"Искушение страстью" - читать интересную книгу автора (Бурден Француаза)IIЧуть склонив голову набок, Сильви прелестно улыбалась уголками губ. Эта улыбка придавала ей шаловливый вид и выставляла в самом выгодном свете – Сильви это знала. Хорошенькая блондинка с вьющимися волосами и голубыми глазами, она без колебаний пускала в ход это свое оружие. Сидя по другую сторону низенького столика, Клара прекрасно видела истинную цель усилий молодой женщины, но не переставала удивляться реакции Шарля. Конечно, как и любой другой мужчина на пороге сорока, он не мог оставаться абсолютно равнодушным к такой атаке женственности, однако держал с Сильви дистанцию. По крайней мере, внешне. – В нынешнем сезоне модели от Кристиана Диора, по-моему, пользуются большим успехом, – сказала Клара, чтобы поддержать разговор. – На мой взгляд, они чересчур эксцентричны, – возразила Сильви, не переставая улыбаться. – Что касается нас, мы довольны своей коллекцией: наши модели подойдут любому. В этом наш успех! С тех пор как Сильви начала работать на Жака Фата, она страстно защищала его дом моды, однако делала это с умом. Сначала она была одной из его любимых моделей, но довольно скоро, устав от показов, предпочла кулисы подиуму. За несколько лет ей удалось стать незаменимой, и теперь она была у него на особом положении: отчасти советник, иногда рисовальщица, но чаще всего ответственная за деликатную сферу общения с клиентками. – Шарль, – все так же весело продолжала она, – рассудите нас: какой стиль предпочитаете вы? – Не знаю, я в этом совершенно не разбираюсь. То, что носишь ты, всегда прелестно. У него был скучающий вид, как и всякий раз, когда он тратил хотя бы час своего времени на пустяки. Он торопился: ему надо было вернуться в контору, потом во Дворец правосудия, поработать с текущими делами, но присутствие Сильви удерживало его против собственной воли. – Вам в самом деле нравится? – спросила она, вставая. Сделав три шага в его сторону элегантной походкой, она резко развернулась, так что фалды ее пиджака взлетели вверх. – Это удобная текучая ткань, она никогда не мнется! Вы должны зайти к нам, Клара, сейчас у нас появились чудесные модели… Шарль бросил рассеянный взгляд на темно-синий костюм, подчеркивавший тонкую талию молодой женщины, и почувствовал аромат, исходящий от нее. Он узнал «Шанель № 5» и улыбнулся. Этот последний подарок он сделал всего несколько дней назад во время ужина при свечах (Сильви устраивала их с особым шармом). – Мне надо бежать – я опаздываю. Вы тоже уходите, Шарль? – Да, я провожу тебя. Она наклонилась, поцеловала Клару, потом поправила вуалетку на своей великолепной шляпке. При других обстоятельствах он полюбил бы ее всей душой – к несчастью, он чувствовал себя неспособным уделять ей то внимание, которого она заслуживала. Из будуара, где Клара принимала после обеда, они вышли вместе, и стали спускаться со второго этажа по лестнице в два оборота – самому прекрасному из украшений особняка. Уже на тротуаре авеню Малахов у Сильви вырвался нервный смешок. – Я не думаю, что ваша мать обманывается на наш счет. Она очень наблюдательная женщина! В ее иронии была капля горечи, Шарль почувствовал это и понадеялся, что Сильви не станет продолжать. Об этом они часто говорили, ссорились, но он не соглашался что-либо менять в своей жизни. Придать официальный характер отношениям с Сильви он считал неуместным, почти неприличным; кроме того, ему хотелось лишь проводить с ней несколько часов раз в неделю, и ничего больше, – он никогда не скрывал своих намерений. Подойдя к машине, он обнял ее за талию нежным, но банальным жестом, который мог предназначаться кому угодно. – Я подвезу тебя? – Конечно! Это десять дополнительных минут: она ни за что на свете не попросила бы их, но приняла с благодарностью. Устроившись рядом с ним, она спросила: – Когда вы придете ко мне на ужин, Шарль? Она сердилась на себя из-за того, что вечно просит, жалуется, упрекает его, однако не желала принять ту неопределенность, в которой он вынуждал ее жить. Промолчав, он завел машину – она подавила вздох досады, но он услышал. – Вторник? – неуверенно предложил он. – Чудесно. Я приготовлю вам косулью ногу. Разрываясь между облегчением, оттого что она получила это свидание, и унижением, оттого что была вынуждена выпрашивать его, Сильви теперь не знала, что сказать, чтобы нарушить установившуюся тишину. До каких пор она будет надеяться? Он никогда не полюбит ее, рядом с ним она теряет молодость и время, – твердили подруги. Ей было уже двадцать девять, и оставаться возле него казалось безумием. Их эпизодические встречи не продвинули их отношений ни на шаг с того вечера, когда он впервые поднялся к ней, сдержанный, но слишком хорошо воспитанный, чтобы отклонить ее предложение выпить шампанского. Она была вынуждена зайти очень далеко, прежде чем он согласился задержаться, потом поцеловать ее и пойти в спальню. Для него она была всего лишь девчонкой, дальней родственницей, потерянной из виду, несмотря на то, что он немало удивился, увидев, какой она стала. Может, в ту ночь ей следовало бы признаться, что она любит его уже давно, еще с тех пор, как была подружкой на свадьбе Юдифи, или даже раньше, а может, и всегда. Шарль поистине был семейной легендой; оказаться в его объятиях представлялось ей таким огромным счастьем, что детская любовь превратилась в страсть. Опустошительную, разрушительную. – Ты на месте, – сказал он неожиданно, и Сильви вздрогнула. Он смотрел, как она берет маленькую сумочку, поправляет ремешок на плече, и вдруг перед ним возникла Юдифь, когда он высаживал ее перед Бон-Марше, – тот же жест, прежде чем отправиться на штурм магазинов. Отгоняя это невыносимое воспоминание, он удержал Сильви. – Ты не поцелуешь меня? Одной рукой он порывисто привлек ее к себе, другой поднял вуалетку. Нашел ее губы, впился в них с необычайным жаром и тут же отпустил. – До вторника, – пробормотал он. Изумленная его поведением, она вышла из машины и, не оборачиваясь, устремилась к дому моды Жака Фата. Мари еще долго стояла у окна, после того как «Делаж» ее дяди исчез в конце авеню. «Я ненавижу эту женщину! Что она из себя строит? Подумаешь, какой важный вид. Мелкая интриганка! Она думает, что сумеет заграбастать Шарля? Она его очень плохо знает!» В крайнем раздражении Мари, наконец, покинула свой наблюдательный пост, опустила занавеску. Сильви выводила ее из себя: стоило Мари ее увидеть, как она переставала себя контролировать и даже во время семейных праздников открыто выказывала свою неприязнь. На столе в стиле ампир (этот стол она попросила подарить ей на восемнадцатилетие) в беспорядке валялись бесчисленные листы, исписанные нервным почерком, и книги по праву. Право, а не Мари села за стол, попыталась сосредоточиться на гражданском праве. Ей не удавалось попасть в зал суда, чтобы послушать речи Шарля: громкие процессы, в которых он участвовал, как правило, проходили при закрытых дверях, к тому же она была несовершеннолетней. Ей оставалось лишь представлять, как дядя произносит блестящие речи, обрывки которых с удовольствием смаковали газетчики. Если верить авторам этих хвалебных статей, Шарль Морван был адвокатом, особенно деятельно поднимающим еврейский вопрос. Чаще всего он участвовал в судебных процессах против военных преступников и кроме наказания виновных добивался еще и возмещения убытков жертвам, обобранным из-за чрезмерной лояльности тогдашнего правительства. Программа насыщенная – она предполагала занять не менее тридцати лет его жизни. Прежде чем приступить к обучению, Мари раздобыла нужные сведения о том, что с 1900 года женщины могли вступать в коллегию адвокатов, а в 1908 году адвокат по