"Двойная осторожность" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

Глава 6

С помощью карты я все же отыскал Стелчворт и дом О'Рорке, несмотря на то, что мне все время неверно указывали направление. Свернул на дорожку, ведущую к дому. Заглушил мотор. Выбрался из машины и огляделся.

Большое, неуклюжее, неухоженное строение. В основном из дерева, со множеством башенок и шпилей, необрезанный плющ ползет на черепичную крышу, облезлые рамы подъемных окон когда-то были выкрашены в белое. В мягком вечернем свете сад выглядел переплетением трав и кустов, растущих как бог на душу положит, а входная дверь была почти перегорожена огромным кустом душистой белой сирени.

Я нажал на кнопку. Должно быть, где-то внутри зазвонил звонок, но я его не услышал. Я позвонил снова, потом попробовал постучать дверным молотком. Прождав несколько минут впустую, я отступил на несколько шагов и окинул взглядом окна.

Из-за куста сирени я не увидел, как отворилась дверь. Внезапно меня окликнул резкий голос.

— Вы от святого Антония? — спросил он.

— Н-нет...

Я снова шагнул вперед, чтобы видеть своего собеседника, и увидел в затененном сиренью дверном проеме маленькую, седую как лунь старушку с желтым лицом и диковатыми глазами.

— Но ведь вы по поводу праздника? — спросила она.

— Какого праздника? — растерянно спросил я.

— Церковного, разумеется.

Она посмотрела на меня, как на полного идиота (каковым я, несомненно, и был, с ее точки зрения).

— Если вы срежете пионы сегодня, — сказала она, — к субботе они завянут.

По ее голосу сразу чувствовалось, что она ирландка, но произношение у нее было безупречным, и ее тон ясно давал понять, что я могу немедленно удалиться. Одной рукой она держалась за косяк, другой — за ручку двери и явно собиралась захлопнуть ее навсегда.

— Пожалуйста, — поспешно сказал я, — покажите мне пионы... чтобы я знал, какие можно будет срезать... в субботу...

Старушка уже начала закрывать дверь, но остановилась. Она поразмыслила, потом выступила из-под кустов сирени. Я увидел хрупкую, словно детскую фигурку, одетую в рыжеватый свитер, узкие темно-синие брючки и домашние шлепанцы в зеленую и розовую клетку.

— За домом, — сказала старушка. Она смерила меня взглядом, но, видимо, не усмотрела во мне ничего подозрительного. — Сюда.

Она провела меня вокруг дома, по дорожке, вымощенной плоскими каменными плитами, затянутыми по краям травой с кочек, которые когда-то, должно быть, были клумбами. Мимо поленницы по плечо высотой, резко выделяющейся своей аккуратностью среди царящего кругом запустения. Мимо запертого бокового выхода. Мимо оранжереи, заполненной мертвыми стеблями герани. Мимо тачки с золой, о назначении которой можно было только догадываться. За неожиданный угол, через узенький проход в густо разросшейся живой изгороди, — и мы наконец очутились в буйном цветении сада.

— Вот пионы, — сказала она, указывая на цветы, хотя в этом не было никакой нужды. Вокруг заросшей лужайки, со всех сторон, вздымали свои роскошные лохматые головы розовые, алые, махрово-белые пионы. Они покачивались над морем темно-зеленых глянцевитых листьев, и заходящее солнце золотило их. Впереди ждало увядание, но настоящее было гордым вызовом смерти.

— Великолепно! — выдохнул я, исполненный какого-то благоговения. Их, должно быть, тысячи!

Старушка взглянула на меня без особого интереса.

— Каждый год расцветают. Лайэму все было мало. Можете срезать, какие хотите.

— Гм... — я прокашлялся. — Наверно, мне следует признаться, что я не из церкви...

Она взглянула на меня с тем же изумлением, в которое лишь недавно вогнала меня самого.

— Тогда зачем же вы попросили показать вам пионы?

— Я хотел с вами поговорить. Я боялся, что, когда вы услышите, о чем я хочу говорить, вы просто уйдете в дом и захлопнете дверь.

— Молодой человек! — строго сказала она. — Я ничего не покупаю. Я не жертвую на благотворительность. Я не люблю политиков. Что вам надо?

