"Испытай себя" - читать интересную книгу автора (Френсис Дик)

Глава 5

Примерно в половине седьмого я отправился в Шеллертон забрать у Фионы и Гарри свою одежду. Сумерки уже сгустились, температура же воздуха, как мне показалось, не упала, да и сила ветра стала слабее, чем утром.

К тому времени я уже успел записать трехчасовую пленку с рассказами Тремьена о его удивительном детстве и совершить вместе с ним вечерний обход конюшен.

В ходе этой вечерней инспекции Тремьен остановился у каждого из пятидесяти денников, проверил состояние их обитателей, порасспрашивал конюхов. По ходу дела он совал морковки в тянущиеся к нему лошадиные губы, нежно хлопал своих питомцев по холкам и что-то довольно мурлыкал себе под нос.

В перерывах, пока мы переходили от одного денника к другому, он объяснил мне, что в такую холодную погоду лошадей следует укрывать шерстяными накидками и пуховыми одеялами, поверх которых надеваются попоны, подбитые джутом, и все это одеяние тщательно застегивается. После кормления, во время которого лошади получают свой дневной рацион фуража, их нельзя тревожить до утра, поэтому на ночь денники запираются.

– Кто-нибудь из нас – Боб, Мэкки или я – каждую ночь обязательно обходим конюшни, чтобы проверить, все ли в порядке. Делать это надо очень аккуратно. Если все тихо, значит, нет причин для беспокойства.

"Как пятьдесят деток, – подумал я, – в кроватках с подоткнутыми одеялами".

Я спросил, сколько конюхов у него служит. Двадцать один, ответил он, плюс Боб Уотсон, который стоит шестерых, также главный сопровождающий конюх, водитель фургона и ответственный за тренировочное поле. Вместе с Мэкки и Ди-Ди получалось в итоге двадцать семь постоянных служащих. Тренировка скаковых лошадей, съязвил Тремьен, – это не торговля книгами.

Когда я наконец напомнил ему о том, что мне необходимо зайти к Фионе и Гарри забрать свои пожитки, Тремьен предложил воспользоваться его автомобилем.

– Предпочитаю пешие прогулки, – отказался я.

– Бог мой, в такую погоду.

– Когда вернусь, что-нибудь приготовлю.

– Этого не надо делать, – запротестовал он, – не поддавайтесь на уговоры Гарета.

– Однако я обещал, что займусь этим.

– Я не привередлив в еде.

– Может быть, это как раз и хорошо, – усмехнулся я. – Думаю, что вернусь не позднее Гарета.

К тому времени я уже успел заметить, что младший сын Тремьена каждое утро ездит на велосипеде к дому своего друга Кокоса, откуда обоих возят за десять миль в город, а затем привозят обратно – обычная практика дневных пансионов.

В подобных школах много занятий, поэтому Гарет, возвращается только к семи, а то и позже. Его записка: "Вернусь к ужину" являлась как бы неотъемлемой принадлежностью этого дома и снималась очень редко. Исчезала она, как объяснил Тремьен, только в те дни, когда Гарет уже утром знал, что вернется только ко сну. Тогда он прикреплял новую записку с сообщением, куда направляется.

– Организованный парень, – заметил я.

– Всегда был таким.

Я дошел до главной улицы Шеллертона и, свернув к дому Гудхэвенов, заметил три или четыре автомобиля у их подъезда, затем направился к знакомой мне двери, ведущей на кухню, и позвонил.

Через некоторое время дверь отворилась, на пороге стоял Гарри, причем выражение его лица менялось у меня на глазах; от явной недоброжелательности к радушному гостеприимству,

– Привет, я совсем забыл. Заходите. Дело в том, что сегодня в Ридинге мы провели очередной паршивый день. Правда, неприятности бывают у всех – конечно, весьма слабое, но единственное утешение. Не так ли?

Я вошел в дом, он закрыл за нами дверь, одновременно придерживая меня за руку.

– Прежде всего должен сказать вам, – предупредил он, – Нолан и Льюис у нас. Нолан обвиняется в покушении на убийство. Шесть лет тюряги отложили на два года. Отсрочка исполнения. Он уже не на скамье подсудимых, но от этого не легче.

– Я не собираюсь здесь долго оставаться.

– Останьтесь, сделайте мне одолжение. Ваше присутствие разрядит атмосферу.

– Если дела уж так плохи, то...

Он кивнул, убрал с моего плеча руку и проводил через кухню и жарко Натопленную прихожую в гостиную, обитую ситцем в розовых и зеленых тонах.

