"По агентурным данным" - читать интересную книгу автора (Незнанский Фридрих Евсеевич)

Без права на неудачу

e-mail: alisa #mailto: [email protected]

Привет, Алиса! Мой юный собрат по перу! Точнее, сестра. Не важно. Очень рад тому, что ты разыскала меня. Расстояние, все-таки, ужасная вещь! Оно превращается во время. Не знаю, правильно ли это с точки зрения фундаментальной физики, тебе, как дочери известного ученого, лучше знать, но я уверен в одном: жили бы мы все хотя бы в Европе, встречались бы куда чаще. И не потеряли бы друг друга из виду. Макс и Марина, как люди патриархальные, умели писать письма. А мы? Много ли напишешь по «мылу»?

И потом, я помню тебя любознательной шестилетней девчонкой, а ты вон теперь какая красавица (судя по прикрепленной фотографии), даже страшно писать.

Тебе уж целых двадцать четыре, правильно? Я подсчитал. Ничего, крепись, старушка!

Замуж уже поздно, но для работы возраст самый подходящий! Тем более, для дипломированной журналюги, выпускницы МГУ! Вперед, дерзай!

Что до меня, то работаю в журнале «Форбс», изучаю чужое благосостояние, не обзаведясь толком своим собственным. Женой и другой крупной домашней живностью тоже пока не обзавелся. Но я ведь еще очень молод — всего сорок два. Пока позволяю любить себя двум кошкам: дымчатой персиянке Кэти и беспородной Луизе-Марии-Августе, тигровой масти.

Спасибо за новогодние поздравления! Очень мило! Тебя тоже с Новым, 2005 годом! Буду рад весточке от тебя.

Алекс Холинер

P.S. Ты спрашиваешь о Максе. Я похоронил его год назад.

e-mail: #mailto: [email protected]

Здравствуйте, Алекс! Долго не отвечала, так как не уверена, что Вам вообще интересно наше общение. Пятнадцать лет — действительно очень большой промежуток времени, я об этом не подумала. Но я так явственно помню лето восемьдесят девятого, когда мы с бабушкой гостили у вас в Пенсильвании, что мне казалось, для Вас это такое же свежее воспоминание.

Мне было шесть лет, это верно, но я помню все до мельчайших подробностей. Помню, как ночевала в Вашей башне, и утром мы будили город. Вы заставляли погаснуть ночные фонари, зажечься темные окна спящих домов, Вы колдовали над городом, и он подчинялся колдовству. Вы, конечно, этого не помните, но для меня это было (и остается!) самым настоящим чудом.

Я помню каждое мгновение. И особенно Макса — он разрешал мне называть его по имени, я так и называю его про себя все эти годы. Помните, на третий день нашего приезда он повез нас в лес, собирать дикий виноград. Он учил меня слушать привычные звуки и находить в них новые оттенки, иные, непривычные звучания. Он учил меня видеть то, что никогда не откроется беглому, равнодушному взгляду. А помните виноградный куст, куда я погрузила руки, и они как будто обагрились кровью?! И то, как я слизывала с ладоней виноградный сок… Разве это забудешь? И я на всю жизнь (надеюсь) сохраню в себе то, что так щедро он подарил мне тогда — умение видеть и любить мир.

Я помню Вашего замечательного пса Лео. Конечно, его уже нет в живых. Но самое печальное, что нет в живых ни моей бабушки Марины, ни Макса.

Вы не пишите о том, как умер Макс, а бабушка умерла от инфаркта. Можно сказать на скаку, так как всю жизнь так и не расставалась с лошадьми. И у меня любовь к ним от нее, это несомненно. Можно сказать, у нее была легкая смерть. И можно сказать также, что умереть в восемьдесят три года — достаточно естественно. Но не для нас, тех, кто ее любил.

Я переживала это так остро, что едва не бросила учебу. Мы были с ней очень близки. И делились всем, что было на душе. Я знаю, что до конца дней главной ее болью было то, что она утратила записки деда, Егора Петровича Хижняка. Что доверила их не тому человеку. Но кто же знает, что близкий друг может оказаться не тем человеком? Это всегда неожиданный удар.

Я была бы счастлива, если бы смогла воскресить память о моем деде, это было бы памятью и о Марине.

Еще раз простите, что явилась Вам тенью из прошлого, которое для Вас, наверное, не так уж много значит. Вы, как я знаю, успешный журналист и, видимо, поглощены своей профессией.

Можете не отвечать мне.

Алиса

P. S. Я стала журналистом благодаря Вам. Я была тогда ужасно влюблена в Вас, несмотря на свой юный возраст. Что ж, спасибо, что помогли выбрать профессию.

e-mail: Alisa#mailto: [email protected]

Дорогая Алиса! Ты потрясла меня своим письмом. Прости, ради бога, за развязный и пошлый тон моего предыдущего послания. Откуда мне было знать, с кем я разговариваю?

Коллеги утверждают, — и это отчасти правда, — что российская молодежь зомбирована и ранжирована. Что всех вас можно разложить но полкам, где живут футбольные фанаты с их «фирмами» и «зорьками» или разукрашенные в черно-розовые тона «эмо», рыдающие на концертах своих поп-идолов; скинхеды в заклепанных металлом бо-тинках-«гадах», или их антиподы — панки — отчаянные пацифисты-анархисты. Наиболее мне, кстати сказать, симпатичные. Кто там еще? Скейтеры, поклонники музыки R\'n\'B, стритэйджи… Я уж не говорю о матерящихся ксюшах, пустоглазых оксанах и вальяжных молодых людях, просвещающих тинейджеров и домохозяек относительно сладкой жизни в модных клубах, набитых наркотой и алкоголем. Также не упоминаю молодых гламурных режиссеров вроде Родиона Сташевича, пошедшего по стопам известного нам персонажа, и прочий, пошлый до омерзения российский гламур.

И откуда мне было знать, что сквозь весь этот мусор пробиваются такие чистые родники?

Хотя… Обязан был знать! Ведь знаю я, чья ты внучка, чья ты дочь.

Прости меня, и начнем знакомство заново. Спасибо тебе за память о Максе. Это самый главный, самый, если можно так выразиться по-русски, единственный человек в моей жизни. Он погиб нелепо, под колесами автомобиля, которым управлял пьяный водитель.

Это было в Филадельфии год назад. И хотя он тоже был уже далеко не молод — семьдесят девять, но — бодр, физически активен и продолжал преподавать и писать музыку. Так что и о нем можно сказать, что он погиб на полном скаку.

В одночасье я потерял отца, деда, друга, Учителя. Последние пятнадцать лет мы уже не жили вместе. После окончания университета я переехал в Нью-йорк. Помните, в одном из хороших советских фильмов есть такая фраза: «Нельзя всю жизнь прожить у озера». Вот и мне пришлось покинуть наш дом на берегу озера, который так тебе запомнился. Так вот, несмотря на то, что жили мы порознь, не было дня, чтобы мы не созванивались, не писали друг другу хоть пары строк. А уж отпуска всегда проводили вместе.

В общем, спустя полгода тяжелейшей депрессии, я понял, что должен написать книгу.

Вернее, закончить то, что было начато Максом. Вернее, он хотел писать мемуары. А я решил написать роман, книгу о них, о воинском их братстве, о прошлом и будущем каждого из них. Не хватало записок твоего деда. Я вышел из положения, как смог. Важно то, что и эта страшная правда тоже была частью их истории, истории их жизни. Во всяком случае, все, что написано — основано на подлинных фактах. Но, повторяю, это все же роман, а не мемуары.

Эта книга помогла мне пережить кончину Макса, и уже за это я говорю ей (и себе, разумеется) спасибо. Я написал ее, что называется, «в стол». Теперь отсылаю тебе. Прочти, мне очень важна твоя оценка. Ты ведь тоже часть этой истории, вернее, ее продолжение.

И вот еще что. Помнишь Люси? Это подруга Макса — совершенно замечательная женщина, с которой он на закате жизни обрел наконец счастье! Так написали бы романисты. А мы, жесткие и циничные журналюги, скажем проще — им было хорошо вместе. Так вот, Люси собирается летом в Петербург, откуда она к нам приехала. И я буду ее сопровождать. От Москвы до Питера несколько ближе, чем от Пенсильвании, и я надеюсь, что ты сможешь выбраться в город на Неве. Очень хочу тебя увидеть.

Твой Алексей

Приложение: файл «За годом годроман»

На станции Малая Вишера, где скопилось несколько воинских эшелонов, царило оживление. Каждый день нового, еще непривычного времени был напоен пьянящим весельем, безудержной радостью победителей. Тихий и ясный вечер второй половины июня освещал багряными лучами людей, сновавших по перронам.

Несмотря на неимоверную усталость, Олег жадно впитывал краски озаренного заходящим солнцем неба, всматривался в происходящее вокруг, стараясь сохранить в памяти каждую деталь, каждое впечатление, каждое лицо. Кого здесь только не было! Бывалые солдаты с орденами, медалями, нашивками за ранения на выгоревших, линялых гимнастерках, пехотные офицеры в полевых, с зелеными звездочками фуражках, летчики в пилотках с голубым кантом, танкисты в замасленных комбинезонах, морячки в форменках и тельняшках.

Люди теснились между составами, таскали ведра, бачки с варевом, обедали, лузгали семечки, мылись, обсуждали что-то, сбиваясь в кучи, пересыпая речь шутками. То и дело слышались взрывы смеха, радостные возгласы и счастливые вскрики женщин, встретивших своих мужей.

— Коля, Коля! — кричала одна их них, пробиваясь сквозь тесную толпу пахнущих потом и махоркой мужчин. — Коленька, родной, я здесь!

Олег знаком попросил товарищей остановиться. Хиж-няк досадливо вздохнул, но все же приостановился, полез за папиросой. Ну а Чижа просить было не нужно. Он сам замер, чуть приоткрыв рот, словно зритель в кино про любовь.

Молодая женщина с русыми волосами, выбивавшимися из-под косынки, кинулась к мужчине в солдатской гимнастерке, украшенной медалью «За отвагу» и орденом «Красная Звезда». Он невольно отвернулся, пряча пустой рукав, заправленный в солдатский ремень. Она разрыдалась, обхватив его за шею.

— Ну тихо, Маруся! Ну, чего ты голосишь-то? Вот он я. С двумя наградами и одной рукой. Примешь однорукого? — Он натянуто улыбался, гладил ее густые волосы. Взгляд серых глаз был напряжен.

— Миленький, родненький, — счастливо бормотала женщина, словно не слыша его слов и не видя его увечья, — я тебя каждый день встречаю! Второй месяц хожу… Пять верст сюда, пять обратно. Да я для тебя. Я тебя. — Она покрывала поцелуями его лицо, и оно размякло, сморщилось. И теперь уже из его глаз полились слезы.

Возле пары остановился молодой, невысокого росточка офицер с характерным для средней полосы России «картошистым» носом, который уютно устроился на круглом, веснушчатом лице.

— Ну что, Ерохин, встретили тебя? Да какая жинка-то у тебя красавица! — весело проговорил он.

— Так точно, встретили, товарищ капитан, — подтвердил Ерохин, отстранил жену и быстро отер лицо рукавом.

— А муж у вас, гражданочка, геройский мужик! — как бы не замечая покрасневших глаз солдата, воскликнул капитан. — Самый что ни на есть геройский! Вы им гордиться должны!

— Да я что ж?! — ахнула женщина. — Гос-с-поди! Да я ж нынче самая счастливая баба! Да мне ж все село завидует. Гос-с-поди, живой вернулся! Да что вы, неужто я не горжусь?!

— Ладно, ладно, это я так. — рассмеялся капитан.

— Марусь, ты бы пригласила… — шепнул жене Ерохин.

— А может, вы к нам загляните, товарищ капитан? — осмелела Маруся. — Меня подвода ждет. Михась на рынок ездил и меня прихватил, — скороговоркой объяснила она мужу и снова принялась уговаривать капитана: — мигом домчимся. Я баню затоплю, стол накрою. Бутылочка припасена.

— Правда, ротный! Пойдем! У вас три часа в запасе до отправки. Столько успеть можно!

Капитан колебался. Ему явно понравилась жена солдата, и выпить он был не прочь, что уж говорить о настоящей деревенской бане. С другой стороны, хоть и объявили, что состав отойдет через три часа, но в любой момент ситуация могла измениться. И он отстал бы от эшелона, что уж совсем из рук вон, несмотря на наступившее мирное время и победную эйфорию. Но жена у Еро-хина хороша, если у нее и подруги такие же. Он колебался, и борьба чувств отчетливо отражалась на бесхитростном лице.

«Какой эпизод бы получился, — думал, глядя на них, Олег. — Даже целый сюжет! Она, красивая, здоровая, а муж — калека, но гордый, очень самолюбивый. И этот ротный, с такой фактурой, что хоть сейчас прямо в кадр. Как сложится их жизнь? Что будет дальше? Однорукий герой станет председателем колхоза, к примеру. Поднимет село, нарожает детей. Это было бы слишком просто, однозначно, что ли… Или нет, не так. Он сопьется, обиженный на судьбу: на войне он был героем, а что теперь, без руки? Он будет ревновать ее к каждому столбу, будет устраивать безобразные сцены, подозревая невесть в чем, не веря в ее любовь, а она будет любить, прощать, прощать, прощать… Фронтового друга приедет навестить бывший ротный, к тому времени уже полковник. И он влюбится в жену друга. Как в такую красавицу не влюбиться? И что мне тогда с ними делать?.» — вздохнул про себя Олег.

Хижняк слегка толкнул его локтем:

— Иваныч, может, хватит грезить? Эйзенштейн ты наш! Смотри, и Чижа мне портишь. Тоже застыл, как зачарованный.

— Нет, у него своя тема, — рассмеялся Олег, и они двинулись к своему составу.

Откуда-то впереди них раздался зычный бас:

— Игнатьев! Ты что ли? Валерка! Иди сюда!

Было слышно, как капитан радостно и торопливо проговорил:

— Нет, спасибо, Ерохин, в другой раз! Вон, друг зовет. Училище вместе кончали. Ну, бывай Ерохин! И вам, гражданочка, всего наилучшего!

И он почти побежал, довольно бесцеремонно растолкав троих мужчин в полувоенной одежде, с вещмешками и какими-то брезентовыми свертками.

— Эй, поосторожнее, пехота! — негромко, но с явной угрозой в голосе осадил его один из троицы, мускулистый, среднего роста, лет тридцати, с правильными, но слишком резкими чертами смуглого лица, на котором выделялись светло-серые глаза.

Лицо это можно было бы назвать красивым, если бы не полное отсутствие каких-либо эмоций. И эта абсолютная бесстрастность вызывала ощущение беспокойства или даже страха. Впрочем, капитан был не из пугливых.

— Что? — взвился он.

— Ладно, капитан, иди своей дорогой. Не нарывайся, понял? — вступил в разговор другой — довольно высокий, с интеллигентным лицом и трехдневной щетиной на впалых щеках.

— Что-о?! Кто такие? Почему не бриты? — взревел капитан. Он был еще очень молод и обидчив. И тайно страдал оттого, что не довелось стать ни летчиком, ни, скажем, моряком. И то, что пехотные войска вынесли на себе основную тяжесть боев и понесли основные потери, и то, что сам он был отличным командиром и дошел со своей ротой до Берлина, не всегда утешало капитана. В данный момент совершенно не утешало.

— Как разговариваете? Документы! — еще больше взвился он, оглядывая невнятную форму, в которую были облачены трое нахалов, и, главное, нечто, замотанное в брезентуху, нечто, в чем наметанный глаз тут же угадал автоматическое оружие. — Я вас в комендатуру.

— Покажи ему, Чиж, — устало скомандовал сухопарый третьему, самому молодому, почти мальчишке с широким разворотом плеч спортивной фигуры, с пшенично белыми волосами, которые топорщились на макушке непослушным хохолком.

Рука белобрысого с ловкостью фокусника извлекла красные «корочки» и через мгновение снова опустилась в карман кожанки. Мгновения, за которое удостоверение промелькнуло перед лицом капитана, оказалось достаточно. Он сжал губы и молча шагнул в сторону. Троица бодро зашагала к перрону, на котором стоял пассажирский поезд Москва — Ленинград.

На перроне раздавались взрывы хохота и звуки гармошки. Там, в многолюдном, очень шумном кругу, разгоряченные, распаленные выкриками зрителей, состязались в азартной пляске двое: майор-танкист с обожженным лицом, орденской планкой на груди и нашивкой за ранение; и старлей в застиранной гимнастерке, на которой сверкали в лучах закатного солнца начищенные мелом медали.

Майор был довольно грузен, да и возрастом лет на десять старше соперника, но двигался легко, уверенно, с особой пластикой, которая встречается у полных людей, бывает всегда неожиданной и оттого очень милой. Он вел свою партию серьезно, с установкой на победу. Старлей, молодой парень с симпатичным веснушчатым лицом, явно радовался тому, что вот он, живой-здоровый, с руками и ногами, пляшет под разухабистые переборы гармошки. Он улыбался сопернику, окружавшим их мужчинам, женщинам, которые редкими яркими пятнами нарядных платьев оживляли темно-серую массу зрителей.

Попав в толпу, троица несколько минут наблюдала за состязанием, негромко комментируя ход поединка. Олег с упоением следил за действом, откладывая в памяти и эту сцену, которой тоже наверняка найдется место в его будущем фильме.

— Танкист его сделает! — убежденно заявил он.

— Это смотря сколько у них времени в запасе, — возразил Чиж, который явно симпатизировал старлею. — Лейтенант стайер, а майор — спринтер.

— Ладно, хватит, у них, может, и много времени, а у нас цейтнот, — решительно сказал Хижняк. — Пошли, а то здесь и останемся. — Он решительно двинулся к составу. И тут же, словно в подтверждение его слов, послышалось протяжное:

— По ва-го-о-на-а-ам!

Заняв отдельное купе, мужчины скинули вещмешки и брезентовые скатки, расположились на полках. Теперь, когда они остались одни в полумраке купе, стало видно, как измучены и измотаны все трое. Серые тени на висках, запавшие в красных прожилках глаза. Хижняк извлек из мешка буханку белого хлеба и банку тушенки.

— Олег, спирт у тебя? — деловито спросил он.

— Ага, — откликнулся тот, вынул флягу и взглянул на Чижа, застывшего у окна купе.

— Чиж, дверь заблокируй! — скомандовал Хижняк. — Эй, Чиж, о чем мечтаешь? Заблокируй дверь и доставай паек!

Светлоголовый Чиж зачарованно смотрел на перрон, где прощались двое: очень красивая темноволосая девушка-сержант и молодцеватый лейтенант в летной форме. Он что-то говорил ей, обнимая за плечи, она, опустив голову, судорожно всхлипывала.

«Вот ведь достались соратники, — с любовной усмешкой думал Хижняк. — Один все фильмы сочиняет, другой просто грезит наяву. Мечтатель, понимаешь.»

— Нет повести печальнее не свете, — чуть насмешливо прокомментировал он вслух и как бы свирепо рявкнул: — Гвардии лейтенант Орлов! Прекратить подсматривать! Не в театре!

Орлов вздрогнул и тут же рассмеялся, демонстрируя ряд белоснежных зубов. Каким-то неуловимо быстрым движением он заблокировал дверь купе так, что ни проводник вагона, никто иной не смог бы нарушить покой троицы, затем полез в вещмешок, достал завернутое в целлофан трофейное сало.

— Вот, Егор Петрович, все что осталось, — он протянул сверток…

— Отличная закусь, — одобрил тот, кромсая размякшее, розовое, в мясных прожилках сало. Умеет немчура сало делать!

Олег тем временем разлил спирт по стопкам и мечтательно проговорил: — Все, мужики, сейчас по пятьдесят и спать до Москвы!

Через полчаса в купе воцарилась тишина. Олег Сташе-вич прислушивался к тихому дыханию товарищей и думал о Чиже. Юноша спал на соседней полке с таким безмятежно-ласковым выражением лица, что у Олега защемило сердце. Он думал о чистой, светлой душе этого почти мальчишки, которому так много уже досталось в жизни. О его готовности любить всех людей, которую он не утратил, несмотря ни на что. О его готовности влюбиться в одну-единственную женщину, которая ощущалась в каждом взгляде на всех женщин, в каждом движении в их присутствии. Впрочем, что ж — двадцать — самая пора. Лишь бы девушка была стоящая. Потому что такой, как Чиж, если полюбит, то навсегда, это точно. Если бы война кончилась, и самое бы время, мысленно повторил он. Но то-то и оно, что для них троих война еще не закончилась.

Они проснулись оттого, что в дверь купе барабанили. Хижняк вскинулся первым, глянул в окно. Поезд стоял. В тусклом свете единственного фонаря на полуразрушенном здании вокзала высвечивалась надпись «Бологое». В дверь продолжали колотить.

— Кто? — хрипло спросил Хижняк. Он уже поднялся и стоял возле двери. Рука в кармане брюк сжимала ствол револьвера.

— Майор НКВД Герасимов! — раздалось из коридора. — Капитан Хижняк, старший лейтенант Сташевич, лейтенант Орлов, открывайте!

Они тряслись в кузове полуторки, вглядываясь в серые сумерки — самое темное время белой ночи. Дно было завалено ворохом какого-то тряпья, что позволяло расположиться с относительными удобствами.

— Ну давай, майор, обрисовывай картину. Пока крупными мазками. Телеграфным стилем, так сказать, — пробурчал Хижняк, поеживаясь. Сырой ночной воздух пробирал до костей.

— Немцы-пленные, шесть человек. Бежали из лагеря. Прорвались в порт. Видно, думали судно захватить и уйти в Финляндию.

Герасимов действительно «обрисовывал обстановку» короткими рублеными телеграфными фразами, внутренне заводясь от повелительного тона капитана и оттого, что он, старший по званию, этому тону подчиняется. Впрочем, все они чистильщики[1] таковы — с гонором, высокомерные, общение этак сверху вниз…

Хижняк взглянул на светящийся циферблат своих командирских часов. Половина второго ночи.

— Через полчаса, если ничего не случится, будем на месте, — перехватив его взгляд, чуть угодливо проговорил Герасимов.

— В порт едем? — коротко осведомился Хижняк.

— Так точно. Там на месте полковник Кислицын даст вводную.

— Понятно. Только что под Приморском банду зачистили. И снова-здорово. Без нас воевать что ли некому?

— Выходит что так. Выходит, вы у нас незаменимые, — слащаво улыбнулся Герасимов и с неожиданным злорадством добавил: — Вот и соответствуйте.

Молчавший до сих пор Сташевич вскинул на энкавэ-дешника темные глаза с набрякшими веками, довольно долго разглядывал круглое, без малейшего признака растительности, какое-то бабье лицо. Густая бровь презрительно поднялась, он медленно произнес:

— А мы и соответствуем. Да, лейтенант? — Сташевич перевел мигом потеплевший взгляд на Орлова. Тот спал, прислонившись к борту грузовика.

— Не буди его, Иваныч, — тихо сказал Хижняк, закуривая.

Они замолчали. Едва различимо просвечивал сквозь пальцы Егора огонь папиросы, чуть освещая словно вырезанное из камня лицо с резкими носогубными складками, прямым носом, волевым подбородком. Веки были опущены. Казалось, он спал, если бы не редкие, глубокие затяжки. Загасив и спрятав окурок, Хижняк и впрямь заснул. Двое других — Сташевич и Орлов — тоже, что называется, дрыхли без задних ног. Герасимов разглядывал их с нарастающим раздражением. Его, человека, который панически боялся смерти, просто-таки бесило хладнокровие людей, которым вот-вот предстояло ввязаться в очень опасный бой и, может быть, погибнуть.

Полуторка резко тормознула, троица одновременно встрепенулась, оглядываясь.

— Подъезжаем, — не глядя на них, сообщил Герасимов.

Действительно, грузовик въезжал в ворота порта, миновал длинную череду бараков и остановился возле облупленного одноэтажного здания администрации. Около одноэтажки уже стояло несколько грузовиков, пара «доджей» и санитарный «студебеккер». Вдоль дощатого забора, огораживающего территорию порта, выстроились солдаты оцепления. На земле, возле санитарной машины, на носилках лежал раненый. Доктор, пожилая женщина, склонившись над ним, отдавала команды двум санитарам:

— Повезете в академию, на третью хирургию, я договорилась, — слышался ее хриплый голос. — Нож не вынимать! Везти быстро, но аккуратно. Тихо, сынок, терпи! — Она снова наклонилась над раненым. — Эк они тебя, мерзавцы, уделали! Счастлив твой бог, что жив!

Хижняк, Сташевич и Орлов, проходя мимо, взглянули на носилки. Молодой мужчина с мертвенно-бледным лицом тяжело и хрипло дышал. На губах его пузырилась пена, а из груди торчала обмотанная изолентой рукоятка.

— Попали в легкое. Пневмоторакс. Полсантиметра левее — и он покойник, — прокомментировал Сташевич, когда троица вошла в скудно освещенный вестибюль.

В кабинете начальника порта разместился штаб операции. Вокруг длинного стола, на котором была разложена карта, сгрудились несколько мужчин. Навстречу из-за стола поднялся невысокий седой офицер с шишковатым черепом.

— Полковник Кислицын, — представился он. — По приказу вашего руководства вы временно поступаете в мое распоряжение. Представьтесь, товарищи.

— Старший оперуполномоченный контрразведки Смерш, капитан Хижняк.

— Старший лейтенант Сташевич.

— Лейтенант Орлов.

Кислицын пожал руку каждому из членов группы, глубоко посаженные глаза внимательно смотрели в лицо каждому из смершевцев, особенно задержавшись на юношеском лице лейтенанта. Орлов спокойно выдержал этот взгляд.

— Что ж, давайте к делу, — Кислицын жестом пригласил к карте.

Стоявшие возле стола офицеры расступились, освобождая место.

— Здесь, в районе пакгаузов мы блокировали группу немцев. Это военнопленные, которых этапировали в лагерь. Они совершили дерзкий побег на станции Волховст-рой, где состав стоял на заправке. Это узловая станция, где пересекаются несколько крупных железнодорожных веток, где очень оживленное движение и где полным-полно вооруженной охраны, военнослужащих разного рода, есть служебные собаки. Они сумели уничтожить конвой, завладеть автоматами и ножами, сумели избежать проверки документов и покинуть здание вокзала, несмотря на комендантский патруль. И собаки не смогли взять их след.

— Кайенская смесь? — коротко спросил Хижняк.

— Именно, — кивнул полковник. — Смесь крепкого табака и черного перца, — пояснил он своим подчиненным. — Используется, в частности, чтобы отбить нюх розыскных собак. Продолжаю. Затем на попутке они добрались до города, проникли сюда, в порт, заколов охрану одним ударом ножа. Со спины прямо в сердце. Трое мертвы, один, который успел обернуться, тяжело ранен.

— Парши?[2] — так же коротко спросил Хижняк.

— Именно, — снова кивнул полковник. — Интереса в смысле информации уже не представляют. Плен для них — тягчайший позор. Живыми не дадутся. Ваша задача — уничтожить группу.

— Сколько их?

— Шестеро. Шестеро опытных, прекрасно обученных вояк, которые уже достаточно оправились от ранений.

— Ранения конечностей? — уточнил Хижняк.

— Именно, — еще раз повторил Кислицын, с явной симпатией поглядывая на Хижняка. — При пленении диверсантам стараются нанести ранения по конечностям, то есть обездвижить, — объяснил он окружению.

— Чтобы, значит, убежать не смогли, гады, а показания, чтобы, значит, можно было из них выбить? — радостно встрял в разговор маленький, юркий лейтенантик-артиллерист.

— Именно, — Кислицын удовлетворенно произнес свое любимое слово.

«Что это у него здесь, курс молодого бойца? — Хижняк раздраженно оглядывал офицеров. Трое — из НКВД, двое — артиллеристы. — Те еще помощники», — мысленно вздохнул он и коротко спросил:

— Какие действия предпринимались?

— Была попытка взять их. Они мне роту солдат положили. Ведь ухитрились склад с горючим вычислить, гады! Там и засели. Если что, весь порт полетит к чертям собачьим!

— Сколько времени они в засаде?

— Заняли склад где-то между девятнадцатью тридцатью и двадцатью. То есть, около шести часов, — взглянул на часы Кислицын. — За это время подтянули солдат НКВД, они в оцеплении. Весь порт по периметру взят в кольцо. В город им не выйти.

— Когда была перестрелка?

— В девятнадцать тридцать.

— С тех пор их не трогали?

— Не трогали.

— Что ж, в целом обстановка ясна. Теперь обсудим детали.

Когда троица вышла на улицу, всю территорию порта окутал густой утренний туман. В молочно-белой мгле едва угадывались три мужские фигуры и стволы автоматов.

— Смертники, — глядя им вслед, тихо проговорил один из солдат оцепления.

— Чего это ты? — недовольно спросил другой, значительно старше.

— Так положат их фрицы, к гадалке не ходи. Роту положили, а этих — трое. Да один совсем вроде пацан.

— Ты на медведя ходил когда?

— Не, а че?

— А ниче! Есть такие, кто ходил! — веско отмерил пожилой.

Хижняк, усмехнувшись, прошептал:

— Слыхали, какое о нас мнение у народа? Будем соответствовать. Полагаю, долго сидеть в засаде не придется. Ну, вперед!

Трое мужчин бесшумно продвигались среди портовых построек к зданию оружейного склада.

Тяжелая металлическая дверь старинного, дореволюционной постройки здания едва заметно приоткрылась и через несколько мгновений бесшумно затворилась.

— Туман нам на руку, — произнес Фридрих. — Дальше тянуть нет смысла. И время подходящее. Снаружи никого, а ближе к утру наверняка подтянут подкрепление. — Он отошел от стены, оглядел товарищей и не допускающим возражения тоном произнес: — Будем прорываться к причалам. Кому повезет, тот сможет уйти. Подъем!

Пятеро мужчин поднялись с пола, проверяя оружие. Один автомат, два «вальтера», две финки — вот и весь арсенал. Распределив его, Фридрих подошел к лежавшему раненому.

— Вставай, Ганс, нам пора, — проговорил он, с неудовольствием глядя на набухшую от крови мешковину.

С невероятным усилием Ганс пытался подняться, опираясь на плечо Фридриха, и когда это ему почти удалось, Фридрих сделал резкое движение, в воздухе блеснуло лезвие, и тело Ганса обмякло в его руках.

— Так будет лучше для всех, — коротко сказал Фридрих, вынимая нож из груди убитого.

В ответ никто не произнес ни слова.

Мы заняли позиции в пределах визуального контакта. В условиях столь плотного тумана это было расстояние в несколько шагов. Порт хорош по крайней мере тем, что здесь масса возможностей укрыться. Множество построек, техники, штабеля грузов, куча всякого хлама. Этим же он и плох, так как дает возможность укрыться и противнику. Прошло ровно тринадцать минут с того момента, когда фрицы рискнули высунуть нос из своего убежища, и вот дверь склада открылась, пятеро паршей осторожно вышли наружу и бесшумно двинулись в сторону причалов. Один вооружен автоматом, у двух других, кажется, вальтеры. Но почему их пятеро, а не шестеро? Из здания больше никто не выходил. Ладно, с количеством разберемся потом. Я знаками распределил клиентов, Олег и Чиж кивнули, мы двинулись следом, скрываясь в портовых лабиринтах.

Когда фрицы вышли на небольшое открытое пространство, мы поднялись во весь рост и пошли на них, поливая сплошным огнем. Реакция у гадов, надо сказать, отличная! Завалить удалось двоих. Трое мгновенно, горохом рассыпались за ближайшие укрытия. Что ж, трое на троих — это просто смешно, это детская забава какая-то.

Чиж кинулся туда, где за ящиками тары укрылся один из паршей. Густая автоматная очередь его не остановила. Чиж прекрасно умеет петлять. А стреляли слева. Открыв огонь из своего ствола, я дал возможность Чижу достичь укрытия и ринулся на огневой рубеж противника, говоря шершавым языком плаката. Фриц нырнул в щель между пакгаузами, су-чара. Нырнул и затаился. Ладно, мы тебя достанем…

Откуда-то слева тишину нарушил резкий звук. Как будто щебень под ногами. Но не щебень, врешь. Швырнул что-то, чтобы отвлечь. И я осторожно повернул вправо, за дрезину, стоящую на рельсах. Автоматная очередь подтвердила мою правоту. Отпрянув, я успел увидеть, как немец перескочил к следующему укрытию. Здоровый, гад. Осторожно двигаясь параллельным курсом, скрываясь за дрезиной, я дождался момента, когда парш выскочил на открытое место и полоснул огнем.

Рука с автоматом упала плетью, но он тут же выхватил вальтер, целясь левой рукой. Медлить было нельзя. Бросившись вперед, я круговым ударом ноги выбил пистолет из его руки, затем ножницами[3] повалил на землю. Раненый, он был еще очень силен и отчаянно пытался стряхнуть меня и дотянуться до оружия. Врешь, гад. Я выхватил свой «ТТ». Через мгновение все было кончено.

Оставив труп и посмотрев на часы (отчетность!), я побежал на звук стрельбы.

Стрелял Чиж. Он преследовал немца, которому удалось-таки добраться до причалов. Немец петлял и пригибался, и делал все это не хуже нас самих. Но на причале никто не ждал красавца в яхте под парусами. Парш сделал еще шаг и сиганул в воду. Было видно, как Чиж, на ходу выхватив и зажав в зубах нож, бросился следом. Будем надеяться, что разберется.

Где Олег? Я остановился, прислушиваясь. Над портом опять повисла тишина, которую нарушал лишь пронзительный крик чаек. Но вот в этот крик вплелся другой — так кричит пустельга. И я двинулся на звук.

В тесном пространстве внутреннего дворика, образованного высокими металлическими стеллажами, заставленными какими-то ящиками, Олег бился на ножах. Его противник, миниатюрный подвижный юркий немец прекрасно владел этим видом оружия. Автомат Олега был отброшен, на рукаве — большое красное пятно. Я попытался взять фрица на мушку, но Олег постоянно закрывал его своим телом. Пришлось огибать всю эту хренатень, чтобы выйти противнику в тыл. Но когда я подоспел, Олег уже отирал лезвие финки. Враг, как пишут в газетах, был обезврежен, а лицо нашего интеллектуала выражало такую свирепую ненависть, что я расхохотался.

— Ну и видок у тебя! Жаль, зритель тебя таким не увидит!

— Да иди ты! — огрызнулся он, зажимая окровавленный рукав. — Помоги лучше.

Я осмотрел рану. Вроде, ничего страшного, нож прошел по касательной.

— Это как же он тебя зацепил?

— Сзади налетел. На шею прыгнул, — нехотя буркнул Сташевич. — Вон оттуда, — он указал глазами на верхний ряд ящиков.

— Ясно. А ты не успел среагировать? — ехидничал я, накладывая жгут.

— Не успел бы, лежал бы с перерезанным горлом, — буркнул Олежка. — А где Чиж?

— Бороздит морские просторы. Пойдем, ему, может, тоже помощь нужна.

Мы подошли как раз в тот момент, когда Чиж, сжимая зубами нож, выбирался на причал. Вода ручьями стекала с одежды.

— Порядок, — выдохнул он.

— А где труп?

— Да вон, внизу. Я его у поручней закрепил.

— Как водичка?

— Нормуль. Выше нуля. Градусов на пятнадцать. Я посмотрел на циферблат.

— Время окончания операции — четыре часа пятьдесят шесть минут. По-моему, мы молодцы.

— А то! — стуча зубами, отозвался Чиж.

Мы вернулись в штаб. Кислицын крепко жал руки и любил нас как родных. Оказалось, что шестого немца убили свои же. Вот падаль! Пока я писал рапорт, пока Олегу оказывали медицинскую помощь, а Чижа отогревали чаем с водкой, пока Кислицын связывался с нашим начальством, прошло еще два часа. Нам было предписано двигаться прежним курсом, то есть в Первопрестольную, дабы доложиться по всей форме, а потом… Потом каждому был обещан пятидневный отпуск! Вот оно, счастье!

Кислицын позаботился, чтобы мы попали на первый же поезд, и, едва мы оказались в купе, Чиж соорудил закусь, я извлек из вещмешка бутылку водки, подаренную Кисли-циным, и процитировал классика, коим несомненно станет когда-нибудь Олежка Сташевич:

— Сейчас по сто пятьдесят и спать до Москвы. Возражения есть?

Возражений не было.

Огни фонарей вдоль железной дороги, проложенной у подножия тирольских холмов, освещали небольшой австрийский городок, засыпанный снегом, словно убранный в сказочные белые одежды.

Нарядные витрины магазинов, веселые люди, их улыбки, яркие наряды, венки хвои над окнами аккуратных двух-, трехэтажных домов — все напоминало о только что прошедшем Рождестве и о том, что завтра наступит новый, 1938 год.

Курт Домбровски поднимался по склону холма, с удовольствием прислушиваясь к хрусту снега под лыжными ботинками, радуясь возможности побыть одному, без снующих под ногами детей, их вздорных мамаш и надменных папаш. Он глубоко вдыхал крепкий, морозный воздух, легкий, как взбитые сливки. Утром выпал снег, потом изрядно подморозило, и сейчас склоны были девственно чисты. Словно крупное сильное животное отряхнулось от бесконечного множества надоедливых насекомых и улеглось на отдых. Курт остановился, чтобы насладиться одиночеством и тишиной. И тут за спиной послышалось чье-то прерывистое дыхание. Курт обернулся.

Его пыталась нагнать темноволосая девушка в бело-голубом лыжном костюме. «Это она!» — удивляясь удаче, думал Курт, отвечая на ее улыбку вежливым наклоном головы.

— Добрый вечер! — тут же заговорила девушка, и он отметил, что говорит она с весьма резким акцентом и что у нее глубокий, очень красивого тембра голос.

— Добрый вечер, фрейлейн, — учтиво, но весьма сдержанно ответил он.

— Извините, что побеспокоила, — она вспыхнула, решив, что пришлась некстати, — но я видела вас утром в нашей гостинице… Я заблудилась! Каталась, каталась, перебиралась со склона на склон и… вот. Не подскажете, как мне вернуться назад?

— Разумеется.

Используя лыжную палку в качестве карандаша, он начертил на снегу путь к гостинице.

— Спасибо! — снова улыбнулась девушка. Матово-белые зубы чуть блеснули ровным жемчужным

рядом.

— Вы приехали сегодня утром? — спросил Курт.

— Да! Представьте, сегодня утром в Вене шел дождь! А здесь такая рождественская сказка! Настоящая зима!

Он рассмотрел ее как следует. Стройная, с великолепной осанкой, тонкими чертами лица, большими светло-карими глазами и коротко подстриженными вьющимися каштановыми волосами.

— Вы надолго? — скупо улыбнулся он в ответ.

— Нет, неделя, не больше. Каникулы, — объяснила она и тряхнула каштановой гривкой. — А вы инструктор? Учите кататься на лыжах?

— Да, — кивнул Курт.

— Я видела вас днем на западном склоне. Вы очень красиво спускались. И дети вьются вокруг вас как мотыльки.

— Да. И мне редко удается побыть одному.

Она ужасно смутилась, покраснела до корней волос и быстро проговорила:

— Спасибо за помощь. Извините, что помешала.

— Что вы! Ничуть. Хотите, спустимся вместе? — галантно предложил он.

— Нет, нет, благодарю. Тем более, что с непривычки устала. Еще раз спасибо и извините.

Он смотрел ей вслед. Она плохо стояла на лыжах. Следовало бы проводить. Но. еще не время.

Вера остановилась возле отеля, стараясь отогнать неприятное впечатление от встречи на горе. «Мужлан, деревенщина! — подумала она об инструкторе и тряхнула головой. — Забудь!» — приказала она себе и переступила порог.

Обеденный зал маленького отеля встретил ее яркими лампами, венками из сосновых ветвей и остролиста, дразнящим запахом выпечки. Она осмотрелась. В ярком свете ламп зал выглядел иначе, нежели в утреннем полумраке. Она рассмотрела забранные в дубовые панели стены, увешанные литографиями, кожаные кресла, массивную мебель красного дерева. Поражала удивительная, ослепительная, почти осязаемая чистота.

Хозяйка отеля, фрау Фигельман, шла навстречу с огромной хрустальной чашей для пунша. Ее широкое, раскрасневшееся лицо, мгновением раньше такое сосредоточенное, раскрылось в улыбке, как только она увидела

Веру.

— Добрый вечер, фрейлейн! Как покатались? — она установила чашу на ближайшем столе, с удовольствием разглядывая девушку.

— Спасибо, отлично!

— Хочу спросить, если позволите, — немного замялась фрау Фигельман. — Вы русская? У вас русское имя.

— Да. По происхождению. Мои родители покинули Россию во время революции. А это имеет какое-то значение? — Вера с вызовом взглянула на хозяйку.

— Нет, что вы, что вы! — женщина замахала короткими полными ручками. — Я вам так сочувствую, деточка! Потерять Родину. Надеюсь, вы не очень устали? Сегодня у нас маленькая вечеринка. С танцами и множеством кавалеров. Вам нужно успеть отдохнуть!

— Когда начало вечера?

— Через пару часов.

— Что ж, я вполне успею и отдохнуть, и привести себя в порядок.

— Вот и отлично! А то парней у нас много, а девушек недобор. А в танцах нужны пары!

— С удовольствием составлю пару, если меня научат вашим танцам.

— О! Это не проблема. Молодые люди знают все танцы. Они вас научат! Но предупреждаю, — с лукавой улыбкой добавила фрау Фигельман, — остерегайтесь моего сына, Генриха. Уж как он любит девушек, просто ужас! — она хохотнула, подхватила чашу и скрылась за кухонной дверью.

Вера невольно рассмеялась ей вслед, с удовольствием вдохнула аромат пряностей и растопленного масла, идущий с кухни. Радостное предвкушение праздника снова вернулось к ней. Она быстро, перепрыгивая через ступеньки, поднялась на второй этаж, напевая что-то под нос.

Поначалу праздник не ладился. Люди постарше жались по углам, молодежь собиралась в группы. Крупные румяные девушки, нарядившись по-праздничному в широкие клетчатые юбки, легкие блузки, которые открывали широкие плечи и сильные, загорелые руки, чувствовали себя не в своей тарелке, шушукались, прыская в кулак. Аккордеонист попытался расшевелить публику, сыграв пару мелодий, но желающих танцевать пока не нашлось, и он махнул рукой, тем более, что огромная чаша с пуншем заняла законное место на столе, стаканы наполнялись, и каждый отдавал должное крепкому, пряному, пахучему напитку.

Большинство гостей составляли родственники Фи-гельманов. Простые, загорелые, пышущие здоровьем люди, которые зарабатывали на жизнь торговлей, скотоводством, виноделием. Они ощущали себя честными тружениками, которые вполне заслужили пару праздничных дней.

Приезжие, занимавшие гостиницу, выпив из уважения к хозяевам по кружке пунша, отправились встречать Новый год в более веселые места, в крупные отели, где предлагалась настоящая праздничная программа. Вера, в отличие от других постояльцев, приехавших на отдых парами, была одна, и потому решила никуда не уходить, а через часок-другой отправиться в номер и хорошенько выспаться.

Постепенно вечеринка набирала обороты, чаши с пуншем сменяли одна другую, начались танцы под патефон. Танго сменялось вальсом, потом каким-либо тирольским танцем. Веру приглашали на каждый, она не сидела ни минуты. Чаще других ее партнером оказывался ширококостный здоровяк, как выяснилось, сын хозяйки, Генрих.

С очередной американской пластинки зазвучал фокстрот, который никто из присутствующих, как выяснилось, танцевать не умел. Вера, радуясь тому, что брала в Вене уроки модных танцев, и вот теперь это пришлось как нельзя кстати, взялась учить хозяина гостиницы. Под общий хохот, на своем слишком книжном немецком, она пыталась объяснить старику Фигельману, какие движения нужно делать. Когда они вполне сносно выполнили несколько фигур, старик отер пот и воскликнул: — Жизнь прожита не зря!

Все смеялись, хлопали Вере, ее заставили выпить полный бокал пунша, и она, неожиданно для себя, осушила его под одобрительные возгласы присутствующих.

Аккордеонист, уже изрядно зарядившийся крепким напитком, напомнил о себе звуками аккордеона. Взяв несколько аккордов, он запел. Гости тут же сгрудились возле него и подхватили песню. В отблесках полыхавшего в большом камине огня их голоса и звуки аккордеона поднимались к высокому потолку. Вера стояла рядом с Генрихом, который обнимал ее за талию. И ей было приятно его осторожное объятие. Она думала о том, какие милые люди окружают ее в этот вечер, как они дружелюбны, как встречают приезжих, которых знать-то не знают, но вот безоговорочно принимают в свой круг, делятся своим теплом. И она начала потихоньку подпевать, покачивая в такт песне кружкой, которую Генрих не уставал наполнять.

Roslein, Roslein, Roslein rot, Roslein auf der Heide,[4] — пели они.

Вера старательно пела, незаметно озираясь: она чувствовала на себе чей-то взгляд. Чуть в стороне от всех стоял тот самый лыжный инструктор, который чуть не испортил ей вечер, а теперь не спускал с нее глаз. Вера демонстративно пыталась выдержать этот взгляд, отметив, что мужчина очень хорош собой. Лет тридцати с небольшим, с короткой стрижкой темно-русых волос, со светлыми, в крапинках глазами и великолепным загаром, который еще более оттеняла белоснежная рубашка. Он держал в руке кружку с пуншем и был единственным в зале, кто не участвовал в хоровом пении. Плотно сомкнул красиво очерченный рот, он смотрел на Веру, и она вдруг смутилась и сердито отвернулась.

Новый год стремительно приближался, и так же стремительно нарастало всеобщее веселье. Молодежь снова закружилась в танце, по углам были видны целующиеся парочки, то и дело сыпались шутки, значения которых Вера не понимала, из-за незнания здешнего диалекта, но чувствовала их соленый вкус: женщины прыскали в кулак, а мужчины громко хохотали. Сын хозяев не отходил от нее, приглашал на каждый танец, а в перерывах все пополнял ее кружку. Его рука постоянно лежала на ее талии, и Вера даже как будто привыкла к теплу его широкой ладони.

Когда до Нового года оставалось не более четверти часа, старик Фигельман залез вдруг на стул и потребовал тишины.

— Как ветеран Западного фронта, воевавший там с тысяча девятьсот четырнадцатого по тысяча девятьсот восемнадцатый, — торжественно говорил он, — прошу, чтобы вы все исполнили вместе со мной дорогую мне песню.

Он махнул рукой, аккордеонист раздвинул меха, и в зале зазвучали начальные аккорды

«Deutschland, Deutschland uber Alles».[5]

Вера не слышала ранее, чтобы эту песню исполняли в Австрии, но она знала ее благодаря няне-немке и потому охотно подпевала, как и следует настоящей передовых взглядов молодой женщине, пусть и немного пьяной. Или даже излишне пьяной.

Генрих, тронутый тем, что она знает слова песни, наклонился и поцеловал ее в шею. Вера невольно вскинула глаза на лыжного инструктора. Он наблюдал за ними и, поймав ее взгляд, отвернулся.

«Назло буду принимать ухаживания Генриха. Он такой милый и трогательный», — подумала Вера, продолжая петь.

Когда песня закончилась, старик Фигельман, все еще стоявший на стуле, предложил тост за русских женщин, за дружбу между немецким и русским народами. Все чокались с Верой, она смущенно благодарила, решив, что сейчас не время объяснять присутствующим свои сложные отношения с исторической родиной.

Музыка тут же сменилась другой — резкой, примитивной мелодией, которую Вера никак не могла узнать. Вроде бы она слышала отдельные куплеты раз или два, но сейчас, поскольку мужские голоса уже заплетались, ей никак не удавалось понять, что же они поют. Единственное, что она ощущала, это то, что страстность песни передается Генриху. Его мышцы бугрились, а рука все крепче прижимала ее к себе.

Вера еще внимательнее прислушалась. Она попыталась выделить из общего рева голос Генриха, и когда ей это удалось, она начала различать слова и узнала песню. А когда узнала, лицо ее начало каменеть.

— Die Fahne hoch die Reihen fest geschlossen, — пел Генрих, надрывая голосовые связки. — S. A. marschiert in ruhigfesten Schritt. Kameraden die Rotfront und Reaktion erschossen.[6]

Слушая эти слова, Вера чувствовала, что тошнота подступает к горлу, ноги подкашиваются. Она закрыла глаза, стараясь справиться с приступом дурноты и вырваться из объятий Генриха. Но это было невозможно — его рука удавкой обвилась вокруг ее талии. В отчаянии Вера открыла глаза и увидела встревоженный взгляд инструктора, который, казалось, готов прийти ей на помощь. Но устраивать здесь, в полном зале, свару Вера не решалась. Тем более, что гости имели теперь весьма свирепый вид. Мужчины вытянулись в струнку, стояли, расправив плечи, с глазами, горящими готовностью сейчас же ринуться в бой. Женщины не отставали от них, гордые и страшные. Голоса звучали все громче, все резче, и к последнему куплету песни Хорста Весселя[7] Вера всерьез начала опасаться за свои барабанные перепонки.

Последняя строка песни едва не обрушила потолок.

От бессилия Вера заплакала, молча коря себя за мягкотелость, за то, что не может вырваться из омерзительных теперь объятий. Она молча плакала, пока над городом не поплыл колокольный звон.

Старик Фигельман, багровый, с каплями пота, катящимися по лысине, поднял кружку:

— За фюрера! — громогласно провозгласил он.

— За фюрера! За фюрера! — кружки взлетели вверх, все жадно выпили.

— С Новым годом! — воскликнул кто-то из женщин. — С Новым годом! Господь, благослови этот год!

И все вокруг вновь превратились в милых, мирных, добрых людей, которые смеялись, целовались, поздравляли друг друга. Такие уютные, такие домашние.

Генрих развернул ее к себе, намереваясь поцеловать в губы, но она, разрыдавшись, вырвалась и бросилась прочь, услышав за спиной его полный издевки возглас:

— О, эти русские! Русские свиньи! Они думают, что умеют пить!

Это было уже слишком. Слишком… Она опрометью кинулась в свою комнату.

Курт наблюдал эту сцену из своего угла. На протяжении всего вечера он следил за девушкой и отмечал все стадии перемены ее настроения, от бесшабашной, отчаянной веселости до отчаянного стыда. Романтическая русская душа, открытая, наивная, глупая. Он отпил пару глотков, закрывая кружкой лицо, наблюдая за Генрихом. По тому, каким взглядом тот проводил девушку, было ясно, что последует позже. Распалился, скотина. Наверняка залезет к ней ночью. Он допил пунш и отправился к себе.

Слезы высохли, осталось бессилие вместе с сознанием того, что вела она себя крайне глупо. Вера попыталась игнорировать и первое и второе. Она тщательно почистила зубы, приняла душ, расчесала на ночь волосы, промыла холодной водой заплаканные глаза, разделась, натянула ночную рубашку, распахнула окно и забралась в просторную, слишком широкую для одного человека кровать. В распахнутое окно ворвался лунный свет и ветер с заснеженных вершин. Вдохнув чистый морозный воздух, она поежилась, согреваясь на холодных простынях. Свежевыстиранное белье пахло точь-в-точь как в доме у бабушки, тюлевые занавески шуршали, касаясь подоконника. Снизу едва слышались печальные звуки аккордеона. Она повернулась, устраиваясь поудобнее, матрас тихонько скрипнул под ее телом. В конце концов Вера уснула.

Курт лежал с книгой в постели, стоявшей у стены, за которой в соседней комнате лежала девушка. Было слышно, как поскрипывал матрас под ее телом, как она несколько раз вздохнула, глубоко и печально. И затихла. Их разделяла такая тонкая преграда, что ему казалось, он не только слышит каждый шорох, но и видит ее — в длинной белой ночной рубашке с кружевами; заплаканную, несчастную, одинокую. Он перевернул страницу, углубившись в чтение.

Ей часто снились подобные сны. Большое, мощное тело, лежащее рядом, чуткие пальцы, поглаживающие кожу. Вот они осторожно снимают с нее рубашку, и она не сопротивляется, отдавшись нежной силе мужских рук.

И тут Вера проснулась, явственно ощутив на щеке чужое дыхание, наполненное алкогольными парами.

— Тихо, — произнес мужчина по-немецки, — я не причиню тебе зла.

Он пил коньяк, поняла Вера. Он него пахнет дешевым коньяком. Она замерла на мгновение, стараясь всмотреться в лицо мужчины, в его темные в ночи глаза, сверкающие искрами отраженного лунного света. Его опытная рука по-хозяйски блуждала по ее телу, скользнула по груди, по животу, затем опустилась ниже. Рывком она отпрянула к краю кровати, но мужчина не уступал ей в скорости и явно превосходил в силе — мгновением позже она была распластана посередине ристалища. Его потная ладонь предусмотрительно закрыла ее рот. Он хохотнул:

— Маленькая зверушка, маленькая шустрая кошка. Она узнала голос.

— Это же я, твой кавалер, — продолжил Генрих. — Решил заглянуть в гости. Бояться тебе нечего, милашка! Я не сделаю тебе больно.

Его рука оторвалась от ее рта и переместилась на грудь. Вера рванулась.

— Я закричу!

— Да ладно… — хохотнул он, ничуть не испугавшись. — Во-первых, все напились, так что никто тебя не услышит. Во-вторых, я скажу, что ты сама пригласила меня, а потом вдруг начала кочевряжиться. И поверят мне, а не тебе. Я здесь свой, а ты — иностранка. К тому же русская. У нас не любят русских.

— Пожалуйста, уходи! — взмолилась Вера. — Пожалуйста, я никому ничего не скажу.

Она все еще надеялась на мирное решение вопроса и даже на какие-то мгновения примирилась с тем, что его пальцы стискивают ее грудь. Конечно, она вела себя в минувший вечер не самым разумным образом, возможно, невольно она его спровоцировала. Если сейчас попытаться объясниться, он уйдет, он ведь не зверь, не садист, не насильник.