имени Мария Верон впервые выступила в суде присяжных. Дорога была проторена, и ничто не могло бы помешать Мари избрать эту карьеру. Мадлен была против, но внучку изо всех сил защищала Клара: в ней явно присутствовал дух независимости, и она поддерживала все феминистские баталии. Что до Шарля, тот лишь одобрил, не давая никаких комментариев. Известие о том, что племянница хочет пойти по его стопам, не раздражало и не льстило, он оставался верен себе, то есть был равнодушен. Репутация Шарля, чью фамилию носила Мари, вызывала уважение преподавателей и нелюбовь студентов. С последними она не считалась, сосредоточившись на получении самых высоких оценок в выпуске, не забывая при этом и об отдыхе. Внешне благоразумная девушка, она любила поразвлечься. Строптивая и жизнелюбивая, она узнавала у своих друзей то, что хотела и о чем не могла спросить у братьев или кузенов: эти младшие были в ее глазах мальчишками. – Ты все работаешь, дорогая? – входя, воскликнула Клара. Бабушка никогда ни в какую дверь не стучала, и Мари подавила раздраженный жест. – Я помешала? Пора бы тебе сделать перерыв и составить мне компанию: у меня сумасшедшее желание потратить деньги. Таким образом, Клара объявляла, что хочет пройтись с внучкой по бутикам; это развлечение она позволяла себе раз в месяц ради удовольствия побаловать Мари и одеть ее по последней моде. Казалось, это было компенсацией за годы, когда в Валлонге на старой швейной машинке она по пять раз перешивала одно и то же платье. – Ты принимала эту воображалу Сильви? – бросила Мари вместо ответа. – Я знаю, ты ее не любишь, но ведь ты не одна в доме! Мари закатила глаза, а Клара рассмеялась. – Ты в самом деле хочешь снова его женить, бабушка? Хочешь, чтобы эта женщина отняла его у тебя? Этот вопрос мог бы показаться жестоким, но Клару трудно было чем-то задеть, и она ответила: – Я желаю ему счастья. Он был так… Она не стала заканчивать фразу. Шарль был более чем несчастен или неприкаян. Кроме того, он до сих пор не пришел в себя и, наверное, никогда не придет, а малышка Сильви могла доставить ему несколько часов удовольствия, поэтому Клара всегда будет принимать ее с распростертыми объятиями. – Идем же со мной, мой ангел! Слово «ангел» подходило Мари еще меньше, чем ее девственное имя, и девушка улыбнулась этому. – Тебе невозможно сказать «нет», бабушка, ты это прекрасно знаешь. Она поднялась, и взгляд Клары скользнул по ее худой высокой фигуре. Полная противоположность Мадлен. Приятное, чуть холодное лицо, уже определенная уверенность в себе и, главное, врожденная элегантность. Мари, должно быть, пользовалась головокружительным успехом, но никогда этим не хвалилась. Последний раз, когда она отпросилась на вечеринку, она вернулась на рассвете. У Клары был тонкий слух, и она никогда не засыпала, пока все не придут домой. Эксцентричные выходки внучки беспокоили ее, но ни за что на свете она не рассказала бы о них Шарлю. Если с сыновьями и племянниками он был непреклонен, то до этого времени был снисходителен к единственной в доме девушке. Может, в память о Бетсабе или просто потому, что не знал, как к ней подступиться. «Или потому, что это интересует его не больше, чем все остальное», – предполагала Клара. Вместе они спустились на первый этаж и задержались в маленькой комнатке, примыкавшей к холлу и служившей гардеробной. Клара приказала обить стены светло-серым шинцем[4]. а два туалетных столика времен Людовика XV с мягкими пуфами позволяли с удобством привести в порядок шиньон, освежить макияж или просто поправить шляпку. – Табель твоего брата – это катастрофа, – вздохнула Клара. Мари взяла флакон духов от Герлена и капнула себе на запястья. Ален был вечной причиной ссор у Морванов, и даже сама Клара ничего не могла с ним поделать. Этот внук был строптивый маргинал, он был то агрессивен, то упрям до абсурда – плохой ученик, охотно ищущий ссоры. Но он был также умным юношей, полным обаяния, и на него нельзя было долго сердиться. – Директор лицея прислал письмо твоей матери… а та хочет показать его твоему дяде… – И это, конечно же, испортит весь ужин! – усмехнулась Мари. – Почему не оставить его в покое? У него никогда не будет хороших оценок, никогда не будет высшего образования, ну и что? – А как он будет зарабатывать на жизнь? – возмутилась Клара. Они обменялись долгими взглядами, и во взгляде Мари не было нежности. – Ну уж нет! – безапелляционно заявила бабушка. – Никаких баловней и пустоцветов под моей крышей! Ваша фамилия – Морван, и вы должны быть на высоте! Так всегда жила и она сама, иногда с небольшими отклонениями, но всегда с верой в будущее; и она напоминала внучке, что теперь, когда мир полон перемен, нельзя жить, как в прошлом веке, почивая на лаврах. Мари это прекрасно понимала и с головой ушла в учебу, но что станет с Аленом? Мадлен была неспособна отчитать его, кроме того, она не имела на своего сына никакого влияния и рассчитывала, что все меры будет принимать Шарль. Плохой расчет, из-за него непременно возникнет противодействие. Сильви вцепилась зубами в подушку, чтобы не кричать – Шарль это ненавидел, – но удовольствие захлестнуло ее с невиданной силой. Стиснув зубы, выгнувшись, с остановившимся дыханием, она отдавалась этому чувству, потом вдруг обмякла и рухнула на скомканные простыни. Она снова потеряла контроль над собой. – Я люблю тебя, – хрипло прошептала она. В моменты близости Сильви могла позволить себе такого рода признания. Она откатилась, чтобы высвободиться, обернулась, взглянула на него. Большие серые глаза Шарля смотрели на нее с веселой искоркой, которую она ненавидела. Она чуть не спросила, что его так позабавило, но он отодвинулся от нее и снова стал серьезным. Прежде чем он успел пошевелиться, она положила голову ему на плечо: она впадала в панику при мысли, что он сейчас уйдет. – Останься еще, – против воли попросила она. Она клялась себе сохранять трезвую голову, но, как обычно, сломалась на полпути. Он прекрасно знал ее и был великолепным любовником. На самом деле, она сходила с ума от одного его прикосновения, и он мог обойтись без всех искусных приемов, оттягивавших удовольствие. – Хочешь немного шампанского? – предложила она. – Мне подарили две бутылки, я с радостью выпью их вместе с тобой. Что угодно, лишь бы задержать его еще, пусть на четверть часа. Потом, когда он оденется, между ними снова установятся границы, и она невольно будет обращаться к нему на «вы». Ей так и не удалось избавиться от почтительного обращения, к которому она привыкла, сначала маленькой девочкой, потом подростком: он представлялся недосягаемым идеалом – Шарлем Морваном, молодым адвокатом, молодым пилотом, молодым мужем чересчур красивой Юдифи. Воспользовавшись его молчанием, Сильви соскользнула с кровати, взяла халат и устремилась в коридор. Ее крошечная, но восхитительная квартирка была со вкусом обставлена мебелью от Мажореля[5] в пастельных тонах. Она в спешке поставила на поднос шампанское, два бокала и тарелку с сухими бисквитами. Когда она вернулась, Шарль сидел и курил американскую сигарету. Несмотря на мягкий свет ночника, лицо его казалось осунувшимся от усталости, изможденным – это сильно подчеркивало морщины. Он был худым, но с мускулистым телом молодого человека. И еще имел два странных шрама, которым дал лишь краткие объяснения, когда она спросила. «В Кольдице мне встретился тип, решивший отбить у меня охоту к побегам. Поэтому мы оба там и находились». Она не смогла больше вытянуть из него ни слова: он упорно отказывался говорить о годах заключения, особенно о времени, проведенном в крепости. – Может, только на эту ночь, – осмелилась она, – ты мог бы остаться здесь, со мной? Она тотчас пожалела