— Я хочу знать, — медленно ответил я, — что за бумаги украл у вас Крис Норвуд.

Она открыла рот. Дикие глаза обшарили мое лицо, словно большие водянистые прожектора. Хрупкая фигурка содрогнулась от сильного, хотя и непонятного чувства.

— Пожалуйста, не беспокойтесь! — поспешно сказал я. — Я не причиню вам вреда. Вам нечего бояться.

— Я не боюсь. Я просто ужасно зла.

— Ведь у вас действительно были бумаги, а Крис Норвуд их украл?

— Бумаги Лайэма! Да.

— И вы ездили в «Кухню богов», чтобы пожаловаться на него?

— Полиция ничего не сделала. Абсолютно ничего! Тогда я поехала в «Кухню богов», чтобы заставить этого подонка отдать их обратно. А мне сказали, что его нет. Они мне солгали! Я это знаю!

Старушка была в страшном гневе, но я-то здесь был ни при чем. Поэтому спокойно сказал:

— Извините, не могли бы мы присесть и... — Я огляделся, ища что-нибудь вроде садовой скамейки, но не увидел ничего похожего. — Я вовсе не хотел вас расстраивать. Возможно, я даже мог бы вам помочь.

— Я вас не знаю. Это небезопасно.

Еще несколько томительных мгновений она смотрела на меня все тем же пронзительным взором, потом повернулась и пошла обратно по тропинке, по которой мы пришли сюда. Я неохотно последовал за ней, сознавая, что все получилось ужасно неловко, но начисто не зная, что делать. «Все пропало, — думал я. — Сейчас она скроется за кустом сирени и захлопнет дверь у меня перед носом».

Снова сквозь изгородь, мимо тачки с пеплом, мимо хрустальной гробницы оранжереи... Но, к моему изумлению, у боковой двери она остановилась и повернула ручку. Я вздохнул с облегчением.

— Сюда, — сказала она, входя в дом. — Проходите. Пожалуй, вам можно доверять. Вы выглядите порядочным человеком. Я все-таки рискну.

В доме было темно и пахло запустением. Мы шли по узкому коридору. Она не слышно двигалась впереди в своих шлепанцах, легкая, как воробушек.

— Если пожилая женщина живет одна, — сказала она, — ей не следует впускать в свой дом людей, которых она не знает.

Поскольку адресовалось это в пустоту, похоже было, что наставление обращено к ней самой. Мы прошли мимо нескольких закрытых дверей, выкрашенных темной краской, и наконец коридор вывел нас в зал, освещенный светом, проникавшим в высокие окна с узорчатыми цветными стеклами.

— Эпохи Эдуарда, — сказала она, проследив мой взгляд. — Сюда.

Я последовал за ней в просторную комнату. Вычурный эркер смотрел в великолепный сад. Внутри обстановка была не столь яркой: темно-синие бархатные шторы, цветные коврики поверх серебристо-серого большого ковра, диваны и кресла, обтянутые синим бархатом, — и десятки, десятки морских пейзажей. От пола до потолка. Раздувающиеся паруса. Четырехмачтовые корабли.

Бури, чайки, соленая пена.

— Это — Лайэма, — коротко сказала она, видя, как я повернулся к ним.

«Да, — подумал я мимоходом, — если Лайзму О'Рорке что-то нравилось, он любил, чтобы этого было много».

— Садитесь, — сказала она, указывая на кресло. — Расскажите, кто вы такой и зачем пришли.

Сама она подошла к дивану, на котором сидела до моего прихода, судя по книге и стакану на стоящем рядом столике, и легко присела на краешек, словно готовая взлететь.

Я рассказал о знакомстве Питера с Крисом Норвудом и сказал, что, возможно, Крис отдал бумаги ее мужа Питеру, чтобы тот составил компьютерные программы. Я сказал, что Питер сделал это и записал программы на пленку.

Она отмела сложные технические подробности и сразу взяла быка за рога.

— Вы хотите сказать, — спросила она, — что мои бумаги у вашего друга Питера?

И лицо ее осветилось надеждой.

— Боюсь, что нет. Я не знаю, где они теперь.

— Так спросите у своего друга!