— Послушай, Генрих, ты очень симпатичный, но я. не по этой части.

— Как-как? — Он оглушительно расхохотался, впился губами в ее шею. — В жизни не слышал ничего подобного!

Наверное, она неудачно выразилась. Вера предприняла новую попытку, потихоньку передвигаясь в краю кровати:

— Ты такой симпатичный парень. Наверняка, девушки тебя любят. Зачем я тебе? Есть много других, они будут только рады.

— Но я хочу тебя! Ты красивая. Наши девушки не такие. Ты мне очень нравишься.

И снова он впился в ее шею.

— Но ты-то мне не нравишься! Я тебя не хочу!

Это полное безумие, думала она. Обнаружив среди ночи в своей постели постороннего мужчину, она волновалась из-за того, что ее может подвести недостаточное знание немецкого. Что она может позабыть нужные слова, правильное построение фраз. И ею овладеют только потому, что она не смогла ясно выразиться.

— Я не хочу тебя! — вскричала Вера.

— Приятно, знаешь ли, когда девушка притворяется, будто никаких желаний у нее нет. Это так возбуждает! — хихикал Генрих, а его ладонь беспрепятственно продолжала обследовать каждый изгиб, каждую складочку ее тела.

Вера попыталась пригрозить:

— Я все расскажу твоей матери! Клянусь! Он снова рассыпался пьяным смехом:

— Матери расскажешь? А почему она, по-твоему, поселила тебя именно в этой комнате, с окном над сараем, по которому так легко взобраться и попасть внутрь?

Вера похолодела. Это невозможно! Фрау Фигельман, такая приветливая, улыбчивая, радушная. Но, вспомнив лицо хозяйки, когда она вместе с другими пела фашистский гимн, вспомнив ее дикий, безумный взгляд, в миг утратившее приветливость жесткое лицо, она поняла, что в этом доме все возможно.

Девушка изо всех сил попыталась высвободиться. Но добилась лишь того, что он поднял и стиснул в здоровенном кулачище, как в тисках, обе ее руки. Руки были больно вывернуты, фиксированы над головой, она была почти распята, беспомощная и беззащитная. Вторая его рука по-хозяйски шарила между ног. Она замотала головой, попытавшись сдвинуть колени, но не тут-то было. Он был очень умел и очень силен. Ее слабое сопротивление явно доставляло ему удовольствие, он прямо-таки упивался своей властью.

— Пусти, умоляю тебя, отпусти меня, — взмолилась девушка. — Я обращусь в полицию!

Генрих расхохотался.

— Какая же ты дура! Попробуй только! Ты сама заманила меня к себе. Все видели, как мы танцевали весь вечер. Как я обнимал и целовал тебя, а ты не сопротивлялась. Ты будешь посмешищем для всего города, для каждого приезжего. Газеты будут писать о тебе. Хочешь прославиться?

Он приблизил к ее губам свой слюнявый, пахнущий дешевым коньяком рот, она укусила его, ощутив соленый вкус крови.

— Ах ты сучка!

Сильный удар пришелся по скуле, голова ее мотнулась в сторону, но никакой боли Вера не чувствовала. Зато она очень хорошо чувствовала, как он навалился на нее, голый, потный, такой тяжелый, что, казалось, он расплющит ее. Еще мгновение, и он оседлает ее. От ужаса и унижения она почти лишилась чувств.

В этот момент что-то произошло. Скрип двери, какой-то неясный шум, звук удара, тело ее освободилось от тяжести, и она окончательно потеряла сознание.

Когда она очнулась, в комнате никого не было. Вера с трудом поднялась с разорванных простыней. Забравшись в ванную, она долго, не менее часа, терла свое тело мочалкой. Ей хотелось содрать кожу, по которой блуждали его руки… Наконец она вышла, оделась и села в кресло, ожидая рассвета. Ее бил озноб, зубы стучали, все тело болело. Вынув из чемодана бутылочку вишневого ликера, она осушила ее и уставилась в окно.

Горы выплывали из ночи, на их побелевшие вершины упал первый, зеленоватый свет зари. Затем на смену зеленому пришел розовый, он осветил склоны, снег заблестел под первыми лучами солнца.

Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, она прошла через дом, в углах которого еще царила ночь, а в воздухе висели запахи вчерашнего празднества и, открыв дубовую дверь, вышла на улицу, вступила в еще сонный, белоснежный новый год.

Сначала она бесцельно бродила по пустым улицам, но после того как дверь одного из домов распахнулась и вышедшая женщина поздоровалась с ней, а затем испуганно отпрянула, Вера направилась к горам. Она шла ровным шагом, глядя себе под ноги, поднимаясь все выше и выше, пока тропинка не привела ее к скамейке, притулившейся возле лыжного домика. Вера буквально рухнула на нее. Оказалось, она не в силах сделать более ни шага. Ею овладело такое желание уснуть здесь и не проснуться, что она даже взмолилась, чтобы небеса приняли ее бедную душу. Сомкнув веки, прислонясь спиной к стене хижины, она сидела одна — среди безмолвной снежной тишины.

— Доброе утро, фрейлейн Вера! — раздался за ее спиной мужской голос.

Она резко обернулась. Сзади стоял лыжный инструктор, тот самый, что вчера вечером не спускал с нее глаз. Повинуясь безотчетному импульсу, она вскочила, намереваясь уйти.

Мужчина шагнул следом.

— Что-то случилось? — участливо спросил он.

— Нет-нет, — торопливо ответила она, отворачиваясь

— Вы уверены?

Он заглянул ей в лицо с таким участием и тревогой, что слезы сами брызнули из глаз.

— Сядьте, прошу вас, — он мягко усадил ее. — Я не представился. Меня зовут Курт Домбровски.

Курт достал из кармана лыжных брюк пачку сигарет и протянул девушке. Она вытянула дрожащими пальцами сигарету, он дал ей огня и сел рядом. Несколько мгновений они молча курили.

— Как здесь красиво! — сказала Вера, вытирая слезы, не в силах рассказать, что с ней случилось.

— Это враг, — пожал плечами Курт.

— Что? — не поняла девушка.

— Горы — враг. Мой враг. Моя тюрьма.

— Что вы такое говорите? — от неожиданности Вера поперхнулась дымом и закашлялась.

— Разве вы не понимаете, что здесь мужчине не место? — жарко воскликнул Курт. — Провести всю жизнь в этих горах — идиотизм, иначе не скажешь. Мир рушится, а я трачу время на то, чтобы толстые девочки не зарывались носом в снег.

— Ну. Тогда почему бы вам не помочь миру, который рушится? — саркастически заметила Вера.

— Я пытался. Полгода провел в Вене. Хотел найти нужную, полезную работу. И знаете, что я в конце концов нашел? Меня взяли в ресторан. Убирать грязную посуду за туристами. И я вернулся. Здесь, по крайней мере, мне платят приличные деньги. В этом вся Австрия. За ерунду тебе платят, а настоящего дела нет, — с горечью закончил он.

Вера молчала, не зная, чем его утешить. Подумав, что странным образом отвлеклась от собственной беды.

— Извините меня, — словно прочел ее мысли Курт.

— За что?

— За жалобы. Мне стыдно за себя, — смущенно проговорил он. — Не знаю, что на меня нашло. Обычно я не разговорчив. Но мы здесь одни, раннее утро, и горы и солнце. Почему-то мне показалось, что вы можете меня понять. А местные. Волы. Есть, спать, зарабатывать деньги. Вчера вечером я хотел поговорить с вами. Мне показалось, я вас чем-то обидел…

Он наклонил голову, вычерчивая прутиком на снегу какие-то замысловатые фигуры.

«Какой он трогательный и милый», — подумала вдруг Вера.

— Жаль, что не поговорили, — вырвалось у нее.

Все могло сложиться иначе. Не было бы Генриха и этой ужасной ночи.

И он, словно вновь прочитав ее мысли, проговорил:

— Генрих был у вас этой ночью.

— Откуда вы знаете? — глаза ее наполнились слезами.

— А вы ничего не помните? Ну да, вы были без чувств.

— Так это вы.

— Да, моя комната расположена по соседству с вашей. Я услышал шум, ваши крики, вошел и вышвырнул мерзавца. Вы не первая девушка, которая попадает здесь в подобную ситуацию.

Она молчала, глаза ее наполнились слезами. Он осторожно погладил ее руку.

— Ну-ну, будет! Он не успел причинить вам вреда. Кроме психологического, разумеется. Но ведь это забудется! Вы так молоды! Сколько вам лет?

— Восемнадцать, — едва вымолвила Вера.

— Восемнадцать! — задумчиво повторил он, словно эта цифра имела какое-то значение.

— И вы русская?

— Я не знаю Россию. Родители эмигрировали во время революции. Мама была беременна мною. Я родилась во Франции, — она как будто оправдывалась, хотя, разумеется, знала много из рассказов родителей и их друзей, которыми всегда был полон их дом.

— А что сейчас с вашими родителями. Почему вы здесь одна?

— Они умерли в прошлом году от какой-то инфекции. Диагноз так и не поставили. Оставили мне небольшое наследство. Вот я его и проживаю. Не самым удачным образом, — горько добавила она. Его расспросы помогали ей успокоиться. Она достала из кармана платок.

— Позвольте мне.

Он бережно промокнул ее глаза, тихонько дотронулся до щеки.

— У вас синяк на скуле. Ничего, это быстро пройдет. Давайте-ка я сделаю вам холодный компресс.

Соорудив из плотного снега лепешку, он протянул ее Вере.

— Нужно подержать минут пятнадцать. Отек спадет. Вера послушно приложила снег к щеке.

— А что вы делаете в Австрии?

— Учусь. Я училась музыке. Хотела стать пианисткой. Мне посоветовали Вену.

— И как? Вам нравится?

— Все школы одинаковы. Того, что нужно, никогда не найдешь.

Он улыбнулся.

— Вы умница. Жаль, что впечатление от Австрии так испорчено.

— Да. Еще вчера, когда они пели эту песню.

— Хорста Весселя?

— Ну да. Я никак не ожидала, что в этой глуши есть нацисты.

— Разумеется, есть. Они есть везде, — удовлетворенно проговорил Курт.

Вера вскинула на него испуганные глаза.

— Что вы так смотрите?

— Вы как будто рады этому. Вы сочувствуете нацистам, которые поют гимны штурмовиков, врываются ночью к женщинам, насилуют их, поднимают на них руку?.

— Бросьте! — жестко перебил Курт. — Генрих ворвался к вам не потому, что он нацист, а потому, что скотина. Грязная свинья! То, что он еще и нацист, — совпадение. Более того, ему никогда не быть хорошим нацистом.

— Вы тоже из них? — угадала наконец Вера, и глаза ее испуганно расширились.

— Разумеется. И нечего удивляться. Просто вы начитались бульварных газетенок. Представьте, мы не едим детей! Более того, мы с вами ближе друг к другу, чем вам кажется. Потому что мы боремся с коммунистами, которые, в частности, лишили вас Родины.

— Разве? Мне казалось, что Сталин и Гитлер друзья-соратники.

— Бросьте! Пройдет несколько лет, и Гитлер освободит Россию от коммунистов. Попомните мои слова.

— Мне это, собственно, безразлично, — пробормотала сбитая с толку Вера. — Россия не моя Родина.

— Но это Родина ваших родителей. Отчизна, которой их лишили. И кто знает, как они переживали эту утрату. Может, они боролись со сталинским режимом. Вместе с другими русскими эмигрантами-подпольщиками. И поплатились за это жизнями.

— Что?! Откуда вы?… С чего вы взяли? — вскричала Вера.

— Я только предположил, — торопливо произнес Курт, стискивая ее ладони, удерживая девушку на месте.

Он горячо продолжил:

— Простите меня, я наговорил лишнего. Мне просто показалось, что мы с вами родственные души, что мы можем понять друг друга. Еще раз извините меня. Вы пережили ужасную ночь, но уверяю вас, все это забудется. А мерзавец понесет наказание, я об этом позабочусь. Не говорите сейчас ничего! Что касается вашего отдыха, я сегодня же перевезу вас в другое местечко. Еще лучше этого. В десяти милях отсюда есть уютный маленький отель, где нет никаких нацистов. Вы придете в себя, все забудется. А я буду приезжать каждый день и учить вас кататься на лыжах.

— Мне нечем платить за уроки, — буркнула Вера.

— Вы будете давать мне уроки русского языка. И мы будем в расчете. Идет? — весело предложил он.

Вера молчала. О дальнейшем пребывании в проклятой гостинице фрау Фигельман не могло быть и речи. Возвращаться же в Вену в таком плачевном виде тоже не хотелось. К тому же Курт оказался ее спасителем. И вообще он ей понравился — тонкий, открытый, честный человек, полный участия и сострадания.

— Что ж. пожалуй, — пробормотала она.

Хижняк спрыгнул с подножки трамвая, который, погромыхивая вагонами, отправился в депо. Казалось, война каким-то чудесным образом миновала эту окраину Москвы, где, по сути, уже начиналась Московская область. Деревянные домики с открытыми ставнями с цветами герани на подоконниках, выкрашенный голубой краской магазинчик. Стоявшие у его дверей женщины весело переговаривались, обсуждая, видимо, последние новости. Ослепительно-солнечный день одаривал мир щедрым теплом, и все живое радовалось ему. Березовая рощица, сквозь которую убегала и скрывалась за поворотом проселочная дорога, сверкала ярко-зеленой листвой. Здесь же, прямо под ногами, с веселым гомоном стайка воробьев купалась в пыли, и, боже мой, в воздухе порхали бабочки! Прислушавшись, можно было уловить далекое конское ржание. Волнуясь, словно перед свиданием с возлюбленной, Хижняк быстрым шагом направился сквозь рощу туда, где простиралась обширная территория конного завода.

В административном здании было сумрачно и прохладно. После ослепительно яркого света показалось, что он попал в полную темноту. Хижняк зажмурился, снова открыл глаза.

— Вы к кому? — услышал он женский голос.

В пустом гардеробе, отгороженном деревянной панелью, скучала женщина в синем халате.

— Я к Голубу. Он здесь?

— Так где ж ему еще быть? Здеся, в тренерской, — нараспев ответила гардеробщица. — А вы кто? По какому делу? Эй, куда вы, мужчина?

Но Хижняк уже скрылся в глубине здания. Лампочки не горели, единственное окно в торце длиннющего коридора казалось светом в конце тоннеля, но свет ему был не нужен. Он помнил каждый выступ в стене, каждую дверь. Уверенно распахнув третью справа, он шагнул в просторную, уставленную стеллажами комнату. За столом корпел над бумагами еще довольно крепкий старик под семьдесят. Видимо, занятие не доставляло ему никакого удовольствия. Он то потирал гладковыбритую голову, то поправлял очки с сильными линзами на крупном широком носу.

— Ну, кто? Кого черт принес? Вы мне, паразиты, отчет дадите закончить? — не отрываясь от бумаг, проворчал он.

Хижняк молча, с улыбкой, наблюдал за учителем, которого не видел. сколько? Семь или даже восемь лет. Да каких лихих лет. Да, сдал дед, но еще ничего!

Хозяин кабинета поднял сердитый, поверх очков взгляд на вошедшего, несколько мгновений разглядывал его, затем, будто не веря своим глазам, тихо спросил:

— Егор?

— Егор! А то кто же? Ты что, Михалыч, ученика не узнаешь? Неужто так изменился?

— Батюшки-святы! Егорка вернулся! Они крепко обнялись.

— Заматерел ты, Егорка! — Степан Михайлович отстранившись, любовно разглядывал Хижняка. — Прямо волчара!

— Да ладно. Скажешь тоже. Чаю-то дашь, старый?

— Гос-с-споди! Неужто я героя войны только чаем потчевать буду?

Старик засуетился, достал из шкафчика бутылку, миску квашеной капусты, граненые стопки. Поставил на плитку чайник.

Егор тем временем достал из вещмешка гостинцы — белый хлеб, банки тушенки, крупно поколотый сахар, мешочек с чаем и другой, с табаком.

— Как вы здесь? — расставляя провизию на столе, спросил он.

— Да что мы… Живем помаленьку. У нас тут свой фронт. Я своей грудью, понимаешь, коней охранял. А то у нас как: вынь да полож. То грузы таскать затребуют, то в конный полк. И хватают, не глядя. А то, что это орловский рысак, или арабчонок, то, что им цены нет, — это никого не волнует. Но я племенных сохранил! Конечно, был и падеж, не без этого. Но костяк остался. Да что это я. Соловья баснями не кормят. Ну, давай по малой! — Он разлил самогон. — За победу!

— За победу, Михалыч!

Они чокнулись и одним махом опрокинули по стопке.

— Ты закусывай, — хрипло выдохнул Степан Михайлович, отламывая краюшку. — Экий хлеб-то у тебя вкусный! Сто лет такого не едал. Паек, что ли?

— Угу, — кивнул Егор, уминая капусту.

— Хороший паек! Это где ж такой выдают?

— Да есть места. — уклончиво ответил Хижняк. — А у тебя капуста справная! Сто лет такой не едал! Таисия Петровна квасила?

— Квасила она, а самой-то уж нет. Два месяца, Егор, как схоронил я Таисию, — отозвался старик. — Вот ведь все пилила меня, все огрызалась, а как не стало ее, такая тоска взяла.

— Что ж, помянем, — вздохнул Хижняк. — Она у тебя бой-женщина была.

— Что да, то — да! Дочка в нее пошла.

— А где Иринка ваша?

— В Казани. Она уж отвоевала, медсестрой с эвакогоспиталем войну прошла, там себе и мужа нашла. Он сам-то из Казани родом. Сперва решили туда поехать. Пишет, что все хорошо у них. Семья его приняла ее, свекровь дочкой зовет, не нарадуется. Скоро ко мне прикатят, покажет мужу родные места.

— Что ж, это здорово! Хорошо возвращаться к близким людям, к родным стенам, — очень серьезно произнес он и обвел глазами комнату.

На одной из них, в красивой золоченой рамке висел его собственный портрет, на котором он, Егор Хижняк, моложе годами и сухощавее, стройнее, — стоял в форме наездника рядом с красавицей кобылкой. На лошади — попона победителя, он — с кубком в руках.

Голуб проследил за его взглядом.

— Ага, любуешься? Кони-то снятся?

— А то… Часто снятся. Вот, сегодня приснилось, что на приз еду. Финиширую. Вожжи как под напряжением в сто вольт.

— Это хорошо, Егор, что ты вернулся! И, слава богу, здоровый, не покалеченный. Самое время тебе к мирному делу приступать. Мастеров нет, всех война проклятая пожрала. — Степан Михайлович печально вздохнул и осторожно спросил:

— Так ты насовсем?

— Нет, дед, не отпустят меня сейчас.

— Вона как! Я думал, война кончилась.

— Это как для кого.

— А для тебя? Тебя-то когда отпустят?

— Думаю, через год нас расформируют.

— Год, говоришь. — Старик задумчиво пожевал губами. — Что ж, год я еще продержусь. А там давай, возвращайся! Передам конюшню тебе. Ты мастер, должен ценить божий промысел!

— Что-то ты, старый, часто стал к небесам обращаться.

— Поживи с мое, — вздохнул Голуб. — Ладно, пойдем-ка в конюшню.

— А что Марго?… — решился наконец спросить Егор.

— Жива твоя Марго! Постарела, уж не та, что на фотке, — он кивнул на фотографию, — но еще ничего. Пойдем, покажу. Иди за мной!

— Она раньше здесь стояла!

— То раньше, а то теперь. Что ж она на постаменте. Не бронзовая, чать, можно и подвинуть. Вот теперь ее место.

Егор вошел в слабо освещенный денник. В глубине его, перебирая ногами, стояла караковая лошадь. Егор один общим взглядом сразу оглядел любимицу. Она была среднего роста и по статям не безукоризненная, слишком узкая костью. Но в подпруге лошадь была по-прежнему широка, что особенно удивляло при ее поджаром животе. Резко выступающие мышцы натягивали тонкую, атласную кожу. А в целом в ней очень чувствовалось то, что зовется у мастеров одним словом: кровь. Или порода.

Как только Егор вошел, лошадь глубоко втянула в себя воздух и тихо заржала, переступая с ноги на ногу.

— Узнала! Узнала меня, девочка! — взволнованно проговорил Егор.

Он подошел, погладил ее крепкую шею, поправил перекинувшуюся на другую сторону прядь гривы. Лошадь потянулась к нему мордой, выпятив черную нижнюю губу.

Егор протянул кусок хлеба, посыпанного солью.

— Узнала, узнала меня, умница. Марго, красавица моя! За спиной деликатно кашлянул Голуб.

— Ну, Михалыч, спасибо тебе за Марго! В каком состоянии отличном! Чем ты кормил-то ее?

— Да почти что грудью, — довольно усмехнулся старик. — Мы тут все над ними тряслись, как над детьми малыми. И докторица наша, и другие бабы, — кивнул Голуб вглубь конюшни.

Егор через решетку денника увидел молодую женщину, выводившую на улицу рысака.

— Это кто? — шепотом спросил он.

— Дак докторша наша. Ветеринар. Марина Сергеевна. Что, вижу, глянулась? Кобылка она сама по себе ладная, по всем статьям правильная.

— А что, Михалыч, дашь на Марго пройтись?

— Ну… как не дать… Сейчас Томку кликну, она оседлает.

— Ага, пусть оседлает, — согласился Егор, выходя из конюшни.

Марина Сергеевна собирала рысака. Ей помогала молодая, румяная деваха, в светлом летнем платье и больших, явно не по размеру кирзачах, натянутых на голые ноги. Щурясь от солнца, Егор незаметно разглядывал док-торицу. Выше среднего роста, не худая, но и не полная. Стройные ноги обтягивали узкие брюки, заправленные в изящные яловые полусапожки. Ладно скроенная кофточка обрисовывала высокую грудь и была стянута на узкой талии солдатским ремнем. Грива каштановых, с медным отливом волос сверкала на солнце, спускаясь на плечи. Лицо женщины было опущено, она сосредоточенно перебирала ремни упряжи. Егор видел лишь чистый лоб, прямой нос и тень от ресниц на чуть впалых щеках.

— Томка, ты пойди, запряги Марго. А то она застоялась там.

— Как застоялась? Мы ж вчера.

— Разговорчики! — рявкнул Голуб. — Ишь, распустились! Сказано запряги.

— Да я мигом, Степан Михайлович, — протараторила девушка, увидев, как смотрит на доктора симпатичный мужчина, что стоит рядом с начальством. «Видный, — подумала Томка, проходя мимо Егора. — Э, да ему под тридцать! Старик!»

Она скрылась в конюшне.

— Марина Сергеевна, как там Орлик? — спросил Голуб.

— Лучше, Степан Михайлович, — откликнулась женщина, поднимая на них глаза. Глаза оказались раскосые, зеленые, как у полесской колдуньи. У Егора дух перехватило.

— Это хорошо, что лучше. Вот, Марина Сергеевна, познакомьтесь. Герой войны.

— А я узнала Егора Петровича, — спокойно перебила женщина, коротко взглянув на Егора.

— Как это? — удивился Голуб.

— Так у вас в кабинете висит портрет героя.

— Верно, — Голуб хмыкнул, затем хлопнул себя по ляжкам — А чего я тут с вами лясы точу? У меня там отчет в кабинете. К завтрему не сделаю, голову снимут. а я тут, понимаешь. Егор, накатаешься, загляни.

— Конечно! — откликнулся Егор, не глядя на старика. Он не спускал глаз с женщины.

Она продолжала заниматься своим делом, не поднимая глаз.

— Хорош рысак, — Егор одобрительно похлопал по крупу лошади, и неожиданно его рука накрыла ее ладонь. Прохладная, крепкая ладонь с длинными пальцами затрепетала пойманной птахой. Егор отдернул руку, испугавшись, что женщина уйдет.

Но она спокойно взглянула на него, лишь в глубине зеленых глаз вспыхнуло что-то и исчезло под снова опущенными ресницами.

— Можно, я помогу вам? — хрипло спросил Егор. Тонкая бровь взлетела вверх, но доктор ничего не ответила.

«Молчание — знак согласия», — решил Егор.

Конь, видимо, почувствовав движение неких токов между людьми, разволновался, кося глазом с налитым кровью белком.

— Тихо, милый, тихо, — Егор прошелся сильной рукой по крупу коня, расчесал пальцами гриву, погладил длинную морду — и во всех его движениях было столько нежности и мужской силы, что тонкие ноздри женщины чуть заметно затрепетали. Она снова подняла глаза и теперь они, разделенные живой преградой, изучали друг друга, как будто примеривались, как будто готовились к жаркому, страстному бою…

Никогда, никто не производил на него такого впечатления, как эта рыжеволосая красавица, такая гордая и неприступная. Несколько мгновений они так и стояли неподвижно.

— Марина Сергеевна, я Марго оседлала! Чего дальше-то? — раздался грубоватый голос Томки.

По тому, как вспыхнула Марина, как взметнулась ее рука к волосам, он понял, что тоже произвел впечатление.

Сердце Егора заколотилось так сильно и радостно, что ему казалось, женщина слышит его удары.

— Выводи, Тамара! — откликнулась Марина.

Она уже справилась с собой, голос звучал спокойно и ровно.

— А что, Марина Сергеевна, не прокатиться ли нам вместе? Составите компанию? — весело спросил Егор.

— Как же отказать герою войны? — так же весело откликнулась Марина.

Они вскочили в седла, Егор взял хлыст из рук Тамары, чувствуя, как волнуется, «ходит» под ним Марго, и тронул вожжи. Лошадь, повинуясь каждому его жесту, пошла вперед. Он оглянулся. Марина с гордой осанкой настоящей наездницы крепко сидела в седле. Они шли голова к голове, миновали двор конюшни, оказались на беговой дорожке и пришпорили коней.

Тамара смотрела им вслед из-под ладошки.

— Эй, Томка, чего рот открыла? Муха залетит!

Девушка вздрогнула, оглянулась на коренастого, плечистого мужчину лет тридцати. Он постукивал хлыстом по голенищу сапога, фуражка была сдвинута на затылок, низкий лоб блестел каплями пота.

— Ну вас, Иван Семенович! Вы чего здесь?

— Марину Сергеевну ищу. Что-то Мальчик капризничает, — он указал хлыстом на арену, где топтался вороной конь. — Взялся его вышагивать, так умаялся.

— Вон она, Марина Сергеевна, — указала Тамара.

— А кто это с ней? — ревниво спросил мужчина, глядя, как пара всадников мчится по дорожке.

— Герой войны! — горделиво ответила девушка, будто Хижняк приходился ей родственником.

— Герой, штаны с дырой, — пробормотал наездник. — Откуда взялся?

— От верблюда! Он в кабинете у Михалыча висит! Чемпион!

— И чего он здесь делает, чемпион этот?

— К Михалычу в гости приехал.

— К Михалычу? А чего Марина с ним?

— Да вам-то что? — рассердилась девушка.

— То! Рабочий день! Где ветеринар?! У меня лошадь больная! — закричал вдруг мужчина.

— Вы чего орете-то? Не запрягли! — взъярилась Тамара. — Сами-то чем заняты? Лясы точите. Лошадь у него капризничает. Любить их надо, товарищ Ребров, вот и не будут капризничать! Сами не работаете и мне работать мешаете!

Она скрылась в конюшне, хлопнув дверью. Ребров не среагировал на демарш. Он смотрел на беговую дорожку, на то, как скакуны почти вплотную несутся голопом, на то, как разметались на ветру волосы Марины, как улыбается она спутнику.

— Вона как. Мне, значит, от ворот поворот, а с первым встречным на прогулочку выехала. Ладно, Мариночка, — злобно пробормотал он и, круто развернувшись, направился к манежу.

Через час Егор снова сидел в кабинете Голуба. Его обычно бесстрастное лицо излучало такую радость, что старик то и дело покашливал, отводя в сторону выцветшие глаза и пряча довольную улыбку.

— Окно открою, а то жарко, — он распахнул створки окна, и легкий ветерок всколыхнул занавески, птичий щебет ворвался в комнату.

— Ну, еще чайку?

— Можно, — рассеянно кивнул Егор.

Мысленно он был еще там, на дорожке ипподрома, где упоительный восторг наездника, несущегося во весь опор на безукоризненно послушной Марго, смешивался с ошеломляющим чувством влюбленности, которая свалилась на него как снег на голову.

— И по стопке?

— Ну. Разве что по одной. У меня вечером дело здесь.

— А. Ну, тогда по махонькой. Дело есть дело, — понимающе хмыкнул старик.

Пока Голуб заваривал свежий чай, Егор наполнил стопки.

— Это, я чего сказать-то хотел. ты надолго в отпуск-то?

— Четыре дня. То есть, уже три с половиной.

— Так, может, поживешь здесь у нас? Комната в общежитии за тобой сохранена. Это, конечно, не московская твоя квартира.

— Я согласен! — тут же воскликнул Егор.

— Ну и ладно. Что ж, за победу?

— За победу! — кивнул Хижняк. — Дорогой ценой досталась. Но мы за ценой не стояли.

— Это верно!

Они выпили, закусили хлебом.

— Какой чай-то у тебя знатный! — Голуб разливал по щербатым стаканам горячий янтарный напиток.

— Ну, снабжают.

— Это кого ж так снабжают? Егор, ты где служишь-то?

— В войсках НКВД, — все так же рассеянно ответил Хижняк

Голуб аж поперхнулся чаем. Затем чуть отодвинул стакан.

— А что? — Хижняк очнулся наконец от грез.

— Ну. Ничего, — осторожно ответил Голуб, отводя глаза.

— Брось, дед! Я ж вижу: забоялся, забрезговал.

— Не, ты чего? — замахал руками Голуб, но тут же мрачно добавил: — Я-то думал, ты на фронте.

— А я, по-твоему, в тылу на бабьей перине лежал? — вскипел Егор. — Я и в разведчиках побывал и в контрразведчиках! Понимаешь, что это такое? Это фронт и еще дальше — за линию фронта. Знаешь, сколько раз приходилось «тропить зеленку»?

— Чего? — испуганно спросил Степан Михайлович.

— Того. Линию фронта переходить под огнем артиллерийским, в темноте полной, по минам. И неизвестно, сделаешь следующий шаг или разнесет тебя в клочья к чертовой матери! Ничего вы здесь не знаете. И не должны знать! А я не имею права рассказывать! Но кто-то должен конюшни от всякой нечисти вычищать. Вот я и есть чистильщик.

Лицо его помрачнело, жесткие складки залегли от носа к побелевшим губам. Егор полез за папиросой.

— Курить можно?

— Валяй, окно открыто, чего не покурить. Ладно, чего ты завелся-то?

Егор жадно затянулся и примирительно произнес:

— Да ничего. Прости, дед.

— Ты лучше скажи, как с Мариной-то? — перевел разговор Голуб.

— С Мариной?. В кино идем вечером, — улыбнулся Егор, и вся жесткость его черт истаяла в обезоруживающей улыбке.

— Это хорошо. Ты того. Она женщина серьезная и очень гордая. С нею шутить нельзя. А я ей здесь за место отца. Понял?

— Так что, сватов к тебе присылать? — рассмеялся Егор.

— Ну, коль к этому идет, то ко мне, — заулыбался беззубым ртом Голуб.

С улицы послышался хруст и звук тяжелых, удаляющихся шагов. Егор пулей вскочил, метнулся к окну.

— Да у тебя здесь свои шпионы, дед! — сердито произнес он. — Кто это? Иди сюда, глянь, а то уйдет он!

— Коренастый такой? В кепке? — не вставая с места, спросил Голуб.

— Да. Кто такой?

— Да навязали мне урода, прости господи. А чего я? Наездники нужны, не откажешься.

— И часто он так под окнами ошивается?

— Кто ж его знает. Скользкий мужик. К Марине все клеился, но она его на дух не выносит.

— Ладно, Михалыч, пойду я. Засиделся.

Егор поднялся, лицо его снова помрачнело.

— Иди, парень. Проститься-то, надеюсь, зайдешь? — Голуб явно расстроился, что конец встречи оказался так испорчен.

— Куда я денусь, — коротко бросил Егор и исчез.

Теплый день плавно перешел в столь же теплый, тихий вечер. Толпа принаряженных женщин и девушек — основное население этой рабочей окраины — высыпала из здания клуба. Все они работали здесь же, на конном заводе, все были знакомы и шли парами или группками, обсуждая фильм, главную героиню, ее шикарное платье, то, как легко отстукивала она чечетку на ступенях широкой мраморной лестницы; ее красавца партнера. При этом все взгляды были прикованы к удалявшейся в сторону аллеи паре: ветеринара Марину Сергеевну сопровождал интересный молодой мужчина. Это само по себе уже было редкостью, а то, что спутник докторицы не кто иной, как знаменитый наездник Хижняк (имя мужчины стало известно от Тамары), возводило Марину в ранг почти кинодивы.

Все немножко завидовали Марине, но больше радовались за нее, — ее здесь любили. Лишь один человек не разделял всеобщего умиления: за углом клуба курил папиросу за папиросой Иван Ребров. Дождавшись конца фильма и убедившись, что неприступная Марина действительно ходила в кино с этим хлыщом, увидев, как его рука легла на плечо женщины, Ребров зло швырнул окурок и скрылся в темноте.

Пара тем временем брела по едва освещенной аллее сквера. Здесь Марина стряхнула руку со своего плеча, будто испугавшись того, что они остались наедине, и надменно спросила:

— Не лишком ли резко берете, товарищ Хижняк?

— Простите, Марина. — Егор смутился, но тут же жарко заговорил: — Знаете, я очень хотел бы ухаживать за вами красиво, как в кино. Дарить цветы, читать стихи, засыпать подарками. Да вот беда: увольнительная у меня всего четыре дня. Один уже прошел.

— Вы еще на службе?

— Да.

— А я думала, вы к нам навсегда, — разочарованно проговорила женщина.

Она опустила голову, каштановые пряди скрыли лицо.

— Пока нет. Здешним воздухом приехал подышать. Но я вернусь! Скоро. Теперь очень скоро! — с жаром проговорил он.

Она молчала. Егор остановился, развернул женщину за плечи и, глядя в зеленые, влажно блестевшие глаза, взволнованно продолжил:

— В моей жизни все переменилось. Сегодня, когда я встретил вас. Я не знал, не думал, что так бывает. Несколько минут, — и все, как в омут с головой. За глаза ваши, за гордый ваш нрав я все отдам, Марина! Я вернусь к вам, именно к вам! Верьте мне!

— Я верю, — прошептала женщина.

Их губы нашли друг друга и слились в долгом поцелуе.

Марина летала по лаборатории как на крыльях. Бестолковая Томка не успела взвесить нужные ингредиенты и только путалась под ногами. Но Марина не сердилась. Она вообще ни на кого сейчас не могла сердиться. Она любила всех без исключения людей и стеснялась своего счастья, будто получила незаслуженную награду, выиграла в лотерею небывало ценный приз.

Она распарила овес, взвесила порошки из разных склянок, смешала и начала перетирать в ступке, перебирая в памяти каждое мгновение последних двух суток, которые в ее сознании растянулись, как минимум, в неделю — так насыщены они были не событиями, нет, но чувствами, их стремительным развитием, умопомрачительным водоворотом.

Первая встреча, когда она увидела его в глубине денника, исподтишка наблюдала, как гладит он любимицу Марго, как перебирает пряди конской гривы, словно ласкает возлюбленную. И уже тогда сердце ее сладко заныло. И так остро захотелось, чтобы эта рука ласкала ее волосы, ее кожу.

То, как собирали они вместе коня, как соприкасались порой их пальцы, как накрыл он ее руку своей ладонью. И ей хотелось, чтобы это мгновение длилось вечно, но он тут же и убрал ладонь, испуганно и виновато взглянул на нее, совсем как мальчишка на строгую учительницу. Она тихо рассмеялась, перетирая лекарство с овсом.

— Марина Сергеевна, вы чего? — встрепенулась тут же с улыбкой Томка, явно скучавшая без обычной их женской болтовни.

— Так. Ничего. Ну вот, все готово. Иди, Томка, к Ганнибалу. Скорми лекарство. Справишься?

— Конечно! Марина Сергеевна, а вы чего сегодня красивая такая? Платье такое необыкновенное. Это креп-жоржет, да? Я его на вас раньше не видела. Новое? Ой, может, у вас день рождения сегодня? — вытаращилась Томка.

Она пыталась вызвать начальницу на откровенный женский разговор. Чтобы вечером, сидя на скамейке возле дома и лузгая семечки, было, что рассказать подружкам, соседкам и всем, кто остановится рядом. Но Марина сама жила в том же доме, прекрасно знала нравы женской общины, и с ней этот Томкин номер не прошел.

— Тамара, иди в конюшню, время лекарство давать, — спокойно сказала она и так взглянула на девушку, что та мгновенно подхватила ведро и направилась к двери.

— А день рождения у меня в декабре, — уже помягче добавила ей вслед начальница.

Вот балаболка, покачала Марина головой, садясь к журналам, которые уже два дня не заполняла. Она вносила записи, а мыслями снова погрузилась в свое тайное счастье.

Вчера они весь день провели вместе. Вышагивали коней, потом отправились с табуном к реке, кони спустились в воду, а они, сидя верхом — он на Марго, она на Мальчике, плыли над водной синевой, болтая босыми ногами в прохладной воде, и радовались и смеялись как дети… И именно вчера он сделал ей предложение, а она ответила согласием. Об этом еще никто не знает, даже Степан Михайлович. Как объяснить даже ему, мудрому деду, что она, вполне здравомыслящая женщина, к тому же хлебнувшая уже всякого, доверила свою судьбу почти незнакомцу. Ведь она ничего не знает о нем! Хотя. знает! Из рассказов того же деда, который не было дня, чтобы не вспоминал своего лучшего и любимейшего ученика. И потом, эта его деликатность, то, что он не «гонит лошадей» в их отношениях, не пытается залезть в ее постель, как попытались бы на его месте многие другие. Это ведь тоже характеризует. А вот он действительно ничего о ней не знает. И она обязана ему рассказать. Вчера не решилась, а сегодня — непременно! А вдруг он от нее откажется, похолодела Марина.

В дверь лаборатории громко постучали, и, не дожидаясь ответа, в комнату ввалился Иван Ребров.

— Здравствуй, Марина!

— Добрый день. А что это вы, Иван Семенович, в сапогах в лабораторию? — спросила та намеренно официальным тоном.

— Да ладно тебе. Я вот что сказать пришел.

— Если опять о чувствах, лучше не надо, Иван, — тихо, но твердо произнесла женщина.

— Да не о том. Ты сказала нет — значит нет. Я мужик, справлюсь. Только вот предостеречь тебя хочу.

— Это от чего же? — надменно поинтересовалась Марина и выпрямила спину, вскинула на него строгие глаза, которые, казалось, предостерегали: «Не тронь!»

Но Ребров выдержал ее взгляд и проронил:

— Эх, Марина… Я тебе не пара, понятно… А энкавэ-дэшник — пара?

— Что? Какой энкавэдэшник? Ты о чем?

— Хахаль твой в НКВД служит, не знала?

— Врешь, — выдохнула Марина.

Кровь отхлынула от ее лица, глаза впились в его лицо. Нет, он не врал.

— А что же, он сам-то тебе не сказал? Так ты спроси… И он вышел, аккуратно притворив дверь.

Егор возвращался с конной утренней прогулки. Марго шла под ним ровным, упругим шагом именно так, как ему сейчас хотелось. Он вдыхал аромат цветов и трав, перемешанный с пряным запахом конюшен. Особый, ни с чем не сравнимый запах, от которого кружится голова. Впрочем, последние два дня голова его шла кругом не только от аромата любимых мест. Зеленоглазая женщина в полном смысле слова заполнила все его существо, завладела всеми помыслами, то, что называют в народе — вскружила голову. Он готов был отдать ей все свои чувства, все, что накопилось в его душе за долгие годы грязной, жестокой, невыносимо тяжелой мужской работы.

Егор отвел Марго на конюшню, сдал с рук на руки Томке, которая выразительно улыбнулась на букет полевых цветов в его руках.

— А Марина Сергеевна в лаборатории, — тут же доложила она, не дожидаясь вопроса.

— Понятно, — улыбнулся в ответ Егор, и направился к одноэтажному зданию, стоявшему на задворках обширной территории завода.

— Привет Айболиту! — Хижняк распахнул дверь и замер, любуясь своей избранницей. Марина, в белом лабораторном халате, сидела за столом над журналами. Поверх белоснежного хлопка лежал широкий воротник бледно-зеленого платья. Этот цвет удивительно шел ей.

— Господи, какая же ты красивая, — даже как-то сокрушенно произнес он, положив перед нею букет.

Марина подняла на него тяжелый взгляд покрасневших глаз.

— Что случилось? Мариша, что? — он сел рядом, взял ее за руку, но она ее отдернула.

— Ты сотрудник НКВД?

— Да… Тебе Михалыч сказал? Зря он это, я бы и сам мог.

— Что же не сказал?

— Ну. Не до того было. Извини. Позвольте представиться, мадам: старший оперуполномоченный контрразведки майор Хижняк.

Он старался шутить, но уже понял, что произошло что-то непоправимое.

— Уходи, — проронила она.

— Почему? В чем дело? Я не вражеский шпион, я контрразведчик!

— А моего отца, как вражеского шпиона, такие вот контрразведчики отправили в лагерь, и он там погиб! Честный, чистый человек, преданный Родине погиб из-за таких, как ты! — Горло перехватил спазм, и она продолжала почти шепотом: — Мать каждый день ждет ареста, кричит по ночам во сне! Мы обе этого ждем!

— Марина. Марина, мне очень жаль, что все так произошло с твоими близкими, — подыскивая нужные слова, медленно заговорил Егор, — но я в этом не виноват! У меня совсем другие задачи были. Мы шпионов ловили, — ласково, как маленькой, старался он втолковать ей смысл своих слов.

— Вот-вот, шпионов! И отца в шпионаже обвинили. Его, селекционера, который выводил новые сорта зерновых, человека самой мирной профессии — его обвинили в том, что он сотрудничает с иностранными разведками! И он признался в этом, понимаешь?! Это какими же методами у вас заставляют честных людей себя оговаривать? Может, расскажешь?

— Марина… Мариночка… — беспомощно твердил Егор.

— Все кончено! Все между нами кончено. Я полюбила Егора Хижняка, прекрасного наездника, любимца Степана Михайловича. А с человеком, который служит в «органах», ничего общего у меня быть не может! Я даже домой тебя пригласить не могу, не могу с мамой познакомить! — выкрикнула она.

— Постой, не руби с плеча! Не каждый день такие встречи происходят. То, что между нами возникло. Это же дар судьбы, как ты не поймешь?! Как же ты так.

— Так!!! Ошиблась, бывает. Кто ж знал, что ты людей мучил? На лбу не написано.

— А это ты брось! — рассвирепел Егор. — Крови на мне много, — это правда! Так на всех, кто воевал, она есть! Вас всех, тебя в том числе, защищали, между прочим!

— Спасибо за защиту! От таких защитников в каждой второй семье горе!

— Э-эх! Что ты понимаешь, соплячка. Что ты понимаешь в мужской жизни? Кто дал тебе право судить меня? Я ни разу своей честью не поступился! И нет на мне невинной жизни ни одной! И никто не может заставить меня сделать что-либо против совести. И никто, кроме боевых товарищей, не имеет права судить меня! Ладно, прощай! — Егор хлопнул дверью.

В окно было видно, как шел он, размахивая руками, быстрыми шагами сокращая расстояние до березовой рощи. Марина смотрела ему вслед и беззвучно рыдала.

Хижняк ходил по комнате, собирая вещмешок. В этой комнате, где он часто оставался до войны на ночь, а то и на день-другой — если задерживался допоздна на заводе или перед скачками, когда нужно было находиться возле лошадей неотлучно, — в этой комнате, как оказалось, сохранилось много милых мелочей. Несколько книжек, открытки, любительские фотографии, хлыст, защитные очки, секундомер, даже наездничья куртка. Он взял в руки секундомер, щелкая кнопкой по привычке наездника. Стрелка то стремительно неслась по кругу, то останавливалась как вкопанная. Вот так и его счастье — стремительно неслось, завертев его в сладком водовороте, и остановилось, как не было.

Он побросал кое-что из мелочей в мешок, последним взглядом окинул комнату и вышел.

Хватит, расслабился здесь среди цветочков. Пора и честь знать.

Получалось, что возвращается он на полсуток раньше, но это ничего. Раньше — не позже.

Он вышел на темную уже улицу, быстро пошел к остановке. Если трамвая не будет, поймаю попутку, думал он, закуривая. Недалеко от остановки Хижняк остановился, привлеченный какими-то сдавленными звуками. Звуки, — кажется, это был придушенный женский крик, — раздавались из ближайшей подворотни.

Не мешкая, он отшвырнул окурок и бесшумно скользнул в арку.

У стены, ведущей в глубину двора, три мужские фигуры возились возле «распятой» вдоль нее женщины в светлом платье. Двое удерживали ее раскинутые в стороны руки. Третий, очевидно главный, тесно прижавшись к жертве, задирал подол платья. Другая его рука сжимала горло девушки. Жертва отчаянно сопротивлялась, но силы были явно неравны.

Все трое были так увлечены происходящим, что не заметили, как подкрался Егор, и завопили лишь тогда, когда он сильным ударом сзади, чуть правее макушки приплюснутого затылка, свалил главаря с ног.

— Бегите, — приказал Егор женщине, глядя не на нее, а на двоих жилистых парней с совершенно бандитскими рожами. У обоих в руках уже блестели лезвия ножей.

Женщина бросилась вон, и он слышал ее крик:

— Милиция! Помогите! Убивают!

Мгновенно разметав в прыжке обоих противников, выбив ножи, приложив «героев» мордой к стене, бросив обмякшие тела на асфальт, Егор выбежал следом за женщиной, только теперь сообразив, что кричит Марина.

Это действительно была она. Женщина металась по пустой улице и отчаянно звала на помощь. Он тихо позвал ее по имени.

— О господи! Живой! — Она бросилась ему на шею.

— Живой. Чего со мной будет, — он улыбался, гладя ее волосы.

— Пойдем, пойдем отсюда! Эти мерзавцы. Они же убить могут.

Она увлекла его по дорожке в сторону, абсолютно противоположную той, куда направлялся Егор.

Всю ночь они провели на берегу реки, куда водили на водопой табун, где плескались в прохладной, быстрой воде. Внезапная встреча после разрыва, то, что он спас ее от негодяев, которые едва не надругались над нею, — все это показалось обоим чудесным знаком судьбы, которая ну никак не хотела разъединять две эти жизни.

— Какой ты герой! Правда, герой! Один против троих, даже не зная, кого защищаешь.

— Ну если бы знал, убил бы гадов, — смеялся Егор. — Это им крупно повезло, что я тебя в темноте не опознал. Как же тебя занесло туда так поздно? — спрашивал он, гладя ее волосы.

— Я от подруги возвращалась. Вышла из подъезда, а они как раз в подворотню зашли.

— А что же ты у подруги делала? Плакала?

— Нет. То есть, да. Но это не важно.

— Конечно, не важно, любимая моя, девочка моя родная, солнышко мое рыжеволосое. Я не дам тебе больше плакать, — шептал Егор, крепко прижав Марину к себе. — Никому не дам тебя в обиду, никому тебя не отдам, буду беречь тебя, заботиться о тебе. Ты только подожди немножко! Я все решу. Я сам хочу вернуться к нормальной мирной жизни. Подожди еще капельку, и ты сможешь познакомить меня с мамой.

Он говорил, его руки блуждали по ее телу. Гладили шелковистую кожу, ласкали полную грудь расцветшей женщины, стосковавшейся по своему мужчине. Она не сопротивлялась, со сладким стоном отдавалась она его ласкам, которые становились все смелее и смелее.

Страсть захватила их, оба больше не сдерживали себя, оба не могли оторваться друг от друга, насытиться друг другом. Лишь на исходе ночи они раскинулись на траве, едва соприкасаясь обнаженными телами, глядя в небо, которое озарялось предрассветными красками.

Потом, спустя годы, в невыносимо тяжелые минуты, Егор вспоминал эту ночь, это утро — и это воспоминание помогало ему выжить.

Кортеж из бронеавтомобиля и легковушек сопровождения — трех легких, открытых разведывательных автомашин продвигался по обсаженной деревьями дороге в сторону Парижа. Положив автомат на колени, стройный мужчина лет тридцати пяти, в форме капитана, ел вишни, собранные в саду под Мо. Впереди, за зелеными холмами, их ждала столица Франции. Французы, которые наверняка рассматривали их из-под закрытых ставен своих каменных домов, видели в нем — тут у мужчины не было никаких сомнений — поработителя, изверга, вешателя. Между тем он еще не слышал ни одного выстрела, а война уже закончилась.

Просто удивительно, до чего слаженно прошла вся кампания, думал он. Долгое зимнее ожидание, внезапный (для людей несведущих) бросок через всю Европу — и враг сметен могучим ураганом. Командование все продумало до мелочей, вплоть до таблеток соли и тюбиков сальварсана — незаменимого средства от «французской» болезни.

И все сработало как часы. Припасы, карты, воду войска получали там, где и намечалось. Сила вражеской армии и потенциал ее сопротивления оказывались точно такими, как и было предсказано. Дорожное покрытие в точности соответствовало пометкам на картах.

И в том, что ход операции был подготовлен столь тщательно, он ощущал и свою, особую, мало кому известную роль. Только немцы, с гордостью говорил он себе, вспоминая лавину людей и военной техники, могли столь идеально провести такую сложную операцию. И только перед немцами складывают оружие целые армии, мысленно добавил он.

Три передних автомобиля, четко соблюдая установленную приказом дистанцию, мчались по мирной, залитой солнцем сельской местности, совершенно пустынной, если не считать редких коров, кур да уток. Казалось, все жители этих мест решили устроить себе выходной и отправились в соседний городок на ярмарку.

Передняя, открытая автомашина кортежа завернула за угол, и до бронеавтомобиля неожиданно донесся звук выстрелов и визг тормозов. В первую секунду офицер не поверил своим ушам — настолько не вязались эти звуки с окружающей их пасторалью. Но уже в следующее мгновение две автоматные очереди снова разрезали мирную полуденную тишину.

— Остановиться! — рявкнул офицер. — Всем рассыпаться, скрыться за машинами!

Он уже выскочил из машины и присел за капотом, держа пальцы на спусковом крючке автомата. Засада! Это была засада. Он оглянулся на бронемашину. Военный фотокорреспондент, Ганс Тауб, которого навязали ему в штабе, выбирался из нее, неуклюже размахивая автоматом. От этого деятеля будет больше вреда, чем пользы. И офицер жестами загнал фотографа назад и приказал залечь под сиденьем автомашины. Что тот немедленно и проделал.

Капитан прислушивался, но никаких звуков слышно не было. Метнувшись к деревьям, мужчина прокрался вперед, ожидая выстрелов из-за каждого куста. Но он благополучно достиг поворота и увидел, что первый автомобиль стоит перед самодельной, наспех сооруженной баррикадой из нескольких срубленных деревьев и поваленных на них нескольких телег. Место было выбрано весьма удачно: преграда перегораживала дорогу там, где обочины сбегали вниз крутыми, покрытыми короткой травой склонами. Обойти или, тем более, объехать ее возможности не представлялось. Кроме того, по бокам росли два могучих дерева, смыкаясь над баррикадой густыми кронами, скрывая сооружение от разведывательных самолетов. Обнаружить баррикаду можно было, лишь наткнувшись на нее. Все это он отметил мгновенно, и переключился на своих солдат.

Они, облепив автомобиль, прятались за его бортами. В машине, с залитой кровью головой, сидел, откинувшись назад, только один человек — водитель. Он был без каски, за что и поплатился, мысленно чертыхнулся офицер.

Он тщательно осматривал кусты, деревья, что окружали их. Если это опытные диверсанты, они должны были растянуться цепочкой в кустах по обеим сторонам дороги, обойти их с флангов. И в этом случае уже давно уничтожили бы перекрестным огнем всю их группу. Следовательно, это были какие-то недоумки, несмотря на хитроумно устроенную ловушку. Оценивая ситуацию, он присел, беря на прицел баррикаду, и прошелся длинной очередью вдоль всего этого нелепого сооружения. Поначалу никаких видимых изменений не произошло. Кроме того, что солдаты увидели своего командира и приободрились. И тут на правом фланге баррикады он увидел два дула, которые высунулись в щель между ветвями поваленных деревьев.

— Огонь на правый фланг, — громко приказал он.

Сплошная очередь нескольких автоматов слилась в один зловещий смертоносный грохот.

Ответа с той стороны не было. Офицер оглянулся назад. Солдаты из трех оставшихся за поворотом машин подтянулись к ним, сгруппировались по обочинам дороги, глядя на командира, ожидая приказа.

Он поднялся во весь рост, жестом приказав подчиненным следовать за ним, и, держа автомат у пояса, открыл сплошной огонь по позиции противника. Семеро рослых, крепких арийских парней буквально в щепки разнесли всю сваленную на дороге дребедень, удовлетворенно отметил офицер, любуясь отточенными до автоматизма действиями солдат. За преградой были обнаружены трупы трех французов, все трое — почти мальчишки, лет по шест-надцать-семнадцать.

Все неприятности на войне от непрофессионалов, думал офицер, пока солдаты оттаскивали трупы и разбирали завалы. Рядом суетился корреспондент, непрерывно щелкая фотоаппаратом.

Потом они выкопали могилу, похоронили погибшего водителя, он прочел короткую молитву и произнес обязательные в таких случаях слова. Они пометили захоронение на карте, и расселись по машинам. Место погибшего занял сержант Кристиан Богель, смышленый, расторопный, храбрый парень, которого офицер явно выделял среди других. Водители включили первую передачу и осторожно миновали расчищенный участок дороги, затем набрали скорость и выскочили из-под сени деревьев.

