"Скачка тринадцати" - читать интересную книгу автора (Фрэнсис Дик)МОРКОВКА ДЛЯ ГНЕДОГОЧик стоял и держал в руке морковку. Он весь вспотел, голова куда-то плыла, земли под ногами он не чувствовал, и в ушах гулко билась кровь. В животе ворочался зеленый комок боли. Его тошнило от предательства в буквальном смысле слова. Время — пять минут до восхода. Утро — холодное. Сырой пронизывающий ветер прочищал горло перед новым порывом, а толстый слой облаков успешно скрывал все признаки рассвета. Лошади дремали в вычищенных денниках, окружавших прямоугольником двор конюшни. Только время от времени слышался то стук копыта о деревянный пол, то позвякиванье цепочки, то легкий всхрап лошади, сдувавшей сенную пыль с влажных черных ноздрей. Чик опаздывал. Опаздывал на целых два часа. Ему было сказано дать морковку долговязому гнедому в четыре утра. Но в четыре шел дождь — косой, проливной, способный в минуту промочить тебя насквозь. И как Чик потом будет объяснять, где он ухитрился промокнуть в четыре часа утра? Чик решил, что лучше будет подождать, пока дождь перестанет. В конце концов, какая разница, в четыре или в шесть? Чик всегда все знал лучше всех. Чик был худой и угрюмый девятнадцатилетний парень, которому всегда казалось, что весь мир ему чем-то обязан. В детстве он был капризным и вспыльчивым, в подростковом возрасте — агрессивным и дерзким. Именно привычка делать все наперекор другим мешала ему теперь, когда он становился взрослым. Хотя сам Чик, конечно, с этим не согласился бы. Он никогда ни с кем не соглашался. Он действительно всегда все знал лучше всех. Чик был совершенно не готов к физическим проявлениям страха. Он привык относиться с пренебрежением к любым авторитетам (ему еще не доводилось сталкиваться с авторитетами, которые способны просто дать в морду). Лошадей Чик никогда не боялся — он родился в конюшне и с детства привык обращаться со всеми четвероногими тварями с презрительной легкостью. В душе Чик верил, что никто не может ездить верхом лучше его. Ну, тут он был не прав. Чик опасливо оглянулся через плечо, и боль в желудке усилилась. Ему вдруг отчаянно захотелось в туалет, по большой нужде. «Этого просто не может быть!» — отчаянно подумал Чик. Он, конечно, слышал о людях, которым случалось обделаться со страху. Но никогда в это не верил. Такого не бывает. А тут вдруг Чик почувствовал, что бывает, да еще как! Он судорожно напрягся, и позыв постепенно прошел. Зато все тело покрылось потом, и во рту пересохло. В доме было темно. Наверху, за черным прямоугольником распахнутого окна с линялой занавеской, развевающейся на холодном ветру — сразу видно, хозяин привык жить по-спартански, — спал Артур Моррисон, владелец конюшни, в которой стояли сорок три скаковых лошади. Моррисон обычно спал чутко. Конюхи говаривали, что у него слух острее, чем у дюжины сторожевых псов: Чик заставил себя отвернуться и пройти мимо этого окна — сделать последние десять шагов, остававшиеся до денника гнедого. Если босс проснется и увидит его… «Черт, — яростно подумал Чик, — я же не думал, что все будет так!» Ну казалось бы, что такого — прогуляться во двор и сунуть длинноногому гнедому морковку. Но чувство вины, страх, предательство… Чик не впускал их в свой насмешливый разум, и вместо этого они били прямиком по нервам. В морковке не было ничего такого особенного. Не заметно было, чтобы ее разрезали пополам, нафаршировали какой-нибудь дрянью, а потом связали. Чик попытался расковырять ее с толстого конца — ничего не вышло. Морковка как морковка, вроде тех, что маманя режет в суп. Или тех, которыми каждый день угощают лошадей. Не сказать чтобы слишком свежая, сочная, только что с грядки, но и не старая, сморщенная и скрюченная. Самая обычная морковка. Но если бы это была самая обычная морковка, незнакомец не стал бы просить его дать ее гнедому в четыре часа ночи. И не заплатил бы за это больше, чем Чик зарабатывал за полгода. Обычную морковку не станут заботливо заворачивать в полиэтилен и упаковывать в пустую коробку из-под сырных крекеров. И вручать тебе вечером на темной автостоянке в городке в шести милях отсюда. Если тебя просят скормить морковку фавориту престижного стипль-чеза, который должен состояться одиннадцать часов спустя, само собой разумеется, что это не может быть обычная морковка. Чик задержал дыхание, крадясь на цыпочках к деннику гнедого. От этого голова у него закружилась еще больше. Отчаянно стараясь не кашлянуть, не застонать и не всхлипнуть от напряжения, Чик ухватился вспотевшими пальцами за засов и принялся медленно-медленно, дюйм за дюймом, отодвигать его. Днем он отодвигал и задвигал засовы привычно и небрежно, одним рывком. А сейчас Чик трясся от напряжения, стараясь выдвинуть засов плавно и бесшумно. Засов наконец выдвинулся с почти беззвучным щелчком, и верхняя половинка двери распахнулась. Смазанные петли не скрипели. Чик