Фишер ТиборКнижный червь

Тибор Фишер

Книжный червь

Перевод Антона Нестерова

Он толкнул дверь с табличкой "Посторонним вход воспрещен". Задержался на мгновение у доски объявлений: вдруг появилось что-то новенькое. Ни-че-го.

Только сведения о воришках, специализирующихся на кражах в книжных магазинах. Скупые перечни примет, вроде: ирландец, давно не мылся - пахнет, крадет атласы. Или: очки в роговой оправе, длинный плащ, сэндвичи, "увлекается" садоводством. Статистика продаж и оборота. Вакансии в книжных магазинах. Он открыл шкафчик, где, как он знал, стоит кофе. Включил электрический чайник. Встряхнул банку, куда сотрудники опускали "кофейные деньги". На дне обнаружился пятак и два десятицентовика.

Управляться с кофе по наитию - дар, которому можно позавидовать. Сравнительные достоинства сортов и прочее - о таких вещах он никогда не задумывался. Варя кофе, он никогда не замирал в замешательстве: сколько ложек на чашку, сколько молока, сахара. Варка кофе - иные делают из этого целый ритуал. И все они не годились ему в подметки.

Полистав свежие книги, он попробовал сделать несколько телефонных звонков. На том конце провода никто не отозвался.

И вот он потягивал кофе, с наслаждением откинувшись в кресле.

- Хорошо! - подумал он. - Положа руку на сердце - не то, чтобы хорошо... Больше, чем... в общем, очень даже. Тихо, спокойно. Эка важность день рождения! Минут пятнадцать он забавлялся этой мыслью. Еще несколько минут спрашивал себя - а так ли уж он прав? И еще с полчаса ему думалось: встречать собственный день рождения в подсобке книжного магазина, выложив на стол пару бананов и полбатона черствого хлеба... По его меркам - вполне мило, а если взглянуть со стороны? Неужто в их глазах он достоин жалости? Какое ему дело, что думают о нем другие... Тут он почувствовал, что думать об этом ему уже надоело.

Ему нравилась атмосфера этого магазинчика. Тихо, уютно. Жаль, что он здесь не работает, однако - пора браться за дело.

Утром, никем не замеченный, он выскользнул из отдела книг по естествознанию, вышел из магазина и направился к Порту.

Он переходил тихонькую улочку, когда к нему пристал тощий высокий негр.

- Именно то, что вам надо! - Не отвечая, он продолжал идти, настоящий житель большого города: не слышащий никого и ничего. И все же он знал: ему опять не удастся выглядеть нищим, безумным и страшным, чтобы все от него шарахались. Нищенство и безумие - в этом он преуспел, а вот насчет того, чтобы внушать ужас... Однако когда негр предложил ему слона... Он остановился, как вкопанный.

Заглянув в трейлер, он убедился, что там и вправду стоял настоящий индийский слон. Молодой слон - достаточно молодой, чтобы войти в трейлер для перевозки лошадей, но достаточно взрослый, чтобы с одного взгляда понять он порядком рассержен и ему уже надоело со слоновьей грацией биться о стенки трейлера. Поматывая головой, слон, однако, продолжал бузить.

- Вот слон, который вам нужен, - выдохнул продавец. Парню хотелось сбыть слона с рук как можно скорее, и голос его звучал на редкость убедительно. Настолько убедительно, что ему даже на мгновение почудилось, будто и впрямь никак не обойтись без слона. Если ему что и нужно, то именно этот экземпляр. Но порыв, едва возникнув, тут же растаял. Одно и то же, всякий раз - одно и то же: вам внушают, что без того-то и того-то вам не жить, или что вам это обязательно должно понравиться, а потом - обзаводитесь этой штукой - и ни радости, ни удовольствия.

- Сто долларов. Всего-то - сто долларов!

И вправду выгодная сделка. Слишком хорошая цена, чтобы пройти мимо просто так. Но ему не нужен слон, со слоном хлопот не оберешься. Что-что, а уж это-то в свои тридцать три года он как-нибудь знал. Он принадлежал к числу людей, которых легче всего определить через отрицание, в частности "человек, которому не нужен слон". Что до продавца, он принадлежал к иной, куда более интересной категории: человек, которому нужно продать слона. Очень нужно. Отчаянно нужно. Но, в конце концов, где прикажете этого слона держать? Где держать слона, если вам негде жить самому? Хотя, - может, то был подарок судьбы: поддайся, дай убедить себя в необходимости покупки и начни жить как все - покупай, покупай - покупай до конца дней своих?

В камере хранения он взял свои вещи и принялся рыться в шмотье. Вытащив из вороха одежды футболку с красовавшейся на ней надписью "Книжный червь", он переоделся.

