"Неоконченное путешествие" - читать интересную книгу автора (Фосетт Перси)

Эпилог

Казалось, средства для заключительной экспедиции никогда не удастся собрать — так складывались обстоятельства в 1924 году. Надежды лопались одна за другой, меж тем как где-то далеко сиял образ Великой Цели — древние города Бразилии. Денег было мало — так мало, что вставал вопрос, как сможет просуществовать семья, если даже она будет вести самый скромный образ жизни. При всем том следовало быть наготове, чтобы двинуться в путь в любой момент.

Со времени возвращения в Англию в конце 1924 года отца все сильнее снедало желание отправиться в новое путешествие. Всегда сдержанный и молчаливый, он стал почти угрюм. Правда, бывали и такие минуты, когда одолевавшее его мрачное настроение рассеивалось, и он по-прежнему был для нас, детей, веселым товарищем наших игр.

Мы — то есть моя мать, брат, младшая сестренка и я — уехали в 1920 году на Ямайку; мы думали, что уж никогда больше не возвратимся в Англию, однако через два года снова вернулись туда. Уехать с Ямайки нас заставило разочарование. Этот остров вовсе не был похож на Цейлон, как мы ожидали. Для белого меньшинства условия жизни были тяжелыми, образование было поставлено плохо, поэтому мы спешно уложили вещи и сбежали в Калифорнию, которая в течение многих лет была чем-то вроде Мекки нашей мечты. По ряду причин, из которых не последней была дороговизна, спустя всего лишь год мы были вынуждены уехать из Лос-Анджелеса; в сентябре 1921 года мы прибыли в Плимут и месяцем позже встретили там отца, который возвратился из Бразилии.

Некоторое время мы жили в Эксетере, снимая дом, а затем переехали в сторону Тивертона, в Стоук-Кенон; там у нас было жилище просторное, но довольно ветхое. Здесь мы жили до тех пор, пока не разъехались кто куда. Первым уехал я, получив место на железной дороге в Перу. Затем покинули Стоук-Кенон отец и брат: дела отца внезапно приняли успешный оборот, и он с братом отплыл в Нью-Йорк. Мать и сестра отправились на остров Мадейру; они прожили там несколько лет, затем переехали во французскую Ривьеру, а после в Швейцарию.

Эта книга была написана отцом в то время, когда мы жили в Стоук-Кеноне, и непосредственно от него самого я узнал многие из тех забавных историй и многие из его идей, которые он здесь излагает. Я слишком поздно понял, что, если бы я больше интересовался его рассказами, он и рассказал бы мне больше. Чего бы я ни отдал сейчас за это! Так всегда бывает. В то время я был всецело поглощен паровозостроительной техникой и недоступен для других интересов.

Отец вставал ни свет ни заря и готовил для меня завтрак. Потом я отправлялся на велосипеде на машиностроительный завод в Эксетере, где я проходил чумазое, но интересное ученичество в качестве помощника формовщика в литейном цехе. Отец умел готовить отличные завтраки и нес эту службу с молчаливым смирением, смысл которого я понял лишь много лет спустя, вспоминая обстоятельства того периода. Он делал это для того, чтобы дать больше покоя и отдыха моей матери, и потому еще, что не хотел, чтобы этим занимался я.

Хотя сидеть в Стоук-Кеноне было для него все равно, что сидеть в тюрьме, случались и светлые минуты. Крикет всегда доставлял ему радость и целиком захватывал его и брата, когда наступал сезон. Оба они были незаурядными игроками в масштабах графства и много разъезжали, так как их буквально разрывали на части.

Последний раз я видел отца в марте 1924 года. Ливерпульский поезд отошел от станции Сент-Дэвид в Эксетере, и его высокая фигура исчезла за окном вагона. Я уносился на север, преодолевая первый отрезок своего длинного путешествия в Перу, и был вполне уверен, что через несколько лет мы снова встретимся в Южной Америке.

«Я с неделю пробыл в Лондоне по делам экспедиции, — писал он в мае 1924 года, — и похоже на то, что обстоятельства складываются удовлетворительно. Возможно, от начала до конца дело будет делаться в США, и в таком случае туда же будут направлены и результаты. Однако Королевское географическое общество единодушно поддержало экспедицию, так что сейчас она по крайней мере имеет научную поддержку.

Возможно, в июне мы с Джеком отправимся в Нью-Йорк, где к нам присоединится Рэли. Он полон энтузиазма. Приятно сознавать, что все мы соберемся на одном континенте».

Но все произошло не так скоро. Приготовления затягивались, и тем временем отец занялся тренировкой Джека. Он вбивал в Джека начатки португальского языка и учил его обращаться с теодолитом. Они перешли на вегетарианскую пищу, зная, что в экспедиции придется голодать, а, это даст им возможность легче переносить голод. Физической тренировки не требовалось. Джек был крепким парнем шести футов трех дюймов ростом, весь кости да мышцы; все, что наиболее губительно действует на здоровье — алкоголь, табак и разгульная жизнь, — претило ему. Находиться в хорошей физической форме было для него превыше всего, и единственные домашние работы, от которых он никогда не отказывался, это те, которые требовали применения силы.

В школе Джек был первым в игре, в драке и всегда стойко сносил суровые наказания, налагаемые директором школы.

Но и в учении, если его интересовал предмет, он также мог превзойти многих других. Будучи на три года моложе, я смиренно следовал за ним — верный участник его затей, скромный, но не презираемый рядовой. На первом году учения мальчишки совсем было затюкали меня, и только кулаки Джека принесли мне избавление. Однако после этого случая он предоставлял мне защищать себя собственными силами и вступался только тогда, когда бой бывал чересчур неравным.

И дома не кто иной, как Джек, был главным зачинщиком всех беспорядков. Он же вел и дневник, куда заносились все наши проделки, которые со всем основанием можно считать антиобщественными. Его толковым и послушным помощником был Рэли Раймел, сын ситонского врача. Рэли был с нами большую часть школьных лет, проведенных в Ситоне. Он был прирожденный комик, полная противоположность серьезному Джеку, и между ними завязалась тесная дружба, приведшая к совместному участию в экспедиции 1925 года.

Во время войны 1914—1918 годов мы были еще слишком молоды для службы в армии, но уже достаточно взрослы, чтобы иметь в своем распоряжении устрашающую коллекцию огнестрельного оружия, с которым мы обращались столь свободно, что местные власти оказали нам высокую честь, поручив специальному констеблю выследить нас и доставить пред лицо закона. Мне кажется, бедняге пришлось очень плохо, кончилось тем, что не он, а мы стали выслеживать его с намерением выкинуть над ним какую-нибудь штуку. Полиция смотрела на наши шалости сквозь пальцы; мы продолжали стрелять в безобидных скворцов, сидевших на крышах городских домов, и даже сделали своей мишенью эмалированные таблички на почтовых ящиках. Рэли призвали к ответу, и он был вынужден возместить стоимость разбитой таблички, уплатив десять шиллингов. После этого, всякий раз проходя мимо почтового ящика, он протирал табличку носовым платком и приговаривал: «Ведь это моя, сами знаете!»

Когда мы уехали на Ямайку, Рэли был уже там; он работал в «Юнайтед фрут компани» на плантации кокосовых пальм в Порт-Мария. Джек устроился подпаском на большой скотоводческой ферме, расположенной в районе бухты Монтего, на противоположной стороне острова. Время от времени они встречались. Потом Рэли уехал в Калифорнию, еще до того как мы сами переехали туда. Однако там мы его не застали — он уже перекочевал дальше. Джек с интервалами вынужденного безделья работал паромщиком в речной инспекции и сборщиком апельсинов. Будучи искусным рисовальщиком-самоучкой, он также выполнял некоторые работы для газеты. На какое-то время его захватила романтика кино, это бывает с большинством впечатлительных людей, посещающих Голливуд, и он снялся статистом в нескольких проходных сценах в фильмах с Бетти Блайт и Назимовой; имена этих двух кинозвезд сейчас уже позабыты, но в те времена они были в зените славы. Вполне возможно, Джек мог бы сделать себе карьеру в кино, внешних данных у него хватало, если бы один из друзей, работавший техническим руководителем на съемке экзотической картины «Омар Хайям», которая, кстати, так никогда и не вышла на экран, не предостерег его, прежде чем спрут кино оплел его своими щупальцами. Так что больше всего Джек сделал для киноискусства тогда, когда дал пользоваться своей крикетной битой Мэри Пикфорд, игравшей в фильме «Маленький лорд Фонтлрой»; бутафор утверждал, что у его биты какой-то удивительно доподлинный вид. Кроме денежного вознаграждения Джек получил благодарственное письмо от звезды и фотографию с ее автографом.

К концу 1924 года были приняты меры к финансированию экспедиции, и один из друзей отца загодя выехал в Нью-Йорк, чтобы собрать деньги и закруглить дела к тому времени, когда отец с Джеком прибудут туда. Когда они приехали в Америку, обнаружилось, что «друг» не тратил времени попусту и промотал в бесшабашном кутеже, длившемся шесть недель, 1000 долларов отца и 500 долларов миссис Раймел, матери Рэли, полученные от нее под предполагаемые доходы от горного синдиката, который якобы будет создан. Нечего и говорить, что ему не удалось раздобыть ни цента, а из вверенных ему были спасены всего 200 фунтов стерлингов.

Отец принялся собирать средства для финансирования экспедиции. Он справился с этим делом за месяц, сумев заинтересовать в экспедиции различные научные общества; кроме того, он продал право публикации всех посылаемых им известий Североамериканскому газетному объединению, которое назначило его своим специальным корреспондентом.

«Нам неплохо будет в пути и в самой Бразилии, пока мы не исчезнем в лесах года на три, — писал мне отец в сентябре 1924 года до отъезда из Англии. — Думаю, что Джек и Рэли останутся довольны. В экспедиции никто больше не будет участвовать, за исключением двух бразильцев, которые дойдут с нами лишь до определенного места».

В конце января 1925 года он писал с борта парохода «Вобан» компании «Лэмпорт и Холм»:

«Вместе с Рэли мы приближаемся к Рио. Лично я нахожу путешествие скучным, но Джек в восторге… В Нью-Йорке к нам отнеслись с симпатией и гостеприимством, но положение наше было очень трудное. Так или иначе, сейчас мы находимся на одном с тобой континенте, по пути к Мату-Гросу, и по меньшей мере сорок миллионов человек занают о цели нашего путешествия.

