"Икона" - читать интересную книгу автора (Форсайт Фредерик)

Часть II

Глава 12

Гостиница «Метрополь», большой куб из жёлтого камня, насколько помнил Монк, находилась на прежнем месте, напротив сквера у Большого театра.

В холле Монк подошёл к портье и, представившись, предъявил свой американский паспорт. Портье сверился с экраном компьютера, набирая цифры и буквы, пока на нём не появилось подтверждение, затем взглянул на паспорт, перевёл взгляд на Монка, кивнул и заученно улыбнулся.

Номер Монка оказался именно таким, какой он заказывал, следуя совету курьера сэра Найджела Ирвина, говорившего по-русски и посланного в Москву на разведку четыре недели назад. Это была угловая комната на восьмом этаже, с видом на Кремль и, что более важно, выходившая на балкон, который огибал здание по всей его длине.

Из-за разницы во времени, когда он устроился здесь, вечер только начинался, а октябрьские сумерки были достаточно холодными даже для тех, кто имел пальто. В этот вечер Монк поужинал в гостинице и рано лёг спать.

На следующий день дежурил другой портье.

— У меня проблема, — обратился к нему Монк. — Я должен пойти в посольство США, чтобы они сделали отметку в паспорте. Это мелочь, как вы понимаете, бюрократизм…

— К сожалению, сэр, паспорта постояльцев хранятся у нас всё время проживания, — сказал портье.

Монк перегнулся через стойку, и стодолларовая купюра захрустела у него в руке.

— Я понимаю, — с серьёзным видом сказал он, — но, видите ли, проблема вот в чём. После Москвы мне придётся попутешествовать по Европе, а срок моего паспорта скоро истекает, поэтому в консульском отделе посольства необходимо подготовить новый. Я буду отсутствовать всего пару часов…

Портье был молод, недавно женат, и они с женой ждали ребёнка. Он прикинул, сколько рублей по курсу «чёрного рынка» может получить за стодолларовую купюру, и оглянулся по сторонам.

— Извините, — произнёс молодой человек и исчез за стеклянной перегородкой, отделявшей стойку портье от служебных помещений. Через пять минут он вернулся. С паспортом. — По правилам его возвращают только при выезде, — предупредил портье. — Вы должны вернуть его мне, если остаётесь.

— Послушайте, я уже сказал: как только в посольстве покончат со всеми формальностями, я принесу его сюда. Когда заканчивается ваше дежурство?

— В два часа дня.

— Хорошо, если я не успею к этому времени, ваш коллега получит его к пяти часам.

Паспорт и стодолларовая купюра поменялись местами. Теперь Монк и портье стали заговорщиками. Кивнув друг другу, они с улыбкой расстались.

Вернувшись в свой номер, Монк вывесил табличку «Прошу не беспокоить» и запер дверь. В ванной он вынул из туалетного прибора растворитель во флаконе с наклейкой, указывающей, что это жидкость для промывания глаз, и наполнил раковину тёплой водой. Шапка густых седых кудрей доктора Филипа Питерса исчезла, её заменили белокурые волосы Джейсона Монка. Усы исчезли от прикосновения бритвы, а дымчатые очки, скрывавшие слабые глаза учёного, отправились в мусорную урну внизу в холле.

Паспорт, который он достал из атташе-кейса, был на его имя, с его собственной фотографией, на нём стояла отметка о въезде, поставленная на паспортном контроле аэропорта, скопированная с паспорта, привезённого курьером Ирвина из более ранней поездки, но с соответствующей датой. Внутри паспорта лежал дубликат декларации о валюте, тоже с поддельным штампом валютного контроля.

Через некоторое время Монк спустился на первый этаж, пересёк главный, со сводчатым потолком, холл и вышел через дверь, не видную со стороны портье. Перед «Метрополем» стояла вереница такси, и Монк сел в одно из них.

— "Олимпик-Пента", — сказал он.

Водитель, знавший этот отель, кивнул, и они поехали.

Олимпийский комплекс, построенный к Играм 1980 года, был расположен к северу от центра города, сразу же за Садовой-Спасской, или Садовым кольцом. Стадион возвышался над окружающими зданиями, и в его тени находился построенный немцами отель «Пента». Монк вышел у козырька подъезда, заплатил таксисту и прошёл в холл. Когда такси уехало, он вышел из отеля и остальную часть пути прошёл пешком. Пройти надо было всего четверть мили.

К югу от стадиона царила атмосфера унылой запущенности, возникающая, когда поддержание порядка и ремонт становятся не по силам. Построенные в коммунистическую эпоху здания с находящимися в них десятками посольств, офисов и ресторанов покрылись патиной летней пыли, превращающейся зимой в твёрдую корку. Ветер шевелил клочки бумаги и полиэтилена на тротуарах.

Рядом с улицей Дурова находилась огороженная территория, внутри которой здания и садики имели совершенно другой, ухоженный вид. Основные постройки состояли из гостиницы для приезжающих из провинции, очень красивой школы, построенной в середине девяностых годов, и самого культового здания.

Главная мечеть Москвы, построенная в 1905 году, носила отпечаток дореволюционного изящества. В течение семидесяти лет коммунистического режима она влачила жалкое существование, подвергаясь, как и христианские церкви, преследованиям по законам атеистического государства. После падения коммунизма щедрый дар Саудовской Аравии позволил осуществить пятилетнюю программу восстановления и строительства. Гостиница и школа входили в эту программу середины девяностых годов.

Размеры мечети не изменились, она оставалась небольшим бело-голубым зданием с крошечными оконцами и покрытыми старинной резьбой дубовыми входными дверями. Монк снял ботинки, поставив их в отделение для обуви при входе, и вошёл внутрь.