Футболка эта ему давно разонравилась - он стал ее стесняться. На футболке жирным шрифтом было написано: "Книжный червь", чуть ниже шли первые две строки "Илиады", а еще ниже, маленькими буквами - надпись: "Трепещи!". Футболки вроде этой носят по молодости лет, когда хотят бросить вызов миру. Как-то в он сидел в недорогом ресторанчике - из тех, где обеды и пиво, - так некая дама, завидев его футболку, закатила целую лекцию о стиле в одежде. Не помогло даже то, что, слушая ее сентенции, он демонстративно читал две книги одновременно. Когда после настойчивых распросов леди выяснила возраст футболки - 12 лет, на лице ее изобразился неподдельный испуг. Футболку он так и не выбросил. Нехорошо выбрасывать одежду, которую еще можешь носить, а этой футболке, как на зло, не было сносу. Главное - всегда почему-то именно так и бывает...

Перед ним стоял выбор: пойти в "Парамаунт", благо до него отсюда рукой подать, и быстренько там ополоснуться, или же пойти в "Сильвану". В "Сильване" можно по настоящему помыться - у них был душ, но за это он должен будет вымыть полы и смахнуть пыль с книг. В "Сильване" было множество книг и стояли они так, что стирать с них пыль было на редкость неудобно. К тому же все эти книги он уже давно прочел, так что не было никакого смысла усложнять себе жизнь.

Он направился к "Парамаунту". Там он зашел в мужской сортир, разделся до пояса, ополоснулся, долго возился, чистя зубы ниткой, понял, что ему совсем не хочется работать... Он уже не первый раз заходил сюда помыться - и ни разу его не побеспокоили. Или, будучи бедным безумцем, местной обслуге он казался заезжим толстосумом?

Дальше в программе стоял кубинский ресторанчик, где он, как обычно, закажет дежурное блюдо. Заказ дежурного блюда избавлял его от скучной обязанности изучать меню, а официантов - от еще более скучной обязанности попытаться втрюхать это самое дежурное блюдо очередному посетителю. Он уже добрался до 1884 года и сейчас выложил на стол "Удивительную историю сэра Томаса Барта", которая была удивительна разве что своей тоскливостью, и "Историю Чарли Загадочного", загадочность которой сводилась к ее неизбывной скуке.

Он не прочел и трех страниц, как ему уже принесли цыпленка с чесноком и рис с темной фасолью. Отрезав первый кусок, он задумался, что же, все-таки, с отцом: умер он, или нет?

Говорят, по-настоящему мужчиной становишься только похоронив отца. Неужели как-нибудь, под вечер, его вдруг накроет мощная волна уверенности в себе, и он поймет: отца больше нет в живых. Другого способа узнать что-то об отце у него не было.

Он задумался: как часто эта мысль приходила ему на ум? Раз в день на протяжение последних десяти лет? По два раза на дню? Раз пять в неделю? Сколько же времени он на это извел? Пять минут на мыслишку? Десять минут? Сколько времени крадет у нас обдумывание одних и тех же мыслей? Мы привыкли жаловаться на то, что приходится заниматься одним и тем же делом, носить одну и ту же одежку, но почему-то никто не жалуется на то, что он думает одни и те же мысли. Тут он осознал: это - еще одна мысль, которая мелькала в сознании столь же часто, как и мысль об отце.

В кабинке напротив какой-то мужчина в шляпе пирожком, не отрываясь от газеты, отчитывал официанта за то, что дежурное блюдо невозможно есть.

За одно, во всяком случае, он мог быть признателен отцу: тот воспитал его так, что теперь ему было совершенно все равно, что есть. Никаких претензий к еде. Не то, чтобы отец был совсем уж никудышным поваром, но с тех пор, как от них ушла мать, еда дома всегда была безвкусной и одной и той же: сосиски, мясной пудинг, свиные отбивные. Что до иных плотских деликатесов, они слишком хорошо расходились в отцовской мясной лавке, чтобы попасть к ним на стол. Интересно, как часто он об этом задумывался? Собственно, всякий раз при виде человека, устраивающего сцены в ресторане или оставляющего на тарелке еду... Сам он еще в детстве твердо усвоил: трапеза - лишь испытание, через которое надо пройти.

Какая благодать, что хоть к собственным мыслям у нас - иммунитет! усмехнулся он. - Еще ни один человек не надоел себе своим собственным занудством! Столкнись он с парнем, по всякому поводу заявляющим: "за одно я, во всяком случае, признателен отцу..." и "трапеза - это лишь испытание, через которое надо пройти...", он бы пару дней потом изъяснялся разве что мычанием - его бы душило отвращение к словам. Так что, зрелость - это когда останавливаешься, только чтобы выслушать очередную нотацию, а в остальном едешь себе по накатанным рельсам...

Ну да ладно. Он принялся за кофе и рисовый пудинг, присыпанный корицей: желтое на белом, словно синяки на коже. Хочется порой наплевать на тормоза и дать себе волю. Обычно он избегал извлекать на свет последнюю карту из отцовской колоды: грустнее всего было то, что они с отцом даже не испытывали к друг другу ненависти. Будь это хотя бы ненависть... Даже ее не было. Он честно играл роль сына - ну почему бы и отцу тоже хоть немного не притвориться? Уже потом, много лет спустя он что-то понял в отце. Ехал в поезде - и вдруг увидел старого школьного приятеля. Последний раз они виделись лет пять назад. И - он не стал подходить к нему и затевать разговор: что бы он сказал? Забавно, правда: в мире, где со спутника можно разглядеть, какой пастой ты чистишь зубы, в мире, где достаточно нажать кнопку - и миллионы слов тут же будут доставлены за тысячи километров, в мире, где у тебя есть выбор погрязнуть в любом из сотен телесериалов, снятых в Европе ли, Америке, Азии - в мире, где нельзя ни скрыться, ни обрести тишину и покой, он не знает, что с отцом, а знал бы - ему все равно нечего папашке сказать.

