"Испытай себя" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

Глава 2

Возвращаясь в Низвик из конторы Ронни, я не имел ни малейшего намерения когда-либо вновь встретить Тремьена Викерса. Я забыл о нем. Мои мысли были заняты книгой, над которой я тогда работал, и в особенности тем, что делать с одним из моих героев, который по воле моего воображения оказался между небом и землей на экспериментальном воздушном шаре, наполненном гелием, с вышедшими из строя воздушными насосами. У меня были сомнения насчет этого воздушного шара. Возможно, придется переделывать весь сюжет. Возможно, придется выбросить в корзину все, что я написал, и начать сначала. Этот мой герой на воздушном шаре наделал под себя от страха. Мне были понятны его ощущения. Занимаясь литературным трудом, я вдруг неожиданно для себя осознал, что самое страшное — это быть непонятым своими читателями.

Книга, включенная в издательский план под названием «Долгая дорога домой», должна была рассказать о выживании вообще, и в особенности о выживании, физическом и психологическом, группы людей, оказавшихся отрезанными от мира в результате какого-либо несчастного случая. Вряд ли эту тему можно считать оригинальной, но я всегда следовал тому основополагающему совету, что писать следует о том, что знаешь, а тема выживания была известна мне лучше любой другой.

Для того чтобы выжить самому в ближайшую неделю или десять дней, я зашел в расположенный неподалеку от дома супермаркет, истратив там отложенные на еду деньги. Я купил достаточное количество провизии: кучу пакетиков с супом, буханку хлеба, упаковку спагетти, коробку с овсяными хлопьями, пинту молока, — цветной капусты и несколько штук морковок. Я привык есть овощи сырыми, когда мне этого хотелось, и в любом случае мне был по вкусу суп с накрошенным в него хлебом, или суп с макаронами, или овсянка с молоком. Такие вещи, как чай, мармелад и соль, я всегда покупал от случая к случаю. Когда же соблазн был непреодолим, я позволял себе сухариков и масла. Помимо этого раз в месяц я покупал флакончик с витаминным драже, для того чтобы напичкать себя различными микроэлементами, которых мне может не хватать; это покажется скучным, но, несмотря на постоянное чувство голода, я ощущал себя бодрым и здоровым.

Я открыл входную дверь своим ключом и в прихожей натолкнулся на тетку друга.

— Привет, дорогой, — поздоровалась она. — Все в порядке?

Я рассказал ей о том, что Ронни послал мою книгу в Америку, и ее худое лицо сразу же расплылось в искренней улыбке. Ей было примерно пятьдесят, в разводе, бабушка, очень любезная, седоволосая, добродушная и занудливая. Я сознавал, что она рассматривает деньги, которые я плачу ей за свое жилье (в пять раз меньше того, что я платил за предыдущую квартиру), скорее как взятку за то, что пустила незнакомца в свой дом, а вовсе не как существенную часть своего дохода. К тому же она позволила мне хранить молоко в ее холодильнике, мыть посуду в ее раковине, принимать душ в ее ванной комнате и раз в неделю пользоваться ее стиральной машиной. Я же должен был соблюдать тишину и никого к себе не водить. Мы полюбовно обсудили все эти детали. Она установила для меня индивидуальный электрический счетчик, тем самым дав возможность пользоваться тостером, электрочайником, портативной электроплиткой, телевизором и бритвой.

Мне ее представили как «тетушку», именно так я к ней и обращался; она же, казалось, рассматривала меня как своего нового племянника. Десять месяцев мы прожили в согласии, бок о бок, но не вмешиваясь в дела друг друга.

— На улице жуткий холод... Ты у себя наверху не мерзнешь? — участливо спросила она.

— Все в порядке, спасибо. Электрообогреватель съедает много денег. Я почти никогда не включаю его.

— Ох уж эти старые дома... Всегда холодно на чердаках.

— Со мной все нормально, — ответил я.

— Хорошо, дорогой.

С этими словами мы раскланялись, и я направился к себе наверх, размышляя о том, что мне приходилось бывать за Полярным кругом, после чего позором было бы жаловаться на промерзший лондонский чердак. Обычно я носил джерсовое белье с длинными рукавами, под свитер же надевал теплые рубашки, а под лыжные брюки — джинсы; спал же я в теплом спальном мешке, специально пошитом для полярных условий. Страдать от холода меня вынуждала необходимость писать.