о произнесенной фразе, потому, что он в первую же ночь очень ясно высказался по этому поводу. «Не привязывайся ко мне, чувствуй себя свободной и избавься от меня, как только тебе все надоест!» – с горькой усмешкой сказал он. Он ни разу не произнес ни одного слова любви. Комплименты – да, в некоторые моменты почти нежность и иногда – быстро подавляемый порыв, но никаких обещаний. Даже ни малейшего намека на возможное будущее. Хуже – полная тайна их связи. – Нет, – мягко ответил он, – я должен вернуться. Из переполненного бокала пена вылилась на поднос, и Сильви пришлось опустить бутылку: ее рука дрожала. Как Шарлю удавалось доводить ее до такого состояния? Она смотрела на него, он рассеянно выпускал сигаретный дым. Так почему же он должен вернуться на авеню Малахов? Сомнений быть не может: он думал о Юдифи. Сильви была уверена, что он думал о Юдифи каждый раз, когда держал ее в объятиях. Ее или любую другую женщину: до, во время, после любви. Конечно, она не спрашивала его, но интуиция кричала ей об этом, и она просто заболевала от ревности. От ревности к мертвой, к мученице, к призраку! Это достойное презрения чувство вызывало острые муки совести, но она не могла от него избавиться. Чтобы выпить с ней, Шарль встал, даже не потрудившись одеться. Одним духом он осушил бокал, протянул к ней руку, но не завершил жест. – Это восхитительное шампанское, – с горечью произнес он. Когда-то Юдифь выпивала глоток из его бокала, чтобы, как она говорила, узнать его мысли. Она любила сухие белые и крепленые красные вина, однако истинная ее любовь предназначалась шампанскому – из-за пузырьков, казавшихся ей веселыми. До войны они пили шампанское целыми ящиками. Шарль стиснул зубы и заметил, что Сильви с любопытством смотрит на него, – ему пришлось улыбнуться. – Мне надо одеться, – решил он. – Подожди! Она бросилась к нему, как испуганная девочка, она – молодая женщина, сильная и уверенная в себе. – Сильви, – вполголоса упрекнул он, – что с тобой? Прильнув к нему, она вдыхала запах его кожи, пытаясь сдержать слезы. – Давай допьем бутылку, – наконец предложила она. – Нет, правда, нет. Я не люблю шампанское. Этот очень простой отказ, произнесенный без раздражения, тем не менее, превратил уныние Сильви в гнев. – Отлично! Уходи, и поскорее! Исчезни! – закричала она. Он отошел от нее, надел рубашку, кальсоны, брюки. Когда он оделся, то вернулся к кровати за часами, лежавшими на ночном столике. Он всегда снимал их, прежде чем заняться любовью, и короткий щелчок застежки заставлял Сильви трепетать. Она думала, уйдет ли он вот так, молча, но он подошел к ней и сказал: – Если ты хочешь, чтобы я больше не приходил, я все пойму. Прости, если сказал что-нибудь обидное. Тебе лучше оставить меня, Сильви. Достаточно одного слова: я не буду настаивать. – А это вас обрадует? – неуверенно спросила она. – Нет, вовсе нет! Даже наоборот, я… Он вдруг стал нежным и растерянным, это наполнило ее нежданной радостью, и, приподнявшись на цыпочки, она слегка поцеловала его в уголок губ. – Простите, это нервы, – бормотала она. – Мне никто другой не нужен, Шарль. – Ты не можешь говорить мне «ты», когда я в костюме? – пошутил он. Атмосфера заметно разрядилась, они оба успокоились. – Этого никому не понять, – заметила она. – И потом, я испытываю к вам огромное уважение, вам это известно. – В самом деле? Он развязал поясок шелкового халата, полы его приоткрылись, и он стал целовать Сильви между грудей, пока она не задрожала. – Я позвоню тебе в начале недели, – наконец сказал он. Теперь он торопился уйти, и Сильви не пыталась ничего предпринять, чтобы задержать его. Уже на улице, в ночной прохладе, он заметил, что дышит глубоко и часто. Неужели он испугался? Испугался, что она скажет, что с нее довольно, что он ей больше не нужен? Это было бы лучшее решение, если когда-нибудь она его примет. Шарль не был наивен и понимал, какое влияние он на нее оказывает, и как она влюблена в него; он упрекал себя за это. Ему не следовало делать ее любовницей, потому что любовнице он не мог предложить ничего. Совсем ничего. Около машины он вздохнул от досады, что не может пройтись пешком, но не могло быть и речи о том, чтобы оставить «Делаж» на авеню Виктора Гюго, прямо около дома Сильви. Автомобили в Париже были еще очень редки, а его – еще и очень заметен. Погруженный в свои мысли, он сел за руль и не стал сразу заводить мотор. «Делаж» был из той же области, что шампанское Сильви, особняк на авеню Малахов, восьмицилиндровый форд «Вендетта», купленный Кларой за 545 тысяч франков на первом послевоенном автосалоне, или же платье от Баленсиаги[6], подаренное Мари на Рождество. Все это – знаки богатства, казавшиеся Шарлю неприличными. Все эти денежные траты на ерунду вызывали у него отвращение. Он повидал слишком много разорения и разрушения, соприкоснулся с таким количеством горя и уныния: стольких людей обобрали! И он слишком близко видел смерть и слишком много страдал, чтобы сохранить вкус к роскоши. Еще не отменили карточки на питание, огромное количество необходимых вещей продавалось только на черном рынке. В этой альтернативной торговле прекрасно ориентировалась Клара. Решительно, с врожденной деловой хваткой, неугомонная Клара продолжала управлять состоянием Морванов, а также увеличивала наследство Мадлен – словом, управляла всем, как хороший вождь клана. Бросив последний взгляд на окна Сильви, где все еще горел свет, Шарль тронулся с места. Несчастная и прелестная Сильви, заложница немыслимой авантюры. Скоро ей будет тридцать – а ему уже сорок, – и у нее непременно появится желание создать семью, завести детей… Только вот он не хотел этого и не согласился бы на это ни за что на свете. Конечно, он любил ее сильнее, чем мог себе позволить, но все-таки не настолько сильно. Так или иначе, создание новой семьи было невозможно. Никто и никогда не займет место Юдифи, никто и никогда не заменит Бетсабе. Каждый раз при мысли о них он задыхался от ярости, беспомощности, боли, он изо всех сил отгонял эту мысль. Бесплодная битва вспыхивала по многу раз в день. Ему удавалось забыться только над рабочими папками. Или, реже, во время приятного ужина с Сильви. Она не умела смеяться так, как смеялась Юдифь, не имела с ней никакого внешнего сходства: голубые глаза, светлые волосы, – и если он не дотрагивался до Сильви, то чувствовал себя рядом с ней почти счастливым. В постели он следил за тем, чтобы полностью не отдаваться любви, не выключать свет, не задремать. Однажды вечером так случилось, и в полусне ему почудилось, что рядом с ним Юдифь. Чудовищное чувство, когда он все осознал. Нестерпимая пустота, в которой Сильви была лишь незваной гостьей. Он месяц не встречался с ней, придумывая отговорки, но потом все-же позвонил и извинился за странное поведение. «Я не должен был соглашаться в первый раз. Ведь в итоге она меня возненавидит и будет права». Он заранее смирился с тем, что она бросит его, и почти желал этого. Длительная связь с этой женщиной могла закончиться только провалом. Это была одна из причин, по которой он не хотел показываться с ней, иначе она будет считаться любовницей Шарля Морвана – той, что не смогла его утешить, той, что не смогла его удержать. Он вышел, открыл ворота, поставил машину в гараж. Рассвет был уже недалек, ему оставалось от силы два часа сна, но это его ничуть не волновало. Спать почти всегда означало видеть кошмары или, еще хуже, заливисто смеющуюся Юдифь. Как всегда, Винсен, Даниэль, Ален и Готье вместе возвращались из лицея и шумели на всю улицу Помп. Утихали они, только когда подходили к авеню Малахов, на случай если Клара увидит их из окна. По поводу Мадлен они не беспокоились: она могла целыми