Внутреннее помещение, как и во всех мечетях, оставалось совершенно свободным — ни стульев, ни скамеек. Толстые ковры, тоже дар Саудовской Аравии, покрывали пол; колонны поддерживали галерею, опоясывающую все здание.

По законам веры там не было ни скульптурных, ни рисованных изображений. Настенные панно украшали многочисленные изречения из Корана.

Мечеть удовлетворяла духовные потребности мусульманской общины, проживающей в Москве, за исключением дипломатов, которые в основном молились в посольстве Саудовской Аравии. Но Россию населяют десятки миллионов мусульман, и в столице находятся две мечети. День был не праздничный, не пятница, и число молящихся ограничивалось несколькими десятками.

Монк, устроившийся у стены недалеко от входа, сидел, скрестив ноги, и наблюдал. В основном это были старики: азербайджанцы, татары, ингуши, осетины14. На всех костюмы, поношенные, но чистые.

Полчаса спустя старик, сидевший впереди Монка, поднялся и направился к двери. Он заметил Монка, и на его лице промелькнуло любопытство. Загорелое лицо, светлые волосы, в руках нет чёток. Поколебавшись, он сел спиной к стене.

Ему, должно быть, было далеко за семьдесят, и три медали, полученные во вторую мировую войну, висели на его пиджаке.

— Мир тебе, — тихо проговорил он.

— И тебе мир, — ответил Монк.

— Ты нашей веры? — спросил старик.

— Увы, нет, я пришёл в поисках друга.

— А-а. Близкого друга?

— Да. Я надеялся найти его здесь. Или кого-нибудь, кто, может быть, знает о нём.

Старик кивнул.

— Наша община маленькая. Здесь много малочисленных общин. К которой он принадлежал?

— Он чеченец, — ответил Монк.

Старик снова кивнул и с трудом поднялся на ноги.

— Подожди, — сказал он.

Старик вернулся через десять минут, приведя кого-то с улицы. Кивком указав на Монка, он улыбнулся и ушёл. Вошедший был моложе, но не намного.

— Мне сказали, ты ищешь одного из моих братьев, — произнёс чеченец. — Тебе надо помочь?

— Хорошо бы, — сказал Монк. — Я был бы благодарен. Мы виделись много лет назад. Сейчас, когда я приехал в гости в ваш город, я был бы счастлив повидаться с ним.

— А как его зовут, друг?

— Умар Гунаев.

Что-то блеснуло в глазах старика.

— Не знаю такого, — пожал плечами он.

— А, тогда я буду очень огорчён, — сказал Монк, — потому что я привёз ему подарок.

— Сколько времени ты пробудешь у нас?

— Мне бы хотелось посидеть здесь подольше и полюбоваться вашей прекрасной мечетью, — ответил Монк.

Чеченец встал.

— Я спрошу, не слышал ли кто-нибудь о нём, — сказал он.

— Спасибо, — поблагодарил Монк. — Я подожду. Терпения у меня хватит.

— Терпение — добродетель.

Прошло два часа, прежде чем они пришли. Их было трое, все молодые. Они двигались тихо, бесшумно ступая ногами в одних носках по густому ворсу персидских ковров. Один из них, оставшийся у двери, опустился на колени и, откинувшись назад, сел на пятки, положив ладони на бёдра. Могло показаться, что человек молится, но Монк понимал, что он перекрыл вход и не пропустит в мечеть никого.

Двое других подошли и сели по обе стороны от Монка. Если они прятали что-то под одеждой, этого не было заметно. Монк смотрел перед собой. Вопросы задавались шёпотом, чтобы не мешать молящимся.

— Ты говоришь по-русски?

— Да.

— И ты спрашивал об одном из наших братьев?

— Да.

— Русский шпион.

— Я американец. В пиджаке у меня паспорт.

— Достань незаметно, — сказал один.

Монк вытащил свой американский паспорт и уронил его на ковёр. Чеченец наклонился и, подняв документ, перелистал. Кивнув, он возвратил его. Он заговорил с чеченцем, сидевшим по другую сторону от Монка. Американец подозревал, что суть сказанного чеченцем сводилась к тому, что у любого может оказаться фальшивый американский паспорт. Человек справа кивнул и снова обратился к Монку:

— Зачем ты ищешь нашего брата?

— Мы встречались, давно. В далёкой стране. Он кое-что забыл там. Я дал себе слово, что, если когда-нибудь попаду в Москву, я верну это ему.

— У тебя это с собой?

— В кейсе.

— Открой.

Монк щёлкнул замками и поднял крышку. Внутри лежала плоская картонная коробка.

— Ты хочешь, чтобы мы отнесли это ему?

— Буду благодарен.

Сидевший слева сказал что-то другому по-чеченски.

— Нет, это не бомба, — по-русски произнёс Монк. — Если бы это была бомба и её сейчас открыли, то я бы тоже погиб. Так что открывайте.

Чеченцы переглянулись, затем один наклонился и поднял крышку картонной коробки. Они уставились на предмет, лежащий внутри.

— Что это?

— То самое. Что он забыл взять.

Сидевший слева закрыл коробку и вынул её из кейса. Затем поднялся.

— Подожди, — сказал он.

Человек у двери следил, как тот уходит, но не пошевелился. Монк и двое его стражей сидели ещё два часа. Началось и закончилось время ленча. Монк почувствовал тоску по большому гамбургеру. За окнами уже темнело, когда вернулся посланный. Он ничего не сказал, а только кивнул в сторону двери.

— Пошли, — проговорил чеченец, сидевший на корточках справа.

Все трое направились к двери. У выхода они надели обувь. Оба сопровождающих заняли свои позиции по сторонам от Монка; тот, что сидел у двери, шёл сзади. Монка вывели с территории мечети на улицу Дурова, где у тротуара их ожидал большой «БМВ». Прежде чем посадить в машину, Монка профессионально обыскали.