Уже два часа у меня перед глазами маячил этот воздушный шар, но дальше психологических аспектов проблемы я не продвинулся. Почему, например, моему герою от страха бы не оглохнуть? Что помогает пчеле всегда находить дорогу к улью? Мой воздухоплаватель этого не знал и был слишком ничтожен, чтобы интересоваться такими вещами. Я уже подумывал о том, не воздвигнуть ли мне перед ним сплошную горную гряду, заставив его, таким образом, пошевелить мозгами. Тогда, по крайней мере, ему придется решать проблему, спуска с высоты Эвереста, имея в своем распоряжении только решимость, руки и ноги. Это было бы гораздо проще. В этом плане мне были известны одна-две уловки. Первая заключалась в том, чтобы найти пусть более длинный, но более безопасный путь. Обратные склоны крутых гор обычно бывают пологими.

На моем чердаке, когда-то являвшемся убежищем для младшей дочери тетушки, имелся толстый розовый ковер, стены же были оклеены кремовыми обоями с рассыпанными здесь и там красными розами. Обстановка состояла из кровати, комода, небольшого платяного шкафа, двух стульев и стола; повсюду лежали мои сумки, коробки, чемоданы, набитые пожитками, собранными со всего света. Одежда, книги, домашняя утварь и спортивный инвентарь — все высшего качества и в хорошем состоянии. Все добро было куплено еще в годы моей беспечной молодости, когда у меня водились деньги. В углу стояли пары дорогих лыж в чехлах. В футлярах покоились универсальные фото — и кинокамеры со сменными объективами. В постоянной готовности у меня хранилась ветро — и пыленепроницаемая, защищающая от насекомых палатка, которая раскрывалась автоматически в считанные секунды и весила всего три фунта. Время от времени я проверял свое альпинистское снаряжение и видеокамеру. Электронная пишущая машинка с лазерным принтером, которой я пользуюсь, большую часть времени стояла в плотной бумажной упаковке. В ящике стола лежали права на управление вертолетом; срок их годности давно истек, поскольку уже больше года я не садился за штурвал. Бродячая жизнь, подумал я. Вечная неопределенность.

Иногда я думал: продай я что-нибудь, питался бы лучше. Но я никогда не получу, предположим, за лыжи столько, сколько в свое время за них отдал. Кроме того, мне казалось глупым проедать те вещи, которые когда-то доставляли мне немало удовольствия. В моей бывшей работе они сослужили мне хорошую службу и в любой момент могут понадобиться опять. Это своего рода моя страховочная сеть. В туристическом бюро мне сказали, что всегда готовы взять меня назад, если я выкину из головы свою нынешнюю блажь. Знай я раньше, что мне придется заниматься сейчас тем, чем я занимаюсь, я бы заранее все рассчитал и, может быть, остался в значительной выгоде, однако между моим окончательным неудержимым порывом и его воплощением лежало всего шесть недель. Этот неосознанный порыв вызревал во мне долгие годы, почти всю жизнь.

Воздушный шар, наполненный гелием...

Вторую часть авторского гонорара за «Долгую дорогу домой» я получу только после выхода книги, а ждать этого еще целый длинный год. Деньги, которые я распределил на каждую неделю, явно закончатся раньше, но я представить себе не мог, как можно жить на сумму еще меньшую. Заплаченных вперед за мое жилище денег хватит лишь до конца июня. Эх, думал я, разделаться бы мне с этим воздухоплавателем к тому времени, и если бы в издательстве от него не отказались, да еще заплатили бы мне такой же аванс, как и в прошлый раз, то тогда, возможно, мне удалось бы протянуть целых два года.

Если же книга окажется неудачной, я сдамся и отправлюсь назад, к уже преодоленным мною не раз трудностям дикой природы.

В ту ночь в Лондоне еще больше похолодало, и к утру дом тетушки совершенно промерз.

— В доме нет воды, — с отчаянием в голосе сказала она, когда я спустился вниз. — Центральное отопление отключилось, и все трубы замерзли. Я вызывала слесаря, он говорит, что все мы здесь в одинаковом положении, а еще он сказал, что нельзя пользоваться электричеством. Сейчас он ничего не может сделать. Когда же потеплеет, он придет, чтобы исправить все неполадки и протечки. Мне очень жаль, дорогой, но я собираюсь жить в гостинице до тех пор, пока все это не кончится, дом же я закрываю. Ты сможешь найти себе какое-нибудь пристанище на недельку-другую? Естественно, я продлю срок уплаты; в деньгах, дорогой, ты ничего не потеряешь.

Беспомощность — слишком слабое слово, чтобы отразить то, что я тогда почувствовал. Я помог ей закрыть все краны, которые смог найти, и убедился в том, что она отключила все водонагревательные колонки; в свою очередь, она разрешила мне воспользоваться ее телефоном, чтобы попытаться найти другую крышу над головой. Я связался с ее племянником, по-прежнему работавшим в туристическом агентстве.

— У тебя есть еще тетки? — поинтересовался я.

— Боже милостивый, а что ты сделал с этой?

Я объяснил.