Фиона, повернув свою серебристую головку, спросила:

– Кто там? – Увидев, что вместо Гарри иду я, она воскликнула:

– О боже! У меня совсем вылетело из головы.

Фиона подошла ко мне в протянула руку, которую я пожал, – пустая формальность после нашей предыдущей встречи.

– Представляю вам моих кузенов, – сказала она. – Нолан и Льюис Эверард.

Сказав это, она бросила на меня ничего-сейчас-неговорите взгляд широко открытых глаз и быстро добавила:.

– А это друг Тремьена. Джон Кендал.

Я молчал. Мэкки сидела, в изнеможении откинувшись на спинку кресла и сцепив пальцы. Все остальные стояли, держа в руках стаканы. Гарри сунул и мне какой-то золотистый напиток, предоставляя самому возможность определить, что же там переливается под кусочками льда. Я пригубил и понял – виски.

До сего дня я не имел ни малейшего представления, как выглядят Нолан и Льюис. Тем не менее их внешность поразила меня. Оба были невысокого роста, Нолан красив и крепок, Льюис одутловат и рыхл. Обоим далеко за тридцать. Черные волосы, черные глаза, черная щетина на лицах. Я предполагал, даже был уверен, что если уж не по внешности, то хотя бы по характеру они будут похожи на Гарри, однако, увидев их, сразу убедился в своих заблуждениях. Вместо изысканной ироничности Гарри у Нолана преобладала напористость, наполовину состоящая из непристойностей. Основной смысл его первого высказывания сводился к тому, что он не в настроении принимать гостей.

Ни Фиона, ни Гарри не выказали смущения, в их глазах читалась слепая покорность.

Если Нолан в таком тоне разговаривал в суде, подумал я, то немудрено, что его признали виновным. Легко можно вообразить, что он мог задушить и нимфу.

– Джон пишет биографию Тремьена. Он знает о судебном процессе и о той злосчастной вечеринке. Джон наш друг, и он останется, – спокойно сказал Гарри.

Нолан бросил на Гарри вызывающий взгляд, последний ответил кроткой улыбкой.

– Любой может знать об этом процессе, – заметила Мэкки. – В конце концов о нем писали все утренние газеты.

Гарри кивнул:

– Ив новостях наверняка показывали.

– Это нешуточное дело, – вставил Льюис, – эти долбаные корреспонденты снимали нас, когда мы покидали зал суда.

Брюзжащий голос был таким же, как и у его брата, однако несколько выше, и, как я впоследствии заметил, вместо откровенно непристойных слов он имел привычку пользоваться звукоподражаниями и эвфемизмами. В устах Гарри это звучало бы забавно; Льюис же явно прикрывал ими свою трусоватость.

– Препояшь чресла и соберись с силами, – миролюбиво посоветовал Гарри. – Через неделю все об этом забудут.

Нолан, разразившись очередной порцией матерщины, заявил, что кому надо, тот не забудет, особенно в жокей-клубе.

– Сомневаюсь, что они поставят вопрос о твоем пребывании, – сказал Гарри. – Вот если бы ты не совал на лапу своему букмекеру, было бы совсем иное дело.

– Гарри! – строгим голосом оборвала его Фиона.

– Извини, дорогая, – промычал тот, скрывая под полуопущенными веками свои истинные чувства.

Тремьен и я, каждый в отдельности, уже читали о вчерашнем процессе, правда, Тремьен черпал сведения из какого-то спортивного листка, а я – из некоей скандальной газетенки. Во время нашей бутербродной трапезы Тремьен кипел от негодования; мне же стали известны кое-какие дополнительные факты из жизни семейства Викерсов, о которых я вчера еще и не подозревал.

Оказалось, что двоюродный брат Фионы Нолан является жокеем-любителем ("хорошо известным" – это отмечали обе газеты), который участвует в скачках на лошадях, принадлежащих Фионе, а тренирует этих скакунов Тремьен Викерс. Кроме того, я узнал, что Нолан Эверард когда-то, правда в течение весьма непродолжительного времени, был помолвлен с Магдаленой Маккензи (Мэкки), которая впоследствии вышла замуж за Перкина Викерса, то бишь сына Тремьена. "Осведомленные источники" утверждали, что семейства Викерсов, Гудхэвенов и Эверар-дов находятся на дружеской ноге. Обвинение, не отрицая этого, вынесло предположение, что, действительно, не исключена возможность совместной, с их стороны, защиты Нолана от справедливого возмездия.