Его поместили сзади между двух его стражей. Третий сел впереди рядом с водителем. «БМВ» тронулся и направился к Садовому кольцу.

Монк понимал, что чеченцы никогда не осквернят мечеть, совершив в ней насилие, но собственная машина — совсем иное дело, и он знал таких людей достаточно хорошо, чтобы осознавать, как они опасны.

После того как они проехали около мили, сидевший впереди чеченец открыл «бардачок» и вынул мотоциклетные тёмные очки. Он жестом велел Монку надеть их. Они оказались не хуже повязки, потому что линзы были закрашены черным. Монк завершил поездку в темноте.

В самом центре Москвы, в переулке, куда лучше не соваться, есть маленькое кафе под названием «Каштан».

Любого туриста, который случайно забредёт туда, у дверей встретит молодой человек крепкого сложения и объяснит чужаку, что утренний кофе ему следует выпить в другом месте. Милиция даже не показывается вблизи этого кафе.

Монку помогли выйти из машины, а когда провели внутрь помещения, сняли с него тёмные очки. При его появлении говор чеченских голосов затих и два десятка пар глаз в молчании следили, как его провели в отдельную комнату позади бара. Если бы он никогда не вышел из неё, свидетелей бы не нашлось.

В комнате стояли стол, четыре стула, а на стене висело зеркало. Из находящейся по соседству кухни доносились запахи чеснока, пряностей и кофе. Главный из пришедших с ним чеченцев, тот, что сидел у входа в мечети, пока его подчинённые расспрашивали Монка, впервые заговорил.

— Садись, — сказал он. — Кофе?

— Спасибо. Чёрный. С сахаром.

Кофе принесли, и это был хороший кофе. Монк пил обжигающую жидкость и старался не смотреть в зеркало, убеждённый, что это устройство одностороннего видения и что за ним наблюдают с той стороны. Когда он опустил пустую чашку, дверь открылась и вошёл Умар Гунаев.

Он изменился. Воротничок рубашки больше не лежал поверх пиджака, и костюм не выглядел дешёвым. С этикеткой итальянского модельера, а галстук из тяжёлого шелка — явно с улицы Жермен, или Пятой авеню.

За двенадцать лет Умар стал зрелым человеком, но и в сорок лет он оставался красив своей смуглой красотой, выглядел городским жителем, и весьма элегантным. С лёгкой улыбкой он несколько раз кивнул Монку и, сев за стол, положил перед собой плоскую картонную коробку.

— Я получил твой подарок, — сказал он, быстрым движением снял крышку и, вынув из коробки йеменский кинжал гамбию, поднёс его к свету и провёл кончиком пальца по острому лезвию. — Это он?

— Один из них оставил его на мостовой, — ответил Монк. — Я подумал, вы можете пользоваться им для вскрытия писем.

На этот раз Гунаев улыбнулся с искренним удивлением.

— А как вы узнали моё имя?

Монк рассказал ему об альбоме фотографий, которые делали англичане в Омане, снимая всех прибывающих русских.

— А с тех пор что вы слышали?

— Многое.

— Хорошее или плохое?

— Интересное.

— Расскажите мне.

— Я слышал, что капитан Гунаев после десяти лет службы в Первом главном управлении в конце концов устал от расистских шуток и бесперспективной карьеры. Я слышал, что он ушёл из КГБ, чтобы заняться другой работой. Тоже тайной, но совсем другой.

Гунаев рассмеялся. И в этот момент, казалось, трое стражей расслабились. Хозяин показал пример, в каком настроении им следует пребывать.

— Тайная, но совсем другая. Да, это правда. Что дальше?

— Дальше я слышал, что Умар Гунаев поднялся в своей новой жизни до положения полного хозяина всего чеченского преступного мира к западу от Урала.

— Возможно. Что-нибудь ещё?

— Я слышал, что этот Гунаев — человек традиций, хотя и не стар. Что он до сих пор придерживается древних обычаев чеченского народа.

— Вы слышали много, мой американский друг. А что это за обычаи чеченского народа?

— Мне говорили, что в этом вырождающемся мире чеченцы по-прежнему верны законам чести. Они платят свои долги за добро и за зло.

Монк почувствовал, как — позади него напряглись трое его стражей. Этот американец смеётся над ними? Они смотрели на своего вождя. Наконец Гунаев кивнул:

— Вам правильно говорили. Что вы хотите от меня?

— Крова. Места для житья.

— В Москве есть гостиницы.

— В них небезопасно.

— Кто-то пытается вас убить?

— Пока нет, но скоро.

— Кто?

— Полковник Анатолий Гришин.

Гунаев равнодушно пожал плечами.

— Вы его знаете? — спросил Монк.

— Слышал кое-что. — Гунаев снова пожал плечами. — Он делает то, что он делает. Я делаю то, что я делаю.

— В Америке, — сказал Монк, — если бы вы хотели исчезнуть, я мог сделать так, чтобы вы исчезли. Но здесь не мой город, не моя страна. Можете вы помочь мне исчезнуть в Москве?

— На время или насовсем?

Монк рассмеялся:

— Я предпочёл бы на время.

— В таком случае, конечно, я могу. И это всё, что вы хотите?

— Если я останусь в живых — да. А я бы предпочёл остаться в живых.

Гунаев встал и обратился к троим своим бандитам:

— Этот человек спас мне жизнь. Теперь он мой гость. Никто не тронет его. Пока он здесь, он станет одним из нас.

Чеченцы окружили Монка, протягивая ему руки, улыбаясь, называя свои имена: Аслан, Магомед, Шариф.

— Охота на вас уже началась? — спросил Гунаев.

— Нет, не думаю.

— Вы, должно быть, голодны. Пища здесь ужасная. Мы поедем в мой офис.