судорожно втянул в себя воздух и выпустил его сквозь стиснутые зубы. Живот снова скрутило. Чик заставил себя сдержаться и со страхом сунул руку в темноту. Гнедой в деннике спал. Порыв свежего воздуха из отворившейся двери шевельнул чувствительные волоски на морде и разбудил коня. Конь почуял морковку. Почуял и человека. От человека пахло страхом. — Иди сюда! — прошипел Чик. — Иди, иди сюда, малыш. Гнедой потянулся к морковке мордой, потом наконец неохотно подошел. Безразлично взял морковку с дрожащей ладони, подцепив ее мягкими подвижными губами, и схрумкал, двигая челюстью. Разжевав и проглотив, потянулся за следующей. Но морковки больше не дали. Светлый прямоугольник исчез — дверь закрылась. Послышался шорох задвигаемого засова. Запах человека отдалился и исчез, вкус морковки скоро забылся. Гнедой медленно развернулся задом к двери — он всегда так стоял, — поморгал, лениво поставил левую заднюю ногу на кончик копыта и снова провалился в сумеречное забытье. А в желудке у него жидкий наркотик, которым была накачана морковка, постепенно высвободился по мере переваривания и начал всасываться в кровь. Это медленный процесс. И начался он на два часа позже, чем было надо. Артур Моррисон стоял во дворе конюшни и смотрел, как его конюхи загружают гнедого в фургон, который должен был везти его на скачки. Лицо у Моррисона, как всегда, было хмурое, но больше по привычке. В глубине души тренер был весьма доволен. Гнедой был лучшей лошадью в его конюшне. Он часто выигрывал, был любимцем публики и надежным источником престижа и доходов. Большой стипль-чез в Челтенхеме был точно для него создан. А Моррисон славился умением так рассчитать подготовку, чтобы лошадь достигла наилучшей формы именно ко времени скачки. Никто всерьез не верил, что гнедого могут обойти. Газеты уже успели раззвонить об этом повсюду. Букмекеры принимали ставки на шесть к четырем, и то с опаской. Когда конюхи заперли тяжелые двери фургона и машина выехала со двора, Моррисон позволил себе чуть заметно улыбнуться. Для него это было необычно. Как правило, на лице Моррисона отражались сосредоточенность и недовольство в примерно равных пропорциях. Оба эти качества во многом способствовали как его успеху в качестве тренера, так и непопулярности в качестве человека. Сам Моррисон прекрасно сознавал и то, и другое. Его почти никто не любил — но Моррисону было все равно. Он ставил успех и всеобщее уважение куда выше любви. А к тем, кто считал иначе, относился с недоверием и пренебрежением. С другого конца за отъездом фургона следил Чик, как всегда, угрюмый и нахохленный. Моррисон раздраженно нахмурился. «Настоящая чума этот малый! — подумал он. — Вечно ворчит, вечно недоволен, вечно пытается вытянуть побольше денег…» Моррисон не верил в то, что жизнь молодых людей следует облегчать — трудности укрепляют душу. Только Чик с Моррисоном радикально расходились во мнениях по поводу того, что такое трудности. Чик заметил, что тренер нахмурился, и испуганно сжался. Груз вины камнем давил на него. «Моррисон ничего не знает! — лихорадочно думал Чик. — Он даже не подозревает, что что-то не так, — иначе бы не отправил гнедого на скачки». Да к тому же конь выглядел совершенно нормально. Такой же, как всегда. Может, это все-таки была обычная морковка? А может, он вообще дал коню не ту морковку? Чик нервно огляделся. Он прекрасно знал, что обманывает себя. Может, конь и выглядит нормально, но на самом деле… Артур Моррисон седлал своего коня перед скачкой. Чик наблюдал за тренером издали. Он не осмеливался подходить ближе чем на десять шагов и прятался в возбужденной толпе, которая теснилась вокруг фаворита, желая рассмотреть его получше. Толпа вокруг денника, где седлали гнедого фаворита, была куда гуще, чем вокруг семи прочих. Букмекеры еще больше повысили ставки. Лицо у Моррисона, как всегда, было деловитым и сосредоточенным, но в глубине души он начинал беспокоиться. Он автоматически затянул подпруги, застегнул пряжки и признался себе, что былое довольство сменилось тревогой. Конь был на себя не похож. Не перебирал ногами, не пытался ухватить тренера зубами за плечо, не реагировал на толпу — это он-то, который обычно играл на публику не хуже кинозвезды! Конь явно чувствовал себя нехорошо — а значит, он не сможет выиграть! Моррисон поджал губы. Пусть уж лучше совсем не участвует в скачке! Проиграть в такой скачке, где все шансы на их стороне, — это же позор! Сокрушительное поражение. Потеря лица. Тем более что жокеем будет Тодди, старший сын Моррисона. Газеты их просто растерзают! Моррисон принял решение. Он послал за ветеринаром. Английские правила скачек на этот счет гласят, что, если лошадь заявлена в качестве участника скачки, в течение последних сорока пяти минут перед стартом снять ее с соревнований может только ветеринар. Ветеринар челтенхемского ипподрома пришел, осмотрел гнедого и, поговорив с