"По рукоять в опасности" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

ГЛАВА 2

Не стоит вспоминать об этой ночи.

Физиономия, смотревшая на меня из продолговатого зеркала на дверце купе, пока поезд погромыхивал на стыках рельсов, понравится моей матери, насколько я мог судить, еще меньше, чем обычно, если учесть ее привередливость и требовательность. Фингал под глазом растекся многоцветной лужей, подбородок украсила щетина, и даже я не мог не признать, что типу, имеющему наглость быть мной, очень не мешало бы вымыть голову.

С помощью полученных от Джеда денег и привокзальной аптеки я, как смог, привел себя в порядок, но мать все равно неодобрительно осмотрела меня с головы до ног, прежде чем отмерить минимальную дозу объятий на пороге ее дома.

— Александр, — спросила она, — неужели у тебя действительно нет никакой одежды без пятен от краски?

— Что-нибудь, пожалуй, найдется.

— Ты похудел. Но выглядишь... неплохо. Не стой, однако, в дверях, лучше, если ты войдешь в дом.

Я последовал за матерью в чопорно-изысканную переднюю архитектурной реликвии, где обитали они с Айвэном в Кресчент-парке.

Мать, как всегда, была опрятна, изящна, женственна и строга на вид. Блестящие темные волосы, короткая стрижка. Осиная талия. Мне захотелось сказать ей, что я очень люблю ее, но я промолчал, потому что мать считала такие эмоции чрезмерными до неприличия.

Я с детства был приучен отцом заботиться о ней. Отец научил меня почитать мать, служить ей. И не потому, что так требует долг, а по зову сердца. Мне навсегда запомнился раскатистый, неудержимый смех отца и сдержанные, но счастливые улыбки матери. Отец жил достаточно долго, чтобы я почувствовал их общее изумление, когда мальчик, о воспитании и образовании которого они так заботились и которому старались привить умение шотландских горцев охотиться, ловить рыбу и незаметно подкрадываться к добыче, выказал первые тревожные признаки своеволия.

Мне было шестнадцать лет, когда в один прекрасный день я заявил:

— Папа, я не хочу идти в университет. (Ах, какая это была ересь!) Я хочу стать художником.

— Неплохое хобби, Ал, — сказал отец, нахмурясь.

Он давно уже не раз хвалил меня за ту легкость и непринужденность, с которыми я рисовал, но никогда не принимал моего увлечения всерьез. И так и не принял до самой своей смерти.

— Я говорю вполне серьезно, папа.

— Да, Ал.

Он не имел ничего против моей тяги к уединению. В Британии слово «бирюк» вовсе не вызывает неприятия, не то, что в Соединенных Штатах, где желание жить как все внушают детям с дошкольного возраста. Там «бирюки», как я узнал потом, это люди, у которых не все дома. Мой же образ жизни многие расценивали как оригинальный, но никто не находил в нем ничего предосудительного или ненормального.

— Как Айвэн? — спросил я у матери.

— Хочешь кофе? — сказала она.

— Кофе, яичницу, гренки... да все, что угодно.

Я спустился следом за матерью в полуподвальное помещение кухни, где приготовил и съел завтрак, отчего мое настроение и состояние заметно улучшились.

— Что с Айвэном? — снова спросил я.

Мать смотрела куда-то в сторону, как будто игнорируя мой вопрос, и вместо того, чтобы ответить на него, сама спросила:

— Что у тебя с глазом?

— Я наткнулся... Да ладно, чепуха, не имеет значения. Скажи мне лучше, здоров ли Айвэн.

— Я, э-э-э... — Мать казалась непривычно нерешительной и неуверенной в себе. — Врачи говорят, что он мог бы постепенно прийти в норму...

— Что значит «мог бы»? — спросил я.

— Он не хочет.

— Расскажи мне все подробно, — после паузы сказал я.

Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.

Я сказал:

Джеймс-Джеймс Моррисон-Моррисон,

А попросту маленький Джим...

Мать засмеялась и продолжила:

Смотрел за упрямой рассеянной мамой,

Больше, чем мама за ним...

Я кивнул.

— О, Александр. — Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.

— Расскажи мне все как есть, — сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:

— Он так угнетен.

— Болезнью?

— Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.

— Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?

— Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств — и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. — Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:

— Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.

— Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?

Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.

— Сейчас у него фельдшер, — сказала она. — На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.

— А у Айвэна бывают такие боли ночью?

— Не знаю, — неуверенно ответила мать. — Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.

— Он разбудил тебя?

Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого — своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.

— Я вошла к нему пожелать доброго утра, — сказала мать, — и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.

— Надо было сразу сообщить об этом мне, — сказал я. — Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.

— Приходила Пэтси...

Пэтси — дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес — и навязчивая идея — помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.

— Пэтси? Зачем она приходила? — спросил я.

— Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. — Мать умолкла ради пущего эффекта.

— Кому? — спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.

Темные глаза матери весело блеснули.

— Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер — адвокат Айвэна.

— Она совсем потеряла стыд? — спросил я.

— О, окончательно, дорогой.

Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.

— Она сказала Оливеру, — улыбнулась мать, — что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.

— И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.

— Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.

— И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.

— О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная...

— Как прилив и отлив.