Как и все вожди мафии, глава чеченского клана имел два лица, две личины. Более известная — это лицо преуспевающего бизнесмена, контролирующего десятки процветающих компаний. Здесь Гунаев избрал своей специальностью сделки с недвижимостью.

В первые годы он просто приобретал лучшие участки для застройки по всей Москве, покупая чиновников, которые после падения коммунизма распоряжались бывшей государственной собственностью. Если бюрократы проявляли неуступчивость, он их просто убивал.

Приобретя право на участки для застройки, Гунаев смог воспользоваться нахлынувшими совместными проектно-строительными предприятиями, образованными русскими богачами и их западными партнёрами. Гунаев предоставлял строительные площадки, гарантировал рабочую силу и никаких забастовок, а американцы и западноевропейцы воздвигали свои офисные здания и небоскрёбы. Недвижимость переходила в совместную собственность, как и прибыль и арендная плата.

Подобным же образом Гунаев получил контроль над шестью самыми лучшими отелями города, одновременно расширяя поле деятельности, занимаясь сталью, бетоном, древесиной, кирпичом и стеклом. Если кто-то хотел восстановить, переоборудовать или построить, он имел дело с дочерними компаниями, принадлежащими и управляемыми Умаром Гунаевым. Таково было открытое лицо мафии. Менее заметная сторона деятельности, как и во всём бандитском мире Москвы, состояла из операций на «чёрном рынке» и хищений.

Государственные ресурсы России, такие как золото, алмазы, газ и нефть, продавались на местах за рубли по официальному курсу — и даже при этом по бросовым ценам. «Продавцы», будучи чиновниками, могли быть куплены без труда. Экспортируемое за границу государственное имущество продавалось за доллары, фунты стерлингов или немецкие марки по ценам мирового рынка.

Часть полученных денег могла ввозиться обратно, конвертироваться по неофициальному курсу в огромное количество рублей и использоваться для покупки следующей партии товара и для дачи неизбежных взяток. Остаток, около восьмидесяти процентов от заграничных продаж, составлял прибыль.

Поначалу, до того как некоторые государственные деятели и банкиры разобрались в этом деле, кое-кто отказывался сотрудничать. Первое предупреждение делали на словах, после второго несговорчивым требовалась помощь хирургов, а третье приводило к летальному исходу. Преемник чиновника, не избежавшего печальной участи, обычно быстро усваивал правила игры.

В конце 1990-х годов насилие по отношению к официальным лицам или законным профессиям утратило свою актуальность, но возросшее к этому времени количество крупных вооружённых группировок означало, что каждый криминальный вождь был вынужден не отставать от своих соперников в случае необходимости. Среди всех бандитов не было равных чеченцам по быстроте и жестокости, когда они считали, что их предали.

В конце зимы 1994 года равновесие нарушил новый фактор. В тот год, как раз перед Рождеством, Борис Ельцин начал свою невероятно глупую войну против Чечни, под предлогом изгнания отколовшегося президента Дудаева, который требовал независимости своей республики. Если бы войну провели как быструю хирургическую операцию, то она могла бы оказаться успешной. Но на деле считавшаяся могучей российская армия потерпела поражение от легковооружённых чеченских партизан, которые просто ушли в горы Кавказа и оттуда наносили удары.

В Москве даже намёки на колебания в отношении Российского государства у чеченской мафии исчезли. А для законопослушных чеченцев нормальная жизнь стала невозможной. Когда против них настроились едва ли не все русские и любой видел в них врагов, чеченцы сплотились в тесный и неистово преданный общей цели клан внутри российской столицы, более неприступный, чем грузинская, армянская или даже русская криминальные общины. В этом сообществе глава мафии стал героем и вождём сопротивления. Поздней осенью 1999 года им был бывший капитан КГБ Умар Гунаев.

А в качестве бизнесмена Гунаев мог везде свободно появляться и жить как мультимиллионер, каковым он и являлся. Его офис занимал весь верхний этаж в одном из отелей, совместном с американской системой отелей предприятии, расположенном около станции метро «Хельсинкская».

До отеля они доехали в бронированном «мерседесе» Умара Гунаева. При нём были личный шофёр и телохранитель, а троица из кафе следовала за ними в «БМВ». Обе машины въехали в подземный гараж под отелем, и после того как вся площадь подвала была осмотрена троицей из «БМВ», Гунаев с Монком подошли к скоростному лифту, который их поднял на последний, десятый, этаж. После этого лифт отключили.

В холле десятого этажа также находилась охрана, но наконец они остались одни в личных апартаментах чеченского лидера. По приказанию Гунаева официант в белой форменной куртке принёс еду и напитки.

— Я должен вам что-то показать, — сказал Монк. — Надеюсь, вы найдёте это интересным и даже поучительным.

Он раскрыл свой атташе-кейс и, нажав на две кнопки, раздвинул фальшивое дно. Гунаев с интересом наблюдал за ним. Кейс и его скрытые качества явно произвели на него впечатление.

Сначала Монк передал ему русский перевод заверенного отчёта. Внутри жёсткого серого бумажного переплёта лежали тридцать три страницы. Гунаев вопросительно поднял брови.

— Я должен это прочитать?

— Ваше терпение будет вознаграждено. Пожалуйста.

Вздохнув, Гунаев принялся за чтение. Углубляясь всё более и более, он забыл про кофе и сосредоточился на тексте. Прошло двадцать минут. Наконец он положил отчёт на стол между ними.

— Так. Судя по всему, этот манифест не шутка. Так что же?

— Это то, что говорит ваш будущий президент, — сказал Монк. — То, что он намеревается сделать, когда у него будет для этого власть. И очень скоро.

Он подвинул к Гунаеву манифест в чёрном переплёте.