Моррисоном, увел лошадь в отдельный денник и измерил ей температуру. — Температура нормальная, — заверил ветеринар Моррисона. — Не нравится мне, как он выглядит. — По-моему, с ним все в порядке. — Он плохо себя чувствует! — настаивал Моррисон. Ветеринар поджал губы и покачал головой. Лошадь выглядела вполне здоровой, а если он снимет с соревнований первого фаворита только потому, что тренеру показалось, будто с лошадью что-то не так, у него самого будут крупные неприятности. Мало того, это была уже третья просьба о снятии с соревнований, которую ветеринару пришлось рассматривать за сегодняшний день. Двум предыдущим ветеринар отказал, а этот конь выглядел не хуже, чем те двое. — Нет, он должен участвовать в скачке, — решительно сказал ветеринар. Моррисон вскипел и отправился разыскивать распорядителя. Распорядитель пришел, посмотрел на лошадь, выслушал ветеринара и подтвердил, что гнедой должен участвовать в скачке, нравится это Моррисону или нет. Или Моррисон предпочитает заставить владельца лошади — которого, кстати, на скачках не было — выплатить крупный штраф? Моррисон с каменным лицом заседлал гнедого заново, и конюх повел лошадь в паддок. Публика встретила своего любимца восторженными аплодисментами, но те, кто был поумнее, присмотрелись и побежали снимать свои ставки. Чик увидел, что гнедой все же появился. Парня передернуло, и он впервые пожалел о том, что натворил. Дурак этот ветеринар! Он ничего не видит у себя под носом, он и слона в пяти шагах не разглядит, черт бы его побрал! Чик подумал, что во всем, что случится дальше, виноват будет ветеринар. Да, конечно, это его вина. Этого ветеринара вообще судить надо! Выпустить в стипль-чез лошадь, от которой за милю несет наркотиками! Тодди Моррисон присоединился к отцу в паддоке, и они оба принялись озабоченно наблюдать за сонным гнедым, который бродил по выводному кругу, точно лунатик. Тодди был сильным и крепким жокеем-профессионалом лет под тридцать, с широкой заразительной улыбкой. Его взгляд на жизнь был полностью противоположен взглядам его отца. Тодди унаследовал отцовскую силу духа, но употребил ее на то, чтобы в восемнадцать лет уйти из дома и начать ездить на лошадях других тренеров. На отцовских лошадях он стал выступать только тогда, когда уже мог сам диктовать условия. За это Артур Моррисон его глубоко уважал. Вдвоем они выиграли уже не одну скачку. Нельзя сказать, чтобы Чик ненавидел Тодди Моррисона, хотя, с точки зрения Чика, Тодди стоял ему поперек дороги. Время от времени, когда у Тодди бывали другие, более выгодные предложения или он оказывался слишком тяжел, Артур позволял Чику участвовать в скачках. Чику приходилось подбирать объедки со стола Тодди наравне с другими двумя-тремя конюхами с конюшни, которые ездили верхом не хуже Чика — хотя с этим Чик ни за что бы не согласился. Но хотя Чик был исполнен зависти и время от времени выражал свое возмущение замечаниями, острыми и кислыми, точно уксус, к самому Тодди он относился неплохо. Было в Тодди нечто такое, отчего его просто невозможно было ненавидеть, даже если были на то причины. Чик просто не подумал о том, что с последствиями той морковки придется иметь дело именно Тодди. Он вообще не умел видеть дальше собственного кармана. Теперь Чику очень хотелось, чтобы на гнедом ехал какой-нибудь другой жокей. Кто угодно, только не Тодди! Сейчас, когда Чик наблюдал за озабоченными Тодди и Моррисоном, парень внезапно сообразил: он-то ведь с самого начала думал, что гнедой в скачке участвовать не будет! Ну да, конечно! Ведь тот незнакомец говорил, что конь просто свалится и не сможет выйти на старт. «Иначе я бы этого и не сделал! — подумал Чик. — Ни за что и никогда! Это ведь чертовски опасно — участвовать в стипль-чезе на лошади, которую одурманили наркотиками! Это все тот незнакомец, он мне сказал, что лошадь не сможет участвовать в скачке…» Тут Чику в голову пришла неприятная мысль: он ведь опоздал на два часа! Может быть, если бы он дал морковку вовремя, действие наркотика было бы заметнее и ветеринар бы понял… Но Чик тут же отверг эту неприятную гипотезу. Никто ведь не знает заранее, как та или иная лошадь будет реагировать на наркотик и как быстро он подействует. Чик снова предался утешительному самообману. Незнакомец ведь обещал ему, что лошадь не сможет стартовать! Хотя на самом деле незнакомец ничего такого не обещал. Незнакомец присутствовал на скачках и был весьма доволен развитием событий. Он рассчитывал заработать кучу денег. Прозвенел колокол — сигнал, по которому жокеи садятся в седло. Чик сунул руки в карманы, стараясь не думать о том, что может произойти со всадником, который берет препятствия на скорости тридцать миль в час на одурманенной лошади. Тело Чика снова принялось выкидывать странные фокусы: по спине заструился пот, и участившийся пульс гулко отдавался в ушах. А если пойти и обо всем рассказать? Выбежать