Учтивость — скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она. В свои тридцать четыре года Пэтси имела мужа, троих детей, двух собак и няньку, которая изо всех сил старалась угодить ей.

— С пивоваренным заводом возникли серьезные проблемы, — сказала мать, — и я думаю, Айвэн волнуется еще из-за кубка.

— Какого кубка?

— Кубка короля Альфреда, какого же еще? Мое настроение ухудшилось.

— Ты имеешь в виду скачки? — спросил я. Скачки за «Золотой кубок короля Альфреда», спонсируемые пивоваренным заводом Айвэна как прекрасная реклама для «Золотого пива короля Альфреда», ежегодно проходили в октябре и стали обязательной частью программы года.

— Скачки или сам кубок, — сказала мать. — Точно не знаю, не уверена.

В этот не очень подходящий момент в кухню внезапно вторглись две женщины средних лет, груз но протопавшие по ступеням лестницы, ведущей снаружи в полуподвал, и представшие передо мной и матерью с непринужденностью старых знакомых.

— Доброе утро, леди Вестеринг, — сказали они. Обе разом. Сестры, наверное. И обе разом посмотрели то на меня, то на мать, ожидая, видимо, объяснений. Я подумал, что надо бы мне самому представиться этим женщинам. Моя кроткая мать, кажется, оробела.

Я встал и постарался как можно дружелюбнее произнести:

— Я сын леди Вестеринг. А кто вы? За них ответила моя мать:

— Эдна и Лоис. Эдна готовит нам, а Лоис убирает.

В устремленных на меня внимательных глазах Эдны и Лоис неприязнь слегка пряталась за желание обеих женщин сохранить свои места в доме матери. Неприязнь? Я подумал, не сыграла ли тут своей роли Пэтси.

Эдна критическим глазом покосилась на свидетельство моих кулинарных усилий, узрев в этом, вероятно, посягательство на ее сферу деятельности. Плохо дело. Она не преминет воспользоваться этим. Мой отец и я по традиции всегда готовили сами. Так у нас было заведено. А началось с того, что мать сломала руку в запястье. Потом, когда мать поправилась, приготовление пищи все равно осталось нашим с отцом делом. И поскольку я очень рано усвоил секреты кулинарного мастерства, приготовить хорошую еду не составляло для меня большого труда.

Моя мать и Айвэн с самого начала своей совместной жизни наняли кухарку, а Эдна и Лоис появились здесь уже после моего предыдущего приезда в дом матери.

— Несмотря на присутствие Вильфреда, я поднимусь наверх повидаться с Айвэном, а потом приду к тебе в гостиную. Ты к тому времени, надеюсь, уже будешь там? — обратился я к матери.

Эдна и Лоис, видимо, не знали, как им держаться со мной. Я улыбнулся им самой ободряющей, самой дружелюбной улыбкой, на какую только был способен, а мать из благодарности проводила меня на верхний этаж, тихий в это время, но величественно-официальный. Здесь находились столовая и гостиная для приема гостей.

— Только не говори мне, что их наняла не Пэтси, — съехидничал я, как только убедился, что на кухне нас не услышат.

Мать не отрицала этого.

— Но они очень хорошие работницы, — сказала она.

— Давно они здесь?

— Неделю.

Она дошла со мной до следующего этажа, где располагались спальни, ванная, кабинет Айвэна и ее «уголок». Там они проводили большую часть свободного времени. Это была уютная комната розовых и зеленых тонов, с массивными креслами и телевизором.

— Лоис превосходно убирает, — вздохнула мать, когда мы вошли туда, — но слишком часто передвигает вещи с места на место. Такое впечатление, что она делает это умышленно: лишь бы я убедилась, что она трудится в поте лица.

Мать переставила две вазы на их прежние, привычные места по углам каминной полки. Серебряные подсвечники тоже были возвращены туда, где им полагалось стоять: по обеим сторонам от часов.

— Непременно скажи ей, чтобы она не двигала мебель без надобности, — сказал я матери, зная, что она не решится на это. Она избегает огорчать людей, в противоположность Пэтси.

Я вошел к Айвэну. Он сидел в кабинете. Из ближайшей двери, за которой была его спальня, доносились голоса. Там готовили для Айвэна постель и наводили порядок.

Темно-красный халат и коричневые кожаные шлепанцы — таков был наряд отчима. Мое появление ничуть не удивило его.

— Вивьен предупредила меня, что ты приедешь, — безразличным тоном произнес он.

— Как вы себя чувствуете? — спросил я, садясь напротив.

Меня встревожил его внешний вид. С тех пор как я видел его в последний раз, Айвэн очень изменился: постарел, побледнел и сильно исхудал. Весной я заезжал в Лондон по пути в Америку, но тогда мой мозг был загружен в основном коммерческими вопросами. Поэтому я мало обращал внимания на окружающих. Он, вспомнил я сейчас, неожиданно спросил моего совета, а я был слишком занят, нетерпелив и очень сомневался в том, что он внимательно выслушает. Дело касалось его лошадей, тренинга этих лошадей, участвующих в стипль-чезев Ламборне, и у меня были и другие основания, помимо соображений бизнеса, чтобы уклониться от поездки в Ламборн.

