ГЛАВА 5

Когда все мало-мальски связные мысли давно меня покинули, когда короткие вспышки видений заставляли меня верить, что моя бабушка, вся в серебре, парит над волнами где-то неподалеку, когда призраки Робина и Криса, держащихся за руки и манящих меня к себе влажными пальцами, желая меня пристрелить, давно растаяли во мраке, в ревущей нечеловеческой жестокости Одина, в то время как остатки здорового инстинкта самосохранения все еще теплились в сердечных клапанах и цеплялись за жизнь в мозжечке, гигантская волна подняла меня к небесам и швырнула тряпичную куклу, в которую я успел превратиться, на высоченную гору.

Гора была не водяная, а каменная.

Не сказать чтобы я очень обрадовался. От удара я просто потерял сознание.

Позднее – много позднее – я понял, что жизнь мне спас выступ скалы, от которого отходила та самая пристань на острове Трокс, куда причаливали корабли, привозившие на остров припасы.

В углублениях и расщелинах скалы упрямо росли корявые кусты и чахлые деревца. Они-то и удержали меня на неровном склоне, не позволив свалиться в воду.

Лежа на скале, я мало-помалу пришел в сознание и сразу понял, где я. Поначалу это показалось мне естественным. Потом, по некотором размышлении, – совершенно неестественным.

Итак, я знал, где я, но у меня не было ни сил, ни желания что-то предпринимать по этому поводу. Я с трудом повернулся на бок, чтобы посмотреть на пристань, и обнаружил, что от нее осталось не больше половины, хотя пристань была сколочена на совесть, из прочных тяжелых досок, и держалась на бетонном основании. Ее разметало, точно она была картонная.

Сознание снова медленно покинуло меня. Я погрузился в странное состояние, наполненное кошмарами – скорее дремота, чем настоящий сон.

Наконец, несколько веков спустя, я обратил внимание, что с тех пор, как я разлепил свои распухшие от соли веки, идет дождь. Дождь смыл с меня соль, но кожа у меня вся наморщилась от длительного пребывания в воде, и, несмотря на то, что воды кругом было предостаточно, пить было нечего. Я буквально умирал от жажды.

Дождь… Я жадно раскрыл рот, ловя губами крупные капли. Вода освежила мое горло – и разум тоже. До меня дошло, что моей бабушки тут нет. Что пистолет Робина Дарси остался на Сэнд-Доллар-Бич, пугать незваных гостей.

Однако слабость никуда не делась. Так что я решил, что лучше пока полежать. Хотя, с другой стороны, я лежал на невысоком склоне, среди корней, которые вымывал из жидкой почвы непрерывный дождь. Не успел я подумать об этом, как несколько кустов вырвались из земли, и я покатился вниз по склону, пока наконец, весь исцарапанный, не шлепнулся на жесткий причал.

По счастью, причал был рассчитан на торговые суда, а потому находился намного выше уровня воды. Лохматые бурые волны угрожающе накатывались на него, но лишь немногие тяжело переваливались через, словно разыскивая, что бы еще такое утащить с собой. По сравнению с теми волнами, что выбросили меня на скалу, эти были почти вдвое ниже. Таким волнам было бы не под силу разнести причал…

Я лежал под дождем и лениво размышлял о Крисе, о «глазе» Одина… Весь день прошел будто во сне.

Весь день… Небо серое, но это не ночь. А когда я едва не утонул, была ночь.

«Вчера! – подумал я, сам себе не веря. – Мы с Крисом были тут вчера…» Я провел всю ночь в черной воде, а утес, на который меня выбросило, я разглядел потому, что наша усталая старая планетка снова медленно развернулась навстречу солнышку и наступило серое утро.

Еще раз взглянув на потрепанную пристань, я сообразил, что вчера она такой не была. Вчера она была совсем целая. У меня хватило сил только сделать вывод, что с тех пор, как мы побывали на острове, над ним успели пронестись сокрушительные ветра Одина. «Вот сейчас, – говорил я себе, – сейчас встану и пойду на гору, к той деревушке. Сейчас буду жить дальше. Вот только еще немножко полежу…» Кажется, еще никогда в жизни я не чувствовал себя таким слабым.