в паддок и сказать Тодди, чтобы он не садился на лошадь, она все равно не сможет нормально брать препятствия, она непременно упадет, и Тодди может разбиться, потому что у лошади же сейчас никакой реакции… Ну, предположим. А как они на него посмотрят? Чик даже представить себе этого не мог — его непомерно разбухшее самолюбие было не в силах смириться с таким унижением. Он не мог, просто не мог встретиться лицом к лицу с той яростью, которая на него обрушится. А потом, ведь этим дело не кончится. Если он им все расскажет, спасет жизнь Тодди, они ведь могут потом обратиться в полицию! А этого Чик не хотел. Его заберут в кутузку, может быть, даже посадят в тюрьму… Нет, они не могут так с ним поступить! Только не с ним! Чик не даст им такой возможности. И вообще, почему ему так мало платят? Ему должны были платить больше, ведь Чик заслуживает большего. Если бы Чику больше платили, ему не понадобилось бы брать деньги у незнакомца. Так что Артур Моррисон сам виноват! Ну что ж, Тодди придется рискнуть. В конце концов, конь выглядит не так уж плохо. И потом, ведь ветеринар же разрешил ему участвовать в скачке? Может, оно и к лучшему, что морковка запоздала на два часа. Может, наркотик еще не успел как следует всосаться — и все благодаря Чику! Благодаря ему теперь на самом деле ничего не случится. Может, гнедой и не выиграет скачку, но зато с Тодди все будет в порядке. Все непременно будет в порядке! Жокеи сели в седло, и Тодди тоже. Он увидел в толпе Чика и помахал ему рукой. Чик разрывался между настоятельной потребностью все рассказать и страхом. Тодди собрал повод, щелкнул языком и неуверенно направил гнедого к скаковой дорожке. Жокей был разочарован тем, что конь не в форме, но ничуть не боялся. Ни ему, ни Артуру Моррисону не пришло в голову, что конь одурманен наркотиком. Он подвел коня к старту легким галопом, стоя на стременах, мысленно планируя новую тактику — что делать теперь, когда на коня рассчитывать не приходится. Да, выиграть скачку будет трудновато. Жаль. Чик смотрел вслед Тодди. Он так и не пришел к решению — сказать или не сказать. А теперь время ушло. Когда Тодди уехал, Чик отлепил от земли отяжелевшие ноги и поплелся на трибуны смотреть скачку. В его душе, точно крапива на грядке, прорастало множество самооправданий. Временами просыпались робкие угрызения совести, но их Чик ловко загонял в угол. Просто надо было ему больше платить, вот и все! Они сами виноваты! Чик подумал о пачке денег, которую незнакомец передал ему вместе с морковкой. Деньги вперед. Незнакомец доверился ему — в отличие от большинства других людей. Чик заперся в ванной и пересчитал деньги. Дважды пересчитал. Денег было ровно столько, сколько обещал незнакомец. У Чика отродясь не бывало столько денег зараз. А может, и никогда больше не будет. А если бы он сказал Артуру Моррисону и Тодди про наркотик, деньги пришлось бы отдать, и вообще… Найти место, где можно спрятать деньги, оказалось не так-то просто. Пачка потрепанных бумажек оказалась довольно объемистой, а маманя вечно роется в его вещах — вдруг найдет? Нет, это рискованно. Чик временно разрешил проблему, скатав деньги в трубочку и запихнув в яркую круглую жестянку из-под ирисок, где Чик уже несколько лет держал щетки и крем для обуви. Прикрыл деньги тряпочкой и сунул банку на полку в спальне, где она всегда стояла. Наверно, надо будет все-таки потом подыскать местечко понадежнее… И тратить деньги надо осмотрительно — если он вдруг возьмет и купит себе машину, начнутся вопросы. Ему всегда хотелось иметь машину — и вот у него есть деньги, а машину купить все равно нельзя. Это несправедливо! Ну правда же, несправедливо! Вот если бы ему больше платили … Чтобы хватило на машину… Наверху, на одной из лучших трибун, предназначенных для тренеров и жокеев, коротышка с горячими темными глазами схватил Чика за руку и начал что-то говорить. Чик сперва даже не слушал. — …И вот я увидел, что ты тут и ты свободен. Поедешь? — На чем? — рассеянно спросил Чик. — На моей лошади, в Барьерной для новичков! — нетерпеливо ответил коротышка. — Ну конечно, если ты не хочешь… — Да нет, что вы, — пробормотал Чик. — Спросите у босса. Если он разрешит, я поеду. Невысокий тренер направился к Артуру Моррисону, стоявшему в другом конце трибуны. Моррисон напряженно следил за гнедым в бинокль. Тренер задал тот же вопрос, что и Чику. — Чик? Да, если он вам нужен, пусть едет. Уделив маленькому тренеру целых две секунды своего внимания, Моррисон снова прилип к биноклю. — Мой жокей получил травму в первой скачке, — пояснил коротышка. — В Барьерной для новичков так много участников, что жокеев не хватает. И тут я увидел вашего парня, ну и попросил его, понимаете? — Да-да, — почти безразлично ответил Моррисон. — Парень сравнительно способный, но не ждите от него слишком многого. Гнедой двигался вяло, без обычной пружинистости. «Уж не