"Риск" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)

Глава 3

Я понял, что лежу на койке. Сетка, туго натянутая с правой, открытой стороны, не давала мне упасть. Загадочный шорох издавали волны, омывая борта судна. Мощные двигатели проталкивали тяжелый корпус сквозь плотную массу воды, от чего возникали разнообразные скрипы и потрескивание.

Я испытал немалое облегчение, получив смутное представление об окружавшей меня действительности. Я снова мог ориентироваться в пространстве и мысленно оценить свое положение. Прояснилась та часть этой таинственной истории, что ставила меня в тупик больше всего; с другой стороны, я острее почувствовал физический дискомфорт. Холодно. Руки привязаны к ногам. Мышцы затекли без движения. Я знал, что нахожусь на корабле, и знал также, что на кораблях меня всегда укачивало. От этой мысли меня тотчас замутило еще сильнее.

Неведение — величайший транквилизатор, подумал я. Сила боли зависит от того, сколько внимания ей уделяют; человек, встречаясь и разговаривая с другими людьми при свете дня, не испытывает и половины тех мук, что поджидают его, когда он остается в одиночестве и в темноте. Если бы сейчас кто-нибудь вошел и поговорил со мной, возможно, я перестал бы замечать холод и ужасную тошноту и не чувствовал бы себя таким несчастным.

Прошло, наверное, целое столетие. Никто не появлялся.

Качка усилилась, а вместе с ней — и мое недомогание. Корабль явственно бросало то вверх, то вниз, его нос попеременно вздымался или зарывался в волны, и соответственно поднимались или опускались мои ноги и голова. Кроме того, мое тело слегка перекатывалось из стороны в сторону.

Мы в открытом море, беспомощно думал я. На реке не бывает такого сильного волнения.

В течение некоторого времени я пробовал улучшить себе настроение, припоминая забавные замечания типа: «Принудительно завербован во флот, Господи!», и «Опоен и увезен на судно матросом!» и «Джим, дружок, одноногий Джон Сильвер поймал тебя». Я потерпел сокрушительное фиаско.

Вскоре я оставил попытки вычислить, по какой причине я туг оказался.

Я больше не испытывал страха. Я перестал реагировать на холод и прочие неудобства. Меня занимало лишь одно: как бы меня на самом деле не стошнило.

Меня спасало только то, что я с утра ничего не ел.

Завтрак?.. Я утратил представление о времени. Я не знал, как долго находился без сознания и как долго пролежал в темноте с тех пор, как очнулся, но пробыл в беспамятстве достаточно долго, чтобы меня успели привезти из Челтенхема на побережье и переправить на борт корабля. И я пробудился уже достаточно давно, чтобы мне снова захотелось спать.

Мотор заглох. Внезапно наступившая тишина была восхитительна. Только теперь я в полной мере осознал, как изнурителен оглушительный шум. Я по-настоящему испугался, что он начнется опять. Может, это метод психологической обработки?

Вдруг где-то над головой послышался другой шум: как будто что-то тащили. Потом раздался металлический лязг, а затем сверху упал ослепительный луч дневного света.

Я вздрогнул и зажмурил глаза, привыкшие к потемкам, потом осторожно открыл их. Луч превратился в квадрат света. Кто-то открыл надо мной люк.

Свежий воздух хлынул внутрь, словно душ, холодный и влажный. Без особого воодушевления я оглянулся вокруг и сквозь крупную белую сетку увидел тесное помещение.

Койка, на которой я лежал, сужалась в ногах, боковые стенки каюты сходились под острым углом, подобно наконечнику стрелы. Ширина койки равнялась примерно двум футам, над ней нависала другая, точно такая же. Я лежал на матрасе, застеленном простыней темно-синего цвета. Большую часть каюты занимали два встроенных деревянных лакированных рундука с откидными крышками. Я решил, что они предназначены для хранения парусов. А значит, я находился в парусном отсеке судна. Дверь за моим правым плечом, в настоящий момент крепко запертая, по-видимому, вела в каюткомпанию — к теплу, к жизни.