— Нет ли у тебя свободного угла, где бы я мог переночевать?

— А почему ты не услаждаешь жизнь своих родителей в их доме на том острове в Карибском море?

— Кое-какие проблемы с оплатой проезда.

— Если ты уж в таком отчаянном положении, то можешь провести у меня пару ночей, — сказал он. — Но ко мне приехала Ванда, а ты знаешь, какая у нас маленькая квартирка.

Ванда мне не очень нравилась. Я поблагодарил его и уведомил о том, что подумаю.

Я тут же переключился и начал размышлять о каком-нибудь другом варианте.

То, что я мысленно вернулся к предложению Тремьена Викерса, было просто неизбежным.

Я позвонил Ронни Керзону и напрямую все ему выложил.

— Ты сможешь запродать меня тому тренеру скаковых лошадей?

— Что?

— В свое время он предлагал мне стол и жилье.

— Не части, расскажи все по порядку.

Я выполнил его просьбу, но он все равно был против.

— Будет лучше, если ты продолжишь работу над своей новой книгой.

— Гм, — промычал я, — чем выше поднимается воздушный шар, чем разреженней становится воздух и чем ниже давление, тем больше этот баллон распухает, поднимаясь все выше и выше, и распухает он до тех пор, пока просто не лопнет.

— Что?

— Сейчас слишком холодно для того, чтобы заниматься сочинительством. Как ты думаешь, я смогу выполнить то, о чем просит Тремьен?

— Думаю, что нечто сносное у тебя должно получиться.

— Сколько времени это может отнять?

— Не берись за это, — вновь посоветовал он.

— Напомни ему, что я, в конце концов, блестящий писатель и могу начать работу без проволочек.

— Ты сошел с ума!

— Я ничуть не хуже других сумею разобраться в скачках. Почему нет? Я обыграю это в книге, а к тому же я езжу верхом, скажи ему об этом.

— Твои необузданные порывы как-нибудь сведут тебя в могилу.

Мне бы стоило прислушаться тогда к его мнению, но здравый смысл проиграл.

Я так никогда и не узнал, что именно сказал Ронни Тремьену, но, когда днем я перезвонил ему, его голос звучал торжественно, как на похоронах.

— Тремьен согласился с тем, что ты сможешь написать для него книгу. Похоже, что вчера ты понравился ему, — пессимизм Ронни так и вибрировал в телефонной трубке.

— Он согласился гарантировать тебе, — продолжал Ронни, — твой гонорар. — Ронни назвал сумму, которая позволила бы мне прокормиться этим летом.

— Гонорар будет заплачен в три приема, — уточнил он. — Четверть суммы через месяц работы, еще четверть — после того как он одобрит всю рукопись, и половина — после публикации. Если я смогу найти тебе официального издателя, который возьмется ее напечатать, то заплатит он, в ином случае сам Тремьен. Он также согласился на то, чтобы ты работал из сорока процентов авторского гонорара, а не из тридцати. Он согласен оплачивать все твои расходы за то время, пока ты будешь изучать его жизнь. Это означает, что если тебе понадобится отправиться к какому-нибудь его знакомому за интервью, то за транспорт будет платить он. В общем-то, это довольно неплохие условия. Ему показалось странным, что у тебя нет автомобиля, но я напомнил, что у людей, живущих в Лондоне, довольно часто не бывает собственных машин. Он говорит, ты сможешь пользоваться одной из его. Ему было приятно услышать, что ты умеешь сидеть в седле. Он сказал, тебе следует взять конноспортивную форму, а также захватить смокинг, поскольку Тремьен бывает в гостях и хочет, чтобы ты сопровождал его. Я сообщил ему, что ты профессиональный фотограф, поэтому он просил, чтобы ты захватил свою камеру. Полное и абсолютно ясно различимое отсутствие энтузиазма в голосе Ронни могло бы остудить мои порывы ничуть не хуже, чем это удалось тетушке, когда она поставила меня в тупик своим требованием оставить ее дом в трехчасовой срок.

— Когда Тремьен ждет меня? — задал я вопрос.

— Мне показалось, он был трогательно рад, узнав, что кто-то хочет с ним работать, особенно после того, как все наши писательские шишки отказали ему. Он также добавил, что будет счастлив видеть тебя как можно скорее, даже сегодня. Ты поедешь сегодня?

— Да, — сказал я.

— Он живет в местечке Шеллертон, в графстве Беркшир. Он говорит, что если ты сможешь позвонить и сказать, каким поездом выезжаешь, то он пришлет кого-нибудь встретить тебя на станции Ридинг. Вот его телефон.

Ронни зачитал мне его.

— Прекрасно, — сказал я. — Спасибо тебе, Ронни, большое.