Я повторил свой вопрос:

— Как вы себя чувствуете?

А он просто так — от нечего делать — спросил:

— Почему ты не пострижешься?

— Не знаю.

— Локоны, как у девицы.

У него самого была короткая стрижка, приличествующая деловому человеку, баронету и члену Жокейского Клуба. Я знал его как вполне благопристойного и респектабельного, заурядного человека, который унаследовал свой скромный титул от кузена, а большой пивоваренный завод — от отца и неплохо преуспел как в роли баронета, так и в роли пивовара.

Его огорчило отсутствие у него сына и каких бы то ни было других родственников-мужчин: Айвэну пришлось смириться с тем, что титул баронета умрет вместе с ним.

Частенько я, шутя, спрашивал его: «Ну как, пиво пенится?» Сегодня такой вопрос казался неуместным. Вместо этого я сказал: «Могу я быть вам чем-нибудь полезен?» — и пожалел о произнесенной фразе, еще не успев договорить ее до конца. Только бы не Ламборн, подумал я.

Но первое, что он произнес, было: «Береги мать».

— Да, конечно, — ответил я.

— Я имею в виду... после моей смерти. — Его голос звучал спокойно и ровно.

— Вы будете жить.

Он окинул меня равнодушным взглядом и сухо произнес:

— Ты в ссоре с Богом?

— Нет пока.

— Тебе пошло бы на пользу, Александр, если бы ты спустился со своей горы и воссоединился с людским родом.

Он предложил, когда женился на моей матери, взять меня на пивоваренный завод и научить делу. В восемнадцать лет, погруженный в хаотический мир красочных фантазий, не дававших покоя моему внутреннему зрению, я усвоил первый и очень важный урок гармоничных отношений между пасынком и отчимом: как говорить «нет», не причиняя обиды.

Я не был неблагодарным, и нельзя сказать, что Айвэн не нравился мне. Просто мы с ним были абсолютно разными людьми. Насколько я мог судить, он и моя мать были вполне счастливы друг с другом, и он очень заботился о ней. — Ты видел дядю Роберта на этих днях? — спросил Айвэн.

— Нет.

Мой дядя Роберт — граф, тот самый «Сам». Он каждый год приезжал в Шотландию в конце августа, чтобы поохотиться, порыбачить и принять участие в играх горцев. В каждый свой приезд он посылал за мной с просьбой навестить его. От Джеда я узнал, что дядя Роберт находится сейчас в своей резиденции, однако до сих пор он еще не пригласил меня к себе.

Айвэн скривил губы:

— Я думал, ему захочется повидаться с тобой.

— Немного погодя, надеюсь.

— Я спрашивал его, — сказал Айвэн и не сразу добавил: — Он сам тебе все скажет.

Я не испытывал любопытства. Сам и Айвэн знали друг друга уже больше двадцати лет. Их объединяла любовь к скаковым лошадям. До сих пор их питомцев тренировали в одном и том же месте, в Ламборне.

Сам одобрил брак между Айвэном и вдовой его горячо любимого младшего брата. Во время свадебной церемонии он стоял рядом со мной и сказал, чтобы я приходил к нему, если мне нужна будет помощь. У дяди было пятеро своих детей и еще он опекал полклана племянников и племянниц. Я чувствовал его поддержку после смерти отца.

Я полагался на себя самого, но сознание того, что дядя где-то рядом и всегда готов помочь, значило для меня немало.

— Мать думает, что вы беспокоитесь о Кубке, — сказал я Айвэну.

Он пожал плечами, не зная, что на это ответить, и спросил меня:

— Как это понимать? — Она боится, что из-за этих волнений вы хуже себя чувствуете.

— Ах, милая Вивьен, — глубоко вздохнул он.

— Что-нибудь не так в этом году со скачками? — спросил я. — Недостаточно число допущенных участников или что-то еще?

— Заботься о матери, — сказал Айвэн.

Мать права, подумал я, у него и правда депрессия. Подавленная воля, внешне выражающаяся в слабых движениях рук и отсутствии энергии в голосе. Вряд ли я мог бы чем-то помочь ему, если даже врачу не удавалось это сделать.

В комнату стремительно ворвалась тощая, как бильярдный кий, усатая и вся из себя деловая персона лет этак пятидесяти-шестидесяти. Расстегнутый пиджак темного костюма означал, по-видимому, что «бильярдный кий» по пути в клинику счел своим долгом на пять минут заскочить к своему пациенту.

— Доброе утро, Айвэн. Как дела?

— Хорошо, что ты пришел, Кейт.

Айвэн вяло повел рукой в мою сторону, я встал с вежливостью, привитой мне родителями, и был идентифицирован, как «мой пасынок».

Доктор Кейт Роббистон в знак уважения ко мне привстал и, смерив меня острым взглядом, задал мне еще более острый вопрос:

— Какие анальгетики вы принимаете?

— Аспирин.

Я купил его в аптеке на вокзале Юстон.

— Угу. — Усмешка. — У вас аллергия к другим лекарствам?

— Не думаю. Пожалуй, нет.

— Тогда попробуйте вот это. — Он извлек маленький пакетик из внутреннего кармана своего пиджака и протянул мне. Я с благодарностью принял предложенное мне средство.