днями вышивать, устроившись в маленькой гостиной, выходившей в сад. Что до Шарля, то тот никогда до ужина не возвращался. – Хочешь, я сделаю твою домашнюю по математике? – предложил Винсен Алену Я наляпаю ошибок кое-где, и тебе останется только списать. Его кузен беззаботно пожал плечами. Хорошая оценка никак не повлияет на его отвращение к учебе и почти ничего не изменит в табеле. – Спасибо за предложение, но, честно говоря, мне на это плевать. В отличие от Алена? Винсен был блестящим учеником; благодаря прекрасной памяти и работоспособности он всегда был одним из первых. Поскольку они учились в одном классе, разница между двумя кузенами была еще заметней. Что до Готье и Даниэля, то в своих классах они не поднимались выше средних результатов и учились неровно. – Знаешь, мне кажется, это плохо кончится: учителя тебя и вправду невзлюбили! Расстроенный, что говорит о неприятном, Винсен ласково улыбнулся кузену, и Ален дал ему дружеского тумака. – Да не думай ты об этом! Вот было бы здорово, если б меня отчислили! Ко мне, свобода! Винсен понимал, что не изменит отношения Алена к учебе. Однако оба знали, что ситуация осложняется. И при мысли, что отец может взяться за Алена, Винсену становилось плохо. – Что вы там тащитесь? – закричал Даниэль, обернувшись к ним. Он был младшим в семье, и трое других присматривали за ним. – Хочешь пробежаться? – бросил Ален. – Давай! Даю тебе двадцать метров форы… Они уже перешли авеню Фош, и Готье попытался вмешаться. – Вы с ума сошли! Мы совсем рядом с домом! Стойте! Но его кузен уже вихрем рванул с места, а за ним – смеющийся Ален. Через несколько секунд, чувствуя, что его догоняют, Даниэль совершил ошибку: оглянулся – и тут же врезался в пожилую даму, которая прогуливала собаку. В этой сумятице Готье успел поймать немецкую таксу за поводок, а Винсен путано извинялся от имени своего брата, но было слишком поздно: встревоженный шумом, Шарль вышел из ворот особняка. Он подошел к ним, склонился перед пожилой дамой, не удостаивая ни одним взглядом оцепеневших мальчиков. – Мне очень стыдно, мадам, – оказал он строгим голосом, каким говорил в суде. – Хотите, я провожу вас? Она тут же успокоилась, кивнула с легкой улыбкой и отклонила его предложение. Он вежливо ждал, пока она удалится, прежде чем обратить внимание на мальчиков: те с виноватым видом ждали, вцепившись в ранцы. – Кому принадлежала эта блестящая идея? – наконец спросил Шарль. – Мне. Ален никогда не лгал: это было его достоинство. – Ну, разумеется, тебе… Мы очень удачно встретились: я специально вернулся пораньше, чтобы поговорить с тобой! В серых глазах Шарля была угроза, и племянник собрал все силы, чтобы противостоять буре. Трое других побежали к черному ходу: они привыкли входить с него. В подсобном помещении они спешно помыли руки, как того требовала Клара, и побежали на кухню, где их ждал полдник. – Идем со мной, – приказал Шарль, взяв Алена за плечо. Он увлек его в гостиную; огромная комната с холодным, помпезным убранством служила только для приемов, и Шарль пересек ее, как будто хотел отделиться от остального дома. У высокого камина из белого мрамора он повернулся лицом к племяннику. – Ален, мое терпение небезгранично. Твоя мать получила от директора лицея письмо, я бы сказал… неутешительное. – Так пусть моя мать со мной и говорит! – парировал юноша. Все его поведение говорило о том, что он ищет ссоры, и объяснение с дядей его не пугает. – Не надо такого тона, – вкрадчиво сказал Шарль. Он медленно достал из портсигара сигарету и прикурил от золотой зажигалки с его инициалами, которую всегда носил в кармане. – Я привык ко всему, да и ты не тот человек, – наконец сказал он. – Если я хочу сохранить спокойствие, то ты меня не рассердишь, а если решу задать тебе трепку, то ничто меня не остановит. Как видишь, со мной все просто. Твоя мать слишком слаба, чтобы ее уговоры могли тебя тронуть, поэтому этим займусь я; можешь мне поверить, это совсем не доставляет мне удовольствия. – Я знаю, – бросил Ален, – ты всего лишь исполняешь свой долг. – Ты многого не знаешь, – вполголоса проговорил Шарль. Во время паузы они обменялись взглядами, и против своей воли Ален первый опустил глаза. Он мог сколько угодно ненавидеть дядю, но его хладнокровие обезоруживало. – Чем ты рассчитываешь заниматься в дальнейшем? Слово «будущее» что-нибудь для тебя значит? Или ты думаешь, что мать или бабка будут содержать тебя? В тот день, когда твоя сестра станет адвокатом, кем станешь ты? Консьержем в ее доме? Или чем-то вроде праздного паразита – эдакого наказания богатых семей? Ты будешь смотреть, как другие работают, и ничего не делать? Презрение Шарля было еще унизительней, чем его вопросы. – Нет! – закричал Ален. – Нет! У. меня есть планы, только вот я уверен, что они не совпадают с тем, чего хочешь для меня ты! С твоим видением мира и общества! Мне не нужна твоя проторенная дорожка, это не для меня. Я полный нуль в учебе, еще больший, чем ты думаешь, и это никогда не изменится. – В самом деле? – Да, – упрямо повторил юноша. – Итак, в конце года тебя отчислят из лицея. – Тем лучше! – Остаются частные школы, иезуитские пансионы… и дисциплинарные учреждения: им удавалось исправлять и более тяжелые случаи. Совершеннолетним ты станешь только через пять лет, это дает нам полную свободу действий. Пораженный Ален посмотрел на Шарля: тот был серьезен. Как он, человек, прошедший концентрационные лагеря и самое, плохое обращение, мог подумать об отправке шестнадцатилетнего мальчика в школу для трудных детей? Это было гнусно! – Если ты это приготовил для меня, то я никак не смогу тебе помешать, – сказал он уже не таким уверенным, как в начале разговора, тоном. Они по-прежнему стояли в метре друг от друга, и Алена затрясло от ненависти, когда Шарль позволил себе шутку: – А может, ты подумываешь о бегстве? Тогда я вызову жандармов, и тебе светит исправительный дом. Наступила затянувшаяся пауза. – Сядь, – сказал Шарль через какое-то время. Властным жестом он подтолкнул его к креслу времен Регентства, сам устроился напротив. – Похоже, наша беседа займет много времени, и ты устанешь первым, поверь мне на слово. Ален стиснул зубы: у него дрожал подбородок. В конечном счете, противостоять Шарлю оказалось труднее, чем он думал. – Если бы мой отец был здесь… – начал он. – Возможно, но твой отец мертв. Судя по холодности тона, это не особо трогало Шарля. На этот раз Ален потерял почву под ногами и не знал, что возразить. На смену самоуверенности вдруг пришло непонятное чувство неловкости. Какое-то давнее, расплывчатое воспоминание о Шарле пробудилось в его памяти, но требовательный голос дяди вернул его к реальности. – Итак, – настаивал он, – если я правильно расслышал, у тебя есть планы? Так расскажи о них! – Я хотел бы жить в Валлонге. – В Валлонге? Прекрасно! Так тебя интересует профессия сторожа? И ты готов лишить работы хорошего человека? Бедный Ферреоль, он тебя благословит! – Шарль, я не шучу, я изучал вопрос и… – Так вот то единственное, что ты изучил! – Шарль, пожалуйста… Они снова обменялись долгими взглядами. Золотистые глаза Алена умоляли, и это было неожиданно. – Оливковые деревья, – тихо продолжил он. – Вот как? – Которые посадила бабушка… Нахмурившись, Шарль ждал продолжения и ничего не понимал. Он помнил только, что иногда мать рассказывала, как в начале века уговорила Анри купить земли, прилежащие к владениям, и посадить там оливковые и миндальные деревья. Фантазия новобрачной, которая хотела выглядеть практичной. Потом управление этим хозяйством доверили арендатору. С тех пор Шарль не знал, что стало с участком. – Я собрал сведения, мне помог учитель географии. Это очень рентабельная