Странная история с моими руками тоже прояснилась. Они действительно были привязаны к брюкам, по одной к каждой штанине. Насколько мне удалось разглядеть, кто-то разрезал ткань, проделав парочку дырок на уровне боковых карманов, продел сквозь отверстия нечто, напоминавшее бинт, и накрепко прикрутил мои запястья к одежде.

Испорчена пара отличных брюк. Но, с другой стороны, все несчастья относительны. В отверстии люка надо мной появилась голова, она темным силуэтом вырисовывалась на фоне серого неба. Я смутно видел этого человека сквозь сетку, но мне показалось, что он довольно молод и не склонен идти на уступки.

— Очухался? — спросил он, заглядывая вниз.

— Да, — отозвался я.

— Хорошо.

Он исчез, но вскоре вернулся и просунул в люк голову и плечи.

— Если будешь вести себя разумно, я тебя развяжу, — сказал он.

Моряк разговаривал отрывисто, с повелительными интонациями человека, привыкшего приказывать, а не просить об одолжении. К концу каждой фразы его голос набирал силу; в нем отчетливо сквозила угроза.

— У вас есть драмамин? — поинтересовался я.

— Нет, — ответил он. — В каюте есть туалет. Можешь им воспользоваться, если начнет рвать. Ты должен пообещать вести себя тихо, тогда я спущусь и развяжу тебя. Иначе я не стану этого делать. Ясно?

— Обещаю, — сказал я.

— Хорошо.

Без долгих разговоров он легко спрыгнул через люк вниз. Обутый в парусиновые туфли, шести футов и трех дюймов роста, он почти заполнил собой все свободное пространство тесной каюты. Его тело без труда балансировало в такт корабельной качке.

— Здесь, — сказал он, поднимая крышку того, что походило на встроенный лакированный ящик. — Вот здесь гальюн. Открываешь запорный кран и накачиваешь морскую воду с помощью этого рычага. Перекрывай воду, когда закончишь, или тебя затопит. — Он захлопнул крышку и открыл дверцу стенного шкафчика. — Тут стоит бутылка питьевой воды и несколько бумажных стаканов.

Пищу будешь получать тогда же, когда и мы. — Он глубоко запустил руки в один из рундуков, казавшийся на первый взгляд пустым. — Здесь одеяло. И подушка. — Он вытащил эти предметы — и то, и другое было темно-синего цвета, — показал мне и кинул обратно.

Он запрокинул голову и взглянул на большой квадрат открытого неба над ним.

— Я оставлю люк открытым, так что у тебя будет воздух и свет. Выбраться тебе не удастся. Да и незачем. Мы в открытом море.

Он постоял с минуту, раздумывая, потом принялся снимать сеть, которая держалась просто на хромированных крючках, прицепленных к петлям верхней койки.

— Ты сможешь опять подвесить сетку, если волнение усилится, — заметил он.

Теперь, когда белый сетчатый занавес исчез, я мог рассмотреть его без помех. Волевое лицо с крупными, резкими чертами, крошечные глазки, тонкогубый рот, загрубевшая на открытом воздухе кожа и каштановые волосы, свисавшие прямыми прядями. Примерно моих лет, хотя, кроме возраста, между нами не было ничего общего. Он смотрел на меня сверху вниз без какого-либо намека на садистское удовольствие, за что я был ему благодарен, но также без малейшего раскаяния или сочувствия.

— Где я? — спросил я. — Почему я здесь? Куда мы направляемся? И кто вы такой?

Он проронил:

— Я развяжу тебя, но, если ты выкинешь что-нибудь, я тебе врежу.

И врежет, подумал я. Шесть футов три дюйма крепких мускулов против продрогшего, окостеневшего бедолаги пяти футов десяти дюймов, к тому же страдающего морской болезнью. Нет, большое спасибо.

— В чем дело? — спросил я. Даже в моих собственных ушах эти слова прозвучали весьма жалобно. Но в конце концов, именно так я себя и чувствовал — слабым и жалким.

Он не ответил, согнувшись в три погибели, он навис надо мной и развязал узлы на моей левой руке. Выбравшись из тесного пространства между койками, он проделал то же самое с правой рукой.

— Лежи, как лежал, пока я не уйду, — велел он.