Но тут ливень внезапно кончился – словно бы нарочно, чтобы подбодрить меня.

Для начала я попытался расстегнуть пряжки на спасжилете, но вместо этого только туже затянул стропы. На то, чтобы распутать узлы, ушла целая вечность. Странно, и отчего так руки болят?

Я по-прежнему не ощущал хода времени. День – это когда светло, ночь – когда темно. Когда снова начало темнеть, я в конце концов заставил себя подняться на ноги – надо заметить, это стоило мне немалых трудов – и босиком заковылял к деревне, стоявшей на утесе на высоте примерно двухсот футов. Штормовым волнам до нее, конечно, было не добраться, но ураганному ветру высота не помеха. Вчерашняя деревушка исчезла. Домики, церковь, грибные теплицы – все снесло ураганом.

Я застыл как вкопанный. Спасжилет так и болтался у меня в руке.

Прямоугольные бетонные фундаменты были на месте. А вот крыши исчезли, и бревна, из которых были сложены стены, раскатились по земле. Оконные рамы были изломаны и покорежены, стекол и след простыл. В цистерны для дождевой воды нанесло мусору и грязи, ведра куда-то делись.

Церковь стояла без крыши. Шпиль и две стены рухнули. Грибные теплицы исчезли со всем содержимым, и о том, где они стояли, можно было догадаться только по следам на земле.

Из всех сооружений целы остались только два бетонных строения с толстенными стенами, да и те были побиты и поцарапаны летящими обломками.

Без ботинок – и без носков, которые тоже сгинули в море, – ходить по деревне оказалось еще труднее, чем подниматься на холм. Но я все же неуклюже подобрался к ближайшему бетонному домику, тому, где были деревянные койки, и вошел.

Дверной проем – без двери – вел сквозь четырехфутовые стены в сгущающийся мрак. Я постоял, привыкая к темноте. Постепенно я сообразил, что ветер, должно быть, дул прямо в дверь – судя по тому, что творилось внутри. В доме валялась куча досок, некогда бывшая койками. Толстые доски, должно быть, швыряло по комнате, и они врезались в стены, как таран. Я поглядел на дыры, которые они пробили в оштукатуренных стенах, прикинул, какая силища для этого требовалась, и меня передернуло. Слава богу, что мы с Крисом не застряли на острове во время урагана! Мы ведь могли счесть этот домик безопасным убежищем и спрятаться тут от бури…

Убежище… Я только теперь сообразил, что это единственное здание на острове, с которого не сорвало крышу, – если не считать второго бетонного домика. Доски и бетонный пол почти везде были сухими. Дождя снаружи по-прежнему пока не было, хотя небо было затянуто низкими тучами.

Сегодня за мной никто не прилетит. Во время ливня крошечный Трокс разглядеть просто невозможно. «Смирись с этим, – устало подумал я. – Помощь придет часов через двенадцать, не раньше».

Мне было необходимо верить в это.

Помощь придет!

Пока еще не стемнело окончательно, я уложил несколько досок на ледяной негостеприимный бетон, свернул жилет, подложил его под голову вместо подушки, лег на спину… и обнаружил, что не могу уснуть.

Жажду я утолил, но голод вгрызался в меня изнутри, точно в животе шуруп завинчивали. Я ничего не ел со времени ужина с барбекю в доме Фордов. Отправляясь на охоту за Одином, я решил не завтракать. Датские печенья в аэропорту Оуэна Робертса, которые я так и не попробовал, дразнили мое голодное воображение до тех пор, пока мне не начало казаться, будто я чую их запах. «Утром непременно раздобуду что-нибудь поесть, – твердо сказал я себе. – А идти куда-то босиком в темноте просто глупо».

По счастью, на острове было тепло, а от дождя я спрятался. Ураганы, особенно те, что, подобно Одину, зарождаются и набирают силу в Карибском море, а не в Атлантике, могут менять направление движения совершенно непредсказуемым образом, но такого, чтоб ураган вдруг развернулся на сто восемьдесят градусов и отправился туда, откуда только что пришел, практически не бывает. А если и бывает, то настолько редко, что вероятность этого практически равна нулю, и тревожиться не стоит.