Если не будет задержки со стороны таможенных властей в Рио и т. д., через неделю мы отправимся к Мату-Гросу, а 2 апреля — в Куябу. После этого мы исчезнем из цивилизованного мира до конца будущего года. Представь себе нас где-то за тысячу миль на востоке, в лесах, где еще не ступала нога человека.

Нью-Йорк сильно нас утомил — там было страшно холодно, выпало около фута снега, дул резкий ветер. Джек не вылезал из кино, хотя картины, в общем, были дрянные, и изжевал массу резины. Все мы питались в ресторане-автомате».

А вот что писал мне Рэли из Рио:

«Во время путешествия на пароходе я познакомился с одной девушкой. С течением времени наша дружба крепла и в конце концов — признаюсь — стала угрожать перерасти во что-то серьезное. Твой отец и Джек забеспокоились, боясь, как бы я не улизнул от них или что-нибудь в этом роде! Но я вовремя опомнился и сообразил, что, как члену экспедиции, мне не положено брать с собой жену. Пришлось потихоньку закруглить роман и взяться за дело. Сочувствую тебе, если ты время от времени способен расчувствоваться!

Как-то Джек сказал мне: «Надо думать, после того как мы вернемся, ты женишься через год?» Я ответил, что не дам никаких обещаний, но и не собираюсь всю жизнь быть холостяком, даже если Джек решил так для себя!..

Много раз мне хотелось, чтобы ты тоже поехал с нами, так как уверен, что с тобою это путешествие было бы и интересней, и веселей. Я с нетерпением ожидаю того времени, когда мы двинемся в лес, и, думаю, Джек полностью разделяет мои чувства. С такой конечной целью, как наша, надо иметь огромное терпение, чтобы усидеть на одном месте. Задержки в Нью-Йорке были для нас совершенно невыносимы…»

В Рио-де-Жанейро они остановились в отеле «Интернасиональ», осматривали достопримечательности и купались в море. На Джека город не произвел большого впечатления. Он писал:

«Я не согласился бы жить в Рио или в любом другом здешнем городе даже за миллион в год, разве что приезжать сюда время от времени на месяц-другой! К этому месту я равнодушен, хотя само по себе оно и великолепно. Мне почему-то кажется, что Бразилия страшно далека от остального мира. Но должен сказать, что люди здесь повсюду вполне приличные и рады помочь чем могут».

Экспедиционное снаряжение было опробовано в «джунглях» в саду отеля и признано удовлетворительным; в феврале 1925 года они выступили в путь, сначала взяв курс на Сан-Паулу. Из Корумбы Джек прислал живой отчет о путешествии, каким оно представлялось глазам полного энтузиазма молодого человека двадцати одного года.

«Целую неделю мы ехали поездом от Сан-Паулу до Порту-Эсперанса, что в пятидесяти милях ниже Корумбы, и очень рады, что наконец добрались сюда. Поездка по железной дороге оказалась интересной, несмотря на однообразие местности, по которой мы проезжали. В наше распоряжение предоставили отдельный вагон, предназначенный для администрации железной дороги. Нам было очень покойно. В этом отношении нам повезло — от Рио до Сан-Паулу, а оттуда до реки Параны мы ехали в отдельном вагоне президента дороги.

Большей частью дорога пролегала через заросли низкорослого леса и пастбища с многочисленными болотами у рек. Между Акидауаной и Порту-Эсперанса встретилось кое-что интересное; В этой скотоводческой стране несметное множество попугаев, кроме того, мы встретили две стаи (или как они там называются) молодых страусов высотою от четырех до пяти футов. Видели мы и паучье гнездо на дереве: паук величиной с воробья сидел в центре паутины. Сегодня утром на реке Парагвае появились небольшие аллигаторы; мы собираемся поохотиться на них.

Из-за того, что наши паспорта остались в Рио, нас могли задержать, когда мы высадились здесь сегодня утром, но, похоже, теперь все улажено, и завтра мы отплывем в Куябу на «Игуатеми», грязном маленьком баркасе размером с военно-морской катер. Там будет уйма пассажиров, и наши гамаки, вероятно, придется подвесить вплотную один к другому.

Пока мы ехали из Бауру в Порту-Эсперанса комары не давали нам житья, но прошлой ночью на реке Парагвае они словно исчезли. Пища здесь хорошая и здоровая, гораздо более питательная, чем в Рио или Сан-Паулу. Едят рис, фасоль — она крупная черная, цыплят, мясо и какой-то слизистый овощ размером с грецкий орех, по строению напоминающий огурец, по форме яйцо. Потом идет гойябада (джем из гоябы), хлеб и сыр и неизбежный черный кофе. Макароны тоже в почете. Все это съедается за один раз.

Сейчас здесь жарко до удушья, но в отеле не так уж плохо. Хотя народ тут очень любезный, мы по горло сыты этими полуцивилизованными городами и постараемся, насколько возможно, сократить срок нашего пребывания в Куябе, поскорее попасть в лес. Когда скука очень уж начинает донимать нас, мы с Рэли заводим разговор о том, что будем делать, когда весной 1927 года вернемся в Ситон с полными карманами денег. Мы хотим купить себе мотоциклы и как следует погулять в Девоне, разъезжая по всем нашим друзьям и старым любимым местам.

Путешествие по реке до Куябы займет около восьми дней; возможно, к середине марта у нас уже будут мулы, и мы начнем их откармливать. Мы покинем Куябу 2 апреля и через полтора, а возможно, и два месяца достигнем места, до которого дошли в прошлый раз папа и Фелипе. Путь до «Z», вероятно, займет еще два месяца и очень может быть, что мы попадем туда как раз в день рождения папы, когда ему исполнится пятьдесят восемь лет (31 августа).

Английские и американские газеты дают забавные сообщения об экспедиции, не правда ли? В бразильских газетах тоже масса преувеличений. Нам не терпится поскорее начать собственно путешествие и покончить с этими городами, хотя месяц в Куябе, возможно, пролетит довольно быстро. Только сегодня я отдал себе отчет в том, что пересекли всю Бразилию и можем видеть отсюда Боливию — те места, где папа работал по демаркации границ.

Из Сан-Паулу нас провожали с помпой, было много англичан, включая членов посольства и служащих консульства. Перед тем как отправиться, мы посетили Бутантанскую змеиную ферму, и сеньор Бразил, ее основатель, прочел нам лекцию о змеях — как они нападают, сколько выпускают яда, какие существуют противоядия и т. д. Он преподнес нам большое Количество противозмеиной сыворотки. Один из служителей вошел за ограду, где в похожих на улья домиках, обнесенных рвом с водой, содержатся змеи, и шестом с крючком на конце подцепил бушмейстера. Он положил змею на землю, наклонился и схватил ее за шею, прежде чем она смогла что-нибудь предпринять. Потом он принес бушмейстера к нам и показал его клыки; они подвижны, и если основные клыки сломаются, у этой змеи имеются еще запасные, которые лежат плоско на челюсти. Сеньор Бразил дал змее укусить стеклянное блюдце, и было видно, как брызнул яд.

Прошлой ночью был конец карнавала, и все жители города метались взад-вперед перед отелем, по единственному кусочку приличной мостовой. Шум стоял невообразимый, на всех были самодельные карнавальные костюмы, некоторые просто превосходные. Здесь существует обычай опрыскивать друг друга на карнавале духами или эфиром, который попадает в глаза и замораживает их. Сегодня чертовски жарко, пот катит с нас градом. В Куябе, говорят, прохладнее. Сегодня утром мы разговаривали с немцем, только что прибывшим оттуда, и он сказал, что сейчас там ходит свыше сотни автомобилей Форда — неплохо для места, расположенного за две тысячи миль вверх по реке! Он сказал также, что прибыл на «Игуатеми» — том самом судне, на котором должны ехать мы, что кормят на нем хорошо, но комары не дают житья. Говорят, в новом парке держат в неволе пару ягуаров, хочу сходить посмотреть на них.

Туалетные здесь весьма примитивные. Совмещенный с душевой ватерклозет так грязен, что следует смотреть себе под ноги, куда ступаешь, но папа говорит, что в Куябе будет еще хуже.

Нам необычайно повезло — мы достали билеты, и весь наш багаж доставлен на борт «Игуатеми» в целости и сохранности. На судне будет страшно тесно, но поездка вверх по реке обещает быть интересной. Места, которые мы пока что видели, ужасающе однообразные, хотя в этом отношении здесь, пожалуй, не так плохо, как на Миссисипи.

Мы решили не затруднять себя бритьем, пока будем плыть в Куябу, и у меня на щеках уже щетина двухдневной» давности. Рэли выглядит отъявленным негодяем, каких часто видишь в фильмах о диком Западе, от которых кровь стынет в жилах.

25 февраля 1925 года. Вот уже два дня, как мы выехали из Корумбы, и прибудем в Куябу в следующий понедельник вечером, если только не помрем со скуки. Судно рассчитано лишь на двадцать человек, а везет около пятидесяти пассажиров. Идем мы со скоростью трех миль в час по малоинтересной, заболоченной местности, но сегодня однообразная картина сменилась холмистым ландшафтом. Спим мы в гамаках на палубе, и это вполне удобно, если бы не комары. Они уже сейчас достаточно досаждают, но, говорят, станут совсем несносны к вечеру, когда мы войдем в реку Сан-Лоренсу. В первую ночь было так холодно, что пришлось встать и надеть две рубахи, носки и брюки. Однообразие действует удручающе, и нет возможности хоть как-нибудь поразмяться. После этого путешествия Куяба покажется раем!…

Большинство пассажиров — «турки» (так зовут здесь выходцев из балканских стран), владельцы небольших лавчонок в Куябе. Мы без конца пристаем к берегу, чтобы пополниться дровами для котла, причем при погрузке тщательно считают каждую палку, которую отправляют к нам на борт.

Пока что берега реки сплошь покрыты кустарниковым леском, за которым громоздятся скалистые холмы высотой футов восемьсот. Иной раз показываются аллигаторы, и всюду у кромки воды видны журавли и грифы. Из-за толкучки на палубе нечего и думать о том, чтобы достать ружья и пострелять аллигаторов.

27 февраля. Папа говорит, что это самая тухлая, скучнейшая речная поездка, которые он когда-либо предпринимал; до Куябы еще три дня пути, и мы считаем каждый час. Мы все еще плывем через болотистую местность, хотя и не по реке Парагваю, так как позавчера вошли в Сан-Лоренсу, а прошлой ночью — в реку Куябу. Сан-Лоренсу известна своими комарами, которые плодятся в обширных болотах; в среду ночью эти насекомые налетели на нас тучами. Крыша над тем местом, где мы едим и спим, была черной — буквально черной от них! Ложась спать, мы обернули головы рубашками, не оставив даже отверстий для дыхания, ноги тоже обмотали рубахами, а поверх накрылись макинтошами. Другой напастью были термиты. Они не давали нам покоя около двух часов, кружились вокруг ламп, пока у них не обгорали крылья, и мириадами падали на палубу и на стол.