— Скажи, что происходит.

Он встал на крышку рундука, ухватился руками за края люка и подтянулся. Почти выкарабкавшись наружу, он взглянул вниз и обронил:

— Могу сказать, ты доставляешь мне чертовски много хлопот. Мне пришлось сложить все паруса на палубе.

Он сделал резкий рывок, выгнулся, дернул ногой и поднялся наверх.

— Скажи, — настойчиво закричал я, — почему я здесь?

Он возился с крышкой люка и не потрудился ответить. Я перебросил ноги через край койки, скатился с нее и встал, шатаясь из стороны в сторону. Корабль качнуло, и я тотчас потерял равновесие, мешком свалившись на пол.

— Отвечай, — заорал я, снова с трудом поднимаясь на ноги, цепляясь за окружавшие меня предметы. — Отвечай, черт побери!

Крышка люка плавно скользнула на место и закрыла почти все небо. Однако на сей раз она не задраила отверстие наглухо, а легла на металлические подпорки, державшие ее на весу: по периметру остался трехдюймовый зазор; я словно сидел в коробке, приоткрытой на три дюйма.

Я потянулся, просунул руку в щель и опять завопил:

— Отвечай!

В ответ я услышал только звуки, свидетельствовавшие о том, что в данный момент крышку надежно закрепляли, заведомо обрекая на неудачу все мои попытки сдвинуть ее. Потом все стихло, и я понял, что моряк ушел. Через пару минут снова заработал двигатель.

Судно неистово раскачивало и подбрасывало на волнах, и меня одолела неукротимая тошнота. Я стоял на коленях, склонившись над унитазом, и меня выворачивало наизнанку, я корчился в ужасных судорогах, как будто стремился избавиться от собственного желудка. Я не ел уже очень давно, и по сути меня рвало только ярко-желтой желчью, но от этого не становилось легче. Морская болезнь особенно мучительна потому, что человеческое тело не в состоянии понять, что желудок пуст и ему нечего извергнуть из себя.

Я кое-как дотащился до койки и лег, одновременно обливаясь потом и дрожа от озноба. Мне хотелось умереть.

Одеяло и подушка, вспомнил я. В парусном рундуке.

Потребовалось невероятное усилие, чтобы встать и достать их. Я нагнулся, намереваясь вынуть вещи из рундука, и у меня так сильно закружилась голова, что я даже испугался.

И снова я в муках повис над унитазом, проклиная одеяло и подушку. Но я так замерз.

Я добыл их со второй попытки. Плотно закутавшись в колючее шерстяное сукно, я с благодарностью опустил голову на синюю подушку. Наверное, на свете существует милосердие. У меня были кровать и одеяло, свет и воздух и туалет, а сколько пленников до меня, томившихся в недрах кораблей, отдали бы душу за эти блага. Во всяком случае, сейчас не имело смысла требовать объяснений.

С каждым часом я чувствовал себя все отвратительнее. Тому, кто по-настоящему страдал от морской болезни, не нужно рассказывать. Голова болела и кружилась, кожа покрывалась испариной, желудок выворачивало. Если я открывал глаза, становилось еще хуже.

Как долго это будет продолжаться, спрашивал я себя. Мы пересекаем Ла-Манш? Жестокая болтанка наверняка скоро прекратится. Куда бы мы ни плыли, вряд ли наша цель находится далеко.

В какой-то момент моряк вернулся и откинул крышку люка.

— Обед, — объявил он, напрягая голосовые связки, чтобы перекричать гул двигателя. Я не ответил, опасаясь пошевельнуться. — Обед, — снова крикнул он.

Я слабо помахал рукой в воздухе, подавая знак, чтобы он уходил.

Могу поклясться, он рассмеялся. Поразительно, как потешаются над морской болезнью те, кто ею не страдает. Моряк вернул на место крышку люка и оставил меня в покое.

Стемнело. Я то погружался в забытье, то выплывал из сновидений, которые были намного утешительнее реальности. Во время одного из таких коротких снов кто-то пришел и задраил люк. Это меня мало огорчило. Если бы судно пошло ко дну, я отнесся бы к перспективе утонуть как к благословенному избавлению.