— Не благодари меня. Ты... просто напиши ему пару блестящих глав, а я постараюсь подсунуть их какому-нибудь издателю. Но не забывай и о собственных сочинениях, именно в них твое будущее.

— Ты и в самом деле так думаешь?

— Безусловно, я так думаю. — Казалось, мой вопрос его удивил. — Для человека, не испугавшегося джунглей, ты демонстрируешь поразительную нехватку уверенности в собственных силах.

— В джунглях всегда знаешь, где ты находишься.

— Поторопись на поезд, — сказал Ронни и пожелал мне удачи.

Вместо этого я поторопился на автобус, поскольку это было намного дешевле. На остановке автобуса у станции Ридинг меня встретила дрожащая от холода молодая женщина, одетая в пальто на подкладке и вязаную шляпку. Изучив меня взглядом, медленно переходившим от ботинок через лыжный костюм к моим темным волосам, она пришла к заключению, что я был, как она выразилась, «писателем».

— Вы писатель, — произнесла она голосом властным, но довольно дружелюбным.

— Джон Кендал, — поклонился я.

— А я Мэкки Викерс. Мэкки, эм, э, ка, ка, и, — произнесла она свое имя по буквам. — Прошу не путать с Мэгги. Что-то ваш автобус опоздал.

— Плохие дороги, — извиняющимся тоном ответил я.

— За городом они еще хуже, — предупредила она.

Было темно и ужасно холодно. Она повела меня к видавшему виды автомобилю, напоминавшему джип, припаркованному не так далеко, и открыла заднюю дверь.

— Положите багаж сюда. По дороге мы можем встретить кого угодно.

В автомобиле сидело уже четверо; казалось, все они очень замерзли, и поэтому, когда я наконец появился, вздохнули с облегчением. Я уложил свой багаж и забрался в машину, в тусклом свете я увидел две фигуры, которые потеснились, уступая мне место на заднем сиденье. Мэкки Викерс уселась за руль, завела двигатель, отпустила тормоз. Мы тронулись и влились в поток машин. Ласковые потоки теплого воздуха из обогревателя заполнили салон.

— Этот писатель говорит, что его имя Джон Кендал, — сообщила Мэкки, ни к кому конкретно не обращаясь. Это представление не произвело ни на кого особенного впечатления.

— Мужчина, сидящий около вас, является правой рукой Тремьена, — продолжала она, — а рядом с ним его жена.

Тень мужчины рядом со мной промолвила:

— Боб Уотсон.

Его жена хранила молчание.

— Рядом со мной, — сказала Мэкки, — Фиона и Гарри Гудхэвен.

Ни Фиона ни Гарри также не произнесли ни слова.

Напряжение, повисшее между нами, исключало с моей стороны всякую попытку поддержать беседу, даже если бы я этого хотел. Но это не имело никакого отношения к температуре. Казалось, сгустился сам воздух.

Несколько минут Мэкки молча вела машину, сосредоточив все свое внимание на покрытой снежным месивом дороге, идущей на запад от станции и освещаемой слабым желтым светом фонарей. Машин было много, и двигались они очень медленно. Мы попали, в пресловутый час пик, когда они ползут одна за одной, помигивая красными тормозными огоньками. Водители же в это время особенно нелюбезны друг с другом.

Неожиданно Мэкки повернула ко мне голову, ибо я сидел как раз позади нее, и сказала:

— Не очень-то мы веселая компания. Весь день мы провели в суде. Нервы у всех на пределе. Уж вы как-нибудь примиритесь с этим.

— Не беспокойтесь, — сказал я.

Но слово «беспокойство», произнесенное мной, явно было не к месту.

Как бы выпуская собственные пары, Фиона громко сказала:

— Я не могу поверить, что ты оказался таким дураком.

— Оставим эту тему, — попросил ее Гарри; он, видимо, уже неоднократно слышал об этом.

— Но ты же сам чертовски хорошо знаешь, что Льюис был пьян.

— Это ничто не оправдывает.

— Но это многое объясняет. Ты отлично знаешь, что он был пьян.

— Все говорят, что он был пьян, — голос дышал убежденностью. — Но я этого не знаю. Не так ли? Я не видел, чтобы он много пил.

Боб Уотсон, сидящий рядом со мной, выдохнул:

— Лжец.

Но Гарри его не услышал.

— Нолана посадят в тюрьму, — с горечью пожаловалась Фиона. — Ты это понимаешь? Ему грозит тюрьма. И все это из-за тебя.

— Ты не можешь этого знать, — возразил Гарри. — Суд пока еще не признал его виновным.