культура. Конечно, там надо будет привести все в порядок, кое-что пересадить. Ты знаешь, что оливки плодоносят с четырех лет? У нас по большей части разновидность агландо[7] – это для масла, и немного салоненка[8] – это для стола… – Что ты мне рассказываешь? – перебил его Шарль. – Для начала, кто сейчас ими занимается? – Никто. Все в запустении, урожай не собирают. Во время войны там все растаскивали. Я туда часто ходил… Изумленный Шарль откинулся в кресле, положив ногу на ногу. – И что ты думаешь делать с этими оливками в свои шестнадцать лет? В его вопросе не было иронии, а только огромное удивление. Ален смутился. – Выращивать… Надо увеличить площади, сейчас многим людям нужны деньги, земля там недорогая, так, что я подумал… – Ты о чем-то подумал? Ты называешь это думать? Это, Ален, все твои амбиции? Быть крестьянином? – А почему нет? Если это слово тебя коробит, можешь с тем же успехом говорить «землевладелец». Чтобы ты позволил мне жить в Валлонге, я должен объяснить, каким образом хочу извлекать пользу из земель! Они нам ничего не будут стоить и даже принесут доход. – Ты бредишь! – взорвался Шарль. – Ничего более нелепого не слышал! Он резко поднялся, решив, что их дискуссия становится гротескной. Походив туда-сюда, он остановился перед Аленом, возвышаясь над ним всем своим ростом. – Бог мой, и что же нам с тобой делать? – Мне нечего делать в лицее и в университете, клянусь тебе! – ответил Ален. – И, кроме того, Валлонг не тебе принадлежит, поэтому решать будет бабушка. Не исключено, что Клара найдет идею интересной: никакая фантазия не могла застать ее врасплох. Для членов семьи она была готова на все, в том числе пренебречь условностями. Иначе Ален очень скоро превратится в неуправляемого юношу, и Шарль это понимал. – У тебя в самом деле страсть к земле? – медленно спросил он. – Да! К просторам, к солнцу… Здесь я умираю со скуки, я ненавижу Париж. Дай мне уехать. – Но сейчас это невозможно, ты сам прекрасно понимаешь. Ты еще слишком молод. – А когда же? До какого возраста ты будешь тиранить меня? – Будь добр, не употребляй слов, смысл которых тебе неизвестен, – невозмутимо ответил Шарль. – Ты всегда был избалованным ребенком. Привилегированным. Ты, наверное, заметил, что люди до сих пор стоят в очереди у хлебных магазинов? Что везде забастовки, хроническая правительственная нестабильность и ежедневное повышение цен? Что мы переходим из одного кризиса в другой, что курс франка падает? И, кроме того, мы воюем в Индокитае? Так что твои оливки подождут, пока в твою голову не попадет хоть что-то! Произнеся последнюю фразу, он почувствовал ее двусмысленность. Эдуарда похоронили всего лишь три года назад, и Ален, может быть, до сих пор страдает. – Сделай разумное предложение, – сказал Шарль. – Что-нибудь, на что я соглашусь, и чего не будут стыдиться мать и бабушка. – Хочешь, чтобы я предложил пристойную судьбу? Да? Не могу, Шарль. Я никогда не буду истинным Морваном на ваш лад, пойми это. Ты мне говоришь об экономическом кризисе, но он не касается семьи. Мы то как раз ни в чем не нуждаемся, а вот таких привилегий я и не хочу. Сила характера была поразительна в мальчике его возраста, тем более что он не плакал, не кричал и даже не угрожал. Он заявлял, как очевидность, свое право быть другим и вполне зрело требовал свободы. – Дай мне уехать, – снова, уже тише, попросил он. Шарль внезапно прекратил ходить туда-сюда по гостиной. Что тут еще можно было сделать или сказать? Послать его в пансион не значило решить проблему – теперь он в этом убедился; кроме того, будущее племянника не так уж интересовало его, чтобы продолжать борьбу. Были гораздо более животрепещущие судебные дела и люди, которые нуждались в нем. А подросток, сидевший в кресле, только невыносимо напоминал ему Эдуарда. Нет, не внешним сходством, а этим раздражающим упрямством, нескрываемой неприязнью. «Если бы мой отец был здесь…» Бог уберег их от этого! – Возможно, – произнес он сквозь зубы. – Возможно, это единственное, чего ты заслуживаешь. Вдруг почувствовав усталость, он резко повернулся и задумчиво посмотрел на Алена. Мальчик ждал, побледневший и пораженный только что услышанным, и не смел верить своему счастью. Сильви отступила на шаг, чтобы оценить эффект. Ни одна модель не обретала первозданного шика на женщине такой полноты, но любая клиентка всегда была королевой и у Жака Фата, и во всех других домах высокой моды, поэтому Сильви выдала восторженную улыбку. – Оно вам удивительно подходит! – Больше примерок не будет? – Нет, это последняя, платье будет готово в пятницу, как и было обговорено. Вам его доставят в семнадцать часов. – Это будет прекрасно. Две швеи начали осторожно вынимать булавки, и Сильви вышла из примерочной. Она пошла в свой кабинет – маленькую комнатку, зато предназначенную ей одной, а это была редкая привилегия. Около окна, на чертежной доске, вперемешку с образцами тканей валялись эскизы патрона. Три года назад Жак Фат обосновался в этом особняке на авеню Петра Сербского, его жена Женевьева полностью обставила дом. Сильви была с ней в хороших отношениях еще с тех пор, как обе были моделями – коллегами, но не соперницами. Стоя перед восхитительным венецианским зеркалом, украшавшим одну из стен, она осматривала себя без снисхождения. Работа обязывала ее всегда быть безупречно одетой, причесанной и подкрашенной. И она следила за фигурой, чтобы в случае необходимости всегда можно было надеть и продемонстрировать модель. Она была немного близорука и приблизилась к зеркалу, чтобы рассмотреть следы усталости на лице. Чуть заметные синяки под глазами, несколько мелких морщинок, пока они незаметны, но надолго ли? Совсем близко тридцатилетие – волнующий итог для молодой незамужней женщины. – Шарль… – прошептала она. Он позвонил перед обедом, лаконично и быстро, по своей привычке, назначил ей свидание на тот же вечер. Разумеется, она с готовностью согласилась, хотя у нее было другое, давно запланированное обязательство. Ну и пусть, она откажется от приглашения. Стюарт расстроится и будет дуться на нее всю неделю, но это неважно. Она медленно вернулась к столу. Клиентка, наверное, уже переоделась и собиралась уходить, надо пойти и попрощаться, еще раз уверить, что выбор сделан идеально и на парижском вечере никакая другая женщина не окажется в таком же платье. Это было одно из обязательств дома Фата: модели из коллекции от кутюр были уникальны. Куда Шарль поведет ее сегодня вечером? К Прюнье[9] есть устрицы? На концерт? Она знала, что Шарль не любил такие развлечения; это Стюарт мог сходить в кино на последний фильм с Жераром Филипом, а потом отправиться танцевать в подвальчики Сен-Жермена. Но, несмотря на всю свою фантазию, Стюарт был для Сильви лишь отвлекающим средством, сердечным другом, услужливым рыцарем. Эта роль не сможет удовлетворить его надолго. В конце концов, он устанет от нее, как уставали от нее другие. Она вышла в большой холл, который как раз пересекала клиентка, и с широкой профессиональной улыбкой проводила ее до выхода, в то время как все ее мысли были обращены к Шарлю. Если он долго не давал о себе знать, то сначала она страшно волновалась, а потом бесилась. В таких случаях Стюарт был желанным гостем: она соглашалась на любой поход, лишь бы отвлечься. Тогда, во время вечеринок, она снова понимала, что любит сумасшедший смех и би-боп. – Во сколько встретимся, принцесса? – раздался у нее за спиной беспечный голос Стюарта. Прежде чем повернуться, она придала лицу грустное выражение. – Я как раз искала тебя, у меня появилось препятствие, и я не смогу… – Я понял! – отрезал он. – Позвонил большой человек? Обычная улыбка Стюарта исчезла, он пожал плечами. – Ты совсем сошла