На фотографии (предоставленной отцом потерпевшей) Олимпия выглядела незрелой светловолосой школьницей – явно смахивая на невинную жертву. Никто, как я понял, и не пытался объяснить фразу Нолана о том, что он задушит эту суку. Сейчас же, когда я познакомился с его стилем речи, то перестал сомневаться: это явно были далеко не единственные его слова.

– Дело не в том, – подала голос Фиона, – поставят ли вопрос в жокей-клубе о его пребывании там. Уверена, что нет. Настоящие злодеи всегда были хорошими наездниками, – шутливо добавила она. – Другое дело, что его могут лишить возможности участвовать в соревнованиях в качестве любителя.

– Полагаю, твои амбиции больше удовлетворит пребывание членом жокей-клуба, впрочем, я могу и ошибаться. Как считаешь, дружище?

Нолан вновь посмотрел на Гарри с нескрываемой ненавистью и начал в бога и в душу мать обвинять его в том, что тот не поддержал родственника в суде, что не подтвердил полнейшую в тот момент пьяную невменяемость Льюиса.

Гарри никак не отреагировал на эту тираду, он просто пожал плечами и вновь наполнил. стакан Льюиса, который, как я заметил, постоянно оказывался пустым.

Начни кто-нибудь уверять меня в том, что Нолан достоин снисхождения, что все его поведение является результатом неопределенности в ожидании тюремного заключения, что все это можно объяснить стрессовым сот стоянием после непредумышленного, чисто случайного убийства молодой женщины, пусть даже попросят меня принять во внимание все то унижение, которое будет вечно преследовать его после обвинительного заключения, – даже если кто-то поручится за все это своей честью, – я отвечу: тип этот мне отвратителен своей черной неблагодарностью.

Его семья и друзья сделали для него все возможное. У меня сложилось впечатление, что, скорее всего, Льюис сблефовал относительно своей отключки. Гарри, видимо, знал об этом, но в последний момент начал колебаться – подтвердить этот факт или откровенно солгать. Я был готов биться об заклад, что второе предположение больше соответствует действительности. Они же все вместе вновь отправились в суд, чтобы поддержать Нолана, в то время как могли бы остаться в стороне.

– Я по-прежнему считаю, что тебе необходимо подать апелляцию, – заявил Льюис.

В своей обычной порнографической манере Нолан ответил, что его адвокат советовал не предвосхищать события и что Льюису это прекрасно известно.

– Долбать твоего адвоката, – буркнул Льюис.

– Апелляционные суды обычно увеличивают срок, я в этом уверена, – предупреждающе заявила Фиона. – Они вправе аннулировать отсрочку. Не забывайте об этом.

– Вспомните, каким раскаленным добела был отец Олимпии в конце заседания, – мрачно кивнула Мэкки. – Он требовал жизни Нолана. Жизнь за жизнь – вот что он сказал.

– Разве можно подавать апелляцию на решение суда, если оно тебе просто не нравится, – заметил Гарри. – Для этого требуется какая-то юридическая зацепка, обосновывающая необходимость судебного разбирательства.

– Если Нолан не подаст апелляцию – это будет равносильно признанию его гребаной вины, – упрямо продолжал настаивать Льюис, играя своими эвфемизмами.

Установилась какая-то напряженная тишина. Видимо, все считали его виновным, правда, каждый в различной степени. "Не предвосхищать события" – этот практический совет явно устраивал всех.

Я задумчиво смотрел на Мэкки, размышляя о ее былой помолвке с Ноланом. Сейчас по отношению к нему она не выказывала ничего, кроме разве обеспокоенности и дружбы. Никакой томительной любви, никаких глубоких чувств я не заметил.

На лице же Нолана, кроме заботы о собственной персоне, ничего нельзя было прочесть.

– Оставайтесь ужинать, – предложила Фиона, а Гарри добавил:

– Не отказывайтесь. Я покачал головой:

– Обещал приготовить ужин для Гарета и Тремьена.

– Боже милостивый! – воскликнул Гарри.

– Наконец-то наступит перерыв в бесконечной пицце! Они едят ее девять вечеров из десяти. Гарет готовит ее в микроволновой печи, причем так же регулярно, как заводит будильник, – прокомментировала Фиона.

Мзкки поставила стакан и устало поднялась:

– Думаю, что мне пора. Перкин наверняка ждет от меня новостей.

Нолан вскипел и между бесконечными ругательствами заметил, что, появись Перкин в Ридинге, ему уже давно все было бы известно.

– Ему нечего там было делать, – примирительно изрек Гарри.

– Олимпия умерла на его половине дома, – возразил Льюис. – Он тоже является заинтересованным лицом.