кашель ли у него?» — со страхом подумал Моррисон. — Да я и не рассчитываю, что моя лошадь выиграет. Это же только первый опыт. — Ага. Ну ладно, договаривайтесь с Чиком. В нескольких других конюшнях разразилась эпидемия кашля. И надо ж было гнедому заразиться именно сегодня! Чик, который обычно принял бы предложение участвовать в скачке снисходительно, но достаточно оживленно, на этот раз был так рассеян, что маленький тренер пожалел о своем предложении. Все внимание Чика было приковано к гнедому. Тот довольно сносно вышел на старт. «Все нормально, — заверил себя Чик. — Все будет в порядке. Ну да, конечно. Глупо было так волноваться!» От старта лошади шли налево, брали два препятствия, проходили мимо трибун и снова сворачивали налево. В скачках с препятствиями кабинок не бывает, и потому участники выстраиваются не по порядку номеров. Тодди встал у внутреннего края дорожки, чтобы путь был короче. Букмекеры увеличили ставки на гнедого. Некоторые даже отваживались давать один к одному. По дороге к старту гнедой выглядел совсем не блестяще, и букмекеры воспрянули. Они ожидали, что день будет не из лучших, но, если гнедой проиграет, они неплохо наживутся. Один из них должен был нажиться особенно неплохо — но, если бы гнедой выиграл, этому букмекеру пришлось бы туго. Александр Макгрант (настоящее имя Гарри Баскинс, год рождения примерно 1898-й) пару раз уже проделывал такую штуку. Он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами. Ни малейшей дрожи! А ведь всегда есть риск, что парень в последнюю минуту струсит и не сделает того, что было надо. Это всегда лотерея. Но в том парне Баскинс был почти уверен. Выбирай тщеславного мальчишку, который дуется на весь свет, — и ты не ошибешься. Верняк, можно сказать. Гарри Баскинс был хитроумный лондонец средних лет, родом из Ист-Энда, бедного района Лондона. Для него никогда не было четкой границы между хорошим и плохим. Если можно провернуть удачную аферу, так почему бы и нет? Налоги душат букмекерское дело. Приходится крутиться, как можешь. А самое верное дело —набрать ставок на первого фаворита и устроить так, чтобы тебе не пришлось их выплачивать. Служитель у старта дернул за рычаг, и лента с шелестом упала. Тодди привычно выслал коня вперед. Комментатор, сидевший в своей кабинке на самом верху, привычно начал комментировать скачку: — Старт дан! Вперед сразу вырвался серый… Артур Моррисон и Чик следили за скачкой. Сердце у обоих отчаянно колотилось, хотя и по разным причинам. Гарри Баскинс зажмурился и принялся молиться. Тодди вырвался вперед, в первой тройке. Гнедой шел ровным, сильным галопом, натягивая повод. «Все нормально, — подумал Тодди. — Хорошо идет, мощно. Как поезд». Первое препятствие лежало всего в сотне ярдов. Оно быстро приближалось. Тодди опытным глазом вымерил дистанцию, прикинул, что гнедой подойдет к препятствию точно так, как надо, собрался перед прыжком и дал коню шенкель. Гнедой не отозвался. Никак. Конь словно не заметил препятствия. Не напрягся, не припал на задние ноги, не попытался свернуть или замедлить ход — ничего. И Тодди понял, что сейчас произойдет катастрофа. Гнедой влетел прямиком в прочное препятствие, сплетенное из березовых прутьев, высотой по грудь, в три фута шириной. Трибуны в ужасе застонали. Конь перекувырнулся через препятствие. Тодди упал на землю впереди, и падающий конь рухнул на него всем своим весом. Мир в глазах Чика сделался серым. Краски исчезли. Чик был близок к обмороку. «О господи! Боже мой! Тодди!» А гнедой поднялся на ноги и поскакал дальше. Он последовал за другими лошадьми к следующему препятствию, мчась все тем же неудержимым, размашистым галопом. На второе препятствие он тоже налетел грудью. Толпа вскрикнула и застонала. Конь снова кувырнулся вверх ногами, с грохотом рухнул, опять вскочил и помчался дальше. Он миновал трибуны. Стремена, свисающие с пустого седла, болтались, с губ коня летели клочья пены, на боках темнели пятна пота. Дорожка сворачивала налево, но гнедой мчался напрямик. Он пересек скаковую дорожку и врезался грудью в перила. Толстое бревно сломалось пополам. Конь опять рухнул и опять вскочил на ноги — но на этот раз не помчался дальше. Он, хромая, сделал три шага и остановился. Тодди лежал на земле у первого препятствия. Над ним склонились встревоженные санитары. Артур Моррисон бросился вниз, не зная, куда бежать сначала, к сыну или к коню. У Чика подкосились ноги, и он опустился на бетонные ступени. Гарри Баскинс был в восторге. Впрочем, его радость была отравлена тревогой. Если Тодди Моррисон серьезно покалечился, хватит ли ума этому глупому мальчишке, Чику, держать язык за зубами? Артур Моррисон все-таки выбрал сына. При падении Тодди потерял сознание, и гнедой придавил его всем своим весом, но к тому времени, как Моррисон успел приблизиться к нему на сотню ярдов, Тодди уже начал приходить в себя. Увидев, что помятая