— Он погиб в аварии.

— О-о! — Она воззрилась на меня, ужасно разочарованная.

— Но я знаю, где находятся кассеты, — продолжал я. — По крайней мере, я знаю, где есть копии с них. Если сведения, которые в них содержатся, принадлежат вам, я мог бы вам их вернуть.

Она вновь вспыхнула надеждой, смешанной с озадаченностью.

— Это было бы чудесно! Но эти кассеты, где бы они ни были, — вы их не привезли?

Я покачал головой.

— Я всего час назад узнал о вашем существовании. Мне про вас рассказала девушка по имени Кэрол. Она работает в «Кухне богов», в офисе.

— Ах, да! — миссис 0'Рорке смущенно пожала плечами. — Я на нее наорала... Но я была так зла! Они не хотели объяснить мне, где во всех этих цехах и складах можно найти Криса Норвуда. Я говорила, что глаза ему выцарапаю. Ирландский темперамент, знаете ли. Я стараюсь сдерживаться, но не всегда получается...

Я подумал, какое зрелище должно было предстать глазам девушек, и решил, что «навела шороху» — это еще мягко сказано.

— Беда в том, — медленно произнес я, — что за этими кассетами охотится кто-то еще.

Я пересказал ей смягченную версию визита вооруженных гостей. Она слушала, приоткрыв рот от напряженного внимания.

— Не знаю, кто они такие и откуда взялись, — закончил я. — И мне начинает казаться, что подобное невежество может оказаться опасным. Поэтому я решил попытаться разузнать, что происходит.

— А если узнаете, тогда что?

— Тогда я буду знать, чего не стоит делать. В смысле, я могу наделать глупостей, которые, возможно, будут иметь самые неприятные последствия, просто потому, что не знаю какой-то мелочи.

Она посмотрела на меня в упор, и на ее лице впервые проявилось что-то вроде улыбки.

— Ну, знаете ли, молодой человек! Вы желаете всего-то навсего открыть тайну, которая оставалась таковой для homo sapiens с первого дня творения.

Я был ошарашен даже не столько самой мыслью, сколько словами, какими она ее выразила. Старушка же, словно почувствовав мое изумление, сухо заметила:

— Вы знаете, с возрастом не глупеют. Если человек смолоду был дураком, может случиться, что он и к старости не поумнеет. Но если вы в молодости были умны, отчего бы уму вдруг пропасть?

— Я вас недооценил, — медленно произнес я.

— Не вы первый, не вы последний, — равнодушно ответила она. — Я смотрюсь в зеркало. И вижу старческое лицо. Морщины. Желтая кожа. А общество нынче устроено так, что, увидев такое лицо, вам немедленно наклеивают соответствующий ярлык. Старуха — стало быть, глупа, назойлива, и ею можно помыкать как угодно.

— Нет! — сказал я. — Это не правда!

— Ну, разумеется, если вы не выдающаяся личность, — продолжала она, словно я и рта не открывал. — Былые достижения — радость стариков.

— А вы не выдающаяся личность?

Она с сожалением развела руками и покачала головой.

— Увы, нет. Я всего лишь довольно умна, но не более того. А с обычного ума толку мало. Сдерживать ярость он не помогает. Извините, что нахамила вам в саду.

— Ничего-ничего, — сказал я. — Воровство — это наглость. Неудивительно, что вы были в ярости.

Она расслабилась — настолько, что откинулась на спинку дивана. Подушки почти не прогнулись под ее весом.

— Я расскажу вам все, что смогу. Если это помешает вам гнаться за Моисеем через Красное море, тем лучше. Знать, чего не стоит делать...

Я улыбнулся ей. Она дернула уголком рта и спросила:

— Что вы знаете о скачках?

— Довольно мало.

— А вот Лайэм знал о них все. Мой покойный муж. Лайэм всю жизнь жил лошадьми. В Ирландии, когда мы были детьми. Потом здесь. Ньюмаркет, Эпсом, Челтенхэм. Потом вернулись сюда, в Ньюмаркет. Лошади, лошади, лошади...

— Это была его работа?

— В некотором роде да. Он был игрок. — Она спокойно взглянула на меня. — Я имею в виду — профессиональный игрок. Он этим жил. Я до сих пор живу на его сбережения.