— Ещё тридцать страниц?

— По правде говоря, сорок. Но ещё интереснее. Пожалуйста. Прошу вас.

Гунаев быстро пробежал глазами первые десять страниц, отмечая про себя планы однопартийного государства, восстановление ядерного арсенала, завоевание утраченных республик н новый архипелаг ГУЛАГ. Затем его глаза сузились и он стал читать медленнее.

Монк знал, до какого места он дошёл. Он мог представить эти мессианские фразы, которые он прочёл, сидя у сверкающих вод Саподилла-Бей.

«Полное и окончательное истребление до последнего чеченца… с лица земли русской… уничтожение этих людей-крыс, так чтобы они не смогли никогда подняться… сократить их территорию до размеров горного пастбища… не оставить и камня на камне… навеки… пусть живущие вокруг них осетины, дагестанцы и ингуши смотрят и учатся тому, как должно уважать и бояться их новых русских хозяев…»

Гунаев прочитал до конца и отложил манифест в сторону.

— Это пытались сделать и раньше, — сказал он. — Цари пытались, Сталин пытался, Ельцин пытался. Мечами, пулемётами, ракетами. А как насчёт гамма-излучений, чумы, нервно-паралитических газов? Наука уничтожения стала более современной.

Гунаев встал, сняв пиджак, повесил его на спинку стула и подошёл к панорамному окну с видом на московские крыши.

— Вы хотите, чтобы его уничтожили? Убрали? — спросил он.

— Нет.

— Почему нет? Это можно сделать.

— Не поможет.

— Обычно помогает.

Монк объяснил. Нация, уже погруженная в хаос, полетит в бездну, вероятно, гражданской войны. Или второй Комаров, возможно, его нынешняя правая рука, Гришин, придёт к власти на волне возмущения.

— Они — две стороны одной монеты, — сказал он. — Один думает и говорит, второй действует. Убей одного — и его заменит другой. Уничтожение вашего народа будет продолжаться.

Гунаев отошёл от окна. Он наклонился к Монку, его лицо окаменело.

— Что вы хотите от меня, американец? Вы являетесь сюда как незнакомый человек, когда-то спасший мне жизнь. Затем вы показываете мне эту мерзость. Да, я ваш должник. Но какое отношение это имеет ко мне?

— Никакого, если вы не решите иначе. Вы владеете многим, Умар Гунаев. Вы владеете огромным богатством, неограниченной властью, даже властью над жизнью и смертью любого человека. Вы властны отойти в сторону, и пусть случится то, что случится. — А почему я не должен отойти?

— Потому что когда-то жил мальчик. Маленький оборванный мальчик, росший в бедной деревне на Северном Кавказе, окружённый семьёй, друзьями и соседями, которые устроили складчину, чтобы послать его в университет, в Москву, чтобы он стал великим человеком. Вопрос таков: не умер ли мальчик где-нибудь по пути, не превратился ли в автомат, которым движет только богатство? Или мальчик все ещё не забыл свой народ?

— Вы и отвечайте.

— Нет. Это ваш выбор.

— А какой выбор у вас, американец?

— Намного проще. Я могу выйти отсюда, взять такси до Шереметьево и улететь домой. Там тепло, уютно, безопасно. Я могу сказать им: не беспокойтесь, это не имеет значения, больше никому ни до чего нет дела, все куплено и оплачено. Пусть будет ночь.

Чеченец сел. Перед ним проходило его далёкое прошлое. Наконец он произнёс:

— Вы думаете, что сможете остановить его?

— Есть шанс.

— А что потом?

Монк объяснил, что имели в виду сэр Найджел и его коллеги.

— Вы с ума сошли! — отрезал Гунаев.

— Может быть. Что ещё ожидает вас? Комаров и геноцид, устроенный его зверьём, хаос и гражданская война, или то и другое.

— А если я соглашусь помочь, то что вам нужно?

— Спрятаться. Но остаться видимым. Двигаться, но не быть узнанным. Встречаться с людьми, повидаться с которыми я приехал.

— Вы полагаете, Комаров узнает, что вы здесь?

— Очень скоро. В этом городе миллионы доносчиков. Вы это знаете. Сами используете многих. Все покупается. Этот человек не глуп.

— Он может купить все органы государства. Даже я никогда не смогу купить все государство.

— Как вы читали, Комаров обещал своим партнёрам и финансовым спонсорам — долгоруковской мафии весь мир со всем содержимым. Скоро они и станут государством. Что произойдёт с вами?

— Хорошо. Я могу спрятать вас. Хотя не могу сказать, на сколько. Внутри нашей общины никто не найдёт вас, пока я не скажу. Но здесь вы жить не можете. Слишком заметно. У меня много безопасных мест. Вы будете переходить из одного в другое.

— Надёжные дома — это прекрасно, — сказал Монк. — Чтобы в них спать. Но чтобы передвигаться, мне нужны документы. Безупречно подделанные.

Гунаев покачал головой:

— Мы не подделываем документы. Мы покупаем настоящие.

— Я забыл. За деньги можно все.

— Что ещё вам нужно?

— Для начала — это.

Монк написал несколько строк на листке бумаги и протянул Гунаеву. Тот быстро просмотрел список. Ничто не представляло трудности. Он дошёл до последней записи.

— А это ещё вам зачем?

Монк объяснил.

— Знаете, мне принадлежит половина «Метрополя», — вздохнул Гунаев.

— Я попытаюсь использовать другую половину.

Чеченец не оценил шутку.

— Сколько времени Гришин не будет знать, что вы в городе?

— Это зависит от многих причин. Около двух дней, может быть, трёх. Когда я начну передвигаться по городу, останутся какие-то следы. Люди заговорят.