Теперь они ехали меж широких, зеленеющих полей и могли не опасаться ни засады, ни снайперов. Впереди, у подножия пологого холма, лежал небольшой городок. Россыпь аккуратных трехэтажных домов и шпили двух средневековых церквей. По мере того как они приближались, дома не казались уже столь аккуратными и милыми. Облупленная краска и штукатурка, пыльные окна, резкий неприятный запах. «Боже мой! Сколько раз я слышал, что французы — великая нация. А это всего лишь грязнули», — брезгливо думал он.

Поворот дороги вывел кортеж на центральную площадь. На ступеньках церкви стояли женщины. Пожилые мужчины заняли столики открытого кафе, откуда доносился упоительный запах молотого кофе.

Да они здесь живут как ни в чем не бывало, поразился офицер. Будто нет никакой войны. Будто это не завоеватели шагнули на их землю. Потрясающе!

— Господин капитан! Давайте сделаем остановку. Я хотел бы произвести несколько снимков: солдаты рейха с мирными жителями, — возбужденно проговорил Тауб. Толстый, неуклюжий, он уже оправился от пережитого в засаде ужаса и зачарованно смотрел на молодых девушек, стоявших на ступенях церкви. — К тому же у меня отличный французский, я могу быть переводчиком.

Офицер усмехнулся, дал знак водителю. Тот клаксоном дал команду остановиться остальным машинам. К ним подбежал сержант Богель из первой машины сопровождения.

— Господин капитан, разрешите побеседовать с населением? — так же возбужденно проговорил он.

— Валяйте, — улыбнулся тот, открыв ручкой окно автомобиля. — Тауб переведет.

— Да я и сам немного говорю по-французски, — похвастался Богель.

Богель и Тауб подошли к ступеням церкви. Одна из девушек, темноволосая, пышнотелая, в белой блузке с глубоким вырезом, держала букет цветов и улыбалась. Две ее подруги выжидательно смотрели на мужчин.

— Bonjour, Mesdemoiselles, — снимая каску, склонил голову Богель.

— Как хорошо он говорит, — удивленно обернулась девушка к товаркам.

— А я еще лучше, — тут же по-французски вступил в разговор Тауб. — Скажите, красавицы, через ваш город проходили наши войска?

— Нет, здесь давно никого нет. Все нас бросили… так что вы — первые. Вы ведь не сделаете нам ничего дурного? — кокетливо улыбнулась она.

— Никогда! Война кончена! Разве может арийский солдат обидеть столь прекрасные создания?

Девушки переглянулись, заулыбались.

— Вы позволите мне сделать пару снимков? Мирное население приветствует воинов-освободителей!

— Конечно! — Улыбки девушек становились все откровеннее.

— Сержант, встаньте рядом с темноволосой красавицей. Вот так!

Девушка, призывно улыбаясь красавчику сержанту, протянула ему букет.

— Прекрасно! — вскричал Тауб, наводя фотоаппарат. — Это будут оглушительные снимки!

Офицер смотрел из окна машины на эту сцену с презрительным удивлением. Вот тебе и вольнолюбивые французы. Темноволосая, с букетом, все поводит плечами и в глубоком вырезе колышется полная грудь. Да и подруги не отстают, пожирают Богеля похотливыми глазами. Эти три девицы готовы отдаться чуть ли не на ступенях церкви. Боже мой, какая гадость.

Он хотел уже дать команду ехать, когда увидел, что от кафе к церкви спешит, опираясь на палку, высокий худой старик. И офицер с интересом стал ожидать развития событий. Съемка была закончена, Тауб зачехлил фотоаппарат, девица, отчаянно стреляя глазами, протянула цветы сержанту со словами: «Это вам!» Тот принял букет, широко улыбаясь, не сводя помутневшего от желаний взора с ее прелестей, колыхавшихся в глубоком декольте.

И тут удар палки выбил цветы из рук Богеля. Тот обернулся, увидев старика, схватился за пистолет. Старик стоял прямо, горящим ненавистью взглядом прошивая девиц. На направленный на него ствол оружия он не обращал никакого внимания. Сержант перевел вопросительный взгляд на сидящего в машине офицера, но тот сделал запрещающий жест. Богель убрал оружие.

— Проститутки! Шлюхи! — кричал старик. — Отчего бы вам не задрать юбки и не подставить толстые зады прямо здесь и сейчас? Ваши браться гибнут от рук бошей, а вы готовы отдаться первому же из них. Грязные, подлые шлюхи!

Девушки замолчали. Старик круто развернулся и направился назад к кафе. Богель все же не мог не отреагировать. Он поднял камень, швырнул вслед, но попал в витрину кафе. Стекла с грохотом посыпались вниз. Старик даже не обернулся.

— По машинам, — скомандовал офицер.

Настроение его явно улучшилось.

Когда они подъехали к огромной, побуревшей от времени, украшенной скульптурами арке ворот Сен-Дени, оказалось, что просторная площадь забита бронеавтомобилями и солдатами в серой форме. Солдаты лежали и сидели на асфальте, завтракали возле развернутых здесь же на площади полевых кухонь. Войска расположились так вольготно, будто находились на площади баварского городка, готовясь к параду по случаю какого-нибудь праздника.

Автомобили медленно продвигались к подножию монумента. Когда они добрались наконец до цели, капитан дал команду остановиться. Именно здесь была назначена встреча. Офицер закурил, глядя, как его солдаты выпрыгивали из машин, сливались с густой солдатской массой. Фотограф щелкал фотоаппаратом; то тут, то там яркие вспышки озаряли мужские лица. Одетый в военную форму, с черной кобурой на ремне, Тауб все равно казался банковским служащим, клерком, проводящим в Париже отпуск. Майор отметил, что фотографирует Тауб не всех подряд, выбирая высоких, ладно скроенных голубоглазых блондинов, преимущественно сержантов и ефрейторов.

Фотографии должны были символизировать красоту и мощь немецкой армии, объяснял он. Возле бронеавтомобиля остановился солдат, вежливо обратился к офицеру.

— Господин капитан, не угостите сигаретой солдата в честь взятия Парижа?

Капитан кинул короткий, внимательный взгляд на мужчину и ответил:

— Я не угощаю солдат. Разве что в честь взятия Парижа.

Их разговор никто не слышал: подчиненные капитана слились с плотной, ликующей людской массой. Капитан достал портсигар, протянул просителю. Движения пальцев — и на дно портсигара опустился скрученный в тугую трубочку бумажный листок.

— Благодарю, господин капитан!

Солдат отошел, затягиваясь. Капитан так же неуловимо быстро развернул клочок бумаги, пробежал глазами текст, защелкнул портсигар и развернул карту Парижа.

Отщелкав пленку до конца, Тауб вернулся к машине.

— Я должен доставить пленки к площади у оперного театра, — сообщил он. — Там собирают всех фотокорреспондентов. Фотопленки самолетом отправят в Берлин.

— Я поеду с вами, — обронил офицер. — Нас расквартируют в том же районе, так что заодно подыщем подходящее жилье. Подождем чуть-чуть: Богель встретил земляка. Я дал ему десять минут.

— Хорошо, время есть! — Фотограф облокотился на борт машины и мечтательно заговорил: — А ведь я был здесь прошлым летом. Тогда на мне были шоколадного цвета пиджак и серые фланелевые брюки. Меня принимали за англичанина, и все были со мной очень милы. Вот там, за углом, есть очаровательный ресторанчик, я приезжал туда на такси с черноволосой красоткой. Помню, она была в темно-синем платье, таком, знаете ли, скромном, закрытом, как у монашенки. Глядя на нее, не верилось, что какой-нибудь час тому назад она расточала мне такие разнузданные, изощренные ласки, какие только можно вообразить. и я знал, что из ресторана мы вернемся в мой номер, и она снова будет ублажать меня. О, француженки. — промычал он, прикрыв глаза.

— Очнитесь, Тауб, вы на войне, — сухо заметил капитан, но тут же добавил уже мягче: — Я устрою вам встречу с прошлым. Де жа вю.

К автомобилю спешил улыбающийся, радостно-взволнованный сержант Богель. Он занял место водителя.

— Как прошла встреча? — поинтересовался офицер.

— Хорошо. Спасибо, господин капитан, что позволили мне отлучиться. Узнал, что мать и отец живы-здоровы. Сестра подвернула ногу, но сейчас уже поправляется. В целом, дома все хорошо.

— Вот и хорошо, — машинально ответил офицер, думая о чем-то своем. — Тауб, садитесь в машину. Ну, вперед, Богель, к площади Опера!

Пока они, сверяясь с картой, продвигались по улицам, Тауб взял на себя роль развеселого гида, показывая то театр-кабаре, в котором он видел танцующую нагишом чернокожую американку-танцовщицу, то лучший, по его мнению, публичный дом Парижа. Капитан устал от его назойливой болтовни и уже хотел приказать фотографу заткнуться, но они уже достигли цели.

Площадь перед знаменитым оперным театром, ступени театра, пространство между колоннами, — все было заполнено немецкими солдатами. Тауб скрылся в одном из зданий, выходящих фасадом на площадь; лейтенант и сержант Богель любовались величественным, увенчанным куполом, зданием.

— Вы бывали раньше в Париже, Богель? — осведомился офицер.

— Нет, господин капитан! — отрапортовал сержант и добавил: — Ни я, никто из моей семьи. Мой дядя в 1914 году дошел до Марны, но в Париж не попал.

— Марна. Сегодня мы переправились через нее за пять минут, — задумчиво изрек капитан и с тихой гордостью добавил: — Великий день! Пройдут годы, а мы будем оглядываться назад и говорить: «Мы были там на заре новой эры!»

— Так точно, господин капитан! — гаркнул Богель.

Капитан поморщился: он не любил громогласного выражения патриотических чувств. Любовь к Родине — это интимно, почти как любовь к женщине.

Когда Тауб вернулся, офицер приказал Богелю проследовать на одну из улочек, выходящих на площадь узкой, темной расщелиной.

— В такой день… день сражения на подступах к Парижу, — с легкой иронией, вспоминая перестрелку у баррикады, начал капитан, — в день взятия Парижа. Я думаю, мы заслужили отдых, можем расслабиться на часок. Бо-гель! Остановите возле третьего от угла дома, напротив ресторана.

Ресторан был открыт, его высокие окна смотрели на немцев ярким свечением множества ламп. Машина замерла, офицер вышел, каблуки его с силой впечатались в мостовую, гулкое эхо прокатилось по узкой улочке. Он резко дернул веревку звонка, и, чуть погодя, дверь открылась. Капитан исчез внутри здания, оставив Тауба и Богеля в машине.

— Где это мы? — спросил Богель.

— По-моему, это публичный дом, — хохотнул Тауб. — Ай да капитан! А я-то думал, он типичный сухарь, военная косточка. Оказывается, ничто человеческое. Сейчас нас угостят французскими проститутками. Надеюсь, отменного качества. Ты пробовал француженок, Богель? Нет? Может, ты вообще девственник? О, ты покраснел, — расхохотался Тауб. — Ладно, не смущайся. Но каков наш капитан?! Настоящий командир не успокоится, пока его солдаты не получат все необходимое, — радостно трещал Тауб в предвкушении удовольствий.

Дверь заведения снова открылась, капитан махнул рукой. Фотограф и сержант быстро проследовали внутрь.

Просторный вестибюль и широкая лестница, уводящая на второй этаж, были освещены мавританскими фонарями. Они поднялись в бар — крошечную комнату с занавешенными гобеленами окнами. За стойкой бара возвышалась крупная женщина с ярко накрашенными глазами.

— Тауб, спросите шампанского и девочек, — приказал лейтенант.

Тауб радостно застрекотал по-французски, Богель смущенно оглядывался. Капитан, сняв перчатки, рассеянно постукивал ими по стойке бара.

Комнату заполнили женщины, полетели вверх пробки шампанского, немецкая речь перемежалась французской. Капитан следил, чтобы подчиненные пили; постукивая ногтем по циферблату часов, напоминал, что время ограничено. Под общий хохот красного как рак Богеля увлекла за собой крупная, грудастая блондинка. Тауб выбрал худенькую темноволосую девушку, похожую на мальчика. Капитан все как бы приглядывался и не мог сделать выбор. Когда сержант и фотограф исчезли, он бросил на стойку пачку купюр и сказал хозяйке на очень приличном французском:

— Мне придется уйти. Мои люди должны быть на площади Опера через час.

Женщина кивнула.

Капитан покинул заведение, перешел дорогу, зашел в ресторан. На ярко освещенной эстраде пела женщина. Она была белокура, хороша собой, и голос у нее был приятного тембра. Но внимание офицера было приковано не к певичке, а к темноволосой девушке-аккомпаниатору. Ближайший к эстраде столик был свободен, он занял его, бросил перчатки на стол и попросил коньяка. Тонкие пальцы девушки мягко скользили по клавишам, а из глаз лились слезы…

Он наблюдал за ней, пока она не обернулась, почувствовав чей-то пристальный взгляд. Увидев офицера, она побледнела, руки задрожали, и девушка едва смогла справиться со своей партией. Тут же выскочил конферансье, затараторил что-то веселое. Певичка покинула сцену. Девушка поднялась и, не глядя на публику, ушла за кулисы.

Когда она вошла в свою грим-уборную, капитан сидел в ее кресле, заложив ногу на ногу.

— Здравствуй! — произнес он по-русски, встал, подошел к дрожавшей девушке и влепил ей пощечину. Удар был таким сильным, что она едва не упала.

— Что такое? Ты дрожишь? Почему ты так напряжена? — с плохо разыгранным удивлением спросил он.

— Нет, ничего, — глухо отозвалась девушка.

— Так уж и ничего? — усмехнулся он. — У меня другие сведения. Собирайся. Здесь твоя миссия закончена. Ночью за тобой заедут.

— Куда теперь? — коротко спросила женщина.

— Узнаешь, — коротко ответил офицер. — Вечером я зайду.

Он попытался обнять ее жестом человека, имеющего все права на эту женщину. Но она резко отстранилась.

— Значит, все, что мне сообщили — правда! — холодно усмехнулся он.

— Меня ждут на сцене, — глухо ответила она, припудривая лицо.

— Ну привет, братишка! Как я рад тебя видеть! — Олег Сташевич разглядывал худое до крайности, постаревшее лицо двоюродного брата.

Брат Николай, доктор наук, приехал из Ленинграда, где заведовал лабораторией в очень известном медицинском научно-исследовательском институте. Он был пятнадцатью годами старше Олега, но всегда казался ребенком вследствие необычайной даже для ученого рассеянности, забывчивости и общей неприспособленности к жизни. Сегодня утром Олег встретил его на Ленинградском вокзале — брат приехал в командировку. Вместе с шумной толпой пассажиров они пробирались к выходу на площадь, и Олег удивлялся про себя обилию безруких, а чаще безногих калек на самопальных платформах-каталках. Инвалиды просили на опохмел, и делали это довольно бесцеремонно. Николай, типичный интеллигент в очках, немедленно стал объектом нападения. Наметанный глаз инвалидов сразу увидел в нем существо безответное и безотказное. Николай краснел, совал деньги в дрожащие руки, и подвергался еще более активной атаке других страждущих.

Олегу это в конце концов надоело. Он наклонился, что-то шепнул ближайшему калеке, и через мгновение пространство вокруг них опустело.

— Что ты ему сказал? — удивился Николай.

— Не важно. Важен результат.

— Все-таки у нас в Ленинграде этого нет. На вокзалах не попрошайничают, — не преминул заметить Николай.

— А ты часто на вокзалах бываешь? — усмехнулся Олег.

— Честно говоря, нет, — смутился брат. — Но вчера вечером, когда уезжал, ни одного не видел.

— Вечерами они уже пьяные лежат, — заметил Олег. — Жаль мужиков, пропадают, — вздохнул он.

Сташевич отвез брата к себе, в коммунальную квартиру на Кропоткинской. Они выпили чаю в большой, метров тридцати, комнате Олега. Брат посмотрел на фотографию молодой женщины, стоявшую на письменном столе.

— О Наташе ничего? — осторожно спросил он.

— Ничего нового. Как ушла медсестрой в сорок первом, так и все. Два письма получил в сорок первом же, и больше ничего.

— Найдется! — стараясь, чтобы голос его звучал уверенно, произнес Николай. — Знаешь, каких только чудес не бывает.

— Знаю, чудеса бывают, — кивнул Олег, обрывая разговор.

Ему ни с кем не хотелось обсуждать больную тему… Пропавшая невеста… Убитая? Искалеченная? Просто забывшая его за четыре военных года? Он ничего не знал о ней. Родители Наташи были эвакуированы — ее отец занимал видное положение в Министерстве тяжелого машиностроения. А сама она, только что закончившая десятилетку, вместе со всем классом рванула на фронт. Адрес родителей затерялся, других родственников он не знал. И он, до той поры, пока не сможет отыскать ее или узнать о ней что-либо, запретил себе и говорить на эту тему.

Николай отправился по делам, а ближе к вечеру они встретились в центре, и Олег повел его в пивную «Есенинская», расположенную под Лубянским пассажем. Оказалось, что заведение благополучно пережило военные годы и открылось вновь. Зал был полон. Преобладали военные в обмундировании самых разных родов войск. Воздух был насыщен пивными парами и густым папиросным дымом, который плавал под низкими, сводчатыми потолками. В дальнем углу нашелся свободный столик на двоих, братья заняли его, и перед ними тотчас возникли две тарелочки с обязательной закуской: подсоленные сухарики, моченый горошек, ломтик жирной ветчины.

Олег заказывал пиво и увидел краем глаза, как жадно схватил брат ржаной сухарик, с каким наслаждением принялся сосать его, прикрыв глаза.

— Извини, — опомнился Николай. — Знаешь, блокада.

— Ну да, понимаю, — кивнул Олег, отводя глаза.

— Ничего ты не понимаешь! Кто это не пережил, тот не поймет! Я осень сорок первого никогда не забуду… Я с Га-шенином работал. Крупнейший патологоанатом. Со второго сентября по двадцатое ноября было пять снижений норм выдачи хлеба. И началось. В прозекторскую свозили трупы. Мы их регистрировали, выдавали свидетельства о смерти. Сначала привозили десятками в день. Потом сотнями. Доходило до тысячи. Вскрываем — сплошь дистрофики. Жира нет нигде — ну это понятно. Но органы, органы! Голод съедал их! Печень, потерявшая две трети своего веса. Сердце, потерявшее более трети своей массы! Селезенка уменьшается в несколько раз! Элементарная дистрофия. Ты понимаешь, что это? Человек уже получает почти нормальный рацион. А организм не усваивает — ни одна из систем не в состоянии функционировать, переваривать и усваивать пищу. Организм сам себя съел! Это ужасно. Это необратимо.

— Ты-то как? — спросил потрясенный Олег.

— Я-то ничего. Наш институт работал все это время. А мы, сотрудники, находились на казарменном положении. Это помогло выжить. Силы экономило — не надо ходить на работу, да и меньше опасности попасть под артобстрел. Вечера проводили вместе, это тоже помогало. Все друг друга морально поддерживали. И даже вакцину новую сделали!

— Какую же?

— Против сыпняка!

Николай с упоением начал рассказывать, как ученые вскармливали на себе (он так и сказал!) насекомых, заражали мышей, готовили вакцину, которая спасла тысячи и тысячи жизней.

«И об этом нужно будет сделать фильм! О Ленинградской блокаде. Жесткий, правдивый, откровенный!» — думал Олег, глядя на возбужденное, с горящими глазами лицо старшего брата.

Пивные кружки в шапках пены стояли на столе, а Николай все рассказывал и рассказывал. Наконец он остановился.

— Извини, я тебя заговорил. Ты-то как?

— Да все путем, — отозвался Сташевич.

— Демобилизовался? Как киностудия? Был там? — Николай засыпал его вопросами.

— Киностудия функционирует. И очень даже активно… Я туда днем заходил. Снимают, понимаешь… У меня аж руки зачесались.

— Так в чем дело? Ты ведь у нас один из талантливейших! Господи, какое счастье, что война кончилась! Теперь работать и работать! — с энтузиазмом воскликнул Николай.

— Ну, для кого кончилась, а для кого — еще нет, — тихо заметил Олег, прихлебывая пиво. — Я ведь в увольнительной, братишка. Завтра утром возвращаюсь в часть.

— В какую часть? Капитуляция же…

— В целом, да. Но в отдельных аспектах — нет, — замысловато ответил Олег и перевел разговор на питерскую родню.

В то время как Сташевич пил пиво в подземных лабиринтах Лубянской площади (о чем узнал я, конечно, позже), так вот, когда Олежка пьянствовал со своим ученым родственником, я направлялся к известному зданию на той же площади. Одет я был по форме, звездочки блестели на погонах. Что касается боевых наград, я решил не бряцать орденами и медалями, а ограничиться орденской планкой.

Предъявив документы, я поднялся по лестнице на третий этаж, где располагалось Главное управление контрразведки Смерш. Длинный коридор заворачивал под прямым углом вправо, там, в боковом крыле здания, располагался наш третий отдел.

А вот и массивная дубовая дверь с замысловатой надписью: «Начальник БДАП». Какой-то умник зашифровал в этой идиотской аббревиатуре название нашего подразделения — «отдел по борьбе с диверсантами и агентурной сетью противника». Одернув китель, я вошел в приемную, где молодой лейтенант с идеальным пробором на блестящих черных волосах сообщил через местную связь о прибытии капитана Хижняка. Томиться в приемной не пришлось — через минуту я предстал пред светлы очи своего прямого начальника — полковника Игнатьева.

Игнатьеву — полтинник с хвостиком. Профессиональный военный, ученик Блюхера, о чем, ясное дело, полагалось забыть. Но Игнатьев не забывал, а в тесном, доверенном кругу всегда воздавал должное военному таланту учителя. Короче, полковник мужик порядочный, в чем я убеждался неоднократно. А уж как у него котелок варит. на несколько других хватит.

— Товарищ полковник! Капитан Хижняк по вашему распоряжению прибыл, — по форме отчеканил я, зная, что сейчас Игнатьев махнет рукой — кончай, дескать, трепыхаться, расслабься, парень!

И точно: Игнатьев поморщился и сделал приглашающий жест к обширному письменному столу.

— Садись, капитан! Рад тебя видеть! Чай будешь? — прогудел он басом и, не дожидаясь ответа, затребовал два стакана чая.

Пока лейтенант организовывал чай, Игнатьев встал из-за стола, чуть потянулся своим могучим торсом и принялся вышагивать по мягкому ковру. Прямо-таки по примеру «отца народов», хмыкнул я про себя. Но это так, без злобы. Игнатьева мы, чистильщики, любили.

Лейтенант поставил на стол два стакана в серебряных подстаканниках и блюдо с особыми сухариками, которые, как я знал, сушила из сдобных булочек жена полковника. Чай был как всегда вкусным: горячим, крепким и сладким. Наверное, за это умение и сидит в приемной холеный лейтенант. Ну не любил я порученца-выдвиженца. Слишком лощеный какой-то. Но не суть.

Полковник расспросил о последней операции по уничтожению немецких паршей на территории ленинградского порта. Я все подробно рассказал. Он прихлебывал чай, удовлетворенно кивал.

— Что ж, молодцы! И ты, Хижняк, и орлы твои. Отпуск как провел?

— Ездил на завод, к лошадям, — коротко ответил я, чувствуя, что краснею как пацан. Этого еще не хватало!

Полковник помолчал, помешивая чай ложечкой, затем спросил:

— Сейчас набор проводится в высшую школу НКВД. Слышал?

— Никак нет, товарищ полковник.

— Ну, считай, что услышал. Рекомендовано направлять боевых офицеров, чином не ниже капитана, особо отличившихся в борьбе с врагом. Есть мнение направить туда тебя. После окончания получишь звание майора и, возможно, возглавишь следственный отдел, — заявил он, думая, наверное, что я обалдею от счастья.

А я молчал. Молчал так долго, что он не выдержал:

— Надеюсь, возражений нет?

— Есть, товарищ полковник, — ответил я.

— Не понял?

— Насколько я знаю, Смерш скоро расформируют?

— Возможно. Как контрразведку военного времени. Но борьба с иностранными разведками всегда будет иметь место. Как иначе? Мы уже сейчас располагаем сведениями о недружественных к нам действиях сегодняшних союзников. Так что… У контрразведчиков работа всегда будет. К сожалению. А в чем дело-то? Ты что, не хочешь?

Не хотелось мне огорчать его, но и жизнь свою класть на то, к чему душа не лежит, — тоже не дело. Я и раньше мечтал вернуться на завод, а теперь, когда Марина появилась.

— Что молчишь? — в голосе Игнатьева зазвучали металлические нотки.

Я подобрался и ответил:

— Товарищ полковник! Я честно выполнял свой долг все эти годы, начиная с финской. И продолжаю выполнять. Но поймите, у меня есть мирная профессия, любимая профессия. И я хочу к ней вернуться.

— Это лошади, что ли? — он аж бровь поднял от изумления. — Не валяй дурака, Хижняк! Ты сколько в армии служишь-то?

— С тридцать седьмого, вы же знаете.

— Знаю. В восемнадцать тебя призвали, выучили. Затем две войны. Какая мирная профессия? Это было в другой жизни! Ты профессиональный военный, чистильщик! Контрразведчик! И у тебя появился реальный шанс изменить свою судьбу коренным образом! Тебе сейчас сколько? Двадцать восемь, так? К тридцати пяти ты сможешь войти в высший командный состав органов госбезопасности! Ты это понимаешь? Если упустишь такой шанс, я уж не знаю, как тебя назвать.

Он сверлил меня сердитым взглядом из-под насупленных бровей. Ну, этим меня не проймешь. И я как можно тверже сказал:

— Товарищ полковник, я уже принял решение.

— Вот как? Лошади, значит, милее прекрасной военной карьеры? Или не лошади? Может, чего другое? Чего набычился? Молчишь? Ладно, черт с торбой! Дураки там не нужны. Но до расформирования Смерша рапорт не подавай — не подпишу!

Игнатьев тяжело поднялся из-за стола. Я тоже мигом вскочил, вытянулся перед старшим по званию. Ишь как громыхает своим басом! Ладно, выпуская пар, громыхай, это мы выдержим.

— Капитан Хижняк! Вы и ваша группа направляетесь для дальнейшего прохождения службы в город Львов. Пройдите к майору Куценко, он обрисует обстановку и поставит боевые задачи.

— Есть, товарищ полковник! — гаркнул я.

— Свободен!

Я развернулся, четко чеканя шаг, направился к двери.

— А и дурак ты все-таки, — не удержался, забубнил мне в спину полковник. — И ведь пожалеешь, да поздно будет. Не иначе тебя кто-то с панталыку сбил. Не иначе, баба!

Но я сделал вид, что не слышу, и вышел. Бабы на базаре семечками торгуют, товарищ Игнатьев! А Марина — женщина. Необыкновенная, желанная, потрясающая. Эх, не понять вам в ваши за пятьдесят!

Куценко — украинец. Веселый, свойский, круглолицый усатый мужик с выпирающим животом. А ведь сорока еще нет. Что значит штабная кабинетная жизнь! Вот и я таким же пузатым дядькой заделался бы. Мысленно я продолжал полемизировать с Игнатьевым.

— Ну че, герой, садись! — Куценко указал на стул. — Худой ты, як дыхлик немирущий.

— Кто?

— Кощей бессмертный.

— Это по-каковски? Украиньска мова, шо ли? — подыграл я ему.

— Смесь польского с ужгородским. Так во Львове гута-рят. На смеси из нескольких языков. Учись, пока я жив.

— Ну, и что там, во Львове?

— Нехорошо там, — посерьезнел Куценко. — Вот, слушай, это из документов.

Он открыл папку с грифом «секретно» и начал читать:

— «…Оперативная обстановка в районе Львова и прилегающих областей Западной Украины характеризуется, первое: наличием на территории многочисленной агентурной и разведывательной немецкой сети, не уничтоженной во время освобождения этих территорий от немецких захватчиков, а также разрозненных остаточных групп немецких солдат и офицеров. Второе: наличием различных подпольных националистических организаций и вооруженных бандформирований, многочисленными проявлениями бандитизма.

Существованию указанных группировок способствуют, во-первых, географические факторы: обилие лесистой местности, множество лесных водоемов, что решает проблемы выживания, а также расположенные в непосредственной близости Карпаты, что помогает противникам советской власти создавать лагеря в труднодоступных горных районах.

Во-вторых, действию враждебных элементов способствует слабость, не укомплектованность созданных местных органов и учреждений советской власти, особенно в низовых звеньях — сельсоветы и т. д.

В третьих, активным вылазкам и диверсионным действиям способствует большое количество оставленного на полях боев оружия, что дает возможность врагам с легкостью вооружаться.

На территории края действуют подпольные националистические организации и формирования, такие как Армия крайова, или АК, — вооруженная организация польского эмигрантского правительства, которая кроме западных областей Украины проявляет также активность на территории Польши и Белоруссии. Большую активность проявляют бандформирования, состоящие из западно-украинских и литовских помещичье-кулацких элементов, бывших в годы оккупации активными фашистскими пособниками. Указанные вражеские подразделения проводят подрывную деятельность, уничтожая советских работников на местах, солдат и офицеров Красной Армии, запугивают, грабят и убивают мирных жителей.

Кроме того, созданные по инициативе немецкого командования и его разведовательных структур, бандформирования имеют в числе оперативных задач проведение оперативной разведки, сбор и передачу данных, имеющих секретный характер. Многие формирования снабжены коротковолновыми радиопередатчиками.»

— Ничего себе! — присвистнул Хижняк. — Вообще-то мне казалось, что война хоть немножко, но кончилась.

— Кажется — перекрестись, родимый, — посоветовал Куценко. — Что ты от них хочешь? Они: то под шведами, то под шляхтичами, то под белыми, то под красными; то под черным бароном, то под немецким сапогом. Сами забыли, кто такие, откуда родом. Забитые, жадные, подозрительные, коварные несчастные люди. Это я тебе как чистокровный хохол говорю. Но я-то родом из Киева — это, считай, другая страна. А у них там, у западэнцев — советская власть в тридцать девятом утвердилась, а в сорок первом кончилась. И еще года не прошло, как немца выгнали.

— Спасибо за политинформацию, а то мы не в курсе — все больше лаптем щи хлебаем, — не преминул вставить я.

— Это я к тому, что люди к советской-то власти и привыкнуть-то толком не успели. И не все ей рады. Так что война для тебя, Хижняк, не завтра кончится, так и знай!

— Спасибо, обрадовал! И что — сильно шалят?

— Не то слово. Вот, слушай! — он пододвинул к себе другой листок с тем же грифом:

— «…В период с 1 по 20 июня сего года во Львове и прилегающих территориях убито и пропало без вести девятнадцать военнослужащих Красной Армии. Взорваны школа и почта. Убиты председатель сельсовета поселка, его жена и трое малолетних детей…». В общем, на, сам читай.

— Прочту. Нас-то куда? Конкретно?

— Сначала во Львов, в распоряжение районного начальника Смерш. Там у них майор Заречный. Он решит. По оперативным данным, диверсанты готовят крупную акцию против местных Советов с целью устрашения мирного населения. Запрашивали группу оперативников, которые в том районе никогда не работали и, соответственно, неизвестны агентуре противника. Думаю, вы там нарасхват будете.

— Что ж, как говорится, место службы не выбирают. Когда выдвигаться?

— Завтра. Отправление в тринадцать сорок. Места в разных вагонах. Утром получите билеты, деньги, одежду.

— Понятно. Тогда до завтра.

Я собрался было идти, но Куценко остановил:

— Погоди минуту. Ты в своей группе крепко уверен?

— Как в себе!

— И в Орлове?

— Конечно. А что?

— Пока ничего. А где он сейчас?

— Никуда не собирался, должен быть в Москве.

— Дома его нет.

— Мало ли где молодой парень может кантоваться.

— Это верно. Да вот только сигнал поступил. Вроде как в Берлине его видели.

— Чего?

— Того! Что слышал!

Я разглядывал Куценко. Благодушие как-то разом исчезло с его круглого лица. Глаза-буравчики сверлили меня так, будто я сам под подозрением в. В чем? Это же бред полный! Стараясь сохранять спокойствие, я насмешливо спросил:

— Чиж в Берлине? Чушь какая! Это когда же его видели? И кто?

— Вчера. А кто — неважно. Но сигнал поступил.

— Не может быть!

— Эх, капитан! Взрослый мужик, опытный, а несешь какую-то чушь. Девичий лепет. На этом свете все может быть! Он ведь немец?

— Орлов?

— Нет, Петров-Сидоров! — взъярился Куценко. — Я с тобой про Орлова говорю.

— Немец, — кивнул я, чувствуя, что завожусь не на шутку. — Это всем известно. Это в его личном деле указано.

— Вот-вот. Максим Орлов, он же Мартин Фегель.

— Сын немецких коммунистов! Которые в тридцать седьмом погибли в немецком концлагере! А Максима через Коминтерн удалось переправить в Россию. Он в коминтер-новском интернате с двенадцати лет! Он здесь, под Москвой, вырос! Отсюда в разведшколу попал! Он всю войну прошел! Он десятки раз «зеленку топтал» под огнем артиллерийским. Сто раз погибнуть мог! И сто раз мог удрать, если б хотел! Он мой боевой товарищ! Я в нем, как в себе!

— Ты че орешь, капитан? — очень тихо спросил Куценко.

И я понял, что действительно кричу так, что дребезжит пробка стеклянного графина.

И замолчал. Не хватало еще из-за этого штабного придурка лишние приключения на задницу схлопотать. Куценко, нехорошо усмехаясь, будто прочитав мои мысли, проговорил:

— Ты не ори на старшего по званию, а то ведь неприятностей не оберешься. Это я с виду такой простой, незатейливый. Ты вот что. Если так уверен в своем боевом товарище, сядь и напиши: «Я, Хижняк Егор Петрович, ручаюсь.» — Чем ты там за него ручаешься? Головой? Карьерой? Жизнью?

— И напишу, — процедил я. — Только в кабинете полковника Игнатьева.

— А он в курсе. Я с тобой по его поручению и беседую, понял?

Врал что ли толстобрюхий? Почему же полковник сам со мной о Чиже не заговорил? Не барское дело? Или аукается отказ от его заманчивого предложения? Он на меня ставку сделал, а я его, понимаешь, подвел. Вряд ли. Полковник нормальный мужик. Не обидчивый и, тем более, не мстительный. Таким, по крайней мере, казался все годы, что мы знакомы.

Обдумывая ситуацию, я писал «расписку», что ли? И не знаешь, как эту хрень назвать. Вроде как поручительство за боевого товарища, лейтенанта Орлова. И все не мог понять, откуда эта бредятина взялась: Чиж в Берлине?!

Закончив, сунул листок майору. Тот прочел, сложил и убрал в ящик стола.

— Вопросы есть? — сухо спросил он.

— Нет.

— Возьмите материалы задания, ознакомьтесь, и вы свободны.

— Слушаюсь, товарищ майор! — рявкнул я, развернулся на каблуках, вышел, чеканя шаг, хлопнув напоследок дверью. От души, надо сказать, хлопнул. После чего пошел в соседний кабинет, где мне под расписку выдали папку под грифом «секретно» с внушительным названием «контрразведывательное задание».

Через час я вышел на площадь, закурил. Настроение было поганым. Куда теперь?

Как куда? К Чижу, разумеется! На Пречистенку. И я рванул к лейтенанту Орлову.

Дверь коммуналки открыла армянка Дариджан. Лет пятидесяти, но еще очень аппетитная дама.

— О, капитан! Как давно я вас не видела, — пропела она низким прокуренным голосом. — Что так редко бываете? Что так нас не любите? Где с Максимом пропадаете?

— Здрасьте! Максим дома? — мне было не до любезностей.

— Не знаю, я только что с рынка. Входите, капитан.

Я рванул по длинному коридору, ткнулся в крайнюю справа дверь. Она распахнулась. За круглым столом сидел Чиж. Он был по-домашнему в майке и тренировочных штанах. Перед ним стояла здоровенная сковорода жареной с луком картошки, которую он уплетал за обе щеки.

— Егор Петрович! — обрадовался Чиж и расплылся в широкой улыбке. — Вот хорошо, что зашли! Как раз к ужину! Садитесь! Сейчас я вилку достану.

Он вскочил, засуетился. У меня от сердца отлегло. Вот он, лейтенант Орлов! Какой, на хрен, Берлин? Совсем ошизели, крысы штабные.

— По стопке выпьем? — Чиж вытащил из буфета початую поллитровку.

— Ну, раз достал, давай.

Я подсел к столу, мы чокнулись, хлопнули по стопке и принялись за картошку. И так мне радостно было на сердце, просто петь хотелось.

— Вы откуда? — промычал Чиж с набитым ртом.

— От Игнатьева.

Я рассказал, куда нас направляет начальство.

— Завтра в тринадцать тридцать выдвигаемся. Едем по одиночке. Друг друга не знаем.

— Ясный корень, — кивнул Орлов.

— С «заданием» я ознакомился, сейчас расскажу. Ну а ты как отдохнул? — спросил я и на всякий случай и добавил: — Говорят, в Берлине был?

И по тому, как вытянулось его веснушчатое лицо, как осторожно положил он вилку на край сковородки, я понял, что обрадовался рано.

— Я. Это.

— Ну, не томи, рассказывай.

— Понимаете, я друга встретил, одноклассника, Пашку. Мы вместе в интернате учились. Ну, точнее, его Пабло зовут, — он испанец, но мы его Пашкой звали.

— Короче, — оборвал я детский лепет боевого, едрень корень, товарища.

— А он летчик, ас! Ну и оказалось, что он летит в Берлин. Туда и обратно.

— Это когда же?

— Вчера это было. Утром — в Берлин, там четыре часа — и обратно. Генерала одного на совещание возил. А я в Берлине родился, рос, Егор Петрович! И не был там восемь лет!

— Побывал? — риторически спросил я.

— Он сам предложил!

— Понятно. Она сама меня заставила.

— Я в кабине пилота.

— Ну, это в корне меняет дело! — открыто издевался я, кипя от злости. — О господи! И кто тебя там видел?

— Никто. Я просто по улицам походил. К дому нашему подошел. На окна посмотрел.

— Ясно. У дома встретил кого-нибудь?

— Ну. Видел соседку, фрау Гессе. Но я отвернулся, не подходил к ней.

— И она тебя могла увидеть, так?

— Ну. Могла.

— Ты как одет был?

— В форме своей.

— То есть бывший соседский мальчонка Мартин Фе-гель — лейтенант Красной Армии. Просто отлично!

— Не думаю, что она меня узнала, — буркнул Чиж. Красные пятна на щеках доказывали обратное — подозревал, что узнала!

— А если — да? Как ты думаешь, что эта добропорядочная фрау сделала, если узнала тебя? Молчишь? Я думаю, она тотчас сообщила в комендатуру. Твое счастье, что ты, как говорится, туда-обратно. Пока там навели справки, выяснили твою трудную судьбу, узнали, кто ты да что, ты уже дома картошку хрумкал. Какой же ты еще пацан, Чиж! Несмотря что двадцать лет и два ордена.

— Ну да, пацан. — Губы его неожиданно задрожали. — У вас отпуск, вы куда поехали? На завод, к лошадям. Там ваш дом, там вас все любят. К Олегу брат должен приехать. А у меня кто? Кроме соседей? Он, Пашка, когда предложил, я даже не сомневался ни секунды, если хотите знать! Я должен был свой дом увидеть, откуда отца с матерью забрали, ясно? Может, меня убьют завтра, так я хоть вспомню, что на окне своей комнаты цветы в горшочках видел. Если это преступление, что ж, я готов ответить!

Красные пятна расползлись по его лицу географическим рисунком, но губы уже не дрожали. И то хорошо.

— Дурак ты, Максимка, — вздохнул я, налил себе полную стопку и выпил. — Вот что. Ты сейчас напишешь объяснительную. Имени товарища можешь не называть. Где он, кстати?

— Улетел. Их авиаполк на Дальний Восток перекинули. Сегодня утром и улетел.

— Хоть что-то хорошее услышал я за последние пятнадцать минут! Значит, пишешь объяснительную, завтра, перед отъездом, я отдам ее лично Игнатьеву. Уедем на боевое задание, надеюсь, выполним его, как всегда с риском для жизни, — подмигнул я Чижу, — и все забудется. Победителей, как говорится, не судят!

Лицо Чижа просветлело, он радостно кивнул.

Взяв объяснительную, я заскочил еще к Олегу, чтобы ввести и его в курс дела. Благо жил он неподалеку. Действительно, у него гостил брат из Питера. Худющий, весь в морщинах. А ведь не старый еще мужик — чуть за сорок. Ровесник нашему Куценко. А разве сравнишь? Тот кровь с молоком. Кажется, в бок ткнешь, жиром брызнет. А этот — кожа свисает, просто старичок. Вот что такое блокада…

Ладно, не будем о печальном. Завтра снова вперед, труба, как говорится, зовет!

Чем-то встретит нас славный город Львов? Шпионами и диверсантами всех мастей, от шляхтичей и кулацких прихвостней до недорезанных абверовцев? Ладно, мы всякого добра навидались. Как говорится, Бог не выдаст — свинья не съест!

Поезд остановился слишком резко. С соседней полке свалилась чья-то туго набитая сумка. Какая-то тетка завопила визгливым голосом, и Олег Сташевич проснулся, взглянул в окно, чтобы разглядеть название станции. Но за окном были видны лишь поля, опушка леса, дорога, убегавшая желтой лентой от переезда вдаль, через поле, поворачивая возле густой лиственной массы вправо, продолжая виться вдоль лесной опушки…

— Хорошо, что вы проснулись, мужчина, — раздался снизу молодой женский голос.

Олег свесил голову. Напротив него, на нижней полке, застенчиво улыбалась молодуха в клетчатом платке. Рядом с ней сидела хмурая глазастая девчоночка лет пяти. — Нам выходить на следующей, а у нас чемодан. Вы нам поможете?

— Конечно! — Олег ловко спрыгнул со своей полки, заправил в потертые брюки выбившуюся линялую рубаху, расчесал пятерней густые волнистые русые волосы. Поезд тем временем тронулся, кряхтя, как старичок, и начал потихоньку набирать обороты.

— А сколько до Львова-то?

— Да с полчаса. Сейчас Стрый будет, а потом уж без остановок до самого Львова.

— Ясненько-понятненько, — нараспев произнес Олег, улыбаясь молодухе и ее очень уж серьезной девчоночке. — Вы, стало быть, в Стрый направляетесь?

— Ага, — охотно кивнула женщина. — Родня у нас там. Дальняя, но все же. Думаю, не выгонят вдову с сиротой, — слишком весело сказала она.

— Да уж, вот уж они обрадуются, — хмыкнула грудастая тетка тем самым визгливым голосом, что разбудил Олега.

Она занимала боковое место. В данный момент тетка уплетала шмат сала, закусывая его соленым огурцом и запивая все это добро бутылкой молока.

И Сташевич понял вдруг, отчего так серьезна девчоночка — она изо всех сил старалась не смотреть на жующую тетку. Даже побледнела от напряжения.

Мать, коротко взглянула на тетку, хотела что-то ответить, но передумала, прижала девочку к себе и ласково зашептала что-то в маленькое ушко.

«Эх, и угостить нечем! — с досадой думал Сташевич. — Все вчера подъел. Когда же они сели? Видно, к ночи уже, когда я спал.»

Он хотел отвлечь девчоночку стишком или загадкой, но, бросив случайный взгляд в окно, замер. Они проезжали окраину какого-то не то хутора, не то поселка. Редкие мазанки только-только начали появляться недалеко от опушки леса. И вот от одной из них бежала через поле к лесу молодая женщина. В белом платье или длинной рубахе — не поймешь, она неслась пулей, полные голые икры мелькали в высокой траве. Черные волосы развевались за спиной. Олег успел разглядеть, как из леса вышел мужчина в полувоенной форме. Вот к кому она так спешила.

Какой удивительный кадр! Запомнить! Непременно запомнить — и этот вагон, и злобную тетку. И голодную девочку, и через окно, — именно через окно — двое людей, несущихся друг к другу, любящих друг друга наперекор. чему? Ну это можно придумать. Поезд тем временем проехал мимо дома, выделявшегося среди прочих основательностью и ухоженностью. На стене дома была выведена белой краской надпись. Олег прочитал: «Дубровицкий сельсовет».

Дубровицы. И название какое славное.

К зданию сельсовета подъезжал «виллис», за ним — открытый грузовик с солдатами…

— Мужчина! Так вы нам поможете? — тронула его за рукав женщина.

— Да, да, конечно!

Олег потащил к выходу тяжеленный фанерный чемодан.

«Виллис» подъехал к сельсовету. Из машины вышли двое: офицер НКВД и некий мужчина в штатском. Солдаты — около двух десятков — выпрыгивали через борт грузовика, разминали затекшие ноги.

Двое вошли в избу.

— Здрасьте! — коротко поздоровался офицер. — Председатель на месте?

— Здравствуйте, товарищи! — Женщина-секретарь поднялась из-за стола, испуганно оглядывая посетителей. Особенно того, что в штатском. — Мирослав Иванович в кабинете. Я сейчас доложу.

— Не надо, — отстранил ее тот, что в штатском.

Двое скрылись за дверью, над которой висела картонная табличка с начертанной химическим карандашом надписью: «Председатель сельсовета»

Из-за стола навстречу вошедшим поднимался подтянутый мужчина лет под сорок с коротко стриженными, тронутыми сединой темно-русыми волосами. Светло-серые глаза в темных лучиках приветливо и внимательно оглядывали вошедших.

— Вы председатель? — коротко осведомился офицер НКВД.

— Да, товарищ капитан. Ковальский Мирослав Иванович, — представился он. — А ваши документы, извиняюсь?

Ковальский внимательнейшим образом изучил удостоверение и капитана и второго, в штатском, — как оказалось, контрразведчика.

— Садитесь, товарищи! Чем, как говорится, могу?

— В вашем районе прошлой ночью совершено дерзкое нападение на военную колонну. Разграблены и сожжены два грузовика с продуктами, — сухо излагал капитан.

Видимо, он был контужен: узкое лицо то и дело подергивалось судорогой.

— Да что вы говорите?! — председатель удивленно поднял брови.

— Вы что-нибудь слышали об этом? — не реагируя на удивление, все так же сухо ставил вопросы капитан и заносил ответы в блокнот.

— Нет. У нас здесь все тихо, — миролюбиво откликнулся Ковальский. — А где именно это случилось?

— По дороге на Львов. В пяти километрах от вашего хутора.

— Матерь Божия… ой, извиняюсь, товарищи. И что, есть убитые? — шепотом спросил он.

— Восемь человек убито, включая офицера.

— Вот беда-то! Упокой их души. — пробормотал председатель и поднял было два пальца, но креститься передумал.

— У нас приказ начальника ОКР[8] прочесывать все окрестные села, — вступил представитель контрразведки.

— Приказ есть приказ, — кивнул председатель. — Хотя, у нас-то село спокойное. А и кому шалить? Одни бабы да старики. Мужиков-то кого поубивали, а кто еще с фронта до дома не доехал.

— Ага! — злобно перебил его капитан. — У вас здесь в каждом селе одни старики да бабы. А машины жгут, склады грабят, военных убивают. Это кто же, старики с бабами?

— А бес их знает! Шалят, видно, бандиты. Может, власти не боятся? — предположил председатель с самым серьезным видом.

— А чего им бояться? Если их в каждой хате обогреют, да накормят да спать положат! — окончательно рассвирепел капитан.

— Так и народ понять можно, — пожал плечами Ковальский.

— Это в каком смысле?

— Так. Отсталый элемент.

— Вот вы бы их и просвещали в пользу советской власти!

— Стараюсь, как могу.

— Ладно, хватит лясы точить, — оборвал их контрразведчик.

— Да, да. Приступайте, товарищи, — кивнул председатель. — Давайте и я с вами пойду — народу обстановку разъясню, чтобы не пугались.

— Только лишнего не ляпните.

— Да неужто я не понимаю? Сам войну прошел.

Солдаты уже вовсю прочесывали село, и встревоженные люди бросились к советской власти за разъяснением. Немногочисленное население Дубровиц составляли действительно бабы с ребятишками да старики. Они и шумели возле крыльца.

Капитан НКВД отметил, что Ковальский, надо отдать ему должное, быстро и умело успокоил селян. Не сказав ничего лишнего, он объяснил необходимость столь тщательной проверки. И люди разом успокоились. Из толпы посыпались шутки.

— А что, Мирослав Иваныч, может солдатики до ночи задержатся? Добра у нас много: корыто дырявое да одеяло рваное. пока все оглядят.

— Ой, а у меня на дворе такие два ладных лопушка по сараям шукают. Так бы и зъела обоих!

— Гарны, гарны хлопчики! А вот мы их не отпустим! Не-хай переночуют! Отдадут долг мирному населению!

— Мирослав Иваныч, а шо за человики-то з вами? Больно строгие.

Ковальский отвечал на вопросы, отшучивался, сам бросал в толпу шутки, которые встречались веселым хохотом. Чувствовалось, что с населением у него полный контакт, отметил про себя капитан.

Неожиданно мирная пастораль была нарушена женскими воплями.

К сельсовету вели парня в солдатской гимнастерке. За конвоирами шла и голосила молодая женщина в светлой рубахе, заправленной в широкую юбку. Платок сбился с головы, черные волосы обрамляли красивое, несколько грубоватое лицо.

— Товарищ капитан! Вот, задержали подозрительный элемент! — отрапортовал один из солдат.

— Кто такой? — мигом подобрался капитан, разглядывая белокурого парня лет двадцати пяти. Россыпь бледных веснушек делала его красивое лицо немного простоватым, но и трогательным.

— Анджей Стронский — рядовой сорок девятого стрелкового полка шестнадцатой гвардейской дивизии, — четко ответил парень. Демобилизован, — добавил он.

— Документы?

Стронский протянул капитану солдатскую книжку. Тщательно изучив документ, капитан вынужден был признать, что он в полном порядке. Тем не менее он не торопился вернуть книжку владельцу.

— Что вы здесь делаете?

— После демобилизации направляюсь к месту жительства. Задержался здесь немного, — потупился красавец.

Капитан вопросительно взглянул на Ковальского.

— Дело житейское, — спокойно улыбнулся тот. — Солдат нашел свою любовь.

— Отпустите Анджея, — завопила женщина, — отпихивая конвоиров, которые преграждали ей путь. — Отпустите, господин офицер, — кинулась она к капитану, признав в нем главного. — Он ни в чем не виноват!

— Кто он тебе? — Капитан разглядывал женщину с явным интересом.

— Муж!

Это сообщение вызвало новый взрыв всеобщего веселья.

— Да он здесь у каждой второй успел в мужьях побывать, — хохотали бабы. — Хоть на ночку, да муж!

— Не забирайте его, товарищи офицеры, а то кто ж нам будет породу улучшать?

— Мы ж здеся без мужика совсем оголодаем, лютыми станем…

— Ну хватит вам, бабы! — властно прикрикнул Ковальский и все тут же смолкли. — Чего Марью позорите? Анд-жей уж месяц у нее одной живет. Мало ли что прежде было.

— Так он ей не муж? — Капитан усмехнулся, помахал солдатской книжкой, намереваясь сунуть ее в свой планшет.

— Как не муж? Я ж говорю, общее хозяйство ведут! А зарегистрировать я их хоть сейчас могу.

— Так и расписали бы. а то подозрительно получается: вроде как домой направляется, а никуда при этом не направляется. А в лесах ваших.

— Он не бандит! — закричала Марья. — Он воевал!

— Да ты-то что так в нем уверена? Ты ж его всего месяц знаешь, — усмехнулся капитан.

— И что же? Я одно знаю: некогда ему по лесам шастать. Он каждую ночку со мной проводит, — пропела вдруг она так сладко, что капитан прямо-таки крякнул.

— Правда, товарищ капитан, — повернулся к нему Ковальский, и тихо проговорил: — Парень безвредный. Придурковатый даже, между нами говоря. Он только до баб охоч — вся сила в корень пошла, как говорится. Вреда от него никакого нет. И документы в порядке, вы ж сами видели.

— Ну ладно. — Капитан отдал Ковальскому солдатскую книжку Стронского. — Смотрите, Мирослав Иванович, под вашу ответственность.

Подняв облако пыли, распугав кудахтающих куриц, «виллис» выехал на дорогу. Следом за ним грузовик, наполненный солдатами.

Дед Шмаков, белобородый старик, сидел на ступеньках хаты, что притулилась по соседству с Марьиной на окраине села, возле лесной опушки. Он выстругивал что-то из куска деревяшки и исподлобья глядел, как возвращались в дом Марья с Анджеем. Шли они не спеша, в обнимку. Стронский крепко прижимал к себе женщину. Рука его по-хозяйски то стискивала грудь, то проходилась по упругому заду. Марья гортанно смеялась, запрокинув голову.

— Экая срамотища! — пробормотал про себя старик, отводя глаза.

— Что волком глядишь, дед? — не удержался красавец. Дед лишь сплюнул и ушел в хату.

— Вот пакость какая! Марья совсем голову потеряла. Прямо на людях тискают ее как. Самую разгулящую девку. Всякий стыд забыла!

— Ну а вам-то что, отец? — отозвалась от печи молодая, костистая, очень некрасивая женщина. Подвязавшись фартуком, она месила тесто. — Какое наше дело?

— Тебе ни до чего дела нет! А надо было сказать, что никакой он не латыш, Анджей этот! Я слыхал, как он по-немецки балакал с председателем нашим.

— И что? Все знают, что Мирослав Иваныч наполовину немец, по матери. Да и та с Поволжья. А папаша иха вообще из наших мест. Вы че, не помните, как об этом на собрании гутарили? Из Львова человек все об нем рассказывал!