— Я и не думал, что такое возможно, — сказал я.

— Вычислить победителя? — спросила она.

Эти слова удивительно не вязались со всем ее обликом. Я подумал, что она была права, говоря о ярлыках. Старухам не полагается разговаривать о скачках. Но она о них говорила.

— В прежние времена на это можно было жить, и вполне прилично. Десятки людей только этим и кормились. Даже при прибыли в десять процентов играть было выгодно, а этого добиться было нетрудно, если ты хоть чуть-чуть разбираешься в лошадях. Но потом ввели этот налог на выигрыши. Он откусывает жирный ломоть от любого выигрыша и сводит доходы почти к нулю. Короче, играть стало невыгодно. Все ваши десять процентов уходили в казну, понимаете?

— Понимаю, — сказал я.

— Но Лайэм всегда получал куда больше десяти процентов. Он этим гордился. Он говорил, что выигрывает каждую третью скачку. В смысле, в среднем каждая третья ставка выигрывала. Это очень много. Особенно если играть каждый день, год за годом. Он окупал налоги. Он пробовал новые пути, вносил новые факторы в расчеты. Ни один букмекер не соглашался брать у него ставки.

— То есть как? — удивился я.

— А вы не знали? — Она, похоже, удивилась не меньше моего. — Букмекеры не принимают ставок от людей, которые все время выигрывают.

— Но я полагал, что их ремесло именно в этом и состоит. В смысле, принимать ставки.

— Принимать ставки у лохов — да, конечно, — сказала она. — У людей, которые выигрывают от случая к случаю, но в конце концов всегда проигрываются. Но если ты выигрываешь постоянно, почти любой букмекер рано или поздно откажется иметь с тобой дело.

— Надо же! — неопределенно ответил я.

— Все букмекеры Лайэма знали, — продолжала она. — Если лично не были знакомы, то хотя бы знали в лицо. Они разрешали ему делать только начальную ставку, а стоило ему выиграть, они тут же — шу-шу-шу по всему кругу и снижали ставки на эту лошадь до минимума, так что и сам Лайэм не мог выиграть много, и другим игрокам ставить на нее было невыгодно, и они ставили деньги на других лошадей.

Последовала длительная пауза. Я пока переваривал то, что она сказала.

— А как насчет тотализатора? — спросил я наконец.

— Тотализатор непредсказуем. Лайэм этого не любил. К тому же на тотализаторе обычно выигрываешь меньше, чем у букмекеров. Нет, Лайэм любил делать ставки у букмекеров. Это было что-то вроде войны. И Лайэм всегда побеждал в ней, хотя они об этом и не знали.

— Как это? — спросил я. Она вздохнула.

— О, это было очень сложно. У нас был садовник. На самом деле наш друг. Он жил здесь, у нас. Вот в том коридоре, которым мы шли, как раз были его комнаты. Он любил ездить по стране. Поэтому он просто брал деньги Лайэма, ехал в какой-нибудь город, где проходят скачки, ставил там по маленькой во всех букмекерских конторах, и, если лошадь выигрывала — а она, как правило, выигрывала, — он обходил конторы, собирал деньги и уезжал домой.

И они с Лайэмом их делили. Столько-то Дэну — это его так звали, нашего друга, — столько-то на ставки, остальное нам. Ну и, разумеется, никаких налогов. Мы так жили много лет. Много лет. И все было так хорошо, знаете...

Она умолкла. Ее странные диковатые глаза вглядывались в счастливое прошлое.

— А потом Лайэм умер? — спросил я.

— Потом умер Дэн. Полтора года назад, перед самым Рождеством. Месяц поболел и умер. Так быстро... — Пауза. — Мы с Лайэмом только тогда поняли... Пока Дэн был жив, мы даже не подозревали, насколько мы зависим от него. Он был такой сильный... Он мог таскать тяжести... работать в саду...

Понимаете, Лайэму было восемьдесят шесть, мне восемьдесят восемь, а Дэн был помоложе, лет семидесяти. В юности он был кузнецом в Вексфорде. И веселый такой... Нам его ужасно не хватало.