Сегодня мы видели нескольких капибар. Одна из них стояла на берегу в каких-нибудь восемнадцати ярдах от нас, когда мы проплывали мимо. Просто трагедия, что вся эта местность на сотни миль кругом совершенно не населена и никак не используется. Мы подымаемся вверх по реке черепашьим шагом, до того медленно, что сегодня нас обогнали двое в лодке. Они скоро ушли вперед и скрылись из виду.

Невелика радость — рассматривать берег; с тех пор как мы покинули Корумбу, он ничуть не изменился: все те же перепутанные заросли ползучего вьюнка да бананообразные листья дикого щавеля; у самой кромки воды видны норы онса-ягуаров, растительность вокруг вытоптана. Позади возвышаются, подобно башням, толстые деревья самых различных пород, они занимают полосу ярдов в двадцать шириной, а за ними начинаются болота, уходящие вдаль, насколько хватает глаз; их однообразие нарушают лишь одиночные группы болотных деревьев, похожих на мангровые. Время от времени попадаются какие-то зловонные разводья, обиталища анаконд и рассадники комаров. Подчас болото подходит прямо к реке, и никакого берега нет. Здесь масса грифов и ныряющих птиц, похожих на бакланов; у них длинные шеи, и, когда они плывут, это придает им сходство со змеями. Jacares (аллигаторы) водятся только там, где есть грязевые или песчаные отмели, на которых можно погреться.

Сегодня был сильный дождь, и температура понизилась примерно до той, какая обычно бывает летом в Англии. Во всяком случае ожидается похолодание — приближается сухой сезон.

Папа говорит, что ему не приходилось тут бывать в настоящий сухой сезон, и он думает, что насекомые будут не так несносны, как в 1920 году.

Сегодня к нам пожаловала новая чума. Это mutaca, нечто вроде слепней, которые ужасно больно жалят. Мы перебили их великое множество, но отца и Рэли они все-таки здорово покусали. Разумеется, на нас живого места нет от укусов комаров. По чему мы сильно стосковались — это по фруктам, но пока мы не попадем в Куябу, их нельзя будет достать. Вообще же кормят нас хорошо. Тягостно отсутствие упражнений, и уж в Куябе мы возьмем свое — каждый день будем уходить на долгие прогулки. По существу у нас не было возможности поразмяться, с тех пор как мы выехали из Рио, если не считать довольно длительной прогулки пешком вдоль линии железной дороги, когда нас на день или два задержали в Акидауане. При всяком удобном случае я стараюсь выжимать разные тяжести, но мы едем в такой тесноте, что даже это не всегда возможно.

Забавный малый Рэли. Он называет португальский язык чертовой тарабарщиной и даже не пытается изучать его. Зато Рэли бесит каждый, кто не говорит по-английски. Кроме far favor и obrigado[51], он ничего не умеет сказать или просто робеет. А я уже могу поддерживать разговор при условии, что мой собеседник отвечает медленно и отчетливо. В здешнем диалекте много испанских слов вследствие близости Боливии и Парагвая.

4 марта. Наконец-то Куяба — и не так уж она плоха, как я ожидал. Отель вполне чистый, и кормят великолепно. Теперь мы отъедаемся, и я надеюсь прибавить до отъезда десять фунтов — надо нагулять жирок, который даст нам возможность переносить вынужденные голодовки во время похода. Путешествие по реке заняло восемь дней — это, пожалуй, много, принимая во внимание тесноту, в которой мы ехали, будучи вынуждены всю дорогу сидеть на одном и том же месте, на той же скамейке. Вчера мы ходили гулять в заросли кустарника и были рады, что теперь ничто не помешает нам делать разминки. Сегодня мы в первый раз пойдем тренироваться в стрельбе — не по птицам, а по мишеням.

Мы зашли к Фредерику, человеку, который должен обеспечить нас мулами, но он куда-то ушел до воскресенья. Его сын говорит, что достать требующихся нам двенадцать мулов не составит труда. Sertanista[52] (нечто вроде нашего проводника), которого папа хотел взять с собой, умер. Вагабундо ушел с кем-то в сертаны, и это очень жаль, я много наслышался о нем, и мне хотелось бы посмотреть на него. Здесь есть американский миссионер, у которого масса старых номеров «Космополитэн» и других журналов; сегодня вечером собираемся поменяться с ним книгами…

5 марта. Вчера мы с Рэли опробовали винтовки. Они бьют очень точно, но производят страшный шум. Мы расстреляли двадцать патронов, для дальнейшей тренировки осталось 180 штук.

Говорят, что, покинув Куябу, мы войдем в местность, покрытую кустарником, и через день пути достигнем плато. Потом пойдет низкорослый кустарник и трава — и так всю дорогу, до поста Бакаири. Через два дня пути от поста нам попадется первая дичь. В первые же дни пути мы сможем сфотографировать нажравшуюся sucuri (анаконду), если кто-нибудь согласится показать нам ее в окрестностях.

14 апреля. Пришла почта — последняя, которую мы получаем, так как 20-го мы выступаем. Здесь жарко, совсем как на Ямайке в самое знойное время; Рэли и я каждый день отправляемся к ручью по дороге на Росарио, влезаем в воду и сидим так с час или около этого. Это не очень освежает, так как температура воды примерно та же, что и воздуха, но, когда обсыхаешь, от испарения становится прохладно.

Я хотел немного порисовать, но все сюжеты так банальны, что я никак не могу их оживить, и ничего путного не получается! Чего мне всегда не хватает — это действительно хорошего сюжета, тогда, быть может, у меня и вышло бы что-нибудь стоящее. Когда дойдем до места, где появятся первые надписи, я обязательно зарисую их — такого рода вещи требуют тщательной копировки.

Ты бы немало позабавился, увидев меня с двухнедельной бородой. Теперь уж не придется бриться много месяцев. Мы ходим в высоких сапогах, чтобы разносить их, и ноги у Рэли сплошь залеплены заплатками из пластыря, но он сейчас больше, чем когда-либо, ждет наступления того дня, когда мы тронемся в путь. Мы страшно долго ожидали животных, но во всем виноват Фредерику с его враньем. Вести с ним дело безнадежно, и мы начали переговоры с другим парнем — Орланду. Думаю, мулы прибудут сегодня. Наши два пса — Чулим и Пастор — стали прекрасными сторожами и бросаются на каждого, кто осмеливается постучать в дверь.

В Кошипу, в одной лиге отсюда, произошло скверное происшествие. На парня по имени Режиналду и его шестерых товарищей — всех их мы видели утром, когда они уходили из отеля «Гама», — напала из засады шайка, имевшая с ними счеты. Обе компании поссорились по пьянке на состязаниях в алмазопромышленном районе Казамунга и, встретившись в Кошипу, расквитались друг с другом с помощью револьверов. Режиналду и один из бандитов были убиты, двое других серьезно ранены. Несколько дней спустя полиция приступила к расследованию — за чашкой кофе убийц спросили, зачем они все это сделали, и дальше дело не пошло…»

Вот выдержки из письма отца от 14 апреля:

«После обычных задержек, свойственных этой стране, мы наконец готовы отправиться через несколько дней. Мы выходим, глубоко веря в успех…

Чувствуем себя прекрасно. С нами идут две собаки, две лошади и восемь мулов. Наняты помощники — один из них очень учтивый человек по имени Гардения, отличающийся безудержным аппетитом на авансы, или providencias, как их здесь эвфемистически называют; другой — трудолюбивый темнокожий рабочий, который отзывается на любое имя. Мы отпустим их, как только обнаружим следы диких индейцев, поскольку цвет их кожи может вызвать у индейцев подозрения и принести нам лишние хлопоты.

До нашего приезда тут стояла чудовищная жара и шли дожди, но теперь становится прохладнее — близится сухой сезон.

Джек уже здорово болтает по-португальски и понимает кое-что из того, что ему говорят. Рэли неспособен усвоить и слова!

Один мой знакомый со скотоводческого ранчо рассказал, что, будучи мальчиком, он сидел как-то со своими родителями на веранде дома, находящегося в шести днях пути отсюда, и время от времени слышал странные шумы, доносившиеся из леса на севере. Он говорит, что это было нечто вроде свиста, как от ракеты или большого снаряда, взмывающего ввысь, а затем падающего в лес с этаким «бум-м-буумм». Он не знает, что это такое, и мне думается, что речь идет о каком-то метеорологическом феномене, связанном с высокогорными вулканическими областями, подобном тому, какой имел место в Дарджилинге;там между порывами муссона слышались звуки, которые принимались жителями за артиллерийскую канонаду. В других местах этого возвышенного района также слышны звуки «бум-бум» и какие-то всхрапы, наводящие ужас на тех, кто слышит их.

Мой знакомый говорит, что неподалеку от его ранчо, на реке Паранатинге, есть длинная прямоугольная скала, в которой проделаны три сквозных отверстия, причем среднее закрыто и вроде как замуровано с обеих сторон. За скалой можно увидеть тщательно скрытую надпись из четырнадцати странного вида иероглифов. Мой знакомый обещает провести нас туда, чтобы сфотографировать надпись. Индеец с его ранчо знает другую скалу, покрытую такими же знаками, и мы собираемся обследовать и эту скалу.

Другой человек, живущий на чападе — высоком плато, расположенном прямо на север отсюда и являющемся когда-то побережьем древнего острова, — сказал мне, что видел скелеты крупных животных и окаменелые деревья. Он знает о надписях и даже фундаментах доисторических построек, находящихся на этой же чападе. Несомненно, мы на краю той области, которую ищем. В самом центре одной из обширных травянистых равнин поблизости отсюда возвышается большой камень в виде гриба — какой-то таинственный, непонятный монумент. То древнее сооружение, которое стоит между «Z» и пунктом, где мы покинем цивилизованный мир, по описаниям индейцев, представляет собой нечто вроде толстой каменной башни. Они очень ее боятся, потому что, по их словам, видят по ночам свет, льющийся из ее двери и окон! Я предполагаю, что это и есть тот самый свет, который никогда не гаснет. Другим основанием для страха служит то, что башня стоит на территории троглодитов морсего — народа, живущего в ямах, пещерах, иногда в густой листве деревьев.