— С чего это я не помню? Память еще не отшибло!

— Так чем он не свой? Он не скрывает ничего.

— Он-то не скрывает. А этот кобель скрывает!

— Ну и что? Мало ли какие обстоятельства. Может, и у Анджея немцы в роду есть. А какое к ним сейчас отношение? Чуть что — в Сибирь. Зачем же зло-то человеку делать?

— А они, может, еще большее зло делают! Ты хлеба, гляжу, печь затеяла. А откуда мука-то у тебя?

— Так Мирослав Иваныч дал! А вы, тятя, все скрипите, как телега несмазанная.

— А у него-то откуда мука, ты об этом подумала?

— Еще чего? Не моя забота думать! Я одно знаю, завтра Лесю кашей накормлю! И нам достанется! А кто крупу дал? Опять-таки Мирослав Иваныч.

— Так, может, добро-то это с тех грузовиков, что разграбили? Ты че, не слышала, что у сельсовета говорилось?

— Так кто говорил-то? Сам Мирослав Иваныч. Что же он, сам ограбил, и сам об этом рассказывает? Еще и при чекистах? Вы молчали бы уж лучше!

— Чего это я молчать должен? Ты как с отцом разговариваешь? И вообще. Что мы про председателя знаем-то? Привезли нам его, когда немца прогнали. А кто он, что он. Слишком грамотный для простого мужика.

— Так кто привез-то? Советская власть и привезла! Из Львова, не откуда-нибудь! И повезло нам, что грамотный! При нем село-то расцвело! И порядок строгий.

— Тьфу на вас, баб! Мозга у вас совсем нет! Одна фи-гуристость. Бесполезная! — рявкнул дед Шмаков и ушел в сени.

В полуразрушенном, с отметинами артиллерийских снарядов, сооружении угадывалось некогда величественное здание львовского вокзала. Двухэтажный, с высоким куполом центральной части и двумя боковыми павильонами, украшенными скульптурами и колоннами, был он несомненным украшением довоенного города.

Поезд остановился. Проводники открыли двери вагонов, приезжие разноцветной, разночинной рекой выливались на перрон.

Сташевич легко спрыгнул на перрон, держа в руке небольшой чемоданчик — много ли нужно командировочному инженеру? — и огляделся. Увидел, как Чиж помогает выгрузить детскую коляску какой-то молодой мамаше. Сташевич отвернулся и направился на привокзальную площадь, на ходу, краем глаза увидев и Хижня-ка. Егор ехал в первом вагоне. Сейчас он курил, стоя на перроне, как бы прикидывая, в каком направлении двигаться дальше. В руке аккуратный сундучок, кепка сдвинута на затылок. Этакий мастеровой человек, рабочая косточка.

Сташевич вышел из здания вокзала, и глаза его утонули в зеленой массе деревьев, окружавших площадь, уходивших рядами в боковые улицы, заполнявших скверы. Сломанные, искореженные войной, они поднимались, зеленели пышной июльской листвой, доказывая, что жизнь непобедима!

Максим Орлов вытащил наконец громоздкую коляску, помог выйти молодой мамочке, прижимавшей к себе розовый кулек. Краем глаза он видел, как мимо прошел Олег Сташевич. А чуть позже, лениво покуривая, с чемоданчиком в руке неспешно продефилировал и старший по группе — Егор Петрович Хижняк.

Максим еще чуть помешкал и собрался было проследовать за товарищами, как вдруг замер, как громом пораженный. Вдоль перрона шла женщина. Он таких никогда не видел. Все, кого он встречал на дорогах войны, были одеты в военную форму, обуты в сапоги, волосы их были убраны под пилотку или шапку-ушанку. И пахло от них не как от женщин.

А эта. Эта была похожа на женщин его прошлого, чем-то даже на его мать.

В легком летнем пальто кремового цвета, в маленькой шляпке, каким-то чудом крепившейся на коротких, вьющихся каштановых прядях, обрамлявших лицо.

А лицо? Тонкие брови вразлет, прямой нос, чувственный изгиб вишневого рта. И гордая, прямо-таки царственная осанка. И походка — легкая, чуть танцующая. Чуть полноватые икры с тонкими лодыжками, туфли на шпильках. Она словно сошла с экрана какого-нибудь трофейного фильма. Сколько ей лет? Черт его знает! Двадцать пять? Больше? Меньше? Признаться, он не умел определять возраст женщин. Да в данном случае это было абсолютно неважно. Просто это была женщина его мечты, вот и все.

Кажется, незнакомка тоже обратила на него внимание. Светло-карие глаза задержались на нем, и что-то такое мелькнуло в ее взгляде. Но что именно — он так и не понял. В следующее мгновение глаза были опущены и надежно спрятаны за длинными темными ресницами. Она прошла мимо, и он почувствовал легкий аромат ее духов.

Еще несколько мгновений Максим стоял соляным столбом, когда же осмелился наконец обернуться, незнакомка растаяла в толпе, будто и не было.

Осень была необычайно теплой. Даже в начале октября столбик термометра нередко поднимался до отметки плюс двадцать. Деревья, еще полные летней силы, никак не хотели желтеть, благодарно шумели густой листвой, обращенной к яркому солнцу, радуясь нечаянному, подаренному природой, продолжению лета.

Но этот поезд шел навстречу зиме. Каждая ночь была холоднее предыдущей. Ярко-зеленые листья деревьев по мере движения поезда становились все более бледными, жухлыми, тронутыми тусклой желтизной. Солнце уже не было ни ярким, ни теплым, как будто вся его сила осталась позади, в европейской части необъятной страны. Здесь же бледное малокровное солнце не нагревало крыши вагона, большей частью прячась за сизые тучи. Люди, которые радостно толпились первые дни пути у щелей, жадно вдыхая воздух, казавшийся упоительно свежим после изнуряющей духоты камер, теперь жались к середине, стараясь укрыться от все более сильных порывов холодного ветра, который пронизывал вагон перекрестным огнем.

Пересылка — небольшая приморская бухта встретила первой метелью. Снег еще не ложился, — ветер сметал его с примороженных охристых обрывов. Два ряда конвоиров с рвущимися с поводков охранными собаками, злобные окрики, удары прикладами каждого, кто хоть чуть замешкался, недостаточно быстро присел на корточки, недостаточно проворно поднялся.

Потом пять суток болтанки на махоньком пароходике, за бортом которого злобные серо-зеленые волны поднимались так высоко, что казалось, вот-вот поглотят судно в своей ледяной пучине. И опять бегом сквозь строй солдат, переклички, распределение по тем местам, где им предстояло выживать.

Польский ксендз, сосед по тюремной камере, который оказался с ним в одном вагоне, первые дни пути радовался как ребенок. Он радовался тому, что закончились изнурительные допросы, жестокие избиения, что теперь он точно знает свой срок — десять лет — и определенность всегда лучше неопределенности, и, в конце концов, десять лет, это не двадцать, как получили некоторые из сокамерников. Здоровый физический труд на свежем деревенском воздухе, — это не так уж плохо после невыносимой духоты тюремной камеры, после отупляющего бездействия. Да еще молитвы — разве можно не учитывать их укрепляющей силы? Он обязательно доживет до освобождения!

Он был тучным, массивным мужчиной, которому особенно трудно было выполнять команды конвоя, и потому ударов прикладом доставалось ему гораздо чаще. И было видно, что оптимизм его тает с каждым днем, что губы все чаще шевелятся в молитве.

Здоровый свежий воздух они оставили далеко позади. Здесь их окружал напитанный испарениями болот разреженный воздух тайги. Сопки сплошь были окутаны болотным мхом, влажным, утягивающим вниз, так что дырявая обувь промокала мгновенно.

«Здоровый» труд по шестнадцать часов при невероятно скудном пайке — жидкий крупяной суп и пайка хлеба — быстро делали свое дело. Здоровые мужчины «доплывали» до состояния полной немощи за какие-нибудь два-три месяца.

Ксендз умер в конце ноября. Тучные люди хуже переносят голод. Впрочем, его смерть можно назвать легкой — однажды он попросту не проснулся. Видимо, его молитвы были услышаны.

Ночь упала на город как темный театральный занавес. Из-за поворота вынырнула машина, судя по габаритным огням — полуторка. Шары прорезали узкими лучами ночную тьму, приближаясь к КПП на западной окраине Львова. Из здания вышли старлей, старший по караулу и сержант, который знаками приказал остановиться. Машина послушно остановилась для проверки, сержант подошел к крытому кузову, приподнял винтовкой край брезента.

Возле кабины шел обычный для проверки разговор. За рулем сидел веснушчатый блондин в форме лейтенанта, рядом — молодцеватый майор с короткой стрижкой темно-русых волос. Майор как раз протянул документы, старлей изучал их, задавал какие-то уточняющие вопросы. Майор отвечал коротко, спокойно и очень доброжелательно. Из документов следовало, что майор Голиков — интендант одного из расквартированных во Львове полков, везет продовольствие, собранное в окрестностях Львова в полк.

— Что в кузове? — крикнул лейтенант.

Сержант лениво ткнул штыком в один из крайних мешков. Тонкая струйка муки побежала по мешковине. Рядом с мешками обнаружились пара завернутых в холстину свиных окороков. В глубине кузова спали на таких же мешках два солдата.

— Мешки с мукой, свиные окорока… — откликнулся сержант, — и два спящих дурака… — тихо пошутил он от скуки.

Разбуженные проверкой, парни сонно таращились на проверяющего, и действительно имели дурацкий вид.

— Что ж, все в порядке. Счастливого пути, товарищ майор! — старлей вернул документы, козырнул. Шлагбаум, преграждающий въезд в город, медленно пополз вверх.

Грузовик проехал заставу, скрылся в глубине одной их городских улиц.

Двое только что как бы дремавших солдат в кузове резво соскочили с набитых соломой мешков, растаскивая их в стороны. Из-под мешков вылезали плотно сбитые мужские фигуры.

Грузовик остановился у ворот центрального продовольственного склада.

Майор выпрыгнул из кабины, подошел к запертым решетчатым воротам. Будка охранника распахнулась. Жмурясь от яркого света фар, к воротам спешил пожилой охранник в полугражданской, полувоенной одежде, с кобурой на ремне.

— Кто такие? Что надо?

Майор протянул удостоверение сотрудника НКВД.

— Откройте! — приказал он.

— Я… Не могу, не велено было… — растерянно проговорил охранник.

— Что значит — не могу? У меня приказ осмотреть склад! Поступили сведения, что на вашей территории скрывается опасный преступник! Немедленно откройте! — рявкнул майор. — Иначе ответите по всей строгости.

— Товарищ майор, я здесь человек новый, я без понятия. Я старшего по наряду позову.

— Набрали черт знает кого! Мне некогда минуты терять на болтовню! — разошелся майор. — Возьмите приказ и покажите главному вашему! — он помахал в воздухе сложенным листком бумаги.

Охранник звякнул связкой ключей, майор вошел внутрь, протянул бумагу, плотно ухватив охранника и прижимая его к себе. Мужчина дергался несколько мгновений, хватая ртом воздух. Из уголка по подбородку струилась кровь. Наконец, тело его обмякло, майор отбросил его от себя, вынимая нож.

— Выходите, — тихо приказал он сидящим в машине людям.

Пятеро вооруженных бандитов выскользнули из кузова. Веснушчатый водитель грузовика оказался рядом с «майором».

— Помни, Зингер, чтобы все было тихо, без выстрелов, — тихо по-немецки приказал «майор». — И следи за этой русской сволочью, за бандой. При малейшем подозрении на нелояльность, уничтожай.

— Есть, господин майор, — по-военному коротко по-немецки же ответил напарник.

Семеро мужчин быстро и бесшумно направились в помещение склада, к светящемуся окну комнаты отдыха. Было известно, что в три часа у ночной смены перерыв и рабочие собираются именно там. Действительно, из комнаты раздавались мужские голоса и смех.

Распахнув ногой дверь «майор» мгновенно оценил обстановку, приказал стоявшим за спиной людям:

— Вперед! Живых не оставлять!

И первым кинулся на самого молодого и крепкого из рабочих, сбил его с ног и отточенным бойцовским приемом сломал шею. Зингер тоже будто летал по комнате, сбивая с ног в высоком прыжке «ножницами» мечущихся людей, сворачивая шеи, переламывая ударом сапога позвоночники. Остальные участники нападения больше орудовали ножами. Было видно, что специальными приемами они не владеют. Тем не менее в течение нескольких минут все было кончено.

— В цех! — коротко приказал «майор».

Первым в коридор выскочил Зингер. Он увидел рабочего, убегавшего в глубь коридора, и бросился следом.

Тот исчез в упаковочном цеху, скрылся среди нагромождения коробок, мешков и прочей тары. Зингер по-кошачьи бесшумно пробирался в этом лабиринте, прислушиваясь к каждому шороху. И, разумеется, русский себя выдал!

Зингер метнулся на шум. Здоровенный бугай в рабочей спецовке поскользнулся на замазанном жирной грязью полу и грохнулся во весь рост. Большей удачи трудно и пожелать! Зингер прыгнул на широкую грудь, намереваясь кончить дело одним ударом ножа. Не тут-то было! Бугай вцепился ему в горло. Ножевые удары, которые Зингер наносил куда придется, казалось, не производили на противника никакого впечатления. Здоровенные ручищи все плотнее сжимались на шее, Зингер отчаянно вырывался, и наносил новые удары. Наконец, когда его собственные силы были на исходе, когда от недостатка воздуха голова пошла кругом, а перед глазами поплыли красно-зеленые круги, руки-клешни, сжимавшие его горло, безвольно упали. Зингер выпрямился. Все тело рабочего было залито кровью. Немец, почти ничего не видя, покачиваясь, направился к выходу.

Банда тем временем заканчивала погрузку продовольствия в грузовик. «Майор» отдавал короткие команды главарю — низкорослому, тщедушному человечку с пустыми, безо всякого выражения глазами. Красное, будто обо-женное лицо его, лишенное ресниц и бровей, с высоким лбом, переходящим в абсолютно лысый череп, лицо это было каким-то не вполне человеческим, и оттого очень страшным. Он угрюмо слушал, кивал, распределяя своих людей в соответствии с приказом. Все происходящее напоминало четко отлаженную военную операцию. Увидев Зингера, «майор» отвел его в сторону. Они тихо говорили по-немецки.

— Где ты был, Рудольф? Я приказал тебе следить за русскими, а пришлось делать все самому! И ты весь забрызган кровью!

Зингер объяснил, чем был занят последние пятнадцать минут.

— Ну, хорошо, — кивнул «майор». — Приведи себя в порядок. Через пять минут отъезжаем.

— Господин майор, а куда это добро-то все поедет? — как бы заискивающим тоном поинтересовался, подходя к ним, главарь банды.

— Я же говорил вам, — раздраженно отвечал тот, — что все продукты мы переправляем в горы, в диверсионный лагерь.

— По паре-то банок консервов на рыло можно было бы и моим людишкам выдать! — заметил он.

— Ни одной! — отрезал «майор». — Если хоть одна банка появится на местном рынке, а твои, Паленый, головорезы туда их и понесут, так ведь? Так вот, если хоть одна банка там появится, это будет их последний поход на рынок! Завтра утром там уже будут ходить неприметные мужички с документами НКВД. А банки промаркированы, неужели не понятно?

Его русский язык звучал так чисто и интонационно верно, что казался абсолютно родным.

— Я-ссс-но, — протянул Паленый. — Только с чего они туда пошли бы, на рынок-то? Деньжат срубить. Когда вы нам, извиняюсь, деньжата подкинете?

— Груз доставим до места, и получите все как обещано, в полном объеме. Я свяжусь с тобой, Паленый. Все свободны!

Майор сел в кабину. Зингер уже был за рулем.

— Поехали, Рудольф!

Грузовик тронулся, «майор» смотрел, как мужские фигуры исчезали в глубине темных улиц, затем прикрыл глаза.

— Надеюсь, завтра к вечеру мы вернемся в деревню, — пробормотал он.

Сташевич шел по улицам Львова, любуясь его пышной архитектурой, великолепной смесью стилей, праздничной эклектикой. Обилием храмов, церквей всех возможных конфессий, — разве что мусульманской мечети не хватало. Радовала глаз буйная растительность многочисленных парков, скверов, садов. Особенно нравился ему Стрый-ский парк, заложенный еще при Богдане Хмельницком. Березовые, кленовые, дубовые еловые аллеи; бук, ясень, липа — все струилось разными оттенками зелени, изумляло причудливой формы листвой, жужжанием роящихся в ветвях пчел. И озеро в той части парка, что выходит на улицу Франко. Озеро, окруженное плакучими ивами, озеро, в котором плавали самые настоящие черные лебеди. Это было даже как-то нереально. И Олег долго стоял у кромки воды, наблюдая за детьми, бросавшими птицам хлебные крошки. Величавая, царственная пара изящно, без спешки подбирала их, изгибая длинные шеи.

«Этот город нужно снимать! — думал Олег. — Боже мой, да здесь можно снять любую эпоху! Любой сюжет! Война надругалась над ним, но и полуразрушенный он прекрасен. А когда его восстановят, отстроят, залечат раны — это будет один из прекраснейших европейских городов».

Действительно, толстые каменные стены церкви Святого Николая, ровесницы города, придворного храма га-лицко-волынских князей, вполне могла быть декорацией средневековых сражений, тех времен, когда храмы служили скорее военными крепостями, нежели местом исповеди и молитвы.

А вот готический собор с устремленными ввысь сводчатыми башнями и узкими глазницами окон — так и видишь здесь какого-нибудь «серого» кардинала, с закрытым капюшоном порочным лицом. А чего стоит часовня Бои-мов с чудесной каменной резьбой по фасаду? Семнадцатый век, между прочим! А королевский арсенал того же века? В стиле барокко, с порталом, в котором прячутся своды лоджий, с окнами, оформленными причудливой резьбой. Здесь могут сражаться за честь королевы бравые мушкетеры. А строгий, простой до совершенства костел бенедиктинов в стиле ренессанс? С башней, украшенной скульптурным аттиком? Так и видишь юную монашенку, сложившую руки в молитвенном экстазе, променявшую светскую роскошь на строгое уединение. А эти дворики, внутри которых обнаруживались двухэтажные галереи, с непременной резьбой по камню на внутренних, никому, кроме самих жильцов, не видных фасадов! Просто с ума можно сойти!

Сташевич бродил по улицам, упиваясь красотой города и красотой его жителей. Вернее, жительниц. Вот, казалось бы, окраина страны. Но нет! Это та окраина, которая ближе к западному шику, нежели к строгой коммунистической выправке женщин столицы.

Вот сейчас, например, перед ним легкой, чуть танцующей (но ни в коем случае не вульгарной) походкой шла стройная женщина (девушка?) в легком летнем пальто кремового цвета, в шляпке на коротко стриженных вьющихся каштановых волосах. Стройные ноги в шелковых чулках, туфельки на высоких каблучках.

Ему очень хотелось обогнать незнакомку, чтобы увидеть ее лицо, но одновременно он боялся, что она окажется некрасива, и все очарование рухнет. Но любопытство режиссера гнало вперед. Так он и шел за нею, благо пути их пока совпадали, решив, что возле перекрестка обязательно обгонит женщину и, может быть, даже заговорит с нею.

Но перед самым перекрестком женщина неожиданно вошла в высокую дубовую дверь солидного пятиэтажного здания. Как раз в этот момент Олег отвлекся на проезжавший мимо «форд» и увидел лишь край пальто, исчезнувшего за дверью, рядом с которой была прибита табличка: «Военная комендатура».

Ничего себе кадры в строгом ведомстве! А ведь у нас есть шанс познакомиться при случае, обрадовался Ста-шевич.

В приемной военного коменданта города было душно. Дежурный офицер листал газеты, то и дело вытирая платком лоб.

— О, вот и вы, Виктория! — воскликнул он, отложил газеты и поднялся навстречу. — Позвольте, я помогу вам, прекраснейшая богиня Победы?

Офицер помог женщине снять легкое пальто, несколько больше чем нужно задержав руки на ее плечах. Красавица небрежным жестом стряхнула его ладони, повесила пальто на плечики, убрала в шкаф, распахнула окно, впустив в комнату потоки свежего воздуха, затем села за стол, на котором стояла пишущая машинка и пара телефонных аппаратов.

— Что-нибудь есть? — она просматривала исписанные мелким почерком листы.

— Да. Старик просил напечатать это в срочном порядке. Кстати, я вас прикрыл: сказал, что вы ушли на почту.

— Я и была на почте, — усмехнулась Виктория и выложила из сумки корреспонденцию.

— Но не только там! Признайтесь, что вы забегали к маникюрше!

— Ошиблись! Я забегала в ателье на примерку. Всем участникам праздника шьют костюмы. И мне в том числе.

— О, как мог я забыть! Мы ведь готовимся к празднику! Переполненный стадион, счастливые лица, и вы — Богиня на. На чем там вас повезут? На спинах боевых слонов?

— Перестаньте паясничать, Висницкий! А то пожалуюсь начальству! — женщина уже стучала по клавишам, пальчики проворно порхали над клавиатурой.

— Послушайте, Вита! Мне кажется, из вас вышла бы замечательная пианистка! Вы не учились музыке?

— Нет. Не пришлось. Много было других дел. А вам, я вижу, совсем нечем заняться.

— Так я порученец. Будет поручение.

И как по заказу, распахнулась дверь кабинета. В проеме стоял внушительный тучный генерал-майор Кураев, комендант города.

— Виточка, вы отпечатали документ?

— Да, Никита Борисович.

Виктория протянула машинописные листы.

— Как всегда, без единой помарки. Вы прекрасный секретарь, Виточка! Я вами очень доволен! — удовлетворенно отметил Кураев. Он поставил внизу размашистую подпись. — Печать поставите сами и в конверт положите, пожалуйста.

Генерал повернулся к дежурному офицеру.

— Висницкий, голубчик, а вы срочно передадите его по назначению.

Виктория вынула из сейфа печать, аккуратно оттиснула фиолетовый кругляш на генеральской подписи. Затем, особым образом, так чтобы текст не был виден сквозь голубоватую бумагу, сложила листы, запечатала конверт. Все это было сделано быстро и как-то очень красиво. Так, что мужчины невольно любовались четкими движениями тонких пальчиков. Висницкий убрал документ в планшетку, козырнул начальству и удалился.

— И вот корреспонденция, Никита Борисович. То, что пришло на почту, — Виктория протянула коменданту несколько конвертов.

— Хорошо, я просмотрю, — генерал собрался было вернуться к своему столу, но задержался в дверях кабинета: — Да, Вита, я забыл сказать, что на склад поступили вещи и продукты по лендлизу. Я достал для вас талоны. Вам, как сотруднице комендатуры, полагается… Вот, возьмите.

Виктория убрала две голубоватые ленточки в сумочку.

— Спасибо, Никита Борисович, — спокойно кивнула она.

— Боже мой, какая в вас бездна достоинства! Вы прямо-таки княжна великорусская! Ваши предки не из царской семьи? — пошутил генерал.

— Нет, я из семьи рабочих, вы же знаете, — улыбнулась Виктория.

— Знаю, деточка, знаю. И что отец погиб еще на финской, и что мать умерла в блокаду… Бедная девочка! Ну-ну, работайте, не буду мешать. И я поработаю над документами. Меня с полчаса ни с кем не соединяйте.

— Есть, товарищ генерал, — четко ответила Виктория.

— Ну, ну, мне больше нравится, когда вы зовете меня по имени и отчеству. Разумеется, когда мы одни, — он ласково улыбнулся и затворил дверь.

— Разумеется, старый боров. — едва слышно прошептала Виточка и презрительно улыбнулась.

Сташевич миновал еще два перекрестка, свернул на тихую улочку, утопавшую в тополях, прошел почти до конца и нырнул в неприметную подворотню довольно приземистого здания, единственной достопримечательностью которого была четко выписанная тушью табличка «Типография им. Федорова».

В кабинете директора типографии вдоль длинного стола для заседаний сидели уже Хижняк и Орлов. Хижняк должен был прийти на встречу первым, далее с интервалом в десять минут — Чиж, потом он, Олег. Сташевич взглянул на часы. Все точно! Хижняк легким кивком и улыбкой подтвердил, что все идет по плану. Во главе стола — седой, с впалыми щеками мужчина в темно-сером костюме. Блекло-голубая рубашка, явно из довоенных запасов, галстук в полоску — типичный инженер или даже начальник цеха.

— Здравствуйте, проходите! — сделал приглашающий жест «инженер» и поднялся. Он был довольно высок. — Давайте знакомиться.

— Старший лейтенант Сташевич, — представился Олег, пожимая протянутую руку.

Рука была крепкая, мускулистая. Короткое энергичное пожатие понравилось Олегу.

— Подполковник Заречный, начальник львовского отдела Смерш. Садитесь. Ну, все в сборе, так что начнем.

Заречный обрисовал ситуацию, перечислил последние диверсионные акции. Многое из того, что он говорил, было уже известно группе Хижняка из материалов «задания», но слушали они внимательно — лишних знаний не бывает. Тем более, что в рассказе смершевца прозвучало и нечто совершенно новое.

— …И вот последнее преступление, совершенное прошлой ночью. Ограблен центральный склад. Убита охрана и вся ночная смена — двенадцать человек. Огнестрельное оружие не применялось. Действовали ножами и приемами боевых единоборств.

— А именно? — поинтересовался Хижняк.

— В основном переломы шейных позвонков и несовместимые с жизнью травмы в области затылка, височной кости, основания черепа.

— То есть речь может идти о диверсантах, которые прошли обучение в спецшколах и обучены мастерству убивать голыми руками?

— Да, именно. Мы тоже считаем, что среди них есть профессиональные диверсанты. Но есть и просто бандиты, убийцы, всякая шваль. Помимо точных, нацеленных на мгновенное убийство, в том числе ножевых ударов, на теле убитых есть и непрофессиональные множественные ранения, нанесенные явными дилетантами, если можно так выразиться. Эта банда орудует у нас не первый месяц. Почерк всегда одинаков. Форма офицеров Красной Армии, безукоризненно выполненные документы.

— Что похищено?

— Да многое. Консервы, сахар, мука, чай, кофе, сгущенка, яичный порошок. Что-то из гуманитарной помощи, еще по ленд-лизу полученное. Полный список я вам дам. Я уже распорядился отслеживать появление этой продукции на рынках, барахолках, районных базах. Каждый закуток области не прошерстишь, но в городе наблюдение обеспечим.

— Хоть какие-то наводки есть? Кто они? Местные националисты или поляки, немцы? Кто за ними? Армия край-ова, «лесные братья», абвер?

— Известно, что в состав банды входит некто Паленый, матерый уголовник, бежавший из мест заключения. Внешность у него больно приметная — лицо ему подпалили, когда пацаном свою бандитскую карьеру начинал. А что до руководства, до тех, кто стоит за ними. До сегодняшнего дня ответа на этот вопрос у меня не было. Но вот последние события некоторый свет могут пролить.

Заречный достал из ящика стола пакет, из которого извлек серебряный медальон на разорванной серебряной же цепочке.

— Один из рабочих, видимо, оказал сопротивление бандитам и был зверски убит. На теле одиннадцать ножевых ранений. А в руке было зажато вот это украшение. На медальоне какие-то знаки, значения которых мы пока понять не можем. Привлечь музейщиков еще не успели.

— Можно взглянуть?

— Пожалуйста! — подполковник протянул Хижняку находку.

Сташевич и Орлов склонились над медальоном, который лежал на ладони Егора.

На серебряной поверхности были отчеканены странные знаки в виде причудливой формы ломаных линий. Все трое несколько секунд молча их рассматривали.

— Это древнегерманские руны! — уверенно заявил вдруг Орлов.

— Что? — в один голос спросили присутствующие.

— Буквы древнегерманского алфавита. Используются для начертания заклинаний и всякого такого. Их носят обычно в качестве амулета, оберега.

— Вы историк? — спросил пораженный Заречный.

— В некотором роде, — Хижняк быстро ответил за Орлова. — Если лейтенант уверен, что это руны, значит, руны!

— Может быть, вы еще и текст прочтете?

— Некоторые буквы почти стерты, и, как правило, знаки имеют символический смысл. Но если будет неделька времени, — может, разберусь.

— Я думаю, никаких неделек ждать не будем! — возразил Хижняк. — Важно то, что медальон принадлежит, судя по всему, немцу. Вот вам и след!

— Да, это уже кое-что! — кивнул Заречный.

— Разрешите? — спросил Орлов и продолжил: — Раз это амулет, оберег, тот, кто потерял его, вероятно, очень расстроен пропажей. И думаю, вернется за ним.

Заречный недоверчиво посмотрел на юного лейтенанта.

— Ну… Они же понимают, что склад теперь охраняется с удвоенной силой.

— И что? А мы уже понимаем, что имеем дело с хорошо обученными диверсантами, которые, очевидно, возглавляют группу. А для людей обученных проникнуть туда, куда им нужно, труда не составляет, — поддержал младшего товарища Хижняк.

— Неужели вы полагаете, что металлическая пластинка заставит рисковать жизнью даже опытного диверсанта?

— И самые опытные убийцы бывают очень суеверны, — заметил Сташевич.

— Следовало бы устроить на складе засаду, — подытожил Хижняк.

— Нет у нас времени сидеть и ждать! — разгорячился Заречный. — Поскольку мы почти ничего не знаем о противнике, единственный способ обнаружить их — это создать ситуацию, когда они сами пойдут на контакт. Разработан следующий план: через нашу агентуру в антисоветском подполье будет вброшена информация о том, что во Львове появилась банда Казимира. Такая банда реально действовала на территории Западной Украины, она уничтожена. Но мы пустим слух, что несколько приближенных к Казимиру людей сумели сбежать из-под стражи. В неразберихе последних месяцев войны это вполне достоверно. Вас здесь никто не знает, включая агентуру противника, так что эту карту вполне можно разыграть.

— Но мы должны будем проявить себя, чтобы заинтересовать противника, так ведь? — заметил Хижняк.

— Вот именно! Задумка такая: банда Казимира, то есть вы, совершает нападение на состав с продовольствием.

Акция должна быть громкая, с резонансом. Думаю, после вашей вылазки они выйдут на вас.

— Что ж, попробуем. Однако я бы все-таки сделал засаду на складе!

— Даже если владелец амулета вернется за ним, не факт, что он будет сотрудничать со следствием, если вообще дастся живым. А если ему удастся скрыться? В любом случае, они затаятся, и мы потеряем время! Я против засады. Все, товарищи, совещание закончено. Как вы устроились? Нормально? Вот и хорошо. Через день-другой пойдете грабить «железку», а пока отдыхайте, гуляйте по городу, осваивайтесь. Все!

Заречный хлопнул ладонью по столу, давая понять, что никаких возражений больше не принимает.

— Ну что ж, воля ваша. Ну а по чарке, Андрей Алексеевич? За знакомство? — обезоруживающе улыбнулся Хижняк и достал из пакета бутылку водки и жирную, завернутую в вощеную бумагу селедку.

— Ну. За знакомство грех не выпить. Да еще под такую закуску.

Заречный полез в шкаф за стопками. Хижняк подмигнул своей команде: мол, ничего, обломаем упрямого хохла под водочку да селедочку!

Высокая двустворчатая дверь открылась, и в огромный барак вошел раздатчик. Утренний свет лег широкой полосой между рядами нар. Тысячи глаз смотрели на тяжелый деревянный поднос в его руках. Нынче был праздник — нынче был селедочный день. На подносе лежала гора рубленых надвое сельдей. За подносом шел дежурный надзиратель, строго взиравший на тощих, грязных, гноящихся обитателей барака. По рядам четырех ярусных нар пронесся шелест: все взволнованно следили за приближением подноса. Какой кусок достанется? Менять нельзя, все в руках удачи. Рубщик, наверное, не подозревал или не утруждал себя мыслями о том, какие трагедии переживают те, кому досталось на чуточку, на какие-нибудь небрежные граммы меньше, чем соседу. Каждый успел прикинуть, какой именно кусок получит. И огорчиться или возликовать. И ошибиться, потому что своевольная рука могла нарушить свой же порядок раздачи и вынуть хвост с другой стороны подноса. И снова огорчения и ликование. Селедку выдавали нечищенной и это было правильно: ее ели с кожей, внутренностями, костями. Долго, любовно лизали соленый бок, пока мякоть не исчезала, а белесые кости начинали выпирать голым рыбьим скелетом. Кости нужно жевать. Осторожно, медленно, как можно медленнее, чтобы тянуть пиршество как можно дольше. Потом, получив пайку хлеба, так же медленно отщипывать маленькие кусочки и сосать клейкую массу. Хлеб выдавался по утрам на весь день, но мы съедали его утром, чтобы не украли, не отняли блатные. Потом кружка тепловатой воды, именуемой чаем.

Вот и все. После еды становится жарко и смертельно хочется лечь и уснуть. Но уже нужно одеваться на работу. И мы встаем, натягиваем на изъеденные голодом тела оборванные телогрейки, служившие ночью одеялом, подвязываем подошвы к изодранным буркам из стеганой ваты, которые лежали ночью в изголовье.

Двери распахиваются, столб ледяного воздуха, словно живое существо, входит в помещение барака. А там, за колючей проволокой внутреннего двора — конвоиры со злобно лающими собаками.

Грузовик был оставлен в пяти километрах от деревни, в лесу, в овраге, недалеко от дороги, ведущей в горы. Рудольф тщательно закидал его ветками и пошел к деревне, огибая встречавшиеся на пути болота. На темно-зеленых кочках яркими оранжевыми горошинами сидела морошка. Ее в этом году была пропасть, бабы чуть не каждый день ходили в лес. На подступах к нему, на открытых полянах заалела из-под узорчатых листочков земляника, и ее тоже собирали, любовно и неутомимо.

Он шел к деревне, думая о том, что вот еще одна операция успешно завершилась, что его личный счет пополнился еще на некоторое количество денежных знаков. И, как обещал майор, скоро они выберутся из этой дыры. Еще одна акция, крупная акция — и все. И, может быть, скоро он вернется домой. Заслужил. Имеет право. Только бы им везло так же, как до сих пор. Его талисман хранил его, и он верил, что будет хранить и впредь.

Рудольф непроизвольно поднес руку к горлу — оно все еще болело после схватки на складе. Он поднес руку. и замер. Цепочки на шее не было! Он мгновенно вспотел, шаря по телу. Нет, ее не было. Не было, следовательно, и медальона. Он опрометью вернулся к грузовику, разметал ветви, обшарил кабину, потом кузов, где была спрятана военная форма — медальон пропал. Этого не должно было быть! Это было ужасно! С того момента, когда они покинули склад, и до минуты, когда он съехал в этот овраг, из машины он не вылезал. В диверсионном лагере они пробыли не более пятнадцати минут, пока разгружалась машина. Получалось, что он оставил амулет там, на складе, пока боролся с русским. Его талисман остался в ручищах русского борова!

Рудольф почти бегом преодолел километры, отделявшие его от деревни, и ринулся прямо в сельсовет. К счастью, майор был один, и Рудольф, перейдя от волнения на немецкий, выпалил:

— Кажется, я оставил на складе свой медальон!

— Тот, с рунами?

— Да!

— Черт! Как тебя угораздило? Ладно… Будем надеяться, они не разберутся в знаках.

— Вы не понимаете, господин майор! Человек, который сделал для меня эту вещь, предупреждал, что если я потеряю ее, меня ждут несчастья! Я должен вернуться туда. Я должен найти медальон!

— Ты рехнулся? — прошипел майор. — Ты, Зингер, мюнхенский уголовник, а не цыган-конокрад, чтобы верить во всякую чепуху! А несчастье случится, это точно! Если отправишься искать свою безделушку, мигом окажешься в подвалах НКВД, понял? Не смей уходить из села! Я запрещаю тебе! И не смей говорить по-немецки. Даже когда мы наедине! Сколько раз повторять? Еще раз услышу, напишу рапорт! Не выводи меня из себя! Понял?

— Понял, господин майор!

— Ступай.

Рудольф вышел из хаты с табличкой «Дубровицкий сельсовет», хлопнув дверью — все, чем он мог выразить бушевавшую ярость. Он шел, опустив голову, не видя, как озарилось радостной улыбкой лицо семнадцатилетней Оксаны, которая шла ему навстречу.

— Здравствуй, Анджей! — тихо сказала она, когда они поравнялись.

— Здравствуй, девонька, — через силу улыбнулся он в ответ. — Куда ты?

— К Мирославу Иванычу. Он муки обещал дать.

— Ну иди-иди, милая. Он у себя.

Рудольф прошел мимо девушки, едва сдерживая себя: первый раз он получил приказ, который не мог, не хотел выполнять. Первый раз майор откровенно посмеялся над ним, показал, что он, Рудольф Зингер, ничего не стоит, поскольку самая дорогая для него вещь тоже ничего не стоит. И ему хотелось ударить, изметелить ногами, превратить в кровавую тряпку любого, кто попался ему на пути.

Он вошел в избу, плотно закрыл дверь. Марья подняла голову от корыта. Она стирала, пенное кружево окутывало полные локти.

— Анджей! Где ж ты пропадал? — ласково пропела женщина, отирая руки фартуком, бросаясь к нему. — Куда ж ты все ходишь, коханый? Уйдешь, ничего не скажешь, придешь, молчишь. Я ж тебе теперь, считай, жена. А ты от меня по ночам прячешься! Смотри, пожалуюсь Мирославу Иванычу! — озорно сверкнула она глазами и обняла его, прижалась пышным телом.

Эти слова стали последней каплей. Он отшвырнул ее с такой силой, что женщина упала. Удары сапога посыпались на тело, он шипел:

— Мирославу? Иванычу? Пожалуешься? Деревенская сучка! Это ты-то жена? Шлюха! Да ты же меня лет на десять старше, да я тебя.

Марья голосила, чем заводила его еще сильнее. Он бил и бил ее, до тех пор, пока в хату не ворвался дед Шмаков и не вылил на него ведро ледяной воды, после чего поднял окровавленную Марью и увел к себе.

Оставшись один, Рудольф выпил стакан самогона и забылся тяжелым сном. А ночью ушел из села.

Рудольф добрался до города на попутках. Еще полчаса — и он у склада. Удивительно, что на всем пути ему не ни разу не встретился патруль, никто не проверял документы. И хотя были они в полном порядке, одинокий мужчина, блуждающий по ночным улицам, всегда вызывает подозрение. Его могли бы задержать для объяснений. То, что этого не произошло, Рудольф расценил как благоприятный знак. Он подкрался с тыльной стороны ограды, затаился, наблюдая за мерными шагами солдата охраны, выбрал удобный момент, перемахнул через ограду, метнулся к зданию и успел затаиться у пожарной лестницы, поднимавшейся вверх по наружной стене здания. За углом здания, около дверей склада, стояли двое охранников. Они курили, разговаривая о чем-то вполголоса. Рудольф слышал их голоса. Похоже, они не собирались покидать пост, и выход был один — попасть в здание через крышу. Он начал подниматься по лестнице, выбирая те промежутки времени, когда охранник, отмерявший шаги вдоль ограды, максимально удалялся от него. Подъем занял около часа, но прошел благополучно. Далее он нашел на крыше вентиляционное окно, пробрался сквозь него под крышу склада, осветил фонарем пространство, отыскивая место, где схлестнулись они с русским. Это место обнаружилось по густым темным пятнам крови, которые расползлись по полу замысловатым географическим рисунком. Перехватывая руками балки, он достиг верхних ярусов стеллажей, спрыгнул на них, начал спускаться вниз, цепляясь за металлические вертикали. Спрыгнув на землю, он включил фонарик, чтобы осмотреться. И в этот момент за его спиной раздался звук, похожий на тихий свист. Рудольф вздрогнул, выхватил револьвер, одновременно выключил фонарь, отпрыгнул в сторону, оглянулся.

На фоне стеллажей вырисовывался силуэт мужчины. Тот стоял неподвижно, в его руке угадывалось оружие, но он не стрелял.

— Эй, ты что-то ищешь? — раздался мужской голос. Человек говорил по-немецки.

Зингер, не спуская пальцев со спускового крючка револьвера, осветил говорящего фонариком. Тот держал наизготове вальтер, в другой руке был зажат его, Рудольфа, медальон на разорванной цепочке!

— Кто ты? — мгновенно охрипшим голосом спросил Зингер.

— Друг. Хочешь получить эту вещь обратно?

— Да. Что тебе за нее надо?

Незнакомец хорошо говорил по-немецки, слишком хорошо. Откуда здесь немец? Это походило на провокацию. Но медальон! Он держал в руке медальон. Рудольф тянул время, думая, как получить свою драгоценность. Он сам был на мушке, и вопрос стоял: кто кого? Так, по крайней мере, думал сейчас Рудольф.

— Так что тебе надо? — повторил он вопрос.

— Это плохое место для разговора, парень. Могу сказать только, что я тебе друг.

— Друг с пистолетом в руке?

— Ты ведь тоже держишь пушку. Убери, тогда поговорим.

— Отдай мою вещь, вот тогда и поговорим, — чувствуя, что от напряжения теряет самообладание, ответил Зингер.

— Лови!

Мужчина сделал движение, которое показалось Рудольфу подозрительным, своего рода обманкой. Дальнейшее произошло практически одновременно: не выдержав, он выстрелил, мужчина упал, в воздухе мелькнула цепочка, тут же в темном помещении склада вспыхнул яркий свет, чей-то голос прокричал в рупор: «Вы окружены, сдавайтесь!» Рудольф видел, как в помещение врываются вооруженные люди. Он кинулся в лабиринты стеллажей, отчаянно карабкаясь вверх.

Оглянувшись, он увидел лежавший под нижним ящиком медальон. Его округлый край едва виднелся. Но вернуться за ним сейчас было невозможно. Раздались выстрелы, Рудольф затаился за каким-то ящиками, наблюдая в щель, выжидая момент, чтобы двигаться дальше. Но дальше случилось нечто совершенно непредвиденное: раненый им мужчина приподнялся и выстрелил в лампу под потолком. Помещение склада погрузилось во тьму, Рудольф с неимоверной быстротой взлетел вверх, зацепился за балку под крышей, подтянулся, вполз на нее и распластался на толстой перекладине, переводя дух. Внизу мелькали лучи фонарей. Мужчину заставили подняться. Рудольф слышал, как его допрашивают: «Фамилия, документы. Кто здесь был с тобой?… Где второй?» Не получив ответа, отвесив пленнику несколько ударов, его поволокли к выходу.

Рудольф выскользнул сквозь оконце и, ожидая каждую секунду воя служебных собак, спустился вниз по той же лестнице. Как ни странно, внизу было тихо. Лишь одинокий охранник все мерил шагами забор.

Рудольф перемахнул через него и скрылся в ночной темноте. К утру он вернулся в село, решив ничего не рассказывать майору. Пусть пройдет день-другой. Там посмотрим.

Но кто этот человек, поджидавший его, пытавшийся вернуть ему драгоценность? Человек, которого он принял за провокатора, особенно, когда на складе обнаружилась засада. Человек, которого он ранил, но не услышал ответного выстрела. Этот человек мог выдать его и не сделал этого. Этот человек хотел пойти на контакт, но не успел убедить его, Рудольфа, в своей лояльности.

Теперь он жалел, что не поверил незнакомцу. Майор осточертел ему, ему осточертело это село с его голодом, с его крикливыми, любопытными, жадными до мужиков бабами.

И может быть, другие силы могли бы принять его в свои ряды.

Он облюбовал для себя пустую хату на выезде из села. Понимал, что Марья его назад не пустит, да и не надо. Баб целая деревня, не пройдет и суток, кто-нибудь да приголубит. Любят они, русские бабы, нашего брата жалеть, усмехался он про себя. На жалость самую гордую и неприступную можно взять. Да так и с Марьей было. Первая красавица на деревне, молодая вдова, она поначалу и не глядела в его сторону. А стоило ему разжалобить ее россказнями о погибшей от рук фашистов невесте. И вот она Марья — бери не хочу!

Теперь-то все кончено. Побоев она ему не простит. Ну да и черт с ней, снова подумал он.

Хата, которую он занял, принадлежала семье Жебру-нов. Дед Жебрун и его сноха Ярослава были повешены немцами за связь с партизанами, об этом ему Марья рассказывала. Было это около года тому назад. С тех пор в хату эту никто не заходил.

А смешно у них здесь: каждый мужик, у кого дети свои семьи завели, сразу же дедом становится. Так и зовут: дед Жебрун, дед Шмаков. А подумать: какой этот Шмаков дед? Ну и что, что внучка есть? Ему пятьдесят лет, Марья говорила. Вон, майор, всего-то на десяток лет моложе, и хоть куда! Такую любовницу в городе содержит — закачаешься.

Это все от дикости. Вроде как прожил полвека, и хватит о грешном думать.

Набожные, сил нет. В каждой хате иконы. И все крестятся, все Деву Марию поминают.

А вера — дело интимное. Я — и Бог! У нас с ним свои отношения. И никаких икон не нужно. Медальон на шее, вот и все.

Он опять вспомнил об амулете, валявшемся сейчас на грязном полу склада. И сердце его сжалось от боли. Осквернить такую святыню, это как распять мать или отца. Ни за что он не оставит там медальон, непременно пойдет за ним снова. Очень удачно, что амулет завалился под полку стеллажа и его не видно. А полы на этом складе не моют годами, усмехнулся он. Русские такие свиньи! Да и западэнцы местные не далеко ушли. Что касается новой засады. Это вряд ли. Им и в голову не придет, что он может снова рискнуть жизнью. Дважды войти в реку. А он рискнет! Риск — благородное дело!

А хата справная, по здешним понятиям, конечно. Широкая лавка у крепко сколоченного стола, печь сияет побелкой, на ней — горшки, всякая прочая утварь. За печью еще одна лавка с матрасом, плотно набитым сеном. Лоскутные одеяла, иконы в углу и рушники, рушники. Прямо хата-музей, хмыкнул про себя Зингер.

Он сидел у стола, глядя на пыльную улицу, по которой бегали куры. Тоска. Когда же все это кончится?

Вдруг он увидел край цветастой юбки, мелькнувшей между деревьями. Ну вот, на ловца и зверь бежит — есть у русских такая поговорка. И кто же решил скрасить одиночество бедного рыцаря? Да это Оксанка! Вот те на! Семнадцатилетняя дуреха, единственная дочка Таисии Швыдкой. Ну нет, с этой малолеткой связываться опасно, мамаша у нее хуже цепной собаки. Как откроет пасть, как начнет на все село с соседками собачиться.

А девчоночка хороша! Но нет, нельзя, еще раз приказал себе Зингер, поднимаясь навстречу гостье. Оксанка стояла у дверей, застенчиво теребила платок, глядя на него из-под длиннющих ресниц.

— Здравствуй, Анджей! — тихо поздоровалась она.

— Здравствуй, милая, — ласково улыбнулся Зингер. — Что в дверях стоишь? Проходи, садись!

— Нет, нет, что ты! Увидят, сраму не оберешься. Ты выходи за мной чуток спустя, я тебя за мельницей ждать буду. Разговор есть, — очень серьезно сказала девушка и исчезла.

Зингер поднялся, походил по хате, раздумывая, что же нужно малолетке? Не для баловства же позвала она его за окраину села, где стояла заброшенная мельница. Он видел, что очень ей нравится, что она влюблена в него, но Оксанка девушка строгих правил, это вам не вдова, которая знает сладость мужских объятий.

Так что ж случилось? Уж больно озабоченным выглядело ее личико. Зингер вышел, направился к мельнице.

…Девушка уже ждала его. Лицо ее было все так же взволнованно.

— Ну, что случилось, Оксана? Рассказывай, — все так же ласково проговорил он.

— Ой, не знаю, как и начать.

— Начинай с начала, — посоветовал Зингер.

— Я сегодня к Марье поутру зашла, — Оксана вскинула на него ресницы и тут же отвела глаза.

— И что? — надменно спросил Зингер. Уж не воспитывать ли его собралась соплячка?

— Нет-нет, ничего. То есть лицо у нее все в синяках. Она говорит, ты ее избил. Это правда?

— Ну, положим, правда. Да не вся. А тебе-то что?

— Ничего. — девушка едва не плакала.

Она хотела сказать ему еще что-то, он это видел. Хотела, но сомневалась.

— Синяки, говоришь? А почему так получилось, она тебе не сказывала?

Оксанка отрицательно мотнула головой, зажмурившись, чтобы не расплакаться от волнения и страха.

— А как она меня поносила, не говорила тебе? Она ж меня к каждому столбу ревнует! Да это бы ладно. Она меня к мертвой невесте ревнует! Поносит невесту мою, которую фашисты замучили! Она посмела сказать, что моя невеста, мол, добровольно с фашистами жила, по своей охоте. — Голос его задрожал, на глазах выступили слезы. — Что, мол, молодая женщина не может без мужика. Тварь она, Марья твоя, вот что! Моя Эльзе чистая была. Как ты! Такая же невинная, юная. Она от позора руки на себя наложила! А эта грязная баба посмела оскорбить самое для меня святое.

Он сухо разрыдался, но быстро справился с собой.

— Прости мои слезы, прости, что веду себя не как мужчина, — тихо сказал он, видя, что слова его произвели должное впечатление. У малолетки челюсть отвисла от жалости, того и гляди, завоет в голос.

— Гос-споди, как же она могла? — действительно заголосила было Оксанка.

— Ты тихо, тихо, девонька. Не плачь. Это мое горе, не твое.

— Что ты! Все, что твое — и мое! Я ж тебя с первого взгляда. Любый ты мне. — пробормотала девушка.

— Правда? Это правда, Оксанка? — как бы обрадовался мужчина. — Так и ты мне сразу глянулась. Только матери твоей боялся! Боялся, не отдаст за меня Ок-санку.

— Ну. Почему же.

— Ладно, мы это обсудим. Давай-ка присядем сюда, в ногах-то правды нет, верно? Вот так. Да не бойся, не трону я тебя, — приговаривал он, усаживая девушку на толстое бревно, устраиваясь рядом.

Несколько мгновений они молчали. Зингер чувствовал, что девушка напряжена как струна, и дал ей время успокоиться. Затем, поглаживая маленькую шершавую руку, он как бы мимоходом спросил:

— А скажи, что Марья? Злится?

— Ох. Очень! Я пришла к ней, чтобы за ягодами позвать на болото, а она сидит и плачет. И знаешь, что сказала? Уж не знаю, говорить ли тебе.

— Говори, говори, моя рыбонька!

— Она сказала, будто ты не литовец никакой, а немец! Будто ты во сне по-немецки разговариваешь… И что она сообщит об этом куда следует.

— Это куда же? Мирославу Иванычу?

— Нет. Он ведь тоже наполовину немец. Она говорит, что, мол, председатель тебя потому и покрывает, что ты немчура. Она во Львов собралась ехать. В Чеку.

— В НКВД? — переспросил Зингер.

— Ну да! Вот я и пришла предупредить тебя. Бежать тебе надо!

— Бежать? Мне? Да что ты, маленькая моя! Врет все твоя Марья. А если когда словом немецким и обмолвился, так что такого-то? У нас в Литве все по-немецки гу-тарят. Немцы-то двадцать лет сидели. Считай, до самой войны. В сороковом только ушли. А в сорок первом вернулись. Так кто ж у нас немецкого не знает? Дура твоя Марья!

— Может и дура, только большой беды наделать может, — тихо сказала Оксанка.

Зингер молчал. Права девчонка! Тысячу раз права!

— И еще. Она говорила, будто ты на ней жениться обещал. — мучительно краснея, выдавила девушка главное, что ее беспокоило.

— На ком? На Марье? — теперь уже искренне расхохотался мужчина. — Да разве на таких женятся? Да она же первому встречному на шею вешается. Что ты, девонька! Никогда я ей ничего такого не обещал! Жил с ней, это все село знает. Так мое дело мужское: баба дает, чего ж не взять? Ты того, извини, — спохватился он, видя, что девушка вот-вот заплачет. — Ты пойми, я ж с войны вернулся, четыре года с женщиной не был. Конечно, не утерпел. Но жениться — нет! Я о такой, как ты, невесте мечтал! Чистой, верной. Чтобы я мог привезти ее к себе на хутор, матери показать: смотрите, мама, какая у меня Оксанка! Вот радость-то матери будет!

Оксанка вспыхнула алой розой, подняла на него васильковые глаза.

— Так ты что, свататься придешь? — прошептала она, не веря своему счастью.

— Конечно! Попрошу Мирослава Иваныча сватом быть. Думаю, он не откажется. Нынче ж вечером и придем.

— Ой! Надо мамаше сказать!

— Погоди! Может, и не надо. Пусть все неожиданно произойдет, она и опомниться не успеет, а ее Оксанка уж просватана, — улыбался Зингер, обнимая девушку.

Она опять задрожала.

— Ты вот что, — прошептал он в розовое ушко. — Ты ведь по ягоды собралась? Ну и иди! Позови Марью, да идите вдвоем.

— Так как же я с ней. Вроде как я ей теперь соперница.

— Так ты молчи об нас! Ничего не сказывай. Похитрее будь! Наоборот, поддержи ее, успокой. Мол, правильно,

Марья, что выгнала. Она меня не выгоняла, я сам ушел, но ты ей польсти, ей приятно будет. Глядишь, успокоится. И нам с тобой хорошо. А то она со злости к тетке Таисии придет и наговорит бог знает чего.

— Ладно, — кивнула девушка, подумав, что Марья все равно придет к ее матери и наговорит чего не попадя. Да и все село судачить будет. Но ей все равно! Они ведь уедут отсюда.

— Мы ведь уедем, да? — она взмахнула ресницами.

— Конечно, милая! Завтра председатель нас распишет, и хоть тем же днем увезу тебя, ягодка моя! Засиделся я здесь. И мать меня заждалась. Вот и приеду с молодой женой!