Нолан, опять же сдабривая, причем весьма щедро, свою мысль какими-то анально-генитальными изысками, напомнил, что Тремьен тоже не оказал ему поддержки.

– Они были заняты, – улыбнувшись, ответила Мэкки. – Как вам известно, оба работают.

– Хочешь сказать, что мы нет? – ерническим тоном переспросил Льюис.

– Хочу сказать, что ты можешь считать все, что угодно, – вздохнула Мэкки и, обращаясь ко мне, добавила: – Вы приехали на машине Тремьена?

– Нет, добрался пешком..

– О, тогда... подвезти вас до дома? Я поблагодарил, выразив согласие. Гарри вышел проводить нас.

– Вот ваша одежда, – он протянул мне пакет. – Не знаю, как вас и благодарить.

– Всегда к вашим услугам.

– Грешно злоупотреблять.

Мы обменялись быстрыми взглядами, в которых читалось взаимное уважение, предваряющее начало дружбы, и я подумал, почему из них всех Гарри наименее озабочен тем, очутится ли Нолан за решеткой или нет.

– Он не всегда такой, – начала разговор Мэкки, когда мы отъехали. – Я имею в виду Нолана. Он может быть обаятельным и веселым. Или, вернее сказать, был таким до всей этой истории.

– В сегодняшней газете я прочитал, что вы были с ним помолвлены.

– Да, была. В течение трех месяцев. Пять лет тому назад.

– Что же произошло?

– Мы встретились на Охотничьем балу. К тому времени я уже знала, кто он. Врат Фионы, жокей-любитель. Это было какое-то наваждение. Я с детства любила лошадей – еще не научилась ходить, а уже каталась на пони. А тут жокей-любитель! Познакомились, я рассказала ему, что иногда остаюсь у Фионы. Мы провели вместе весь вечер и... и... всю ночь. Это случилось как-то неожиданно, молниеносно. Не говорите Перкину. Интересно, почему иногда совершенно незнакомым людям выбалтываешь то, что скрываешь даже от близких и вообще от кого бы то ни было. Извините, забудем этот разговор.

– Гм, – пробормотал я, – а что произошло, когда вы проснулись?

– Все это потом закрутилось, как в американских горках. Каждую свободную минуту мы проводили вдвоем. Через две недели он попросил моей руки, и я согласилась. Какое это было блаженство. Я не чувствовала под собой ног. Бегала смотреть скачки, в которых он участвовал... Нолан околдовал меня, говорил, что я приношу ему Удачу.

Мэкки замолчала, на губах ее играла улыбка.

– А что потом?

– Сезон скачек закончился, и мы начали планировать наше бракосочетание... Даже не знаю, как сказать... Может быть, мы надоели друг другу. Не помню, когда я осознала, что все это ошибка. Нолан сделался раздражительным. Вспышки гнева, какая-то злость. И вот в один прекрасный день я сказала: "Ничего у нас не получится", он согласился: "Именно так". Мы обнялись напоследок, выдавили по слезе, и я вернула ему кольцо.

– Вам повезло, – заключил я.

– Да, а что вы под этим подразумеваете?

– Выбрались из этой помолвки без драчливого супружества и омерзительной процедуры развода.

– Здесь вы правы.

Мы подъехали к усадьбе Тремьена, и Мэкки притормозила у стоянки.

– С тех пор мы не перестали быть друзьями. Перкину это создает определенный дискомфорт. Видите ли, Нолан блестящий и бесстрашный наездник. Перкину до него далеко. Поэтому, когда мы одни, то стараемся избегать разговоров о лошадях. В этом есть смысл, поверьте. Я говорю Перкину, что ему следует быть благодарным Нолану – ведь он отпустил меня и теперь я принадлежу только тебе. Однако эти мои увещевания вряд ли облегчают его душу.

Она вздохнула, отстегнула ремень безопасности и открыла дверцу.

– Послушайте, вы мне нравитесь, но Перкин очень подвержен чувству ревности.

– Постараюсь поменьше обращать на вас внимания, – пообещал я.

На губах ее заиграла откровенная улыбка.

– Оттенок старомодных формальностей никогда не подводил. – Она повернулась, чтобы уйти, но затем вновь обратилась ко мне. – Я пройду через наш вход, вход в нашу половину дома, мою и Перкина. Посмотрю, как он там. Пора ему уже прекратить работать. Не исключено, что мы нагрянем к вам немного выпить. Такое часто случается в это время дня.

– Прекрасно.

Она кивнула и шмыгнула в дверь.