Я закрыл глаза, но после дня, проведенного в дремоте, мой мозг внезапно ожил и принялся восстанавливать и заново переживать все события, что привели меня к нынешнему состоянию. Передо мной вырос целый лес вопросов без ответа, которые не давали выстраивать даже простейшие логические цепочки. Вот, к примеру: зачем выращивать грибы на крохотном островке в Карибском море? Зачем посылать двух метеорологов прокатиться верхом на урагане лишь для того, чтобы проведать эти грибы? Не стал бы Робин Дарси покупать самолет только ради этого… и потом, он купил его для Никки, а не для Одина.

Нет, должен же быть во всем этом какой-то смысл! Уж наверное, Робин знал, что делает!

Я как наяву видел Криса на оранжевом плотике: Крис с ужасом смотрел на меня, в то время как ярящиеся стихии уносили его навстречу его собственной судьбе. Если ему удалось остаться на плотике, его должно было нести быстрее любого спортивного каноэ. Согласно инструкции по пользованию плотиком, которую я выполнил слишком небрежно (надо было с самого начала взобраться на плотик, еще до того, как его надувать), к нему прилагался руль и два весла. Но грести на нем можно только по спокойной воде, а где она, та спокойная вода?

Я отмахнулся от мысли о том, что ураганный ветер вполне мог поднять плотик в воздух. Я решил не думать о том, что эта надувная игрушка могла кувыркаться на волнах, пока Крис не свалился в воду и не нашел себе в море спасительной скалы…

Я беспокойно ерзал на своих корявых досках. Задолго до рассвета я выбрался наружу и уселся, прислонясь спиной к стенке домика. И с изумлением обнаружил, что небо усеяно звездами.

Ураган умчался прочь. Ночь была ясная и тихая. Только волны, тяжело накатывающиеся на разрушенную пристань – мне отсюда было слышно отдаленное уханье и шипение, – напоминали о том, какая ужасная мощь обрушилась накануне на несчастную деревушку.

Как только рассвело достаточно, чтобы видеть, на что наступаешь, голод погнал меня на поиски пищи. Впрочем, по буфетам в деревне шарить не стоило: буфетов здесь не осталось. Это я уже знал. Уезжая, жители Трокса увезли с собой все до последней тряпки. Я тщетно разыскивал хоть что-нибудь, чем можно зачерпнуть воды, но так и не нашел. В конце концов пришлось попросту высасывать дождевую воду из всех углублений, какие мне попадались.

Есть тоже было нечего, кроме грязной травы.

Я на всякий случай осторожно зашел во второе бетонное строение, которое во время нашего первого визита стояло пустым, и остановился на пороге, озадаченно глядя на то, что натворил тут ураган.

Начать с того, что внутренняя отделка двух стен была ободрана и наружу выступили голые шлакоблоки. Оказалось, что эти два дома, с виду совершенно одинаковые, внутри были устроены по-разному. В доме, где я ночевал, стены были сделаны из железобетона и оштукатурены изнутри. А во втором доме стены были облицованы изнутри готовыми панелями под штукатурку. И теперь часть панелей была сорвана и разбита.

Я не ожидал увидеть ничего, кроме обломков, а потому не сразу обратил внимание на то, что стены тут не простые и что под одной панелью, болтающейся на креплениях, скрывается нечто вроде двери.

Я подошел поближе, чтобы посмотреть, и обнаружил, что эта дверь, полускрытая оторванной панелью, заперта на кодовый замок, и на самом деле это вовсе и не дверь, а передняя стенка сейфа.

Ну, если судить по всему острову, этот сейф, должно быть, пуст, как кладовка скряги. Я попытался отворить дверцу, рассчитывая на то, что ураган растряс и сломал все, до чего дотянулся. Но этот барьер устоял. Я пожал плечами и снова отправился на поиски еды.

Большие синие птицы с коричневыми лапами выглядели заманчиво, но без обуви мне к ним было не подобраться. К тому же без огня мне пришлось бы есть мясо сырым. А я был голоден, но еще не настолько. Я, наверно, мог бы поймать одну из игуан покрупнее: они были не так проворны, как мелкие, – но опять же как ее готовить?

