"Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 1. А-К" - читать интересную книгу автора (Фрай Макс)

Глава 2. Абдалы

— Я отношусь к предсказателям настороженно...

— Угу, они все врут.

— Ну, некоторые врут, конечно, но не о них речь. Я говорю о настоящих.

— А есть настоящие?

— Почему нет? Если есть подделки, где-то должен быть оригинал.

— Странный подход.

— Подход как подход.

— Но ты же сам говоришь, что относишься к ним настороженно?

— Ну... Скорее с опаской. У меня есть теория...

— Теория? Тиорея, диарея...

— Цыть! Внимай и трепещи. Я думаю, что судьба человека вполне пластична и подлежит переделке. Но только до тех пор, пока она не сформулирована. Пресловутая свобода выбора имеет место лишь на диких пустошах судьбы, пролегающих между возделанными, описанными и напророченными участками... Конечно, не обязательно быть великим пророком, чтобы прибить чужую жизнь гвоздями к очередному событийному забору...

Я стараюсь не для Мика, коего давно причислил к разряду наиболее бессмысленных собеседников, и не для Наташки, которая, кажется, спит. Просто меня несет (несет меня лиса сквозь дикие леса, ага). Чуден Макс при тихой погоде, и редкая птица долетит до середины моего монолога.

— Вот смотри, — продолжаю, не обращая внимания на младенческую муть в глазах заскучавшей жертвы. — Предположим, ты проснулся утром, грохнул чайник на плиту, пошел умываться. Ты сонный, ничего еще не соображаешь. В этот момент предстоящие тебе события и вещи, которые никогда с тобой не случатся, тождественны, они смешаны в одну большую кучу под условным названием «возможное». И тут на кухню выходит твоя маман и начинает нудить: опять проспал, троллейбусы ходят плохо, опоздаешь в институт, у тебя первая пара — сопромат, а Алексей Никитич давно на тебя сердит, ой, смотри, допрыгаешься; а когда тебя домой ждать, небось опять ночью заявишься от своего Макса, будешь винищем вонять на весь подъезд... Ну и так далее, по полной программе — что ты свою матушку не знаешь?

— Спасибо, поднял ты мне настроение!

— Сам дурак, пожилой мужик уже, двадцать лет почти на свете прожил, а от мамки с папкой на край света съехать ума не хватает. Ладно, твое дело... Так вот. В тот момент, когда твоя маман нудит поутру на кухне, она наивно полагает, будто ее речь окажет на тебя целительное воспитательное воздействие, ты уразумеешь, наконец, что такое хорошо и что такое плохо, покаянно упадешь на ее грудную клетку, после чего немедленно исправишься. А на самом деле она просто формирует программу твоего дня. Ты уже знаешь, что будешь двадцать минут ждать этот паршивый троллейбус, опоздаешь в свой сраный институт, поругаешься там со старым мудаком Аникой, а вечером зайдешь ко мне с бутылкой вина, потому что все погано и надоело, а Макс — трепло, но умеет поднимать настроение... И ведь умею же. Всем кроме себя. Глаза бы мои меня не видели!

— Ты чего вдруг?

— А ничего. Грустить изволю.

— Ты сначала объясни, что хотел сказать, а потом грусти.

— А я и так уже все объяснил. Твоя матушка — не бог весть какая Кассандра. Но есть такая разновидность черной магии, которой каждый человек владеет от рождения: предсказывать судьбу своим ближним. Вернее, не предсказывать, а навязывать свою версию. Она тебя поймала тепленьким, сонным, не соображающим ничего. В общем, в тот момент, когда ты слабее ее. Оформила в слова свое незамысловатое представление о твоем ближайшем будущем, и все, ты попал. Она уже запрограммировала твой день — не со зла, конечно, а по недомыслию — а ты и сопротивляться не стал. А уж когда какой-нибудь авторитетный «пророк» сформулирует вслух свою версию, тут вообще пушной зверь песец с потомством на дорогу выходит... Ясно тебе?

— Ну да. Но теория так себе. Ну сказали, ну вслух — и что? Слишком уж большое значение ты придаешь словам.

— Да, большое, пожалуй. Но не только я. Это свойственно всей человеческой культуре, а мы с тобой в этом котле, как ни крути, варимся. Уже, считай, сварились.

— Когда я слышу слово «культура»...

— Что, рука, небось, тянется к парабеллуму?