Я же повернулся и пошел на половину Тремьена, причем очутился у входа так быстро, будто в этой усадьбе и родился, а не мерз еще вчера утром на чердаке тетушки моего друга.

В семейной комнате я застал Тремьена, который уже разжег камин и наполнил свой стакан джином с тоником. Блики света от полыхающего огня отражались на его лице – Тремьен бесстрастно выслушивал отчеты о результатах процесса над Ноланом.

– Виновен, но не наказан, – наконец сделал он свое заключение. – Удалось выскользнуть. Не он первый, не он последний.

– Подлежит ли вина безусловному наказанию? – спросил я.

– Этот вопрос касается моих оценок личности вообще?

– Думаю, что да.

– В любом случае на этот вопрос невозможно ответить. Что же до моей оценки этого конкретного дела, то мой ответ таков: "Я не знаю".

Он повернулся и подтолкнул ногой полено глубже в камин:

– Наливайте себе, не стесняйтесь.

– Благодарю. Мэкки сказала мне, что они зайдут.

Тремьен кивнул – он явно в этом не сомневался, и действительно, вскоре, когда я раздумывал, что предпочтительнее – джин или виски (и То и другое я недолюбливал), в дверях центрального входа появились Мэкки и Перкин.

Перкин сразу решил для себя проблему выпивки – он прошествовал на кухню и вернулся со стаканом кока-колы.

– А что вы предпочитаете? – обратилась ко мне Мэкки, доливая тоник в свой стакан с джином.

Моя нерешительность в выборе напитков явно бросалась в глаза.

– Думаю, вино. Желательно красное.

– В конторе должно быть. Тремьен держит его для владельцев лошадей – на тот случай, когда они приходят полюбоваться на свою собственность. Сейчас я принесу.

Не дожидаясь ответа, Мэкки исчезла в дверях и вскоре вернулась с емкостью, по форме напоминающей бутылку из-под бордо, и со внушительных размеров штопором.

– Это пойло вам нравится? – спросил Тремьен, когда я наконец справился с бутылкой шато кирван.

– Очень, – ответил я, наслаждаясь ароматом, источаемым массивной пробкой.

– Фруктовый сок, насколько я понимаю. Если вам нравится эта водичка, то включите ее в наш закупочный список.

– Закупочный список, – пояснила Мэкки, – это лист бумаги, приколотый к пробковой доске в кухне. Кто делает покупки, тот берет его с собой.

Перкин, ссутулившись в кресле, посоветовал мне привыкать к идее самому делать покупки, особенно если я люблю поесть.

– Тремьен иногда берет с собой в супермаркет Гарета, – пояснил он. – Это один вариант. Второй вариант – это Ди-Ди, когда подряд три дня нет молока для кофе. – Он перевел взгляд на Мэкки. – Все это казалось мне вполне нормальным, пока я не женился на такой прекрасной хозяйке.

Перкин, удовлетворенный ответной улыбкой жены, показался мне сегодня более спокойным и приятным, нежели вчера вечером, хотя его недружелюбное отношение ко мне явно не исчезло.

Тремьен спросил сына, как тот относится к решению суда по делу Нолана. В ответ Перкин долго рассматривал свой стакан, будто видел в нем иллюминацию.

– Считаю, – наконец изрек он, – мне приятно, что он не в тюрьме.

После столь длительных размышлений это изречение прозвучало весьма двусмысленно, однако Мэкки отреагировала на него с явным облегчением. Мне даже показалось, что из всех троих только она одна была всерьез обеспокоена судьбой Нолана. Тюремное заключение Нолана явно было нежелательно для отца и сына – всякого замешательства и неуверенности здесь старались избегать.

Я смотрел на них и удивлялся, насколько они одинаковые и в то же время разные. Если отбросить в сторону цвет волос – у Тремьена они поседели, а у Перкина были темно-каштановые – плюс некоторую грузность отца: более мощную шею и массивную фигуру, то во всем остальном оба оставались одного поля ягодой, но за одним существенным исключением: Тремьен источал силу, Перкин – безволие и какую-то аморфность. Там, где Тремьен наступал, Перкин отступал. Тремьен имел дело с живой природой, Перкин – с мертвым деревом.

Неожиданно меня как током ударило: может быть, Тремьен торопится издать свое жизнеописание сейчас из-за Перкина, поскольку боится, что труды его сына станут антикварной ценностью через две сотни лет, а он так и останется забытым. Странная мысль – сильный отец не хочет уступать своему слабому сыну.