с ума, если позволяешь так с собой обращаться. Стоит ему щелкнуть пальцами, как ты уже бежишь… Ты!.. От обиды он стал язвительным, но был прав. – Ладно, пойду работать, когда у тебя будет приступ хандры, дай мне знать! Широким шагом он направился прочь в очень плохом настроении, оставив ее одну посреди пустого холла. Конечно, это сумасшествие – предпочесть Шарля Стюарту. Последний имел все, чтобы нравиться: приятный голос, море шарма, прекрасное будущее. Только вот она не была в него влюблена, в отличие от всех остальных работниц дома моды; с тех пор как он появился у Жака Фата несколько месяцев назад, он разбил немало сердец среди женского персонала. Он должен был наладить производство по американскому образцу, как того хотел Фат, для поддержки серий «бутик», «прет-а-порте» и «конфексьон». Пример подал Пьер Бальмен[10] в начале года: он представил «маленькую» коллекцию по ценам более низким, чем «большая», и открыл магазин в Нью-Йорке. А Фат был не только гением кроя, но и слишком хорошим бизнесменом, чтобы не устремиться в эту нишу. Встретив американского изготовителя Джозефа Хэлперта, он объединился с ним для производства моделей и их поставки в большие магазины Соединенных Штатов. Рано или поздно Франция придет туда, но пока не время переворачивать умы. Поэтому Фат нанял Стюарта, и тот служил связующим звеном между Парижем и Новым Светом. Молодой англичанин имел отличное экономическое образование и рассчитывал только на мировой успех. Он даже поговаривал о том, что можно конкурировать с Кристианом Диором, затмившим на тот момент всех конкурентов. Деятельный, умелый, Стюарт пользовался полным доверием патрона, потому что мог одновременно вносить строгость в колонки цифр и веселье в коридоры дома моды. Сильви посмотрела на наручные часы – изысканное украшение от Картье. Безумство, приобретенное в порыве отчаяния: в свой день рождения она провела вечер одна. Шарль даже не позвонил ей в тот день, и назавтра она решила сама сделать себе подарок. Досадуя, что столько потратила на каприз, она возвращалась домой, и консьерж передал ей букет роз с обыкновенной визитной карточкой. Она сердито поставила цветы в вазу, а карточку порвала на мелкие кусочки. Четыре часа. У нее полно времени, чтобы вернуться к себе и приготовиться: она всегда делала это особенно тщательно, когда надеялась удержать Шарля после ужина. Иногда надежда не оправдывалась, если он, не глуша мотор «Делажа», тормозил у здания на авеню Виктора Гюго, вяло обещая позвонить. Но иногда он выходил и открывал ей дверь… С улыбкой на губах она направилась в свой кабинет энергичной и легкой походкой бывшей модели. Сидя в кабинете судьи, Шарль взял сигару. Какое-то время беседовали об образовании Израиля – нового еврейского государства в Палестине, а также о многочисленных трудностях, с которыми пришлось столкнуться Давиду Бен-Гуриону. Но судья вызвал Шарля не для того, чтобы поболтать о том о сем, а чтобы сообщить ему, что просьба его была удовлетворена и что в своих документах к фамилии Морван он имеет право добавлять фамилию Мейер. – Это чтобы помнили: я, мои сыновья и вся моя семья… – пробормотал Шарль. Эмоции не были наигранны, хотя он и не сомневался, что получит положительный ответ на свою просьбу. Скрепить девичью фамилию Юдифи со своей казалось ему единственным способом продлить ей жизнь. Каждый раз, когда кто-то из потомков будет задаваться вопросом о двойной фамилии, он найдет ответ в истории Юдифи и Бетсабе. Что до Винсена и Даниэля, то впредь они уже не смогут забыть судьбу матери. Пока Шарль аккуратно складывал официальные бумаги, судья наблюдал за ним. Один из самых блестящих ораторов, которого ему приходилось когда-либо видеть, адвокат, который мог бы сделать карьеру в суде присяжных, он в память о супруге почти полностью посвятил себя еврейскому вопросу. Такой поступок, как изменение фамилии, помимо всего прочего, вызовет еще большее доверие клиентов, но он, конечно же, руководствовался не этими мотивами. Нет, ему это было совершенно не нужно: до войны он уже был замечательным юристом, которого ценили в коллегии адвокатов и который был перегружен делами. – Теперь вас надо называть мэтр Морван-Мейер? – с отеческой улыбкой спросил судья. Подняв голову, Шарль посмотрел ему прямо в глаза. – Да. Я буду очень горд. И это был неопровержимый факт, поскольку в его голосе не слышалось высокомерия, скорее, наоборот. Шарля невозможно было заподозрить в меркантильном расчете: в его серых глазах читалась только печаль. Фамилия Мейер, должно быть, терзала его, но он непременно хотел слышать ее рядом со своей. – В таком случае мои поздравления… Они одновременно встали и через стол протянули друг другу руки. Запрокинув голову, Клара расхохоталась. – Да не будьте же такой старомодной, моя милая Мадлен! – бросила она, едва переводя дыхание. – Что вы хотите: сколько детей – столько характеров. Я не говорю уже о том, что Эдуард и Шарль были совсем разные… Невестка слушала ее растерянно: она никак не могла осознать неимоверное предложение Шарля. – Ален не может бросить учебу в шестнадцать лет и жить там один, – упиралась она. – По-моему, если мы не дадим согласия, он легко и просто обойдется без него. Что до меня, я предпочитаю подарить ему несколько гектаров земли, чем смотреть, как он мучается. – Вы очень щедры, Клара, но я не могу не… Во-первых, вам не следует выделять Алена: у вас пять внуков. И, во-вторых, мне кажется, что это отчасти… поощрение его лености. Мадлен всегда был ближе Готье: ее пугали характер Мари, слишком своевольный, по ее мнению, и явное равнодушие Алена. С той ночи 1945 года, когда застрелился Эдуард, она почувствовала себя освобожденной от материнской ответственности, также она находила логичным передать судьбу, свою и троих детей, в руки Клары. Ведь это так просто – довериться этой непоколебимой как скала женщине! В любом случае легче, чем Шарлю, чья холодность лишала ее всякой воли. Когда она отдала ему письмо директора лицея, она одновременно надеялась, что зять будет свирепствовать, и тряслась от страха за бедного Алена. Но мальчику была нужна мужская рука, поэтому она решила передать бразды правления Шарлю. Если урок оказался суровым – так ему и надо, ведь сама она уже ничего не могла поделать с сыном. Однако все, что смог предпринять Шарль, такой строгий со своими собственными сыновьями, – это исполнить каприз подростка! – Он не будет один в Валлонге, сказала Клара с такой уверенностью, будто это дело уже решенное. – Ферреоль присмотрит за ним, вы сами знаете, он человек хороший. А для начала мы все поедем туда на лето, и у Шарля будет возможность оценить серьезность намерений Алена. Может быть, он не сможет выдержать такую жизнь. Если это всего лишь прихоть, то он потеряет только год, а это не трагедия. Если же он откроет в себе призвание, то я буду рада, что помогла ему. Мадлен чувствовала себя неспособной спорить. При мысли о том, что один из ее детей превращается в крестьянина, она приходила в крайнее раздражение, но не имела достаточно мужества продолжать поиски аргументов, которые Клара моментально отметет. – Сейчас Франции нужно все, – не успокаивалась свекровь. – И оливковое масло тоже. Это точно. Как женщина ее склада: парижанка, светская львица и к тому же родившаяся в прошлом столетии – могла иметь такие либеральные взгляды? Это было загадкой для Мадлен, которая оставалась убежденной сторонницей установленного порядка. – Там он расширит хозяйство, – добавила Клара, – выбор Алена не такой странный, как кажется, поверьте моему деловому опыту. В этой области ее инстинкт был безошибочен, и она справедливо гордилась им. – И потом, успокойтесь: Шарль будет за ним присматривать