Айвэн, озадаченный, спросил, что происходит.

Доктор Роббистон, приготовив стетоскоп и аппарат для измерения кровяного давления, скороговоркой произнес:

— Как зовут вашего пасынка?

— Александр Кинлох, — сказал я.

— Каждое движение причиняет Александру боль.

— Что?

— А вы не заметили этого? Нет, вижу, что нет. — И, обращаясь ко мне: — Анестезиология, помимо общей терапии, — моя специальность. Боли не скроешь. Это невозможно. Если вы не принимаете медикаментов, можно применить органические средства. Автомобильная авария?

Весело подмигнув, я ответил:

— Четверо головорезов.

— Правда? — Он оживился, и в глазах у него загорелся неподдельный интерес. — Не повезло вам.

— О чем вы говорите? — спросил Айвэн. Покачав головой, я дал понять доктору Роббистону, что лучше на этот вопрос не отвечать, и доктор принялся осматривать и выслушивать своего пациента, без излишней суеты и не комментируя моего состояния.

— Все в порядке, Айвэн, — ободряюще произнес доктор, быстро убирая свои инструменты. — Сердце работает, как часы, как у ребенка. Но напрягаться не надо. Начните с небольших прогулок вокруг дома. Можете воспользоваться при этом помощью своего крепкого пасынка. Как ваша дорогая супруга?

— Она в своей гостиной, — сказал я.

— Замечательно. — Он ушел так же стремительно, как и появился. — Я заскочу к ней, Айвэн. На пути к выходу он метнул в меня быструю улыбку.

Я снова сел напротив отчима и проглотил одну из таблеток, которые дал мне доктор Роббистон. Со своим диагнозом он попал точно в яблочко. Полученные удары давали знать о себе.

— Он действительно хороший врач, — сказал мне Айвэн, как бы оправдываясь или защищая доктора Роббистона от моих возможных нападок.

— Превосходный, — согласился я. — С чего бы вам сомневаться в нем?

— Он всегда очень спешит. Пэтси хочет, чтобы я сменил врача... — Айвэн нерешительно поежился. Казалось, лишь тень осталась от его прежней решимости.

— Зачем вам менять врача? — спросил я. — Он хочет, чтобы вы поправились, и сам приходит к вам на дом. В наши дни это такая редкость.

Айвэн нахмурился:

— Пэтси говорит, он слишком тороплив.

— Не каждый думает и двигается с одинаковой скоростью, — примирительным тоном сказал я.

Айвэн взял салфетку из плоской коробочки, стоявшей на столе возле него, и высморкался, а потом осторожно опустил салфетку в корзину для бумажного мусора. Он был, как всегда, точен и аккуратен.

— Если ты что-нибудь прячешь, то куда? — спросил Айвэн.

Кажется, я замигал от удивления.

— Так куда же? — спросил он еще раз, как бы помогая мне припомнить правильный ответ.

— Ну... это зависит от того, что надо спрятать.

— Что-то ценное.

— А какого размера?

Он не дал мне прямого ответа, но сказал нечто, чуть более необычное, чем все то, что говорил мне когда-либо с тех пор, как я знаю его.

— У тебя изворотливый ум, Александр. Назови мне надежное, безопасное место, где ты спрятал бы что-то ценное для тебя.

Так. Надежное, безопасное.

— Хм, а кто будет искать то, что надо спрятать? — спросил я.

— Все. После моей смерти.

— Вы не умираете.

— Все мы смертны.

— Это очень непростое дело — сказать кому-то, где спрятать нечто ценное, чтобы оно не пропало навсегда.

Айвэн улыбнулся.

— Вы говорите о вашем завещании? — спросил я.

— Я не сказал тебе, о чем мы говорим. Пока не сказал. Твой дядя Роберт говорит, что ты знаешь, как прятать вещи.

От этих слов у меня перехватило дыхание. Как они могли? Эти двое благонамеренных мужчин сказали где-то что-то кому-то, из-за чего меня избили и сбросили со скалы. Меня — племянника одного и пасынка другого из них... Я весь превратился в неодолимую боль в этой благопристойной, мирной комнате и вынужден был признать, что при всей их житейской опытности они не имели реального представления об истинных глубинах алчности и жестокости существ, известных под названием homo sapiens.

— Айвэн, — сказал я, — положите что бы то ни было в подвал банка и пошлите соответствующую письменную инструкцию своему адвокату.

Он покачал головой.

Только не давай мне ничего прятать, думал я, ради Бога, не давай. Оставь меня в покое. Я не привык ничего прятать.

— Допустим, это лошадь, — сказал Айвэн. Мне оставалось лишь вытаращить на него глаза.

— Лошадь ты в подвале банка не спрячешь, — продолжал он.

— Какую лошадь?

Он не сказал какую. Он спросил:

— Где бы ты спрятал лошадь?

— Скаковую?

— Разумеется.

— Ну... — в скаковой конюшне.

— А не в каком-нибудь незаметном сарайчике где-нибудь у черта на куличках?

— Конечно, нет. Лошадей надо кормить. Регулярные посещения такого сарайчика послужат сигналом, что там спрятано что-то важное.