фигура пытается приподняться, Артур Моррисон успокоился насчет сына, развернулся и бросился к лошади. Не годится показывать Тодди, как он из-за него переволновался. Моррисон боялся, что Тодди перестанет его уважать. Гнедой терпеливо стоял у разломанных перил. Конь смутно чувствовал, что с передней ногой что-то не так — он не мог на нее опираться. Артур Моррисон и ветеринар подбежали к нему одновременно. Моррисон злобно уставился на ветеринара. — Это вы говорили, что он в состоянии участвовать в скачке! Владелец по потолку будет бегать, когда об этом услышит! Моррисон пытался сдержать растущую в душе ярость. Как все-таки несправедлива судьба! Гнедой был не просто конь — это был лучший конь из всех, которых когда-либо доводилось тренировать Моррисону, и он завоевал столько призов, сколько Моррисону больше не увидеть вовек… — Но ведь на вид с ним было все в порядке! — оправдывался ветеринар. — Я требую провести тест на допинг! — бросил Моррисон. — Он сломал себе плечо. Лошадь придется прикончить. — Сам знаю, не слепой. И все равно, возьмите сперва анализ крови. При обычных болезнях лошади себя так не ведут. Ветеринар неохотно согласился взять анализ. Потом достал пистолет для безболезненного убоя лошадей и пристрелил гнедого. Лучшая лошадь на конюшне Артура Моррисона сделалась всего лишь именем в племенных книгах. Переваренную морковку уволокли вместе с трупом лошади, но беды, причиненные ею, еще не кончились. Чику потребовалось минут пятнадцать, чтобы понять, что это лошадь погибла, а Тодди жив. Все это время Чик чувствовал себя разбитым физически и уничтоженным духовно. А ведь поначалу это казалось таким пустяком — всего-то навсего дать морковку гнедому! Чик не думал, что это так на него подействует. Он никогда не верил, что от такого действительно можно чувствовать себя физически больным. Когда Чик узнал, что Тодди ничего себе не сломал, пришел в сознание и через пару часов встанет на ноги, ему стало полегче. К тому времени, когда рядом появился маленький тренер и сердито напомнил, что Чику давно пора переодеваться в цвета владельца лошади, на которой он выступает в скачке для новичков, Чик уже был в состоянии сесть на лошадь, хотя и жалел, что согласился. В раздевалке Чик забыл сказать помощнику, что ему нужно легкое седло и что тренер просил грудную подпругу. Он забыл подвязать шейный платок и, если бы не помощник, так бы и поехал с болтающимися концами. Забыл снять часы. Помощник ему напомнил обо всем и подумал, что парень, похоже, пьян. Барьерист-новичок, на котором должен был ехать Чик, тому гнедому и в подметки не годился. Гнедой обошел бы его на милю, даже если бы новичок стартовал накануне. Молодой, зеленый, полуобученный, он не обладал даже скрытым даром, который заслуживал бы развития. Этот конь обречен был приходить в хвосте до тех пор, пока владельцу не надоест тратиться на его содержание. Впрочем, Чику было все равно. Он был слишком занят своими мыслями, чтобы потрудиться заглянуть в каталог — иначе перечень безрезультатных скачек новичка предостерег бы его. Чик сел на лошадь, не думая о ней, и не стал слушать советов, которыми засыпал его тренер. Чик, как всегда, наперед все знал лучше всех. «Будь внимательней, будь внимательней!» — передразнил он про себя тренера. Как может Чик выслушивать все эти дурацкие инструкции, когда ему так хреново? По дороге из весовой Чик миновал Артура Моррисона. Тот рассеянно окинул взглядом его цвета и сказал: — Ну-ну… Смотри постарайся не особенно напортачить. Моррисон все еще размышлял о том, как гибель гнедого повлияет на его дела, и потому не заметил злобы, исказившей и без того кислое лицо парня. «Ну вот, опять! — подумал Чик. — Как всегда. Как всегда! Он думает, я ни на что не гожусь. А если бы он дал мне шанс… и платил побольше… я бы ни за что на свете… Ни за что на свете не дал бы гнедому эту морковку!» Чик легким галопом направил коня к старту, сосредоточившись на обидном «постарайся не особенно напортачить». Это брошенное вскользь замечание каким-то образом оправдывало то, что сделал Чик. Пропасть раскаяния, разверзшаяся перед ним, была чересчур пугающей. И Чик хватался за любую соломинку. Гарри Баскинс отметил, что Чик участвует в скачке для новичков, и успокоился. Все в порядке, парень не собирается колоться. И все-таки Гарри застегнул свою сумку, разбухшую от денег, и ушел домой. На сегодня хватит. Коллегам он сказал, что плохо себя чувствует. И это отчасти было правдой. Гарри все никак не мог забыть этого гнедого, который сносил препятствия, словно не видел их. Словно ослеп. Это был великий конь. И все, что он знал, — это что он на скачках и надо скакать. Конь не понимал, что с ним что-то не так. Ему сказали: «Вперед» — и он помчался вперед. Великий конь, великая душа спортсмена… Гарри Баскинс вытер пот со лба. Ну разумеется, после такого лошадь наверняка проверят на допинг. Ни