А где же коровы?

Коровы дают молоко, а молоко – это еда. Два дня назад на острове бродило большое стадо, и там были телята, а телятам нужно молоко…

Если только все стадо не сдуло в море, если только мне удастся уговорить корову постоять смирно, если мне удастся найти какую-нибудь посудину – хотя бы консервную банку, – часть моих проблем сразу решится.

Только вот беда: стада нигде видно не было.

Весь остров был в милю длиной. На одном конце его стояла деревня, а от деревни к другому концу острова шла утоптанная взлетная полоса, заросшая травой. Я осторожно вышел на полосу, откуда мы взлетели вчера, но, сколько я ни бродил в поисках коров, ни одной не нашел.

Зато, к своей великой радости, нашел оброненный фотоаппарат. Правда, вскоре мой энтузиазм поостыл. Конечно, по идее, фотоаппарат был водонепроницаемый, и к тому же на нем был кожаный футляр, но лежал он втоптанным в лужу грязи, как будто я не просто его уронил, а еще и наступил сверху. Я печально подобрал фотоаппарат и повесил себе на плечо вместе со спасжилетом.

Однако голод не тетка. А потому я побрел дальше вдоль края взлетной полосы, осматривая скалистый склон, спускающийся к неспокойному морю. Стадо могло бы тут спуститься, но ни одной коровы видно не было. Приуныв, я перешел на другую сторону дорожки и отправился обратно. По пути я размышлял о том, что, хотя эта полоса и выложена дерном, на самом деле это настоящее чудо строительного мастерства: широкая, прямая и достаточно длинная, чтобы принимать не только крохотные двухмоторные игрушки вроде нашего «Пайпера», но и крупные грузовые и пассажирские самолеты.

По ту сторону взлетной полосы тянулся более широкий кусок скалистой земли, по большей части выметенный безжалостным ураганом. Пальмы лежали на земле, беспомощно задрав корни, их кроны стелились по земле, как мокрые швабры. Пальмы… кокосы… Я вспомнил, что молоко бывает не только коровье, но и кокосовое, и еще больше ободрал ноги, пробираясь от взлетной полосы вниз, к морю.

Но коров я нашел все же раньше, чем кокосы.

Они лежали на земле, растянувшись вдоль невысокого утеса. Должно быть, этот самый утес и защитил их от бури, а их собственный вес помог им удержаться на месте.

Когда я подошел, многие животные повернули головы в мою сторону, а некоторые поднялись на ноги. Я обнаружил, что среди коров есть несколько быков, и призадумался, не слишком ли дорого обойдется мне это молочко.

Трое быков были могучими «браминами» с тяжелыми подгрудками и массивными плечами. Еще два – сливочно-белыми «шаролезами». Еще четыре – рыже-белыми «херефордами». Еще четыре быка были той масти, которую лошадники назвали бы гнедой, но породу их определить я бы не взялся. И еще было несколько черно-белых быков фризской породы.

Впрочем, благородные джентльмены быстро убедились, что я не хочу стаду ничего дурного, спокойно отвернулись и снова улеглись на землю.

Я смутно припомнил, что из всех пород фризская – самая удойная, а потому принялся с оглядкой пробираться через стадо, пока не нашел весьма мирную на вид фризскую корову, рядом с которой лежал довольный теленок. Доить коров мне раньше никогда не приходилось. Как только я дотронулся до коровы, здоровенная скотина поднялась на ноги и недружелюбно уставилась на меня огромными скорбными очами. Если бы не сосущий голод, я бы, пожалуй, немедленно отступился, особенно когда корова вытянула шею и испустила низкое мычание. Все ее друзья и родственники тут же поднялись на ноги.

Набрать молока мне было не во что, кроме как в футляр от фотоаппарата. Футляр был мерзкий, склизкий, насквозь пропитанный грязью.

Я опустился на колени рядом с фризской матроной, которая повернула голову и удивленно уставилась на идиота, которому вздумалось использовать ее молоко в качестве жидкости для мытья посуды. Но после того, как я в четвертый раз протер футляр и вылил его содержимое, то, чем он наполнился в пятый раз, выглядело куда белее, чище и съедобнее, чем в первый.