— Неужели ты веришь, что можно спрятать что-то на виду у всех и так спрятать, что никто не поймет, что именно спрятано?

— Вся закавыка в том, — сказал я, — что в конце концов кто-то поймет, что он видит перед собой. Кто-то распознает редкую печать на конверте. Кто-то распознает настоящие жемчужины, когда высохнут ягоды омелы.

— Но ты, однако, держал бы скаковую лошадь среди других?

— И часто перемещал бы ее с одного места на другое, — сказал я.

— А препятствия, которые ты при этом встретил бы?

— Препятствие заключается в том, что лошадь не может участвовать в скачках без обнаружения ее местонахождения. Разве что вы окажетесь таким плутом, который всех обманет, а это не похоже на вас, Айвэн. — И на том спасибо, Александр. — В его голосе слышалась суховатая ирония.

— А если эта лошадь не будет участвовать в скачках, — продолжал я, — она утратит свою ценность и в конце концов ее незачем будет прятать и скрывать.

Айвэн вздохнул.

— А еще какие препятствия? — спросил он.

— Лошади так же узнаваемы, как и люди. У них у каждой свое лицо.

— И ноги...

После небольшой паузы я сказал:

— Вы хотите, чтобы я спрятал лошадь? И подумал: «На кой черт я сказал это?»

— А ты мог бы?

— Если у вас есть для этого серьезные основания.

— За деньги?

— На покрытие расходов.

— Ради чего?

— Вы хотите знать, ради чего бы я сделал это? — спросил я.

Он кивнул.

— Ради интереса, — почти уныло произнес я, хотя на самом деле пошел бы на это, чтобы облегчить его депрессию, вызванную не столько болезнью, сколько какими-то другими обстоятельствами. Я сделал бы это ради того, чтобы успокоить мать.

— А что, если бы я попросил тебя найти лошадь? — сказал Айвэн.

Темнит он, играет в какие-то игры, подумал я.

— Думаю, я постарался бы сделать это, — сказал я.

На столе у самого локтя Айвэна зазвонил телефон, но Айвэн лишь апатично взглянул на него и даже пальцем не шевельнул, чтобы поднять трубку. Он дождался, пока звонки прекратятся, не скрыл своей досады, когда на пороге появилась моя мать и сказала ему, что звонят с пивоваренного завода.

— Я нездоров и просил их не беспокоить меня.

— Это Тобиас Толлрайт, дорогой. Он сказал, что у него важное сообщение для тебя.

— Нет. Нет.

— Прошу тебя, Айвэн. Он, кажется, чем-то очень взволнован.

— Я не желаю говорить с ним, — устало сказал Айвэн. — Пусть Александр возьмет трубку.

И мне, и матери такое предложение показалось бессмысленным, но если уж Айвэну что-нибудь взбрело в голову, его трудно сдвинуть с места. В конце концов я взял трубку и объяснил Толлрайту, с кем он говорит.

— Но мне необходимо говорить лично с сэром Айвэном, — произнес мне в ответ настойчивый голос. — Вы просто не поймете, в чем дело.

— Конечно, — согласился я, — но если вы объясните мне все как следует, я передам ему наш разговор, чтобы он вам ответил.

— Это нелепо.

— Да, но... но все-таки говорите.

— Вы знаете, кто я? — спросил меня голос в трубке.

— Нет. Но это меня не пугает.

— Я Тобиас Толлрайт, из аудиторской фирмы. Мы проверяем счета пивоваренного завода «Кинг Альфред».

— В добрый час, — сказал я.

— Мы установили некоторые несоответствия... Сэр Айвэн — председатель правления и шеф дирекции, а также крупнейший акционер... Было бы неэтично с моей стороны говорить с вами, а не с ним лично. — М-м-м... — сказал я. — Понимаю. Может, вам лучше написать ему.

— Видите ли, это дело неотложное. Напомните ему, что незаконно для общества с ограниченной ответственностью торговать, когда оно несостоятельно, и я боюсь... Я в самом деле боюсь, что могут быть приняты немедленные меры, и тут необходимы полномочия, которыми обладает только сэр Айвэн.

— Хорошо, мистер Толлрайт, подождите, пока я объясню ему это.

— В чем дело? — с беспокойством спросила мать. Айвэн ни о чем не спрашивал, но выглядел вконец измученным.

Он все знал.

— Речь идет о документах, подписать которые можете только вы, — сказал я ему.

Айвэн замотал головой.

— Может ли какая-нибудь из ваших неотложных мер подождать день-другой? — снова обратился я к Толлрайту.

— Я должен обсудить это с сэром Айвэном. Но возможно, что да.

— Что, если он даст мне право действовать от его имени в этом деле? Обмана не получится?

Толлрайт помедлил с ответом. Мое предложение могло быть вполне правомерным, но ему оно не понравилось.

— Мистер Айвэн находится пока еще на ранней стадии выздоровления, — сказал я Толлрайту.

Я не мог прямо сказать ему в присутствии Айвэна, что слишком сильное волнение может оказаться губительно, но, кажется, мозги мистера Тобиаса зашевелились быстрее. Уже без прежних возражений он пожелал узнать, как скоро можно увидеться со мной. — Может, завтра? — предложил я.

