"Золотой адмирал" - читать интересную книгу автора (Мэсон Френсис ван Викк)

Глава 11 ВЕРЕВКА ПАЛАЧА

Медленно, бесконечно медленно тянулись два дня, во время которых будничные звуки с улицы, что пролегала непосредственно внизу под его оконцем, мучили заключенного узника множеством знакомых проявлений обыкновенной деловой суеты: то заскрипят несмазанные оси, то монотонно, нараспев закричат о своих товарах уличные торговцы, то дробно застучат копыта лошадей, то звонко завопят увлеченные какой-то грубой забавой запыхавшиеся мальчишки.

После этих последних лет, проведенных в море с его далекими горизонтами, теснота этой крошечной камеры казалась такой же убийственной, как давление воды, когда раз он нырнул чересчур глубоко.

Хотя Уайэтт ежедневно отрывал от своей далеко уже не чистой тельняшки новые лоскуты, чтобы кое-как перевязать себе голову, кровотечение из ран так до конца и не прекращалось. Он рассудил, что это, должно быть, потому, что при смене повязки от ран отдирались кусочки струпьев.

Как Уайэтт ни старался, он не мог отделаться от воспоминания о том жутком выражении искаженного мукой лица бедной Мэг. И как же могли только люди, воспитанные на благородном учении Иисуса Христа, так мучить и предавать друг друга?

Генри страдал от бездействия — безделье являлось для него наказанием, ужасным само по себе. Он твердо решил, что, когда совершит побег — а это уж точно будет, — он разыщет сэра Джона Эддисона и будет душить его, медленно, чтобы этот мерзавец мог слышать его слова: «Твоя подлая ложь сгубила мою семью. Теперь отвечай мне, сэр Джон, как тебе пришлось ощущение, когда разрываются твои легкие? А знаешь ли ты, что глаза у тебя уже начали вылезать из орбит? Что язык вываливается у тебя изо рта? А теперь я тебя задушу окончательно».

После полудня третьего дня заточения Уайэтта не было еще ни каленого железа, ни разговора о переводе его в темницу замка Норманнского креста. Точно медведь в слишком тесной яме, помощник капитана «Первоцвета» часами напролет мерил шагами камеру: три шага вперед, три назад. Но стоило только ему заслышать голоса, доносящиеся из низкого арочного коридора за ржавой решетчатой дверью, как он тут же остановился и плюхнулся на тростниковую вонючую подстилку — чтобы этот скот надзиратель видел его не иначе как погруженным в оцепенение безнадежности.

— Еще одного вешают! — ворчал надзиратель. — Клянусь Богом, Джек, хлопот у нас прибывает, как при Марии Кровавой.

— Попридержи-ка язык. Ты возьмешь его одежду, — напомнил второй. — Кого должны вздернуть?

У Уайэтта сжалось сердце от страха, что сейчас он услышит имя кузена.

— Одного сопливого подмастерья. Он украл кошелек в тот день, когда вешали ведьм.

— Что было-то в кошельке?

— Два шиллинга. А вешают за один и шесть пенсов. — Видно, подвыпившие, тяжело дыша, стражники постояли напротив камеры Генри.

— Полюбуйся на это, Джек. На этой веревке болталось около ста человек. Послужит еще, как ты думаешь?

Тот, кого звали Джек, поставил на пол кувшин, чтобы ощупать веревку опытными руками. Кивнув, он сказал:

— Послужит. Для нее подмастерье сгодится, он легонький — голодный юнец, еще борода не растет. Слезно клялся, мошенник, что спер, чтобы только поесть.

— Ха! Очень разжалобил этим он сэра Генри.

Уайэтт уголком глаза наблюдал за Джеком, сгорбленным уродливым малым, обезображенным шишкой на нижней челюсти. Тот бросил веревку и снова поднял кувшин.

— Пойдем ко мне, Том, охладим наши глотки вот этим.

— Спасибо, дружище Джек. Клянусь, у меня она суше, чем печь для обжига глины.

Гулко застучали тяжелые башмаки с деревянными подошвами, когда драгоценная парочка удалялась по арочному коридору. Наконец до моряка донеслись взрывы смачного хохота, Уайэтт догадался, что в том кувшине наверняка эль — и много. Временно брошенная в коридоре веревка для виселицы лежала развалистой бухтой, словно разомлевшая коричневая змея.

Поневоле эти грубые сальные пряди напомнили Генри о площади в Хантингдоне и об известных событиях трехдневной давности. Потом эта веревка навела его на мысли о снастях, о судне, которым теперь, уж конечно, ему никогда не владеть. Хм. Вполне подходящая толщина для фала; или, может, она больше бы подошла для шкотового линя у какого-нибудь латинского паруса на бизани? Но, с другой стороны, ее с большей пользой можно было бы использовать как якорный линь для небольшого судна. Якорный линь… якорный линь…

Запавшие глаза Уайэтта метнули быстрый взгляд на мощный железный болт с кольцом, заглубленный в каменную кладку возле самой двери его камеры. Слава Богу (или, может, сквайру Эндрю Тарстону), что тюремщики не приковали его к этому кольцу. В голове у него возникла идея, и с жадностью изголодавшегося солдата, набрасывающегося на еду после долгой и утомительной осады, он целиком сосредоточился на ее обдумывании.