— Ладно. Даю вам четырёх человек. Они будут подстраховывать вас, перевозить с места на место. Одного из них вы уже встречали. Сидел в «БМВ» впереди, Магомед. Он надёжный. Давайте ему время от времени список того, что вам нужно. Все доставят. Но я все равно думаю, что вы сумасшедший.

Около полуночи Монк вернулся в свой номер в «Метрополе». В конце коридора у лифтов оставалась свободная площадка. Там стояли четыре мягких кожаных кресла. Два занимали молчаливые люди, читавшие газеты и не покидавшие свой пост всю ночь. Рано утром в номер Монка доставили два чемодана.

Большинство москвичей и, конечно, все иностранцы не сомневались, что Патриарх Русской Православной Церкви живёт в роскошных апартаментах в центре старинного Даниловского монастыря, окружённого церквами и соборами с белыми зубчатыми стенами.

Такое создавалось впечатление, и оно всячески поддерживалось. В монастыре, в большом служебном здании, охраняемом преданными казаками, действительно находились кабинет и канцелярия патриарха, сердце и центр Патриархии Московской и Всея Руси. Но живёт он не там.

Он живёт в очень скромном доме под номером пять в Чистом переулке, узкой улочке недалеко от центра города.

Здесь его обслуживает штат священнослужителей, в состав которого входят личный секретарь, слуга — он же буфетчик, — двое слуг-мужчин и три монахини, которые готовят пищу и убирают. Есть ещё водитель, которого можно вызывать, и два казака-охранника. Большего контраста с великолепием Ватикана или роскошью дворца предстоятеля Греческой православной церкви быть не может.

Зимой 1999 года этот пост все ещё занимал его святейшество Алексий Второй, избранный десять лет назад, как раз перед падением коммунизма. Ему было всего пятьдесят с небольшим лет, когда он наследовал Церковь, деморализованную, поруганную, преследуемую и коррумпированную.

Ленин, ненавидевший духовенство, понял, что коммунизма сердцах и умах крестьянства имеет лишь одного соперника, и решил его уничтожить. Путём систематических преследований он и его последователи добились почти полного успеха.

Однако и Ленин, и Сталин воздерживались от полного истребления священнослужителей и церквей — из страха, что это вызовет такую бурную реакцию, что даже НКВД не сможет справиться с ней. Поэтому после первого разгрома, когда церкви сжигались, сокровища разворовывались, а священников вешали, Политбюро старалось разрушить Церковь, дискредитируя её.

Меры принимались самые разнообразные. Людям с высоким интеллектуальным уровнем запрещалось поступать в семинарии, находившиеся под контролем НКВД, а позднее КГБ. В семинарии принимали только малоразвитых тружеников, приезжавших с далёкой периферии СССР, с запада — из Молдавии, и с востока — из Сибири. Уровень образования сохраняли очень низким, и качество подготовки священнослужителей снижалось.

Большинство церквей просто закрыли и оставили разрушаться. Немногие оставшиеся посещались в основном пожилыми или очень старыми людьми, то есть безвредными. От совершавших богослужения священников требовали, чтобы они регулярно отчитывались в КГБ, и, выполняя это требование, они превращались в доносчиков.

На молодого человека, пожелавшего креститься, доносил тот самый священник, к которому он обращался. После чего юношу исключали из средней школы и он терял возможность поступить в университет, а его родителей могли выселить из квартиры. Фактически не существовало ничего, о чём бы не доносили КГБ. Почти все духовенство, даже ни в чём не замешанное, было запятнано всеобщим подозрением.

Коммунисты пользовались методом кнута и пряника — калечащего кнута и отравленного пряника.

Защитники Церкви указывают, что альтернативой было полное истребление, и, таким образом, сохранение Церкви в любом виде являлось фактором, перевешивающим унижение.

Итак, в наследство мягкому, скромному и застенчивому Алексию Второму достался епископат, сотрудничающий с атеистическим государством, и сельское духовенство, потерявшее доверие народа.

Встречались исключения — странствующие священники, проповедовавшие и избегавшие ареста или схваченные и отправленные в лагеря. Попадались аскеты, уходившие в монастыри, чтобы поддержать веру своим самоотречением и молитвой, но их едва ли знали многие.

После краха коммунистической системы появилась возможность великого ренессанса, возрождения, которое вернуло бы Церковь и слово Божие в центр жизни традиционно глубоко верующих русских людей.

Вместо этого поворот к религиозности осуществили новые Церкви — энергичные, полные жизни, убеждённые и готовые идти со своим учением к людям, туда, где те живут и работают. Число пятидесятников множилось, потоком хлынули американские проповедники: баптисты, мормоны, адвентисты седьмого дня. В ответ руководство Русской Православной Церкви обратилось к властям с просьбой запретить деятельность иностранных проповедников.

Сторонники православной Церкви утверждали, что радикальные реформы в иерархии невозможны из-за полной профнепригодности низшего духовенства. Окончившие семинарию священники были серыми личностями, говорившими на архаичном языке, их проповеди отличались педантичностью и излишней поучительностью. Их слушали неохотно, и то очень немногие, преимущественно пожилые люди.

Диалектический материализм оказался фальшивым богом, а демократия и капитализм не смогли удовлетворить телесные потребности, не говоря уже о духовных. Жажда хорошей жизни глубоко проникла и широко распространилась во всей нации, и она в основном не была утолена. Вместо того чтобы посылать своих лучших молодых священников миссионерами, обращать в свою веру и нести слово Божие, православная Церковь сидела в своих епархиях, монастырях и семинариях, ожидая народ. Пришли немногие.

Если после падения коммунизма требовался сильный, умеющий вдохновлять людей лидер, то тихий учёный Алексий Второй не обладал этими качествами. Его избрание представляло собой компромисс различных фракций недееспособного духовенства, которое надеялось, что этот человек не нарушит спокойствия.