Двигатель заглох во второй раз, но это принесло лишь малую толику облегчения по сравнению с моим общим жалким состоянием. Я решил, что мне померещилось, будто суденышко закрутил шторм. Но как только машина застопорилась, я кубарем скатился с койки.

Неуклюже поднявшись на ноги, уцепившись одной рукой за верхнюю полку, я принялся искать дверь и выключатель рядом с ней. Обнаружив выключатель, я нажал на кнопку. Света не было. Проклятый свет не горел. Подлые вонючие ублюдки оставили меня без света.

Я ощупью пробрался в темноте к своей нижней койке. Споткнулся, запутавшись в одеяле. Обернув его вокруг тела, я лег, совершенно не чувствуя себя в безопасности. Тогда я пошарил вокруг в поисках сетки и, кряхтя и постанывая, накинул пару крючков: не сказать чтобы очень аккуратно, но вполне достаточно, чтобы больше с койки не падать.

Судя по звукам, доносившимся из внешнего мира, кто-то ставил паруса.

На паруснике это было единственно разумным решением. Сверху раздавались треск, хлопки и неразборчивые возгласы, и все это меня ни капли не волновало. Казалось довольно странным, что кому-то взбрело в голову в такое время окатывать палубу водой из ведер, пока меня не осенило, откуда взялись эти равномерные тяжелые удары: большие волны с грохотом захлестывали нос. Весьма разумно, что люк задраили наглухо. Никогда и ничего в своей жизни я не желал более страстно, чем ощутить под ногами теплую, твердую, сухую землю.

Я полностью утратил ощущение времени. Жизнь превратилась в сущий кошмар, которому, похоже, не было конца. Я бы с радостью выпил воды, но, во-первых, не мог собраться с силами, чтобы встать и поискать ее, а вовторых, боялся разлить ее в темноте. Я по возможности не двигался: стоило приподнять голову, как на меня накатывал очередной жестокий приступ тошноты, и в результате я снова страдал на коленях над унитазом. Если я даже успею проглотить воду, она тотчас выльется обратно.

Появился моряк и приоткрыл люк: не слишком широко, но вполне достаточно, чтобы впустить в каюту немного тусклого света пасмурного дня и струю свежего воздуха. Он явно не хотел, чтобы я задохнулся.

Снаружи шел сильный дождь, а может, это были морские брызги. Я видел, как ярко блестела его желтая штормовка, и крупные капли залетали в узкую щель. До меня донесся его крик:

— Хочешь есть?

Я апатично лежал, не отзываясь. Он снова закричал:

— Махни рукой, если с тобой все в порядке.

Я подумал, что «все в порядке» весьма относительное понятие, но слабо помахал рукой. Он пробормотал что-то похожее на «шторм» и вновь захлопнул люк.

Проклятие, куда же мы плывем, если ухитрились нарваться на шторм, с горечью подумал я. В Атлантику? И зачем? На ум пришла старая поговорка о морской болезни: «В один миг вы боитесь умереть, а в следующий боитесь, что останетесь жить». В течение многих часов, пока длился шторм, я жалобно стонал, уткнувшись в подушку, испытывая неслыханные муки от малейшего движения.

Я очнулся от счастливого забытья-очередное пробуждение в полной темноте.

Что-то изменилось, мелькнула смутная мысль. Наверху все также свирепствовала буря, нос корабля с грохотом врезался в волны, и потоки воды захлестывали палубу. Точно так же натужно скрипел такелаж и хлопали наполненные ветром паруса. Но со мной, во мне, произошли перемены.

Я глубоко вздохнул с облегчением. Тошнота проходила, отступая медленно, словно отлив, и это значило, что я начал привыкать к чуждой окружающей среде. Я полежал некоторое время, просто наслаждаясь покоем, постепенно приходя в нормальное состояние, что казалось уже забытой роскошью. Но вскоре место прежних заняли новые насущные проблемы: жажда, голод, усталость и тягостная головная боль, которая, как я предполагал, явилась следствием обезвоживания и недостатка свежего воздуха. Горечь во рту, зудевший, заросший щетиной подбородок. Пропотевшая одежда и ощущение, будто ее не меняли в течение месяца. Но хуже физических неудобств был душевный разлад. Смятение имеет свои преимущества. Ясность рассудка совсем не приносит облегчения. Ко мне возвращалась способность мыслить трезво, и чем больше я размышлял, тем мрачнее рисовалась перспектива.