Я прекратил свои размышления, . поскольку все мои доводы были бездоказательными и явно шли вразрез с моим статусом нанятого биографа.

В комнату ворвался Гарет – он не изменял своей манере жить на ходу – и посмотрел на меня неодобрительно: моя расслабленная поза в кресле ему явно не понравилась, особенно со стаканом вина в руке.

– Вы же обещали... – начал он, но тут же осекся, пожав плечами.

Привычка вести себя достойно в обществе взяла свое.

– Я так н сделаю, – ответил я.

– Неужели прямо сейчас? Я кивнул.

– Прекрасно. Пойдемте, я покажу вам холодильники.

– Оставь его в покое, – вступилась за меня Мэкки. – Дай человеку допить вино,

– Если оп сказал, что умеет готовить, не мешай ему, – с негодованием в голосе бросил Перкин.

– Конечно, – благодушно отозвался я, вставая с кресла, и, взглянув на Тремьена, спросил:

– Нет возражений?

– С моей стороны возражений нет, но с его – могут последовать, – ответил Тремьен.

Перкину явно не понравилось это скупое одобрение.

– Считайте, что вы у себя дома. Отец не даст вас в обиду, – щебетал Гарет, пока мы шли на кухню. – Что вы сделали для него?

– Ничего.

– А что для меня? – шутливо переспросил он и сам же ответил. – Полагаю, тоже ничего. Вам и не требуется что-то делать. У вас все сразу получается. Такой уж вы человек. Холодильники там дальше, в подсобке. Если через нее пройти, то вы очутитесь прямо в гараже.

Он указал на массивную дверь с солидными засовами.

– Я храню там свой велосипед. В подсобке оказалось два холодильника, содержимое обоих изумило меня.

– Этот, – Гарет открыл дверку одного из них, – папа называет пиццехранилищем.

– Или пиццедержателем? – предложил я свой вариант.

– Тоже очень хорошо, – согласился он. Действительно, холодильник был наполовину набит пиццей. Только пицца и ничего другого.

– Когда мы опустошаем холодильник наполовину, – серьезно начал объяснять Гарет, – то делаем новую закупку. Примерно каждые два или три месяца.

– Резонно, – согласился я.

– Все считают нас ненормальными.

Закрыв этот холодильник, мы принялись за другой, в котором я сразу же заприметил четыре упаковки бутербродов с мясом по пятьдесят штук в каждой. Также там было около десяти пакетов с нарезанным хлебом ("для тостов", объяснил Гарет), огромная индейка (подаренная Тремьену еще на Рождество)" неимоверное количество брикетов шоколадного мороженого (пристрастие Гарета) и кубиков льда для джина с тоником.

"И за это я продаю свою душу", – пришла в голову дикая мысль, но вербальной реализации она не получила. Напротив, я очень спокойно спросил:

– А что в кладовой?

– Какой кладовой?

– Ну тогда в буфете.

– Посмотрите сами, – посоветовал Гарет, закрывая дверь второго холодильника. – А что вы собираетесь приготовить?

Я не имел ни малейшего представления, но вспомнил, что мы ели в последний раз: какую-то дикую смесь из подогретого пирога, приготовленного из теста и мяса, вынутого из двадцати размороженных бутербродов, сухого грибного супа (находка! ) и панировочных сухарей, тонким слоем покрывающих этот кулинарный изыск.

Гарет с восхищением наблюдал за моими простейшими манипуляциями, в то время как я рассказывал ему (совершенно для себя неожиданно) о том, чему меня в свое время научили: о системе выживания в загородной местности при отсутствии продуктов и магазинов.

– Жареные черви вполне съедобны, – заметил я.

– Вы шутите.

– Они набиты белком. Иначе их бы не ели птицы. Какая разница между ними и устрицами?

– Вы действительно можете прожить на необитаемом острове? Вы лично?

– Да, вполне смогу. Ты же умрешь от недоедания, питаясь одними кроликами.

– Откуда вы это знаете?

– Это моя работа. Да, мой бизнес. – Я принялся рассказывать ему о своих шести путеводителях. – Туристическое агентство направляло меня в отдаленные районы предполагаемых экспедиций. Я исследовал эти места и излагал на бумаге свои соображения относительно выживания в них. Я должен был на месте изучать все возможности спасения путешественников, оказавшихся в той или иной непредвиденной ситуации, например в случае, если все их снаряжение утонуло в стремительном речном потоке. Книги с моими рекомендациями каждый покупатель путевки должен брать с собой. Конечно, я допускаю и такую ситуацию, когда мои книги окажутся в бушующем потоке реки вместе с остальным снаряжением, но, кто знает, может быть, кто-то из покупателей заранее прочитает и запомнит мои советы.