Он привлек девушку к себе и поцеловал таким крепким поцелуем, что Оксанка задохнулась и едва чувств не лишилась. Вот дура, думал Зингер, наблюдая за изменившимся лицом девушки. Она медленно раскрыла глаза и смотрела на него столь преданным взором, что прикажи он ей сейчас в огонь шагнуть — шагнула бы!

— Я для тебя, Анджей, все сделаю! — выдохнула Ок-санка, подтвердив его мысли.

А хороша чертовка! Завалить бы ее сейчас в траву, да отодрать во всю свою силу! Но нельзя. Черт ее, малолетку, знает, как она перенесет потерю иллюзий.

— Ну беги, милая!

— А ты куда?

— В хату. Надо ж себя в порядок привести перед вечером. Вон я колючий какой. Как же к будущей теще с небритой харей?

— А я не заметила, — простодушно ответила девушка. — Ты такой красивый. И желанный, — тихо добавила она.

— И ты моя желанная, коханая моя!

Он осторожно поцеловал ее в щеку, встал и быстро пошел в сторону дома.

Болота, где женщины собирали морошку и клюкву, были как раз в той стороне, где Зингер прятал машину. Он знал там каждый куст, каждое дерево. Разумеется, ни в какую хату он не пошел. Марья баба бешеная. И то, что она вполне способна его выдать, сомнений не вызывало. Так что, высмотрев на опушке подходящую ель, он забрался, устроился в густых мохнатых ветвях и стал ждать. Отсюда было видно село, за ним — засеянное рожью поле, через которое нужно было пройти к лесу. Мимо не проскочат. Действительно, вскоре он увидел две женские фигуры. Тоненькая, хрупкая — это Оксанка. Повыше, что называется, в теле — это Марья. Обе в белых платках, повязанных низко, почти на глаза. У обеих в руках корзинки для ягод. Когда они подошли ближе, он увидел, как разукрашено синяками лицо бывшей сожительницы. Да, постарался он изрядно. Вернее, перестарался. Оплывшее, расцвеченное разными оттенками сине-багрового цвета, лицо Марьи было почти неузнаваемо.

Женщины переговаривались, он слышал каждое слово.

— Изверг, что б ему в аду сгореть! — злобно говорила Марья.

— Ладно, ну что ты? А то наши мужики не дерутся? — пыталась успокоить ее Оксанка.

— Наши? Дерутся, да не так. Он же меня чуть не убил! А коли дед Шмаков не подошел бы, так и убил бы, фашист проклятый!

— Да почему фашист-то? Что ты, ей-богу, Марьюшка? Фашисты людей вешали, избы жгли. А тут спьяну руки распустил мужик… Может, и ты чего не так сказала, — осторожно заметила Оксанка.

— Ничего я ему плохого не говорила! Я ж его, подлюку, любила! Просто зверь он, вот и весь сказ! А почему фашист? Потому что сердцем я это чую. Видела, как заходился он, когда сапогами меня охаживал. Короче, сообщу в Чеку, пусть там разбираются.

Они прошли мимо него, голоса удалялись, приглушенные деревьями.

— Да забудь ты его! Выгнала, и забудь! Синяки-то пройдут, а жизнь человеку загубишь, потом сама же жалеть станешь. — это Оксанка.

— Чего это ты его защищать-то вздумала? Или себе приглядела? Брось, девка! А ведь тебе еще не все рассказываю. Чего он ночами со мной выделывал. Это только взрослая сильная баба выдержать может. А чего во сне бормотал-то. Вражина. Может, шпион даже. Чека разберется! — слышался голос Марьи.

Ну, вот и все. Подписала ты себе приговор, дура-баба. И Оксанке заодно. Малолетку жаль, но на войне как на войне.

Он бесшумно крался вдоль болота, держа женщин в поле зрения. Вот они примостились на кочках, обрывают ягоды, переходят дальше, белые платки мелькают среди низкорослых берез. Сначала рядышком, потом все больше расходятся, и только перекликаются друг с другом. Вот Марья присела возле бочага, по краю которого вызрели особенно крупные ягоды. Он метнулся к ней, она вскочила, услышав треск сучьев.

— Оксанка? — голос ее дрожал. — Ты, Анджей? Увидев его, Марья бросилась было бежать, но он уже схватил ее, прижал к себе, зашептал:

— Тихо, милая, я ж люблю тебя.

Женщина молчала, парализованная ужасом. Нож вонзился ей в спину, на уровне сердца.

Глаза медленно заволокла пленка, тело обмякло в его руках. Он вытянул нож и, стараясь не испачкаться кровью, подтащил тело женщины к вязкому берегу, столкнул в бочаг. Темная вода сомкнулась над нею. Туда же полетела корзинка.

Вот и все, прощай, Марья! Он вытер нож о траву. Звук за спиной заставил его медленно обернуться. За тонкими стволами болотных деревьев стояла Оксанка. Зубы ее стучали так громко, что заставили его опомниться. Нет, еще не все!

Он шагнул к ней, Оксанка заверещала тонко и отчаянно. Как пойманный заяц, усмехнулся он про себя. В следующую секунду, бросив ягоды, девушка стрелой помчалась прочь.

Он не стал догонять ее сразу, не побежал по ее следам. В нем проснулся некий охотничий азарт. Быстро обогнув болотины, он выскочил на поле, спрятался в высокой ржи.

Она вылетела из леса минут через семь. Лицо искажено ужасом, рот распахнут в беззвучном крике. Оглянувшись, решив, что ушла от погони, она припустила еще быстрее по узкой тропке, проложенной среди колосьев. В несколько прыжков он нагнал ее, схватил, повалил, закрыв рукой рот.

— Ну что, попалась, пташка? — хрипел он, чувствуя, что бешеное желание рвется наружу.

А чего ж не побаловаться напоследок? Рука его по-хозяйски шарила по ее телу. Девушка билась в его руках.

— А ну-ка лежи смирно! Ты ведь любишь меня, верно? — ухмылялся он в обезумевшие от ужаса глаза.

Она все билась, все пыталась выскользнуть из его цепких рук. Ее сопротивление и беззащитность возбуждали его до предела. Он рвал ее одежду, теряя рассудок от юной груди с торчащими розовыми сосками, от темного треугольника внизу нежного, плоского живота. Он терзал тело, которое не принадлежало еще никому! Навалившись, раздвинув ее ноги, он вонзился в нежную, упругую плоть. Он насиловал ее с первобытной яростью, сжимая руки на тонкой белой шее, впившись губами в ее рот, чувствуя соленый вкус крови. Ее пальцы царапали его спину, но становились все слабее и слабее.

Он наконец отвалился. Лежал, раскинув руки, глядя в синее-синее небо.

Такими же синими были глаза Оксанки, когда она была жива.

Первым его побуждением было утопить девушку. Но потом он вспомнил деда Шмакова, и змеиная ухмылка пробежала по его тонким губам. Он отнес ее в сарай, где прежде хранилось сено местного ксендза, сбежавшего из села от советской власти.

Засыпав тело соломой, оставил дверь приоткрытой, чтобы нашли.

Когда он вышел на дорогу, уже вечерело. Остановив попутную машину, Зингер поехал во Львов.

Вечерело. Торговля на Центральном львовском рынке шла на убыль. Некоторые лотки уже пустовали — торговцы складывали товар, другие еще зазывали припозднившихся покупателей. Между рядов бродил тщедушный мужичонка с безволосым, будто обожженным лицом.

Я увидел Паленого сразу, как только он появился на рынке. Его трудно не заметить.

Такие лица бывают у ребят, горевших в танке. И я подумал, что это своего рода удачная маскировка — этакая безволосая рожа. Герой войны и труда, ядрень корень.

Я шел параллельным курсом, по следующему ряду. Паленый остановился возле мужика-торговца, я тут же начал торговаться с дебелой теткой по поводу вареной картошки. Верно все же мы рассчитали: если в группе есть бандиты, наверняка скрысятничают, пойдут на рынок торговать. Продадут и мать родную. Не то что американскую тушенку по ленд-лизу. Каждая банка которой учтена и записана. Дурье-ворье. Впрочем, нам это на руку. Паленый то и дело поправлял солдатский сидор, который болтался у него за плечами. И я прямо-таки видел очертания банок. Вот он стряхнул мешок, развязал тесемки, вынул банки. И тут двое возникших как из-под земли бравых ребятишек в штатском налетели на гражданина Паленого, азартно заламывая ему руки. Я со своим кульком вареной картошки отошел в сторону, наблюдая за активностью местных бойцов. Паленый возмущенно орал:

— Что такое? в чем дело?

Один их «штатских» совал ему в нос банку тушенки.

— Это что такое? Где взял?

— Купил! А че, теперь уже и купить ничего нельзя? — вопил Паленый.

— У кого купил? Когда? — не отступали ребятишки Заречного.

— Что, я помню? Мне паспорт не показывали.

— Ладно, разберемся!

Они поволокли преступный элемент к выходу. Что ж, теперь мой выход, почтеннейшая публика!

Лошадь, запряженную в телегу, я заприметил сразу, как появился в этом оазисе частной собственности. Она скучала, отгоняла хвостом мух, пока хозяин пытался сбыть с рук тухловатое мясо. Перемахнув через прилавки, я впрыгнул на телегу, ухватил вожжи, свистнул, мол, эге-гей, залетные!.. Лошадка понеслась напрямую, снося ящики, мешки, прочую дребедень. Я стол во весь рост, лошадь мчала меня к воротам рынка, возле которых замешкались конвоиры. Это было красиво! Возле ворот я чуть осадил, но не слишком, ровно настолько, чтобы сопровождающие Паленого лица как бы в испуге шарахнулись в стороны.

— Садись, мужик! — крикнул я.

Паленый, надо отдать ему должное, соображал быстро. Он вскочил на телегу, и мы вылетели на площадь, пронеслись по бульвару, свернули в тихую, обсаженную кленами улочку.

— Все, это конечная, — объявил я, спрыгивая с телеги. — А то, поди, уже погоня организована. Линять отсюда нужно.

Паленый последовал моему примеру, резво спрыгнул на землю.

— Ты это. Ты чего это, мужик? Зачем ввязался? — подозрительно спросил он.

— А я чекистов не люблю, — простодушно улыбнулся я. — Кто им враг, тот мне друг.

— А с чего ты взял, что они из «органов»?

— Так видал я их. Во всех ракурсах. А ты что, не доволен? Так вернись, то-то они обрадуются! Обеспечишь им премию!

— Любопытный ты мужик. Что ж, спасибо тебе. Про-щевай! — Он собрался было «делать ноги», что никак не входило в мои планы.

— Спасибо в карман не положишь. — крикнул я.

— Ну, говори, сколько я тебе должен? Только по-быстрому, — прищурился Паленый.

— Да ничего ты мне не должен, дурила! Я ж о чем: посидеть в кабаке, выпить, погутарить с интересным человеком.

— Эт-то можно! Это дело хорошее. Только чур, кабак я выбираю. А то кто тебя знает.

— Ох, и подозрительный ты мужик! А если ты меня сейчас приведешь на «малину» и чиркнешь ножичком? Ладно, кто не рискует, тот не пьет шампанское! Веди!

Мы нырнули в соседнюю подворотню, прошли проходными дворами, покружили проулками, попетляли с полчаса по улицам славного города Львова. Это он, маромой, проверял, нет ли хвоста. Я послушно бродил за ним, развлекая фигуранта болтовней. Наконец мы приземлились в подвале, оборудованном под пивную. Полумрак освещался лишь светом керосиновых ламп на деревянных столах. Взяли графин водки, пару соленых рыбин, хлеб. И начали задушевную беседу.

Бесконечный день подходил к концу. Я упал в снег, обняв бревно, и не мог подняться и занять свое место в цепочке людей, спускающихся с горы. Каждый нес на себе бревно, и все торопились домой: и конвоиры и заключенные. Вторую неделю плевки замерзали на лету, стало быть, было ниже пятидесяти. На таком морозе силы тают почти мгновенно.

Я лежал и не мог подняться. Конвоир Терентьев, очень вежливый сытый мужчина, стоял надо мной и говорил:

— Послушайте, старик! Хватит притворяться! Чтобы такой лоб, как вы, и не мог тащить такую щепочку? Вы явный симулянт! Вы хуже фашиста! Вы мешаете Родине залечивать раны войны!

— Это ты фашист, — ответил я. — Ты избиваешь умирающих. Как ты будешь рассказывать своей матери, что ты делал на Колыме?

Сейчас он меня убьет, равнодушно думал я. Удар сапога пришелся по пояснице, но боли я не чувствовал. Развернув меня сапогом, он прошипел:

— Поговори еще, пыль лагерная! Я тебя завтра пристрелю, понял? Завтра!

— Понял, — равнодушно ответил я. — Завтра так завтра.

На следующий день нас вывели на прошлогоднюю вырубку: собирать оставшийся валежник, вырывать пеньки из замерзшей земли. Вокруг места нашей работы, на редких уцелевших деревьях, Терентьев развесил вешки — ограду, за которую нельзя было выходить. Сам он грелся у костра, который ему полагался по рангу.

Сильные зимние ветры давно снесли снег и обнажили хрустально заиндевевшую траву и кочки, покрытые невысоким горным шиповником и брусникой. Мороженые ягоды были невероятно, невозможно вкусны. Сосед по нарам Егоров собирал ягоды в жестяную банку во время перекура и даже во время работы, если Терентьев смотрел не в нашу сторону. Он собирался менять ягоды на хлеб. Я ел их сам, едва не теряя сознание от яркого, сладкого душистого вкуса. Банка Егорова наполнялась медленно, ягод вокруг нас становилось все меньше. Помимо воли мы собирали валежник, подбираясь к вешке, за которой стояли особенно плотно усеянные ягодами кочки. Все же я опомнился, остановился и позвал Егорова. Он, как загипнотизированный, смотрел, смотрел на ягоды и медленно пошел к ним, пройдя за очерченный конвоиром круг.

Сухо щелкнул выстрел и Егоров упал лицом вниз.

— Не подходить! — рявкнул Терентьев. — Работать! Никто и не собирался подходить. Все и так работали.

Егоров остался лежать среди ярких, волнующих ягод. Вечером, построив наш отряд, Терентьев повел нас домой. Он шел рядом и, скосив на меня глаза, процедил:

— Тебя хотел! Да, считай, промахнулся.

— А где сейчас Хижняк? — спросил Сташевич.

Сам он находился в тюремной больнице. Привинченная к полу кровать, колченогая тумбочка с облезшей краской. К стене притулилась пара костылей. Туалет в конце коридора. Единственной привилегией было то, что помещен он был в отдельную палату.

В данный момент на допрос к задержанному Сташеви-чу явился руководитель отдела Смерш Львовского НКВД Заречный. Впрочем, кто кого допрашивал — это вопрос.

— Где капитан ваш? — отвечал Заречный. — Думаю, распивает водку со своим новым другом Паленым.

Заречный рассказал Сташевичу об операции, проведенной на рынке.

— Здорово! Представляю Егора верхом на лихой кобыле!

— Не на кобыле, а на телеге! Но смотрелся хорошо, так ребята рассказывают. Ну, ладно, вернемся к нашим баранам, как говорится.

— А что, Андрей Алексеевич, здорово ведь, что мы вас на засаду уговорили!

— Ну. Ничего здорового я пока не нахожу, — поджал губы Заречный. — Фигурант скрылся.

— Но, во-первых, я его видел, следовательно, могу узнать. И попомните слово лейтенанта Орлова — вернется немец за своей цацкой снова! И тогда уже можно будет его выследить! Где живет, кем числится.

— Это понятно, — чуть обиженно прервал Заречный. Его раздражала эта самоуверенная повадка московской группы. Но работали они профессионально, ничего не скажешь. Чутье, как у гончих. Но и мы не лыком шиты… — Вот что. У меня здесь человек есть, уникальный! Был внедрен в абвер еще перед войной. Собрал массу сведений о немецкой агентуре. В том числе и по диверсантам. Я его сейчас позову. Может, установим личность твоего немца.

— Что ж, давайте попробуем, — кивнул Сташевич. Заречный вышел и вернулся с мужчиной лет сорока с

крайне неприметной внешностью, но четкой выправкой профессионального военного и проницательным взглядом умных глаз.

— Ну вот, за работу, товарищи. — Заречный сел, приглашая последовать его примеру.

Чекист подсел к постели раненого. Сташевич с уважением разглядывал уникальный блокнот, который листал разведчик. Каждая страница, а то и несколько — досье на конкретного человека, с фотографией в углу. Потертый, с засаленными углами, документ, которым, очевидно, пользовались достаточно часто, и которому не было цены.

— Так какой он с виду, ваш фигурант? — тихим, бесцветным голосом спрашивал владелец раритета.

— Лет двадцать восемь — тридцать. Рост около ста восьмидесяти, стройный рыжеватый блондин. Мне показалось, на лице, возле носа, веснушки. Но не уверен. Свет горел несколько мгновений, потом я лампу вырубил. Но общее впечатление — типичный немец.

— Что ж, поищем вашего немца. здесь у меня, впрочем, все в основном немцы. Этот? Нет? Может быть, этот?

— Нет. А как вам удалось добывать фотографии?

— Это как раз не сложно. Крал из личных дел, из других документов. А этот ваш немец. Мне сказали, он вернулся за медальоном с древнегерманскими рунами, так?

— Да.

— Тогда еще раз взгляните на это лицо.

Сташевич добросовестно посмотрел на фотографию элегантного денди с тонкими усиками, в изысканном костюме и шляпе.

— Вряд ли. Хотя. Если убрать усы.

— Да, усы у него накладные. Посмотрите вот это фото, без усов.

— Да! Это он! — Сташевич ткнул пальцем в фотографию. — Кто он?

— Это Рудольф Зингер. Он обучался в школе Отто Скорцене. А еще раньше, до войны, был известен мюнхенской полиции как налетчик и убийца. Приверженец древнегерманских культов. Есть слабое место — женщины. В интимной жизни отличается садистскими наклонностями. При задержании особо опасен.

— Что ж, вот он, как говорится, момент истины! — изрек Заречный.

— Истина вот еще в чем, — задумчиво проронил разведчик, имени которого Олегу так и не сообщили, — как мне известно, Зингер был заброшен на нашу территорию в составе группы майора Домбровски — инструктора той же школы. А там, где появляется Домбровски, там совершаются крупномасштабные диверсии! Так что группу эту нужно как можно скорее выследить и обезвредить!

— Понятно, — выдохнул Заречный. — Что ж, будем выслеживать. Нынче же ночью. Спасибо за помощь!

Неприметный мужчина встал, убрал в портфель свой замечательный блокнот, попрощался общим кивком и вышел.

— Ну, Сташевич, как ты? — обеспокоенно заговорил Заречный. — Как нога?

— Да все путем, до свадьбы заживет, как говорится, — пожал плечами Олег.

— До свадьбы — это долго. Нам бы пораньше надо. Сколько тебя доктора мариновать еще собираются?

— Кто ж их знает? Я бы хоть сегодня. Но без костылей еще не очень, это правда.

— Ну ладно…Думаю, неделя у нас в запасе есть. Так что через семь дней как хочешь, а будь готов, как юный пионер.

— Есть товарищ полковник! Эх, жизнь! Кто-то голодный на больничной шконке лежит, а кто-то в кабаке гуляет, — как бы обиженно пропел он.

— Ты того, попридержи язык, старлей! Еще не известно, что в том кабаке происходит… Хижняк там не с девушкой-незабудкой сидит, а с матерым уголовником, с убийцей.

— Это верно, беру свои слова назад. Да ведь и я не с барышнями ночую, — улыбнулся Сташевич.

Пустой графин исчез в руках официанта, на столе появился новый. Керосиновая лампа догорала. Половой заправил ее и снова поставил между мной и Паленым. С самого начала я отправился в нужник, где проглотил таблетку антидота, так что хмель на меня не действовала. Но играть пьяного нужно было натурально. Так, чтобы поверил сам товарищ Станиславский. И я старался. Уже была рассказана душещипательная история про моего папашу — зажиточного хуторянина, про мать-кормилицу, про братьев-умельцев и сестер-красавиц. Про то, как всю семью выслали проклятые коммуняки в далекую Сибирь. И только мне одному удалось выжить после лютых лишений. Верный мой кореш Паленый слушал внимательно, кивал головой, порой смахивал пьяную слезу, но пока никак не кололся на предмет банды. Правда, и не пресекал провокационных моих разговоров. Приглядывался, так сказать. И я начал новый заход.

— Ну. Гришаня, давай выпьем за то, чтобы они сдохли!

— Д-давай, — пьяно икал Паленый.

— Ну вот. мы выпили. Только они не сдохнут!

— Эт-то почему?

— Сами не сдохнут! Помочь им надо, понимаешь? — Я помахал пальцем перед носом Гришани. Тот вдумчиво повторял головой движения моей руки.

— А как помочь то? Не п-понял.

— А чего непонятного? Сбиваться надо. В стаи. Ворон, как говорится, к ворону. Свой своему глаз не выклюет, а вражину заклюет.

— Ты это к чему?

— К тому… — Этот вязкий разговор давно меня утомил, и я решил идти напролом. — Вот скажи, та тушенка, она со склада была, так ведь?

— Какая тушенка? — разом протрезвел Паленый. Вот ведь гад! Тоже антидот принял, что ли?

— Какая-какая… Американская! Которую ты на рынке барыге толкал!

— Ты че, мужик? Не было никакой тушенки. Это я к куму заходил, к Казимиру.

— К куму? Ты будешь впаривать мне про Казимира? Да я сам тебе про него «тысяча и одну ночь» расскажу. Я с Казимиром столько дел перелопатил.

— Не пойму я тебя? Ты о чем? У меня на рынке кум торгует.

— Ладно, песни не пой, Гришаня! Знаешь ты про банду Казимира, не можешь не знать. Про нас все Закарпатье знало! Только не хочешь об этом со мной говорить. Вот и про тушенку. Весь город знает, что два дня тому банда взяла склад с этой самой тушенкой, а ты туфту впариваешь! То есть, не веришь ты мне? Обидно! А ведь если бы не я, сидел бы ты сейчас на допросе с разбитой рожей, так?

— Ну, допустим, — Паленый сверлил меня бесцветными глазами на страшной, красной, безволосой роже. — Ты чего хочешь-то?

— Так сведи меня с теми ребятами, что склад взяли! Я ж себе товарищей ищу! Корешей! Одному-то никак нельзя. Всем мешаться только. А парень я заводной, ты ж меня в деле видел!

— Ну… Что ж, есть у меня один человек. Как и ты, Советы не жалует. Свести, говоришь? Это покумекать надо, перетереть с нужными людьми. Ладно, я тебя найду, парень. Все, на этом пока разговор окончен! А будешь приставать, плесну горящим керосином в рожу. Будешь, как я, паленым ходить. Меня, пацаненком, научили так с лишними вопросами не лезть. На всю жизнь запомнил, — усмехнулся он.

— Лады, понял.

Действительно, что ж тут не понять. Керосиновая лампа стояла как раз между нами.

В углу барака, на нижних нарах, были расстелены рваные ватные одеяла. К угловому столбу была прикручена горящая «колымка» — самодельная лампочка на бензиновом пару.

Сложив по-турецки ноги, блатные резались в карты. Новенькая колода была вырезана из книжки Майн Рида, оставленной вчера кем-то в конторе. Она лежала на подушке между игроками. И один из них похлопывал по ней тонкими белыми пальцами. Это был Славик, известный и даже знаменитый карточный шулер. Играли двое. Его противником был сам Клыч, известный бандит, лютый убийца. Он ставил свою одежду — брюки и рубаху. Славик — пару джемперов.

Клыч проиграл сначала верхнюю одежду, потом нательную рубаху, одеяло, подушку… Барак застыл зловещей звенящей тишиной.

— На представку, — попросил Клыч.

— Валяй, — неохотно ответил Славик.

Клыч отыграл брюки, рубашку, подушку и проиграл все снова. Он обвел тяжелым взглядом барак и уставился на меня.

— Иди сюда! Я подошел.

— Снимай телогрейку!

Под телогрейкой было только казенное белье. А на казенное Славик не играл.

— Вон! — рявкнул Клыч.

Оглядевшись, он поманил грязным пальцем бывшего инженера Плотникова.

— Снимай!

Плотников дрожащими руками снял телогрейку. Под грязной нательной рубахой был надет шерстяной свитер. Я знал, что это подарок его жены, что этот свитер Плотников не снимает уже год, стирает в бане и сушит на себе, чтобы не украли.

— Снимай! — повторил Клыч.

— Не сниму, — угрюмо ответил Плотников.

Его сбили с ног, он отчаянно отбивался, кусался.

— Вот падаль! — заорал дневальный Сенька, который вообще-то привечал Плотникова за ученость и даже подливал ему иногда лишнюю поварешку супчика.

Теперь он присел перед Плотниковым, выдернув из валенка заточку, и легонько ткнул в грудь бывшего инженера. И Плотников начал медленно заваливаться на бок.

В мерцании света бензинки было видно, как стаскивают одежду с коченеющего тела.

Я прикрыл глаза. С этим ничего не сделаешь. Ничего.

Зингер подобрался к зданию склада с тыльной стороны, как и в прошлый раз. Но нынче что-то здесь было не так, он чуял это звериным своим чутьем. Хоть и ходил, так же как и вчера, взад-вперед охранник, и не было ни людей лишних, ни тем более собак, Рудольфу что-то не нравилось. Он напряженно вслушивался в шаги охранника. Вчера они были мягкими, ленивыми, неспешными. Видимо, кому-то не очень верилось, что воры вернутся на склад. Сегодня солдат ходил слишком четко, ровно отмеривая шаги, будто был под присмотром. Внимательно вглядываясь во тьму, он заметил в тени деревьев чей-то силуэт.

Прижавшись к земле, Зингер по-пластунски переместился вдоль забора к улице. Преодолев еще с десяток метров, Зингер оказался у самой обочины дороги, и затих в траве. Дорога едва освещалась слабым светом фонарей. Тот, кто следил за ним, — а за ним следили, он был уверен — тоже затаился где-то неподалеку.

Зингер думал. Если не напали сразу, значит, пытаются выследить. Если он покажет, что обнаружил слежку, его, скорее всего, возьмут. Следовательно.

Он встал, отряхнул форму лейтенанта, постоял, как бы прислушиваясь, и зашагал вдоль дороги к центру города, каждую секунду ожидая, что сзади на него набросятся. Но никто не помешал ему отыскать модный ночной ресторанчик, где он тупо просмотрел программу варьете, благо Советы не успели еще запретить западные штучки Львова. Все-таки выставили засаду, сволочи, думал он, кусая тонкие губы. И наверняка сидят здесь, в этом зале, чтобы отследить его обратный путь. Нужно было что-то предпринимать.

Оглядев публику, он присмотрел одинокую дамочку, в которой сразу определилась не обремененная предрассудками особа. Подсел, выяснил, что дамочка, жена какого-то чина, уехавшего в длительную командировку, проживает в данный момент одна в трехкомнатной квартире. С черным ходом? Да, разумеется.

Дальнейшее было делом техники и денег. К счастью, майор снабжал его наличными, а уж техникой соблазнения он владел в совершенстве.

Зингер провел в квартире соломенной вдовы несколько упоительных часов. Она помогла ему избегнуть встречи с двумя мужчинами, сидевшими в открытом кафе напротив дома. Она запросто одолжила ему на пару дней мотоцикл, который числился за мужем. Нужно же было выручить молодого лейтенанта, который из-за нее опаздывал в часть! В каске и очках он промчался по бульвару, оставив позади генеральшу, слежку и чудный город Львов.

Солнце стояло в зените, решив в последний июльский день напомнить горожанам, что такое настоящая летняя жара. Асфальт плавился под ногами. Сапоги оставляли четкие следы. В сколоченной из досок хибаре помещалась парикмахерская Военторга. Оттуда вышел подтянутый моложавый мужчина в летнем обмундировании майора-танкиста, с планшеткой на длинном ремне. Только что подстриженный, гладко выбритый, он излучал свежесть, распространял вокруг аромат хорошего одеколона. Тронутые сединой темно-русые волосы оттеняли светло-серые глаза в темных лучиках. Лицо с широкими скулами и несколько тяжелым подбородком казалось немного хищным, но и властным, таким, которые сводят с ума женщин. Стройный, широкоплечий, он с удовольствием отмечал их восхищенные взгляды. Пройдя перекресток, мужчина зашел в ателье под названием «Модная одежда для дам и господ». В ателье было пусто, лишь хозяйка, немолодая женщина со следами былой красоты на породистом лице, сидела за конторкой.

Увидев майора, она торопливо, c заискивающей улыбкой поднялась навстречу, заговорила, перемежая русскую, украинскую и польскую речь:

— Дзень добре, пане! Ласкаво просимо! Панночка уж заждались!

— Джень добре! — кивнул майор и указал глазами на дверь.

Хозяйка кивнула, вывесила табличку: «Заведение временно закрыто», спросила:

— Прикажете шампанского, кофе?

— Кофе, но позже. Мы позовем.

Дама, прикрыв глаза, понимающе кивнула и исчезла в боковой комнатке, оборудованной под кухню.

Офицер прошел за занавеску, над которой висела табличка «Примерочные», прошел в глубь совершенно пустого помещения и открыл дверь в светлую, убранную в пастельные тона комнату. В комнате царствовала огромная кровать, настоящее брачное ложе под тюлевым балдахином. У небольшого круглого столика сидела в кресле молодая женщина. Она листала модный журнал. Длинные ноги в шелковых чулках были вытянуты, туфли на шпильках небрежно валялись на ковре. Она подняла на мужчину светло-карие глаза, тряхнула короткими каштановыми кудрями:

— Я уж заждалась!

— Извини, дорогая, не хотелось являться к тебе не бритым. В нашей деревне цирюльника не сыщешь, а здесь, представь, очереди! Ну, здравствуй!

Он любовался ею каждый раз, когда видел. Знал, помнил, что она красива, и не только красива, а еще очень мила ямочками на щеках, улыбкой полных губ. А еще эта царственная стать — прямая спина, гордо поднятая голова, чуть прикрытые глаза, чуть танцующая походка. Он видел, как смотрят ей вслед мужчины, когда она идет по улице. И сердце его переполняла мужская гордость, — эта женщина принадлежала ему! И не просто как женщина, она была его соратницей, что придавало его чувству особую глубину и силу. Очень хотелось тотчас заключить ее в объятия, но дело прежде всего. Кроме того, он тщательно скрывал, как много она для него значит. И произнес деловым тоном:

— Ты принесла документы?

— Да, — кивнула она и достала из сумочки плотно набитый конверт.

Он вытряхнул многочисленные бланки, «корочки», удостоверения. Тщательно рассмотрел подписи, печати.

— Что ж, все отлично! Не подкопаешься! Молодец! — Он сложил бумаги, убрал их в свой планшет. — Ну, иди ко мне! Ты соскучилась?

Она молча улыбнулась одной из своих улыбок — от-страненно-нейтральной. Улыбка эта могла, в принципе, означать что угодно. Но он предпочел расценивать ее так, как хотелось ему, — он снял китель и аккуратно повесил его на спинку стула. Женщина не двигалась.

— Ну, в чем дело? — спросил он, не оборачиваясь.

— Видишь ли, мне нужно уйти. Сегодня репетиция.

— Во сколько?

— Через полчаса нужно быть у клуба.

— Что ж, значит, следует поторопиться. А если ты и задержишься немного, без тебя ведь не начнут, верно?

Он ухватил ее за тонкое запястье, привлек к себе властным жестом хозяина.

Через полчаса она красила губы у высокого трюмо, он допивал кофе, сидя у столика, и любовался ее стройной фигурой в легком летнем платье.

— Когда праздник? Она назвала дату.

— Ты говоришь, там будет все городское руководство?

— Не только городское. Приедут из Москвы. Кто-то из высшего командования. Кто именно — пока неизвестно. Праздник победы в освобожденном от фашистских захватчиков Львове, — она деловито осматривалась.

— Что ж, это хороший повод напомнить о себе. И это будет наша последняя акция. Все оговорено. Я увезу тебя в Европу, потом в Америку.

— В Америку? — равнодушно переспросила она.

— Да что с тобой сегодня? В постели ты была холодна, как старая бюргерша. Я говорю с тобой, ты меня не слышишь. Что происходит?

Он видел отражение ее лица в зеркале и заметил, как она вспыхнула. Но тотчас справилась с собой и раздраженно ответила:

— Ах, боже мой, я попросту безумно устала! Думаешь, так уж легко добывать все эти бумаги? Ухитряться получить подпись. ставить печати, вытащенные из сейфа, обмирая от страха, что именно в этот момент вернется комендант или его порученец. Я устала бояться. Вокруг все празднуют и ликуют, все светятся счастьем, а моя война все продолжается, и конца ей не видно!

— Если бы слушала меня, Вера, то не раздражалась бы так по-бабьи глупо. Через неделю-другую ты забудешь все, что здесь происходило, как страшный сон! Начнется новая жизнь! И не советская голодуха, а жизнь с европейским шиком, жизнь в достатке, которую я тебе обеспечу. В конце концов, мы сможем даже завести ребенка. Я думал об этом…

— Вот так? — проронила она.

— Все, хватит разговоров! — Мужчина отчего-то страшно разозлился, стукнул ладонью по столу. — Тебе, кажется, пора уходить?

— Да, господин майор, — холодно отчеканила женщина.

— Так иди!

— Слушаюсь, господин майор!

Она подхватила сумочку и, не глядя на мужчину, вышла.

В отношении времени она обманула Курта: в клуб ей нужно было прийти на полчаса позже. Надеялась, что удастся избежать близости. Но он скорее подставит ее под пулю, чем упустит свое право обрушивать на нее свою мужскую силу.

Она села на уединенную скамейку небольшого сквера, недалеко от того места, где ей надлежало вскоре появиться, вынула сигареты, закурила. И мысли ее снова завертелись.

Нельзя сказать, чтобы Курт был ей противен, напротив, бывали мгновения, когда он доводил ее до экстаза… Чего только не было между ними за прошедшие восемь лет. Например, вербовка в альпийском городке после ужасной ночи в гостинице. То, что эта была вербовка, она поняла позже, как и то, что попала именно в этот городок и именно в эту гостиницу отнюдь не случайно. Агент туристической фирмы, так настоятельно уговаривавший ее отправиться именно туда, где по стечению обстоятельств проживал лыжный инструктор Курт Домб-ровски, этот агент был одновременно агентом немецких спецслужб. Надо отдать должное Курту: он не трогал ее до тех пор, пока она сама не отдалась ему из благодарности за спасенную честь, от одиночества и сиротства. И до той же ночи, которая превратила их отношения «тренер — ученица» в любовную связь, он не посвящал ее в свои планы. Вернее, в планы своего руководства.

Оказывается, за ней вели наблюдение с первых дней ее пребывания в Вене. Она устраивала кого-то там, «наверху», тем, что была русской, следовательно, свободно, без акцента говорила на языке, которым пользовались ее родители. Кроме того, она в совершенстве знала французский и вполне сносно немецкий — благодаря няне-немке. И, по мнению вербовщиков, она должна была не любить Россию.

Все это было правдой. Воспитанная в эмигрантской среде, Вера не любила коммунистический режим. Кроме того, ей сообщили, что у нее есть личные основания ненавидеть Советы: ее родители были отравлены агентами ЧК как участники белоэмигрантского подполья. И она ненавидела Россию. Но не могла ненавидеть Францию, которая в скором времени была растоптана немецким сапогом.

Ее задание в те годы заключалось в следующем: будучи пианисткой в одном из модных парижских ресторанов, она должна была слушать болтовню подвыпивших немецких офицеров. И сообщать, если в пьяной болтовне разглашались секретные сведения. А все сведения о передвижениях боевой техники, о тактических планах передислокации подразделений — все эти сведения были секретными, но в пьяном угаре легких побед языки развязывались сверх меры. Иногда ей приходилось спать с тем или иным чином, и если за столиком ресторана высшие офицеры все же были достаточно сдержанны, то в постели желание похвастаться перед француженкой, которая все равно не понимает по-немецки, брало верх. И они хвастались, а она запоминала каждое слово. И передавала отчеты Курту. Это была своего рода система внутреннего контроля, наблюдение за соблюдением воинского устава, превентивные меры обеспечения военной тайны. И она с удовольствием «закладывала» каждого их тех, кто мял ее тело, хрюкал, стонал, кричал в порывах страсти. Ее куратор и любовник, Курт Домбровски, не ревновал ее: дело есть дело! И за это она порой ненавидела его.

Не ревновал до одного случая, который изменил их отношения.

Это было в начале сентября. Она сидела у рояля лицом к окну, было еще тепло, окна ресторана были распахнуты, легкий ветер шевелил «маркизы». Вечер только начинался, посетителей еще не было. Она наигрывала Шопена, так, для себя, и чтобы размять пальцы.

За ближайший к сцене столик сел солдат-пехотинец. Краем глаза она видела, что он очень молод, на вид лет двадцать. Чистое лицо, серые глаза, пшеничного цвета волосы. Красивый арийский мальчик. Но поразила ее не красота его, а то, как слушал он, как внимал каждому звуку, возникающему из-под ее пальцев. Он слушал ее завороженно, да, именно так! Ткнул наугад в меню, попросил что-нибудь выпить и сидел, не спуская с нее глаз. Потом началась обычная ежевечерняя программа, она аккомпанировала пышнотелой певичке Франсуазе и привычно прислушивалась к разговорам, которые велись в зале, не выпуская из поля зрения юного солдата. Он просидел весь вечер, не сказав ни с кем не единого слова. Он курил, пил коньяк и смотрел на нее. Когда уже ночью, после закрытия ресторана, она вышла через служебный вход на улицу, он ждал ее.

Его звали Пауль, и он очень сносно говорил по-французски. Они побрели по улице, а потом вдруг полился дождь, настоящий ливень. Они мгновенно промокли насквозь, и получилось так, что она сама пригласила его к себе. Она жила по соседству с рестораном, на той же улице. Она нашла брюки и рубашку (вещи Курта) и заставила юношу переодеться. Его промокшая форма сушилась над газовой горелкой. Сама она надела клетчатую юбку в складку и тонкий голубой свитер, который очень шел ей. Когда с переодеванием было покончено, они сидели в ее гостиной, не зная, как начать разговор. Оба были смущены, и обоим хотелось оборвать эту непонятное знакомство и, одновременно, не расставаться друг с другом. То, что называется мгновенной искрой, тягой одного человека к другому, возникло между ними с первой секунды, когда он сел за ресторанный столик. Теперь это взаимное влечение нарастало и они не знали, что с этим делать.

Их спасло пианино, стоявшее в гостиной. Пауль сел к инструменту, положил длинные тонкие пальцы на клавиши, замер, прикрыв глаза. И заиграл.

Сначала Моцарта, потом Листа, Шуберта… Господи, как он играл! Вдохновенно, мощно, или трогательно, ще-мяще нежно. Она сидела в кресле, и лицо ее заливали слезы.

— Что ты? Ну что ты? Не плачь, девочка!

Как оказалось, до войны он учился в консерватории, подавал большие надежды. Да что там надежды. Было очевидно, что он настоящий талант, этот юный воин.

Впрочем, не такой уж и юный, как ей показалось.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать три, а тебе?

— Двадцать один. А я думала, ты моложе меня. Сыграй еще что-нибудь!

— Нет, теперь ты! Ты замечательно играешь!

— Нет, нет, что ты! Я, в общем-то, самоучка. Брала уроки музыки перед войной, но это было недолго.

— Тогда тем более! Ты играешь профессионально и в то же время очень свежо, как-то очень необычно. Правда, мне очень понравилось!

— Спасибо, мне очень приятно это слышать. Но я и так играю каждый вечер. А ты. Когда ты еще сможешь коснуться клавиш? Ну, пожалуйста! А потом мы выпьем вина!

Он снова сел к инструменту, ударил по клавишам как-то отчаянно сильно, так что она решила — он будет играть что-то шумное, бурное и втайне расстроилась. Ей хотелось тихой, нежной музыки. Но он заиграл одну из сонат Бетховена. Нежную, простую, очень коварную для исполнителя пьесу, и на секунду она испугалась, что он ее «смажет». Но он играл очень хорошо, очень осторожно и очень любовно. Никогда она не слышала такого чистого, такого проникновенного исполнения. Его лицо освещала при этом такая счастливая улыбка, что она задохнулась.

«А ведь я люблю его, господи, как я его люблю!» — подумала она, и слезы выступили из глаз.

Потом они лежали вдвоем на узком диванчике, курили и разговаривали. Вернее, говорил он, она молча слушала. Он рассказывал ей о своем детстве, о рано овдовевшей матери, об отчиме, которого ненавидел.

— Понимаешь, он был огромный, пузатый. От него вечно разило пивом, он чавкал за столом. Я не сразу узнал, что он мне не родной отец. А когда узнал, он стал вызывать у меня еще большее отвращение и ужас. Он был адвокатом, очень успешным. Мы жили в особняке, у нас была прислуга, но часто у матери не было денег на трамвай. Она вечно экономила, что-то продавала, меняла, выкраивала пфенниги, чтобы побаловать меня. А он только пил, пил каждый вечер, и пьяный орал на меня, он просто на стену лез, так я мешал ему жить. А если мать пыталась встать на защиту, он набрасывался на нее с вечными попреками. А она, маленькая, худенькая, вжимала голову в плечи и молчала. Когда я стал старше, я все время думал о том, что он делает с ней в спальне. Огромный, воняющий пивом и потом жирный боров.

— Но почему же она?…

— Я сам задавал себе этот вопрос: «Почему они, милые, трогательные женщины, выходят замуж за таких мужчин?» Знаешь ответ? Она любила его! Когда-то, когда он был другим, полюбила и не переставала любить. Он еще и изменял ей. Но и это ничего не меняло. Она все равно любила его.

— Даже такого? Жадного, деспотичного, предающего ее?

— Да! Любовь безоговорочна! Всегда!

— Откуда ты это знаешь? — изумилась она.

— Знаю.

— Ты кого-то любил. Очень сильно. — упавшим голосом сказала она.

— Да, любил. Соседскую девочку. Я любил ее с десяти лет, когда они с семьей переехали на нашу улицу. Она была еврейкой.

— Вот оно что.

— Их забрали в концлагерь. Они погибли. Вся семья. Они молча курили, пепельница стояла между ними, и их пальцы, стряхивая столбики пепла, соприкасались. И каждое касание вызывало у нее дрожь. Но она не смела обнять, утешить его, не смела предложить свою любовь.

— Знаешь, ты удивительная девушка, — сказал он наконец. — Я все-все могу тебе рассказать. Никогда и никому я так не доверялся! И я ничего не хочу знать о тебе. Я просто счастлив сегодня. Счастлив, как бывал когда-то, когда Ева была еще жива и была рядом со мной.

Он наклонился и осторожно поцеловал ее в губы. Он был с нею двое суток. Три ночи, два утра, перетекавшие в длинный полдень. Они выходили из дома только вечером, когда она шла в ресторан, а он отправлялся с нею, сидел за столиком и слушал, как она играет. Его забрали прямо из ресторана. Военный патруль забрал его у нее на глазах, когда она играла веселую мелодию модной песенки. А за его столиком появился Курт. Он улыбался, аплодировал, но глаза его смотрели на нее с холодной яростью.

Она позволила себе непростительную для агента роскошь — влюбиться!

Вечером, у себя дома, она не подпустила к себе Курта, своего куратора, который считал себя единственным, кто имеет право распоряжаться ее телом. Более того, чуть позже выяснилось, что она беременна. На очередном медицинском осмотре, который она проходила каждые два месяца, ей ввели что-то в вену и, пока она была под наркозом, убили ее плод. Плод любви. А потом, в качестве наказания, отправили на три месяца в солдатский бордель.

Она погасила окурок, взглянула на часики. Пора. Как говорит майор Домбровски, дело есть дело!

Тогда, пять лет тому назад, Курт объяснял ей, что она легко отделалась. Ее хотели уничтожить. И ему с трудом удалось сохранить ей жизнь. Еще год она ненавидела его, а потом их перебросили в Россию, они опять работали вместе, и все как-то притупилось.

Все шло своим чередом. Она выполняла его задания, делала это четко и добросовестно.

Она не любила Россию, то есть она не любила и не могла любить сталинский режим. Но гитлеровский был ничуть не лучше. Она старалась не думать, просто делать то, что от нее требуют. Выйти из этой игры было невозможно. Если только в ад. Она давно, уже пять лет, не чувствовала себя живым человеком. Механическая кукла — вот кем она себя ощущала. Она была хорошей куклой — умела улыбаться и веселиться, быть строгой или милой, умела даже изображать страсть — в зависимости от того, что требовали обстоятельства. Но внутри все было пусто и мертво.

Два дня тому назад произошло нечто такое, что заставило ее очнуться, выйти из состояния внутреннего анабиоза. Два дня тому назад на Львовском вокзале она увидела юношу, удивительно похожего на ее трагическую любовь. Пшеничные волосы, чистое лицо, удивительная улыбка, которая освещала его лицо. Потрясающее сходство.

Он был в форме лейтенанта, очевидно демобилизованный, который вернулся в родной город. Она едва не остановилась, не застыла перед ним как вкопанная. Юноша тоже смотрел на нее каким-то особенным взглядом. Ей-богу, можно было подумать, что реинкарнация возможна. Она заставила себя пройти мимо и не оглянуться, но его образ не давал ей покоя.

Шумная толпа молодежи вывалилась из дверей клуба. Парни и девушки были одеты в белые футболки и тренировочные брюки. Белоснежные парусиновые тапочки, натертые мелом, завершали спортивный образ группы.

Максим Орлов, которому боевые друзья дали короткое и ласковое прозвище Чиж, остановился, любуясь этой веселой ватагой сверстников. Как хотелось ему влиться в это веселье, да, в общем-то, он имел право это сделать: его задание на этот день в том и заключалось, чтобы сливаться с массами трудящихся на предмет получения какой-либо полезной информации. Но ведь нужен повод.

К клубу подъехал открытый грузовик. Парни прыгали через борта в кузов, подавали руки девушкам, помогая забраться; те рассаживались на скамейки, закрепленные вдоль бортов.

Одна из них, пожалуй, самая красивая и чем-то неуловимым отличающаяся от других, стояла чуть в стороне, не торопясь за остальными. Чиж с удивлением поймал на себе ее взгляд. Девушка буквально застыла соляным столбом, не спуская с него расширившихся орехового цвета глаз. Где-то он ее видел… Видел это лицо с тонкими правильными чертами, каштановые пряди вьющихся волос.

— Вита, иди скорей! Мы ж опаздываем! — позвали ее двое парней. Они стояли возле кузова, поджидая девушку.

— Вита, Виточка, ну что же ты? — закричали из кузова множество голосов. Было видно, что эта девушка здесь на особом положении. Королевишна из сказки.

Она чуть нахмурилась… И он узнал ее! Это была та самая женщина, которая так поразила его в день приезда на перроне вокзала. Тогда она была в светлом пальто и шляпке, в туфельках на высоких каблуках и казалась гораздо старше и неприступней — этакая сошедшая с экрана кинозвезда.

Сейчас, в спортивной одежде, она выглядела много моложе, видимо, была его сверстницей. И держалась проще, что ли. Хотя ее особенная красота и здесь выделяла ее из толпы.

Девушка оторвала от него взгляд, тряхнула кудрями, будто отгоняя некое наваждение, и шагнула к поджидавшим ее ребятам. Они сплели пальцы, она села на импровизированную перекладину, взмах двух пар сильных, мускулистых рук — и девушка буквально взлетела вверх, оказалась в кузове. Парни прыгнули следом.

— Все, что ли? — высунулся из кабины водитель.

— Все! Трогай, Дмитрич!

Затарахтел мотор.

«Сейчас они уедут, и я ее больше не увижу, — с отчаянием подумал Чиж. — А ведь это девушка моей мечты!»

Девушка его мечты неожиданно обернулась к нему, улыбнулась чудесной, милой улыбкой и протянула руку, приглашая к ним, в их счастливый мир.

Грузовик уже набирал обороты, Чиж догнал его в два прыжка, подпрыгнул, ухватившись за борт, подтянулся, перемахнул внутрь и оказался на скамье, рядом с небожи-тельницей.

— Меня зовут Максим, — не сводя с нее глаз, проговорил Чиж.

— А я Виктория, — весело откликнулась девушка.

— А куда вы едете? — спросил Чиж, и ее подружки, сидевшие рядом с ними, наперебой затарахтели:

— Мы едем! Не «вы», а мы!

— Мы с вами вместе едем!

— На стадион!

— У нас там репетиция!

— Вы что, не слышали про праздник?

— У нас здесь через две недели праздник в честь победы!

— Сегодня репетиция!

— А вы кто? Вы из Львова или проездом?

— Ой, какой вы хорошенький.

— Товарищ лейтенант, а вы женаты? Или свободны?

— Ладно, девчата, хватит вам! Что налетели на человека?! — оборвала их Виктория.

И девушки тут же оставили их в покое, принялись обсуждать какого-то худрука Кириченко.

— А вас здесь слушаются! — заметил Максим.

— Ну. есть немного, — откликнулась Виктория.

Кто-то завел песню, и все тут же подхватили. Ветер путался в девичьих волосах, звонкие голоса разносились по улице. Максим Орлов не пел. Он не сводил глаз с Виктории, с Виты — как звали ее на украинский манер. А она смотрела на него. Не смущаясь, не отворачиваясь. Она смотрела и тихо улыбалась, как будто удивляясь чему-то, понятному только ей. И ямочки играли на ее щеках.

На стадионе, расположенном на окраине города, действительно шла подготовка к празднику. Группы гимнастов, акробатов, жонглеров сменяли друг друга, подчиняясь голосу маленького толстого человечка, который бегал по полю, отдавал в рупор бесконечные команды, кричал и ругался.

— Кто это? — указал на него глазами Максим.

— Это худрук Кириченко. Он тут главный, — ответила Вита.

— А я думал, самая главная здесь — вы!

— В каком то смысле так оно и есть, — рассмеялась девушка.

Грузовик подъехал к самому краю поля и остановился. Максим, опережая возможных соперников, перемахнул через борт и протянул руки Виктории. Она легко скользнула в его объятия. Он бережно поставил девушку на землю. И тут же над стадионом грянул марш.

— Это в вашу честь, да? — продолжил игру Максим.

— Да! Потому что я богиня Победы!

— То есть?

— Если вы немного подождете вон там, на трибуне, вы все увидите, идет?!

— Конечно, идет!

— Репетиция займет час, может, два. Подождете?

— Я? Конечно, подожду!

— А потом я вас найду, идет?

— Конечно, идет!

— И не кричите так. На нас смотрят, — она стрельнула глазами и убежала за товарищами.

Час или два? Да он готов был ждать ее целую вечность.

Шмаков не спал всю ночь — на всю деревню выла собака тетки Таисии. Смирная псина, и чего развылась? И так-то сон никудышный, проснешься, бывает, среди ночи и до утра глаз не сомкнуть. И мысли лезут всякие. про внучку Аленку — вот ведь детство досталось малой: то немчура хозяйничала, то теперь бандиты всякие в лесах шастают. И за ягодами девчоночку не отпустишь. Шмаков ворочался, присушиваясь к дыханию дочери и внучки. Они спали за занавеской, тихо спали, как ангелы, ей-богу! Хорошая девчоночка, Аленка. Ласковая, смышленая, этакий светлячок в его старости. Всегда за все благодарит. Марья угостит ягодами, всегда спасибо скажет.

Да вот, кстати, чего-то и Марья из лесу не вернулась, вспомнил он вдруг. Как уходила она утром в лес с лукошком, он видел, а чтобы вернулась вечером, не припомнит. Может, конечно, вернулась, да и заперлась в хате — с таким-то лицом срамно людям показываться. Ох, и изверг этот Анджей или как его там по правде зовут?. Не верил он, что Марьин хахаль тот, за кого себя выдает. И что бы ни говорила его дочь, а не нравился ему и председатель, Мирослав Иваныч. Чуял он охотничьим своим чутьем, что есть между ними — Анджеем и председателем какая-то связка. Вроде делают вид, что просто знакомы, а порой такими взглядами перебросятся, что сразу ясно — что-то тайное меж ними есть! Может, Анджей этот из «лесных братьев» или «зеленых» — мало ли банд в лесах кружат. Нехорошо это все. Подальше бы обоих из села! Да куда там! Бабы прямо молятся на Мирослава — прямо отец он им родной! И муки даст, и крупы. А откуда берет? Ну, положим, ездит в город, на складе получает, так он говорит. Так что это за склад такой? Вон, кум из другого села в гости заезжал, так подивился. Сказывал, что их председательшу никто никакими продуктами в городе не одаривает. Так что председатель их — темная лошадка. А с кем своими мыслями поделишься? Не с кем. Да и на Анджея этого каждая вторая бабенка заглядывается. Ему только руку протянуть. Тьфу! На Марью бы посмотрели.

Да где же она, бедолага? Нехорошо как-то на сердце. И Шарик Таисьин все воет и воет как по покойнику, прости Господи!

Дед перекрестился на иконы, не вытерпел, встал, сунул зябкие ноги в валенки и вышел на двор, дошел до Марьиной хаты. Щеколда была закрыта щепкой — то есть, хозяйки дома не было.

Едва дождавшись рассвета, Шмаков направился к Швыдкой.

— Здорово, Таисия! Чего это псина твоя всю ночь брехала?

— Ой, Федорыч, беда у меня, — завыла женщина. — Оксанка вчера в лес ушла, да и не вернулась!

— С кем ушла-то?

— Да не знаю, не сказывала. Убежала, мол, на часок, за морошкой, еще полудня не было.

Ой, горюшко-то какое.

— Не с Марьей ли?

— Да не знаю ж я!

— Погоди, не голоси! Может, заблудилась девка. Потом стемнело, она в лесу и заночевала. Сейчас придет, — пытался успокоить соседку Шмаков, и сам не верил тому, что говорит.