— Да нет, к бутылке.

— Ну, далеко тянуться тебе не придется.

— Угу... А вот и Наталья при слове «бутылка» проснулась.

Ташка, к слову сказать, проснулась несколько раньше. Боковым зрением я заметил, что она смотрит на меня из-под опущенных ресниц так, словно впервые увидела. А видела она меня в те дни, мягко говоря, регулярно. Чуть ли не ежедневно. Ужас ли, прелесть ли провинциальной жизни состоит в том, что все видят всех ежедневно. Это называется «свой круг». Для того чтобы стать центром этого круга, не так уж много требуется. Всего лишь собственная жилплощадь — пусть даже двенадцатиметровая комнатка в гулкой коммуналке — плюс неумение регулярно вышвыривать со своей территории воинствующих завоевателей и лукавых послов, официальных дружественных визитеров, верных вассалов, бывших и будущих наложниц, вражеских шпионов, агентов влияния и прочих захребетников. Захватчики искренне полагают, что твоя жизнь принадлежит им; и все бы ничего, но доводы их убедительны, объятия цепки, а дружеская тирания — желанна.

Я был центром такого круга, я знаю, о чем говорю. Утром одиннадцатого мая тысяча девятьсот девяносто первого года я (в который раз уже) установил, что меня тошнит от сомнительной привилегии быть содержателем маленького запасного рая для полутора человек и нескольких дюжин человекообразных. К ночи настроение мое так и не переменилось. Мне бы чего попроще, — думал я, — мне бы на остров какой необитаемый, мне бы в мамоновский «лифт на небо» зайти по рассеянности, мне бы в ночные портье податься, или просто уехать туда, где меня никто не знает, где я и сам себя знать перестану, мне бы, мне бы... Ах, мне бы!

Ну, положим, я всегда был мечтателем, зато мечты у меня высочайшего качества; я уже давно обнаружил, что все они сбываются: рано или поздно, так или иначе, причудливым каким-нибудь образом, через пень-колоду, а то и вовсе через задницу, но сбываются. Непременно. Неотвратимо. Блин.

— Ма-а-акс, — сонно, нараспев позвала меня Наташка, когда ее приятель отправился в очередное «путешествие на запад» ( переехав в эту коммунальную квартиру, я обнаружил, что завершающийся уборной коридор обращен строго на запад и с удовольствием сию тему эксплуатировал).

Я возрадовался, ибо сегодня моя старинная подружка была как-то подозрительно молчалива. «Ночь не спала» — скверная отговорка: кто ж по ночам спит-то? То-то и оно...

— Так ты Оллу знаешь, получается?

— Не знаю. Слышал, кажется, что-то, но... Она гороскопами торгует? Или я путаю?

— Скорее всего, не путаешь. Но Олла ничем не торгует. Гороскопы она, конечно, умеет составлять. И по руке гадает, и на картах. На обычных, и на картах Таро, и еще на каких-то странных картах, я таких нигде больше не видела, и и-цзин знает, и руны, и воск расплавленный в воду льет, а может просто книжку наугад открыть, и окажется, что там все про тебя написано... Ох, Макс, как только она не гадает! А еще говорят, она может внезапно уколоть человека булавкой и по его крику определить, какой смертью он умрет.

Я зябко поежился.

— Не могу сказать, что жду не дождусь такого пророчества...

— Некоторым нравится. К ней один бандит приходил, Олла сказала, что он от цирроза печени умрет. Так тот ушел счастливым: главное, дескать, что не от пули и не от ножа... Денег ей дал кучу! — Наташка развела руки в стороны, наглядно демонстрируя объемы денежной массы, поступившей в распоряжение гадалки. По всему выходило, что легендарная Олла теперь обеспечена всеми материальными благами цивилизации на несколько перерождений вперед — если только облагодетельствованный бандит не расплачивался медяками.

— М-да... — завистливо промычал я, не в силах устоять перед гипнотическим обаянием вышеописанной кучи. — Но почему, кстати, ты решила, что мы знакомы?

— Да вот, когда я упрашивала ее мне погадать, Олла сказала мне ровно то же самое, что ты сейчас Мику тер. Дескать, смотри, дорогая, пока у тебя есть много разных дорожек, и ты можешь пойти по любой, а если я выполню твою просьбу, останется только одна дорожка: та, о которой я тебе расскажу. И нет, якобы, никаких гарантий, что это будет самая лучшая «дорожка». Но я тогда выпила, храбрая была, сказал: знать ничего не хочу, гадай, и все тут!