Золотой свет, озарявший пионы в саду, угас, и яркие, полыхающие краски сменились оттенками серого в наступающих сумерках. Я слушал старуху с молодым голосом, рассказывавшую о темных днях своей жизни, и разгонял туман, окутывавший мою собственную.

— Мы думали найти кого-то другого, кто делал бы за нас ставки, продолжала она. — Но кому мы могли довериться? Где-то в прошлом году Лайэм попытался сделать это сам. Он обходил букмекерские конторы в таких городах, как Ипсвич и Колчестер, где его не знали. Но он был слишком стар, он так ужасно уставал... Ему пришлось бросить это дело, это было слишком тяжело. У нас были довольно приличные сбережения, и мы решили жить на них. А в этом году к нам пришел человек, о котором мы только слышали, но знакомы не были, и предложил продать методику Лайэма. Он попросил Лайэма записать все свои разработки, благодаря которым он выигрывает, и сказал, что купит эти записи.

— И вот эти-то записи и украл Крис Норвуд? — догадался я.

— Не совсем так, — вздохнула она. — Видите ли, Лайэму не было нужды записывать свою методику. Он ее записал много лет назад. Все было основано на статистических расчетах, довольно сложных. При необходимости он обновлял сведения. Ну и, конечно, добавлял новые скачки. Под конец, после многих лет работы, он мог делать ставки почти в тысяче скачек каждый год, с тридцатитрехпроцентной вероятностью выигрыша.

Она внезапно закашлялась. Ее худое белое личико сотрясалось от судорожных спазмов. Хрупкая рука протянулась к стакану, стоявшему на столе, и старушка отхлебнула несколько глотков желтоватой жидкости.

— Извините, — виновато сказал я. — Замучил я вас разговорами...

Она молча покачала головой, сделала еще несколько глотков, потом осторожно поставила стакан на место и сказала:

— Разговоры — это замечательно. Я рада, что вы здесь и есть с кем поговорить. Мне ведь почти не с кем разговаривать. Иногда целыми днями так и сидишь одна. Мне очень не хватает Лайэма, знаете ли. Мы ведь все время болтали. Это был ужасный человек, жить с ним было сплошное мучение. Одержимый, понимаете? Если уж ему что запало в голову, то он на полпути нипочем не остановится. Вот, все эти морские пейзажи — когда он ими увлекся, я чуть с ума не сошла. Он все покупал и покупал их... Но сейчас, когда его нет, посмотришь на них, и кажется, что он рядом. И теперь я бы с ними ни за что не рассталась.

— Так он, значит, умер не так давно? — спросил я.

— Первого марта, — ответила она.

Она помолчала, но не заплакала и вообще никак не проявила своего горя.

— Всего через несколько дней после того, как пришел мистер Гилберт.

Лайэм сидел вон там, — она указала на одно из синих кресел, единственное, у которого были потерты подлокотники и на высокой спинке виднелся след от головы, — а я пошла сделать чаю. По чашечке. Нам пить захотелось. А когда я вернулась, он уснул. — Она снова помолчала. — То есть это я сперва подумала, что он уснул.

— Мне очень жаль... — сказал я.

Она покачала головой.

— Это лучшая смерть, какую можно придумать. Я за него рада. Нам обоим было страшно думать, что придется умирать в больничной палате, среди всех этих трубок. Если мне повезет, и у меня тоже получится умереть так, как он, я буду очень рада. Это хорошая смерть, понимаете?

Да, я понимал ее. Хотя никогда раньше не думал о смерти как о желанной гостье, которую терпеливо ждут, надеясь, что она придет тихо, во сне.

— Если хотите выпить, — сказала она все тем же обыденным тоном, в буфете есть бутылка и рюмки.

— Да нет, мне еще домой ехать...

Она не стала настаивать.

— Быть может, вам рассказать о мистере Гилберте? Мистере Гарри Гилберте?

— Да, пожалуйста. Если я вас не утомил.

— Да нет, я же вам говорила. Поговорить — дело приятное.

Она призадумалась, склонив голову набок. Белые волосы окружали сморщенное личико пушистым ореолом.

— Он содержит залы для игры в лото, — сказала она, и в ее голосе впервые прорезалось нечто, напоминающее пренебрежение.