— Да она лес как свои пальцы знает! — завыла женщина с новой силой.

— К председателю ходила?

— Так уехал он вчерась в город. За продуктами поехал. нету его.

Шарик выл, метался вокруг будки, гремя цепью и глядя на него, Шмакова, прямо-таки человеческими глазами.

— Отпусти собаку!

— Чего?

— Шарика, говорю, выпусти!

Таисия отстегнула цепь. Пес рванулся со двора. Шмаков и Таисия поспешили за ним.

Собака бежала так уверенно, будто наперед знала, где и что нужно искать. Таисия то и дело хваталась за сердце, ноги ее подкашивались от дурного предчувствия. По пути к ним пристали еще несколько баб, все охали, ахали, поддерживали Швыдкую под руки.

Собака бежала к заброшенному сараю ксендза. Шмаков становился все мрачнее.

Двери в сарай были распахнуты. Шарик взвизгнул и кинулся на кучу соломы в углу, разгребая ее лапами. Шмаков отогнал псину, начал осторожно разгребать жухлую желтую массу.

Общий вздох прошелся по сараю. Из разбросанных в стороны клочьев соломы показалась девичья рука, изорванное платье, обнаженная грудь, окровавленные ноги…

— Доченька, — истошно закричала Таисия и рухнула перед телом Оксанки.

— Задушили, изверги, — прошептала одна из женщин, указывая на багровые следы на шее девушки.

— Снасильничали и убили, — прошептала другая. Подогнали телегу. Багровую шею Оксанки закрыли платком, тело накрыли покрывалом. Телегу тащили бабы — на единственной лошади уехал в город председатель. Процессия двигалась по селу, прирастая людьми. Они перешептывались, потрясенные случившимся. В первый раз в послевоенные уже дни смерть так жестоко ворвалась к ним, забрав самую красивую, молодую жизнь.

Таисия была почти без памяти. Когда процессия дошла до ее хаты, она рухнула у крыльца и не поднялась. Бабы внесли ее в дом, рассуждая, что делать дальше.

— Так ведь и Марья пропала! — вспомнил кто-то из толпы.

— А ну-ка хлопцы, пошукайте по селу — где Анд-жей? — приказал Шмаков двум мальчишкам лет по тринадцати. — Только осторожно! Разговоры с ним не заводить. Найдете, бегом сюда. А ты, Митька, беги на дорогу, высматривай председателя. И вот что. Тело надо в часовню отнести, там прохладно.

— Нет уж, пусть сначала советская власть на Оксанку посмотрит! — завизжал кто-то из баб.

— Так когда он вернется-то?

— Говорил к полудню, — сказал кто-то.

— Председатель вернулся! — крикнул посланный в дозор Митяй.

Молчаливая толпа встретила Мирослава Иваныча у сельсовета. Они теснились вокруг телеги, на которой лежала мертвая девушка.

— Это что же такое делается. Мирослав Иванович? — заголосили бабы. — Девчоночку загубили, изверги! Надругались, задушили! А у нас в каждой хате дети! Как нам жить-то?

— Да я-то что? — растерялся председатель. Разыгравшаяся трагедия была для него полной неожиданностью.

— Так ты власть — найди злодея!

— Я? Да столько всякой мрази вокруг шатается, сами что ли не знаете? Это надо полк солдат вызывать, чтобы лес прочесать!

— А может, убивец-то поближе сыщется? — крикнул Шмаков. — Марья-то тоже пропала! И сожителя ее нигде нет, ребятня все село обыскала!

— Но-но, Кузьма Федорович, ты мне народ не мути! При чем здесь Анджей?

— А при том! Намедни Марью избил до полусмерти, я его еле от нее оттащил! А теперь ни Марьи, ни его самого! И Оксанка мертвая.

— Ты одно с другим не путай! Мало что промеж бабы с мужиком бывает. Бьет — значит любит, как говорится.

— Ага, и чешет сейчас с Марьей до границы. А с Ок-санкой, видно, просто побаловаться захотел напоследок. Да силы не рассчитал, — высказался деревенский пьяница Трофим.

— Молчи, дурак! — дала ему затрещину законная супруга.

— Вот, правильно твоя баба говорит: выпил, так и молчи!

— Короче, председатель! Я думаю, милицию надо вызывать! — гнул свое Шмаков.

Шум мотоцикла ворвался в людской гомон. Толпа смолкла — к сельсовету подъехал Анджей Стронский.

«Откуда у него мотоцикл? — подумал Курт. — Не иначе украл, идиот! И зачем вернулся? Сейчас бабы его в клочья порвут.»

Анджей снял шлем, блестящие на солнце светлые волосы рассыпались, обрамляя красивое лицо, которое ничуть не портили мелкие веснушки.

— Что случилось? — он удивленно оглядывал толпу.

Увидел телегу, подошел. Люди молча расступились, давая ему дорогу, и, казалось, были готовы тотчас сомкнуться вокруг него железным кольцом, из которого живым не выйти.

— Оксана! — ахнул Анджей. — Господи, девонька, как же это? Кто ж тебя?. — и столько в его голосе было неподдельного удивления, ужаса, что бабы, которые минуту назад готовы были вцепиться в него, жалостливо всхлипнули и заревели.

— Где ты был, Анджей? — спросил с крыльца председатель.

— В город ездил. Вот, купил мотоцикл, думал всех покатать, праздник на все село устроить, а тут горе такое. — упавшим голосом ответил тот.

Шмаков не спускал глаз с красивого лица. Он понял, что Анджей знал о смерти Оксаны еще до того, как увидел ее. Уже когда шел к телеге, знал, что увидит труп девушки.

И Анджей, почувствовав его взгляд и будто прочитав мысли, ощерился в его сторону таким злобным волчьим оскалом, что Кузьма поспешил опустить глаза.

— А где Марья? — спросил он исподлобья.

— Марья? А где она? — удивился Анджей.

— Тоже пропала! Опосля того, как ты ее чуть не забил до смерти.

— Хватит, Кузьма Федорович! — резко оборвал его председатель. — Понятно, что Стронский никого не убивал! Иначе чего бы ему возвращаться сюда? Сами-то подумайте!

— И то верно…

— Правильно Мирослав Иваныч говорит.

— Что? — вскричал Анджей. — Вы что, меня подозревали? Думали, я могу убить? Оксанку? Да вы что? Сами-то вы кто тогда?.

Он махнул рукой, намереваясь уйти.

— Анджей! Иди в мой кабинет, у меня дело до тебя, — рявкнул председатель. — И вот что. Хватит искать виноватого. Я власть — это моя забота. И я вам обещаю, что найду убийцу Оксаны. А сейчас надо к похоронам готовиться. Займитесь этим. Могилу надо выкопать. Шмаков, это я вам поручаю. Женщины, займитесь телом. Чтобы мать ее такой не видела. Пусть до погребения в часовне лежит. Продуктами я Таисии помогу. Похороним девушку достойно. Всем разойтись! Стронский, зайди! — повелительно повторил он.

Толпа растаяла, каждый занялся своим делом. Председатель скрылся в сельсовете, Анджей последовал за ним.

Едва они остались наедине, послышалась злобная, тихая немецкая речь:

— Это ты сделал, подонок? Ты убил девчонку?

— Господин майор, я только.

Удары сыпались на Рудольфа один за другим. Домб-ровски бил умело, не оставляя следов, но так, что Зингер едва не потерял сознание.

— А Марья? Где она? Отвечай, ублюдок!

— Господин майор. Дайте же мне сказать. У меня не было выхода. Марья собиралась донести на меня в Львовский НКВД. И проболталась Оксане. Я не мог оставить свидетелей.

— Донести? О чем? О чем ты проболтался ей, похотливый уголовник?

— Но-но. Не надо так. Мы в одной упряжке. если бы меня взяли, то и вы. не надо! Не бейте меня больше! Из того, что получилось, есть неплохой выход! Вы понимаете, что Шмаков опасен для нас? Смерть Марьи поможет.

И Зингер зашептал что-то совсем тихо.

— Внимание! Радиорубка, дайте музыку под номером пять! Внимание, всем уйти с беговой дорожки! Платформа по-о-шла! Пошла платформочка! — надрывался в рупор маленький толстенький человечек.

На беговую дорожку выехал задрапированный алыми полотнищами грузовик, кузов которого представлял сейчас платформу из досок, настланных на борта. На ней, изображая живую скульптурную композицию, стояли юноши и девушки в белых спортивных костюмах. Короткие юбки девушек колыхались на ветру, обвивая крепкие, загорелые ноги. Но внимание Орлова было приковано не к ним, этим широкоплечим спортсменкам с мускулистыми икрами. В передней части группы несколько молодых людей держали на вытянутых руках женскую фигуру в белой тунике. Стройная, тонкая девушка стояла на живом постаменте, уверенно и свободно. В руке ее развевался длинный белый шарф. Высоко поднята изящная головка, каштановые пряди удерживает от порывов ветра золотистый обруч. Это была она, Виктория, Вита, богиня Победы, женщина, в которую он влюбился безоглядно и безудержно.

Он сидел на скамейке уже три часа, платформа выезжала на стадион не то пятый, не то шестой раз — худруку все что-то не нравилось. И он, Максим, был даже рад этому — он все не мог налюбоваться на стройную девушку в белой тунике.

А потом она подозвала его, они вместе на том же грузовике доехали до клуба, и она сама, сама назначила ему свидание.

Вечером в клубе были танцы.

Они кружили по начищенному дощатому полу под патефонные пластинки. Она была в легком, очень красивом шифоновом платье, на высоких каблучках, которые делали их почти одного роста. Все вокруг любовались ими, то есть, конечно, ею! Он это видел и гордился неимоверно. Потом, устав от танцев, она потащила его за руку куда-то вверх по лестнице, и они оказались в большом зале, заставленном гипсовыми бюстами.

— Здесь занимается изостудия, — сказала она.

— Рояль? — он увидел в глубине зала черный концертный рояль.

— Да, но на нем почти никто не играет. Никак не наберем музыкантов для оркестра.

— Почти никто? Кто-то все-таки играет?

— Ну… Я иногда, — смутилась она.

— Правда? — обрадовался Максим. — Я тоже немножко играю. Вернее, играл до войны.

Он сел к инструменту, бережно открыл крышку, коснулся клавиш и отдернул руки, как будто испугавшись. Потом снова коснулся клавиатуры уже уверенно. И заиграл.

Женщина замерла, потрясенная. Он играл ту же сонату Бетховена… Ту же самую, которую исполнял для нее ее погибший возлюбленный пять лет тому назад, в Париже. Исполнение было другим, менее уверенным, менее профессиональным, но чистым, верным по настроению…

Он поднял на нее глаза и замер.

— Что с вами?

— Ничего, — она буквально рухнула на стул. — Это. Я просто устала. Такой суматошный день.

Он испугался не на шутку. Она была белой как мел. Глаза стали огромными, смотрели куда-то мимо него, в полутемное пространство зала.

— Вам нужно на воздух! Вы можете идти?

— Да. Давайте уйдем отсюда. Я хочу домой.

— Я провожу вас, можно?

Они лишь кивнула. Они молча шли по улочкам Львова, желтые фонари освещали их путь.

— Ну вот и пришли.

Некогда красивый купеческий дом выглядел обветшалым, словно сгорбленный, никому не нужный старик.

— Квартира коммунальная, разумеется, — улыбнулась Виктория. — Но думаю, соседи уже спят.

Это прозвучало как приглашение. Максим взглянул в ее бледное лицо. Она молча кивнула.

Они на цыпочках прошли длинный коридор. Комната Виктории была в самом его конце. Она оказалась большой, какой-то многоугольной, с закутками и эркером, выходящим на улицу небольшим, увитым зеленью балкончиком.

Она отдернула тяжелые портьеры, распахнула окна и балконную дверь. Огромная круглая луна осветила комнату таинственным, тревожным светом.

— Садитесь, — она указала на диван, заваленный подушками-думками, одетыми в гобеленовое шитье. Рядом примостился круглый столик, стены украшали гравюры.

И, конечно, в этой комнате было пианино. Небольшой инструмент, скорее даже клавесин.

Она, перехватив его взгляд отрицательно качнула головой, указывая на стены. Ну да, уже почти ночь. Соседи.

На крышке инструмента стояла фотография в резной деревянной рамке. Юная девушка, даже скорее девочка лет пятнадцати-шестнадцати на ступенях Парижского оперного театра. Темные волосы, перехваченные на лбу широкой лентой, спускаются до плеч, милая улыбка полных губ, ямочки на щеках. И веселое, задорное, счастливое лицо. В углу фотографии стояла дата: 29 марта 1935 года.

— Это вы, Виктория. — скорее утвердительно произнес Максим.

— Нет, — помедлив, ответила она. — Это моя сестра Вера. Ее больше нет.

Ну да, судя по дате, этой девушке с фотографии должно было бы быть сейчас двадцать шесть, а Виктория выглядит гораздо моложе. Хотя там, на вокзале, в пальто и шляпке она так и выглядела. Но не спрашивать же о возрасте… И какая, в сущности, разница…

— Сколько вам лет, Максим? — тут же спросила она.

— Двадцать пять, — солгал он и тут же покраснел.

— А если честно?

— Двадцать, но разве это важно?

— Наверное, нет, — грустно улыбнулась она. — Вряд ли ваш возраст повлияет на нашу судьбу.

— Почему? — спросил он, чувствуя, как замерло сердце.

— Потому, что у нас не может быть общей судьбы. Этот вечер, и все…

— Но почему? Из-за моего возраста? Но это же ерунда! Разве возраст измеряется датой рождения? Я думаю, мне, как минимум, тридцать.

— Дело не в этом.

Она смотрела на него с какой-то непостижимо печальной нежностью. От веселой и самоуверенной женщины, которую он видел весь этот день, ничего не осталось. Перед ним стояла тоненькая, хрупкая девочка-подросток, очень испуганная кем-то на всю жизнь. Несчастная, одинокая, ищущая защиты и тепла, и любви. И отчего не разрешавшая себе ни любить, ни отогреться в тепле любимого.

Она коснулась его волос, провела пальцами по лицу, задержалась на губах. Он легонько прижал к себе ее руку, стал целовать каждый пальчик, каждую линию ее ладони.

Она обхватила его за шею и прильнула губами к его щеке, прошептала:

— Ты ведь невинен, да?

— Да, — смущенно отозвался он.

— Я так и знала! — тихо рассмеялась она. — Что ж, я подарю тебе немного счастья!

А потом он словно провалился в томный, волнующий, болезненно-острый сон, где она вела его чутко и нежно, а он проживал виток за витком восходящую вверх спираль робкого желания, вожделения, страсти, ошеломляющего взрыва и нежной благодарности.

Они лежали на тахте, среди подушек. Она курила, стряхивая столбик пепла в хрустальную пепельницу, уместившуюся между ними. Он гладил ее шелковистую кожу, изучая, запоминая каждый изгиб ее удивительного тела, привыкая к его совершенству. Она усмехнулась, опять прочитав его мысли.

— Запоминаешь?

— Привыкаю, то есть, пытаюсь привыкнуть.

— Не пытайся!

— Почему?

— Нам нельзя быть вместе!

— Ты замужем? — рука его замерла.

— Нет.

— Ты кого-то любишь? Кого-то другого?

— Любила. Любила когда-то. Мы были вместе всего несколько дней. Он погиб из-за меня. Наверное, я приношу несчастье тем, кого люблю.

Ее голова лежала на его плече, и он почувствовал горячую каплю, упавшую ему на руку.

Максим развернулся, обхватил руками ее спину, прижимая к себе, целуя слезы, которые все лились из ее глаз.

— Даже если это так, плевать! Но это ерунда! Ты принесла мне счастье, и еще какое! Разве мог я мечтать.

Она отчаянно мотала головой, зажмурившись, пытаясь остановить безудержный поток слез. Она давно, очень давно так не плакала. Пять лет.

Он не давал ей вырваться, он крепко держал ее в своих объятиях и жарко говорил:

— Послушай меня! Я давно, давно хотел влюбиться, давно был готов к любви. Если хочешь знать, я заглядывался на каждую девушку, каждую молодую женщину, думая, что, может быть, это и есть моя половинка. Но нет, все было не то, не то и не то. А когда я увидел тебя на перроне, меня как громом поразило! «Идет женщина, которой я готов служить всю жизнь!» — Вот о чем я тогда подумал! Но ты прошла мимо такая неприступная, гордая, чужая. И я не посмел сказать тебе хоть слово. А потом встреча у клуба. Разве бывают такие случайности? Нас кинуло друг к другу! Судьба сама соединила нас! И вот ты лежишь в моих объятиях! Разве я мог мечтать об этом? И неужели ты думаешь, что смогу отказаться от этого счастья? Ты моя единственная женщина, понимаешь? Я знаю, многие мужчины говорят такие слова в определенные моменты. Но для меня это не слова, это моя сущность, понимаешь? У меня не может быть другой женщины! Я полюбил тебя с первого взгляда, и буду любить всегда!

— Ты веришь в любовь с первого взгляда? — прошептала она.

— А разве бывает другая?

И она снова поразилась их сходству — ее нынешнего юного возлюбленного и прежнего, погибшего любимого.

— Я старше тебя на шесть лет…

— Какая разница? Да и вообще, это я тебя старше, — он ласково поцеловал ее заплаканные глаза. Сначала один, потом другой.

— Но ты ничего не знаешь обо мне.

— Ну и что? Кем бы ты ни была прежде, чем бы ни занималась сейчас — это неважно. Ты ведь тоже ничего обо мне не знаешь.

— И не хочу знать, — прошептала она. — Любовь безоговорочна, — повторила она слова, которые сказал когда-то Пауль. — Я люблю тебя — и все.

Они еще долго шептались, утешали и ласкали друг друга. Лишь перед самым рассветом они ненадолго уснули. Первые лучи солнца проникли в комнату, освещая обнаженные, переплетенные друг с другом, прекрасные тела.

Мы шли с Чижом на очень важную встречу с моим деловым партнером, красавцем Паленым. По ходу я давал Чижу вводную.

— Задача наша — склонить друга Паленого на разбойное нападение. Завтра через железнодорожный узел будет проходить состав с продовольствием. А бандитам харчи нужны. На продажу да на прокорм. Мы берем Паленого в долю, нападаем на состав, и нас повязывают доблестные стражи порядка. И засаживают в местную кутузку, где, кстати, уже парится на нарах Олежка.

— Как? Когда успел?

— Пока ты внедрялся в народные массы. Представь, немец, о котором шла речь у Заречного, вернулся за своим амулетом!

— Так я и говорил, что он вернется! — воскликнул Орлов. — Здорово, что мы Заречного на засаду уговорили под водочку и селедочку!

— Все так, да не так. Он вернулся, да взять его не смогли. Олежка был там, пытался войти в контакт с германским рыцарем, да вышла накладка: немец пальнул, а это был сигнал к штурму, так сказать. Ну и пришлось Олегу прикрывать фрица, чтобы не убили бравые оперативники. А его, Олега, натурально, замели на глазах у фрица — тот под потолком прятался. Так что слинял немчура, а амулет забрать не успел. Так мало того. Он, подлюка, на следующую ночь опять туда заявился. И что ты думаешь? Молодцы Заречного упустили красавца! Кабы не улизнул он от них, мы бы сейчас уже «кололи» верхушку этой бандитской «пирамиды» по всем правилам боевого искусства дознания. А теперь придется комедию ломать с ограблением состава.

— Цель-то какова?

— Сажают нас в кутузку, мы заставляем Паленого связаться с его паханом, что на воле остался. Мол, не поможете выбраться мне и моим корешам новым, а не то заложу вас всех к такой-то бандитской матери!

— А если он не согласится?

— Как не согласится? На нем кровищи не меряно. Что ж он, не понимает, что ему «вышка» светит в полный рост? Я так думаю, согласится!

— А если не согласится состав грабить?

— Да что ты все заладил «не согласится». не каркай! Твоя фамилия Орлов, а не Воронов! Согласится! Как я понимаю, его там, в банде этой, на голодном пайке держат, а он мужик вольнолюбивый, спесивый, да и не привык крошками перебиваться. Так что наверняка захочет свой кусок поиметь. Тем более, в такой компашке. И вообще, мы тут операции боевые проводим, а ты.

— Так я тоже в соответствии с планом, — смутился вдруг Максим, — внедрялся в народные массы, заводил знакомства.

— Внедрился? Завел знакомство? — съехидничал я. — Очень уж физиономия у тебя сегодня счастливая. Улыбаешься все.

— Что ж мне, плакать? — разозлился вдруг Орлов. — Приказывайте, Егор Петрович! Я разве когда-нибудь от заданий уклонялся?

Ишь, покраснел от обиды, петушок наш, чижик вихрастый.

— Ладно, это я так, шучу. Ну, вон наш притон, подходим. Паленый мужик серьезный, так что соберись! Говорить буду я, ты вроде как на подхвате у меня. Племяш мой, сирота. И малость придурковатый, понял?

— Так я чаво. Как скажете, дядя. куда вы, туда и я. мне и мамка так завещала.

Лицо лейтенанта Орлова вмиг приобрело выражение легкого идиотизма, глаза таращились радостным изумлением, присущим людям, неотягощенным умственными потугами. Артист! Талантище!

— Вот-вот, примерно так и держись! Но, смотри, не переигрывай. Полные идиоты никому не нужны. Я тебе верю, как Станиславский. Не боись, племяш, как мы наметили, так оно и будет!

Товарный состав стоял на запасных путях, на одной из ближайших к городу станций. В этом месте к железнодорожному полотну вплотную подходила грунтовая дорога.

Два вооруженных охранника шли вдоль состава. С ними был дежурный по станции. Он шел чуть впереди, освещая фонарем дорогу.

— Что так темно у тебя? Ни один фонарь, к чертям собачьим не горит! — раздраженно говорил один из охранников.

— Так кто его знает. Вчера еще горели все. А сегодня авария какая-то на подстанции. Звонили из комендатуры, говорят, до утра не починят.

— Вот безобразие! В военное-то время за такое к стенке бы поставили! Это ж разгильдяйство полное, а может, и саботаж! А если бы в вагонах патроны были, а не макароны?

— Вот именно. Вот у нас случай был в Балашихе. — начал было второй.

Но какой именно случай произошел в Балашихе, осталось тайной.

Две мужские фигуры, лежавшие в придорожных кустах, бесшумно выросли за спинами охранников. Выбрав жертву, каждый из бандитов точным ударом ребром ладони куда-то возле шеи, уложил конвой. Дежурный схватился было за свисток, другой рукой выхватил пистолет из-за ремня, но один из нападавших, совсем сопливый мальчишка, прямо-таки взлетел в воздух, выбил ногой и оружие и свисток, уложил тучного здоровяка на землю, шепнул:

— Извини, дядя, так надо! — и вырубил обезумевшего от страха дежурного.

— Все в порядке. Минут десять будет отдыхать, — сообщил он товарищу.

Парочка злоумышленников взломала замок вагона, один из них ткнул пару раз ножом куда-то вглубь.

— Мука и сахар, — сообщил он.

— Отлично! Выгружай, — скомандовал тот, что был постарше и посветил над головой фонарем, передавая некий сигнал.

Тотчас из темноты на дорогу выехала грузовая повозка, запряженная парой лошадей.

Правил ею мужик с безволосым, красным лицом. Повозка подъехала вплотную к вагону.

— Давайте, кидайте! — скомандовал Паленый.

Мешки полетели в повозку. Погрузка шла не так быстро, как хотелось бы — мешки были плотно набиты и весили не меньше пуда каждый. Напарники перекидывали их, тяжело дыша.

— Уходить надо! — сказал один из кидавших.

— Чего это? Рано еще уходить!

— Да у тебя воз уж полный!

— Да ладно! Еще мешков пять можно кинуть! — вошел в азарт Паленый.

И тут из-за поворота выскочил на дорогу открытый грузовик, кузов которого был забит солдатами.

— Е-е-е, — заорал Паленый, хватаясь за вожжи. — Линяем!

Напарники едва успели запрыгнуть в телегу, тяжелая повозка тронулась. Паленый нещадно хлестал лошадей, сидящие на телеге бандиты выхватили пистолеты и начали палить по грузовику. Странным образом, ни одна из пуль не достигала цели, разные стороны между повозкой и преследователями сокращалось, фары грузовика слепили лошадей, те, обезумев от ударов хлыста и яркого света, шарахнулись в сторону, перегруженная телега накренилась, заднее колесо отвалилось и поехало по дороге самостоятельно, выписывая задумчивые восьмерки.

Мешки посыпались на землю, бандиты соскочили с платформы, бросились было врассыпную. Но оперативники уже рассыпались горохом по дороге, азартно хватали незадачливых налетчиков, заламывали руки, от души прикладывались к физиономиям. Бандиты, с разбитыми в кровь лицами, отчаянно вырывались, лягались, вспоминали чью-то мать, чем вызывали еще большую активность дюжих хлопцев. Наконец обессиленная, изрядно избитая троица была связана и брошена в кузов.

В общем, все вышло очень натурально. Станиславский бы поверил.

Я стоял возле продуктового ларька, не в силах оторвать глаз от буханок хлеба, сладкий его запах окутывал все окружающее пространство, щекотал ноздри, и я стоял, хотя давно нужно было идти в барак, потому что обладать этим пахучим счастьем, купить шоколадного цвета буханку имели право только уголовники и осужденные по бытовым статьям. Голод сводил с ума, а я все стоял, и все чувства мои были сосредоточены в обонянии.

И тут меня окликнул Вербов. Мы сидели на следствии в одной камере, а теперь попали на один прииск. Он не работал в забое, он был геологоразведчик и его взяли работать по специальности. Теперь он не здоровался со мной, теперь мы были не ровня, но тут вдруг окликнул. Я подошел.

— Курить хочешь?

Хочу ли я курить… Он протянул обрывок газеты, насыпал махорки, зажег спичку. Я затянулся, голова пошла кругом, ноги подкосились, я едва успел ухватиться за стену ларька.

— Нам бы поговорить. — многозначительно сказал Вербов.

— Тебе со мной?

— Ну да.

Мы отошли за бараки, сели на вмерзшее в землю бревно. Серый день едва освещал лагерь, едва передвигающихся костлявых людей с опухшими ногами.

— Ну и как тебе все это? — спросил Вербов.

— Что? — не понял я, втягивая дым. Голова уже не кружилась, голод чуть-чуть отступил.

— Ну все это, вся наша жизнь.

— Умрем, наверное, — пожал я плечами.

— Ну нет, я не согласен! Надо бороться!

— Это как? — вяло спросил я.

— У меня есть карта. Я возьму рабочих в разведку, тебя возьму, сделаю пропуск — и пойдем на Бугры, мы там золото ищем. А оттуда уйдем к морю.

— В бега что ли?

— Ну да!

— А по морю? Али по суху?

— Ну, придумаем что-нибудь! Навигация откроется. Главное — отсюда вырваться! Согласен?

Я закрыл глаза и молчал. До моря отсюда километров двести. Не только я не дойду, Вербов и сам не осилит этот путь. Зачем он врет? И как это ему, единственному из нас, удалось устроиться по прежней своей специальности — в геологоразведку?

— Хорошо, — не открывая глаз, ответил я. — Только мне подкормиться надо.

— Конечно! Это правильно! Я принесу тебе консервов завтра! Каких ты хочешь? У нас там много всяких.

— Вот. Принеси. Сгущенное молоко. И буханку, — задыхаясь от мысли, что все это может сбыться, еле выговорил я.

— Хорошо, — сказал он и ушел.

Я вернулся в барак и лег. Голод парализовал все жизненные функции, в том числе и работу мозга. Думать не хотелось, но нужно было. Он соберет нас в побег и сдаст — это ясно. Он заплатит за свою работу по специальности нашей кровью, моей жизнью. Нас или убьют на Буграх, или затравят собаками и дадут еще по пятнахе. Он не может не знать, что уйти отсюда невозможно. Но сгущенное молоко.

Я заснул и видел в эту ночь какие-то сказочные сны из детства.

Весь следующий день прошел как в тумане. Я механически двигался, думая лишь о том, как дожить до вечера, следя за медленным движением холодного белого солнца к западу.

Наконец заржали кони, которые всегда чувствуют время лучше людей.

Я пошел к бараку. Вербов ждал меня на крыльце. Мы зашли, сели около длинного стола, и он достал из карманов две банки сгущенки.

— Хлеб завтра, — сказал он.

— Ладно, — согласился я.

Я открыл банку ударом топора, густая белая масса потекла по руке. Я слизывал ее и стонал от удовольствия. Он дал мне ложку, я сел поудобнее и съел всю банку, потом вторую, потом тщательно облизал ложку и сказал:

— Знаешь, я передумал. Иди без меня. Он молча поиграл желваками и вышел.

Надо было предупредить остальных, но я не знал их.

Вербов уговорил четверых. Они бежали через неделю. Двоих убили на Буграх, двоих судили и дали еще по пятнадцать лет. Самого Вербова увезли. Он обнаружился на другом прииске, где так же работал в геологоразведке. Был сыт, брит и нос в табаке.

Я был рад, что не поверил ему. Это была маленькая, бесполезная, но месть.

…Утром следующего дня порученец военного коменданта вернулся в комендатуру почти к полудню. Виктория стучала пальчиками по клавишам машинки, одновременно отвечая на телефонные звонки. Обычно строгая, неулыбчивая и неприступная, она светилась сегодня таким безудержным счастьем, что лейтенант Висницкий только присвистнул. Он догадывался о причине столь разительной метаморфозы гордячки, которая давно ранила его сердце. И, испытывая острое желание увидеть, как это озаренное радостью лицо потускнеет, он сел напротив, закинул ногу на ногу и, как бы между прочим, сказал:

— А я из тюрьмы, Виточка.

— Виктория! Мы договорились, что для вас, Висниц-кий, я Виктория. Мы на службе! И вообще.

— И вообще, держите дистанцию, так?

— Так, — подтвердила девушка и, не желая сегодня никого обижать, уже мягче добавила:

— Ну, вы были в тюрьме, поэтому и опоздали?

— Не опоздал. Выполнял поручение генерала. Там следствие идет по поводу нападения на вагон с продовольствием. Поскольку продукты предназначались для города, генерал хотел знать о масштабах потерь.

— И что же?

— Ничего. Видел налетчиков. Рожи у них избитые, распухшие, но опознать можно.

— Что значит — опознать? Вы кого-нибудь из них знаете? — Виктория удивленно улыбнулась.

— Я — нет. А вы — да!

— Что за чушь? Среди моих знакомых нет налетчиков! — Тонкая бровь взлетела вверх, что означало негодование. Он знал все ее жесты, всю мимику.

— Зато среди налетчиков есть ваши знакомые. Тот милый паренек, с которым вы на днях весь вечер кружились в вальсе, помните?

— В клубе? — мгновенно охрипшим голосом спросила Виктория. Руки ее застыли.

— Ну да, в клубе, где же еще. Так вот, он был среди налетчиков. Как его зовут, кстати?

— Я не успела с ним познакомиться, мы просто танцевали, — сухо откликнулась Виктория. Пальцы ее снова забегали по клавишам. — …Если это вообще он. Вы же говорите, бандиты сильно избиты.

— Да, избиты, — злорадно подтвердил лейтенант. — Но не до неузнаваемости, конечно. У нас там не гестапо. Так что опознать вполне можно.

Он сладострастно наблюдал, как погасло ее лицо, как опустились уголки губ, как нахмурился чистый лоб.

Вот-вот, почувствуй, что такое душевная боль! Будешь знать, в кого следует влюбляться!

Лейтенант, посвистывая, направился к двери.

— Я в буфет, если вы не против, Виктория Михайловна, — язвительно сказал он.

Виктория рассеянно кивнула. Весь день, стуча по клавишам, отвечая на звонки, вопросы генерала, посетителей комендатуры, — весь этот длинный рабочий день она думала, как организовать побег.

Ее не занимало, почему Максим пошел на такой шаг, почему оказался среди грабителей — это выяснится позже. Главное сейчас — вызволить его из беды. Как назло, это был день приема граждан по личным вопросам и народу в приемной было очень много. Сидя в очереди, люди обсуждали ночное происшествие, и оно обрастало самыми невероятными подробностями. То говорили, что налетчиков пятеро и среди них есть женщина, то их становилось вдвое больше и оказывалось, что они поубивали чуть не целую роту НКВД. То, наоборот, всего двое, но таких матерых, что им удалось «завалить» троих человек охраны, перетаскать тяжеленные мешки на телегу и умчаться на лошадях. если бы не случайное появление машины с солдатами, убежали бы!

— А убитые есть?

— Нет, вроде нет.

— А я слышал, есть! Не то пятеро, не то шестеро.

— Главное, один из налетчиков совсем молодой! Лет двадцать! Вот ведь поскудники. Это что же завтра будет? И куда смотрят. В городе орудует банда.

Слушая эту бесконечную болтовню, Виктория едва не теряла сознание. Когда она в очередной раз прижала пыльцы к вискам, неприятно высокий, но властный голос прервал разговоры.

— Товарищи! Прекратите сеять панику! Банда обезврежена. А налетчиков было всего трое. И никто не убит! Что не снимает с них ответственности, разумеется. Сидят по камерам, голубчики. Так что, знаете ли. Не надо вот это вот. И секретарю работать мешаете, — он внимательно посмотрел на Викторию.

— А вы откуда, простите, знаете?

— А я там работаю! В тюрьме! Еще вопросы есть? Тогда извините.

Он уткнулся в газету. Виктория продолжала работать, изредка поднимая глаза на сотрудника городской тюрьмы. Круглое лицо, невыразительные рыбьи глаза под тяжелыми веками. Неприятное лицо.

Мужчина оказался последним посетителем, когда он вышел из кабинета коменданта, рабочий день закончился.

— Вита, вы свободны, — отпустил ее генерал.

Она быстро убрала бумаги в сейф, подхватила сумочку и кинулась на улицу, по которой, не торопясь, шел тот самый сотрудник тюрьмы, который ее так интересовал. Конечно, среди сотрудников этого учреждения были люди, которые могли помочь Максиму, но это были люди Курта, а его она пока ни в коем случае не хотела посвящать в эту историю, — иначе ее возлюбленному угрожала бы смертельная опасность — майор ревнив и жесток.

Она шла за грузным мужчиной, не зная, как и с чего начать разговор, но неожиданно он сам остановился возле киоска с газированной водой, попросил стакан с клюквенным сиропом и отошел в сторону. Девушка немедленно сделала то же самое, подошла к мужчине, сказала первое, что пришло в голову:

— Какой жаркий день!

— Да уж. Но вы ведь не за этим ко мне подошли, Виктория Михайловна? У вас, я вижу, дело ко мне, так?

— Так.

— Здесь говорить нельзя.

— Да, да, конечно!

— Давайте через полчаса в сквере у площади Рынка.

Он вернул продавщице стакан и удалился.

Эти полчаса были для Виктории самыми длинным минутами в ее жизни. Она вспоминала погибшего из-за нее Пауля. Всю свою жизнь последних пяти лет, жизнь, отданную в чужие руки, подчиненную чужой воле. И вот теперь, когда ее сердце ожило, у нее хотят отнять ее любовь. Нет, нет и нет, чего бы это ей не стоило. Только бы он пришел на встречу! Только бы не обманул ее!

Виктория прогуливалась по аллеям сквера, глядя на целующиеся влюбленные парочки, на молодых мамаш, прогуливающих детей, на старушек, сидевших группками, похожими на нахохлившихся воробьев.

Мужчина сидел на уединенной скамейке, спрятанной в тени высокого дуба. Он читал газету. Виктория села рядом, вежливо спросив:

— Я не помешаю?

— Нет, Виктория Михайловна, — пряча лицо за газетой, отвечал он.

Девушка села, не зная, как начать разговор.

— Я так понимаю, вам нужна моя помощь?

— Да. Видите ли, в тюрьму попал близкий мне человек.

— Максим Орлов?

— Максим, да. Фамилию я, честно говоря, не знаю. Да, откуда вы.

— Профессия такая. А если честно, я видел его на стадионе, на репетиции праздника. Времени у нас мало, буду краток. Вы хотите, чтобы я организовал ему побег, так?

— Да, — выдохнула девушка.

— Это очень опасное предприятие, я многим рискую.

— Я заплачу! — жарко воскликнула Виктория.

— У вас много денег?

— Нет, собственно денег у меня нет, но есть очень дорогие фамильные драгоценности. Бриллиантовое колье, серьги — это очень дорого!

— И вы готовы все отдать за жизнь Орлова?

— Да!

— И даже не знали его фамилии! Любовь? Не отвечайте, вижу, что любовь. Вот оно как. — Он замолчал, думая о своем. Любовь, любовь. Он очень хорошо знал ее силу. Этот некрасивый, немолодой человек был отчаянно влюблен в женщину, которая никогда ему не принадлежала. Собственно, он любил еще в те времена, когда она была девчонкой, соседкой по двору. Он видел, как она взрослела, со щемящей тоской наблюдал за ее влюбленностями. Потом она вышла замуж за сверстника, и ему оставалось молча тосковать. Время от времени он встречался с разными женщинами, но это ничего не меняло в его душе, ни одна из них не смогла вытеснить из его сердца образ худенькой женщины, далеко не такой красавицы, что сидела сейчас рядом с ним. Но за печальные синие глаза единственной для него женщины, за то, чтобы они светились счастьем, а не печалью, — он готов был отдать жизнь. Потом началась война, ее муж погиб на фронте. Он предложил ей руку, сердце, квартиру, офицерский паек, преданность, заботу. Ей не нужно было ничего. Она любила мужа. А потом ее маленькую дочку сразил туберкулез. Теперь девочка погибала, а он должен был спасти ее жизнь. Понимал, что не купит любовь матери, да и не хотел покупать. Зато знал, что до конца своих дней она, единственно любимая им женщина, будет благодарить его и молиться за его душу.

— У меня, знаете ли, похожая история, — медленно заговорил он. — Туберкулез у. — он на секунду запнулся и твердо продолжил: — У дочери. Пять лет, любимица, радость моя. Врачи говорят, нужно ехать в Крым. На год или два. Говорят, появились какие-то антибиотики, очень дорогие, но, может быть, помогут. — Он вдруг сухо всхлипнул.

Виктория молчала, ждала, когда мужчина успокоится. Он достал платок, высморкался.

— Значит, так. Драгоценности принесете сюда же. Заверните во что-нибудь, сами понимаете.

— Да, да! Я сейчас же сбегаю. Я недалеко живу.

— Ну вот. Я их забираю, несу оценщику знакомому. Если это не стекляшки, а настоящие камни, через день-два я его выпущу. Это будет поздним вечером или ночью. И сразу же, слышите, немедленно, вы должны будете убрать его из города. Если бы не болезнь дочки, я бы с вами и говорить не стал.

— Мы уедем! Разумеется! Простите, но где гарантии, что.

— Что не обману вас? Заберу ваши камушки, а парня не выпущу? Нет у вас никаких гарантий! Более того, мы разговариваем наедине, так что я могу от каждого слова отказаться. А если вы вместе с камушками «хвост» притащите, никакой сделки не будет. Учтите, у меня глаз наметанный. Если все пройдет гладко, я сообщу вам, где и когда вы должны будете его встретить.

— Понятно. Простите, как вас.

— Никак. Не думаю, что наше знакомство будет длительным, так что обойдемся без имени-отчества… Я буду здесь еще сорок минут.

— Да-да, я мигом!

Она почти побежала домой, думая, что делать дальше, когда Максим будет на воле. Она не сомневалась в том, что неприятный мужчина ей поможет. Возможно, он наврал про болезнь дочери, но то, что интересуется камнями и, видимо, знает в них толк, было очевидно. И кто-то у него есть среди скупщиков. Почему вызвался помочь? Алчность — двигатель многих подлых или запретных дел. Уж она-то за годы двойной жизни узнала это прекрасно. Подкупить можно каждого или почти каждого. Дело лишь в цене вопроса. Обмануть не сможет, потому что она легко вычислит его по записям в журнале посетителей. Его заполняет Висницкий по паспортам граждан, которые пришли на прием. Поддельный паспорт? Это слишком замысловато. Не мог же он заранее знать, что ей понадобится его помощь. Так что неизвестно, кто больше рискует.

Но где скрыть Максима? В Дубровицах, вот где! Отвезти его прямо к Курту, то бишь к председателю сельсовета Мирославу Ивановичу, в его, так сказать, подпольную резиденцию. Кто такой Максим, чем она связана с ним — подходящую легенду можно сочинить позже.

Дед Шмаков шел травянистой дорогой в глубь леса. Ветер ровно шумел верхушками деревьев; в чистом крепком воздухе слышались только голоса природы. Казалось, в лесу этом нет никого, кроме птиц и зверей. Перед ним открылась большая, окаймленная белоствольными березами поляна. Неторная травянистая дорога проходила, не петляя, прямо по ее середине. Крохотные, совсем юные дубочки несмело выглядывали из высокой лопушистой травы. Почти в центре поляны, справа от дороги, тянулись поросли густого орешника. На одной из ветвей Шмаков увидел красный лоскуток. Это была вешка. Бабы, когда ходили по ягоды, завязывали на ветвях заранее заготовленные цветные лоскутки, чтобы не заблудиться, найти обратную дорогу. Дед наклонился, тщательно осмотрел траву. Примятость от двух пар ног указала ему дорогу. Он повернул от поляны направо, в сторону большого болота, именуемого в селе Треснины болота. Когда-то, лет десять тому назад, в темных его бочагах утонула Зойка Треснина, веселая и шумная бабенка.

Шмаков шел рядом с примятой травой, попутно оглядывая ветки деревьев. Еще две вешки встретились ему на пути, стало быть, шел он верно. Здесь были две женщины, одна покрупнее, другая помельче. На это и следы указывали, и вешки, повязанные на ветках на разной высоте. Верной дорогой, идешь, товарищ, но невеселой, — думал Шмаков. Оксанку похоронили, помянули, и вроде как все затихло. О Марье в селе не говорят. Но ведь куда-то подевалась и Марья! И он был уверен, что проклятый литовец погубил и эту душу. Погубил да и заховал где-то в лесу. И лежит она где-нибудь в густом бору и зверье обгладывает ее кости. Эта мысль не давала Шмакову покоя. Он ходил в лес каждый день. И лишь сегодня удалось набрести на следы и вешки.

Вот и болотина с морошкой. А здесь брусничник. Он наклонился, оглядывая обобранные кустики брусники. На кочках, в нескольких шагах от брусничника, отпечатался след сапога. Довольно отчетливый, он был крупнее и глубже вдавлен в мох, чем женские следы. Стало быть, здесь он, убивец, засаду устроил. Шмаков огляделся. Невдалеке он увидел горку ягод, видимо рассыпавшихся из корзины. Дальше шла широкая полоса примятой травы. будто кого-то тащили. И следы сапог были еще глубже. Они привели его в краю бочага, по темной воде которого плавала пустая плетеная корзинка.

Вытянув из-за пояса топор, Шмаков срубил молодую, крепкую березку, используя ее как багор, начал «прочесывать» дно бочага. Вот дерево зацепилось за что-то тяжелое. Изо всех сил Шмаков потянул его на себя, потащил к берегу. Он уже знал, что скрывают мутные, зловонные воды. Через минуту, кряхтя от усилий, он вытащил на берег вздувшееся, безображенное водой тело Марьи. Дух от него шел нестерпимый. Он осмотрел ее. На спине на рубахе была видна прореха. Рванув ткань, он увидел ножевую рану.

Все так, как он, Кузьма, и думал — убил Марью не-людь.

Отдышавшись, он оттащил тело под дерево, засыпал ветками. Одному ему не дотащить Марью до села. Нужно вернуться… И что? Объявить, что нашел труп. Что Марью убили, зарезали? Ну и что? А где доказательство, что это сделал литовец? Единственная свидетельница — Оксанка лежит в сырой земле.

Это он ее как свидетельницу убрал, да еще и надругался над девчонкой. Нелюдь, чистый нелюдь! Но что дальше делать-то? А вот что: в город нужно ехать! Прямо в милицию с заявлением! А то здесь правды не добьешься — председатель своего пса в обиду не даст. А из Львова приедут специалисты, допросят, обыщут, в общем, они-то свое дело знают. Вот только сегодня поздно уже, вон, вечереет.

А до утра волки тело пожрут… Тогда так: сейчас вернуться в село, а к ночи взять одеяло, и сюда. Перетащить Марьюшку хоть в сарай ксендза, и сразу в город, за милицией! Вот так-то будет правильно, решил Шмаков. Он затащил тяжелое до невозможности тело под ель, нарубил лапника, закидал им труп и потрусил к селу.

Едва он вышел между плетней на улицу, что вела к его дому, как столкнулся нос к носу с самим председателем, язви его душу!

— Здравствуй, Кузьма Федорович! — елейным голосом пропел тот, а глаза-то так и шныряют, оглядывают с ног до головы…

— Наше вам, Мирослав Иванович! — откликнулся Шмаков.

— Никак на охоту ходил? — он указал глазами на ружье за плечом Шмакова.

— Ходил, да понапрасну. Следы кабаньи видел, а выйти на зверя не удалось.

— Где же это? На болоте? — председатель явно принюхивался.

— Нет, возле Сухой Балки был. Извиняйте, Мирослав Иваныч, дочка ждет, пойду я.

— Конечно, конечно, иди, мил человек!

Ишь, распелся, немчура поганая. я тебе такой же мил человек, как волку охотник.

«А и я маху дал! Зачем про Балку наврал? Одежа-то болотом воняет, — понюхал рукав Шмаков и расстроился. — Ладно, что он, следить за мной станет?»

Успокоив себя таким образом, он пошел в хату.

А Мирослав Иванович направился в сельсовет, вызвал туда Анджея и о чем-то долго говорил с ним. Потом Анд-жей обошел пару хат, где были мужики, а к вечеру группа из четырех человек устроила засаду возле болот.

На вопросы, почему именно там, Анджей отвечал, что Марья, в тот день, когда пропала, собиралась-де по ягоды, и говорила ему, Анджею, на какое болото пойдет. И что сам он уже искал ее здесь, но не нашел. О том, что Марья была им крепко избита, никто кроме Шмакова, его дочери и Оксанки не знал. Шмаковская же дочь ввиду редкой своей некрасивости была женщиной нелюдимой, необщительной и вообще молчаливой.

Так что поход в лес на поиски Марьи выглядел убедительно. Почему к ночи пошли?

Так злодей наверняка упрятал где-то ее, Марьюшку. И может быть, вернется на место преступления. Со злодеями такое бывает, убеждал односельчан Мирослав Иванович и даже рассказал подходящие к случаю истории из жизни. Темные, полуграмотные, вечно пьяные мужики — Осип и Степан — охотно верили. Тем более, что председатель обещал опосля засады каждому выкатить по бутылке настоящей заводской водки!

Кузьма Федорович явно недооценивал председателя сельсовета. Но ведь не знал он, что имеет дело с врагом опытным, с руководителем крупной диверсионной группы. Знал бы, тотчас помчался бы в город, в НКВД. Но, как говорится, знал бы где упадешь, соломку бы подстелил.

Убедив себя, что председатель не заинтересуется его скромной персоной, Кузьма, едва стемнело, снова направился в лес. В сидоре, закинутом на плечо, была сложена холстина, на которой он намеревался притащить тело Марьи в село.

Он, бывалый и осторожный охотник, шел тихо, прислушиваясь к лесным звукам, но ничего тревожного не почувствовал. Дойдя до схрона, Шмаков опустил мешок, вытащил холстину, разложил перед елью, начал разбрасывать еловые ветки — и тут с четырех сторон на него прыгнули, повалили наземь, заломили руки.

Ночную тишину разорвал резкий металлический звук. По рельсе, вкопанной у сельсовета, Осип колотил изо всех сил камнем. Этот тревожный звук, означавший пожар или какую иную беду, созывал на общий сход. Встревоженные, испуганные люди, едва накинув на плечи кое-какую одежонку, бежали к сельсовету. Вскоре все село стояло там, вокруг распростертого на холстине трупа, в котором очень трудно было узнать первую красавицу села.

Дед Шмаков стоял возле крыльца сельсовета. Его крепко держали уже подвыпившие Осип и Степан. На самом же крыльце стоял Мирослав Иванович, рядом с ним — Анджей.

Творилось что-то невообразимое. Плакали, выли женщины, причитали старухи, матерились и зло отплевывались старики.

— Тихо! Прошу тишины! — властно произнес председатель, и все притихли. — Вот, товарищи! Я обещал вам найти убийцу Оксаны и Марьи, и нашел его! Это Кузьма Шмаков! Сегодня ночью мы выследили его на болотах. Он откапывал труп Марьи.

Толпа заревела:

— Ирод!

— Ах ты, зверюга лютый!

— Та что ж ты натворил, убивец!

— На дыбу!

— Привязать к березам и пополам!

— И Оксаночку-то, девчоночку-то не пожалел! Шмаков молчал всю дорогу до села, молчал, стоя под конвоем. Он был так потрясен, что будто был в ступоре. Но когда услышал про Оксану, понял, в каком еще грехе его обвиняют, очнулся, закричал, перекрывая рев толпы:

— Да опомнитесь, люди! Вы меня сколько лет знаете?! Неужто я на такое зверство?… Да я Оксанке кукол делал, на коленях ее, малолетку, держал.

— А как подросла, так и снасильничал, злыдень! — завизжала одна из баб.

— Порвать его в клочья, злодея!

— Эх, не видите вы настоящих злодеев! Не хотите видеть! — отчаянно выкрикнул старик.

Но толпа в ярости шагнула к крыльцу, казалось, еще мгновение — и Шмакова действительно разорвут на части.

— Всем стоять! — властно приказал председатель. — Ни с места! Преступление Кузьмы Шмакова страшное! Но самосуд устраивать я не позволю! Я представитель советской власти и действовать буду по закону!

— Да откуда она, власть, узнает-то?

— Это наше дело!

— Повесить его, ирода!

— Топорами зарубить!

— Да не убивал я! Христом богом клянусь! — перекрестился Шмаков.

— А ты, Кузьма Федорович, Бога-то побойся! — оборвал его председатель. — Не бери лишний грех на душу. Сумел злодейство учинить, умей ответить! Прими свою участь с достоинством!

— Люди, не мог он убить! Отец мухи не обидит, — кричала из толпы дочь Шмакова.

— А ты лучше молчи, а то и тебя порубим! — визжали бабы.

— Все! Хватит! Сейчас всем разойтись. Осип и ты, дед Микола, выкопайте могилу для Марьи. Шмаков будет под арестом, а потом решим, как с ним быть. Я сказал, всем по домам!

Люди неохотно начали расходиться. К крыльцу метнулась Таисия Швыдкая. Глаза ее были безумны, лицо сводила судорога.

— Будь ты проклят навеки! И ты и все отродье твое! Пусть тебя дьяволы и мертвого гложут, ирод! — Она плюнула в лицо Шмакову

Он отер рукавом лицо, тихо ответил:

— Не кляни, Таисия. Не виноват я перед тобой. Не убивал я!

Женщина рухнула без сознания.

— Унесите Таисию, бабы. А этого… уведите его! — приказал Мирослав Иванович.

Шмакова повели в амбар за сельсоветом, который являлся местной тюрьмой.

Камеры Львовской тюрьмы были забиты до отказа. Мелкие воришки, взятые с чужим кошельком в кармане, крупные воровские авторитеты, крестьяне, упрятанные за решетку из-за мешка картошки, дезертиры, выловленные в окрестных лесах; украинские, польские, литовские, латвийские националисты, даже немногочисленные, но фанатичные немцы, не желавшие признавать капитуляцию, — все эти разновозрастные, разномастные люди вынуждены были находиться вместе, в душной тесноте, вдыхали запахи пота, грязных тел и испражнений.

Исключением являлась камера, в которой довольно вольготно расположились четверо: известный преступному миру Львова налетчик Паленый, его подельники Хижняк и Орлов, а также некто Муха — безобидный глухонемой карманник, он же лейтенант НКВД. Лейтенант был подсажен в камеру начальником Львовского отдела Смерш Заречным — для наблюдения за московскими товарищами.

Муха лежал на верхней шконке, напротив него — Максим Орлов, он же Митяй — придурковатый племянник Егорши, то есть Егора Хижняка. Митяй канючил:

— Дядечка, ну чево мы тут сидим-то? Без щей, без хлебушка… Хлебушка-то когда дадут?

— Молчи, племяш! Без тебя тошно! — рявкнул Хиж-няк.

Он мерил шагами тесное пространство камеры. Паленый сидел по-турецки на нижней шконке, тасуя колоду самопальных карт.

— Ну что ты все мечешься, как тигр в клетке? — скрывая раздражение, спросил он.

— А чего не метаться? — развернулся к нему Хижняк. — Ты когда маляву передал своим? Третьего дня еще? И чего они?

— Мозгуют, должно быть.

— Долго мозгуют! Нас, может, ночью выведут на двор и шлепнут, а то мест здесь свободных не наблюдается, а пополнение каждый день прибывает. Так что долго твой старшой думает!

— А ему чего: это я с чужаками связался, не он, мне и отвечать.

— С чужаками? Да иной чужак десятка своих стоит! Ты еще одну маляву передай: мол, человек, что со мной парится, знает про дела Казимира, про тайник его, смекаешь?

— Так ты точно, что ли, знаешь? А то за базар.

— Точнее не бывает! Там и рыжье, и камушки, и деньги — на всех хватит…

Дверь камеры лязгнула, она открылась. Надзиратель, оглядывая сидельцев, играя парой наручников, лениво произнес:

— Хижняк, подойти, руки назад! Егор прошипел в сторону Паленого:

— Вот, видишь? Может, мне сейчас «зеленкой» лоб помажут. А там и твой черед.

— Типун тебе на язык! — отплюнулся тот.

Но, как только Егора увели, начал что-то царапать огрызком карандаша на крохотном клочке бумаги.

Максим, что-то пришепетывая слюнявым ртом, внимательно следил за сочинением очередного послания.