— Но признает, разве нет? И это будет твоя вина. Черт побери, тебя же приводили к присяге. А ведь все, что от тебя требовалось, это сказать, что Льюис был пьян. Теперь же присяжные думают, что он не был пьян и вполне может все вспомнить. Они думают, что он лжет, когда говорит, что не может вспомнить. Боже всемилостивый, вся система защиты Нолана строилась на том, что Льюис не может вспомнить. Как же ты мог оказаться таким дураком?

Гарри молчал. Атмосфера сгустилась еще больше, хотя казалось, что это уже невозможно. Я чувствовал себя зрителем, который, просмотрев половину фильма, не может уловить сюжет.

Мэкки, храня свое мнение при себе, повернула с Грейт Уэст-роуд на шоссе М4 и еще долго ехала в западном направлении по темной и пустынной дороге средиquot; заснеженных холмов; в лучах фар поблескивали снежинки.

— Боб говорит, что Льюис был пьян, — продолжала настаивать Фиона, — а он уж должен знать, именно он занимался напитками.

— Тогда, может быть, присяжные поверят Бобу.

— Они верили ему до тех пор, пока ты своими показаниями все не испортил.

— Им следовало бы вызвать тебя в качестве свидетеля, — защищался Гарри. — Тогда бы ты смогла показать под присягой, что он был в невменяемом состоянии и его пришлось отскабливать от ковра.

— Он не был в невменяемом состоянии, — вмешался Боб Уотсон.

— Держись подальше от этого дела, Боб, — бросил Гарри.

— Извини-и-и, — опять на выдохе сказал Боб Уотсон.

— Все, что от тебя требовалось, это показать под присягой, что Льюис был пьян, — голос Фионы дрожал от гнева. — Это все, что от тебя просила защита. Но ты же не сделал этого. Адвокат Нолана готов был убить тебя.

— Ты сама не должна была отвечать на вопросы прокурора. Ты слышала, он спросил меня, откуда я знаю, что Льюис был пьян. Я что, делал ему алкогольно-респираторный анализ, анализ крови и мочи? На чем я мог основывать свои суждения? У меня что, есть медицинская практика? Ты слышала его. Каждое слово. Как я мог видеть, сколько он выпил? Откуда я знал, что он пил? Разве я когда-нибудь слышал, что Льюис хотя бы раз прежде отключался после выпивки?

— Это было недопустимо, — заметила Мэкки.

— Ты позволил прокурору вить из себя веревки. Ты выглядел полнейшим дураком... — продолжала нападать Фиона с неутихающим гневом.

Мне становилось немного жаль Гарри.

Мы доехали до перекрестка Чивли, съехали с автострады и повернули на север, выезжая на магистраль А34, ведущую к Оксфорду. Мэкки со знанием дела предпочитала расчищенные основные дороги езде через горы, хотя, судя по карте, этот путь был длиннее. Я всматривался в окружающую местность и размышлял о том, что такой умный человек, как Тремьен, должен был хорошо представлять себе, где ему обосноваться, в особенности учитывая, что окрестности нижнего Беркшира, где мы сейчас проезжали, — это известная глухомань.

Слава богу, как только вдали показался указатель на Шеллертон, Фиона внезапно умолкла. Мэкки сбавила скорость, включила сигнал поворота и осторожно свернула с полотна главной дороги на узенькую однорядную; она была едва расчищена — смерзшаяся корка грязного снега покрывала проезжую часть на значительном протяжении. На этих обледенелых участках машина буксовала, из-под шин летело крошево. Ветровое стекло изнутри все время запотевало, и Мэкки нетерпеливо стирала влагу перчаткой.

Никаких домов по обеим сторонам шоссе не было: позже я выяснил, что эти места, лежащие более чем в миле от главной дороги, ведущей в поселок, представляли собой голые необжитые пустоши. Несмотря на все старания Мэкки, колеса иногда проскальзывали и машину чуть заносило. Не было кроме нас никого и на самом шоссе: в такую погоду только неотложная нужда могла заставить человека сесть за руль. Двигатель на низкой передаче выл, с трудом преодолевая долгий подъем.

— Сейчас еще хуже, чем было утром, — сказала Мэкки обеспокоенным голосом. — Это не дорога, а каток.

В ответ не прозвучало ни слова.

Я надеялся, как, впрочем, думаю, надеялись и все, что мы преодолеем подъем, не скатившись вниз; нам это удалось, но удалось лишь для того, чтобы убедиться: спуск предстоит такой же, если не более опасный. Мэкки вновь протерла ветровое стекло и с удвоенной осторожностью приняла вправо.

Ошеломленная светом наших фар, посреди дороги застыла лошадь. Темная лошадь под темной попоной; морда ее была тревожно вздернута. Шерстинки на боках поблескивали, в глазах светился испуг. Время застыло, как на картине.

— Проклятье! — воскликнула Мэкки, ударив ногой по тормозам.