- Вы много читаете, - заметил ненавистный засранец, сидящий напротив, указывая на два лежащих на столике открытых романа. Он лишь кивнул, - не отпираться же, к тому же, не хотелось давать зацепку для разговора.

- Книгам далеко до настоящей жизни!

- Что верно, то верно. Книги намного лучше! - пожал он плечами, перебирая при этом тридцать две библиотечных карточки, чтобы извлечь затесавшуюся среди них кредитку.

Еще одна экстраваганца двадцать первого века. Там, за океаном, в стране, где вечно идет дождь, небольшие денежные суммы, - в документах на них указано его имя, - стекаются, как паломники, в некий кембриджский банк; тогда как на адрес в Лондоне тянутся долги (минимальные, заметим!), сделанные им в Америке, чтобы получить в столице Англии подпись Эльзы, именно Эльзе он обязан возможностью пользоваться этим кусочком пластика.

Ему было хорошо. Как бывает от рисового пудинга и чашки кофе. Кто еще в этом ресторанчике мог бы на это претендовать? Кто еще в этой забегаловке знает, как это бывает? Да и во всем Нью-Йорке - тоже? Собственно говоря - в целом свете этого, кроме него, никто не знает.

По дороге в Публичную библиотеку он заглянул на почту поинтересоваться, что там пришло по его душу. Чек. Один-единственный - зато на целых три месяца позже, чем ему полагалось бы придти. Книга на рецензию надо будет написать триста слов, чтобы с прямотой римлянина сказать, на какие книги она похожа, и еще триста, чтобы, покривив душой, сказать: перед нами весьма оригинальное и интересное произведение. Приглашение на конференцию.

Несколько писем от Эльзы - день рожденная пачка корреспонденции. В последнее время он испытывал сильное искушение не распечатывая отправить это добро в мусорную корзину; не первый год в письмах Эльзы на все лады повторялось одно и то же: она работала на той же работе, жила в той же квартире и из одного послания в другое теми же самыми словами она поверяла ему свою озабоченность его судьбой и свои к нему теплые чувства... Он было думал, что когда-нибудь ей надоест размазывать эти сопли по бумаге не меньше, чем ему - их читать, однако же - нет; раз встав на этот путь, Эльза так и ехала по накатанным рельсам.

Что ж, в упорстве Эльзе не откажешь. Это, пожалуй, было ее единственной добродетелью. "Червякин, не жди, что я сделаю первый шаг..." - фраза сия всплывала едва ли в каждом третьем эльзином письме, и он сильно подозревал, что она пишет это без всякой иронии, - делая при этом не то что первый шаг, а переходя в наступление по всему фронту и пуская в ход все оружие, какое только есть в распоряжении женщины: от гладких камушков, бросаемых в его огород, до ракет типа "Стингер".

Лавина розовых конвертов, открытки в таких количествах, что для их хранения нужен был бы отдельный шкаф, и прочая тяжелая артиллерия любви доставали его повсюду, в какой бы части света он ни находился: марципановые бегемотики, грошовые львы, еженедельнички в меховых обложечках, брелочки для ключей с библейскими заповедями (последнее было особенно актуально с тех пор, как у него не стало жилья), банки консервированной фасоли, надувные шарики в форме девичьих губок, миниатюрные рождественские елочки бесконечные посланцы нежности и умиления. В периоды повышенной активности Эльза писала каждый день; он чувствовал себя диким зверем, на которого идет охота по всем правилам, и егерями в ней выступали бесконечные зооморфные обличия страдающего Эльзиного сердца, все эти улыбчивые плюшевые медвежата, ухмыляющиеся дельфинчики, приходившие по почте, с запиской: "Одному-единственному, - мысль о тебе делает меня счастливой". А еще были кролики, грустно повесившие уши, печальные кроты и несчастные котята с обязательной бляшкой на ошейнике: скучаю по тебе. Эльза была готова бесконечно выполнять роль поставщика предметов и животных, ассоциирующихся с нежными чувствами, - это выпускница-то одного из лучших университетов, тридцати двух лет отроду, с хорошим вкусом, - и учитывая, что добрая половина ее посылок не доходила до адресата!