Должны существовать какие-то причины для моего похищения, но самые распространенные из них совершенно ко мне не имели отношения. Выкуп? Невероятно. Никто не заплатил бы миллион за мое освобождение: у меня не было родителей, ни богатых, ни бедных. Заложник... но заложниками берут в основном случайных людей, во всяком случае, не захватывают их в общественном месте по тщательно разработанному плану. Я не обладал политическим влиянием и не располагал специальными знаниями: меня нельзя было обменять, я не знал никаких секретов, не имел доступа к правительственным документам, оборонным программам или научным открытиям. Никто не станет всерьез беспокоиться, жив я или мертв, кроме, наверное, Тревора. Его раздосадует необходимость искать мне замену.

Я бесстрастно, насколько это возможно, поразмыслил об угрозе смерти, но в конце концов отверг подобное предположение. Если бы меня схватили, чтобы убить, это давно бы сделали. Каюту готовили для живого пленника, а не для потенциального трупа. Как только судно вышло в открытое море, ничего не стоило выбросить меня за борт с грузом на ногах — и дело с концом. Так что я еще поживу, если повезет.

Я смог придумать единственную причину, которая тоже представлялась фантастической, но имела хоть какой-то смысл: меня похитили из мести.

Большая часть человечества относится к аудиторам как к педантичным сухарям, которые уныло корпят над столбиками утомительных цифр, но мошенники считают их смертельными врагами.

Я внес свою лепту в раскрытие жульнических махинаций. Я лишил работы дюжину людей, натравил налоговую инспекцию на других и отправил за решетку пятерых растратчиков. Ненависть в глазах некоторых из них обжигала, будто кислота.

Например, если эту морскую прогулку устроил Коннат Павис, мои неприятности еще и не начинались. Он поклялся рассчитаться со мной, когда я видел его в последний раз — четыре года назад в зале суда, где его только что осудили. На днях ему полагалось выйти из Лейхилла. Вдруг под «рассчитаться» он подразумевал четыре полных года в корабельном трюме... нет, это невероятно. Невероятно. Я проглотил комок в горле, убеждая себя, что такой вариант невозможен из чисто практических соображений.

У меня пересохло во рту. От жажды, твердо сказал я себе, не от страха. Страх никуда не приведет. Я осторожно спустился с койки на крошечный пятачок пола, крепко ухватившись за верхнюю лежанку. Темный мир вокруг меня пригнел в движение, но головокружение действительно отступило. Мой вестибулярный аппарат наконец приспособился к беспорядочной качке: жаль, что этого не произошло с меньшими потерями.

Я нащупал задвижку стенного шкафа, открыл его и пошарил внутри. Бумажные стаканы, как и обещано. Бутылка воды тоже оказалась на месте. Большая пластиковая бутыль с винтовой крышкой. Налить воду в стакан в полной темноте — затея безнадежная. Я примостился на краешке единственно доступного сиденья — опущенной крышке отхожего места — и отхлебнул прямо из бутылки. И все-таки из-за жестокой бортовой и килевой качки изрядная порция воды пролилась мне на грудь.

Я аккуратно завинтил крышку и, прихватив с собой бутылку, ощупью пробрался назад, к койке. Я снова подвесил сетку, улегся на спину, пристроив бутылку с водой на груди, и принялся насвистывать «О, Сюзанна», желая доказать, что еще жив.

Прошло довольно много времени, в течение которого я выпил почти всю воду и просвистел все мелодии, какие мог вспомнить.

Потом я встал и забарабанил в дверь каюты кулаками и бутылкой, и заорал во все горло, оповещая, что бодрствую, голоден и разъярен всем этим идиотским фарсом. Я израсходовал массу энергии и в результате получил абсолютный ноль.

Вернувшись на койку, я от свиста перешел к брани. Это внесло некоторое разнообразие.