Однако отхлебнуть я решился только на шестой раз. Молоко было теплым, жирным, пенистым, со слабым привкусом глины. Следующую порцию я попробовал уже увереннее и наконец десятую выпил целиком. Но тут терпение коровы иссякло. Она хлестнула меня хвостом по носу и с достоинством удалилась.

Желудок мой ненадолго успокоился. Я вернулся в разрушенную деревню и прополоскал футляр в одной из загрязненных цистерн. Потом влажным подолом рубашки оттер грязь со своего фотоаппарата, который к тому времени успел высохнуть. Я несколько раз надавил на кнопку, открывающую затвор. С третьего раза она наконец сработала: фотоаппарат не просто щелкнул, а перемотал пленку.

Я истратил еще два кадра на то, чтобы сфотографировать разоренную деревню. Коров, наверное, тоже стоило бы щелкнуть: большая часть стада увязалась следом, и теперь коровы стояли рядом, наблюдая за мной с кротким любопытством, но только от тридцати шести кадров, которые у меня были, осталось всего ничего. А коровы и есть коровы – чего их фотографировать? Они не более занимательны, чем грибы, которых нету.

Карибское море снова было залито солнцем.

Судя по положению солнца, наступил полдень. Но за мной никто не прилетел.

С тех пор, как мы с Крисом улетели с Большого Каймана, прошло уже больше двух суток. Нас давно должны были хватиться!

Помощь придет!

Я забрел во второе бетонное строение – просто затем, чтобы не сидеть на месте, – и все так же бесцельно отодрал одну из болтающихся панелей, свисающих со стены. Теперь сейф целиком открылся моим глазам: квадратная серая стальная коробка, примерно два на два фута, вделанная в стену на уровне пояса. Я нахмурился. Если бы не ураган, этого сейфа вовек бы никто не нашел. Неплохая идея – скрыть само существование сейфа!

Я попытался его открыть, но стальная коробка устояла даже перед бурей – что ей слабые руки метеоролога!

Запор состоял в основном из короткого плоского рычага, но для того, чтобы его поднять, требовалось набрать код на специальной панели, где были не только цифры, но и подписанные под ними буквы, как на кнопочном телефоне. Не слишком ли сложный замок для скромной грибной плантации? Еще одна тайна, еще один неразрешимый вопрос в ряду других вопросов.

Я вздохнул, вышел на улицу. Коровы бродили по бывшей деревне и жадно тянулись к воде в грязных цистернах. Если бы они изо всех сил вытянули шеи, они бы, пожалуй, могли дотянуться до воды, но, по всей видимости, они еще не настолько страдали от жажды.

Я подумал, как интересно, что коровы не делятся по породам, а бродят вперемешку, «шаролезы» вместе с фризскими, бык породы «брамин», происходящей от священных индийских коров, – среди мясных «херефордов», а вдалеке виднелось несколько черных великанов, которых я поначалу и не заметил: «абердинские энгусы».

Человеческий мозг иногда выкидывает странные трюки. А бабушка к тому же приучила меня не мешать клеткам мозга выстраивать случайные связи между идеями, на первый взгляд не имеющими друг к другу никакого отношения.

Когда мне было лет десять, у меня был приятель, которого звали Энгус. У него были очень большие, оттопыренные уши. Над ним все смеялись и прозвали его Абердинцем, оттого что уши у него были совсем как у коровы. Он из-за этого все время плакал и впал в такую депрессию, что его родители сделали ему операцию. Но после операции мальчишки все равно дразнили его и говорили: «Что, пришпилили тебе лопушки к котелку?», и он снова плакал. А моя бабушка сказала бедному Энгусу-Абердинцу: «Скажи спасибо, что у тебя вообще есть уши – мог бы ведь и совсем глухим уродиться».

Странно, что именно здесь я вспомнил нашего лопоухого Энгуса. Да, бабушка, наверное, поставила бы мне на вид, что хоть у меня нет ни еды, кроме молока, ни обуви, ни нормальной постели, но зато я жив.