Харизмы у Алексия Второго не было, зато была интуиция реформатора. Он сделал три важных дела.

Его первая реформа заключалась в том, что он разделил землю России на сто епархий, каждая намного меньше, чем раньше. Это позволило ему назначить новых и молодых настоятелей, выбрав их из самых лучших и убеждённых священнослужителей, наименее запятнанных сотрудничеством с покойным КГБ. Затем он посетил каждую епархию, сделав себя более доступным народу, чем все другие патриархи.

Во-вторых, он заставил замолчать митрополита Санкт-Петербургского Иоанна, с его яростными антисемитскими выступлениями, и дал понять, что любой епископ, ставящий в своих обращениях к верующим ненависть человеческую выше любви Божией, расстанется со своей должностью. Иоанн скончался в 1995 году, до самой смерти потихоньку понося евреев и Алексия Второго.

И наконец, преодолев значительное сопротивление, он дал личное разрешение вести проповеди отцу Григорию Русакову — харизматическому молодому священнику, упорно отказывавшемуся принять приход или подчиниться епископам, через чью территорию он проходил со своей пастырской миссией. Многие патриархи осудили бы странного монаха, запретив ему проповедовать, но Алексий Второй предпочёл пойти на риск и поручиться за странствующего священника. Страстные речи отца Григория проникали в души молодых и неверующих, что не удавалось епископам.

Однажды в начале ноября 1999 года, около полуночи, молитва кроткого патриарха была прервана известием, что у дверей стоит эмиссар из Лондона и просит аудиенции.

На патриархе была простая серая ряса. Он поднялся с колен и подошёл к дверям своей маленькой домашней часовни, чтобы взять у секретаря письмо.

Послание было на бланке лондонской епархии, находящейся в Кенсингтоне, и он узнал подпись своего друга митрополита Антония. Тем не менее он нахмурился, удивляясь, почему его коллега избрал такой необычный способ передачи письма.

Послание было на русском языке, на котором епископ Антоний говорил и писал. В нём спрашивалось, не может ли его брат во Христе срочно принять человека, принёсшего известия, касающиеся Церкви, — известия чрезвычайно секретные и очень тревожные.

Патриарх сложил письмо и взглянул на секретаря.

— Где он?

— На улице, ваше святейшество. Он приехал на такси.

— Это священник?

— Да, ваше святейшество.

Патриарх вздохнул:

— Пусть его впустят. Вы можете идти спать. Я приму его в кабинете. Через десять минут.

Дежуривший ночью казак-охранник выслушал произнесённое шёпотом распоряжение секретаря и открыл входную дверь. Он посмотрел на серую машину из центральной городской службы такси и на одетого в чёрное священника, стоявшего рядом.

— Его святейшество примет вас, отец, — сказал он. Священник заплатил шофёру.

Его проводили в маленькую приёмную. Через десять минут вошёл пухлый священник и тихо произнёс: «Пойдёмте со мной, пожалуйста».

Посетителя ввели в комнату, явно бывшую кабинетом учёного. Кроме великолепной иконы работы Рублёва на белой оштукатуренной стене, комнату украшали только полки с рядами древних книг, поблёскивающих в свете настольной лампы. За столом сидел патриарх Алексий. Жестом он указал на стул.

— Отец Максим, не принесёте ли вы нам чего-нибудь? Кофе. Да, два кофе и печенье. Вы примете причастие завтра утром, отец? Да? Тогда самое время съесть печенье до полуночи.

Пухлый слуга, он же буфетчик, вышел.

— Итак, сын мой, как поживает мой друг Антоний Лондонский?

Ничего неестественного не было в чёрной рясе посетителя и даже в высокой чёрной шапке, которую он снял со светловолосой головы. Единственная странность заключалась в том, что у него не было бороды. Большинство православных священников носят бороды, но у английских бывают исключения.

— Боюсь, что не смогу ответить, ваше святейшество, потому что я его не видел.

Алексий с недоумением посмотрел на Монка. Показал на лежавшее перед ним письмо.

— А это? Не понимаю.

Монк набрал в лёгкие воздуха.

— Прежде всего, ваше святейшество, я должен сознаться, что я не священник православной Церкви. И это письмо не от епископа Антония, хотя бланк подлинный; подпись искусно подделана. Причина этой дерзкой затеи заключается в том, что я должен был увидеть вас, вас лично, наедине и в полной тайне.

В глазах патриарха промелькнул страх. Неужели этот человек сумасшедший? Убийца? Внизу есть вооружённый охранник, но успеет ли он позвать его? Лицо патриарха оставалось спокойным. Слуга вернётся через несколько минут. Возможно, тогда удастся спастись.

— Объясните, пожалуйста, — сказал он.

— Во-первых, сэр, я по происхождению американец, а не русский. Во-вторых, меня прислала группа людей на Западе, незаметных, но могущественных, которые хотят помочь России и Церкви, не причиняя им вреда. В-третьих, я пришёл только потому, что у меня в руках информация, и, как считают мои хозяева, вы можете поверить в её значимость и опасность. И последнее — я пришёл к вам за помощью, а не за кровью. Телефон у вас под рукой. Вы можете позвонить и позвать на помощь. Я не остановлю вас. Но прежде чем вы выдадите меня, умоляю вас прочитать то, что я принёс.

Алексий нахмурился. Безусловно, этот человек не похож на маньяка, и у него хватило бы времени убить его. Где же этот Максим со своим кофе?

— Очень хорошо. Что же вы принесли мне?

Монк запустил руку под рясу и, вынув две тонкие папки, положил их на стол. Патриарх посмотрел на переплёт — один серый, второй чёрный.

— Что в них?

— Первой следует читать серую. Это отчёт, который доказывает, не оставляя ни малейших сомнений, что чёрная папка не фальшивка, не шутка, не розыгрыш, не обман.