Хижняк сидел в комнате для допросов, напротив Заречного. Наручники лежали на столе, Егор пил чай с душистым ломтем теплого еще хлеба.

— Хоть на допросах настоящим чайком побалуешься, — отер лоб Хижняк. — Почаще бы на допросы, что ли, таскали меня…

— Будет нужно, будем чаще. Пока что-то толку от контакта с Паленым не видно.

— Так и времени прошло всего ничего — третьи сутки паримся. Это еще не срок. Им же помозговать нужно, верхушке. Люди мы им неизвестные, так что, все пока нормально. Я сегодня кинул наживку — мол, знаю, где «общак» Казимира. Думаю, клюнут.

— Это хорошо. Известно, что награблено там неме-ряно. Пусть откликнутся братишки-разбойнички, а там ниточка за иголочкой… Глядишь, на верхушку выйдем.

— Вот-вот! А потом передам через Паленого план побега. Согласятся, хорошо. А может, свой предложат. Тоже вариант.

— Да нет уж, лучше бы без сюрпризов. Нам лишние жертвы ни к чему.

— Это верно.

— Так ты, Егор, напирай на то, что вас через пару дней в Винницу повезут, где основные дела банды проходят. На пересылке легче отбить у конвоя.

— Я что, пальцем деланный, не понимаю, что говорить нужно? Не время еще подробности обсуждать. Клиент должен созреть. Сегодня Паленый сообщит про общак. Конвоир у нас один подкуплен. Выходит через сутки. Так что обратный билет получим послезавтра. А пока и шевелиться нечего. Нехай зреют.

— Ну, нехай зреют… Чаю напился? Хлебушка поел?

— Да уж, разъешься тут у вас…

— Так, звиняйте, батьку, нэ в тэатрэ, — ухмыльнулся Заречный. — Браслетики-то позвольте…

Хижняк сунул руки за спину, щелкнули наручники, и Заречный крикнул официальным тоном: — Конвой! Хижняка в камеру!

Раз в полгода привозят почту. Я лежал на нарах, когда бригадир выкликнул мою фамилию и передал конверт. Я не ждал никакой почты, кто стал бы писать мне сюда? Зачем?

Мелкий, неровный почерк. Я подсел поближе к «ка-лымке», вынул сложенный в четыре раза разлинованный в клеточку лист бумаги, вырванный из школьной тетради. Руки мои задрожали так сильно, что я едва не порвал письмо.

Сначала я не понял ничего из того, что было написано. Буквы прыгали пред глазами, никак не складываясь в слова. Я дважды прочел короткое послание, прежде чем понял наконец его смысл.

Спрашивалось, как я жив-здоров, и это вызвало некоторое подобие улыбки. Потом сообщалось, что выслана посылка с варежками, теплыми кальсонами, свитером. И вторая с продуктами. Какие именно продукты — не уточнялось, и я начал было мечтать, что это будет. А глаза бежали дальше по строчкам, которые то исчезали, то высвечивались в колеблющемся пламени горелки.

«…У нас новости такие: женился я вторым браком. Одному тошно, да и женщина хорошая — врачом у нас работает. Да ты ее, должно быть, помнишь.

Стыдно на старости лет признаваться, да тебе скажу: жена моя ребеночка ждет.

Уж девятый месяц ходит, на сносях. А у ребенка отец должен быть, правильно? Думаю, ты меня поддержишь. Одно волнует: очень тяжело дитя носит. Врачи за нее беспокоятся, говорят, может, и не разродиться. Ну да будем надеяться на лучшее. И ты держись, надейся! Глядишь, свидимся еще.»

Я заполз на нары, сложил письмо, убрал его за пазуху. Вот оно что. Вот оно что!

Ах, дед, верный друг, закрыл собою, чтобы не налетели вороны, не заклевали.

«Господи! — взмолился я. Только бы у них все было хорошо! Мне отсюда не выйти, не выбраться из этой мерзлоты, не вынести голода, непосильной работы, цинги, самодурства всесильных вертухаев. Я все равно умру, так возьми мою жизнь, прямо сейчас, сегодня, завтра, возьми ее! Но они, они пусть будут живы! Храни их, Господи!»

Пока Егор Петрович был на допросе, прошла вечерняя раздача баланды и черняшки. Максим видел, что Паленый передал конвоиру записку. Так что за решетку почта, считай, ушла. Теперь только ждать. Что ж, этому их тоже учили хорошо. Умение ждать без нервов и суеты — одно из главных умений диверсантов и контрразведчиков. Он похлебал баланды, поскуливая, в том смысле, что дядя Егорша наобещал с три короба, а вона что получилось.

— Заткнись! — рявкнул снизу Паленый, и Максим, он же Митяй, тут же заткнулся.

Хижняк вернулся в камеру, лег на шконку.

— Ну, чего там? — осторожно спросил Паленый.

— Чего? Через пару дней повезут в Винницу. Там у них делопроизводство на нашу кодлу. Так что я сказал, что и ты из наших, из банды Казимира.

— Чего это? — взвился Паленый. — Мы же еще не уговорились.

— А чего резину тянуть? Вместях повезут, твои всех нас одних махом и отобьют.

— Это я еще не решил.

— Какой у тебя выбор-то, родимый? Тебе так и так стенка светит! Одного тебя, думаешь, господа офицеры вытягивать будут? У них таких как ты, небось, хоть… ешь.

— Это ты брешешь! Народ поредел, побили многих.

— Тем более из-за одного другими рисковать не резон. А вот за Казимиров «общак» — резон. Так что сиди и не тявкай!

В двери опять загремел ключ, тот же конвойный отворил ее, с той же ленцой гаркнул:

— Орлов, на выход!

— Чево? — свесил голову Максим.

— Того! На выход, я сказал!

Максим спрыгнул на пол, пожимая плечами на удивленные взгляды с нижних нар.

— Шевелись! Руки назад! Звякнули наручники, Максима увели.

— А чего это они молодого вызвали? Думают расколоть? Он про схрон Казимира знает?

— Ничего он не знает! Контуженый он у меня. Под бомбежку попал. С башкой не дружит, ты же видишь. И память отшибло. Так что обломаются они на нем, — как можно увереннее проговорил Егор, скрывая недоумение.

Зачем Заречному понадобился еще и Максим? Чаем, что ли, напоить? На заботливую мамашу подполковник не слишком похож.

— Стоять лицом к стене! Конвоир открыл дверь, гаркнул:

— Заключенный Орлов на допрос доставлен.

— Заводи, Михась.

Максим оказался в комнате с незнакомым офицером в чине майора. Среднего роста, невыразительное круглое лицо, тяжелые веки, рыбьи глаза, которые прощупывали Максима рентгеновским лучом. Посверлив заключенного несколько секунд, он перевел взгляд на конвоира.

— Ты, Осипов, иди. Там в десятой камере опять беспорядки. Урки с политическими передрались, кровищу пустили. Возьми Сидорчука, Клыкова и разберитесь с зачинщиками. Как следует! — с выражением добавил он. — А с этим дохликом я сам управлюсь. Ты с него наручники сними, у нас с ним разговор задушевный будет, а какая задушевность, когда руки связаны, верно, паренек?

Орлов молчал.

— Ну, молчание — знак согласия.

Конвоир, с выражением лица «приказы не обсуждаются», положил наручники на стол…

— Разрешите идти? — молодцевато гаркнул он.

— Иди, Осипов.

Дверь закрылась. Майор снова вперился в лицо Максима. Все это было непонятно. В кабинете не было ни Заречного, ни кого-либо другого из знакомых им офицеров.

— Подойди!

Орлов подошел к столу.

— Откуда ж ты такой взялся?

— Разве мы на «ты»? — осведомился Орлов.

Созданный для Паленого образ «легкого идиота» был оставлен в камере. Сейчас перед майором стоял крепкий молодой человек, с настороженным взглядом умных глаз. Слишком, может быть, молодой для нее.

— Да, любят бабы молодых красавчиков. И чего они в таких находят?

— Это вы о чем?

— О ком! О Виктории Михайловне, первой красавице города Львова. Весь мужской контингент ее обхаживает. Все вооруженные силы, дислоцированные в городе. А она на стадионе, прямо на репетиции патриотического праздника глаз не спускала. и с кого? С мальчишки. — Никогда я их не понимал.

Договорить майор не успел. Орлов рванулся к нему. Майор выхватил «ТТ», рявкнул:

— Стоять, а то пристрелю к такой-то матери! Сделаешь хоть шаг, завтра же Виктория здесь сидеть будет, понял? — очень убедительно добавил он.

Орлов, который действительно намеревался обезоружить непонятного майора, застыл.

— Руки назад! Пошел вперед! Идти не оглядываться, не разговаривать! Одно лишнее движение, стреляю без предупреждения, как при попытке к бегству. П-пшел! — рявкнул майор.

Орлов молча вышел в узкий тюремный коридор. Упиравшееся в спину дуло направляло его путь.

— Сейчас направо, теперь налево. — тихо цедил сзади майор.

Орлов не понимал решительно ничего. Видимо, этот идиотский майор не в курсе их оперативных задач. Может, он вообще не знает, кого ведет. И куда он его ведет? На расстрел, что ли? И при чем здесь Виктория? Бред какой-то.

— По лестнице вниз. До подвала. так, теперь за поворот.

Они оказались в подвале, заваленном кучей угля. Орлов не выдержав, обернулся.

— Слово скажешь, пришью, как сявку! — напомнил майор.

«И ведь пришьет, — подумал Орлов. — Да что ему надо-то от меня? Хотел бы убить, убил бы уже. Пытка, что ли такая — как бы на расстрел вывести? Да он ведь ни о чем меня и не спрашивал! Может, спросит еще? Может, я для него действительно налетчик. Ночь длинная, сидеть скучно, чего не поразвлечься.»

— Стоять!

Они стояли возле широкого, довольно круто уходящего вверх желоба, по которому, видимо, спускали в подвал уголь, поскольку с другой его стороны, под потолком подвала, был виден люк.

— Полезай вверх, люк откроешь, там тебя встретят.

— Кто?

— Разговорчики! Исполняй!

— Да что это? Чего вам надо от меня? — не выдержал Орлов. — Вы побег инсценируете? И правда шлепнуть меня хотите при попытке?

— Дурак! Хотел бы, давно бы шлепнул. Ты уже и так сбежал. Так что лезь, пока я не передумал. Через десять минут патруль в обход пойдет. Не полезешь, завтра Викторию сдам.

— Не понял?.

— Нечего тебе понимать! Вот ведь ввязался на свою беду! Лезь! В последний раз говорю!

Майор взвел курок.

Конечно, можно было кинуться на него, но выстрелить успеет, — прикинул Орлов. И что-то было в поведении и в голосе майора такое, что Максим послушался.

Он быстро вскарабкался по устремленной вверх плоскости, тронул крышку люка, она поддалась. Он открыл ее.

Пьянящий, напоенный травами ночной воздух ударил в ноздри.

— Максим, я здесь! Вылезай скорей! — услышал он тихий женский голос.

Майор вернулся в кабинет, запер дверь. Что ж, все что мог, он сделал.

Бриллиантовый гарнитур оказался действительно очень дорогим, даже значился в каких-то каталогах. Видно, Виктория-то Михайловна не из простой семьи, что-то и у нее за спиной есть, какая-то тайна, почему-то подумал он, хотя какое ему было дело до ее тайн? Но — красивая женщина, а это всегда волнует. И бесстрашная. Дай-то ей бог!

Главное, он продал камни за очень хорошие деньги, оценщик схватил их с такой проворностью, что было очевидно: сам он перепродаст втридорога. Но и того, что было получено, вполне хватит на год-другой жизни в Крыму. И на докторов, и на усиленное питание. А там, бог даст, все наладится. В Крыму хорошо. Море, магнолии всякие. Деньги он уже передал по назначению. Плакала, руки целовала. Да разве этого желала его душа? Он хотел сам ей руки целовать! Но вот этого она ему и не позволила. Что ж, хоть вспоминать будет его с благодарностью.

— Товарищ майор, разрешите! У вас все в порядке? — дергал за ручку двери Осипов.

— Да! Погоди минуту! Сейчас открою!

Он достал пистолет, приставил дуло к виску.

В первую минуту Максим никак не мог осмыслить происходящее. Возле люка его поджидала Виктория, одетая в брюки, мужскую рубашку, куртку. Волосы спрятаны под кепку. Все это напоминало маскарад, какую-то неудачную мистификацию.

— Вита? Что ты здесь?.

— Тихо, тихо! — Она закрыла ему рот ладошкой, схватила за руку и буквально потащила за собой.

Они пролезли сквозь щель в решетчатой ограде, прячась в тени деревьев, устремились в темный переулок.

— Быстрей, быстрее! — поторапливала она, то и дело оглядываясь.

Они петляли по темным улочкам, проходными дворами выходили на другие, узкие, темные и пустынные, и очень скоро оказались на городской окраине. Впереди, разрезая широкой, накатанной полосой лиственный лес, лежала шоссейная дорога.

— Иди сюда! — Она увлекла его за березы, на небольшую поляну, отороченную зарослями орешника. Бледная луна тонким серпом едва освещала лицо девушки.

— Ну вот, из города мы выбрались. Можно и поговорить.

Она отпустила его руку и стояла перед ним натянутой струной, глаза из-под длинных ресниц горели напряжением.

— Это ты меня оттуда вытащила? — выпалил наконец Максим.

— А есть другие желающие из-за тебя жизнью рисковать? — одними губами улыбнулась она.

— Откуда ты узнала. Зачем?…

— Как зачем? Ты спрашиваешь? После нашей ночи?

— Нет, я не то хотел сказать. Виточка, ты же не знаешь про меня ничего.

— Почему же, кое-что теперь знаю. Ты бандит, налетчик. Но даже это меня не остановило. — Глаза ее блестели слезами. — Но ты мне ничем не обязан. Ты меня ни о чем не просил, я сама спасла тебя. Потому что… Потому что так хотела, вот и все! А теперь ты свободен, иди!

— Ты что же, прогоняешь меня? — упавшим голосом проговорил Максим.

— Да нет, не то! Просто не хочу тебя связывать. Ты ведь тоже ничего обо мне не знаешь. И теперь такой момент наступил, что должен узнать. Потому что дальше мы или вместе или.

— Вита! Конечно, вместе!

— Я не Вита. И не Виктория. Мое настоящее имя — Вера. Я дочь русских эмигрантов, выросла в Париже. Пойдешь со мной? Я сведу тебя с людьми, которые помогут нам уехать, скрыться, начать другую жизнь. Тебе не нужно будет грабить вагоны.

— Вот оно что. Куда же ты хочешь ехать?

— Сейчас — в Дубровицы! Это недалеко, километров двадцать.

— Я не могу, милая. В тюрьме остались мои товарищи. Я должен найти людей, которые смогут вызволить их.

— Эти люди в Дубровицах!

— Да кто это?

— Патриоты, которые ненавидят сталинский режим!

— Ты из Сопротивления?

— Можно назвать и так.

То, что она сказала, было взрывом бомбы. Его любимая, женщина, о которой он грезил и которую обрел в этом таинственном, волшебном городе, — эта женщина была по другую сторону баррикады. И что он должен был делать? Тащить ее в НКВД? После того как она вытащила его из тюрьмы, действительно рискуя жизнью. Он не мог.

Но разработанный Хижняком план летел к черту. Хотя. Их главная цель выйти на верхушку бандформирования. Может, судьба сама сдает козыри в его руки?

— Что ты молчишь? Что ты так долго молчишь?

Ее лицо осунулось; глаза, светло-карие, ореховые глаза, горели сейчас черными углями.

— Почему молчу? Видишь ли, я ведь тоже не тот, за кого себя выдаю.

Она побледнела, схватила его за рукав

— Кто же ты?

— Я немец. Мое настоящее имя Мартин Фегель… Но это мое имя неизвестно почти никому. И я. То есть мы — я и мои товарищи, мы тоже из подполья. Группа Казимира, слышала про такую?

— Да, они действовали в Черновцах, в Виннице. Господи, какое счастье! — Она упала ему на грудь, рассмеялась сквозь слезы. — Мне почудилось, ты скажешь, что

ты из НКВД.

— Ну, для агента НКВД было бы большой удачей встретиться с тем человеком в Дубровицах, — отводя глаза, ответил Максим.

— Нет, милый. Это было бы для него неудачей. Тот человек, он чекистов всех мастей за версту чует, как волк псину. Так что мы делаем?

— Мы? Идем в Дубровицы! Двадцать верст, говоришь? К утру дойдем!

— Только. Передохнем немного, ладно? Я за тебя так переволновалась, — она обвила его шею руками, прижалась тонким станом, зашептала:

— Любимый мой, единственный.

Максим застонал от нежности и желания. Они опустились в высокую траву, и она укрыла их теплым пушистым одеялом.

Хижняк сидел в комнате для допросов. Она была отмыта уже от крови, но дух смерти, непонятной, непостижимой смерти, — все еще витал в воздухе. Заречный встал, открыл окно. Сквозь металлическую решетку повеяло утренней прохладой.

— Я ничего не понимаю! — повернулся он к Хижняку.

— Аналогично, — буркнул Егор.

— Еще раз по минутам расскажи, что было в камере?

— Да ничего особенного. Я вернулся после нашего разговора, Орлов дал мне понять, что Паленый передал на волю записку. И буквально минут десять спустя за Максимом пришел конвоир. Он-то что показывает?

— Да тоже ничего вразумительного. Кроме того, что покойный Серегин велел снять с Максима наручники. Другое дело, что люк из подвала котельной был открыт, не заперт, что противоречит правилам. Ключи эти хранятся на общем щитке, у дежурного. В принципе, Серегин мог сделать копию. Следов борьбы, побоев — ничего этого нет. Получается, Серегин сам выпустил Орлова на волю?

— Зачем?

— Вот и я хотел бы знать — зачем? — сверкнул глазами Заречный.

Хижняк этого взгляда не заметил, он думал о своем, уставившись в столешницу.

— Положим, Серегин был связан с бандой, но Паленый знает, что главный в нашей паре с Максимом — я. Так что логичнее было бы выкрасть меня.

— Вот именно! — проронил Заречный.

— Но зачем твой Серегин пулю-то в лоб пустил? По идее, должен был сбежать вместе с Орловым.

— А если это не самоубийство?

— То есть?

— Ну, владеет же Орлов приемами обездвижить, обезвредить человека… В принципе, мог отключить его. А если Серегин не был связан с бандой? И не знал, с кем имеет дело? Официально Орлов обычный ворюга, бандюган.

— Ты что хочешь сказать, Алексей Андреевич? — начал свирепеть Хижняк.

— А то. Ты в Орлове уверен?

— В Максиме? Да как в самом себе!

— Ты о нем все знаешь?

Хижняк вдруг замолчал, опустил глаза. Этот же вопрос задавали ему еще в Москве, перед поездкой сюда, во Львов. И оказалось, что не все знал он, Егор Хижняк, о своем товарище и подчиненном. Эта самоволка в Берлин. Ну и что? А сколько раз проверялась их дружба кровью, риском. Да и вообще, что знает о Чижике, этот Заречный?

— Вы вот что, товарищ подполковник, вы мне объясните, как Орлов мог самостоятельно отсюда выбраться? — от злости Егор перешел на официальный тон. — У него на руках плана здешних райских кущ не было! Он что, застрелил Серегина, вложил ему «тэтэшник» в руку, потом эдак слегонца нашел дорожку к люку вашему, почему-то незапертому, и вышел на волю? И все это в течение десяти-пятнадцати минут? И никто его не остановил, на пути не встретился? А патруль? Сами-то слышите, что говорите? Может, его, Максима, бандюганы сейчас каленым железом пытают, а мы тут лясы точим. И вообще, кто дал вам право не доверять группе, присланной из Москвы?

«Так Москва и дала!» — хотел было ответить Заречный, но промолчал. Не время еще.

— Ладно, это я так, — протянул он миролюбиво. — Просто голова кругом от загадок этих. Тем не менее, нужно решать, что делать дальше.

— А что планировали, то и делать! И побыстрее.

— Да, если банду не обезвредить, город будет поставлен под угрозу крупного теракта. Есть новые агентурные данные. Мы об этом забывать не должны, — кивнул Заречный. — Так что завтра утром отправляем вас в Винницу. Так Паленому и скажи.

— Так и скажу.

«Скорее бы надо, — с тоской подумал Егор. — А то замучают парня».

Хижняк был почти уверен, что Максим попал в руки немецких отморозков.

Боевой товарищ Егора, Максим Орлов, сидел на ступенях хаты с вывеской «Дубровицкий сельсовет». Над ним возвышался молодой мужчина с вальтером за поясным ремнем. Вьющиеся светлые волосы, прямой нос с россыпью бледных веснушек, острый, неприятный взгляд светло-серых глаз. Прямо-таки чистокровный ариец, если бы не веснушки. Но бабам такие нравятся, думал про себя Максим, стараясь скрасить ожидание всякими пустяшными мыслями. Солнце клонилось к вечеру.

Конечно, они с Верой — он старался привыкнуть к ее настоящему имени — потеряли счет времени. Тот самый случай, когда счастливые часов не наблюдают. Утомленные ласками, забывшие, где они и что им угрожает, они очнулись от блаженного полусна уже к утру, разбуженные звонким птичьим гомоном.

Путь к Дубровицам оказался долгим — шли они лесом, остерегаясь выходить на дорогу, по которой сновали машины.

Итак, в Дубровицы они пришли к вечеру, и Вера сразу ушла в сельсовет.

— Здравствуй, Курт! — начала она, войдя в кабинет председателя.

Тот стоял у окна приемной, из которого была видна дорога к селу.

— Какого черта ты здесь делаешь, Вера? — С ходу зашипел Домбровски. — И кто этот тип? Это место совершенно секретно! Это моя ставка, если хочешь! Кого ты привела сюда?

— Подожди, Курт, не сердись! Этот человек может оказаться очень нужен нам, нашему делу.

Торопясь, волнуясь, она стала рассказывать. Курт ходил по кабинету, заложив руки за спину, посматривая на соратницу и наложницу. Влюбилась, что ли?

— И ты вытащила его из тюрьмы? Ты с ума сошла?

— Ты должен гордиться мной! Я вышла на людей из группы Казимира, они знают о схроне группы. Ты же сам говорил, там ценности на крупную, очень крупную сумму. Неужели нам не нужны средства?

— Но кто сказал, что он не врет тебе, этот молокосос?

— Поговори с ним.

— И он будет знать меня в лицо? Мне удавалось так долго и успешно осуществлять свою деятельность потому, что никто не знает, кто я и где я. Я сижу в этой вонючей деревне, среди грязных чумичек и пьяных стариков во имя моей, твоей безопасности, безопасности наших людей. И ты приводишь сюда чужака!

— Но он не чужак! Он просто из другой группы! Ты не имеешь права пренебрегать такими людьми! За ним еще двое опытных диверсантов. А что, у нас так много профессионалов? Окрестные бандиты — вот наша армия. Разве можно на них полагаться в серьезных делах? Ты ведь планируешь крупную акцию на стадионе, не так ли? Там будет половина города, все руководство края и, разумеется, вся городская милиция и подразделения НКВД. И ты собираешься устранить их, имея за спиной кучку бандитов?

— Что ты несешь? А люди из лесного лагеря? На них я делаю ставку.

— Но и эти не будут лишними.

— Ты влюбилась? — остановился он прямо перед ней. Глаза его шарили по ее лицу.

Он знал ее как никто другой. Он, ее куратор, наставник, любовник. Он знал каждое движение губ и глаз, каждый взмах ресниц. Ему было известно, что стоит за каждой из улыбок ее красивого лица. Ей было не обмануть его, так думал он.

А она думала о том, что сейчас в ее руках. Жизнь, нет, две жизни. Потому что она уже не мыслила себя без юноши, который сидел на ступенях, и ждал…Спасения? Смерти?

Она смотрела Курту прямо в глаза. Ореховые радужки мерцали в пробивающемся сквозь ставни солнечном свете, отливая мягким медовым цветом. Она смотрела спокойно и смело. Она улыбнулась ему, и ямочки заиграли на щеках.

— Послушай, он моложе меня на шесть лет! Я не настолько стара, чтобы увлекаться детьми, пусть и хорошо обученными убивать.

— А он в тебя? Он влюблен?

— Понятия не имею. Может быть… Ну и что? Мало ли кто в меня влюблен. Оставим это. Ты обещал увезти меня в Америку. Или передумал?

— Нет, не передумал. В день городского праздника, когда вместо салютных залпов прогремят взрывы… В этот день мы скроемся.

Как он высокопарен. Даже в разговоре о тысячных жертвах, думала Вера, боясь обнаружить отвращение. И она снова улыбнулась. Он чуть улыбнулся в ответ.

— Ну хорошо, хорошо.

Нет, она не врала. Она не влюблена. Просто заигралась… Видимо, от нервов…Работа у нее действительно опасная.

— Документы? Они готовы?

— Да, господин майор! — четко отрапортовала Вера. — Все в нужном количестве. Все абсолютно надежны. Хранятся у пани Владлены, в ателье.

— Хорошо, молодец. Ладно, пойду, посмотрю на твоего мальчика. Видимо, королеве все-таки полагается паж.

Пока шел этот длинный, нервный разговор, Максима караулил возле двери молодчик с лицом арийца. Деревенская улица была пуста. Иногда откуда-то из-за плетня слышалось кудахтанье куриц, да валялась в тени под вязом вислоухая собака, окруженная щенками. Один из них подбежал на косолапых лапах в Максиму, лизнул протянутую руку, полез на колени целоваться.

— Не тронь собачку, — лениво процедил конвоир.

— Так она сама ко мне льнет. Девочка. хорошая. — он потрепал щенка по загривку.

— Да уж, видно, что девочки к тебе льнут, — нехорошо ухмыльнулся охранник.

Максим поднял голову.

— А к тебе, видать, и близко не подходят.

— С чего это ты решил?

— Дерьмом от тебя за версту несет, — невозмутимо произнес Максим и прыгнул в сторону.

Сапог, которым его намеревались ткнуть, попал в пустоту, охранник свалился со ступеней, Максим уже стоял за его спиной.

Дверь отворилась, Курт Домбровски имел удовольствие наблюдать эту картину. За его спиной, сдерживая смех, стола Вера.

— Мирослав Иванович! — завопил охранник.

— Заткнись, Анджей! — оборвал его председатель. — Ты побудь здесь, — обернулся он к женщине. — А ты иди за мной, — небрежный кивок в сторону Максима.

Они вернулись в кабинет.

— Так получается, Мирослав Иванович, что нужна нам ваша помощь! — горячился Максим. — Старшой мой, Богдан, точно знает место, где прикопаны камушки и ружье, и деньги… Пана Казимира-то Чека расстреляла, многие при захвате полегли, а нас, трое — Богдан, Тарас и я — мы сумели выскочить из котла и скрыться.

— Откуда же ты такой молодой взялся?

— Из интерната сбежал. Родители погибли в лагерях. Мы из остзейских немцев.

— Вот оно как. куда же ты сбежал?

— Отыскал дядю по отцу. Он лесником работал в Бе-лоострове, под Ленинградом возле финской границы. В сороковом году тайком пересек финскую границу, потом попал в Германию…

— В какой школе абвера тебя готовили? — перебил Домбровски.

— «Шайнце-З», господин майор.

— Мирослав Иванович! Здесь я для всех Мирослав Иванович!

— Так точно!

— Так вы вырвались из котла, и дальше что?

— Перебрались потихоньку сюда, во Львов. Город шумный. Большой узел железнодорожный, приезжих много, затеряться легче. Искали к кому прибиться. Знали, что есть на территории еще одна крупная группа абвера, но Казимир ничего не рассказывал — конспирация. Потом вышли на Паленого.

— Кто был в «Шайнце» инструктором по подрывному делу?

— Отто Вайнштейн.

— Где жили во Львове?

— Ну, снимали комнату у вдовицы одной. Адрес сказать?

— Потом. Зачем на «железку» поперлись?

— Так хотели толкнуть товар. Жить-то надо…

— Что ж «общак» не взяли?

— Так он же там, в Черновцах. А там на нас ориентировка у каждого мента и особиста.

— А радиодело? Кто вел радиодело?

— Ефрейтор Гауф. А рукопашный бой.

— Хватит. Отвечай только на поставленный вопрос. Кто из немецкой разведки курировал вашу группу?

— Этого я не знаю. Это пан Казимир знал. Вот Богдан, старшой мой, должно быть, знает. Он у Казимира правой рукой был. Мирослав Иванович, получается, что надеяться нам больше не на кого. Если Богдана и Тараса увезут в Черновцы, им хана. Там их сразу к стенке поставят.

— Красиво излагаешь. Но не верю я тебе, парень. Просто потому, что вообще никому не верю. Все, что ты говоришь, надо проверить, а времени у меня на это нет. Эти твои Богдан и как его там.

— Тарас.

— Они мне никто и звать никак. И я им ничем не обязан.

— Значит, не поможете?

— Нет. Всегда есть шанс, что ты из НКВД и все это провокация. А чтобы голову себе над этим не ломать, я тебя, пожалуй, сейчас пристрелю. Что, не ожидал? А так оно и будет. Не здесь, не в кабинете же, что ты дергаешься? Сходим, прогуляемся к лесу. Незачем женщину пугать, верно? Ну, иди!

Для начала марта холода стояли лютые — столбик термометра стоял на отметке минус пятьдесят. Уже три недели мы работали в ночную смену, и каждый выход на улицу был пыткой. Но все же ночью работать было спокойнее — меньше начальства, меньше ругани и мордобоя.

Бригада строилась на выход. Бригадир подошел ко мне и сказал, что меня вызывает уполномоченный.

— Знаешь, где он живет?

— Откуда? — прохрипел я.

— Ишь, гад, не знает. Сейчас узнаешь. Возле конторы живет. Через полчаса пойдешь, понял?

— Понял, — ответил я, не веря своему счастью. Еще полчаса в тепле, а потом к уполномоченному. Он меня продержит часа два. и все это время в тепле, в тепле.

Я расстегнул бушлат, сел возле печки. Сразу стало тепло, и вши зашевелились под гимнастеркой. К ним привыкаешь, они почти не беспокоят. Я потрогал рукой карман гимнастерки, где лежало письмо, полученное мной три дня тому назад. Каждую минуту, не занятую борьбой за выживание, я повторял про себя каждое слово из нескольких строчек, написанных неровным мелким почерком. Вот и сейчас я повторял его про себя, шевеля растрескавшимися губами.

— Пора тебе, слышь! — Тронул меня за плечо дневальный. — Иди, а то он разозлится, гад.

Я кивнул, вышел, задохнувшись от ледяного воздуха. Идти было недалеко, метров сто пятьдесят. Я постучал в дверь. Загремели щеколды, замки, кто-то невидимый крикнул из-за двери:

— Ты кто? Я ответил.

— По вызову?

— Да.

Я вошел. Дверь из прихожей в столовую была не закрыта, оттуда слышалась музыка. Уполномоченный Бурков, низенький, толстенький, пахнущий одеколоном, вертелся вокруг, разглядывая меня маленькими черными глазками.

Запах барака дошел до его ноздрей, он вынул белоснежный носовой платок, встряхнул его.

На меня поплыли волны одеколона. А еще музыка и тепло голландской печки. Это было что-то нереальное.

— Вот и познакомились! — выказывая исключительную радость, воскликнул Бурков. — Ну, проходи! — Он открыл дверь в соседнюю комнату.

Это был небольшой кабинет с письменным столом, двумя стульями.

— Ни за что не угадаешь, зачем я тебя вызвал! Как твое имя? Отчество?

Я ответил.

— Год рождения? Назвал.

— Ладненько. Ты посиди, я сейчас позвоню кое-куда, и мы поедем.

Он выскользнул из комнаты, музыка за стеной смолкла, слышен был его бодренький голос. Бурков снова возник передо мной.

— У тебя какие-нибудь вещи в бараке остались?

— Нет, все со мной, — я невольно тронул рукой бумажный листок, лежавший в кармане гимнастерки.

— Ну и отлично! Сейчас придет машина, и мы с тобой поедем. Знаешь, куда? В управление!

— Мне все равно.

— Вот и хорошо!

Он потирал пухленькие ручки и все чему-то радовался. За окном загудела машина, и свет фар скользнул по ставням. Бурков исчез. Я размял пальцы ног, перемотал портянки.

— Поехали! — крикнул он из прихожей. Он был в белом полушубке, якутском малахае, расписных торбасах.

Я застегнул бушлат, подпоясался, подержал над печкой рукавицы. Мы вышли к машине. Полуторка с откинутым кузовом.

— Сколько сейчас, Саня? — спросил Бурков водителя.

— Пятьдесят пять, товарищ уполномоченный.

— Ну, ничего, ничего, — все посмеивался он. — Ты садись в кузов, нам тут недалеко. Давай, полезай. А Саня поедет побыстрей.

Саня молчал.

Я забрался в кузов, свернулся клубком, обхватил ноги руками. Бурков втиснулся в кабину. Мы поехали. Примерно через час замелькали огни, и машина остановилась возле двухэтажного дома. Везде было темно. Свет горел только в одном окне второго этажа. Двое часовых в тулупах стояли возле крыльца.

— Ты здесь постой, — сказал мне Бурков и исчез в дверях. Он отсутствовал недолго.

Минут через пятнадцать дверь отворилась, Бурков махнул мне рукой:

— Сюда!

Я вошел в дом. Бурков уже скинул полушубок и был в

форме НКВД.

— Ну, пойдем! — Он махнул рукой и начал подниматься по лестнице. Я медленно шел за ним, глядя на его круглое, коротенькое туловище. В коридоре второго этажа мы остановились перед дверью с надписью «Ст. уполномоченный НКВД Берлогов»

Странная фамилия, подумал я. Но уже нужно было идти по огромной комнате с портретом Сталина, остановиться перед внушительных размеров письменным столом, смотреть в бледное, землистое лицо человека, который всю жизнь провел в таких вот кабинетах.

Бурков почтительно сгибался у стола.

Тусклые глаза товарища Берлогова остановились на мне, а руки все что-то искали на столе. Услужливый Бурков помог найти нужную бумагу и пододвинул ее поближе к Берлогову.

— Фамилия? Имя? Отчество? Статья? Срок? Я ответил.

— Игнатьева знаешь?

— Да.

— Откуда?

— Он был моим начальником, полковник Игнатьев.

— Был. Вот именно, был полковником твой Игнатьев!

Я промолчал. Что тут скажешь? Значит, добрались и до Игнатьева.

— Сурепова знаешь?

— Нет.

— Сурепова, начальника отдела?

— Нет, не знаю

— Жалобы писал?

— Нет.

— Значит, ты знаешь Сурепова и не знаешь Игнатьева?

— Нет, я не знаю Сурепова.

— И Игнатьева не знаешь?

— Игнатьева знаю.

— Ладно. Ведите его!

Я встал, молча вышел из кабинета. Меня повели по ночному поселку на самый край, где высились три караульные вышки, где внутри огороженного тремя рядами колючей проволоки пространства помещался изолятор, лагерная тюрьма. Меня впихнули в камеру-одиночку, где уже сидело четыре человека. Один из них, самый старый на вид, тихо молился.

Я назвал имя, статью, срок — так положено.

— И зачем нас сюда притащили? — спросил я.

— На расстрел, — невозмутимо ответил один из заключенных.

— На расстрел?

— Да. Я приговоренный. Из Сусумана. Я замолчал, не зная, что сказать.

— Мы здесь все приговоренные, милый, — ласково пропел старичок и снова начал бормотать слова молитвы.

— Что, не ожидал? — усмехнулся Домбровски. — А так оно и будет. Не здесь! В кабинете я тебя стрелять не буду, что ты дергаешься? Сходим, прогуляемся к лесу. Незачем женщину пугать, верно? Ну, иди!

Максим медлил. Он мог кинуться на немца, но в заложницах была Вера, оставшаяся на крыльце.

— Что ж, воля ваша. Только пожалеете ведь, Мирослав Иванович, — легко улыбнулся Максим.

Они вышли. Вера стояла на крыльце изваянием. Она смотрела не на Максима, на Курта. И он растерялся. Никогда он не видел такого ее взгляда — она словно предъявляла ему некий «гамбургский счет». Он вдруг совершенно отчетливо понял, что сейчас может потерять ее навсегда. Если сейчас, в данный момент, разделается с мальчишкой, она никогда ему этого не простит. Черт его знает, что связывало ее с этим юным разбойником, возможно, диверсантом, может быть даже убежденным наци — видимо, что-то из прошлого. На психологический анализ времени не было. Было ясно одно: она не простит, он ее потеряет.

— Анджей, отведи-ка гостя на постой.

— К кому? — поднял брови Зингер.

— К старику Шмакову. И ему веселее будет.

— А-а, — ухмыльнулся Рудольф. — Пойдем, красавчик!

— И конвой поставь!

— Конечно, Мирослав Иванович! — откликнулся Зингер.

— Что это значит? — Вера смотрела, как Рудольф Зингер подталкивает в спину Максима, а тот, улыбаясь, идет к крепко сколоченному амбару, видневшемуся за крышей сельсовета.

— Ничего. Своего рода карантин… Я бы на твоем месте так не нервничал, — усмехнулся Домбровски и взглянул на дорогу. Со стороны Карпат, пришпоривая коня, приближался всадник.

— Вот что, Вера, я тебе избу определю, где ночевать будешь. Сиди там, не высовывайся.

— Анджей! — крикнул он. — Отведи даму в избу к. Он назвал какое-то женское имя, которое Вера не

расслышала.

— Нет, я посижу здесь на лавке, — указывая на прибитую к стене местного ларька скамейку, возразила женщина.

— Ну, сиди, — уступил Курт. — Но чтобы ни слова ни с кем, поняла? У нас здесь не принято, чтобы бабы в мужском платье хаживали.

Действительно, Вера упустила из виду, что одета в брюки и куртку. Она кивнула, надела на голову кепку, села на лавку. Тотчас шар из нескольких толстых, лохматых щенков подкатился к ее ногам.

Всадник как раз подъехал к крыльцу сельсовета, резко осадил коня. Две лошади, привязанные к плетню, испуганно шарахнулись. Худой, заросший щетиной мужчина спешился, вскинул руку в коротком, хорошо известном приветствии.

— С ума сошли? — прошипел Курт, пропуская гостя внутрь хаты.

Вера прислушалась. Окна кабинета Мирослава Ивановича выходили на ту сторону, где сидела она в окружении любвеобильных щенят. Наклонившись, играя с ними, она прислушивалась к еле слышному разговору. Речь шла на немецком. Ей удалось расслышать обрывки фраз, но и этого было довольно, чтобы понять суть разговора.

Собственно кое-что из услышанного она знала.

В преддверии городского праздника, на котором ожидалось скопление множества высокопоставленных лиц, активизировали свою деятельность армейские подразделения и внутренние войска, активизировалась военная разведка и контрразведка. В частности, были получены агентурные данные о местоположении горного лагеря диверсантов.

— И вчера днем, — волнуясь, говорил гость, — во время учений, когда люди были на плацу, лагерь разбомбили! Самолеты появились так внезапно, точно взлетели из-за ближайшей вершины. Лагерь разрушен полностью! Его сравняли с землей. Спастись удалось только мне и начальнику лагеря, капитану Кетлеру. Капитан тяжело ранен. Осколком пробило живот. Лекарь — ефрейтор Берг убит.

— Рация цела?

— Нет, господин майор! И последнее сообщение из центра, которое нам удалось принять: вам следует освободить из Львовской тюрьмы неких участников группы Казимира, проходивших там под именами Богдан Станько и Тарас Лебеда. С ними кто-то третий. Завтра утром их переправляют в Винницу. Вы должны отбить их. Шифрограмма подписана полковником Зеббельма-ном.

Наступила тишина. Курт молча мерил шагами комнату — она знала его поступь. Наконец Домбровски сказал:

— Вам следует вернуться назад. Капитана застрелить. Это приказ! И возвращайтесь скорее. Утром поедете с нами на перехват заключенных. Это все.

— Слушаюсь, господин майор!

Мужчина выскочил на крыльцо, вскочил в седло, поскакал в сторону горы. Курт вышел на крыльцо.

— Что ж, видно судьба за твоего протеже, — усмехнулся он.

— Почему ты запер его?

— Ничего, до утра посидит взаперти. Еду ему принесут. Сена там хоть отбавляй. Да и компания есть. А ты будешь ночевать там, где я приказал, поняла? Анджей! — окликнул он своего холуя. — Отведи даму в Марьину избу. Принеси молока и хлеба.

— Это с удовольствием, — ухмыльнулся Рудольф, но тут же осекся под взглядом Домбровски.

— Прошу, пани! Нам туда! — подобострастно склонившись перед Верой, указал он путь.

— И быстрее!

— Конечно, Мирослав Иванович!

Весь остаток дня и вечер Вера лежала на лавке в пустой хате, расположенной на окраине села. На столе стояли кувшин молока и ломоть хлеба, но она не притронулась к ним. Тоска холодной змеей сжимала ей сердце. Вся радость от освобождения Максима из тюрьмы ушла, улетучилась под ледяным, пронизывающим насквозь взглядом Курта. Понял ли он, что связывает ее с Максимом? Может быть, и нет. Но очевидно было то, что он хочет избавиться от ее возлюбленного. Она тоже научилась за долгие годы читать его мысли, видеть в непроницаемых для других людей глазах то, что таилось на дне его темной души.

Было темно и тихо. В селах ложатся рано. Из разговора Курта и вестового она уяснила, что завтра рано утром друзей Максима куда-то переводят и что Курт должен отбить их у конвоя и, видимо, привезти сюда. А она останется здесь в качестве заложницы. Чтобы Максим не сбежал. Только сердце ей подсказывало, что Максим может и не вернуться. То, что здесь на ее глазах сделать он не решился, легко совершить во время операции, списав на военные, так сказать, потери. Да сам и мараться не будет, поручит упырю своему. А тот уж расстарается.

Очень хотелось подойти к стене амбара — местной тюрьмы — и хотя бы голос услышать, утешить и подбодрить любимого, предостеречь, чтобы был осторожен. Но идти было нельзя: она никого здесь не знала. Мирослав Иванович — здешний полубог, каждый немедленно сообщит ему, что она нарушила приказ, ушла из-под домашнего ареста, и она только все испортит. И никому не пожалуешься. Эх, отправить бы в город вестового какого-нибудь, чтобы сообщили в НКВД, что ли? То, что еще вчера казалось ей страшнее страшного, теперь перед новой угрозой теряло прежнюю силу. Пусть приедут из НКВД — им в первую очередь нужен Домбровски. А они с Максимом успеют скрыться. Она знала расположение лагеря в Карпатах, была там как-то с Куртом. Ну и что, что он разрушен? Даже и лучше — людей нет. И никто не будет искать их в этих руинах. А если и будут. за лагерем, чуть в стороне, такое есть место, о котором никто не знает. Настоящий схрон в горной пещере, заваленной огромным валуном, а вокруг высоченные сосны и ели. Там запас воды и еды, Курт ей показывал — можно хоть неделю продержаться. А потом через границу. У нее были с собой документы на двоих: Владлену и Павла Ковальских — брата и сестру, бежавших из захваченной фашистами Польши. Через Карпаты в Румынию — а оттуда куда угодно хоть по морю, хоть по суше. Румыния — это особая страна. Там можно все купить, продать, спрятать и спрятаться. Надо только все организовать и не бояться.

Внезапно она услышала тихий разговор двух женщин. Вера подошла к оконцу, осторожно выглянула. Около соседней хаты стояли две женщины. Одна, высокая, нескладная, тихо плакала и жаловалась второй. на кого? Да на председателя! На всесильного Мирослава

Ивановича. Вера тихонько приоткрыла створку окна. Теперь она слышала каждое слово.

— Не убивайся ты так, Пелагеюшка, — жалостливо говорила та, что пониже ростом.

— Как не убиваться, Васена? — всхлипнула Пела-гея. — Беда в том, что председатель совсем людям голову задурил! Таисию сахаром да мукой подкармливает. Она у него чуть не с руки ест. а то, что он убийцу ее дочери покрывает — этого она и знать не хочет.

— Да с чего ж ты так уверена, что Анджей убийца?

— Так тятенька мне сами сказывали. Я ж к нему прошлой ночью пробралась. Охранники-то оба пьяные мертвым сном спали. Я ему поесть принесла. Там в углу амбара подкоп сделан, еще раньше. Тятенька нашел. Вот я ему хлебушка передала да молока. Этот-то ирод ни куска не дал. Пусть, мол, с голоду старик помирает.

— Ты спасибо скажи, однако, что он тятеньку твоего от толпы отбил. А то порвали бы в клочья!

— Это-то так. Да видно, у него свой расчет какой-то есть. Я уж тятеньку упрашивала бежать, уж как упрашивала! Там такой лаз — запросто пролезть можно. Даже смешно, что председатель не знает. Да он ни в какую: мол, коли сбегу, то все будут думать, что я злодей. И вам здесь житья не будет. Так и сказал. Уж я плакала, а он ни в какую.

— А что про Анджея-то? — с жадным любопытством спросила Васена.

— А Анджей, когда толпа разошлась, зашел в амбар, сел этак напротив тятеньки и говорит: «Что, мол, старый? Все шпионил за мной? И что у тебя вышло? Я и Марью убил и над Оксанкой потешился всласть. А прикончат за это тебя, дурака. Нечего было в чужие дела лезть!» — Так и сказал, мне тятя слово в слово передал. Еще всякие подробности пакостные рассказывал и ржал, кобели-на.

— Гос-споди, страсти какие. И ведь будет среди нас ходить, изверг! Может, завтра новую девку себе приглядит, упырь. А мы тут без защиты.

— А дети? Я, вон, за Олесю свою теперь пуще всего боюсь. Как ей по селу ходить? Каждый слово обидное сказать может, а Анджей этот… он ведь и дите не пощадит. Эх, надо бы в город ехать, там правду искать, да Олесю не оставишь.

— Слышь, Пелагея, они все вроде сами нынче ночью в город подадутся. Лошадей, я видела, овсом кормили, бричку перезапрягали. И бугай какой-то, бандит натуральный, к вечеру с гор прискакал, что-то передал ему, Мирославу-то… А бабу с молодым парнем видела? Видать, с города пришли. А баба в мужицком платье! Так он сначала с ней толковал, потом с парнем погутарил, да и в тюрьму его, к деду твоему. А баба вообще не пойми куда делась!

— Охти тошненько. — вздохнула Пелагея.

Вера, как будто ее в спину что толкнуло, выскочила на крыльцо. Бабы, увидав ее, истошно завизжали и бросились было в рассыпную.

— Стойте, бабоньки, стойте милые! — чуть не плача, крикнула Вера.

— Марья, что ли? Привидение, что ли? — стуча зубами, проговорила Пелагея.

— Да нет же, не Марья я. Это вы обо мне сейчас говорили. Это я из города пришла!

— Перекрестись!

— Вот вам истинный крест! — Вера широко перекрестилась.

Бабы осторожно подошли.

— Точно, в штанах мужицких. Ты кто такая?

— Вита меня зовут, да вы меня не знаете, — представилась она городским своим именем. — А пришла я к Мирославу Иванычу за защитой. Друг мой в беду попал, тоже напраслину на него возвели. Я его из тюрьмы вызволила, сюда привела, думала защиту найду, а Мирослав Иваныч его в амбар под замок! Из одной тюрьмы да другую, — всхлипнула Вера.

— Ишь ты… То-то ты в мужицком платье. Из самой львовской тюрьмы, говоришь, выкрала?

— Да, оттуда, — кивнула Вера.

— И не забоялась?

— Нет.

— Так как же ты? А охрана?

— Ну, одного подкупила. Отдала все свои кольца, серьги, все что было.

— И не жалко?

— Нет, люблю я его, — просто ответила она. — А за любовь все отдашь.

— Ишь ты.

Женщинам явно понравилась и история про любовь, и то, что городская фифа так просто с ними говорила, поделилась горем своим.

— Так я гляжу, бабоньки, у вас тут тоже беда? — осторожно спросила Вера.

— Да вот, отца Пелагеи погубить хотят. Наговорили. будто он убивец: Марью убил. Ты как раз в хате Марьи, покойницы, сидишь, знаешь? Нет? Ну, это ничего. И Ок-санку, совсем девчонку тоже, мол, дед Шмаков убил. Снасильничал и убил. Ей шестнадцать, а ему уж. Бог весть сколько. И поверили люди! — жарко говорила Ва-сена, которая давеча вместе с толпой требовала зарубить несчастного Шмакова.

— Нужно в город идти за правдой! — твердо сказала Вера.

— Зачем идти-то? Чать, лошадь есть! — заявила Пела-гея.

— Ну, значит, ехать. Еще и лучше — быстрее будет!

— Так кому ехать-то? И куда?

— Отцу вашему. Пусть прямо в НКВД едет, я адрес скажу, пусть все там расскажет, как есть.

— Так он так и собирался сделать, — завыла Пела-гея. — И что вышло? Под замком сидит. Не сегодня-завтра на куски порвут!

— Так потому ему и нужно за правдой ехать! Это здесь ваш Мирослав Иваныч царь и бог, а в городе он кто? Да его, может, самого разыскивают? Уж Анджея точно ищут! Я его портрет в милиции видела!

Если Вера и лгала, то чуть-чуть, чтобы не посвящать женщин в сложные перипетии своей и чужих судеб. Женщины слушали внимательно, и она поддала жару:

— А если мы, Пелагея, отца вашего выпустим? Мирослав Иваныч уедет ночью, так ведь? И Анджей тоже?

— И тот, что с гор приехал, он тоже с ними собирался! — вставила Васена.

— Ну вот! Считайте, что никого не останется!

— Дак он же двоих мужиков охранять деда поставил!

— Так они же пьяные, вы сами говорили!

— Ну… проснутся. Самогон не сон-трава, поди!

— А если им чего подсыпать? Траву эту сонную в самогон? Неужто бабам с мужиками хитростью да умом не справиться?

— Ох, девонька, страшно. — призналась Пелагея.

— А отца на растерзание отдавать не страшно? Вот что, проводите меня до амбара, я с ними сама поговорю.

— Тихо, бабы, слышите, отъезжают? — прошептала Васена.

В ночной тишине были слышно тихое ржание лошадей, скрип колес, чьи-то приглушенные голоса.

Любимый мой! Я пишу в пустоту. То есть, изо всех сил надеюсь, что ты жив, что мы встретимся, ведь я разыщу тебя, разыщу непременно. А пока мне остается лишь надеяться, надеяться, и стараться не плакать. Мои слезы его просто бесят. Я пишу письмо в никуда и никуда его не отправлю, но с кем же могу я поговорить? Перебрать, как четки, эти безумные дни и месяцы?

Не знаю, помнишь ли ты, как тебя убили. Тебя убили, ты падал на меня с залитым кровью лицом. Я и сама плохо помню, как мы оказались в повозке, и сумасшедшую гонку по дороге в горы тоже почти не помню. Только одна картина стоит перед глазами — я держу на коленях твою окровавленную голову и пытаюсь закрыть рану и не могу найти ее — все залито кровью. Потом, я помню, мы оказались в горах, в укрытии, где, к счастью, было все необходимое: запас пищи и, главное, медикаментов.

Я вздохнула с облегчением, но оказалось, что самое трудное впереди. Он хотел убить тебя снова. Застрелить, как недобитое животное. И начался наш поединок, наша война на двоих. Он требовал твоей смерти, он говорил, что ты и так почти труп, что мы не сможем выбраться с тяжелораненым на руках, что я предала его, что следовало бы убить и меня.

У меня было одно оружие: я соглашалась. Сказала: убей нас обоих, но без него я отсюда не выйду. Я говорила: однажды ты убил мою любовь и моего ребенка, и я не позволю тебе сделать это еще раз. Наверное, в моих словах была сила, потому что он замолчал и перестал размахивать револьвером. И, наверное, тогда он любил меня гораздо сильнее, чем я думала.

И еще я молилась. Я так молилась эти дни и ночи. Понимала, что не достойна милости, что много на моей совести зла, но молилась, молилась, молилась.

Я просила оставить тебе жизнь любой ценой. В горячечной этой молитве я предлагала жертву: отними его у меня, Господи, я недостойна счастья, но сохрани ему жизнь!

А ты лежал абсолютно беспомощный и бредил по-немецки. Ты звал мать, просил дать тебе теплого молока. Откуда мне было взять молоко?

Он надеялся, что ты умрешь, но ты не умирал. Я пообещала ему свою жизнь в обмен на твою. Одной мне было не под силу спасти тебя, любимый.

Через неделю, когда стих гул самолетов, которые кружили над нами все эти дни, когда военным надоело прочесывать горные склоны, когда все стихло, мы начали пробираться в Румынию. Мы несли тебя на плащ-палатке, ты был ужасно, невыносимо тяжелым. Ты перестал бредить, ты лежал без сознания, лишь слабое тепло твоей руки не давало мне впасть в отчаяние. В одном из гуцульских селений мы раздобыли лошадь и проводника и пробрались в Яссы.

Казалось, там еще вовсю шла война. Стрельба на улицах, толпы раненых, беженцы, кричащие женщины, бездомные дети, нищета, грязь и крысы. Повсюду были крысы, они сновали по улицам, будто весь этот город принадлежал именно им. Но в этой неразберихе было легче затеряться, смешаться с толпой таких же несчастных. Не знаю, как Курту удалось передать тебя в Миссию Красного Креста, но это получилось. Я объяснила, что ты антикоммунист, я сказала, что ты мой брат, мой умирающий брат.

В общем, тебя взяли на самолет, улетавший в военный госпиталь в Швейцарию. Бог послал мне ангела в лице молодой девушки, твоей ровесницы, сотрудницы Миссии, канадки, она говорила по-французски. Я умоляла ее присматривать за тобой, она обещала мне и даже написала свое имя и адрес. Тебя несли в самолет на носилках, ты все не приходил в сознание, я не могла даже проститься с тобой. Я шла рядом, плакала и целовала твою чуть теплую руку.