— А вы лото не одобряете?

— Это игра для лохов, — ответила она, пожав плечами. — Никакого искусства не требует.

— Но многим она нравится.

— Ну да, и они за это расплачиваются. Все равно как игроки на скачках. Выиграют пару раз и ловятся на это, но в конце концов проигрываются.

«Надо же, и тут то же самое! — подумал я, улыбаясь про себя. — Пренебрежение профессионала к любителю». Однако в мистере Гилберте не было ничего от любителя.

— На лото он разбогател, — продолжала старуха. — Однажды он приехал сюда, чтобы встретиться с Лайэмом: прикатил в «Роллс-Ройсе» и сказал, что собирается приобрести несколько букмекерских контор. И он хотел купить систему Лайэма, чтобы всегда быть на два корпуса впереди лохов.

— Вы что, считаете, что все игроки непременно лохи? — с любопытством спросил я.

— Так считает мистер Гилберт. Он холодный человек. Лайэм говорил, что все зависит от того, чего они хотят. Если игрок ищет острых ощущений, тогда он, конечно, лох, но, по крайней мере, он имеет за свои деньги то, чего хотел. А если он хочет заработать и при этом продолжает опираться на одну только интуицию, ну тогда он самый настоящий лох.

Она снова закашлялась, отхлебнула из стакана, слабо улыбнулась мне и продолжала:

— Мистер Гилберт предложил Лайэму кучу денег. Столько, что мы могли бы положить их в банк и до конца дней своих безбедно жить на проценты. Так что Лайэм согласился. Это было разумнее всего. Ну, для начала они, конечно, немного поторговались. Почти целую неделю перезванивались. Но в конце концов договорились. — Она помолчала. — Но мистер Гилберт не успел расплатиться и забрать бумаги. Лайэм умер. Мистер Гилберт позвонил мне, выразил сочувствие и спросил, остается ли сделка в силе. И я сказала, что да. Разумеется! Я была очень рада, что мне не придется беспокоиться о деньгах, понимаете?

Я кивнул.

— А потом, — продолжала она, на этот раз уже с гневом, — этот подонок Крис Норвуд украл бумаги из кабинета Лайэма! Труд всей его жизни!

Она дрожала всем телом. Я понял, что ее возмущает не столько потеря состояния, сколько сам факт пропажи этих бумаг.

— Мы оба были рады, что он ходит сюда, носит уголь, дрова, моет окна. Потом я начала подозревать, что он лазит в мою сумочку. Но я никогда не помню точно, сколько денег там было... а потом умер Лайэм.

Она умолкла, борясь с волнением, прижав хрупкую руку к своей узкой груди и крепко зажмурившись.

— Не надо! — сказал я, хотя отчаянно желал, чтобы она продолжала говорить.

— Нет-нет! — ответила она, снова открывая глаза. — Так вот, мистер Гилберт приехал забрать бумаги. Привез деньги наличными, все сразу. Он мне их показывал, в чемодане. Пачки банкнот. Он посоветовал никуда их не вкладывать, а тратить, чтобы не было проблем с налогами. Он сказал, что если мне понадобится, он даст еще, но там бы хватило на много лет при моем образе жизни. Мы пошли в кабинет Лайэма, а бумаг нет. Нигде. Пропали. Я еще накануне их нарочно приготовила, в большой папке. Их было так много... Куча страниц, исписанных тонким почерком Лайэма. Он так и не научился печатать на машинке. Всегда от руки писал. А в доме, кроме миссис Уркварт, был только Крис Норвуд. Только он.

— А кто такая миссис Уркварт? — спросил я.

— Что? А, миссис Уркварт? Она ко мне ходит убираться. То есть раньше ходила. Три раза в неделю. А теперь говорит, что не может. У нее, у бедняжки, какие-то проблемы с благотворительностью.

Я снова услышал слова Аккертона: «...И не заявила в благотворительной организации, что у нее имеются дополнительные доходы...»

— А Крис Норвуд жил в доме миссис Уркварт? — спросил я.

— Да-да. — Она нахмурилась. — А вы откуда знаете?