Я взглянул на Гарета – тот готовил панировочные сухари.

– Почему вы выбрали такую профессию? С чего все началось? – в некоторой задумчивости спросил он.

– Мой отец был помешан на туризме. Натуралист. Он был банковским служащим, он и сейчас работает в банке, кстати сказать, однако раньше каждую свободную минуту предпочитал проводить среди дикой природы, таская за собой мать и, естественно, меня. Я воспринимал это как нечто само собой разумеющееся. Затем, окончив колледж, я осознал, что уроки отца не прошли даром. Вот так я и пришел к этой профессии. Оказался в выигрыше.

– Он по-прежнему продолжает путешествовать? Ваш отец, я имею в виду.

– Нет, мать начала страдать артритом и отказалась от этих поездок, а без нее отцу скучно. Они уже три года, почти четыре, живут на Каймановых островах. Отец работает в банке, а мать наслаждается погодой – при ее болезни тот климат ей очень полезен.

– А где находятся эти Каймановы острова? – наивно спросил Гарет.

– В Карибском море, к югу от Кубы и к западу от Ямайки.

– Что мне делать с этими панировочными сухарями?

– Положи на противень.

– А вы сами были когда-нибудь на Каймановых островах?

– Да, ездил на Рождество. Родители оплатили мой проезд в качестве новогоднего подарка.

– Везет же вам!

Я прекратил резать мясо и, задумавшись, ответил:

– Да, я им благодарен. Но ведь и у тебя прекрасный отец.

Мои слова явно доставили Гарету огромное удовольствие, я же подумал о том, что, как ни оценивай принятую в этом доме систему ведения хозяйства, Тремьен хорошо воспитал своего младшего сына.

Несмотря на полнейшую индифферентность Тремьена к еде, ему явно понравился мой пирог, и мы втроем с изрядным аппетитом умяли его до последней крошки. Я был произведен в почетные шеф-повара, что меня вполне устраивало.

Тремьен заявил, что завтра я могу поехать за покупками, затем молча вынул бумажник и отвалил мне сумму, достаточную для закупки месячного запаса провизии для нас троих, однако Тремьен заметил, что эти деньги предназначены на недельное существование. Я начал возражать, говоря, что этого слишком много; Тремьен добродушно ответил, что я не имею ни малейшего представления о ценах. Это заявление вызвало во мне внутреннюю улыбку – уж я-то знаю все цены до последнего пенни, – однако необходимости в препирательстве не усмотрел. Отложив деньги, я спросил, какая еда вызывает у них наибольшее отвращение.

– Спаржа, – встрепенулся Гарет. – У-ух.

– Салат-латук, – отрезал Тремьен. Гарет рассказал отцу о жареных червях и спросил, не захватил ли я с собой мои путеводители.

– Нет, как-то не думал, что они здесь понадобятся.

– А есть ли какая-нибудь возможность раздобыть их? Я бы купил их на свои карманные деньги. Я хочу их иметь. Они бывают в продаже?

– Иногда. Впрочем, я могу попросить приятеля, который работает в агентстве, чтобы он мне их выслал, – предложил я.

– Будьте любезны, – сказал Тремьен. – Я заплачу. Всем хотелось бы взглянуть.

– Но, папа!.. – протестующе воскликнул Гарет.

– Хорошо. Попросите прислать в двух экземплярах.

Мне начинала нравиться манера Тремьена быстро и легко решать все проблемы.

Утром, после того как я отвез его на тракторе в Дауне контролировать очередную тренировку, а затем привез, после апельсинового сока, после кофе с тостами, я позвонил своему другу в агентство и попросил его организовать пересылку книг.

– Сегодня? – спросил он.

– Да, будь любезен.

Он заверил меня, что если это необходимо и я того желаю, то он перешлет их почтовым поездом. Я посоветовался с Тремьеном – тому понравилась эта идея, и он порекомендовал отправить книги на станцию Дидкот, куда я смог бы заехать и забрать их во время моего продуктово-закупочного вояжа.

– Вполне подходит, – согласился мой приятель. – Сегодня днем они будут у вас.

– Передай своей тетушке, что я восхищен ею. И сердечно благодарю.

– Она упадет в обморок, – рассмеялся он. – До встречи.