Я вернулся в бетонный дом и, не раздумывая, набрал на панели слово «Энгус» цифрами – 05726.

Ничего не произошло. Ничего не щелкнуло, не мигнуло. Лопоухий Энгус не помог отпереть сейф – да и с чего бы?

Поскольку делать все равно было нечего, я пересек то, что когда-то, видимо, было деревенской площадью и еще раз заглянул в тот бетонный дом, где провел ночь – точнее, полночи.

Зачем на грибной плантации домик со стенами толщиной в четыре фута и крышей, способной противостоять урагану? Грибной плантации такой домик совсем ни к чему, а вот метеорологической или сейсмической станции очень бы пригодился. Приборы и записи уехали вместе с обитателями, но здание, где стоит, к примеру, сейсмограф, само должно быть очень прочным и устойчивым, чтобы оттуда можно было регистрировать отдаленные землетрясения. Должно быть, бетонный пол тут такой же толстый, как стены.

Я снова вышел на улицу, взглянул на безоблачное голубое небо, прислушался к затихающему шуму волн внизу. На самом деле все, что меня интересовало, – это спасательный вертолет. Но вертолета было не видно, не слышно.

Эвелин небось загорает сейчас у себя на Сэнд-Доллар-Бич и гадает, куда подевались Крис с Перри. Однако, с другой стороны, Один все еще где-то бродит, и Эвелин вполне могла уехать в горы – хотя какие там, во Флориде, горы!

Мысли мои продолжали блуждать вслепую. В доме Робина на гостей, которым вздумалось искупаться среди ночи, набрасывается полиция с пистолетами, и охранная фирма потом звонит по телефону, проверить, все ли в порядке. «Да, – беспечно ответил Робин, – да, это Херефорд».

Херефорд? Я стоял на Троксе и смотрел на рыже-белую корову. Корову породы «херефорд». А что, если загадочный Робинов «Херефорд» был для охранной фирмы на Сэнд-Доллар-Бич чем-то вроде пароля? «Херефорд»… «Херефорд»… Все в порядке.

А почему бы и не попробовать?

Люди часто пользуются одним и тем же паролем в разных ситуациях, просто потому, что один пароль запомнить проще, чем несколько.

Впереди у меня по-прежнему была целая вечность. Я просто развлекался от нечего делать. Я вернулся к сейфу, набрал 8262 («Хере») и 7563 («Форд»), и тут же раздался громкий щелчок.

Ошарашенный, я взялся за ручку и попытался повернуть. Рычажок легко поддался, и дверца бесшумно отворилась.

Внутри никаких сокровищ не обнаружилось – по крайней мере, на первый взгляд. На обтянутом тканью дне сейфа лежали всего две вещи. Желтая коробочка – электронный приборчик с циферблатом и коротким стерженьком на конце витого шнура, как у телефона. По всей видимости, счетчик Гейгера. Мне уже не раз приходилось иметь дело с такими штуковинами. Я взял приборчик в руки и включил. Он отозвался редкими неритмичными щелчками. Точно, счетчик Гейгера. Считать ему тут особо нечего. Счетчик Гейгера подсчитывает частицы с высокой энергией, образующиеся в результате распада радиоактивных веществ. В стерженьке находится заполненная газом трубочка, которую много лет назад изобрели физики Гейгер и Мюллер. Частица высокой энергии, проходя через трубку, ионизирует газ, в результате чего он становится проводником, и возникает импульс электрического тока, который и вызывает эти щелчки.

Рядом со счетчиком Гейгера лежала светло-коричневая папка – самая обычная папка, в каких хранятся документы в конторах.

Я раскрыл папку. Там оказалось примерно двадцать листков бумаги, почти все разного формата, с официальными шапками и без них, и все – на иностранных языках, незнакомыми алфавитами, большую часть которых я даже не мог определить. И почти на каждой странице, независимо от языка, встречались буквенно-цифровые обозначения – и вот их-то я узнал сразу, и они мне очень не понравились. Некоторые листки были сколоты попарно, а два, похоже, были списками адресов. Но они были написаны незнакомым алфавитом – вроде бы арабским, – так что прочесть их я все равно не смог.