даже издалека! Удовлетворенная выигранной партией, Клара одарила ослепительной улыбкой онемевшую Мадлен, потом позвонила к чаю. Мари и Ален на цыпочках отошли от двери будуара. Во время разговора, который они бессовестно подслушивали, они держались за руки и разжали их только, когда побежали по коридору. Укрывшись в комнате Мари, они шумно поздравили друг друга. – Ты слышала это? – ликовал Ален. – Я ни за что бы не поверил, что он согласится, ни за что! – Он гораздо мягче, чем тебе кажется, – ответила сестра. – Шарль мягче? – расхохотался он. – Вот уж нет! Он холоден, как змей, суров, как солдафон, – словом, отвратителен! Кроме того, он ведет себя как убежденный буржуа, а я этого терпеть не могу. – Это не так… – Ну, тебе-то он нравится, потому что ты занимаешься этим своим правом и в университете тебе выгодно иметь знаменитого дядю. Только не говори мне, что ты его любишь! – Люблю, и очень сильно. Сказав это, она вдруг поняла значение тех неоднозначных чувств, которые испытывала к Шарлю. Мысль была так неприятна, что Мари поторопилась добавить: – Ты, по крайней мере, мог бы хоть немного быть ему благодарен, ведь он решил твою проблему. Обхватив девушку за талию, Ален без труда поднял ее и, чмокнув в шею, усадил на кровать. – Я уезжаю, Мари! Ты понимаешь? Впереди свобода, Прованс и солнце! Ты будешь мне писать? – Скорее, буду звонить. Ты уверен, что не соскучишься там? Она встала и посмотрела на брата с неподдельной нежностью. В отличие от других членов семьи она больше любила не Готье, а Алена, находя его гораздо более интересным и умным. – А ты, красавица моя? Как ты только не стала здесь неврастеничкой? Этот особняк мрачен, как Шарль и мама. – Ох уж эта мама, – равнодушно ответила Мари. Они быстро переглянулись, слегка смущенные тем, что у обоих невысокое мнение о матери. Она отказалась от всех обязательств, ни в чем не участвовала, и никто не спрашивал ее мнения, разве что иногда, из вежливости. Конечно, она любила своих троих детей, но – увы! – они точно знали, что на нее нельзя рассчитывать. И поскольку любовь ее не проявлялась так очевидно, как любовь Клары, а смеялась она лишь в редких случаях, дети считали ее невеселой. – Согласись, в доме вдов не бывает праздников! – добавил Ален с определенным цинизмом. Это выражение они придумали впятером и употребляли тайно, когда из-за чего-нибудь сердились на взрослых. Но Мари была уже не ребенком, и она оценила жестокость слов брата. – Что ты тут стоишь? – спросила она. – Тебе надо бы подождать Шарля и поблагодарить его, когда он приедет. А у меня еще есть работа: мне экзамены сдавать. Она взяла его за плечи и бесцеремонно вытолкала из комнаты; Ален позволил так с собой обращаться, потому что научился считаться с перепадами настроения старшей сестры. При свечах Сильви была еще привлекательней, чем обычно. Декольте ее изумрудно-зеленого платья подчеркивало плечи, шею, тонкие черты лица, и все мужчины, сидевшие в зале кафе «Реш», пытались поймать ее взгляд. Но ее интересовал только Шарль, она не сводила с него глаз. В начале ужина он объявил ей, что отныне его зовут Морван-Мейер и поэтому он очень счастлив. Однако отнюдь не выглядел таковым. Влюбленная без памяти Сильви все могла понять, со всем смириться, кроме тени Юдифи между ними, в этот вечер более ощутимой, чем когда-либо. Если бы они поговорили о ней, смогли бы вместе изгнать воспоминание, может, тогда между ними установилось бы взаимопонимание, но эта тема была запретной: Шарль никогда ничего не говорил вслух, и если было что-то, чего не следовало выражать, так это сострадание. Память о жене и дочери принадлежала только ему, и он был не способен поделиться своим адом с кем бы то ни было. – Когда вы уезжаете в Валлонг? – с неестественной непринужденностью спросила она. Удивленный, что его перебили, он слабо улыбнулся. – Семья едет на следующей неделе, а я присоединюсь к ним только в середине июля: у меня много срочных дел. Она успокоилась при мысли, что не надо расставаться с ним немедленно. Летом в Париже можно было ужинать на террасах ресторанов, гулять после театрального спектакля или кататься на лодке по Сене. Но, как только Шарль отправится на юг, столица потеряет для нее всю свою привлекательность. Если она проявит достаточно дипломатии, может быть, Клара пригласит ее на неделю в Валлонг; к сожалению, Шарль будет держать дистанцию под материнской крышей и, конечно же, не придет к ней в спальню. – У меня и в самом деле очень много работы, – продолжал он. – После ужина я сразу же вернусь в контору, только тебя провожу. Такое разочарование было для нее как оплеуха. Он не только не останется с ней этим вечером, но и объявляет об этом заранее, чтобы пресечь все попытки обольщения. На мгновение у нее даже возникла мысль встать, швырнуть салфетку на стол и уйти. – Нам предлагают сыр. Хочешь? – невозмутимо добавил он. Камамбер со свежим молоком, подаваемый в кафе «Реш», был известен всему Парижу; не взглянув на метрдотеля, она выразила согласие кивком головы. – У вас всегда нет времени для меня, – невольно пробормотала она. – Это так мучительно, ведь мы… – Ведь мы? – повторил он. Она увидела холодный блеск его серых глаз, смотрящих на нее без малейшего снисхождения. Они были такие светлые, что она даже испугалась; ведь никогда нельзя было знать, о чем думал Шарль и как он к тебе относился. – Мне жаль тебя разочаровывать. – Шарль! – Нет, дай мне сказать, я думаю, сейчас подходящий случай. Ты права, я не слишком свободен, совсем невесел и не могу предложить тебе никакого будущего. Любое обещание, которое я бы дал тебе, – это ложь, сказанная в вынужденных обстоятельствах. Ты понимаешь? Сильви, я счастлив, когда вижу тебя, это бесспорно, только вот когда тебя нет, я не скучаю. То, что я говорю, – это не жестокие слова; я не скучаю по тебе, потому что не думаю об этом, я думаю о текущих делах, лежащих в папках, о завтрашней речи. Если бы мои чувства к тебе были… честными, я бы хотел видеть тебя каждый вечер. Я познал любовь и знаю разницу. Он смотрел на нее, не отрываясь, держал ее в плену своего взгляда. – Наши отношения, – беспощадно продолжал он, – это сомнительная авантюра, совершенно недостойная тебя. Ты заслуживаешь другого. Решив остановить его, пока он не произнес слов, которых она боялась больше всего, Сильви выпалила: – Об этом судить только мне! Я люблю вас, и со мной бесполезно говорить языком разума. Ее сердце учащенно билось, мысли путались, и ей пришлось сделать усилие, чтобы взять себя в руки и превозмочь страх перед этим разговором. – Я знаю, вы считаете меня чересчур требовательной. Каждый раз я обещаю себе больше не докучать вам, но это сильнее меня. Она выдавила из себя улыбку, хотела легкую – получилась патетичная. В самом деле, стоило ли унижаться до такой степени? Ей нечего ждать от Шарля: он никогда не изменится. Память о Юдифи не сотрется – бесполезно обманывать себя. Юдифь он любил по-настоящему – в этом он только что честно признался, это знала вся семья: невозможно забыть о великолепной паре, какой они были до войны. Против этого призрака у Сильви не было шансов. – Ты мне не наскучила. Твои желания, они… льстят мне, по крайней мере. Он энергично накрыл ее руку своей – всего на одно мгновение. Он сердился на себя из-за того, что причинил ей боль, но это чувство не имело ничего общего с любовью. Он испытывал к ней физическое влечение (как любой другой мужчина на его месте: ведь она была поистине обольстительна), но ничего не ждал от нее, кроме нескольких мгновений удовольствия. – Если вас ждет работа, давайте уйдем: я больше не хочу есть, – неторопливо проговорила она. Скомканный, испорченный вечер и перспектива бессонницы. Несмотря