Тремьен занялся сегодняшней прессой. Обе его газеты содержали информацию о результатах судебного процесса, но ни одна из них не заняла конкретной позиции по поводу того, виновен Нолан или нет, зато в своих весьма пространных оценках газеты не расходились во мнении относительно отца Олимпии. Они характеризовали его как угрюмого, одержимого навязчивой идеей человека, которого несчастье ввергло в пучину саморазрушающего гнева. Судьба этого человека не могла не вызывать сочувствия. Тремьен читал, что-то мычал про себя, но своего мнения так и не высказал.

День катился по наезженной колее и ничем не отличался от вчерашнего. В кухню зашла Ди-Ди, чтобы выпить кофе и получить очередные инструкции, а когда Тремьен вновь ушел наблюдать за проездкой второй смены, я вернулся в столовую к своим коробкам с вырезками.

Мне пришла в голову мысль поменять мою вчерашнюю систему: начать с вырезок последнего года, а затем идти назад.

Я обнаружил, что Ди-Ди, делая вырезки из газет и журналов, проявляла большую ретивость в работе, нежели ее предшественницы, поскольку вырезок за последние восемь лет оказалось больше всего.

Отложив коробку с текущими материалами – их там почти и не было, я принялся за вырезки, датированные январем – декабрем прошлого года. В этот период удача явно сопутствовала Тремьену – помимо того что его Заводной Волчок выиграл скачки Гранд нэшнл, он одержал еще целую серию блистательных побед. С фотографий на меня смотрело застывшее в улыбке лицо Тремьена, – даже с тех из них, сообщения под которыми извещали о смерти той девушки, Олимпии.

Погруженный в работу, я прочитал целую пачку заметок, касающихся этой смерти, причем из самых различных источников, и у меня сложилось впечатление, что кто-то намеренно покупал такую кучу газет. В целом эти заметки не добавили ничего нового к тому, что я знал; правда, в двух сообщениях Олимпию называли жокетессой – я сразу же почувствовал какое-то отвращение к этому слову.

Оказалось, что Олимпия принимала участие в престижных женских скачках, которые одна газета, чтобы просветить невежественных читателей, охарактеризовала как "прекращение сезона охоты на лис и начало гонок друг за другом". Жокетессе Олимпии было двадцать три года, она происходила из обеспеченной семьи, живущей в пригороде, и работала инструктором в школе верховой езды в графстве Суррей. Ее родители, говорилось в сообщении, "обезумели от горя".

В столовую вошла Ди-Ди и предложила мне кофе. Увидев, что я читаю, она сухо заметила:

– Эта Олимпия была похотливой сучонкой. Я присутствовала на той вечеринке, и ее испорченность сразу же бросалась в глаза. "Инструктор верховой езды из обеспеченной семьи" – какая чушь.

– А на самом деле?

– Это отец выставил Олимпию таким ангелочком. Возможно, он даже искренне сам верил в ее непорочность. Нолан не возражал, потому что ему это все равно бы не помогло. Вот и получилось – никто не сказал правду!

– А в чем же правда?

– На ней не было нижнего белья, – спокойно сказала Ди-Ди. – Только какой-то розовый балахон без бретелек и едва прикрывающий бедра. Спросите у Мэкки. Она знает. Она пыталась привести ее в чувство.

– Э-э... многие женщины не носят нижнего белья, – возразил я.

– Этот факт вам достоверно известен? – иронически посмотрела на меня Ди-Ди.

– Кончились те времена, когда я краснел от смущения.

– Так вы будете пить кофе или нет?

– Да, будьте любезны.

Она удалилась на кухню, а я вновь принялся за свое чтение вырезок, начав с той, где говорилось: "... не проводится никаких следственных действий по делу о смерти в Шеллертоне..., и закончил сообщением: "Отец Олимпии выдвинул частное обвинение". "Городские власти передали дело по обвинению Нолана Эверарда на рассмотрение Королевского суда". На этом тема исчерпывалась.

Я перешел к чтению бесконечных статистических отчетов об итогах завершившегося сезона скачек и неожиданно натолкнулся на интересное сообщение, вырезанное из местной газеты и опубликованное в одну из пятниц июня.

"Анжела Брикел, 17-ти лет, работавшая конюхом у известного тренера скаковых лошадей Тремьена Викерса, не явилась на работу во вторник, и с тех пор ее никто не видел. Викерс сообщил, что конюхи часто исчезают без предупреждения, однако выразил недоумение в связи с фактом ее исчезновения без востребования причитающейся ей суммы денег. Всех, кому известно о местонахождении Анжелы Брикел, просят известить полицию".

О родителях Анжелы Брикел, как и в случае с Олимпией, говорилось, что они "обезумели от горя".