Я положил папку обратно в сейф, но дверцу закрывать не стал. Задумчиво вышел обратно на солнышко. Коровы повернули головы и уставились на меня. Некоторые замычали. Кое-кто задрал хвост и уронил лепехи дымящегося навоза. М-да, не самые занятные собеседники…

Я посмотрел на счетчик ленты на фотоаппарате. У меня осталось еще четыре кадра. Я передумал и все-таки сфотографировал коров, постаравшись, чтобы в кадр попали представители всех пород. Потом вернулся к сейфу, чтобы отобрать три листка из папки, наиболее достойных увековечения.

Я вытащил их на улицу, на солнышко, но незнакомые языки не стали от этого понятнее. В конце концов я отобрал три листка и сфотографировал два по отдельности, а еще два вместе. После последнего кадра пленка кончилась, а автоматическая перемотка, увы, застряла на том месте, до которого я успел доснимать прежде, чем выронил фотоаппарат в грязь. Хотя вряд ли те фотографии были такие ценные, чтобы о них горевать. Однако на случай нового дождя я привязал фотоаппарат за ремешок к какой-то балке внутри дома, недалеко от сейфа, подвесив его повыше, чтобы коровы не добрались.

Укладывая бумаги обратно в папку, а папку в сейф, я задумался: запирать его или не стоит? В конце концов я все же запер его – в основном затем, чтобы коровы не добрались до бумаг: некоторые из них поперлись в дом следом за мной и теперь теснились в дверях, просовывая внутрь свои любопытные морды. Я выпихнул их наружу. Но на самом деле я был даже рад их обществу: без них мне было бы совсем одиноко.

День казался бесконечным. Никто так и не прилетел.

Двенадцать часов тьмы. До рассвета – целая вечность.

Я спал урывками, ворочаясь с боку на бок, и в конце концов проснулся в серых предрассветных сумерках. Единственным утешением мне служило то, что вчера в лучах заходящего солнца я заметил в развалинах одного из домов металлический блеск, и это оказалась пустая банка из-под консервированного бульона. Банка была помятая, внутрь набился мусор, но она все же больше годилась на роль подойника, чем футляр от фотоаппарата.

Коровы накормили меня ужином, а также первым завтраком. После завтрака они всем стадом дружно удалились в другой конец взлетной полосы и принялись одновременно подстригать и удобрять травку.

Встало солнце. Пошли четвертые сутки с тех пор, как мы с Крисом вылетели с Большого Каймана.

Если ураган Один продолжал двигаться на северо-запад со скоростью семь миль в час, сейчас он вполне может разорять Каймановы острова. При таких обстоятельствах вряд ли стоит надеяться на то, что кто-то полетит разыскивать двух бестолковых авиаторов, которые, скорее всего, просто рухнули в море и утонули.

Я соорудил себе скамеечку в месте, где в самый жаркий полуденный час должна была быть тень, и уселся там, чтобы дать отдых своим несчастным ногам. Порезы, царапины и укусы насекомых жутко чесались и никак не желали заживать. Все утро я пребывал в глубокой депрессии. Я жалел себя. На самом деле я просто все никак не мог смириться с мыслью, что мне, возможно, придется провести тут еще не один день, а потому и не желал заниматься тем, чтобы хоть как-то обустроить свою жизнь.

Я подумал о своей бабушке. Если бы бабушка узнала, что я потерялся, она бы, конечно, ужасно встревожилась, но, несмотря но это, тут же засыпала бы меня ценными указаниями: «Перри, построй себе дом, нацеди питьевой воды, сплети какие ни на есть сандалии, поищи кокосов, веди счет дням, сходи искупайся – и не вешай носа!»

Бабушка никогда не ныла и не жаловалась. Даже после того, как ей отказали ноги. Никогда. Она и меня учила просто принимать как есть то, чего исправить нельзя. В частности, и гибель моих отца с матерью.

И что бы она сказала, если бы увидела, как я веду себя на необитаемом острове? Я представил себе, как она сидит рядом со мной на лавочке и смотрит на меня сочувственно, но без малейшей снисходительности. Именно бабушка заставила меня ближе к вечеру отправиться на другой конец взлетной полосы, невзирая на отсутствие обуви. Я нашел удобный спуск на белый песчаный пляж и полез в воду. Я изрядно ослабел, и мне было не так-то легко бороться с прибоем, который все еще оставался довольно сильным, но зато после купания я ощутил себя чистым и посвежевшим.