Веревка! Затаив дыхание, Уайэтт прислушался, как удаляются шаги, бросился на каменный пол и просунул руку сквозь мелкую решетку двери. Тяжело дыша от нетерпения, он прижался к ней телом, извивался, вытягивался и сучил ногами, чтобы только рука его могла протянуться хоть чуточку дальше. Проклятье! Как он ни старался, кончики дрожащих пальцев не могли дотянуться до ближайшей спирали веревочной бухты на какие-то шесть остающихся дюймов.

Стараясь не обращать внимания на боль, причиненную раненой голове, когда он прижался ею к решетке, Уайэтт выложился до предела, но пальцы его лишь скользнули по прядям каната. Если бы еще хоть полдюйма, он, уж точно, зацепил бы ногтем драгоценные пряди. Чувствуя, как по щекам катятся слезы, вызванные болью от потревоженных ран, Генри рухнул, часто дыша, на грязный каменный пол.

Отдышавшись, он сел, с тоской огляделся вокруг и тут вдруг заметил свой табурет. Одним прыжком он перескочил на другую сторону камеры и осмотрел три грубоотесанные его ножки. Любая из них годилась, чтобы помочь ему дотянуться до цели.

Предприняв бесплодную попытку раскачать ножку в ее гнезде, он подождал, пока хор пьяных голосов, доносящихся до него из конца коридора, не станет особенно громким, и тогда, прошептав молитву Всевышнему, двинул табуретом о стену. Прислушавшись в мучительном беспокойстве, не раздастся ли топот бегущих по коридору ног, он убедился, что пронесло, и снова взялся за дело.

Чуть позже веревка палача исчезла из виду под тростниковой подстилкой, и Уайэтт, дрожа, как от лихорадки, внимательно осмотрел тот железный стержень, что мешал ему выскользнуть из окна. Он обнаружил, что в основании стержня цемент выщерблен — возможно, каким-то давно уже умершим и всеми забытым узником, — но недостаточно для того, чтобы можно было снять эту преграду. Однако стараниями неизвестного образовалось углубление, в которое время от времени — возможно столетие — могла проникать дождевая вода и накапливаться там. А от воды же образуется ржавчина, разъедающая железо.

Вдруг как-то сразу совершенно успокоившись, Уайэтт принялся за работу. Он дважды пропустил захваченную веревку через кольцо в стене и вокруг оконного стержня. Затем недалеко от болта, натянув так туго, насколько позволяли убывающие силы, четыре куска веревки, он соорудил морской узел — «узел дровосека». Вставив в середку узла пару ножек от табурета, он начал вращать их, закручивая веревку, пока не образовались на ней узлы.

У Генри екало в пустом животе, потрескивали плечевые мышцы, а дыхание вырывалось из груди, как у борца в заключительных муках жестокой схватки.

«Не могу. Мощи не хватает». Едва родилась эта крамольная мысль, как моряку живо представились болтающиеся на виселице три дорогих ему тела. Гнев обуял его и открыл неведомые запасы сил. Уайэтт еще раз сосредоточил всю свою мощь на закручивании веревки, и так это здорово ему удалось, что импровизированный брашпиль вдруг ослаб, заставив его полететь головой вперед и грохнуться на пол, вместе с канатом, обвившимся вокруг туловища и рук, словно змея из джунглей Южных морей.

«Не удалось». От этой ужасно обидной мысли к груди подкатили рыдания, и Уайэтт бессильно распластался на полу, чувствуя лишь боль и дрожь. Когда же наконец он поднял кружащуюся голову, то из его пересохшего горла вырвался хриплый возглас изумления. Ярко-синяя продолговатая форма его окна уже не делилась надвое; прут, вырванный из него удивительной, где-то неожиданно найденной им силой, валялся возле обломков табурета.

Теперь, когда путь на свободу казался открытым, Уайэтт действовал быстро и без промедления. Он спрятал эту ниспосланную ему Провидением веревку под тростниковой подстилкой, а вместе с ней и металлический прут, который, как он отметил, действительно погнулся в своем нижнем проржавевшем конце.

Уайэтт давно уже пришел к заключению, что его камера, вероятно, расположена довольно высоко над улицей, которая, полагал он, проходит внизу. С бегством придется подождать, потому что этот чудный июньский вечер оставался еще таким светлым, что любой выбирающийся из окон тюрьмы был бы моментально замечен. И ждать придется довольно долго; в Англии в конце весны[40] темнота опускается поздно.

Уайэтт весь насторожился, когда тюремщик и его собутыльник перестали распевать и двинулись нетвердой походкой по коридору.

— Клянусь сияющим локоном Господа, — прорычал тюремщик, — какая-то свинья украла мою веревку! — Он рыгнул и остановился, покачиваясь, возле камеры Уайэтта.