Не так давно, когда я впервые привлек внимание к Мату-Гросу своей деятельностью, образованному бразильцу, жителю этого города, совместно с армейским офицером

было поручено нанести на карту одну из рек. Работавшие у них индейцы рассказали, что на севере существует какой-то город, и вызвались провести их туда, если они не боятся встречи с ужасными дикарями. Город, как рассказывали индейцы, состоит из низких каменных зданий и имеет много улиц, пересекающихся под прямым углом; там будто бы есть даже несколько крупных зданий и огромный храм, в котором находится большой диск, высеченный из горного хрусталя.

На реке, которая протекает через лес, расположенный у самого города, есть большой водопад, и грохот его разносится на много лиг вокруг; ниже водопада река расширяется и образует огромное озеро, воды которого стекают неизвестно куда. Среди спокойных вод ниже водопада видна фигура человека, высеченная из белого камня (может быть, кварца или горного хрусталя), которая ходит взад-вперед на месте под напором течения.

Это похоже на город 1753 года, но место, указываемое индейцами, совершенно не совпадает с моими расчетами. Мы сможем посетить его по пути, или, если позволят обстоятельства, пока будем находиться в «Z».

Мой знакомый, хозяин ранчо, рассказал мне, что однажды он привез в Куябу индейца одного отдаленного и своенравного племени и стал водить его по большим церквам, думая, что они произведут на него впечатление. «Это пустяки! — сказал индеец. — Неподалеку от мест, где я живу, есть здания куда больше, выше и красивее этих. У них. тоже широкие двери и окна, а посредине стоит высокий столб с большим кристаллом, который освещает светом все внутри и ослепляет глаза!»

Пока что часто идут дожди и очень жарко. Не помню, когда в последний раз так потел, а ведь температура всего только 80° в тени…»

Отсюда рассказ о путешествии опять продолжает Джек.

«Пост Бакаири, 16 мая 1925 года. Мы прибыли сюда вчера после довольно напряженного перехода от Куябы. Мы покинули ее 20 апреля с дюжиной животных; лошади в сносном состоянии, мулы отощали. Похоже на то, что в том месте, куда их посылали откармливаться, их морили голодом, желая заработать на этом деле несколько лишних мильрейсов.

Вначале мы шли очень медленно из-за животных и в первую ночь разбили лагерь примерно в двух лигах от Куябы. Ночью один из волов наткнулся на гамак Рэли, он вывалился на землю, но, к счастью, даже не особенно ушибся. На следующую ночь мы остановились, пройдя три лиги, и выкупались в очень Славном горном ручье. Третью ночь мы провели на высокой равнине — чападе, где нас привели в ужас муравьи saube, принявшиеся пожирать наше снаряжение. На следующий день мы впервые заблудились, были вынуждены возвратиться по своим следам и заночевать в стороне от нашего маршрута. К счастью, на другой день мы напали на основную тропу и, достигнув дома одного морадора — поселенца, живущего на тропе, — спросили его, далеко ли до Риу-Мансу. Он ответил, что осталось всего четыре лиги, и мы решили пройти их в тот же день; однако на деле до Риу-Мансу оказалось около семи лиг, и, прежде чем мы дошли до реки, начало темнеть.

Папа шел вперед так быстро, что мы совершенно потеряли его из виду и, когда добрались до места, где тропа раздваивалась, не знали, каким путем идти дальше. На ответвлении тропы что пошире, я заметил следы какой-то лошади, мы двинулись по этим следам и наконец вышли к Риу-Мансу. Было уже совсем темно, и отца мы там не нашли. Я немедленно развьючил животных и велел Рэли и Симану, одному из пеонов, походить и пострелять в воздух — может быть, отец ответит. Тем временем мы разбили лагерь и приготовили чай; кругом было темно, хоть глаз коли, и, когда Рэли и Симан вернулись, так и не найдя папу, мы решили, что он, должно быть, заночевал у морадора. Наутро мы снова стреляли, но ответа не получили. Наконец, когда мы кончили завтракать, он появился — оказалось, он ночевал прямо на земле.

Весь следующий день мы провели в лагере, дав отдых себе и животным, но клещи гарапата не дали нам житья. Они кишели на земле, большие и малые, и здорово покусали Рэли; его нога имеет такой вид, словно его ужалила ядовитая змея. На следующий день мы переправились через реку на бателоне и стали лагерем в покинутом месте, где раньше жил морадор; здесь мы нашли немного апельсинов.

Пытаясь сократить путь, мы снова заблудились; Рэли был мрачен всю дорогу до реки Куябы, переправиться через которую мы не смогли из-за порогов и еще потому, что наши животные очень ослабли. Немного выше мы нашли брод; животных пришлось развьючить и заставить переправляться вплавь, груз перевезли на лодке, найденной у переправы. Рэли ничем не мог нам помочь из-за больной ноги, поэтому мы с папой взяли на себя хлопоты с грузом, а пеоны присматривали за животными. После тяжелого перехода мы наконец достигли дома Эрменежил-ду Гальвана, где остановились на пять дней, чтобы отдохнуть и набраться сил. Оказалось, что, с тех пор как мы вышли из Куябы, я прибавил в весе семь фунтов, несмотря на то, что ем гораздо меньше обычного. Рэли потерял больше, чем я прибавил. Похоже на то, что труднее всего в нашем путешествии приходится ему.

Спустя пять дней, после того как мы покинули дом сеньора Гальвана, мы достигли реки Паранатинги и обнаружили, что деревня Бакаири покинута. На другом берегу реки была лодка. Кому-то надо было переплыть на ту сторону, забрать лодку, и я отправился за ней, хотя, признаться, холодел от страха при мысли о всей той живности, что водится в реке. В общем я чувствовал себя примерно так, как однажды на Ямайке, когда за Брайном и мной погналась акула. Мы заночевали в деревне, а наутро переправили груз и животных точно таким же образом, как через Куябу. Через лигу нам пришлось повторить все сначала, чтобы пересечь болотистый ручей, а еще через лигу снова проделать от начала до конца всю эту утомительную процедуру. К этому времени мы уже были совершенно вымотаны, пришлось сделать привал, и на пост Бакаири мы попали только вчера утром.

Здесь хорошо, все полно новизны, и прямо за холмами — они в четырех милях отсюда — начинается совершенно неисследованная местность. В наше распоряжение предоставили здание школы, столуемся мы у начальника гарнизона, славного парня по имени Вальдемира.

Вскоре после нашего прибытия на пост явились восемь диких индейцев из района Шингу, все совершенно голые. Они живут в восьми днях пути ниже по реке и время от времени наведываются сюда из любопытства, а также ради вещей, которые им тут дают. Их пять мужчин, две женщины и ребенок, они живут в хижине сами по себе. Вчера мы дали им немного «сыра» из гоябы, и он им страшно понравился. Это приземистые люди примерно пяти футов двух дюймов ростом, очень хорошо сложенные. Бдят они только рыбу и овощи, мяса не едят совершенно. На одной женщине было очень красивое ожерелье из крохотных кружочков, вырезанных из раковин улиток; чтобы проделать такую работу, надо обладать поистине чудовищным терпением. Мы предложили ей восемь коробков спичек, немного чаю и несколько пряжек, и она охотно отдала нам свое украшение. Ожерелье будет послано в Музей американских индейцев в Нью-Йорке.

17 мая. Сегодня мы сфотографировали несколько индейцев племени мехинаку, разумеется, снимки будут отосланы Североамериканскому газетному объединению. На одном из них четверо индейцев стоят с луками и стрелами у небольшого ручья, протекающего недалеко от джунглей. Я стою вместе с ними, чтобы показать разницу в росте. Они едва доходят до моего плеча. На другой фотографии индейцы нацеливают стрелы на рыбу в реке. Луки здесь больше тех, что были у нас дома в Ситоне, и имеют в длину свыше семи футов, стрелы — шесть футов; но этот народ не отличается особой силой — я легко натягиваю тетиву вровень со своим ухом.

Прошлой ночью мы пошли к ним в хижину и дали им концерт. Я играл на флейте, Вальдемира — на гитаре, папа — на банджо. Успех был грандиозный, правда, мы чуть не задохнулись от дыма.

Индейцы объяснили жестами, что в четырех днях тяжелого пути на север живет племя макахири, что они каннибалы и их рост не превышает пяти футов. Возможно, макахири и морсего одно и то же, в чем я сильно сомневаюсь, так как макахири умеют пользоваться луками, а морсего до этого еще не доросли.

Через три недели пути отсюда мы рассчитываем достичь водопада, о котором говорил Эрменежилду Гальван со слов индейца бакаири по имени Роберто, которого мы увидим завтра. Водопад никому не известен, Роберто слышал о нем от своего отца, жившего в тех местах, когда бакаири были еще дикими. Его шум слышен за пять лиг окрест, и там есть защищенная от воды вертикальная скала, разрисованная изображениями людей и лошадей. Он также упоминал о сторожевой башне, якобы расположенной примерно на полпути к городу.

19 мая. Какой чудесный, погожий денек выдался на мой день рождения — самый интересный из всех, какие у меня были!

Пришел Роберто и, после того как мы поднесли ему Vinho de Cajo[53], рассказал нам интересные вещи. Он говорил, что считал делом чести всей своей жизни достигнуть большого водопада с надписями и обосноваться возле него со своим племенем, но сейчас уже слишком поздно. К тому же в тех местах живут племена морсего и каксиби, а он их боится. Мы получили от него описание местности и местоположения водопада. Сначала идет безводная пустыня, которую можно пересечь из конца в конец за день пути, потом мы попадем в местность, покрытую травой, где совершенно отсутствует лес. Его дядя говорил о городах, и он утверждает, что они построены его далекими предками. Мы выступаем послезавтра и через пять дней окажемся в неведомом краю. С нетерпением жду момента, когда пеоны оставят нас, они действуют нам на нервы.

Возможно, тебе будет интересно узнать, чем мы питаемся в походе. В половине седьмого утра мы съедаем по тарелке овсяной каши, выпиваем по две чашки чаю с третью банки сгущенного молока; потом в половине шестого вечера выпиваем по две чашки чаю с двумя бисквитами, гойябадой или сардинами, либо съедаем тарелку чарке с рисом. Здесь мы смогли купить некоторое количество farinha[54] и сладкого картофеля в добавление к рису, и я взял на себя готовку. Нам также удается доставать немного костей и маниоки. В поселке много коров, и по утрам можно достать парное молоко.

Мы сняли бороды, без них легче. Должно быть, после Эрменежилду я еще поправился, несмотря на все переходы, и никогда я не чувствовал себя лучше. Нога у Рэли почти зажила, папа в превосходной форме. Мы только и думаем о том, чтобы как можно скорее достигнуть лагеря номер 15 и отделаться от наших пеонов.