— А чёрная?

— Это тайный пличный манифест некоего Игоря Алексеевича Комарова, который, видимо, скоро станет Президентом России.

В дверь постучали. Вошёл отец Максим с подносом, кофе, чашками и печеньем. Каминные часы пробили двенадцать

— Опоздал, — вздохнул патриарх. — Максим, ты лишил меня моего печенья.

— Виноват, сожалею, ваше святейшество. Кофе… мне пришлось намолоть свежего… я…

— Я пошутил, Максим. — Он взглянул на Монка. Человек выглядел крепким и здоровым. Если он собирается совершить убийство, он мог бы, вероятно, убить обоих. — Иди спать. Максим. Пошли тебе Бог хорошего отдыха.

Слуга, шаркая, направился к двери.

— Ну, — сказал патриарх, — что же говорит нам манифест господина Комарова?

Отец Максим закрыл за собой дверь, надеясь, что никто не заметил, как он вздрогнул при упоминании Комарова. В коридоре он посмотрел по сторонам. Секретарь уже в постели, богомольные сестры теперь долго не появятся, казак сидит внизу. Отец Максим опустился на колени около двери и приложил ухо к замочной скважине.

Сначала, как его и попросили, Алексий Второй читал отчёт. Монк неторопливо пил кофе. Наконец патриарх закончил.

— Впечатляющая история. Зачем он это сделал?

— Старик?

— Да.

— Этого мы никогда не узнаем. Как вы видите, он умер. Убит, без сомнения. Заключение профессора Кузьмина утверждает это.

— Несчастный. Я помяну его в своих молитвах.

— Мы можем предположить, что он увидел на этих страницах нечто настолько взволновавшее его, что он рискнул, а потом и жизнь отдал за то, чтобы раскрыть тайные намерения Игоря Комарова. А теперь не прочтёт ли ваше святейшество «Чёрный манифест»?

Через час Патриарх Московский и Всея Руси оторвался от чтения и, подняв глаза, смотрел куда-то поверх головы Монка.

— Он не может действительно так думать, — сказал он наконец. — Он не может иметь такие намерения. Это — от лукавого. Россия на пороге третьего тысячелетия. Мы вне таких вещей.

— Как Божий человек вы должны верить в силы зла, ваше святейшество.

— Конечно.

— И в то, что иногда эти силы принимают человеческий облик. Гитлер, Сталин…

— Вы христианин, мистер…

— Монк. Полагаю, да. Правда, плохой.

— А разве не все мы такие? Недостойные. Но тогда вам известна христианская точка зрения на зло. Вам нет нужды спрашивать.

— Ваше святейшество, кроме глав, касающихся евреев, чеченцев и других этнических меньшинств, эти планы отбросят вашу святую Церковь в средневековье — или как послушное орудие и соучастника, или как жертву фашистского государства, такого же безбожного, как и коммунистическое.

— Если все это правда.

— Это правда. За людьми не охотятся и их не убивают из-за фальшивки. Реакция полковника Гришина не была бы такой быстрой, если бы документ не исчез со стола секретаря Акопова. Они бы просто не знали о фальшивке. А они за несколько часов узнали об исчезновении чего-то очень ценного и важного.

— А зачем вы пришли ко мне, мистер Монк?

— За ответом. Будет ли Русская Православная Церковь выступать против этого человека?

— Я буду молиться. И да направит меня Господь…

— А если ответить надо не патриарху, а христианину, человеку и русскому? У вас нет выбора. Что тогда?

— Тогда у меня не будет выбора. Но как бороться против него? Считается, что результат президентских выборов в январе предрешён.

Монк встал, взяв обе папки, засунул их под рясу. Протянув руку за шапкой, он сказал:

— Ваше святейшество, скоро придёт человек, тоже с Запада. Вот его имя. Пожалуйста, примите его. Он скажет, что можно сделать.

Он протянул маленькую ламинированную карточку.

— Вам нужна машина? — спросил Алексий.

— Нет, спасибо. Я пойду пешком.

— Да хранит вас Бог.

Монк вышел, оставив глубоко взволнованного патриарха стоящим рядом с иконой Рублёва. Когда Монк подошёл к двери, ему показалось, что он слышит чьи-то торопливые шаги по ковру в коридоре, но, открыв дверь, никого там не увидел. Внизу его встретил казак и проводил до выхода. Дул резкий ветер. Монк плотнее натянул свою скуфью, наклонился навстречу ветру и зашагал обратно к «Метрополю».

Солнце ещё не взошло, когда толстенькая фигура выскользнула из дома патриарха и, поспешно пройдя по улицам, вошла в вестибюль «России». Хотя под тёмным пальто у него был спрятан сотовый телефон, он знал, что звонки из телефонов-автоматов более надёжны.

Человек, ответивший ему в особняке около Кисельного бульвара, оказался одним из ночных охранников, но он согласился передать то, о чём его просили.

— Скажите полковнику, что меня зовут отец Максим Климовский. Понятно? Да, Климовский. Скажите ему, я работаю в личной резиденции патриарха. Мне нужно поговорить с полковником. Срочно. Я перезвоню по этому телефону в десять, сегодня утром.

В назначенный час его соединили с полковником. Голос на другом конце звучал тихо, но властно:

— Да, батюшка, это полковник Гришин.

В телефонной кабине священник сжал в мокрой ладони трубку, капли пота выступили на лбу.

— Послушайте, полковник, вы меня не знаете. Но я преданный поклонник господина Комарова. Прошлой ночью к патриарху приходил человек. Он принёс документы. Один из них он называл «Черным манифестом»… Алло! Алло! Вы слушаете?

— Дорогой отец Климовский, я думаю, нам надо встретиться, — сказал голос.