То, что в качестве объекта привязанности она выбрало именно его, было настолько немотивированно... Если бы у него были хоть какие-нибудь достоинства, но все, чем он мог похвастаться, - это отсутствием вредных привычек. Он не стал бы ее поколачивать, не волочился бы за другими женщинами, не пил бы, не спускал бы деньги на скачках, не заставлял бы ее смотреть футбол по телевизору, не мочился бы на пол посреди квартиры. Не мужчина, а безногая черепаха из анекдота: хозяин может быть уверен, что всегда найдет ее именно там, где перед этим оставил. Эльза вновь и вновь настойчиво соблазняла его перспективой поселиться у нее, благо квартира достаточно просторная. Он вполне сможет заниматься своими изысканиями дома. Что ж, он бы не занял много места, а в содержании он на редкость неприхотлив. Чем плохо?

Единственный мотив, в силу которого он уклонялся от предложения Эльзы, - ему просто не хотелось так жить; и еще он знал одно - стоит ему уступить, как этой уступкой он лишит ее возможности найти более приемлемый вариант счастья вдвоем. Было ли это благородством или просто осознанием того, что с ним ее жизнь превратится в пустоту?

С периодичностью раз в несколько месяцев Эльза каким-нибудь беглым упоминанием нарушала обет молчания - и на свет всплывал ее очередной бесплодный роман, к этому времени уже изрядно подвыветрившийся. Всякий раз, когда Эльза уезжала на каникулы, потом, где-то на самом краю поля зрения начинал маячить силуэт очередного мужчины. В разговоре как бы случайно мелькало имя некого лесовода, с которым они познакомилась на пляже, какого-то торговца, встреченного во время круиза. Такое впечатление, что ее романы длились не дольше, чем было оплачено спальное место в очередном отеле.

Что ж, эти уроды наказывали сами себя. Пусть в иных вещах Эльза перебарщивала, но она была умницей, работящей, тактичной, готовила пальчики оближешь... И при этом из ночи в ночь засыпала одна в двуспальной кровати, хотя единственное, чего ей хотелось: излить на мужчину потоки нежности...

Он сроду не мог понять тех, кто думает, будто в непохожести на других есть особый смак. Тот, кому и вправду довелось оказаться отщепенцем, чувствует себя так же комфортно, как бродяга на улице в зимние холода.

Он нырнул в Публичную библиотеку, нашел тихий уголок и выгрузил книги на стол. Справа: "Три недели в Сплинтаун", слева: "Если бы Богом был я". Другие читатели порой косились в его сторону, но воздерживались от комментариев.

Пришло время погрузиться в рутину академической жизни. - Еще одна накатанная колея.

Почему он не пристроился на работу в какой-нибудь университет? Возможно, все сводилось к одному: к этому не лежала душа. Но ему нравилось порой выйти из тени и вонзить отравленный кинжал в спину какому-нибудь профессору. Ему доставляла удовольствие сама мысль, что это не совсем честно с его стороны.

Для затравки он упоминал о чем-нибудь вполне очевидном - они клевали, и распушив перья, тут же принимались пускать пыль в глаза. Тогда он мимоходом упоминал о каком-нибудь достаточно редком труде - ответом ему была удивленно приподнятая бровь. И тут уже можно было их добить, назвать какую-нибудь настоящую редкость, из тех, что существуют в одном-двух экземплярах. Это их по настоящему задевало. А главное - было легче легкого. Специалистов по девятнадцатому веку он приводил в замешательство ссылкой на какую-нибудь книгу, написанную веком раньше. Знатоков литературы восемнадцатого века он заманивал в семнадцатый век. Специалисты же по семнадцатому теряли почву под ногами, когда разговор заходил о шестнадцатом. Что может быть проще: отойти лет на лесять-пятнадцать назад от эпохи, которую они полагают своим ленным владением, - и вот они уже вышиблены из седла. Некоторые с облегчением улыбались и говорили, что это не их зона. Хотелось бы знать, как эти, с позволения сказать, специалисты надеются понять писателя, если не знают, что писали до него, какие книги читал он сам? А что читали те, кого читал он? Тех же, кто пытался укрыться в своей эпохе, он заманивал вглубь веков, где их ждала ковровая бомбардировка фактами - пусть не упиваются своей защищенностью. Вот почему он писал рецензии.

Он отложил в сторону "Если бы Богом был я". 1884 год и идет в зачет. Читать все в хронологическом порядке не удавалось, и, как ни жаль, приходилось двигаться зигзагом.

Эта Идея пришла ему в голову тринадцать лет назад, на третьем этаже Университетской библиотеки. Он читал послание внезапно скончавшегося Пия II: "Любой век - слеп, если пренебрегает литературой". И тут, прочтя эти слова, он вдруг задумался: а что откроется человеку, который прочтет все книги на свете? К тому времени он уже привык жить в библиотеке. Однако по-настоящему все началось с этих слов.

Или все же началом был Париж? В Париже он оказался вместе с Томом. Двое старшеклассников, путешествующих налегке. В карманах - пусто, в душе чувство неуверенности. Они слонялись по городу, желая причаститься шикарной жизни и веселья. В Латинском квартале оказалось поразительно много гостиниц. Еще поразительнее было количество постояльцев в них. Часа два они ходили от двери к двери, прежде чем нашли гостиницу, где нашелся свободный номер. Незадача заключалась в том, что у них не нашлось денег за него заплатить. То был наглядный урок, почему в пик туристского сезона люди предпочитают заказывать жилье заранее.