Машину на льду занесло, и, хотя Мэкки секундой раньше отпустила педаль, пользы от этого было не больше, чем вреда.

Лошадь в ужасе дернулась с проезжей части на обочину. В попытке избежать столкновения и в то же время не дать машине перевернуться, Мэкки П9пыталась объехать лошадь, но неверно рассчитала кривую, крутизну склона и скорость, хотя справедливости ради стоит отметить, что в подобной ситуации и более опытный водитель мог бы допустить такой промах.

Машину бросило в сторону, колеса пошли юзом по травянистой обочине, занесенной снегом. Накренившись, джип сполз в невидимую дренажную канаву. Под колесами со звуком пистолетных выстрелов затрещал лед.

Мы ехали довольно медленно, и только это спасло нас от мгновенной смерти, однако удар был такой силы, что мог расшатать зубы кому угодно. Попавшие в канаву колеса — одно переднее и одно заднее — оказались на четыре фута ниже уровня дороги. Тому, что джип не перевернулся полностью, мы были обязаны противоположному краю канавы, в который уперся борт машины. Перед тем как мотор заглох, я успел открыть со своей стороны дверцу, обращенную к небу, и выбраться из автомобиля.

Ветер, нередко свирепствующий в этих местах, с бешеной силой ударил мне в лицо, как бы предупреждая об опасности замерзнуть. Ветер — это смертельный враг людей, не имеющих соответствующей одежды.

Боб Уотсон оказался брошенным на свою жену. Я наклонился, схватил его, пытаясь вытащить наружу. Он же изо всех сил хотел вырваться из моих рук, исступленно крича: quot;Ингрид! quot; Затем он в ужасе воскликнул:

— Здесь мокро... Она же в воде!

— Вылезайте, — настойчиво сказал я. — Только вдвоем мы сможем вытащить ее. Вылезайте, вы же мешаете ей своим весом. Таким способом вы ее никогда не вызволите оттуда!

Наконец он обрел некоторую способность здраво мыслить и дал мне возможность вытянуть его настолько, чтобы он, повернувшись, сумел ухватить свою жену. Я держал его, а он держал ее, и в результате наших совместных усилий нам удалось извлечь ее из машины.

Канава была полна грязной мерзлой воды, покрытой слоем льда. Мы вытащили Ингрид вовремя, так как вода быстро вливалась в салон; на переднем сиденье Фиона истерическим голосом требовала от Гарри, чтобы он спас ее; я с ужасом заметил, что Гарри, находившийся под ней, вот-вот захлебнется.

Единственная фара, которая до сих пор горела, неожиданно погасла.

Мэкки не выказывала ни малейшего намерения спастись. Я распахнул дверцу с водительской стороны — крепко пристегнутая к сиденью ремнем безопасности, она была в полубессознательном состоянии.

— Вызволите нас отсюда! — пронзительно кричала Фиона.

Придавленный ею Гарри боролся с прибывающей водой, и невозможно было понять, пытается ли он спасти ее или себя. Я возился вокруг Мэкки до тех пор, пока не нашел замок ремня безопасности, щелкнул им, высвобождая девушку, с усилием поднял ее и передал на руки Бобу Уотсону.

— Усади ее на кромку дороги, — велел я ему. — Только разгреби сначала снег. Постарайся защитить ее от ветра.

— Боб, — жалостливым голосом позвала Ингрид.

Она беспомощно стояла на дороге, видимо, считая, что в подобной ситуации ее муж должен, думать лишь о ней одной и ни о ком больше.

— Боб, я не могу без тебя, мне дурно.

Боб бросил взгляд на свою жену и, не говоря ни слова, поднял Мэкки и помог ей сесть. Та шевельнулась, застонала и слабым голосом спросила, что произошло; сознание к ней вернулось.

Крови нет ни капли, подумал я, хоть в этом нам повезло.

Мои глаза начали привыкать к темноте.

Впавшая почти в паническое состояние, Фиона протянула ко мне руки, и я без труда вытащил ее. Не обращая больше на нее внимания, я устремился на помощь к Гарри, которому наконец удалось расстегнуть ремень безопасности. Его голова торчала над водой, от первого приступа страха он явно оправился. Из джипа он выбрался сам и тут же с очевидной тревогой бросился к Мэкки, оставленной на попечение Боба Уотсона.

Ингрид, мокрая, худая, испуганная, беспомощная, стояла на дороге и плакала. Дул пронизывающий ветер... Очень опасный. Несведущий человек даже не представляет себе, как быстро может убить холод.

— Снимите с вашей жены всю одежду.

— Что? — спросил Боб.

— Снимите с нее всю одежду, иначе она превратится в ледяную статую.

У того отвисла челюсть.