— Сегодня во второй половине дня, — решительным тоном выдвинул он встречное предложение. — Приходите в наш главный офис в Рединге. — Он назвал мне адрес. — Дело очень срочное.

— Архисрочное?

Толлрайт откашлялся и повторил это слово так, словно раньше никогда не произносил его:

— Вот именно... ультра.

— Прошу вас, подождите немного, хорошо? — Я опустил трубку и заговорил со своим отчимом, которого тяготила моя беседа с Толлраитом и необходимость выслушивать и — тем более — что-то отвечать мне. — Я могу подписать необходимые бумаги, если вы предоставите мне соответствующие полномочия. Это действительно то, чего вы хотите? Я имел в виду, что вы должны будете доверить мне очень многое.

— Я доверяю тебе, — устало сказал Айвэн.

— Но это должно быть... полное доверие. Он лишь всплеснул в ответ руками.

— Мистер Толлрайт, — сказал я в трубку телефона, — я постараюсь увидеться с вами как можно быстрее.

— Хорошо.

Положив телефонную трубку, я сказал Айвэну, что такое доверие неблагоразумно. Он слабо улыбнулся:

— Твой дядя Роберт говорил мне, что тебе я могу доверить свою жизнь.

— Вы уже более или менее сделали это. — Я решил одним выстрелом убить двух зайцев. — Когда он сказал вам это?

— Несколько дней назад. Он сам скажет тебе то же самое. А кто еще слышал слова дяди Роберта? «Александр умеет прятать...» Черт побери!

— Айвэн, — сказал я, — надо, чтобы документ о предоставлении мне прав доверенного лица был подписан и заверен в присутствии адвоката.

— Позвони Оливеру Грантчестеру. Я поговорю с ним.

Он, однако, не был вполне откровенен со своим адвокатом. Сказал ему только, что хотел бы составить документ о предоставлении прав доверенному лицу, но не сказал, с какой целью. Хотя, подчеркнул Айвэн, дело это крайне срочное, а он до сих пор чувствует себя плохо, и спросил, не будет ли Оливер столь любезен и не приедет ли к нему домой, чтобы сразу все уладить.

Оливер Грантчестер, кажется, легко согласился немедленно выполнить эту просьбу, но уныние Айвэна тем не менее усилилось. С чего бы это, думал я, столь хорошо известный пивоваренный завод, как «Кинг Альфред», попал в трудное финансовое положение? Но лишних вопросов Айвэну я не задавал.

Пивоваренный завод «Кинг Альфред'с Бревери», расположенный вблизи Вонтиджа, старинного города, где родился великий король, поставлял главным образом в Южную Англию и в половину Центральной «Кинг Альфред'с Голд» (превосходное светлое пиво) и «Кинг Альфред'с Бронз» (пиво с горьковатым привкусом). И вся эта продукция обильным пенистым потоком протекала через благодарные глотки потребителей.

В свое время Айвэн подробно знакомил меня со своим заводом. Это были королевство и корона, от которых я отказался. Он предлагал мне их снова и снова и не мог понять, почему я всякий раз предпочитаю вернуться обратно в горы. Телефонный разговор закончился. Айвэн удовлетворенно улыбнулся, когда в двери, ведущей в смежную спальню, появился худощавый человек в короткой белой куртке из хлопка и почтительно доложил, что порядок наведен. Подобострастный Вильфред, предположил я.

Снаружи, в коридоре, заскулил пылесос. От этого шума Айвэн страдальчески скривился. Вильфред выскочил в коридор. Пылесос умолк, и обиженный женский голос произнес:

— Все это очень хорошо, но я должна сделать свою работу, вы сами это прекрасно понимаете.

— Ах, дорогой, — сказала мать и вышла из комнаты, но лишь подлила масла в огонь.

— Я не вынесу этого, — сказал Айвэн.

Он встал и, пошатнувшись, смахнул со стола коробку с салфетками. Я наклонился и поднял ее с пола, заметив, что на нижней стороне коробки записан ряд цифр, в которых я узнал номер телефона Самого в Шотландии.

Перехватив мой взгляд, направленный на эти цифры, Айвэн сказал:

— Возле телефона есть карандаш, но новая прислуга то и дело перекладывает мою записную книжку с места на место. Это просто бесит меня. Вот и приходится пользоваться коробкой для салфеток.

— Почему бы вам не сказать прислуге, чтобы она не трогала вашей записной книжки?

— Да, пожалуй, надо сказать. Скажу.

Я протянул Айвэну руку, чтобы помочь ему тверже держаться на ногах. Он не отказался от моей помощи.

— Надо бы отдохнуть до прихода Оливера, — сказал Айвэн, и я проводил его до постели.

Айвэн улегся прямо на покрывало, не сняв с себя халата и даже не сбросив шлепанцев, и закрыл глаза.

Я вернулся в кабинет и с облегчением уселся в кресло. Таблетка доктора Роббистона по крайней мере смягчила постоянные вспышки острой боли в мышцах. Осталась только общая ноющая боль во всем теле и жжение вокруг левого глаза. Думай о чем-нибудь другом, сказал я себе. О том, как скрыть банкротство...

Я художник, черт побери! Не мировая величина, но и не какой-нибудь ремесленник. Я должен научиться говорить «нет».