Они трижды прошли мимо одной и той же книжной лавки; его поразило собственное самообладание. На четвертый раз он не удержался и предложил Тому все-таки зайти в магазинчик.

Он слышал о "Shakespeare Co" и примерно представлял, что это такое. Тогда, по молодости лет, он был достаточно невежествен, но все же подозревал, что Джойс и Элиот были мародерами от литературы. Едва он вошел в магазин, как глаза разбежались - столько здесь было всего. Но Тому было не до книжек: он направился к кассе и поинтересовался у скрючившегося за ней человечка, не знает ли тот какую-нибудь гостиницу, где можно переночевать. Они никогда не бывали в Париже, - тем более в этом магазине, но человек за кассой отнесся к ним так, словно они знакомы сто лет:

- Ребята, если вы и впрямь в пролете, можете переночевать здесь. Только, чур - на одну ночь.

Так свою первую в жизни ночь в Париже он провел в книжном. Правильнее было бы сказать иначе: первую ночь в книжном он провел в Париже. Том пошел купить им на ужин кебаб, а когда вернулся, принялся беседовать с двумя американками, которые тоже остались здесь на ночь - с той разницей, что у американок на ужин был йогурт. Он же раз и навсегда влюбился в "Shakespeare Co". В ту ночь он не ел и не спал: его поразили американские издания, ничего подобного он раньше не видел.

Глядя, как восходит солнце над башнями Нотр Дам, он вспоминал легенду про доктора Фауста, который, приехав в Париж, привез на продажу партию Гутенберговских Библий - только-только из под печатного станка. Но в Париже его встретили члены гильдии переписчиков - и так заморочили ему голову, что он потерял весь свой товар. Переписчики очень не хотели, чтобы кто-то отбивал у них хлеб.

В ту ночь в нем словно распрямилась скрытая пружина: оказывается, когда книжный закрывается, вовсе не обязательно из него уходить. Просто остаешься и продолжаешь читать. К тому времени он уже привык проводить целые дни в книжных магазинах, что рядом с колледжем: в некоторых из них на него даже стали косо поглядывать, принимая за воришку, однако в ту ночь в "Shakespeare Co" он осознал, что теперь может посвятить этому занятию гораздо больше времени. Но по-настоящему, начало всему было не здесь. "Shakespeare Co" проходил по разделу радостей, вывезенных с летних каникул.

Начало было положено, когда он случайно оказался заперт на ночь в университетской библиотеке. С тех пор он оставался там намеренно, - просто потому, что уходить не хотелось. Его ни разу не застукали: библиотекари обходили залы перед закрытием, но можно было спрятаться среди стеллажей на верхних этажах, а утром выскользнуть из здания, никем не замеченным.

Правда, внес свою лепту и тот телефонный разговор с отцом. После первого семестра отец позвонил и объявил, что "снял его с довольствия": денег из дома больше не будет. Сам папаша "университетов не кончал", - а вместо этого, как он любил хвастаться, с шестнадцати лет работал мясником. На самом деле, подталкивая сына к поступлению в университет, отец просто морочил ему голову, преследуя совсем иную цель - вытолкнуть его из дома. Так он оказался предоставлен самому себе, и в карманах его гулял ветер.

То была неслыханная жестокость. Ему удалось-таки найти работу, но, несмотря на это, он решил урезать расходы до минимума: отказался от комнаты, все свои вещи отнес в камеру хранения, а ночи проводил в библиотеке, читая запоем, сутки напролет, - после чего шел утром в колледж, чтобы помыться в общем душе, совершал обход магазинов и шел обратно в библиотеку.

Ему были неведомы обычные студенческие траты: он никуда не ходил. С момента приезда в Кембридж - и до окончания университета, он не выезжал из города - если не считать прогулок в окрестные деревеньки, куда он сопровождал Эльзу или какую-нибудь другую девицу: целью таких путешествий был местный паб. В кино он не ходил, в клубы - тоже. От покупки одежды отказался. Отказался от того, чтобы нормально есть. Отказался от покупки книг. От выпивки. Был грант, стипендия и вспомоществование. Во время каникул он работал в университетской библиотеке, соответственно, успел там примелькаться. И - кто сказал, что жизнь его состояла из одной только Библиотеки Университета? Он наведывался и в другие книжные хранилища: надо же было порой развеяться, сменить обстановку.

В какой-то момент он понял (и понимание это было не очень приятным), что ни одна живая душа не разделяет его пристрастий: в этом мире он жил чужак чужаком. Эльза? Эльза всегда была к нему расположена, однако у них было так мало общего... Да нет, затворником он не был. Как-то - средь бела дня, на Сильвер Стрит - его поймала за руку и, как мальчика, отвела к себе домой женщина, что работала уборщицей в тамошней больничке. "Дядюшка Фил", ворковала она, покуда он пытался ослабить ее хватку и припомнить, где и когда они познакомились. "Вот и встретились! Почему бы тебе не зайти ко мне в гости?"