— Начинайте с верхней части тела. Снимайте все и надевайте мой лыжный свитер. Быстро. Он теплый.

Я расстегнул молнию, сорвал с себя куртку и держал ее в сложенном виде, не давая улетучиться теплу моего тела. Холод пронизывал меня через свитер и нижнее белье так, как будто их не было на мне вовсе. Я был благодарен судьбе за то, что хотя бы не промок.

— Я помогу Ингрид, — сказала Фиона, поскольку Боб все еще колебался. — Хоть бюстгальтер на ней можно оставить?

— Нет. Снимайте все.

Предоставив женщин самим себе, я направился к багажнику нашей перевернувшейся машины и с облегчением заметил, что крышку его не заклинило. Я засучил рукава и в буквальном смысле слова выудил оттуда две свои сумки. Гарри, стоя рядом со мной, скептически наблюдал, как с них стекает вода.

— Все промокло, — грустно сказал он.

— Нет.

Водо-пыле — и насекомонепроницаемость — этим правилам я следовал всегда, даже путешествуя по доброй старой Англии. Вслед за сумками я извлек из воды свою камеру в алюминиевом футляре и положил ее на дороге рядом с сумками.

— Что вы предпочтете, — обратился я к Гарри, — купальный халат или смокинг? Гарри едва удержался от смеха.

— Скидывайте с себя все, — сказал я ему, — не то превратитесь в снежного человека. Начинайте с верхней части тела.

Эти люди ехали из суда, и их одежда никак не соответствовала прогулкам на открытом воздухе. Даже Мэкки и Боб Уотсон, оставшиеся сухими, были недостаточно тепло одеты для тех условий, в которых мы оказались. Боб Уотсон вновь подошел к Мэкки, а Гарри начал стягивать с себя свое насквозь промокшее пальто, пиджак, рубашку и галстук, вздрагивая от боли всякий раз, когда порыв ветра ударял по его телу.

Я протянул ему руку.

— Как, вы сказали, ваше имя? — трясясь от холода и стуча зубами, спросил он.

— Джон.

Я передал ему свою светло-голубую шелковую нижнюю рубашку и кальсоны, два свитера, серые брюкв и купальный халат. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так быстро одевался. Мои туфли оказались на размер больше. Не теряя чувства юмора и прыгая на одной ноге, он пожаловался мне на это. От сухих носков он тоже не отказался.

Фиона помогла Ингрид переодеться до пояса и ждала, когда я передам остальную одежду. Я снял свои ботинки и лыжные брюки, которые Фиона натянула на Ингрид, попытавшись перед этим скрыть от меня ее мгновенную наготу, которая изумила меня. Вряд ли это было подходящее время для такой щепетильности. Мои ботинки на ее ногах казались чудовищно огромными, а сама она оказалась на девять дюймов короче, чем мой лыжный костюм.

Себе я выбрал темно-синий пиджак и сапоги. Мои ноги в шерстяных носках немели от холода.

— У меня сводит ноги от холода, — сказала Фиона, дрожа и глядя на мои сапоги. — И я насквозь промокла. У вас ничего не осталось?

— Возьмите это.

— Ну, мне... — она с сомнением смотрела на мои оставшиеся в одних носках ноги.

Я вручил ей свои сапоги и пиджак. Мои вечерние туфли — единственное, что оставалось в сумке из обуви, — спадали бы с нее на каждом шагу.

Я еще раз сунул руку в одну из сумок, вытащил черные носки, нижнюю рубашку и бриджи для верховой езды.

— Это вам подойдет? — спросил я.

Она с благодарностью взяла одежду и, спрятавшись за Ингрид, начала переодеваться. Я надел вечерние туфли и смокинг — все лучше, чем ничего.

Когда Фиона появилась вновь, она даже не дрожала, а просто тряслась. Слишком мало было, на ней одежды, пусть даже и сухой. Единственным из всех моих вещей предметом, еще не нашедшим себе применения, оставался пластиковый пакет, в котором лежал мой смокинг. В верхней части пакета я расширил отверстие, предназначенное для вешалки, затем натянул пакет на Фиону, заставив ее продеть голову в это отверстие. На обеих сторонах пакета красовалась надпись «Эйс клипере» — в нем я получил смокинг из химчистки; и даже если Фионе не по нраву было предстать в глазах окружающих ходячей рекламой, то пакет, во всяком случае, частично предохранял ее от ветра и сохранял тепло.

— Ну вот, — с возросшей бодростью сказал Гарри, глядя на конечные результаты перераспределения туалетов, — благодаря Джону мы доживем до Шеллертона. Вам лучше тронуться в путь, а я останусь с Мэкки, и мы догоним вас, как только это будет возможно.

— Нет, — возразил я. — Как далеко до Шеллертона?

— Что-то около мили.