— Слышал от кого-то. — Я припомнил то, что сказал ей о себе в начале визита, и запоздало сообразил, что она на самом деле может и не знать о последних событиях. — Видите ли, Крис Норвуд... — медленно начал я.

— Так бы его и придушила!

— А ваша миссис Уркварт не рассказала вам, что... что произошло?

— Она позвонила в большой спешке. Сказала, что больше не придет.

Очень нервничала. Это было в субботу утром, на той неделе.

— И сказала только, что больше не придет?

— У нас в последнее время, после того, как Крис Норвуд украл бумаги Лайэма, отношения были довольно натянутые. Ссориться с ней я не хотела. Мне нужно было, чтобы она убиралась. Но с тех пор, как этот подонок нас обворовал, она держалась очень напряженно, почти грубо. Но ей были нужны деньги, а мне были нужны ее услуги, и она знала, что я не откажу ей от места.

Я посмотрел на улицу, на море пионов, где серые сумерки сменялись ночной темнотой. Стоит ли говорить ей, что произошло с Крисом Норвудом? Я решил ничего не рассказывать. Известие о смерти знакомого человека — это всегда потрясение, даже если ты его не любил. Пугать старушку, которая живет одна в большом доме, явно незачем.

— Вы газеты читаете? — спросил я. Она вскинул брови, озадаченная таким неожиданным вопросом, но ответила:

— Редко. Там шрифт очень мелкий. Глаза у меня хорошие, но я все же предпочитаю книги с крупным шрифтом. — Она указала на толстый том в красно-белом переплете, лежащий на столике. — Я теперь больше ничего не читаю.

— Она рассеянно оглядела темную комнату. — Даже о скачках. Я и о них больше не читаю. Только смотрю результаты по телевизору.

— Одни только результаты? А сами скачки?

— Лайэм говорил, что скачки смотрят только лохи. Он говорил, что надо смотреть на результаты и вносить их в статистику. Скачки я тоже смотрю, но результаты смотреть как-то привычнее.

Она протянула тонкую, как палочка, руку и включила настольную лампу.

Сад с пионами тут же исчез во тьме, и дальние углы комнаты затопило густой тенью.

Сама она при свете тоже переменилась. Заметнее стало, как она стара.

Свет безжалостно подчеркнул морщины, смягченные темнотой, и приковал живой ум к дряхлому-предряхлому телу.

Я посмотрел на худое, иссохшее личико, на огромные глаза, некогда, должно быть, бывшие красивыми, на седые распущенные волосы вдовы Лайэма О'Рорке и высказал предположение, что, если я отдам ей программы, она, возможно, еще сумеет продать содержащиеся в них сведения своему другу мистеру Гилберту.

— Да, — кивнула она, — мне это тоже пришло в голову, когда вы сказали, что они у вас есть. Я не очень поняла, что это такое. Я в компьютерах ничего не смыслю.

А ведь ее покойный супруг тоже был чем-то вроде компьютера...

— Это просто кассеты, — объяснил я. — Как те, что вставляют в магнитофон.

Она поразмыслила, опустив глаза. Потом сказала:

— А не согласитесь ли вы устроить это для меня? Я вам заплачу комиссионные. Видите ли, я в делах разбираюсь куда хуже Лайэма. И, боюсь, у меня просто нет сил торговаться.

— А мистер Гилберт заплатит, как договаривались?

Она задумчиво покачала головой:

— Даже и не знаю. Договаривались-то они три месяца назад, и вместо бумаг у меня теперь что-то другое. Я даже не знаю. Я боюсь, как бы он меня не надул. Но вы-то разбираетесь в этих кассетах или что у вас там. Вам с ним проще будет говорить, чем мне.

Она слабо улыбнулась.

— Я вам хорошо заплачу, молодой человек. Десять процентов.

Я чуть-чуть поразмыслил и согласился. Она дала мне адрес и телефон Гарри Гилберта. А я пообещал, что когда все устрою, ей сообщить.

— Вы мне настолько доверяете? — спросил я.

— Ну, если вы меня обворуете, я буду не беднее, чем сейчас.

Она проводила меня до парадной двери, загороженной кустом сирени, я пожал ее худенькую лапку и уехал.

Красное море расступилось пред Моисеем, и он пошел посуху.