Это страсть, решил он, - ему выпало стать предметом великой страсти; с неделю он запоем читал любовную лирику, но тут выяснилось, сколько таких дядюшек каждый день ходит по улицам. Так он постиг сразу несколько истин: понял, почему большинство людей готовы на все ради секса, осознал, что сам он девицу интересовал в последнюю очередь - нужно ей было совсем другое, и заключил, что каждому хотя бы раз в жизни перепадает перепихнуться на дармовщинку.

Тогда, на улице, почувствовав ее ладонь на своем запястье, он хотел одного: вырваться и убежать к своим книжкам; позже он был рад, что не сделал этого.

Потом... была еще эта вечеринка... он уже начал жалеть, что на нее пошел, вместо того, чтобы сидеть в библиотеке, и тут две девицы устроили стриптиз. Он думал, все бросятся аплодировать. Он вполне готов был похлопать дамам... Но никто из студентов не проявил по этому поводу никакого энтузиазма, вот что интересно. Он раздумывал об этом несколько лет, прежде чем разобрался, что же тогда произошло; зрелище никого не тронуло по той причине, что если для одних смотреть на раздевающихся женщин вошло в привычку, то для других гениталии девиц, которых разве что ленивый не видел в неглиже, особого интереса не представляли. Характерно другое - кто потом жарил этих девиц на расшатанной гладильной доске в прачечной. Кев из Белфаста. Кев, который, как и он, никогда не жаловался на кормежку в студенческой столовой. Они с Кевом были одни такие на весь колледж. Так что, чем кончится стриптиз, ясно было с самого начала.

Он подцепил фасолину, упавшую с ложки и повисшую на футболке. Фасолина слилась с греческой надписью, образовав арку над заглавной "альфой" в слове "Ахилл".

Что ж, он посвятил свою жизнь тому, чтобы прочесть все на свете.

По здравом размышлении он понял, что с этим ему не справиться. Хорошо пусть будет все, когда-либо написанное на английском языке. Все книги. К тому времени он уже прочел немало. В среднем, начиная лет с одиннадцати, он читал по три-четыре книги в день. Хотя... какое-то время было растрачено на чтение книг, к делу не относящихся. Так, об истории Китая он знал больше, чем должен знать человек в здравом рассудке, если только этот человек не историк-китаист, конечно.

О своей миссии он никому не рассказывал. Во-первых, если ему суждено потерпеть фиаско, лучше, чтобы об этом не знала ни одна живая душа. Во-вторых, он и сам не очень-то понимал, во имя чего он все это затеял. Он чувствовал - ответ придет в конце сам, однако, что это будет за ответ и что ему с ним делать, - он не имел об этом ни малейшего представления. Может, прочтя все книги, он напишет что-то действительно оригинальное. В конце концов, как можно написать что-то оригинальное, если тебе не известно все, написанное до тебя другими?

Устрашало разве что количество книг. Несколько сотен, созданных до 1500 г. К 1600 г. их уже порядка десяти тысяч. Восемьдесят тысяч к 1700 г. Триста тысяч к 1800 г. Потом мир сошел с ума. Множество перелицовок. Множество дряни. Множество сокращенных пересказов. Не овладей он техникой чтения двух книг одновременно - одна книга в левой руке, одна - в правой, ему никогда бы через это все не пробиться.

В какой-то момент он сам показался себе жалок. Прожив четыре года в книжных магазинах Северного Лондона, (средства к существованию ему давали книжные рецензии и брак с японкой, желавшей интегрироваться в чужую страну), и будучи этой жизнью вполне доволен, он понял, что в глазах окружающих жизнь, проведенная в книжной лавке или библиотеке, - это жизнь, прожитая впустую. Тогда он решил, что негоже дневать и ночевать в книжных лавках Северного Лондона - так недалеко до того, что твой кругозор сузится до нескольких сотен стеллажей с книжками. Он начал путешествовать: Франция, Германия, теперь вот Америка.

И чему он научился с тех пор? Его продвижение было продвижением на путях познания мира. В немецких книжных наливают шампанское, но только в Америке тебе предлагают настоящий фраппучино. И - надежду.

Итак, надежда. Кто сказал, что книги сделаны из бумаги?! Они сделаны из надежд. Из надежды, что кто-то вашу книгу прочтет; надежды, что книга ваша изменит мир - или хотя бы немного его улучшит; надежды, что люди с вами согласятся, что они поверят вам; надежды, что вас будут помнить в веках, превозносить; надежды, что люди проникнутся вашими словами. Надежды, что вы чему-то их научите, развлечете, - поразите чем-нибудь, в конце концов; надежды, что вы на этом заработаете; надежды, что время докажет: вы были правы, - и надежды, что оно докажет обратное: вы заблуждались.

К сожалению, тут была еще одна сложность: даже если тобой прочитано все, от и до, прочитано это не совсем одним и тем же человеком. Когда он первый раз читал "Илиаду", вступление показалось ему не более, чем вступлением: так, объяснение ситуации. Гнев Ахиллеса: всегда считалось, что речь идет о гневе Ахиллеса из-за потери любимой наложницы или своего друга, Патрокла.