— Ну и? — А нельзя рассказывать, Макс. Но... Все, кажется, правда. И меня это не очень радует... Но это ерунда: радует, не радует. Ведь ерунда?

— Тебе виднее.

— Надо вас познакомить, — Наташка уже отвлеклась от горестных размышлений о предсказанной ей судьбе, вошла в свой любимый образ светской львицы которая знает всех-всех-всех на свете и очень любит этих самых «всех» сводить зачем-то. Тоже ничего себе вклад в великое дело всеобщей энтропии.

— Ну, познакомь, если надо, — равнодушно согласился я. Такое уж у меня было в тот вечер меланхоличное настроение, что ташкино предложение не вызвало у меня ни энтузиазма, ни, напротив, опасений. Ни единого хиленького предчувствия не родилось в сонном моем сердце; так могла бы реагировать засушенная бабочка на обещание владельца коллекции показать ее радужный трупик очередному энтомологу-любителю. Дескать, раньше надо было спрашивать: хочу ли я заплатить жизнью за право украшать твою коллекцию, а теперь что ж, теперь все можно, поскольку мне уже давным-давно по фигу...

— А чего ты, кстати, его прикормил?

Я даже не понял поначалу, о ком речь. Устремил на нее вопрошающий взор: уж не чеширский ли кот бродячий примерещился в подоконном сумраке? Потому что мне иногда чудится этот кот: знаю ведь что нет его, но безглазая тень улыбчивой усатой морды, не то дух-хранитель комнаты, не то просто зооморфное фамильное привидение чуть не ежедневно пугает меня очевидностью своего потаенного присутствия в доме.

— Я Мика имею в виду. По-моему, он скучный. Обычный студент Политеха, таких в кофейне под моим домом табуны, вечно очередь из-за них...

Вот те раз! Сама же привадила его ко мне, а теперь — «зачем прикормил»?!

— Вообще-то я думал, он за тобой ходит.

— «Ходит»? Какой ты, однако, тактичный... Ну, будем считать, что именно «ходит». Но его «походка» мне осто-... как там дальше? Это ж твой неологизм был... а, вот -пиздебенила. Остопиздебенила, ага. В тебе умер великий лингвист, Макс. Временами он попахивает, но это не беда: в каждом кто-нибудь да умер, все мы — ходячие саркофаги... И вообще ты лучше всех, правда-правда. А Мик зануда. Если он будет сюда к тебе каждый вечер шляться, через месяц ты от тоски повесишься на кухне, над плитой Ковальчуков, вот увидишь!

Перспектива безрадостная, что да, то да! Поверхность соседской плиты никогда не казалась мне ландшафтом, достойным стать последним отражением на сетчатке глаз умирающего героя. Был бы обрусевшим немцем, непременно сказал бы «пфуй!» — но поскольку немец я лишь на четверть, по обрусевшему задолго до моего рождения деду, оный фонетический шедевр остался лежать под завалами прочего невысказанного словесного мусора.

— То есть, я теперь должен помочь тебе избавиться от этого несчастного юноши?

— Ну... как бы да. Он никчемность и позорит своих великих предшественников, — Ташка улыбается лукаво, одним уголком рта, прикусив слегка пухлую нижнюю губку — эту улыбку я хорошо помню с тех доисторических времен, когда был еще не старым другом, а новым знакомым, и перед нами обоими маячили ошеломительные эротические перспективы.

Убедившись, что сердце мое начало понемногу подтаивать, как извлеченный из морозилки пакет с субпродуктами, она деловито продолжает:

— Невозможно отделаться от человека, который все время сидит у тебя в гостях. Я-то ведь тоже тут сижу. И он думает, будто мы сидим у тебя вместе. Это ужасно.

— Паучиха, — ласково говорю я. — Маленькая, прожорливая паучиха. Будь по-твоему. Отлучим его от церкви, уговорила.

Главный герой предстоящей нам бытовой драмы, тем временем, вернулся из уборной. Смотрит на нас подозрительно — тоже мне, ревнивец! Мы все же не пара разнополых павианов, которых на пять минут без присмотра оставить нельзя. Да и что можно успеть за пять-то минут? Разве только вычеркнуть его из дальнейшего повествования, это да, дурное дело нехитрое...