Ближе к концу острова обнаружилась целая чаща поломанных больших деревьев, вырванных с корнем кокосовых пальм и истерзанных останков широколиственных банановых пальм. Порывшись в завалах, я нашел два сносных кокосовых ореха, а на одной из веток сохранился большой и спелый плод манго. Целый пир!

Но голубое небо было по-прежнему пустым. Никто не прилетел.

К следующему утру даже море, до того серое и неспокойное, утихло и налилось знаменитой карибской синевой.

Чтобы хоть как-нибудь убить время, я достал из сейфа папку с бумагами и уселся на солнышке, тщательно изучая каждую бумажку, пытаясь вытянуть хоть что-нибудь из непонятных букв. Единственное, из чего мне удалось извлечь хоть какой-то смысл, была бумага на греческом, судя по знакомым символам «омега» и «пи».

Все бумаги были усеяны цифрами. Цифры, слава богу, были понятные: либо арабские, либо, на худой конец, римские.

В конце концов я позволил своим мыслям рассеяться. Должно быть, это какой-то список, всемирный каталог или статистика – возможно, тех самых грибов, которые росли в унесенных ветром теплицах.

Превосходно. А зачем тогда тут счетчик Гейгера?

Я положил папку на место, взял счетчик и целый час лениво бродил по разрушенной деревне, прислушиваясь к неритмичным, но довольно частым щелчкам счетчика. Да, здесь явно присутствовал источник радиации.

Я ожидал, что счетчик будет щелкать – из-за естественного радиационного фона, который исходит от радиоактивных веществ, содержащихся в земной коре, и «космических лучей», потоков частиц высокой энергии, прилетающих к нам из космоса. Солнце испускает эти лучи на расстоянии девяноста трех миллионов миль от нас, но частицы пролетают это расстояние всего за десять минут.

Но рядом с фундаментами разрушенных домов фон был повышенный. В этом тоже нет ничего необычного. Например, в Абердине, Гранитном городе в Шотландии, фон повышенный из-за того, что в граните содержится много изотопов. Но здесь… Я огляделся, припомнил то, что сказал мне мой приятель из Майами: «Состоит из гуано, кораллов и известковой скалы». Что же у них тут радиоактивного? Птичий помет, что ли?

Когда я подносил стерженек к трещинам в бетонных полах, щелчки учащались настолько, что сливались в единый гул.

Я подумал о радоне. Газ радон – это общемировая проблема. Он возникает в результате разложения природного урана в скальной породе и незаметно просачивается в дома, отчего люди заболевают раком. Но радон концентрируется только в замкнутых пространствах, а ураган позаботился о том, чтобы замкнутых пространств на острове не осталось. А потом в известняке нет радиоактивного урана.

Так откуда же здесь радиация? Может, потому островитяне и уехали отсюда – не из-за Никки и уж тем более не из-за Одина, а из-за того, что испугались радиации?

Если рядом с домами счетчик оживился, то возле оснований бывших грибных теплиц он буквально с цепи сорвался. Я нахмурился и отправился к стаду, выяснить, не фонят ли мои коровы, но, к своему облегчению, обнаружил, что нет, не фонят. А то я уже испугался, что молочко у них радиоактивное.

В конце концов я наигрался счетчиком Гейгера и снова убрал его в сейф. Папка тоже лежала там. Я успел запомнить каждый листок «в лицо» и теперь горько сожалел о своей необразованности.

Я закрыл сейф, запер его. Наступил идиллический вечер. Я добавил еще одну щепочку к удлиняющемуся ряду. Каждая щепочка обозначала день, проведенный на острове. Сейчас щепочек стало четыре. Четыре длинных дня, четыре бесконечные ночи.

Отчаяние? Да нет, это сильно сказано.

Вернее будет сказать, что мною овладело уныние.

Когда за мной наконец прилетели люди, они прилетели с автоматами.