Между прочим, поговаривают, что бакаири вымирают из-за какого-то амулета; в деревне живет человек с амулетом, и этот человек их ненавидит. Только вчера умерла одна девочка — как говорят, от амулета.

20 мая. Только что проявили снимки для Североамериканского газетного объединения. Среди них есть несколько очень удачных фотографий с индейцами мехинаку, папой и мной. Здесь трудно проявлять с такой теплой водой, но нам посчастливилось найти ручей с температурой воды не выше 70° по Фаренгейту[55].

У Рэли распухла другая нога. Как-то утром он не то растер, не то расчесал ее, а после полудня, когда стал снимать носок, чтобы выкупаться, вместе с носком сошла кожа, обнажив мясо. Теперь нога начала пухнуть; такое же место без кожи есть у него и на руке. Не представляю, что с ним будет, когда насекомые по-настоящему примутся за нас! Через неделю предстоят большие переходы, надеюсь, нога не подведет его. Брайн так бы не расклеился, ведь мы еще и не нюхали настоящих испытаний. Сегодня папа сказал, что из всех его спутников лишь Костин и Мэнли держались в форме в течение всего срока путешествия. Мы оба почувствовали себя посрамленными.

Возможно, в следующий раз я напишу из Пары или из самого «Z»!

Для Джека экспедиция представлялась увлекательным приключением, для которого он родился, к которому постоянно себя готовил. Письма отца были более прозаического свойства. Для него все это было обычной рутиной путешествий, и его глаза были устремлены лишь на лежащую впереди цель. Вот что он говорит:

«Пост Бакаири, Мату-Гросу, 20 мая 1925 года. Мы добрались сюда после несколько необычных перипетий, которые дали Джеку и Рэли отличное представление о радостях путешествий в сертанах. Мы трижды сбивались с пути, имели бесконечные хлопоты с мулами, которые падали в жидкую грязь на дне потоков, и были отданы на съедение клещам. Как-то раз я далеко оторвался от своих и потерял их. Когда я повернул назад, чтобы их найти, меня захватила ночь, и я был вынужден лечь спать под открытым небом, использовав седло в качестве подушки; меня тотчас же обсыпали мельчайшие клещи, от которых я чесался две недели подряд.

Джеку путешествие идет впрок. Он окреп и пополнел, стал совсем не тот, каким был в Рио. Беспокоюсь за Рэли — выдержит ли он наиболее трудную часть путешествия. Пока мы шли по тропе, одна нога у него от укусов клещей вся опухла и изъязвилась, а с недавних пор он опять стал чесаться, и кожа сходит у него лохмотьями.

К великой радости Джека, мы увидели первых местных диких индейцев, голых дикарей из района Шингу. Я заснял их и послал двадцать пять превосходных фотографий Североамериканскому газетному объединению.

Виделся с вождем индейцев по имени Роберто и разговаривал с ним. Вино развязало ему язык, и он подтвердил все, что сообщил мой приятель из Куябы, и даже кое-что добавил. Памятуя о том, что рассказывал ему дед, он всегда хотел отправиться к водопаду, но сейчас уже стал слишком стар. Он убежден, что там много опасных индейцев, но решительно утверждает, что древние города построили его предки. Я склонен думать, что это не так, ибо Роберто, подобно всем индейцам племени мехинаку, человек смуглого, или полинезийского, типа, а я связываю постройку этих городов со светлым, или краснокожим, типом.

Люди племени бакаири мрут как мухи, от лихорадки и амулетов. Всякая смерть оказывается делом амулета! Без сомнения, тут благодарная почва для миссионеров; если бы появился хоть один из них, мало-мальски сведущий в медицине, он мог бы легко войти в доверие у диких индейцев и оцивилизовать их.

Стоит ли говорить о том, что меня надули с мулами, да и со всем остальным. Человек, который должен был достать их, подвел меня, и мне пришлось в срочном порядке приобрести их в другом месте, а в Куябе о коммерческой честности нечего и мечтать! Мулы оказались такими плохими, что пришлось покупать их дополнительно в пути. По этой причине, а также для того, чтобы Рэли мог залечить свою ногу, мы остановились на пять дней в имении моего друга Эрменежилду Гальвана. Пеонов мы тоже не можем использовать — перспектива дальнейшего передвижения на север, где живут дикие индейцы, прямо-таки бросает их в дрожь.

Джек уже сносно говорит по-португальски, а Рэли двух слов связать не может. Я предпочитаю испанский, но в Бразилии более необходим португальский, и, разумеется, я довольно свободно владею им.

Из крайнего пункта, до которого пеоны идут с нами, я пошлю с ними письмо; они возвратятся, предоставив нас самим себе. Рассчитываю войти в соприкосновение с древней цивилизацией через месяц и достичь главной цели в августе. С этой минуты всецело поручаем себя богам!»

Наконец от отца приходит последнее письмо, датированное 29 мая 1925 года и отосланное вместе с пеонами. После этого от него уже не поступало никаких вестей, и по сегодняшний день их судьба остается тайной.

«Писать очень трудно из-за мириадов мух, которые не дают покоя с утра до вечера, а иногда и всю ночь. Особенно одолевают самые крошечные из них, меньше булавочной головки, почти невидимые, но кусающие, как комары. Их тучи никогда не редеют. Мучения усугубляют миллионы пчел и тьма других насекомых. Жалящие чудовища облепляют руки и сводят с ума. Даже накомарники не помогают. Что касается противомоскитных сеток, эта чума свободно пролетает сквозь них!

Через несколько дней мы рассчитываем выйти из этого района, а пока расположились лагерем на день-другой, чтобы подготовить возвращение пеонам, которым больше невмоготу и не терпится выступить в обратный путь. Я на них за это не в обиде. Мы идем дальше с восьмью животными — три мула под седлами, четыре вьючных и один madrinha, или вожак, заставляющий остальных держаться вместе. Джек в полном порядке, с каждым днем он все крепнет, хотя и страдает от насекомых. Сам я весь искусан клещами и этими проклятыми пиум, как называются самые мелкие из мущек. Рэли внушает мне тревогу. Одна нога у него все еще забинтована, но он и слышать не хочет о том, чтобы вернуться назад. Пока что у нас достаточно пищи и нет необходимости идти пешком, но как долго это будет продолжаться — не знаю. Может случиться так, что животным нечего будет есть. Едва ли я выдержу путешествие лучше, чем Джек и Рэли, но я должен выдержать. Годы берут свое, несмотря на все воодушевление.

Я рассчитываю войти в соприкосновение с индейцами примерно через неделю или десять дней, когда появится возможность достигнуть водопада, о котором мне так много говорили.

Сейчас мы находимся в Лагере мертвой лошади, в пункте с координатами 11°43' южной широты и 54°35' западной долготы, где в 1920 году у меня пала лошадь. Теперь от нее остались лишь белые кости. Здесь можно искупаться, только насекомые заставляют проделать это с величайшей поспешностью. Несмотря ни на что, сейчас прекрасное время года. По ночам очень холодно, по утрам свежо; насекомые и жара начинают наседать с полудня, и с этого момента до шести часов вечера мы терпим настоящее бедствие.

Тебе нечего опасаться неудачи…»

Эти последние слова, которые он написал матери, эхом отдаются у меня в ушах через все двадцать шесть лет, прошедших с того времени. «Тебе нечего опасаться неудачи…»

В 1927 году, когда я работал в горном отделении Центральной железной дороги Перу, из Лимы пришло известие о том, что туда приехал французский гражданский инженер по имени Роже Куртевиль, который утверждал, что месяц или два тому назад, будучи в Бразилии, в штате Минас-Жераис, он встретил моего отца.

Я ринулся в Лиму и встретился с Куртевилем. Он рассказал, что вместе с женой они пересекли весь континент на автомобиле от Атлантического побережья до Тихоокеанского, следуя через Ла-Пас. Проезжая через сертаны штата Минас-Жераис, они повстречали сидящего у обочины старика, оборванного и больного; на заданный ему вопрос, кто он, тот ответил, что его зовут Фосетт.

— Сказал он что-нибудь еще? — спросил я.

— Он был словно чем-то смущен и вроде как не в своем уме, словно пережил что-то страшное.

Куртевиль горячо убеждал меня обратиться к Североамериканскому газетному объединению, собрать средства для экспедиции и разыскать старика.

— Я не знал, кто такой полковник Фосетт, пока не попал сюда, — объяснил он. — Не то бы я взял его с собой. Во всяком случае, если мы вернемся, найти его не составит труда — в этом округе очень мало гринго.

К известию я отнесся скептически, но не хотел просто так отмахнуться от него — а вдруг оно окажется правдой? В конце концов все может быть! Однако в Газетном объединении думали иначе, и средств собрать не удалось. Еще не настало время больших, прекрасно финансированных, громоздких «спасательных» экспедиций, снабженных киноаппаратурой и средствами двухсторонней радиосвязи.

Тем не менее в следующем году Газетное объединение все-таки организовало большую экспедицию под началом Джорджа Дайотта (я встречал его в Перу в 1924 году) для расследования судьбы, постигшей моего отца. Экспедиция Дайотта вышла из Куябы в мае 1928 года и, пройдя к реке Кулизеу, добралась до деревни индейцев племени нахуква. В хижине вождя племени Алоике Дайотт увидел металлический ящик для хранения одежды, а сын вождя носил вокруг шеи тесемку с медным ярлычком, на котором стояло имя изготовителя этого ящика — «Сильвер и К0 , Лондон».

Алоике сказал, что ящик ему дал караиба (белый человек), пришедший к ним с двумя другими белыми помоложе, которые хромали. Всех троих Алоике проводил до деревни индейцев калапало на реке Кулуэни. Они перебрались через реку и пошли оттуда на восток. В течение пяти дней были видны дымки их костров, потом они исчезли.

Экспедиция Дайотта вернулась ни с чем, даже без каких-либо доказательств того, что партия Фосетта посетила этот район в 1925 году; хотя металлический ящик действительно принадлежал отцу и был опознан фирмой-изготовителем, он не может служить доказательством этого факта, так как отец бросил его еще в 1920 году. Дайотт был уверен, что отца убили; я привел свидетельские показания, пусть читатель делает выводы сам. Что же касается нас, его родных, то мы ни в коей мере не могли считать это дело окончательно решенным.

Следующей экспедицией, стремившейся разрешить загадку, руководил журналист Альберт де Винтон; в 1930 году он достиг вышеупомянутой деревни индейцев кала-пало, где, по его убеждению, убит Фосетт и его спутники. Но Винтон сам не вернулся назад, и ничего нового установить не удалось.