Когда он прочел эти слова в одиннадцать лет, он не удосужился прочесть их по-настоящему. В семнадцать, когда он второй раз перечитывал поэму, вступление опять показалось ему обычным зачином, нужным, чтобы быстро ввести читателя в суть дела.

И лишь когда ему было тридцать, и он застрял в лифте, а потому принялся перечитывать книгу по третьему разу, ему открылся истинный смысл этих слов так крыша уступает напору ливня и начинает пропускать воду.

Какому же еще слову, как не "гнев", открывать произведение, с которого началась вся западная литература? Гнев Ахиллеса. Теперь он понимал, что это такое: гнев человека, живущего в этом чертовом мире. Человека, у которого нет выбора. "Илиада" была правдой от и до. "Одиссея" - та являлась дешевым чтивом: развлекаешься с сомнительными дамами, потом заявляешься домой, устраиваешь там погром и разом убиваешь всех обидчиков. "Илиада" же - вещь, сделанная на века: против воли отправиться на войну, которая тебе на фиг не нужна; оказаться там среди недоумков, которые эту свою Трою, и ту не сразу могут найти; все время помнить, что мать тебя бросила, сбыв на руки какому-то кентавру, и он заставлял тебя жрать требуху; отсутствие выбора, ни черта впереди - и знание, что домой тебе не вернуться и вообще, ничего хорошего тебя уже никогда не ждет.

Читая репортажи об очередном психе, средь бела дня перестрелявшем из окна соседей, а потом, когда полиция уже готова была защелкнуть на нем наручники, выстрелом снесшим полчерепа и себе, он понимал, что в данном случае причина самоубийства - не угрызения совести, не желание досадить пенитенциарной системе, но - отчаянье: натворив дел, убийца даже удовлетворения не почувствовал - черту-то он перешел, но и за чертой было все то же - ярость. В ярость впадал Гильгамеш. Яхве испытывал приступы гнева. Моисей гневался. Фараон бесился от ярости. Электра доходила до белого каления. Эдип исходил пеной. Десперадо вела ярость мести. Гамлет был вне себя от гнева. Орландо неистовствовал.

Все упиралось в Старика Наверху... Карма. Рок. Фатум. Судьба. Парки. Предопределение. Намтар. Норны. Фортуна. Провидение. Ананке. Космос. Аллах. Книга Судеб. Чертова пряжа! Слова тасовались, как карты в колоде; они были затертыми клише, кочевавшими из книги в книгу - не потому, что у писателей не хватало фантазии, а потому, что это был единственный способ выразить хоть что-то.

Вас останавливает прохожий посреди Лондона: "Мне нужен Фулем". "Электростанция? Резиденция епископа? Футбольный клуб?" Имена двоятся, троятся. Вот вам стаканчик с игральными костями, только - чтобы узнать, как легла фишка, нужно сделать бросок.

Он неспешно направился на Юнион Сквер, в "Barnes Noble".

Книжные магазины - чем они больше, тем легче в них затеряться. Ближе к закрытию находишь какой-нибудь тихий закуток, затаишься там, покуда все не уйдут - и принимайся пожирать книги, как червь-книготочец. Ловили его крайне редко. За все годы было лишь четыре случая, когда его поймали за чтением в магазине. Поймали - и отпустили на все четыре стороны.

Во взглядах их было что-то такое... Ему даже думать об этом не хотелось. Для них он был то ли незадачливым грабителем, которому не хватило элементарных навыков ограбить книжную лавку, то ли вконец опустившимся беднягой, из тех, у кого не хватило сил остаться на плаву, - в любом случае, им хотелось побыстрее от него отделаться. Только эта девица в "Nuneaton" вызвала полицию. "Я вызываю полицию" - прошипела она. Ему ничего не стоило тогда дать деру, но вместо этого он лениво ждал стражей порядка, - и все это время никак не мог взять в толк, зачем ей понадобилось объявлять о звонке в полицейский участок: будь у него какие преступные замыслы или снедай его чувство вины, эти слова только подлили бы жару в огонь. Не убежал же он в тот раз просто потому, что ему некуда было бежать. Он прочитал страниц двадцать из "Юг и Север", прежде чем на пороге лавки возникли блюстители закона. Их лица заметно вытянулись, когда выяснилось, что в его действиях не обнаруживается ничего, что позволяло бы квалифицировать происшедшее как причинение материального ущерба, насильственное вторжение или кражу. "А больше тут ничего не придумаешь", - развел руками один из них - и действительно, что тут можно было придумать.

Его застали врасплох. Можно было извлечь на свет какую-нибудь подходящую сентенцию и выйти, брякнув первое, что взбредет на ум, а можно было судорожно соображать, что бы такое сказать... . Как-то, когда ему было одиннадцать - он возвращался из школы домой, а две девчонки его возраста он изо дня в день видел, как они идут домой по другой стороне улицы, - вдруг преградили ему дорогу: "Ничего, если я тебе врежу?" - спросила блондинка. Он раздумывал, что это значит и как на это ответить, когда кулачок блондинки весьма чувствительно врезался ему в челюсть. Наконец, он придумал. Улыбнулся - и пошел прочь.