Вернулась моя мать. Пылесос хранил молчание. Мать села в кресло и сказала:

— Теперь ты видишь? Я кивнул:

— Да, я вижу человека, который любит тебя.

— Не в этом дело...

— В этом. Он знает, что его завод в трудном положении, может быть, на грани краха. А этот завод — опора его жизни. Может, из-за этого у него и был сердечный приступ. Он чувствует, что теряет престиж, и думает, наверное, что обманывает твои надежды, падает в твоих глазах. Это невыносимо для него. — Я сделал паузу. — Он сказал мне, чтобы я заботился о тебе.

Мать изумленно смотрела на меня.

— Но я могла бы жить с ним и в бедности и утешать его, — сказала она.

— Ты должна сказать ему об этом.

— Но...

— Я знаю, ты не любишь вкладывать чувства в слова, но теперь ты должна будешь сделать это.

— Может быть...

— Нет, — сказал я. — Именно сейчас. Сию минуту. Он так говорит о своей смерти, как будто она для него прибежище! Он дважды сказал мне, чтобы я заботился о тебе. Я буду заботиться о тебе, но если это не то, чего ты хочешь, иди к нему и обними его. Я думаю, он мучается от стыда из-за краха завода. Он хороший человек и нуждается в утешении и спасении.

— Я не могу...

— Иди и скажи ему, что любишь его, — сказал я. Мать бросила на меня растерянный взгляд и нетвердой походкой пошла в спальню Айвэна.

Мной овладела апатия, я ждал следующего удара судьбы и хотел, чтобы все, что произойдет в этот день, было подобно тому, что происходит в игре в гольф. Гольф мирное и благопристойное занятие, однако подвергающее серьезному испытанию вашу честность. Я изображал на своих картинах страсти гольфа, его сущность и открыл для себя, что это был прежде всего конфликт моей души. Если бы я малевал миленькие сценки без ощущения внутренней напряженности, не пропускал их через собственное сознание, вполне вероятно, мне не удалось бы продать ни одной из своих картин. Те, кто их покупал, были игроками в гольф, и они покупали картины за отображенную в них сущность борьбы.

Все четыре законченных полотна, украденных из моей хижины, изображали игру на больших площадках на Пеббл-Бич, в Калифорнии и были для меня не только овеществленным затраченным на них временем и будущим доходом, но также и неотъемлемой составной частью душевной боли, которую я не мог выразить иначе или вообще как-то объяснить. Вместе с холстом и красками эти ублюдки унесли мою психическую энергию, и, хотя я мог бы написать другие и похожие картины снова и снова, мне уже никогда не удалось бы точно передать именно тех касательных ударов, тех мимолетных оттенков психического состояния, того прилива решимости, который наступает за секунду-другую до удара по мячу.

Моему сравнительно мирному состоянию через полчаса пришел конец, потому что явился Оливер Грантчестер и с ним хрупкая молодая женщина. Они прибыли во всеоружии. Тут был и компьютер, и принтер, и сумка всяких канцелярских принадлежностей.

Оливер Грантчестер и я встречались, наверное, всего пару раз за эти годы, и никакого интереса друг к другу не проявили. Мое присутствие в кабинете Айвэна как будто бы насторожило Грантчестера и заставило даже нахмуриться.

Вместо «доброго утра» он сказал мне: «Я думал, вы в Шотландии».

На голос Грантчестера из спальни Айвэна пришли он сам и мать и дружески приветствовали адвоката, исправив тем самым мое упущение.

— Оливер! — воскликнула моя мать, подставляя ' щечку для полагающегося ей поцелуя. — Как хорошо, что вы пришли!

— Да, хорошо, — пианиссимо прозвучало эхо из уст Айвэна, собиравшегося сесть в свое всегдашнее кресло.

— В любое время я к вашим услугам, Айвэн, — весомо произнес Оливер Грантчестер. — Вы знаете это.

Крупная фигура адвоката и его громкий, властный голос как-то сами собой заняли слишком много места в комнате, и кабинет Айвэна стал казаться меньше и теснее. На вид Оливеру Грантчестеру можно было дать лет пятьдесят. Из темных седеющих волос на затылке выглядывала плешь. Крупным мясистым губам соответствовал крупный мясистый подбородок. Я не сумел бы изобразить его филантропом, который смотрит на вас с портрета теплыми, дружелюбными глазами, но, возможно, все дело в том, что именно я, Александр Кинлох, был несимпатичен Оливеру Грантчестеру, и Оливер Грантчестер не мог бы заставить себя улыбнуться Александру Кинлоху.

Адвокат как бы между прочим представил свою помощницу по имени Миранда, и моя мать усадила ее за письменный стол Айвэна, освободив там место для ее портативной техники.

— Вы хотите составить документ о передаче ваших полномочий доверенному лицу? — обратился Грантчестер к Айвэну. — Весьма разумно с вашей стороны, позволю себе сказать, учитывая состояние вашего здоровья. Я принес с собой типовой документ. — Он взглянул на свою помощницу. — У вас все готово, Миранда? — Миранда кротко кивнула головой. — Достойно сожаления, — продолжал Грантчестер, — что очень многие люди не столь предусмотрительны, как вы, мой друг. Жизнь не стоит на месте. Временная передача полномочий доверенному лицу может прекрасно все уладить, пока к вам не вернется ваше прежнее самочувствие.