Корабль по-прежнему оставался игрушкой разбушевавшейся стихии. Я бесплодно строил различные предположения о том, где мы находимся, как велико судно, и сколько человек в команде, и хорошо ли они знают свое дело. Я мечтал о горячих сосисках, о свежем хлебе с хрустящей корочкой и о бокале красного вина. Целый час я с истинным удовольствием вспоминало выигрыше Золотого кубка.

Приблизительно в тот момент, когда я начал серьезно опасаться, что за борт смыло всех, кроме меня, опять послышался звук открываемого люка. Мой тюремщик был на месте, одетый в знакомую желтую штормовку. Я с жадностью вдохнул холодный, освежающий воздух, потоком хлынувший через отверстие. Интересно, ударил ли ему в нос застоявшийся, удушливый смрад, вырвавшийся из каюты? Я отцепил сеть и встал, хватаясь за нары и пошатываясь. Ветер наверху пронзительно свистел, словно стая скворцов. Он крикнул:

— Хочешь поесть?

— Да, — выкрикнул я в ответ. — И еще воды. — Я подал ему почти пустую бутыль, и он потянулся за нею.

— Ладно.

Он прикрыл люк и удалился, но я успел бросить мимолетный взгляд, исполненный трепета, на то, что творилось снаружи. Судно тяжело накренилось на левый борт, и прежде чем оно перевалилось на правый, я увидел море. Огромный, неровный вал, вздымавшийся ввысь и заслонивший небо, темно-серый и мерцающий, в ореоле водяных брызг. Когда новая волна с грохотом обрушилась на палубу, моя сухая каюта стала мне нравиться гораздо больше.

Моряк вернулся, приоткрыл люк на несколько дюймов и спустил вниз на веревке клеенчатую хозяйственную сумку. Он крикнул сверху:

— Отдашь сумку, когда я принесу тебе еду в следующий раз. Понял?

— Да, — крикнул я в ответ, отвязывая веревку. — Сколько времени?

— Пять часов. Дня.

— Какой сегодня день?

— Воскресенье. — Он вытянул веревку назад и начал закрывать люк.

— Дайте мне свет, — заорал я. Он крикнул что-то, прозвучавшее как «аккумулятор», и снова запер меня в кромешной темноте. Ну, что же... и без зрения можно неплохо прожить.

Я скользнул обратно на койку, прикрепил сетку и исследовал содержимое сумки. Полная бутылка воды, яблоко, и сверток с двумя толстыми, чуть теплыми сандвичами, как выяснилось, довольно вкусными. Я съел все до крошки.

Воскресенье, пять часов. Прошло целых три дня с той минуты, как я залез в проклятый белый фургон.

Интересно, нашелся ли хоть один человек, которого мое отсутствие серьезно обеспокоило, настолько серьезно, что он пошел в полицию? Я внезапно исчез из весовой, но едва ли это вызвало подозрения. Гардеробщик, наверное, удивился, что я не забрал свой бумажник, ключи и часы, которые, как обычно, хранились у него во время заезда; к тому же я ему не заплатил. Но он отнесет мою рассеянность на счет волнения. Моя машина, как я предполагал, до сих пор спокойненько отдыхает на автомобильной стоянке для жокеев, и это тоже вряд ли кого-нибудь насторожит.

Я жил один в коттедже в трех милях от Ньюбери. Моя ближайшая соседка просто решит, что я уехал на выходные, чтобы от души отпраздновать победу.

Наши помощники в конторе, молодой человек и девушка, скорее всего обменялись снисходительными или язвительными репликами, когда я не явился на работу в пятницу; клиенты, с которыми мне полагалось встретиться в тот день, возмутились, и только.

Тревор был в отпуске. Я пришел к выводу, что никто не станет меня разыскивать.

В понедельник утром обанкротившийся мистер Уэллс, возможно, поднимет шум. Но если даже люди поймут, что я пропал, как они сумеют найти меня?

Приходилось признать очевидное — никак. Спасение маловероятно. Я буду сидеть в парусном отсеке, пока некто не соизволит выпустить меня, если не удастся бежать.

Ночь с воскресенья на понедельник выдалась долгой, холодной, бурной и тоскливой.