на цинизм Шарля, она все-таки ждала его звонка в следующие дни. Он жил в ее сердце, и это было самое ужасное для тридцатилетней женщины. Пока он доставал бумажник, рассеянно оплачивал счет, она размышляла, где взять сил, чтобы положить конец их истории. Ведь, может, между ними ничего не было, она просто баюкала себя несбыточной сказкой, и теперь, наконец, пришло время признать это. Винсен со вздохом закрыл альбом. Среди коричневатых фотографий было много пустот. Его дед Анри, которого он, понятное дело, не знал, дядя Эдуард, мать и младшая сестра. – Ты нашел то, что искал, дорогой? – спросила Клара из другого конца будуара. – Да нет, я просто смотрел… Сколько раз он перелистывал толстый том из зеленого сафьяна, изучая знакомые лица! Клара частенько наблюдала за ним, и всякий раз он останавливался на одних и тех же местах: отец в форме лейтенанта, отец верхом на коне на лужайке парка Багатель, отец в куртке у кабины самолета. – Правда, он был красивый? – спросила Клара, не вставая со своего места. – Очень… Красивый и смеющийся: на большинстве фотографий у него была улыбка, которой в жизни Винсен никогда не видел. – Как ты думаешь, бабушка, когда-нибудь он сможет снова стать таким? Наивная прямота вопроса смутила Клару, но она тут же взяла себя в руки. Винсен был слишком умен, чтобы врать ему, поэтому она выбрала правду. – Нет, мой милый. Во-первых, твоему папе сорок лет и он уже не молодой человек. Думаю, его теперь не интересует ни спорт, ни самолеты, ни путешествия, ни ночные клубы или бридж, но это естественно, ведь правда? Что до веселости, то ты сам понимаешь, это ему уже недоступно. – Я хотел бы знать его в то время. – Да, я понимаю тебя, только ты очень нелогичен: мы никогда не встретим родителей в их двадцать лет! – Тогда я бы очень хотел быть похожим на него. – Что тебе мешает? Отложив книгу счетов, – она делала вид, что изучает ее, чтобы не потревожить внука, – Клара встала и подошла к нему. Склонившись над Винсеном, она снова открыла альбом. – У него было отличное чувство юмора, он постоянно шутил, – меланхолично сказала она. – Его всюду приглашали, он был любимцем девушек. И, как видишь, он во всем прекрасно выглядел: и в форме, и во фраке, да в чем угодно… Я так гордилась, что у меня такой чудесный сын! Может быть, чересчур. Но мне не в чем было его упрекнуть: он преуспевал во всех начинаниях. Более того, он был скромный, вежливый – словом, к его колыбели слетелись три феи. Ему бы прожить замечательную жизнь, но тут началась война… Резко захлопнув альбом, она встала. – Итак, рискую тебя разочаровать, но твой отец не имеет ничего общего с молодым человеком, оставшимся здесь! Винсен не сразу поднял глаза на бабушку: он понял, что она была очень взволнованна. – Извини, – пробормотал он. – Нет, почему же? Ты имеешь право знать! Даниэлю и тебе это, думаю, совсем не легко. Ведь сначала вам советовали подождать, а потом ничего не изменилось, правда? Он молча кивнул, она ласково положила руку ему на плечо. – Ты должен смириться, мой большой мальчик. Тем более что даже в печали твой отец остается… хорошим человеком. Последнее она произнесла против воли, и Винсен нахмурился, заинтересованный ее замешательством. – Он отличный адвокат, – уверенно продолжила Клара. – Он сделал блестящую карьеру, любит свою работу, он… – Никогда не находит времени для нас, – негромко продолжил Винсен. Клара удивленно взглянула на него, потом снова обняла. – Дорогой мой, большой мой мальчик… Я тут, я дам тебе всю любовь, которая тебе нужна! Кроме того, Шарль любит вас, и твоего брата, и тебя, разве ты можешь в этом сомневаться? Она прижимала его к себе и мысленно отсчитывала годы с трагической гибели Юдифи. Даниэль и Винсен выросли без материнской любви, а эта глупая тетушка Мадлен, конечно же, не смогла заменить ее! Что до Шарля, то он был холоден, высокомерен, равнодушен. И по части проявлений нежности Клара всегда была одна на передовой. – Мне доставляет такое удовольствие баловать вас, – весело добавила она, – но я прекрасно понимаю, что вы уже не хотите, чтобы с вами обращались как с маленькими детьми, вот и сдерживаю себя. Будь моя воля, я бы до сих пор качала вас на коленях, можешь мне поверить! Ее труды были вознаграждены: она почувствовала, что Винсен смеется и не пытается высвободиться. В дальнейшем ей надо быть начеку с ним и его младшим братом. Особенно с ним, потому что он очень чувствителен. И еще потому, что, несмотря на все зароки, данные себе, она любила его больше других. Хоть она и поклялась больше не делать никакой разницы между внуками, не совершать той ошибки, которую совершила с сыновьями, однако Винсен был вылитый портрет Шарля, Шарля до трагедий, и до Винсена еще можно было достучаться: она могла помогать ему, могла любить его. Кабинет освещала только лампа в стиле артдеко. Комната с обитыми стенами; удобные сиденья и толстые восточные ковры располагали к доверию. У дальней стены красивые английские шкафы скрывали за своими стеклами бесчисленные книги по праву. Два высоких сводчатых окна скрывались за темно-коричневыми занавесями под цвет кожаного кресла, в котором сидел Шарль. Небольшие часы показывали за полночь, и Шарль отвлекся от раскрытой на столе папки. Речь на завтра была готова, и ему даже не понадобятся заметки. По правде говоря, он пришел в контору не потому, что хотел поработать: он использовал этот предлог, чтобы не обидеть Сильви еще больше. Он не спеша поднялся, потянулся. В этот час никто не мог ему помешать, он был совершенно один в этой огромной квартире на первом этаже здания на бульваре Малерб, где двумя годами раньше устроил свою контору. Хорошее вложение в недвижимость – по крайней мере, так утверждала Клара, а ей можно было верить. Минута в минуту каждое утро первой сюда приходила уборщица, потом секретари, стажеры и, наконец, поверенный Шарля. Шарль достал из кармана пиджака документы, навсегда объединявшие его фамилию с фамилией Юдифи. Потом он открыл нишу, спрятанную за деревянной панелью, в нише стоял внушительных размеров сейф. Набрав четыре цифры кода, он потянул на себя бронированную дверцу. На металлических полках не было ни денег, ни ценностей, только маленькие блокноты на спирали; он взглянул на них и через секунду отвел глаза. Лучше бы он их уничтожил, но – увы! – он был не в силах сделать это. Он заставил себя уничтожить фотоальбомы и записные книжки, но эти блокноты были особенно ценными. Последние годы жизни Юдифи были записаны здесь, на десятках страниц, и он с трудом читал их. И перечитывал. Он убрал документы на нижнюю полку. На другой полке отдельно лежали блокноты, разложенные в хронологическом порядке, испещренные изящным почерком молодой женщины. Она была аккуратной и не пропустила ничего, она была осторожной: забрала их из Валлонга и привезла в Париж. Почти бессознательно он провел кончиками пальцев по поблескивающим в полумраке металлическим спиралям. Содержимое этих блокнотов он знал наизусть и мог бы его пересказать. Он в ярости захлопнул сейф, глухо лязгнул металл. Одной рукой он закрывал замок, а другой оперся о стену, чтобы перевести дыхание. Его ненависть была неистребима, она шла от этих блокнотов, от ужаса, который был в них. Неприметные черные блокноты, найденные в квартире у Пантеона. Это был дневник, он, конечно же, не заинтересовал тех, кто забирал его жену. Через три года после ареста раскрытые блокноты все еще лежали на кухонном столе под слоем пыли, но ни одна строчка этой мучительной исповеди не стерлась. Консьерж в доме следил, чтобы никто не проник к Морванам в их отсутствие, он хорошо выполнил свою работу, он этим гордился. Благодаря ему истина дошла до Шарля и уничтожила его. |
||
|