Оконце его оставалось предательски ярким. А вдруг он заглянет внутрь и заметит отсутствие перекрывающего окно металлического стержня? У Генри упало сердце, словно камень в колодец.

— Чего же еще ожидать? — тихонько заржал коренастый тюремщик. — Тут кругом одно ворье, по обе стороны решетки. Даю гарантию, что это Сэм Джоунс, новый надзиратель. Это он ее спер. Никогда не доверяй валлийцу, Том, эти сопрут и зубы из твоих челюстей.

— Но он же сегодня не на дежурстве.

— Как бы не так, на дежурстве. Эх ты, простофиля!

Они постояли в полутемном вонючем коридоре, пререкаясь так громко, что наконец не выдержали сидящие там по разным камерам заключенные, которые принялись браниться и орать, требуя, чтобы они замолчали.

Чувство нерешительности охватило Уайэтта. При всем этом шуме негоже ему было притворяться спящим, ведь даже последний тупица, такой, как его тюремщик, мог бы тогда, чего доброго, насторожиться и заподозрить неладное. А привлекать к себе лишнее внимание ему совсем не хотелось: оконце все еще ярко светилось на фоне закатного неба — словно прямоугольник, где стояло цветное стекло.

Уайэтт приподнялся на локте и пробормотал:

— Около часу назад приходил смугловатый мужик небольшого роста. Он-то и унес вашу веревку, сказав, что на рынке надеется выручить за нее шиллинг.

— Небольшого роста и смугловатый? — Тюремщик рыгнул. — Тогда это был Джоунс, как я все время и говорил. Пойдем, дружище, я заставлю этого пса ворюгу изрыгнуть проглоченное.

Они ушли, топая по коридору деревянными подошвами башмаков, но Уайэтту пришлось подождать еще полчаса, пока небо не потемнеет достаточно, чтобы позволить ему привязать наконец веревку к кольцу. Он не пожалел веревки, чтобы смастерить узел понадежней, ведь только Богу было известно расстояние от подоконника до жестких булыжников мостовой, на которые ему непременно придется прыгать.

Как только часы на башне церкви Святого Георгия гулко пробили девять раз и затихло последнее эхо, узник высунулся из окна и принялся спускать по стене веревку. В небе еще оставалось слабое свечение, но такое слабое, что болтающуюся вдоль стены веревку уже трудно было различить. Тихо помолившись, чтобы его появление снаружи могло пройти незамеченным, Уайэтт просунул в оконце сначала ноги, за ними бедра. Когда дело дошло до плеч, они застряли и никак не хотели проталкиваться сквозь такое крошечное отверстие. У него закружилась голова. Приложив неистовые усилия и сильно порвав свой дублет, он наконец протиснул и плечи и со страхом уцепился за качающуюся веревку. Ему показалось, что улица лежит где-то бесконечно далеко под ногами и сейчас его заметят. Но, к счастью, среди этого нагромождения крыш и труб тут и там горели только редкие огоньки.

Не послышались ли ему голоса из только что покинутой им камеры? Не медля ни секунды, чтобы в этом удостовериться, он стал спускаться, перехватывая веревку руками — пустяковое дело для опытного моряка, — пока, как-то вдруг неожиданно, его ноги не задергались в пустоте, напрасно пытаясь нащупать несуществующее продолжение веревки. Собираясь с мужеством для падения с неизвестной ему высоты, он со всей очевидностью понял, что там наверху поднимается гвалт голосов. Мельком заметив в окне своей камеры свет, он отпустил веревку, молясь, чтобы все кости остались целы.

К счастью, пролетев только шесть или семь футов, он приземлился на покрытые грязью булыжники, разбив лишь коленки, и, прихрамывая, пустился бежать сквозь сгущающуюся темноту. С детства знакомый с городом, он пронесся по цепочке зловонных переулков и юркнул за ряд торговых лавок, охраняемых псами, которые зарычали и бросились на него, натянув свои цепи.

Боль в голове, как заметил он с радостью, проходила, и, стоило ему только ступить на дорогу в Сент-Неотс, ноги понесли его сами собой. Жадно хватая ртом ароматный вечерний воздух, Уайэтт задрал голову вверх и, не увидев множества звезд, сделал вывод, что небо затягивается облаками, да и ветер уже доносил до него знакомый запах дождя.

То широко шагая, то переходя на бег, он около полуночи добрался до окраины Сент-Неотса. Не обратиться ли к Симпкинсу, булочнику, и не потребовать ли назад свое имущество или, по крайней мере, тот небольшой мешочек с золотом, что был заперт в деревянном сундучке? Но перед булочной из своей будки вылез мастифф и так остервенело залаял, что Генри решил отказаться от подобного шага. Чтоб тебе провалиться, зверюга! Если он будет все лаять и лаять, то всполошит деревню; тогда уж ему ничего не останется делать, как искать убежище в гуще надежного Роубсденского леса, где он подумывал затаиться до тех пор, пока не уляжется первый переполох, связанный с его побегом.

Оставалось только сделать одну очень важную вещь: будь что будет, но он должен поговорить с Кэт Ибботт.