Затем последовала сенсация 1932 года. Швейцарский траппер Стефан Раттин, побывав в Мату-Гросу, по возвращении оттуда рассказал, что отец якобы находится в плену у одного индейского племени к северу от реки Бонфин, притока Сан-Мануэл. Раттин утверждал, что разговаривал с отцом. Привожу его сообщение.

«Под вечер 16 октября 1931 года я и мои два спутника стирали белье в речке Шимари, притоке реки Игуасу, как вдруг мы заметили, что нас окружили индейцы. Я подошел к ним и спросил, могут ли они дать нам немного чичи. Мне было трудно с ними объясняться — они не знали языка гуарани, разве что несколько слов. Индейцы провели нас в свой лагерь, в котором оказалось около 250 мужчин и большое количество женщин и детей. Все сидели на корточках на земле и пили чичу. Мы сели рядом с вождем и тридцатью другими индейцами.

После захода солнца вдруг появился какой-то старик, одетый в шкуры, с длинной желтовато-белой бородой и длинными волосами. Я сразу увидел, что это белый. Вождь бросил на него суровый взгляд и что-то сказал своим людям. Четверо или пятеро из индейцев, сидевших с нами, поднялись и посадили старика с собой в нескольких ярдах поодаль. Он выглядел очень несчастным и не сводил с меня глаз. Мы пили всю ночь напролет и на рассвете, когда большинство индейцев, в том числе и вождь, крепко заснули, старик подошел ко мне спросил, не англичанин ли я. Он сказал это по-английски. Я ответил: «Нет, я швейцарец». Тогда он спросил: «Вы друг?» Я сказал: «Да», и он продолжал: «Я — английский полковник. Зайдите в английское консульство и спросите там майора Пэджита, у которого кофейная плантация в Сан-Паулу, скажите ему, что я здесь в плену». Я обещал исполнить его просьбу. Он сказал: «Вы джентельмен», — и пожал мне руку.

Старик спросил, есть ли у меня бумага, и повел в свою палатку. Несколько индейцев, наблюдавших за ним, пошли за нами. Он показал мне четыре чурбака, на которых острым камнем были нацарапаны грубые планы. Я перерисовал их, насколько мог точно, и тут заметил, что руки старика сильно расчесаны. Тогда я послал одного из моих спутников за йодом, который мы имели с собой. Когда старик стал мазать руки йодом, индейцы забрали у него йод и принялись раскрашивать им себя.

Вождь и большая часть индейцев все еще крепко спали, и я спросил старика, находится ли он здесь один. Старик ответил что-то вроде того, что его сын опочил, и заплакал. Ни о ком другом он не упоминал, а я не посмел больше спрашивать его. Потом он показал мне золотой медальон, который носил на цепочке, надетой на шею. Внутри была фотография дамы в широкополой шляпе и двух детей (от шести до восьми лет). Старик носил четыре золотых кольца — одно с красным камнем, другое — с зеленым, на котором был выгравирован лев, еще одно — очень тонкое, с небольшим бриллиантом и последнее — в форме змеи с двумя красными глазками. Это был человек лет шестидесяти пяти, могучего сложения, примерно пяти футов одиннадцати дюймов ростом. Глаза у него светло-голубые с желтоватым оттенком, ресницы каштановые, над правым глазом небольшой шрам. Он выглядел очень подавленным, но, похоже, сохранял полную ясность ума. Он был как будто вполне здоров, не толст и не худ.

Вскоре после восхода солнца мы вернулись к двум своим мулам и покинули лагерь. Около пятидесяти индейцев провожали нас до полудня. Я не люблю задавать вопросов, но все-таки постарался выяснить, что делает у них старик. Они твердили одно: «пошу демас», что, по-видимому, должно означать «плохой человек». Шесть дней мы двигались на юг, и… я направился в Баррету через Гояс…

До Баррету я никогда не слыхал о полковнике Фосетте».

Таково заявление, сделанное Раттином главному британскому консулу в Рио-де-Жанейро; позднее бразильские власти подвергли его перекрестному допросу.

Заявление было принято на веру, в основном потому, что в нем упоминалось о «майоре Пэджите», но меня это не убедило. Большой друг моего отца сэр Ральф Пэджит действительно одно время был послом его британского величества в Бразилии, но к тому времени, о котором идет речь, давно уже возвратился в Англию; помню, еще до моего отъезда в Перу отец навестил его в Ситтингборне, что в графстве Кент. Я убежден, что по существу Раттин говорил правду, но не могу согласиться с тем, что встреченный им старик и есть мой отец.

Борода у моего отца должна бы быть мышино-серого цвета, а не желтовато-белая, и, если Раттин увидел у отца длинные волосы, значит, они удивительным образом выросли на голове у человека, который довольно рано облысел. Зачем бы отцу, если это был он, говорить с Раттином по-английски? Ведь тот настолько плохо знал этот язык, что свое заявление в консульстве сделал на немецком языке. Естественнее было бы разговаривать друг с другом по-португальски, на языке, которым, надо полагать, они владели одинаково свободно. Старик якобы сказал, что его сын «опочил», и тут же заплакал. Подобная манера выражаться и проявлять свои чувства совершенно не характерна для моего отца.

Маловероятно, чтобы он когда-нибудь носил медальон, подобный описанному Раттином, и уж во всяком случае он никогда не носил такого набора колец. Рост, приводимый Раттином, слишком мал для моего отца: он был гораздо выше шести футов. Впрочем, Раттин дает лишь приблизительную величину. Глаза у отца были не голубые, а серо-стальные, по временам почти зеленые. Ресницы не каштановые, а мышиного цвета. Когда он уезжал из Англии, никаких шрамов над глазами у него не было. И, наконец, почему старик не назвал своего имени? Пограничные с цивилизованными областями районы, где живут «вырождающиеся племена», как их называл отец, часто посещаются белыми — это старатели, охотники, беглые преступники, естествоиспытатели и т. д. Ведь и сам Раттин бродил по этим местам! Вполне возможно, что какой-нибудь белый действительно жил в плену у какого-нибудь индейского племени, но есть все основания сомневаться в том, что это был мой отец. Раттин не выставил никаких денежных требований и не искал гласности. Он не поддержал попыток снарядить спасательную экспедицию за общественный счет и отправился за стариком один.

— Английский полковник потом сам отблагодарит меня, — сказал он.

Больше о Раттине ничего не было слышно; известно лишь, что он прошел через ранчо сеньора Эрменежилду Гальвана, друга отца. 8 июля 1932 года сеньор Гальван писал матери о тех «громоздких» экспедициях, о которых я уже говорил:

«Эти экспедиции считаются научными, но состоят из одних авантюристов, которые, хотя и утверждают, что ведут розыски вашего супруга, на самом деле видят в них нечто вроде увеселительной прогулки и не принимают их всерьез. Таков же и швейцарский траппер Раттин, который недавно побывал в Куябе. Ему показали, в каком направлении двигался полковник Фосетт, а он пошел в совершенно другом, по пути на Росарио и далее к Диамантину; от Диамантину, расположенного на Мату-Гросу, он прошел к реке Арияус и поплыл по ней на лодке вместе с двумя своими компаньонами. Аринус — приток Журуэны, являющейся основным притоком большой реки Тапажос, которая в свою очередь вливается в Амазонку. Эта розыскная группа ни в коей мере не сможет дать правдивые сведения о вашем муже…

Полковник Фосетт… намереваясь предпринять свою последнюю экспедицию… сообщил мне маршрут, по которому он хочет пройти, и, поскольку я заметил, что все, кто приходят сюда с целью найти вашего мужа, не идут по этому маршруту, а если и идут, то вовсе не стремятся установить истину и не пытаются ничего узнать у индейцев, населяющих эти районы, я решил предоставить себя в ваше распоряжение, взять на себя заботу об организации экспедиции для установления местопребывания отряда вашего мужа».

В июне 1933 года секретарь Королевского географического общества вручил моей матери сверток, содержавший буссоль от теодолита, опознанную фирмой-изготовителем как часть инструмента, который был поставлен отцу в Девоншире 13 февраля 1913 года. Буссоль находилась в очень хорошо сделанном ящике какого-то южноамериканского дерева, внутри под крышкой была записка следующего содержания:

«Буссоль от теодолита. Найдена около стоянки индейцев бакаири в Мату-Гросу полковником Анисето Ботельо, бывшим депутатом этого штата, и отдана им инспектору по делам индейцев доктору Антонио Эстигаррибиа, который 14 апреля 1933 года подарил ее Фредерику Глассу (миссионеру). Ящик сделан доктором Эстигаррибиа».

Гласе переслал буссоль А. Стюарту Макнейрну, члену евангелического союза Южной Америки, живущему в Лондоне, через Макнейрна она попала в руки секретаря Королевского географического общества.

Эта находка знаменательна тем, что, насколько известно, отец не входил в контакт с индейцами племени бакаири до его последнего путешествия, когда, как вы помните, он разговаривал с индейцем бакаири Роберто о водопаде и надписях. Роберто сказал, что его племя живет «очень далеко на севере», возможно, как раз на пути, которым хотел пройти отец.

Буссоль была в прекрасном состоянии и явно не подвергалась сколько-нибудь длительному действию непогоды. Судя по некоторым признакам, она была во владении человека, умевшего обращаться с такими инструментами. Моя мать держалась того мнения, что отец намеренно оставил буссоль на пути полковника Ботельо, зная, что тот находится где-то поблизости, с тем, чтобы она была найдена и опознана. Согласно уговору между отцом и матерью, это должно было означать, что работа выполнена, и отец готов вернуться с доказательствами — быть может, с каменной плитой, на которой имеются надписи, но ему необходима небольшая команда для доставки груза. Такой вариант отец обсуждал с матерью в 1924 году.

Я лично убежден, что отец оставил буссоль в этом районе еще в 1920 году, когда возвращался из очередной экспедиции и, по мере того как у него погибали: вьючные животные, выбрасывал все вещи, за исключением самых необходимых. Он мог оставить ее и в виде дара на одном из постов, где ему и Фелипе было оказано гостеприимство. Возможно также, что буссоль нашли индейцы при осмотре недавно покинутого лагеря.

В июле 1933 года появился отчет экспедиции о реке Кулуэни, предпринятой Вирджинио Пессионе. Он был послан председателю Королевского географического общества монсеньором Кутюроном, апостолическим главой Салесской миссии в Мату-Гросу.