— Тогда мы отправляемся немедленно все вместе. Мы понесем Мэкки. Поверьте мне, сейчас слишком холодно, чтобы дискутировать. Как насчет того, чтобы нести ее на «стульчике»?

Гарри и я посадили Мэкки на скрещенные руки. А ее руки мы положили себе на шею. Вот таким образом мы направились в сторону Шеллертона. Боб Уотсон в одной из моих сумок нес всю мокрую одежду, Фиона в другой сумке несла сухие вещи. Возглавляла шествие Ингрид в «луноходах» и с моей камерой, освещая путь моим фонариком из походного набора.

— Жмите на рычажок, — показал я ей, — у этого фонарика нет батареек. Светите на дорогу так, чтобы мы все видели.

— Слава богу, что еще не идет снег, — заметил Гарри, однако подозрительные облака уже начали заволакивать звезды. Единственным плюсом лежащего вокруг снега было то, что его белизна позволяла лучше видеть.

Меня радовало то, что идти нужно было не так далеко. Мэкки нельзя было назвать тяжелой, но шли мы все-таки по льду.

— Разве по этой дороге не ездят машины? — безнадежным голосом спросил я после того, как мы прошли полмили и не увидели ни одного автомобиля.

— На Шеллертон ведут еще две дороги, — ответил Гарри. — О боже, какой дьявольский ветер, у меня отваливаются уши.

Мою собственную голову тоже ломило от холода. Мэкки и Фиона были в вязаных шапочках, теплее всего чувствовала себя Ингрид в капюшоне моего лыжного костюма; Боба Уотсона спасала кепка. Свои перчатки я отдал Ингрид. Наши с Гарри скрещенные руки онемели. Эх, если бы у меня было еще несколько пар носков — мы могли бы использовать их как варежки.

— Осталось уже недалеко, — сказал Боб. — Еще один поворот, и станут видны дома.

Он оказался прав. Впереди вскоре замелькали электрические огоньки, обещая нам убежище и тепло. Я молил Бога, чтобы мы не выбились из сил.

Неожиданно к Мэкки полностью вернулось сознание, и она стала требовать от нас объяснения происходящего.

— Мы свалились в канаву, — ответил Гарри, не вдаваясь в объяснения.

— А лошадь! С лошадью все в порядке? Почему вы несете меня? Опустите меня.

Мы остановились и поставили ее на ноги, она покачнулась и приложила руку к голове.

— Мы не сбили ее? — спросила Мэкки.

— Нет, — ответил Гарри. — Давай мы лучше тебя все-таки понесем.

— Что случилось с лошадью?

— Она ускакала. Пойдем, Мэкки. Мы замерзнем до смерти, если будем стоять здесь. — Гарри втянул кисти рук в рукава моего халата, затем повел плечами и спрятал руки под мышками. — Пойдемте, ради всего святого.

Мэкки не разрешила нам вновь взять ее на руки, и мы медленно побрели в сторону городка, качаясь, как тени, держась друг за друга, чтобы не упасть, промерзшие до костей.

Я думал о том, что мне следовало прихватить с собой лыжи, и не верил тому, что с утра прошло всего несколько часов.

Как только мы приблизились к первым на нашем пути постройкам, стала ясна одна из причин отсутствия транспорта: два столкнувшихся автомобиля полностью перекрыли дорогу и выехать из городка по этому пути стало невозможно.

— Будет лучше, если мы зайдем к нам, — дрожащим голосом предложила Фиона после того, как мы миновали место катастрофы. — Наш дом отсюда ближе всего.

Возражений не последовало.

Мы свернули на длинную неосвещенную проселочную улицу, прошли мимо наглухо закрытых гаражей и бара, который все еще работал.

— А не выпить ли нам чего-нибудь на скорую руку? — полушутя выдвинул идею Гарри.

— Мне кажется, что на сегодняшний день ты уже вполне достаточно наслушался о выпивке. Кроме того, как можно идти на люди в таком виде? — в своей прежней резкой манере возразила Фиона.

Было слишком темно, чтобы я мог рассмотреть выражение лица Гарри. Никто никак не реагировал на их слова, и мы в свете фонаря Ингрид подошли к проезду, огибающему несколько коттеджей и выходящему на обширное заснеженное пространство перед огромной усадьбой в георгианском стиле.

— Сюда, — сказала Фиона и повела нашу молчаливую процессию к боковому входу. Она достала из-под валуна ключ и открыла дверь.

Наконец-то в наших ушах прекратил завывать пронизывающий ветер — мы испытали как бы второе рождение. Тепло же солидных размеров кухни, куда мы сразу направились, оказалось поистине жизнетворным. Именно здесь, на свету, я впервые смог хорошенько разглядеть своих попутчиков.