одна из лошадей, с которыми он проделывал такое раньше, так себя не вела. Может, он неправильно рассчитал время или дозу? Но вообще-то никогда не известно, как поведет себя та или иная лошадь. Допинг — штука несколько непредсказуемая. Гарри налил себе виски — пальцы все-таки дрожали — и, поуспокоившись, решил, что, если на этот раз ему удастся выйти сухим из воды, он удовлетворится сегодняшним барышом и больше таких фокусов с морковками устраивать не станет. Уж очень рискованное дело. На старте Чик встал посередине, хотя тренер говорил ему держаться с краю, чтобы неопытной лошади было проще проходить первые несколько барьеров. Но Чик об этом забыл, потому что тренера он не слушал. Впрочем, даже если бы и слушал, все равно бы поступил по-своему, просто потому, что привык все делать наперекор. Он думал о Тодди, который всего час назад стартовал с этого самого места, не зная, что его конь не увидит препятствий… Он и не знал, что от наркотиков лошадь может ослепнуть. Да и откуда же он мог знать? Это же глупо! Наверное, наркотик просто затуманил гнедому мозги, так что он все видел, но не соображал, что надо прыгать. Не мог же конь и в самом деле ослепнуть! При этой мысли Чик вспотел. Он забыл проверить подпруги. Его мысли по-прежнему были заняты ужасом, царящим в его душе, и потому старт застал Чика врасплох. Он стартовал с запозданием. Маленький тренер, смотревший скачку с трибун, досадливо прищелкнул языком. Артур Моррисон возвел глаза к небу. Первый барьер стоял рядом с первым стипль-чезным препятствием, и на подходе Чика вдруг охватил иррациональный ужас: он испугался, что его конь тоже налетит на барьер грудью. И вместо того, чтобы готовить лошадь к прыжку, Чик принялся уговаривать себя, что уж этой-то лошади никто морковку подсунуть не мог. Не может быть, чтобы эта лошадь тоже была одурманена — это несправедливо… Почему несправедливо? Ну, потому что… потому… Конь кое-как взял барьер, зацепившись за верхнее бревно, и, приземлившись, почти остановился. Тренер начал браниться. Чик подобрал ослабевший повод, потом второй. Конь начал растерянно вилять туда-сюда. Ему нужен был заботливый и внимательный всадник, его следовало еще научить держать ритм и равновесие. Научить подходить к препятствию и быстро собираться после прыжка. Коню не хватало опыта, не хватало расчета, и он отчаянно нуждался в жокее, который научил бы его всему, что требуется. Чик вполне мог бы справиться с этим, если бы постарался. Но сейчас, когда тошнота и подавленность почти лишили его сил, Чик словно нарочно пытался доказать, что и в самом деле никуда не годится. На втором прыжке Чик увидел мысленным взором, как гнедой кувырнулся через препятствие. А на повороте перед Чиком предстали развороченные перила и взрытый дерн. Там окончился путь гнедого. И это отзовется на всей конюшне. Все они обеднели с его смертью. И убил гнедого он, Чик. Теперь уж не отвертишься. Да, это он убил коня той морковкой — так же верно, как если бы пристрелил его своими руками. Чик внезапно всхлипнул, и глаза его наполнились слезами. Двух следующих барьеров он просто не заметил. Они мелькнули каким-то размытым пятном. Чик удержался в седле только благодаря инстинкту и выучке. По щекам его бежали слезы, и ветер, бьющий в лицо, сметал их, как только они выползали из-под жокейских очков. Зеленый барьерист был напуган. Он чувствовал, что им не управляют, и не знал, что делать. Приближался следующий барьер. Предыдущие лошади успели снести верхнюю секцию, и она торчала под углом. Барьерист до последней минуты ждал указаний от всадника и наконец в растерянности кинулся к тому краю барьера, который был ниже, — коню показалось, что так будет проще. Маленькому тренеру и Артуру Моррисону с трибуны хорошо было видно, что Чик даже не попытался выправить лошадь или собрать ее перед прыжком. Передние ноги лошади попали в упавшую секцию, и Чик вылетел из седла головой вперед. Инстинкт самосохранения должен был бы заставить Чика свернуться клубком, но инстинкт отказал. Чик пролетел по воздуху, растопырившись, точно морская звезда. И последней его мыслью перед ударом было, что этот ублюдок-тренер не вышколил как следует свою лошадь. Чертова скотина совершенно не умеет брать препятствия! Очнулся он много времени спустя на высокой кровати в маленькой комнатке. Откуда-то лился слабый рассеянный свет. Боли Чик не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал. Ему казалось, что мозги свободно плавают у него в голове, а голова витает в пространстве. Через некоторое время Чику подумалось, что он, наверное, умер. Он отнесся к этой мысли совершенно спокойно и почувствовал гордость за это спокойствие. Прошло еще немало времени, прежде чем Чик наконец понял, что не умер. На голове у него было что-то вроде жесткой повязки. Двигаться Чик не мог. Он поморгал — уже осознанно — и облизнул губы, чтобы убедиться, что по