«… Мы прибыли в поместье Ранчария, расположенное на левом берегу реки Сан-Мануэл, притоке Паранатинги, где и остановились на ночь. Нам стало известно о том, что вот уже около года здесь живет некая индианка из племени нафакуа индейцев куйкуру вместе со своим сыном и другим индейцем племени калапало.

Хозяева дома сообщили нам, что эта индейская женщина, выучив несколько слов по-португальски, изъявила желание рассказать о том, что в течение нескольких лет среди индейцев племени арувуду, которые находятся в дружественных отношениях с ее племенем, живут белые люди. На следующее утро мы могли сами услышать рассказ этой женщины. Она объяснялась с нами жестами, а также с помощью индейца бакаири, работавшего в поместье и говорившего по-португальски.

Еще до того как ее сын был отнят от груди, сказала она, сверху по Кулуэни спустились на лодке к деревне ее племени трое белых людей. Один из них был старый, высокий с голубыми глазами, бородатый и лысый; другой — юноша, бывший, насколько она сумела нам объяснить, сыном первого; третий был белый человек постарше юноши. Сыну этой женщины, который, по ее словам, еще сосал грудь в то время, когда в деревне появились эти люди, на наш взгляд, было лет девять-десять. Трогая наши руки, жестикулируя и коверкая слова, она дала понять, что старший из белых носил на правой руке большое кольцо — очень большое — и другое, тоненькое, на указательном пальце. Тот, кого она называла его сыном, носил на голове колониальный шлем, похожий на те, какие были надеты на нас; старше — отец караиба, как она его называла, — носил такую же фетровую шляпу, какая была у сеньора Бесерра (хозяина дома). Она сказала, что видела белых всякий раз, как приходила к арувуду, и что еще год назад они были живы и здоровы.

Белые люди говорили на всех языках дружественных племен, и караиба — тот, что с длинной белой бородой, — стал вождем племени арувуду, а его сын женился на дочери вождя племени жеруата. Когда она видела белых в последний раз, рассказывала женщина, у дочери вождя был на руках мальчик, совершенно голый и еще очень маленький, с голубыми глазами (она показала на голубой комбинезон одного из присутствовавших) и волосами цвета маис (она показала на маис, сложенный в углу комнаты).

Караиба, продолжала она, обрабатывают небольшой участок пахотной земли, охотятся и ловят рыбу. Они любят ходить из деревни в деревню, собирают вокруг себя детей и рисуют на песке картинки. Тут мы вспомнили, что же соседству с порогами, где Кулуэни огибает отроги Серра-Азул, мы видели метки на деревьях, вырезанные, как нам казалось, каким-то каменным орудием, — метки, похожие на буквы алфавита и выглядевшие так, словно они были нацарапаны два года назад. Женщина сказала далее, что вождь караиба и двое других белых пользовались большим почетом у племени, и за ними очень ухаживали. Когда ее спросили, почему белые люди не убежали, она неопределенно ответила, что у них не осталось патронов для ружей, и уже более вразумительно добавила, что близко от тех мест, где они живут, бродят свирепые племена суйя и кайяпо и что даже любившие белых индейцы убили бы их, если бы они попытались уйти, потому что белых всегда сторожат и неотступно следуют за ними, куда бы они ни направились…

Потом женщину спросили, каким самым коротким путем цивилизованные люди могли бы добраться до этих белых, и она пустилась в длиннейшие объяснения, сопровождая их обильной жестикуляцией. Необходимо миновать многие племена, прежде чем удастся добраться до арувуду». Отчет заканчивался так:

«Продолжая жестикулировать и объясняться обрывками слов, она топала ногой и настойчиво повторяла, что белые люди все еще там и находятся в полной безопасности. Мы заставили ее несколько раз повторить этот рассказ, и каждый раз она давала одинаковую версию, особенно настаивая на том, что белые люди продолжают жить среди индейцев арувуду…»

Несколько деталей приведенного сообщения несомненно говорят в пользу того, что этими белыми могли быть мой отец, Джек и Рэли. Собирать вокруг себя детей и рисовать им на песке картинки — это ли не простейшая форма самовыражения художественных натур, какими были мой отец и брат? К тому же я хорошо помню, что Джек просто не мог пройти мимо чистой полоски песка без того, чтобы не найти веточки или щепки и что-нибудь не нацарапать. То, что они плыли на лодке, может быть объяснено гибелью всех животных и тем, что Рэли хромал.

В описании, которое дала женщина, есть два несоответствия. У моего брата Джека не было шлема — все трое носили фетровые шляпы. Рэли не был «постарше» Джека, хотя мог казаться таким в результате длительной болезни. Но, как бы то ни было, эти противоречия не представляются серьезными: нельзя требовать абсолютной точности от этой женщины, и, кроме того, следует учитывать возможность недоразумений при общении, главным образом с помощью жестов.

Я слышал, что дикие индейцы любят держать у себя пленниками белых людей. Это поднимает их престиж в глазах соседних племен; пленника, как правило, всячески ублажают, но зорко стерегут — ведь он играет роль талисмана, приносящего счастье. Белые путешественники обычно обладают широкими навыками лечения различных болезней, и это идет на пользу всему племени. А человек волевой со временем может добиться того, что индейцы станут рассматривать его как вождя.

Я знал случай в Перу, когда один англичанин стал почти королем, чья власть распространилась на довольно большую территорию. Естественно, индейцы не хотят лишаться талисмана, приносящего счастье, врача и вождя!

Патрик Ульятт, вернувшийся из Мату-Гросу в 1935 году, в письме к моей матери писал:

«Несмотря на то что я еще не имею доказательств и не желаю, чтобы у вас создалось впечатление, будто они у меня есть, я все-таки твердо убежден, что хотя бы один человек из отряда вашего мужа жив. Я располагаю лишь самыми смутными слухами, собранными в Мату-Гросу. Я ничего не могу утверждать категорически и в настоящий момент предпочитаю держать все при себе. Мой брат согласен со мной. Хотелось бы добавить, что сейчас я еще больше, чем когда-либо, верю в „затерянный город“ вашего мужа…

Я должен вернуться туда. Возможно, это трудно понять. Мы прошли через тяжкие испытания, но я должен вернуться туда, даже если придется пойти одному…»

Вместе со своим братом Гордоном он отправился вверх по реке Жамари, притоку Мадейры, и пробился к реке Машадинью. Они едва не ввалились в лагерь индейцев бока-прета, как вдруг увидели себя в окружении дикарей, которые решительно отказались пропустить их дальше. Братья спаслись лишь тем, что отдали индейцам все, что у них было, кроме винтовок, которые они унесли, перевернув вниз дулом в знак мира. Почему дикари не хотели, чтобы братья Ульятт прошли через их территорию? После многочисленных приключений братьям посчастливилось выйти из этих мест, и они полны решимости снова вернуться туда. Патрик Ульятт писал, что сборщики каучука, обитатели лесов, многое знают о моем отце, хотя понятия не имеют, кто он такой, и что район, где, как предполагают, он находится, окружен враждебными индейскими племенами.

13 февраля 1944 года мне позвонили из Сан-Паулу по междугородному телефону. В трубке трещало и шипело. Меня вызывал сеньор Эдмара Морел, журналист «Аженсия Меридионал». Он сказал мне, что вместе с ним находится индейский, вернее, белый мальчик по имени Ду-липе — сын моего брата Джека. В то время я был в Лиме, в Перу, 1%из-за шума в трубке вследствие плохой погоды и неясного произношения сеньора Морела мне было трудно понять все, что он говорил. Однако я разобрал, что все готово для того, чтобы отправить мальчика самолетом в Перу, как только я дам согласие! Он привез этого мальчика от индейцев племени куйкуру в районе Шингу, где были добыты определенные доказательства гибели отряда отца.

Я вовсе не был склонен дать свое согласие, ибо уже не — в первый раз слышал о Дулипе. В 1937 году моя мать получила длинное письмо от миссионерки мисс Марты Менних, только что прибывшей из района Шингу; в письме были вложены несколько отличных фотографий «белого мальчика» по имени Ду-ри-пе, жившего у индейцев племени куйкуру.

«Весной 1925 года группа из трех человек направилась из Куябы к верховьям Шингу, — писала мисс Менних (она имела в виду отряд отца). — Они прошли через Центральное плато к реке Кулизеу и далее на Паранатингу. Затем они в течение девяти дней спускались вниз по реке на лодке, пока не достигли первой деревни индейцев племени нафакуа. Здесь полковник оставил свой армейский дорожный сундук вождю Алоике и двинулся дальше сушей на север, к поселениям индейцев куйкуру на реке Кулуэни, взяв с собой только самое необходимое…

Вскоре после того, как они попали в район Шингу, Рэли Раймел умер от лихорадки и укусов насекомых. Полковник и Джек оставались.с племенем куйкуру около года; индейцы обращались с ними хорошо (конечно, насколько можно ожидать от примитивного народа, у которого ничего нет). Тем временем в джунглях родился мальчик, и так как мать индианка и Джек ушли, их отпрыск был взят на попечение приемным отцом индейцем и родными, которые воспитали его как умели.

Полковник и Джек решили отправиться к «реке Смерти» (Риу-дас-Мортес) — это была их последняя попытка добраться до цели. Оставив индейцев куйкуру, они ушли на юго-восток к племени калапало. За рекой Кулуэни их несколько дней сопровождала группа индейцев. Когда у них кончился запас пищи, состоявший из маниоки и фасоли, люди калапало жестами стали упрашивать белых вернуться в их деревню, давая понять, что бесполезно пытаться проникнуть в район, где их все равно ждет неминуемая смерть, а кроме того, они слишком истощены и не могут идти дальше. Однако, несмотря на физическую слабость вследствие чудовищных лишений, отец и сын все еще сохраняли неукротимость духа и продолжали идти вперед без пищи, медикаментов, белья и т. д. Потом наступила трагическая развязка. Из полной драматизма жестикуляции нашего индейца племени ваура я и трое моих друзей поняли, что индейцы убили их, но не из вероломства (чего можно было бы ожидать в подобной ситуации от дикарей кайяпо или кашиби), а из смешанного чувства жалости и возмущения. Жалости — потому что индейцы ясно видели, что белых ждет неизбежная смерть, и возмущения — потому что они не вняли их доброму совету.