Когда такое сваливается на тебя неожиданно... Однажды в Портленде он с головой ушел в изучение "Книги чудес" Флегона из Тралла и "Кентавра" императора Адриана, забыл обо всем, да и опасаться вроде было совсем уж нечего: влажная летняя ночь, давно перевалило за полночь, дремотное время, в дремотном городке, - кто бы мог подумать, что в магазине есть еще люди.

Его сосредоточенность на тексте была нарушена хозяином лавки здоровяком, сжавшимся в комок на раскладушке и молившем только об одном: "Не убивайте меня, не убивайте..." - владелец магазинчика повторял это, как заклинание, даже на колени перед ним встал; удивительнее всего, что единственным орудием убийства, которым он на тот момент располагал, была двухсотстраничная книжка в мягкой обложке, которую он сжимал в правой руке, а из той детской истории со школьницами он вынес твердое убеждение: в его облике нет ничего, способного внушить трепет кому бы то ни было.

"Дома кондиционер сломался. Слишком жарко. У меня есть деньги. Сейчас я их принесу! Я ничего не скажу полиции..." Он хотел было выложить обычную историю, мол, его просто случайно заперли, но правда из его уст всегда звучала еще менее убедительно, чем ложь, а хозяина лавки того и гляди мог хватить удар. Проще было взять деньги, - что он и сделал. Потом отправился в ближайшую гостиницу, взяв с собой книжки, которых должно было хватить на завтрашний день. Он еще мог понять, какого черта его приняли за грабителя, но увидеть в нем убийцу? Как бы то ни было, это происшествие навело его на мысль, а может, не такой уж он и рохля? Может, есть в нем этакая загадочная властность?

После закрытия "Barnes Noble" он прошмыгнул в "Отдел политики" и около часа ждал, покуда стихнет шум в здании. В каждой книге, стоящей здесь на полках, таились сотни связей с другими книгами; чтобы писать, сперва надо выучится читать. Неужто он так отличается от своих собратьев? Волновало ли еще хоть одного человека в мире, почему в "Илиаде" нигде не говорится, чтобы на пиру ели рыбу? И кто еще помнит все тридцать три старательно собранные Поллуксом из Навкратиса бранных прозвища, которыми звали сборщиков налогов? Кого волнует, что произойдет, если будет найден утраченный роман Апулея "Гермагор"? Кто будет ломать себе голову, существовал или нет трактат "De Tribus Impostoribus Mundi", о котором упоминают десятки авторов?

Он устроился в одном из роскошных кресел, - кресел,за которые и стоит любить "Barnes Noble", чтобы погрузиться в "Обманувшийся лишь однажды" (справа) и "Мир жаждет" (слева).

Случалось, он все же уставал от такой жизни, но - нужно было продолжать начатое, - он зашел слишком далеко, теперь уже поздно отступаться. Как-то в припадке малодушия он устроился на работу - и даже продержался на ней месяца два, - да только лучше от этого не стало.

Сосредоточиться на тексте мешал... доносящийся откуда-то кашель. Он даже задержал дыхание на мгновение - может, это он кашляет? Нет, кашлял явно кто-то другой. Тихо-тихо. Это потому что далеко. Ну и черт с ним, подумал он, пусть себе кашляет. Однако сосредоточится на тексте - ни на правом, ни на левом - не удавалось.

Тщательно обследовав магазин, сверху до низу, на первом этаже он обнаружил женщину. Стройную женщину, одетую во все темное. Весьма привлекательную. Он был абсолютно уверен - это не продавщица, продавщиц здесь он знал в лицо. Кроме того... то, как она сидела... Ну конечно же она читала!

Читала внимательно, сосредоточенно, при этом одна книга - в левой руке, другая - в правой.

Шаги страшно напугали ее. Резко захлопув книги, женщина поспешила запихать их на полку.

- Вы уже закрываетесь... - просительно пробормотала она. Кожа ее была очень белой, а губы - очень яркими. Неправдоподобно яркими.

Он хотел было сказать, что он ведь не сотрудник.

- Что вы на меня так уставились?! - не выдержала она. В голосе была обида - и гнев.

Уходя, она вырубила сигнализацию.

Да нет, - подумалось ему, - все хорошо, правда, хорошо.

Вот только: в глубине души гнездился страх, что скоро все пойдет из рук вон плохо - скоро и неизбежно.

Tibor Fischer. Bookcruncher/ Fischer, Tibor. Don't read this book, if you're stupid. London: Secker and Warburg, 2000. P. 156 - 172.

(C) Tibor Fischer 2000.

First published in Great Britain in 2000 by Secker Warburg. Random House, 20 Vauxhall Bridge Road, London SWIV 2SA

Автор довольно известного во времена Античности лексиграфичесеого словаря (Прим.пер.)

"О трех великих обманщиках" (Лат.).