крайней мере губы и язык действуют. Он не мог понять, что произошло. Мысли рассеивались в приятном, спокойном тумане. Наконец Чик вспомнил про морковку — и все мучения вернулись к нему с новой силой. Он протестующе вскрикнул, попытался встать, уйти, убежать от немыслимого, невыносимого чувства вины. Люди услышали его голос и вошли в комнату. Чик непонимающе уставился на них. Люди были в белом. — С вами все в порядке, — сказали ему. — Не волнуйтесь, молодой человек, все будет в порядке. — Я не могу двигаться! — с негодованием возразил Чик. — Скоро сможете, — заверили его. — Я не чувствую… ничего. Я ног не чувствую! Его внезапно охватила паника. — И рук тоже! Я не могу… не могу шевелить руками! Чик уже кричал. Его глаза были расширены от ужаса. — Не волнуйтесь, — сказали ему. — Со временем чувствительность вернется. Все будет в порядке. Все будет в порядке. Чик не верил им, и медикам пришлось ввести ему успокоительное, Чик не почувствовал укола иглы и заорал еще громче — от страха. Когда Чик снова пришел в себя, он уже точно знал, что произошло. Он сломал себе шею. Через четыре дня его навестил Артур Моррисон. Он принес полдюжины яиц, только что из-под курицы, и бутылку апельсинового сока. Артур Моррисон постоял, глядя сверху вниз на неподвижное тело. Голова и плечи Чика были закованы в гипс. — Ну что, Чик, — неуклюже сказал наконец тренер, — все не так плохо, как могло бы быть, верно? — Рад, что вы так считаете! — грубо ответил Чик. — Врачи говорят, что твой спинной мозг не порван, а только ущемлен. Так что, говорят, через годик ты сможешь двигаться почти нормально. И еще они говорят, что через несколько дней к тебе должна вернуться чувствительность. — «Говорят, говорят»! — передразнил Чик. — Не верю я этим врачам! — Ну, со временем тебе придется им поверить! — раздраженно сказал Моррисон. Чик не ответил. Артур Моррисон принялся мучительно придумывать, о чем бы таком поговорить с парнем до тех пор, когда уже можно будет встать и уйти. Нельзя же просто стоять тут и молчать. Надо говорить хоть о чем-нибудь. И тренер заговорил о том, что сейчас волновало его больше всего: — Сегодня утром получили результаты теста. Ты ведь знаешь, что мы брали у гнедого тест на допинг? Ну, про то, что его пришлось пристрелить, ты наверняка знаешь… Так вот, утром пришли результаты анализа. Они оказались положительными. Положительными, понимаешь? Гнедого под завязку накачали каким-то жутким наркотиком с шестиэтажным названием. Владелец психует, страховая компания тоже. Пытаются доказать, что это, мол, моя вина. Мол, у меня охрана ненадежная. Смешно! Мало мне того, что я потерял лошадь — действительно замечательную лошадь! Сегодня утром, когда я узнал про наркотик, я допросил всю конюшню. Но, конечно, никто ничего не знает. Господи, знать бы, кто это сделал! Своими руками бы придушил! Голос Моррисона дрожал от ярости, сжигавшей его с самого утра. Но тут тренеру пришло в голову, что ведь Чик — это Чик. Ему наверняка нет дела ни до чего, кроме себя самого. Ему плевать на чужие проблемы. Артур Моррисон тяжело вздохнул. Да, конечно, у Чика теперь и своих проблем по горло. Так что вряд ли его так волнует судьба гнедого. И выглядит он хреново — бледный, дохлый какой-то… Доктор, который раз десять на дню проверял состояние Чика, тихонько зашел в палату и пожал руку Моррисону. — С мальчиком все хорошо, — сказал доктор. — Он на удивление быстро идет на поправку. — Чушь собачья! — сказал Чик. Доктор поджал губы. Он не стал говорить, что Чик — самый сварливый и склочный пациент во всей больнице. — Да, конечно, ему сейчас очень тяжело. Но могло быть и хуже. На выздоровление потребуется много времени. Мальчику придется всему учиться заново. Но он оправится, вот увидите. — Как младенец, блин! — зло бросил Чик. «Действительно, младенец, — подумал Артур Моррисон. — Ну что ж, может быть, на этот раз из него вырастет что-нибудь получше». — Мальчику повезло, у него есть хорошие родители, которые будут заботиться о нем, когда он вернется домой, — сказал доктор. Чик подумал о своей матери, которая вечно режет морковку в суп. И ему придется есть эту морковку! Чику перехватило горло. Он знал, что это выше его сил. А еще эти деньги, скатанные в трубочку и засунутые в банку из-под щеток на полке в спальне! Лежа в постели, Чик все время будет видеть перед собой эту банку. И ему не удастся забыть об этом. Никогда! А что, если маманя туда заглянет? Нет, вернуться домой Чик не мог. Просто не мог, и все! А придется. Выбора не было. Лучше бы он умер! Артур Моррисон тяжело вздохнул и с привычным мужеством взвалил на плечи и эту новую ношу. — Да, как только Чик достаточно оправится, он вернется домой, к нам с матерью. Он всегда может на нас рассчитывать. Чик Моррисон скривился и закрыл глаза. Его отец попытался подавить вспышку раздражения. Доктор подумал, что парень — неблагодарная скотина. |
||
|