Наша группа из четырех человек побывала у куйкуру, а некоторые из нас прошли к калапало. Фактически мы вошли в контакт с девятью из одиннадцати племен. Мы ходили там, где ходил полковник, сидели там, где сидел он…

Теперь о мальчике: у него совершенно белая кожа, он румяный, хрупкого сложения. Его голубые глаза плохо переносят тропическое солнце. В нем прослеживаются черты английской сдержанности и подтянутости, а индейская кровь сказывается в том, что при виде лука со стрелами или реки он сразу превращается в дитя джунглей…

Достопочтенный Эмиль Халверсон впервые увидел его в 1926 году, тогда он был еще совсем младенец. В 1934 году мы снова видели его…»

На фотографиях, присланных мисс Менних, мальчик, несомненно, был бы похож на сына белого человека, если бы не прищуренные глаза и бесцветные брови, как у альбиноса. У диких племен действительно существуют альбиносы, а также, по свидетельству отца, «белое» потомство с голубыми глазами и каштановыми волосами. Дулипе мог оказаться наполовину белым, а его отец — одним из тех белых, которые бродят в этих мало цивилизованных краях. Но почему именно Джек должен быть его отцом? Во всяком случае далеко не доказано, что он мог им быть, хотя, конечно, большое значение имеет то, когда этот мальчик родился. Вспомните, Джек был совершенным девственником и нимало не интересовался женщинами — все равно цивилизованными или дикарками. С недавних пор стало обычным изображать Джека сексуально неудовлетворенным солдатом. Люди, распространяющие подобные рассказы, очевидно, считают сексуальную неудовлетворенность неизбежной характеристикой мужчины!

Упоминание о вожде Алоике и ящике для хранения одежды сходно с данными отчета Дайотта, и им можно вполне пренебречь по причинам, о которых уже говорилось выше.

Отец недвусмысленно заявлял, что не намерен идти к Риу-дас-Мортес, потому что это был уже исследованный район, не представлявший для него никакого интереса. Тем не менее во многих отчетах утверждается, что его следы вели именно в том направлении. Как видно, гипнотизирующее действие названия реки было для людей поистине непреодолимо.

Телефонный звонок сеньора Морела не застал меня врасплох. К тому времени я уже имел определенное мнение на этот счет: кем бы ни был Дулипе, неразумно отрывать его от своего дома и племени и обрекать его на пагубы цивилизованной жизни. Но мальчика уже привезли — зло уже сделано, и головоломный вопрос о его будущем мог бы быть легко разрешен, если бы меня смогли убедить признать его племянником. Я предвидел возможность того, что мальчика посадят в самолет и, так сказать, «с вашего позволения» доставят его мне, а потому с помощью друзей из дипломатических кругов принял все меры, чтобы предотвратить это. О моем категорическом отказе признать родство сообщалось в бразильской прессе, и, после того как поднявшаяся вокруг меня шумиха улеглась, я уже больше ничего не слышал о бедном Дулипе. Надеюсь, что, к счастью для мальчика, его вернули к своему племени, к той жизни, для которой он был рожден[56].

Примерно в это же время пришло сообщение о том, что офицер бразильской армии нашел компас и записную книжку с записями, в которой было имя отца.

Я попросил одного моего друга достать найденные вещи для ознакомления. Мне казалось, что со дня на день может быть найден полевой дневник последнего путешествия отца. Моему другу удалось достать эти вещи, и я смог рассмотреть их. Компас оказался игрушкой, которой мог играть ребенок, а взрослый мужчина носить в виде брелока на цепочке от часов; в записной книжке были записи религиозного содержания, нацарапанные карандашом. Ничего похожего на почерк отца в ней не было. По моему мнению, записная книжка принадлежала миссионеру и не имеет никакого отношения к кому-либо из членов группы моего отца. Я вернул вещи, изложив выше упомянутые соображения, но тем не менее их и поныне продолжают считать вещами полковника Фосетта!

Время от времени на поиски полковника Фосетта отправлялись и другие экспедиции, а также приходили отдельные сообщения о находках скелетов и высушенных голов.

Перечисление всех попыток — добросовестных или мнимых — раскрыть «тайну Фосетта» заняло бы слишком много места, если даже я имел бы в своем распоряжении соответствующие отчеты, а у меня их нет. Достаточно сказать, что те из них, о которых здесь не упомянуто, не представляют, или почти не представляют, никакого интереса, а о некоторых мое мнение полностью совпадает с мнением сеньора Гальвана.

Последнее сообщение опубликовано в европейской прессе в апреле 1951 года, а датировано шестью месяцами раньше. Сеньор Орландо Вильяс Боас из Центрального бразильского фонда исторг «признание» у вождя племени калапало Изарари. Вождь драматически покаялся на смертном одре в том, что он, Изарари, убил дубиной Фосетта и двух его спутников. Он сказал, что трое белых пришли вместе с Алоике, вождем нафакуа, и белый сын старика вступил в связь с одной из его, Изарари, жен.

На следующий день старик белый попросил у него носильщика и лодки для дальнейшего путешествия. Вождь отказал в его просьбе, ссылаясь на междуплеменные раздоры, и тогда старик ударил Изарари по лицу! Вне себя от ярости, вождь схватил боевую палицу и размозжил ему череп. Двое молодых белых бросились на вождя и в мгновение ока были уложены страшной палицей рядом со стариком.

У Изарари был сын Ярулла, которому едва исполнилось двадцать лет; товарищи звали его «караиба». Цветом кожи он был светлее своих соплеменников, как если бы в его венах текла кровь белого человека. А, ну так все ясно — это и есть сын Джека Фосетта![57]

Коматси, который стал вождем после смерти Изарари, лишь после долгих уговоров согласился показать могилу убитого исследователя; его кости выкопали и передали на экспертизу. Трупы молодых спутников старика, сказал Коматси, были брошены в реку. Во всяком случае найти их не удалось.

Группа экспертов Королевского антропологического института в Лондоне, исследовав кости, пришла к выводу, что это кости не моего отца. Кому они принадлежат, выяснить не удалось, и, кроме того, вообще ставится под сомнение их принадлежность белому человеку. «Тайна Фосетта» так и остается тайной по сегодняшний день, и читатель, знающий теперь все факты, если он дошел до этого места, может составить обо всем собственное мнение. Изложу вкратце свое.

Одна из возможных причин, побудивших отца направиться в район обитания индейцев калапало, то есть пойти в направлении, прямо противоположном намеченному маршруту, могла быть следующей. Предположим, что, после того как они покинули Лагерь мертвой лошади, больная нога Рэли не только не зажила, но разболелась еще сильнее вследствие непрестанных укусов насекомых. После одной-двух недель пути животные вследствие отсутствия корма оказались не в состоянии двигаться дальше, и всем троим пришлось взвалить поклажу на собственные плечи и продолжать путь в сторону Шингу пешком.

Еще до того как им удалось достичь реки, Рэли свалился с симптомами заражения крови, в которое с удивительной быстротой переходит любая поверхностная инфекция в тропиках Южной Америки. Единственная надежда спасти Рэли состояла в том, чтобы вовремя доставить его к границам цивилизованного мира. Возвращаться прежней дорогой через Лагерь мертвой лошади и пост Бакаири было невозможно, так как Рэли уже не мог передвигаться самостоятельно, без помощи своих спутников. К счастью, до Шингу было уже недалеко, и с превеликим трудом они дотащились до нее. Тут им снова повезло — они наткнулись на индейцев бакаири, у тех было несколько лодок, и они выменяли одну на единственное снаряжение, которым могли пожертвовать, — научные инструменты.

Одним из притоков Шингу является Кулуэни, верховья которой расположены дальше на юг и ближе к Куябе, чем у какого-либо другого притока. Если бы удалось подняться вверх по Кулуэни, была бы покрыта половина расстояния до границ цивилизованного мира; двоим путникам, обремененным больным товарищем, это было не под силу. Нести Рэли они не могли, поэтому плыть на лодке представлялось единственным выходом из положения. Если они предприняли это путешествие, то непременно у того места, где сливаются реки Кулуэни и Тангуру, должны были встретить индейцев калапало…

Могло случиться и так, что после выхода из Лагеря мертвой лошади Рэли поправился и все трое шли по намеченному маршруту до тех пор, пока не наткнулись на ужасных морсего и не убедились в невозможности пройти дальше. После нескольких попыток пробиться они были вынуждены отказаться от своего намерения, и тогда, если им удалось достать лодку, они могли двинуться в обратный путь вверх по реке…

Другое возможное объяснение состоит в том, что у водопада они нашли нечто очень важное — настолько важное, что необходимость дальнейших исследований в этом месте перебила их первоначальное намерение достичь «Z». В таком случае могли появиться и причины, побудившие их подняться вверх по реке, в район обитания калапало…

Как видите, я ищу объяснения их возможного появления на Кулуэни. Что они там действительно были, для меня еще вовсе не так очевидно. Гораздо разумнее предположить, что, если их убили индейцы, это должны быть какие-то дикие и неизвестные племена, например морсего, а не наполовину оцивилизованные индейцы, живущие по берегам рек, через чьи деревни без труда проходят миссионеры и исследователи. Конечно, если мой брат усвоил привычку соблазнять жен вождей, а отец — раздавать вождям пощечины, любое индейское племя могло представлять для них серьезную опасность, каким бы смирным оно ни было.

Подобные утверждения, очевидно, нелепы и могут быть порождены лишь завистью. Человек, который настолько не одобрял применения насилия против индейцев, что в течение длительного времени позволял осыпать себя и своих спутников отравленными стрелами, ничего не предпринимая в ответ, — такой человек просто не способен умышленно нанести смертельное оскорбление вождю племени!

Однако есть и другая возможность. Допустим, им удалось проникнуть через заслон диких племен и достигнуть намеченной цели. Если это так и если, согласно легенде, последние остатки древней расы действительно охраняют свое убежище, сплотив вокруг себя свирепых дикарей, велик ли был шанс вернуться? Ведь это означало раскрытие тайны, свято охранявшейся в течение веков.

Вплоть до того момента, когда я пишу эти строки, судьба моего отца и двух других, бывших с ним, остается такой же загадкой, какой была всегда. Возможно, загадка эта никогда не будет разрешена; возможно также, что, прежде чем эта книга попадет в руки читателей, загадка перестанет быть загадкой. Отец яснее, чем кто-либо, представлял себе риск, на который он шел, и признавал, что шансы на его возвращение страшно малы.

«Если нам не удастся вернуться, — говорил он, — я не хочу, чтобы из-за нас рисковали спасательные партии. Это слишком опасно. Если при всей моей опытности мы ничего не добьемся, едва ли другим посчастливится больше нас. Вот одна из причин, почему я не указываю точно, куда мы идем.

Пробьемся ли мы, возвратимся ли назад или ляжем там костьми, несомненно одно: ключ к древней тайне Южной Америки и, возможно, доисторического мира будет найден тогда, когда эти старые города будут разысканы и открыты для научного исследования. Что эти города существуют — я знаю…»