Айвэн послушно кивнул, соглашаясь со словами адвоката.

— Так кто же будет действовать от вашего имени? — спросил Грантчестер. — Вы знаете, что я считаю для себя большой честью помогать вам всем, чем только могу, но будет правильнее, чтобы вашим доверенным лицом стала Пэтси. Да, ваша дочь как нельзя лучше годится на эту роль. Надеюсь, вы уже обсудили с ней этот вопрос? — Он оглянулся вокруг с таким видом, словно ожидал, что Пэтси вот-вот материализуется в кабинете Айвэна. — Итак, это Пэтси. — Грантчестер обращался уже к Миранде. — Составьте документ на имя миссис Пэтси Бенчмарк, дочери сэра Айвэна. Айвэн кашлянул и сказал ей:

— Нет. Не миссис Бенчмарк. Я назначаю своим доверенным лицом моего приемного сына, присутствующего здесь. Впишите в документы имя Александра Кинлоха.

У Оливера Грантчестера от неожиданности отвисла челюсть, но он не издал ни звука. Он казался крайне удивленным и даже негодующим.

— Александр-Роберт Кинлох, — повторил Айвэн для Миранды и произнес при этом мое второе имя по буквам, чтобы на этот счет не возникало никаких сомнений.

— Но это невозможно, — произнес адвокат, вновь обретя дар речи.

— Почему? — спросил Айвэн.

— Он... Он... Взгляните на него.

— У него длинные волосы, — признал Айвэн. — Я хотел бы, чтоб он укоротил их. Все без толку...

— Но ваша дочь? — протестующе возвысил голос Грантчестер. — Что скажет она?

Этот вопрос заставил Айвэна наморщить лоб, и все лицо его выразило озабоченность и беспокойство. Он окинул меня долгим взглядом, полным сомнения, а я постарался придать своему лицу выражение полного безразличия, дав понять Айвэну, что решение зависит от него одного. Стоит только Пэтси прибрать его дела к своим цепким рукам, и Айвэн никогда больше не избавится от ее хватки, подумал я.

Между тем Айвэн перевел взгляд на мою мать.

— Что думаешь ты, Вивьен?

Мать, как и я, думала, что Айвэн сам должен принять решение, иначе бы она не сказала ему:

— Выбор за тобой, мой дорогой. — Александр? — обратился Айвэн ко мне.

— Как вы сами захотите.

— Мой совет — миссис Бенчмарк, — твердо сказал Оливер Грантчестер. — Она ваша наследница.

Айвэн не знал, как ему быть. После сердечного приступа он колебался там, где раньше проявлял решимость. Затруднительное положение, в котором оказался пивоваренный завод, лишила Айвэна уверенности в себе.

— Александр, — сказал он после несколько затянувшегося молчания. — Я хочу, чтобы моим доверенным лицом стал ты.

Я кивнул, молча обещая ему свою помощь.

— Я передаю полномочия моего доверенного лица Александру, — сказал Айвэн Грантчестеру.

— Вы можете передать эти полномочия им обоим, — предложил адвокат, упорствуя из последних сил. — Они оба могут быть доверенными лицами и действовать от вашего имени сообща.

Неужели он не понимал, что этот путь приведет к неразберихе?

— Нет, только Александр, — сказал Айвэн.

Оливер Грантчестер не мог принять такого решения без возражений и сопротивления. Я слушал, как он пытался переубедить Айвэна с помощью весомых, основанных на знании закона аргументов, и с легким сердцем думал о том, что это не мой отчим, а сам Оливер не хочет иметь дела с разъяренной Пэтси.

Айвэн, оставаясь хотя бы отчасти верным себе, не поддавался ни на какие уговоры. Миранда отпечатала на документе мое имя, и Грантчестер сердито ткнул пальцем в бумагу, показывая, где мне поставить подпись, что я и сделал. Айвэн, разумеется, тоже подписал этот документ. — Сделайте заверенные копии, — сказал Айвэн. — Десять экземпляров.

Адвокат в раздражении подал знак рукой Миранде, которая изготовила копии на портативном ксероксе. Сам Грантчестер поставил под каждой из копий свою подпись, многократно подтвердив тем самым, что я получил права доверенною лица моего отчима.

— Я напишу также письмо секретарю пивоваренной компании о том, что назначаю Александра временно исполняющим обязанности директора. Это письмо и назначение дадут Александру право действовать от моего имени во всех делах завода, а не только в моих личных делах, на которые распространяются полномочия доверенного лица.

— Это недопустимо, — запальчиво сказал Грантчестер. — Он абсолютно не разбирается в бизнесе.

Айвэн спокойно взглянул на меня:

— Ничего, Александр разберется во всем, — сказал он.

— Но он... он художник!. — Грантчестер постарался наполнить это слово чем-то вроде презрения.

— Александр будет заменять меня на посту директора, — упрямо сказал Айвэн. — Я сейчас же напишу соответствующее письмо.

Адвокат нахмурился.

— Ничего хорошего из этого не выйдет, — недовольно пробурчал он.