Не помню, как меня оторвали от тебя. Самолет взлетел, и жизнь моя оборвалась.

Не знаю, увидимся ли мы когда-нибудь, но никогда, никогда я не забуду ни одной минуты из тех дней, что мы были вместе. Мне бы только знать, что ты жив!

Я сказала бы тебе, что ношу под сердцем твое дитя, любимый!

Видимо, мы с ним поженимся. Собственно, это формальность. Наша сделка заключена еще в горах, она скреплена моим обещанием. Мы не уедем в Америку — в Мюнхене умирает его мать, он должен быть рядом. Каким бы злодеем ни был Курт, я благодарна ему за то, что он сделал для тебя, а значит, для меня.

Последнюю ночь я не спал. Какой тут, к лешему, сон? Утром нас должна отбить группа Домбровски. Если все сложится. Должно сложиться! Последние дни фортуна повернулась к нам лицом! Львовским спецам удалось обнаружить и уничтожить диверсионный лагерь в Карпатах. Но главное, о чем поведал на последнем допросе Заречный, работа с Паленым не прошла даром. Перехвачена радиограмма, которая предписывает Домбровски организовать наше похищение. Таким образом, завтра все должно решиться.

Утро было туманным, словно специально срежиссированным для кино про разведчиков, сказал бы Олежка. Кстати, сегодня увижу его. И, бог даст, Максима тоже…

Щелкнул замок камеры, конвоир рявкнул:

— Станько, на выход! Павленко, на выход!

Внутренний двор тюрьмы был прямо-таки залит молоком — фигуры конвойных едва различимы. В нескольких шагах угадывались очертания автозака, от него к дверям тюрьмы стояли в два ряда, образуя коридор, охранники, фигуры которых едва угадывались в молочной мгле.

— Первый на выход! — крикнул конвойный.

Я шагнул, скованные за спиной руки ломило, но я не замечал этого, вдыхая влажный воздух.

— Быстрее!

Сзади толкнули в спину, я пробежал к открытому ав-тозаку, где другой бравый солдат рявкнул:

— Голову ниже! Залезай! Первого принял!

— Второй, на выход.

Ежась от утренней сырости, в «коридоре» появился Сташевич.

— Голову ниже! Залезай! Второго принял!

Мы оказались в разгороженном решетками кузове фургона. Как же я рад был видеть Олежку. Он забрался в соседний отсек — вот ведь пакость какая эти клетки: чувствуешь себя зверьем каким-то.

— Третий на выход!

— Пригни голову! Залезай! Третьего принял! В свободный отсек забрался Паленый.

— Где молодой? — едва слышно спросил Олег.

— Разговорчики! — рявкнул конвоир.

Двери захлопнулись. Машина, подпрыгивая на ухабах, выехала из ворот тюрьмы.

Мы молчали, лишь изредка переглядываясь. Паленый тоже смотрел на Олега, но весьма настороженно — о Сташевиче он не знал.

Машина остановилась. Слышны были голоса конвоя, ругань, в воздухе висел запах гари и характерного для вокзалов дыма. Двери открылись.

Нас подвезли к каким-то запасным путям, на которых стояла теплушка. Вагоны оцеплены охраной. Все по-серьезному, без дураков.

— Выходить по одному, — рявкнул сопровождающий. — Первый, пошел!

Я соскочил на землю.

— Вперед, к вагону, бегом!

Подбегая к открытым дверям, я увидел, что со стороны вокзала к нам приближается группа вооруженных людей. Это были арестанты в сопровождении военизированной охраны.

— Стоять! Кто такие? — закричал молоденький лейтенант, старший нашего конвоя.

Группа все приближалась. Было видно, что возглавляет ее майор НКВД. Крепкий, лет сорока, с широкими скулами и тяжелым подбородком. Рядом держался высокий блондин лет тридцати в форме старлея. За ними шли четверо арестантов в наручниках. Среди арестантов я сразу увидел нашего Максима, он шел первым. Охраняли их шестеро солдат с карабинами. Все выглядело очень внушительно.

Было слышно, как майор, обернувшись к Максиму, спросил: «Они?» Чиж кивнул.

— Что такое? Что происходит? — как бы занервничал лейтенант.

Майор сделал знак своим людям остановиться, подошел к лейтенанту.

— Кто старший? — строго спросил он.

— Я, товарищ майор! Лейтенант Шипов, — козырнул лейтенант.

— Старший оперуполномоченный НКВД, майор Са-мойленко. Приказываю передать в мое распоряжение один вагон.

Майор передал лейтенанту бланк. Был виден штамп военной комендатуры.

Все это время с другой стороны насыпи ощущалось движение, шорохи. Видимо, скрытые вагонами, к месту встречи подтягивались бандиты.

— Но, товарищ майор, у меня нет приказа. — начал было лейтенант.

— Вот предписание начальника комендатуры! — Майор протянул документ.

Пока лейтенант рассматривал бумагу, старлей, сопровождавший майора, очень пристально разглядывал Олега.

— Чего это он? — не поворачивая головы, тихо просил я.

— Амулет помнишь? — так же тихо отозвался Олег. — Это его владелец — Рудольф Зингер, бывший мюнхенский налетчик.

Майор тем временем вперился в меня холодным, изучающим взглядом. Видимо, это и есть Домбровски. Что ж, натуральный ландскнехт в форме майора Советской Армии.

Лейтенант все изучал документ.

— Занимайте этот вагон, — кивнул майор своим людям.

Конвой тотчас начал движение вдоль вагона, оттесняя солдат оцепления. «Арестанты» во главе с Максимом тоже приближались к нам.

— Послушайте! Кто дал вам право?… Я должен.

— Ты теперь должен слушаться меня! — перебил майор и громко крикнул: — Beginnen!

Немецкая речь явилась сигналом для атаки. Из-за вагонов полетели дымовые шашки.

Чиж кинулся ко мне, сбрасывая на ходу не защелкнутые наручники. Дорогу ему преградил лейтенант, который как бы пытался выстрелить. Чиж легко крутанул его, отправил в глубокий нокаут, сохранив таким образом лейтенантику жизнь и завладев попутно его оружием. Потом выстрелом перебил мои «браслеты».

Я видел, как забился под автозак перепуганный Паленый. И надо же такому случиться, что чья-то шальная пуля угодила в бензобак. Прощай, Паленый, не спетая песня моя! Машина взорвалась, окатив нас жаром пламени. Еще более густой и едкий дым поплыл черными облаками сквозь белый туман, заползал в легкие, вызывая приступ удушливого кашля. Так ведь и травануться можно не на шутку, товарищи бандиты! Сваливать пора!

В общей неразберихе боя задачей наших было уйти с наименьшими потерями. Солдаты оцепления падали под вагоны, затихали в дымной пелене. Чиж ринулся к Олегу, чтобы перебить и его наручники, и тут за спиной Максима возник Рудольф, тот самый владелец амулета. В руке его блеснуло лезвие. Чиж, ничего не подозревая, возился с наручниками Сташевича.

Пришлось мне заняться хранителем древних рун. Надо было бы ликвидировать урода, который прыгал передо мной повадкой уличного разбойника. Что-то не понравилось мне такое содружество. Не все что-то ладно в Датском королевстве. Противник сделал обманный выпад, пытаясь достать меня финкой. Дешевка! Я выбил ногой нож из его лап и хотел уже кончить дело, но около нас возник Домбровски.

— Что тут у вас?

— Все в порядке, господин майор, — процедил Рудольф, прожигая меня ненавидящим взглядом.

— А. этот? — оглянувшись, он увидел Чижа и с явным неудовольствием произнес:

— Все живы. что ж, уходим! Все по машинам!

Подхватив оружие, добытое, можно сказать, в неравном бою, мы кинулись к машине. Я отбил в «бою» за свободу вальтер, Олежка разжился наганом, а Максим отобрал у лейтенантика «тэтэшник». Мы впрыгнули в крытый фургон с надписью «Хлеб», куда уже попрыгало около десятка бандитов. За руль сел все тот же Зингер. Майор в сопровождении еще двоих отбыл на «виллисе».

Дорога была довольно долгой. Наконец мы оказались за окраиной города, возле заброшенных гаражей. Там ждала телега, заваленная сеном. Рядом щипала жухлую траву пегая лошадка. Здесь же определялись открытые щегольские дрожки, запряженные парой орловских рысаков. Отличные кони, отметил я. Подтянутый парень с военной выправкой играл в этом акте роль конюха.

— Выходите! — крикнул Рудольф.

Мы повыскакивали на землю, разминая затекшие ноги. Я, Олежка и Чиж держались рядом, плечо к плечу. Из «виллиса» вышел майор и, как сказали бы в протоколе, сопровождающие его лица. Он подошел к нам, рядом с ним тут же нарисовался Рудольф.

— Здорово! — поприветствовал его Сташевич.

— Здорово, — ответил Рудольф, и рука его невольно потянулась к горлу.

«Что, вспомнил свою игрушку потерянную? Вот и не будет тебе удачи!» — злорадно подумал я.

— Ты его знаешь, откуда? — повернулся майор.

— Так, встречались в городе.

Ага, стало быть, хозяин не в курсе всех дел своего вассала, прикинул я.

— Городишко маленький, чего не встретиться, — подыграл Сташевич. — А теперь и познакомиться можно. Тарас Лебеда. А это старшой наш Богдан Станько, — кивнул он на меня.

— И что это за сволочь, по-твоему? — по-немецки спросил Домбровски.

— Не знаю, господин майор. Но не чекисты, это точно, — по-немецки же ответил Рудольф.

— Что ж, и на том спасибо. Хотя молодого я тебе точно не прощу, — должен был убрать!

— Ты был в группе Казимира? — обратился майор ко мне.

Надо отметить, по-русски он говорил очень чисто, без акцента.

— Только последнее время. До окончания войны у меня была своя группа и свои связи.

— Война еще не окончена!

— Так точно, господин майор! — гаркнул я.

— Ладно, разберемся. Вот что, — оглянулся он на своих людей. — Здесь оставаться опасно. Часть я забираю с собой. Это Рябцев, Вацура, Горовец и, разумеется, Шпицель, — кивнул он на «конюха». Остальные пока по домам. Завтра в двадцать один ноль-ноль все должны собраться в Дубровицах. Предстоит большое дело! Много кровушки комиссарской пустим!

Банда ободрительно загудела.

— Рудольф, ты со мной. Остальные в телегу.

Майор скрылся в гараже, откуда вышел вполне добропорядочным мирным жителем, в клетчатых брюках, жилетке и белой рубашке. Рудольф переоделся в нечто полугражданское: гимнастерка и черные сатиновые брюки — этакий солдат, вернувшийся к мирной жизни.

«Ладно, артисты, мы вас засыплем аплодисментами. устроим вам овацию в полный рост!» — так думал я, когда телега уже подпрыгивала на неровностях дороги.

— Чего это самолеты разлетались? — Один из бандю-ганов, задрав голову, следил за плавным движением двух «кукурузников». — То в сторону гор летели, теперь обратно. И все виражи какие-то выписывают.

— Так ведь послезавтра праздник на стадионе. И парад летный, говорят, будет. Должно, репетируют, — рассудил другой.

«Ага, репетируем», — усмехнулся я про себя.

Дорога шла в гору, лошадь устало тащила воз, щегольские дрожки Домбровски ушли далеко вперед и исчезли за поворотом дороги. Мирная пастораль окружающих полей и перелесков, свежий воздух, от которого мы отвыкли за время заточения, невозможность разговаривать среди чужих, все это усыпляло, и я задремал, прислонясь к плечу Олега.

Внезапно ситуация резко изменилась. Я вздрогнул от криков. Навстречу нам неслась кобыла, которую пришпоривал немолодой, но крепкий мужик. Увидев Рудольфа, который правил телегой, он резко осадил лошадь, намереваясь повернуть назад. Но из-за поворота показались дрожки Домбровски, они догоняли всадника.

Он оказался в «котле». Остановил лошадь, спрыгнул и кинулся в придорожную рощу.

— Рудольф, убери его! — закричал Домбровски. Зингер остановил лошадь.

— Это же Шмаков! — закричал вдруг Чиж. — Стой! Куда ты? — Он ухватил Рудольфа за плечо.

— Не лезь, убью! — процедил тот, отдирая крепкую руку Максима и спрыгивая на землю. Через секунду он исчез в рощице.

— Что это за кино? — тихо спросил я.

— Это дед Шмаков! — отчаянно шептал Максим. — Отличный мужик! Я с ним сидел вместе. Его эти гады подставили.

— Какие гады? — спросил кто-то из бандитов.

— Так… Никакие. Я добегу до них, помогу найти… Максим спустился было с телеги.

— Сидеть! — рявкнул из своей повозки Домбровс-ки. — Богдан, прикажи своим людям не трепыхаться. Это наше дело, внутреннее. Дед этот убийца! Двух женщин в деревне убил! А теперь сбежать пытался!

— Хорошо, — вынужден был сказать я, и придержал Максима: — Ничего ты сейчас не сделаешь. И нас погубишь.

Из рощи донеслись выстрелы. Один, второй… Чуть погодя третий.

— Контрольный, — прокомментировал Олег.

День был бесконечно длинным. Собственно он начался еще ночью, после того, как Курт с бандой уехали, Вера в сопровождении Пелагеи и Васены дошла да бабы Терезы, местной травницы. Тереза заварила сонной травы, якобы для нее, Веры, которая мучается бессонницей. Отвар влили в самогон, и Васена попотчевала стражников — двух опухших от пьянства мужиков. Когда конвой устал и заснул, Вера открыла пилочкой амбарный замок. Еще около часа ушло на то, чтобы уговорить деда Шмакова ехать в город.

— Так я ж здесь семью оставляю, дочку, внучку, — возражал он. — Этот лиходей над ними расправу учинит!

— Не дам! — пообещала Вера.

— Да кто ж ты такая, чтобы его остановить?

— Это долгая история, а время не терпит. Поезжайте, пожалуйста! Ваше спасение во Львове! Здесь вы в полной их власти!

Она говорила ему те же слова, которыми убеждала Пелагею.

— Так мне бы с дочкой погутарить, как же я без ее согласия.

— Да она согласна! Но, конечно, нужно поговорить. Проститься, то есть попрощаться до встречи, — поправилась Вера, ругая себя за невольную оплошность.

Был долгий разговор с Пелагеей. Шмаков наставлял дочь, как ей жить, если с ним что. Как кормиться, кого держаться. А лучше уехать к сватье в Мукачево… Пела-гея ревела, Вера нервничала, проклиная про себя деревенскую медлительность и обстоятельность: время утекало сквозь пальцы. Потом Шмаков долго любовался спящей внучкой, утирая слезу.

Тем временем начинало светать. Идти через село становилось опасно. Решили, что дед Кузьма пойдет лесом к реке, где паслись в ночном лошади, в том числе его кобыла Игрунья.

— Эк, кабы председателевы кони были. Они у него огонь! А моя Игрунья — одно название. Старая уже. Ну, да что ж делать, какая есть.

Наконец он исчез за деверьями, и Вера перекрестилась. Ей казалось, что операция по освобождению друзей Максима займет много времени, что Шмаков успеет добраться до города, до отдела НКВД — она подробно объяснила ему, какая именно улица ему нужна.

Она гордилась собой — одна, без мужчин, она спланировала и осуществила побег Шмакова, значит, и их побег с Максимом осуществится!

Мы вернулись в село после полудня. Курт был мрачнее тучи. Соскочив с дрожек, он кинул мне:

— Богдан, идем со мной! Затем Рудольфу:

— Кто караулил Шмакова? Привести!

— А те, двое? — Зингер указал глазами на Орлова и Сташевича, стоявших возле крыльца.

— Пусть ждут! Ребята, покараульте!

Трое бандитов и так уже взяли моих ребят в кольцо.

— Что-то не пойму я, — тут же взвился я. — Это для чего же нас вызволяли, чтобы в новую тюрьму посадить?

— Тише, мужик! Мы пока что только разбираемся, что к чему, — процедил Домбровски.

— Ну, идем, поговорим!

Он распахнул дверь сельсовета. Прежде чем войти внутрь, я оглянулся и увидел, каким ненавидящим взглядом обменялись Чиж и Зингер.

«Нехорошо это. Чиж себя обнаруживает! Что с парнем?» — думал я, заходя в низкую комнатенку — кабинет председателя.

Домбровски сел, кивнул на другой стул. Каждый чувствовал настороженность другого. Оба мы были напряжены, думая о своем.

Я прикидывал мысленно, когда прибудет группа захвата. «Кукурузники» не зря болтались над дорогой — они, так сказать, отслеживали конечную точку нашего пути — место, где скрывается неуловимый главарь диверсионной группы, опытный и опасный диверсант Курт Домбровски. Он же милейший Мирослав Иванович, председатель Дубровицкого сельсовета. Вот ведь хитрый лис!

Потому так долго и не могли накрыть их — представитель советской власти, к тому же в заброшенном селе, он не вызвал подозрений.

Ввиду того, что завтра в городе должен был состояться праздник Победы, было принято решение брать группу Домбровски не дожидаясь очередной провокации. Кто их знает, что у них на уме… В общем, группа захвата должна появиться через час-полтора, прикинул я.

Жаль убитого старика, вспомнил я отчего-то Шмакова. И то, как расстроился из-за этой смерти Чиж. Но что поделаешь. Видно, крутая тут у них в мирной деревне заваруха была, если из-за деда этого Домбровски развернул свои дрожки, кинулся в погоню. Я взглянул на противника.

Холодное, жестокое лицо с широкими волчьими скулами, непроницаемые глаза, не то серые, не то черные. Зверь. Опасный зверь. Но уже почти в клетке… О чем думает?

Домбровски думал о том, что гибель диверсантов в Карпатах, по сути, срывает запланированную акцию; что Вера, к сожалению, оказалась права — без этих удальцов ему не справится. Но в процессе акции нужно сделать все, чтобы их уничтожить. Особенно этого юного прощелыгу, остзейского немца. И еще ему очень не нравились самолеты, что кружились над дорогой то в сторону гор, то обратно. Разведывательные полеты — не осталось ли кого для зачистки? Но там зачищать уже некого. Плюнуть бы на все, на эту акцию чертову и уехать сегодня же. Но нельзя — он обязан довести дело до конца. Одно дело вернуться со щитом, другое.

Он кашлянул, заговорил:

— За тобой должок, Богдан Станько!

— А я долги отдаю. Всем и в срок, — многозначительно ответил я.

— Так ты знаешь, где тайник Казимира?

— Знаю.

— И где же?

— Под Черновцами. В лесу. Тебе место на карте нарисовать? — усмехнулся я.

— Не плохо бы. Но ведь не нарисуешь.

— Чтобы ты меня здесь и шлепнул? Дураков нет. Вместе поедем, там и покажу.

— Вместе, говоришь. Для начала дело у меня к тебе. Завтра на стадионе большой праздник, все начальство краевое понаедет. У меня задание — устроить там бойню. Поможешь? Вас трое, вы хорошо владеете оружием, у вас прекрасная реакция, вместе мы можем добиться большого успеха. Вы ведь тоже борцы с красной сволочью.

— Конечно! За нами много дел, ты, я думаю, слышал. Да только на это я не подписывался. Уговор был такой: вы нас отбиваете от конвоя, я делюсь «общаком» нашей группы.

— Я тебе нашу долю уступаю. Забирай все, — перебил Домбровски. — Но завтра ты и твои люди мне нужны!

— Что ж, надо поговорить с ребятами. Головой ведь рисковать придется.

— Поговори! Если ты хороший командир, уговоришь. А если дерьмовый — тогда. вы нам и даром не нужны.

— Логично, — усмехнулся я. — Но, кстати: во время стычки на станции ваш человек едва не зарезал моего друга.

— Кто это? И кого же? — вскинул брови Домбровски. И я понял, что он отлично знает и кто, и кого.

— Тот, что был в форме старлея.

— Анджей?

— Назовем его так. Он пытался ударить ножом в спину моего молодого друга.

— Но не ударил?

— Я ему помешал.

— Очевидно, в пылу боя он не понял, на кого напал, — пожал плечами Домбровски.

— Очевидно, у хорошего командира бойцы должны знать, на кого нападать.

— Логично, — усмехнулся немец. — Я сделаю ему выговор. Думаю, инцидент исчерпан? Так вы с нами?

— Через полчаса дам ответ.

Я вышел, чувствуя спиной холодный взгляд. Не верит, но выхода у него другого нет.

Вот оно что! Теракт во время праздника Победы! Верно ребята наши рассчитали! И правильно, что брать будут здесь. Обезглавить, а потом эта мелкая сволочь — Рябцев, Вацура, Горовец — сдадут остальных, как мама не горюй!

На крыльце сидели мои орлы. Не к ночи будут помянутые Рябцев, Вацура, Горовец сидели тут же, на поляне перед сельсоветом. Все курили самокрутки.

Милейшая картина. Идиллия.

Из-за какого-то плетня вышел долговязый Рудольф, подгоняя в спины двух полупьяных мужиков.

— Разговор есть, — кивнул я своим, отзывая их в сторону.

Собственно, разговор у меня был один: нужно было выяснить, как Чиж попал на свободу.

С этого я и начал, когда мы отошли к густому высокому вязу.

— Ну, рассказывай, кто, как, зачем?

Максим начал говорить, запинаясь и краснея. Мы с Олегом просто обомлели.

— Где, говоришь, она работала?

— В комендатуре, я же сказал.

— То есть это она документы нашему «майору» справляла?

— Она. Кстати, он действительно майор абвера. Но она не могла иначе, это давняя история, она мне все рассказала, когда мы с ней в лесу.

— Ну что вы делали в лесу, можешь не рассказывать. Ты понимаешь, что она — враг?!

— Нет, она несчастная, одинокая девушка. Он повязал ее по рукам и ногам.

— Вот что, Чиж, ты ее забудешь. С этой минуты и навеки, — приказал я. — Да ты и знаком-то с ней всего ничего.

— И что? Не бывает любви с первого взгляда? Не бывает? — запальчиво говорил он, и в глазах его стояли слезы.

Бывает, вспомнил я. Вспомнил Марину, и сердце мое зашлось. Всего две недели тому назад я был безумно, невозможно счастлив. Как я мог судить товарища? Полюбил не ту?

— Ты полюбил не ту, Чиж, — тихо сказал я.

— Я не Чиж! Перестань называть меня так!

Я с удивлением обнаружил, что он говорит мне «ты», чего раньше никогда не было. Повзрослел наш Чижик. А он продолжал, давясь словами, заикаясь от волнения:

— Говоришь, не ту полюбил? Разве это выбирают? Любовь безоговорочна, если хочешь знать!

Он вдруг осекся, замолчал.

Я оглянулся. К нам подходила очень красивая девушка. И это было не главное в ней. В ней была. порода, что ли. Вот как у скакуна. Порода, стать. Это больше чем красота.

Гордая осанка, прямая спина, приподнятая головка в коротких каштановых кудрях.

Светло-карие глаза смотрели на нас открыто и доверчиво.

Она улыбнулась нам, вернее, ему, Максиму. И оказалось, что она еще и очень милая.

Светлая, ласковая улыбка освещала лицо, и ямочки играли на щеках. И я почему-то забыл, что передо мной стоит враг.

— Вот, познакомьтесь, это девушка спасла меня! — сказал Максим.

Лицо его было озарено такой нежностью, что я лишь кашлянул.

— Вера, — сказала она необычным, прохладным каким-то голосом.

— Богдан, — я едва вспомнил свое нынешнее имя.

— Тарас, — явно любуясь девушкой, представился Олег.

Он вообще помалкивал все это время. Видно, запоминал сцену для будущего фильма. Вот досталась команда!

Тем временем сельская жизнь текла своим чередом. Двое мужиков с разукрашенными кровоподтеками физиономиями вывалились из сельсовета.

Вера посмотрела на них чуть дольше, чем следовало бы, и отвернулась.

Послышался голос Домбровски:

— Анджей, созывай народ!

Из хаты вышел Рудольф, глянул на Максима с отвратительной ухмылкой и начал стучать в какую-то железяку за углом.

— Максим, можно тебя на минуту? — тихо попросила девушка.

— Можно! — с вызовом взглянув на меня, ответил Орлов.

Они отошли на десяток шагов, вышли на дорогу, где стояли дрожки председателя, все еще запряженные парой красавцев-рысаков.

Неподалеку маялась привязанная к плетню худосочная кобыла. Говорили вначале очень тихо, но потом, видно, заспорили, голоса стали громче. Слух же у меня тренированный. Делая вид, что обсуждаю с Олегом предстоящий налет на славный город Львов и одновременно любуюсь лошадьми, я слушал, о чем там шла речь у моего младшего товарища и его избранницы. Говорил Максим:

— Он убил его! Застрелил, подонок!

— Нам надо уходить!

— Кому, куда?

— Тебе и мне! Немедленно!

Ага, соображает девушка, что «вышка» ей светит.

— Я никуда не уйду! Здесь мои товарищи!

— А я? Обо мне ты подумал?

— Да! Но ты ведь теперь с нами! Все будет хорошо, вот увидишь!

— Не будет ничего хорошего! — яростно крикнула она.

И почему-то эти слова ее пронзили мое сердце, словно громом поразило: не будет ничего хорошего! Бывает так, что случайная, произнесенная в запальчивости фраза становится реальностью, воплощается так доподлинно, как будто кто-то возвращает ее проштампованным билетом. На, получи!

И я кожей почувствовал, что ничего хорошего не будет.

А поляна перед сельсоветом заполнялась людьми. В основном, это были женщины и дети, среди которых редкими вкраплениями наблюдались старики. Мужиков помоложе — раз, два и обчелся. Люди переговаривались, настороженно поглядывая на свору, которую привез с собой их любимый председатель, — в том числе на нашу троицу.

На крыльце появился Мирослав Иванович. Верный пес Анджей, он же Рудольф, прислонился к стене, сплевывая семечки. Из-за поясного ремня виднелся вальтер.

Такой же я отбил в «бою» за свою свободу. Мирослав Иванович сделал знак, призывая людей замолчать, и начал, покаянно понурив голову:

— Люди! Я позвал вас, чтобы сказать, что виноват перед вами.

Он снял шапку и поклонился народу. Народ ахнул. Бабы заголосили:

— Что ты, батюшка, Мирослав Иванович?

— Да в чем же?

— Да ты ж нам отец родной!

— Тихо, бабы! Я говорю! — продолжил председатель. — Не послушался я вас, не казнил убийцу и злодея, а он убег!

— Шмаков сбежал. — ахнула толпа.

— Но Бог все видит! Не удалось злодею уйти далеко. Бежал, видно, в город, чтобы там затеряться, да к нам в руки и попал! Слушайте люди! Злодей Кузьма Шмаков убит!

Толпа взвыла от радости.

— Как убит? — истошно закричала высокая некрасивая женщина, продираясь сквозь толпу.

— Это, тебе, Пелагея, лучше знать! Это ты мужиков зельем опоила? Так или нет? И выпустила отца-душегуба. Иди, полюбуйся, он в телеге валяется. А теперь тебя судить будем.

Женщина кинулась к телеге, раскидала солому, завыла, царапая лицо, обводя безумными глазами молчавших людей. Взгляд ее упал на Веру. Они с Максимом так и стояли на дороге, возле открытой повозки председателя.

— Это она! — завопила женщина, указывая на Веру. — Она меня подговорила!

— Кто? — опешил председатель.

— Баба эта! Которая в мужицком платье сюда заявилась! Она меня ночью как околдовала, как одурманила! Внушила, ведьма, что тяте в город ехать надо, в Чеку, чтобы все там рассказать. И его одурманила! Он ее и послушал.

— Куда-куда? В НКВД? — У Домбровски, что называется, глаза на лоб полезли.

Надо сказать, и я вылупился на возлюбленную Чижа. Это что, двойной агент?

— Вы, Виктория, хотели сообщить что-то в НКВД? — все не верил Домбровски.

— Хотела, да не сама! А через тятеньку моего! — визжала Пелагея. — Ведьма проклятая! Да я тебя сейчас своими руками…

Она подняла с земли булыжник, кинулась вперед. Максим загородил свою женщину, закричал:

— Это вообще все ложь! Я сидел с ним вместе двое суток! Шмаков никого не убивал! Он внучкой клялся! Крестом божился! А убийца — вот он! — Максим указал рукой на Анджея. Тот все лузгал семечки. Но рука его поползла к поясному ремню.

— Максим! — закричал я. — Осторожно!

Но Чиж не слышал меня. Он продолжал кричать, размахивая руками:

— Он сам и рассказал Шмакову, как Марью зарезал и утопил, как Оксану через поле гнал.

Я выхватил оружие, но Рудольф опередил меня на долю секунды. Он выстрелил от бедра, и голова Максима окрасилась красным. Он начал падать назад, на Веру.

Женщина закричала, они оба упали в коляску. Лошади испуганно заржали, шарахнулись. Рудольф целился снова, но теперь я опередил его. Зингер с пулей в сердце стоял еще несколько мгновений и рухнул.

Домбровски, выхватив из рук какой-то молодухи грудное дитя, прикрываясь им, как щитом, прорывался к повозке. Мать ребенка кинулась следом с запредельным каким-то криком, но упала, как подкошенная, сраженная пулей Домбровски. Тот, достигнув цели, бросил ребенка, вскочил в дрожки. Я прицелился, но меня ударило в правую руку.

Ах ты ж черт, вас же здесь еще трое, чертыхнулся я, круто развернувшись. На ходу выхватив нож, прыгнул на Рябова, который целился мне в голову. Женщины истошно визжали, разбегаясь, путаясь в юбках, падали. Двое других бандитов прикрывались женщинами и стреляли. Я видел, как упал Олег, как била из плеча его алая кровь, но лежа, перекатившись за крыльцо, он продолжал стрелять. Одного завалил он, другого достал я. Но дрожки мчались прочь, к горам. Рысаки неслись во весь опор. Прицеливаясь, я увидел, что Домбровски прикрывается телом Максима.

Лицо Чижа было залито кровью. Но вдруг он еще жив? И я не выстрелил. Громко ржала привязанная к плетню лошадь. Я перерубил ножом перевязь, вскочил, крикнув на ходу:

— Как зовут?

— Кого?

— Кобылу?

— Зойка, — крикнули из толпы.

— Ну, Зоинька, давай! Лети, милая!

Я мчался за ними как на самых главных в своей жизни скачках, впервые в жизни молясь неведомо кому о помощи: догнать, перехватить, спасти.

Но, видно, каждому по его вере. Меня нагнала полуторка с солдатами НКВД. Выстрелами они перебили лошади ноги, я упал, на меня навалились несколько человек.

Ничего хорошего не получилось…

Конечно, я не спал всю ночь. В изоляторе было относительно тепло, во всяком случае, температура была плюсовая. Мне кажется, никто из нас не спал. Но никто и не разговаривал. Только старичок продолжал тихо молиться.

Что касается меня, я испытывал громадное облегчение. Значит, молитва моя услышана, думал я. Прошло всего три дня, после того, как я получил письмо от своего старшего товарища, старика Голуба. Письмо, в котором не было названо ни одного имени, но в котором я понял каждое слово, и все то, что стояло за неровными, мелкими буквами, написанными рукой Михалыча. Марина должна родить! Я подсчитал, это было не сложно — ведь я был в отпуске всего три дня, следовательно, она должна родить вот-вот, со дня на день. Это если все пройдет благополучно — ведь врачи беспокоятся за нее. И дело не только в медицине. Марина, дочь «врага народа», была еще и гражданской женой другого «врага народа». Еще на следствии меня спрашивали о ней: был донос и оттуда — Ребров, безнадежно влюбленный в Марину, решил отомстить таким вот способом. Разумеется, я ни слова не сказал — но для них это было не важно. Все эти месяцы, когда мозги хоть чуть-чуть отогревались от лютого мороза, мысли мои были там, рядом с Мариной. Вестей от них не было, и я подозревал самое худшее. А вышло все так замечательно! Михалыч, благородный, отважный Михалыч заслонил ее собой, женился на ней, чтобы отвести ее от удара. Ее и моего будущего ребенка! Только бы роды прошли благополучно, только бы она справилась, любимая моя! Только бы у нее было молоко, для младенца так важно, чтобы у мамы было молоко! Моя жизнь лишком малая плата за две самые дорогие для меня жизни — настоящую и будущую. Но больше мне нечего предложить.

Еще я вспоминал следствие. Не было ли сказано мной хоть что-нибудь, что могло повредить моим друзьям? Во время многочасовых допросов, испытания «подсадными утками», жестоких избиений, пыток светом в глаза, голодом и жаждой и бесконечным, бесконечным количеством бессонных ночей, когда мозг тупеет, плавится, превращается в огромную вязкую массу, которая, кажется, вот-вот начнет вытекать чрез уши, рот, ноздри. Когда сам себе кажешься некой хлипкой субстанцией, которая не имеет никакого отношения к человеку по имени Егор Хижняк — выдержал ли я тогда? Но я выдержал, иначе пытки прекратились бы. Я не сказал ни одного лишнего слова, не подписал ни одной их вонючей бумаги. Видимо, Игнатьев все же боролся за меня. Иначе меня шлепнули бы еще в тюрьме. И, видимо, теперь дошла очередь и до него, моего командира. И приговор ему стал приговором и мне.

Следователь — громила Кощеев, что интересно — это его подлинная фамилия — изнывал от желания шлепнуть меня собственноручно.

Возможно, на их месте я поступил бы так же. Слишком много было против меня: из мелочей — донос Ребро-ва, в котором говорилось, что гражданин Хижняк в разговорах с посторонними лицами (это Михалыч-то постороний?) разглашал сведения, составляющие военную тайну, а именно место своей службы. Что ж, было такое. Кроме того, вышеуказанный Хижняк вступил в половую (так и было написано!) связь с дочерью врага народа Тереховой Мариной Сергеевной… Это я отрицал категорически.

Но это были цветочки, так мелочевка. Разговор по существу начинался с лейтенанта Орлова, немецкого выкормыша Мартина Фегеля, который, что теперь совершенно очевидно, являлся двойным агентом, и летал в Берлин с секретной миссией — получить новое задание от своих хозяев. А Хижняк покрывал его, давал расписки, поручался за Орлова-Фегеля своей офицерской честью. Да какая же может быть честь у такого ублюдка? Сам ведь подавал рапорт Игнатьеву, просился в отставку. Знал, что совесть не чиста, чуял близкий конец, паскуда!

И удары сапога по голове, по почкам, по лицу.

А во Львове? Группа была послана, чтобы ликвидировать и обезвредить руководителя диверсионной группы Курта Домбровски. И что же? Где Домбровски?

Вот какое задание получил Орлов-Фегель в Берлине: обеспечить отход Домбровски на запад! Прикрыть его! Что тот и сделал! А Хижняк позволил сбежать и Домб-ровски и своему подельнику Орлову-Фегелю. Орлов был залит кровью? Убит? Чушь! Маскарад! Где труп? Трупа никто не видел! А зачем же сам поскакал за ними? Чтобы спасти? Кого? Труп Орлова? Да ты сам, вражья морда, слышишь, что ты лепечешь? Ты сам пытался скрыться! Да таких уродов, предателей Родины, надо вешать за яйца!

И снова удары, удары, удары.

Что я мог возразить? Что Чиж оказался слишком молод для такой войны. Что фронтовая дружба выше и больше рассудка. Что повторись все сначала, я бы снова помчался вслед за залитым кровью Чижом. Но он мертв. Иначе они нашли бы его, приволокли, даже чуть живого. Что стало с Олегом? Я ничего не знал о нем.

Бьющая фонтаном кровь из его плеча — это последнее, что я видел. Что ж, мои дорогие товарищи, мои верные друзья!

Если вас нет в живых, и если правда то, о чем молится сидящий рядом старичок, мы увидимся в другом измерении и, возможно, если нам простят наши грехи, обретем покой.

В пять утра нас вывели из камеры, построили в тюремном дворе, а в пять двадцать пять 10 марта 1946 года меня, Егора Хижняка, не стало.

…Марина Терехова вскрикнула, открыла глаза.

Только что ей приснился Егор. Он не снился ей ни разу с тех пор, как они расстались. Как ни просила она его прийти к ней хотя бы во сне, он не приходил. А сейчас он был с нею рядом, и это видение было настолько реально, что она вспомнила запах его волос! Она спала, а он присел на край ее постели, гладил ее волосы, круглый ее живот, который натягивал простыню. Он говорил, что был с нею очень счастлив, что благодарен за каждый миг, который они провели вместе. Что она должна держаться! Что сына можно назвать Егором, ему будет это приятно.

— Откуда ты знаешь, что будет сын? — спросила она.

— Я теперь многое знаю… Он будет серьезным, он станет ученым. Он будет твоей отрадой и утешением.

— А ты? Где же ты? Когда ты вернешься?

Но он не ответил, он поцеловал ее в губы, и она чувствовала вкус этого поцелуя — прохладный, успокаивающий поцелуй. И исчез.

Марина села в кровати и закричала. Из соседней комнаты послышался голос Михалыча.

— Что? Что с тобой, дочка? — всполошился ее законный муж.

— Сколько времени? — Она пыталась отыскать часы на ночном столике, но никак не могла их найти.

— Полшестого утра, девонька. Да ты спи, рано еще!

— Батя, Егора убили! — сказала Марина и разрыдалась.

К вечеру она родила мальчика, весом три килограмма пятьсот граммов. Мальчик родился здоровенький, серьезный, даже солидный. Лицом очень похожий на отца. Роды прошли благополучно, и молока у Марины было вдоволь.

25 декабря 1953 года 2 часа ночи

…

Милая Кейт! Я осмеливаюсь беспокоить Вас, чтобы узнать о судьбе одного человека.

Помните, в августе 1945 года, в Румынии, где Вы были с Миссией Красного Креста, я провожала молодого, тяжелораненого человека. Он был без сознания, и Вы должны были перевезти его в военный госпиталь в Швейцарии. Вы были так любезны, что оставили мне свой канадский адрес, чтобы я могла узнать о его судьбе.

Я сказала тогда, что он мой брат, но это не так. Этот человек — единственное, что дорого мне. Он и наша дочь. Я пыталась узнать о его судьбе все эти восемь лет, но человека с именем Павел Ковальски, а такие документы были при нем — я не нашла. То есть, есть много мужчин, подходящих по возрасту, которые носят то же имя и фамилию, но моего друга среди них нет. Поверьте, я искала через Красный Крест. Я искала его и по другим именам, которые он мог бы носить, но тщетно. Я долго искала и Вас, так как Вы перебрались в США и, как я узнала, вышли замуж и сменили фамилию.

Дорогая миссис Холинер! Сегодня Рождество, я поздравляю Вас и Вашу семью с этим праздником, желаю Вам и Вашим близким любви и благополучия. И позвольте мне надеяться на чудо в Рождественскую ночь. Может быть, Вы знаете о судьбе моего друга?

Я знаю, что из швейцарского госпиталя его перевезли в Америку, но дальше его следы теряются. Может быть, Вы возьмете на себя труд отыскать его в Вашей стране?

Я прошу Вас еще об одном: передать ему мое письмо. Почему-то я верю, что Вы отыщете его, у Вас были такие добрые глаза, я помню! Письмо другу я вложила в тот же конверт, не сомневаясь в Вашей деликатности.

Еще раз благодарю за все, что Вы когда-то сделали для моего друга, моего возлюбленного, отца моей дочери — а значит, и для меня.

С надеждой на лучшее, искренне Ваша В. Гашинская.

25 декабря 1952 года 3 часа ночи

…

Дорогой мой! Я пишу тебе это письмо Рождественской ночью, когда все в доме уже спят. Я пишу, надеясь на чудо, на невозможное. Но что же делать? Надежда умирает последней.

Я ищу тебя долгих восемь лет, но все безуспешно. Мне бы только знать, что ты жив! Только бы знать!

Я пишу это письмо в маленькой комнате, которую мы занимаем вместе с Мартой. Марта — твоя дочь, ей сейчас семь. Мы живем с ним в одной квартире, но мы не женаты. Он впал в бешенство, когда узнал, что у меня будет ребенок. И, хотя прошло уже семь лет, он так и не примирился с Мартой. Он ненавидит ее, теперь он ненавидит и меня. Как известно, от любви до ненависти один шаг. Но, странное дело, оказывается, ненависть связывает не меньше, чем любовь. Ты бы не узнал его.

Он растолстел, обрюзг, от него вечно воняет пивом. Провал последней диверсионной акции стоил ему карьеры. Нас долго таскали на допросы, уточняли детали, многократно повторяя одни и те же вопросы. В конце концов от нас отвязались, ему даже назначили пенсию. Ну а я осталась ни с чем.

Он проводит дни и ночи в кабаках, просаживая деньги. Мы не голодаем, нет. Он дает кое-что на питание, да и Марта оказалась такой смышленой девочкой! Она уже знает счет и умеет читать. И она подкармливает и меня, и себя. Да, представь, это так!

Ты, наверное, не знаешь, но все продукты у нас по карточкам. И выбор их очень скуден, зато на черном рынке есть все. Каждый день Марта ходит на черный рынок, выполняя поручения нашего большого дома. Весь дом доверяет ей деньги, у нее отличная память! Она добывает все то, что ей заказывают, если только это вообще можно раздобыть: хлеб, табак, сласти, кофе. А иногда даже такие роскошные вещи, как маргарин или масло. Вечером она приносит покупки и получает свои комиссионные. И не было случая, чтобы она ошиблась в расчетах. А ведь она еще не ходит в школу, но спроси ее, сколько стоят две осьмушки кофе, если килограмм стоит тридцать четыре марки, она тут же ответит! В нашем городишке она знает всех, и ее все знают. И еще она очень хорошенькая! У нее твои пшеничные волосы и забавный хохолок на затылке. Наверное, я слишком много говорю тебе о ней, но с кем же мне еще поговорить? У меня нет здесь ни друзей, ни добрых знакомых. Для всех я — женщина сомнительной репутации, которая живет во грехе. Ну и пусть! Все равно я не выйду за него. То есть сначала я была готова к этому, ведь я дала ему слово. Но, узнав о ребенке, он сам отказался жениться на мне… Это было так смешно! А потом, когда он опомнился, у меня уже были основания не соглашаться на брак. Так мы и живем под одной крышей во грехе. И в нищете.

Мне бы пойти работать, но я боюсь оставлять его с Мартой, боюсь, что он будет бить ее. Такую картину я застала однажды, вернувшись из лавки, где помогала развешивать муку.

Он бил ее ремнем, бил пряжкой по ягодицам, и я видела, как вспухали красные рубцы на ее коже. Господи, в тот момент я чуть не убила его!

Не помню, рассказывала ли я тебе о своем возлюбленном, о юноше, которого любила до тебя. Он рос с отчимом, который не выносил его, который жалел каждый пфенниг на жену и ребенка. И я удивляюсь, вспоминая об этом, как витиевато и грустно повторяется история. Моя девочка тоже живет с отчимом, который ее не выносит.

Да и я плохая мать. Я не умею заботиться о Марте, не умею уделять ей столько внимания и любви, сколько ей нужно. Я до сих пор слишком люблю тебя, и ничего с этим не могу поделать.

Почему я не уезжаю? Куда? Нет страны, где бы меня хоть кто-то ждал. И нет денег на переезд, обзаведение хозяйством; на все, из чего состоит нормальная жизнь.

Ты не узнал бы меня. Я похудела, и очень много курю. От этого красоты не прибавляется. Но сигареты — единственное, что хоть как-то примиряет меня с действительностью.

Только бы знать, что ты жив! Тогда все, что произошло со мной, имело бы смысл. Только бы ты был жив!

Твоя Вера.

В монтажной «Мосфильма» стояла напряженная тишина. Только что был отсмотрен один из ключевых моментов фильма «Бессмертные герои», посвященного Великой Отечественной войне. Фильма патриотичного, с красавицей героиней, с красавцем главным героем, с его верными друзьями из рабоче-крестьянских семей, с мудрыми военачальниками, принимающими безошибочные решения, образцовыми солдатами, бесстрашно бегущими в штыковые атаки; их женами, аккуратно причесанными, одетыми в справные ватники, или даже пальто с меховыми воротниками. Женщины обеспечивали победу своим беспримерным трудом в тылу и постоянно пели патриотические, а иногда и лирические песни.

В общем, это был безукоризненный фильм, должный обеспечить на грядущем Московском кинофестивале его автору Государственную премию. А потом, возможно, фильм отправят и на Венецианский кинофестиваль. И тогда создатели киноленты поедут в Италию. От этой радужной перспективы душа должна была сладко петь! Но она не пела, черт возьми!

Автор картины — один из ведущих отечественных режиссеров — снял очки и потер переносицу. Интеллигентное лицо его выглядело усталым и раздраженным.

— Это никуда не годится! — бросил он. — Ольга хрипит, как несмазанная телега! Не может героиня исполнять центральную песню фильма таким пропитым и прокуренным голосом!

— Но, Олег Иванович, он у нее такой и. э. — попытался возразить звукорежиссер.

— Нет, он у нее не такой! Или не должен быть таким! Он должен быть мелодичным, чарующим, ему должен верить зритель! А этому голосу кто поверит? Почему она завывает, как извозчик?

— Но Олег Иванович! Вы же помните, на озвучивание этой сцены Ольга Борисовна пришла после… ну… болезни. Она неделю болела, вы же помните.

— Я знать ничего не хочу! Меня тогда в ЦК вызывали, интересовались ходом работы над картиной! Я что, должен был рассказывать про личные трудности Ольги Борисовны? Которую обожает сами знаете кто. Это ваше дело, милейший Игорь Васильевич, следить за качеством озвучивания! Я не могу быть везде в одно время! У нее ведь есть дублерша! Аннушка прекрасно поет за Зелинскую!

— Да, но Ольга Борисовна заявила, что песню будет исполнять она сама! Иначе, сказала Ольга Борисовна, она вообще отказывается от роли!

— Какого черта? Что значит, отказывается, если она уже снялась? Что за бред?

— Ну, вы же ее знаете. Она обещала устроить большой скандал. А вы были в ЦК, я не мог уладить этот производственный конфликт своими силами.

— Короче, это надо переделать! Вызвать Аннушку, она споет, мы смонтируем заново, а Ольга об этом и знать ничего не должна!

— Хорошо, Олег Иванович!

Дверь монтажной приоткрылась. В проем осторожно заглянула невзрачная девица в очках.

— Олег Иванович! Там вас спрашивает женщина.

— Какая еще женщина? — рявкнул режиссер. — Какого черта вы мешаете работать, Римма? И где кофе?

— На столе, перед вами, — растерянно ответила помощник режиссера Римма.

Чашка нетронутого, остывшего кофе действительно стояла на столике.

— Черт знает что! Кофе некогда выпить! Гоните к чертям!

— Кого? — перепугалась Римма.

— Женщину!

— Но она просила передать вам записку. Сказала, что это крайне важно. — пролепетала девица, — и касается вашего прошлого, — покраснев, добавила она и протянула конверт.

— Какого еще прошлого? — взревел режиссер, поднимаясь во весь свой внушительный рост.

Он надел очки, выхватил лист бумаги, пробежал его глазами и замолчал.

Он молчал так долго, что Римма и Игорь Васильевич понимающе переглянулись, что не ускользнуло от внимания режиссера.

— Что такое? — взревел он. — Что за перемигивания? Это записка от вдовы моего фронтового друга! — потрясая письмом, возвестил Олег Иванович. — И я должен уделить ей хоть минуту внимания. Это мой долг! Игорь, звоните пока Аннушке, договаривайтесь об озвучке. Римма, проводи даму в мой кабинет. И две чашки кофе.

Он прошел в расположенную за монтажной комнату отдыха, оглядел себя в зеркало. Импозантный мужчина в отлично сшитом темно-синем костюме. Чуть обрюзгший, но еще в полной силе. Благородная седина, никакого намека на лысину. Интеллигентное, слегка усталое лицо, но эта усталость ему идет.

Признаться, он хотел произвести впечатление на ожидавшую его женщину. Десять лет назад она обратилась к нему с просьбой узнать о судьбе Егора Хижняка, отца ее ребенка. Женщину звали Марина Сергеевна Терехова. Она была очень интересна: рыжеволосая, зеленоглазая полесская колдунья. Конечно, ему — одному из ведущих отечественных мастеров киноискусства, было легче получить информацию о Егоре, нежели этой красавице, не состоявшей с Хижняком ни в каких официальных отношениях. Формально она была вдовой другого человека. Он, Олег, так быстро и легко получил сведения, касающиеся Егора, что ему, помнится, стало стыдно, что сам он не разыскивал фронтовых друзей.

Но Егор был мертв, расстрелян еще в сорок шестом. Так же безвозвратно сгинул Максим Орлов. Так что ищи не ищи, толку никакого.

К тому же он, Олег Сташевич, быстро набирал обороты, был все время занят съемками, хотелось наверстать все то, что было съедено военными годами…

Он сам-то еле выжил в той войне. Едва не лишился руки. Да еще таскали его на Лубянку из-за Максима, сам еле-еле от лагеря отмазался. Тесть помог. То есть теперь уже бывший тесть, поскольку с Наташей, дочерью замминистра тяжелого машиностроения, они уже восемь лет в разводе.

А что до женщины Егора. Он тогда не на шутку увлекся ею, приглашал в рестораны, на закрытые просмотры. даже роль предложил в своем фильме. Но она отказывалась от знаков внимания известного режиссера с такой надменностью, как будто являлась особой королевских кровей. Его ухаживания были отвергнуты вежливо, но решительно:

— Мы с вами, Олег Иванович, люди не свободные. У вас жена, у меня — сын. А что касается съемок — оставьте, какая из меня актриса? Я коновал. Посмотрите на мои руки.

Руки у нее действительно были по-мужски крепкие, но очень пропорциональные, с длинными, сильными пальцами. И руки эти ему тоже очень нравились.

Да, задела она тогда его за живое… Что же ей сейчас понадобилось? Сын подрос? Нужно пристроить к делу? Уж не на «Мосфильм» ли? Это дорогая услуга…

И Олег Иванович Сташевич, волнуясь как школьник, направился в свой кабинет.

Марина Сергеевна обернулась на звук его шагов. Он снова был потрясен ее красотой. Сколько ей сейчас? Мы ровесники, значит, сорок четыре, прикинул Сташевич. Темно-рыжая грива волос спрятана теперь в строгую прическу, но отливает той же начищенной медью, что и раньше. Уголки зеленых глаз слегка продляются к вискам тонкими лучиками морщинок, которые, надо отметить, очень ей идут. А губы молодые, полные, сочные, и овал лица все такой же удлиненный, с чуть выступающим вперед подбородком. Лицо строгое. И очень хочется вызвать на нем улыбку. Фигура стала более худощавой, подтянутой, но это придает ей европейский шарм. Видно, что шьет сама, но одета со вкусом. С такой женщиной не стыдно показаться не только на Московском кинофестивале, но и в Венеции, отчего-то подумал Ста-шевич. Оказывается, он запомнил ее в мельчайших подробностях. Впрочем, это профессиональное.

— Здравствуйте, Олег Иванович! — звучным голосом произнесла женщина и чуть улыбнулась строгим лицом.

— Здравствуйте, дорогая Марина Сергеевна! — С чувством откликнулся Сташевич. — Прошу вас, садитесь. Не сюда, вот сюда, к журнальному столику.

Она села, положила на колени сумочку. Он сел напротив, наблюдая, как она теребит свою сумочку крепкими пальцами. Римма вкатила сервировочный столик, на котором стоял кофейник, белоснежные чашечки, вазочка с печеньем «Мария», и другая — с яблоками. Керамическая бутылочка с ликером «Вана Таллин» и две крохотные рюмочки завершали натюрморт.

«Все-таки Римма соображает», — похвалил про себя помощницу Сташевич.

Римма разлила кофе, мило улыбнулась гостье и под взглядом шефа быстро удалилась.

— Капельку ликера? — скорее утвердительно произнес Сташевич и потянулся к бутылочке.

— Нет, благодарю вас, я за рулем, — решительно отказалась женщина.

Вот тебе на. Начало встречи пошло не по задуманному сценарию и оказалось как-то смазано. Во-первых, его удивило то, что у нее есть машина. Это как-то уравнивало гостью с ним самим. У него, правда, престижная черная «Волга», но не спрашивать же, какая марка автомобиля у нее… И потом… Можно подумать, каплю ликера кто-нибудь учует! Между прочим, напиток весьма дефицитный, привезен из Таллина и предлагается только избранным. Сташевич сразу обиделся.

— Ну что ж. — натянуто улыбнулся он, — как угодно. Надеюсь, кофе вы все же выпьете?

— Конечно, спасибо, — кивнула женщина, не прикасаясь к чашке. — Олег Иванович, я знаю, что вы страшно заняты, — заговорила она и задохнулась.

И Сташевич увидел наконец, что Марина очень волнуется.

— Ну что вы, Марина Сергеевна! Для вас у меня всегда есть время! Что-нибудь случилось? Проблемы с сыном? — спросил он с ласковостью всесильного вельможи.

— Нет, слава богу, с Егором все в порядке.

И Сташевич вздрогнул, услышав имя. Ну да, она назвала сына в честь Хижняка, вспомнил он.

— И как он? Взрослый уже? Сколько ему?…

— Только что исполнилось восемнадцать. Заканчивает школу. Будет поступать в университет, на физмат. Очень серьезный товарищ, даже слишком, — она чуть-чуть улыбнулась. — Нет, с ним все слава богу. Я вот по какому поводу, — она снова стала серьезной и все теребила сумочку.

— Да вы не волнуйтесь и расскажите все по порядку!

— Хорошо, тогда с начала. Это было в пятьдесят восьмом году… С Калымы вернулся один человек. Какое-то время он жил в одном бараке с Егором. А Егор, оказывается, вел там записи. Ну, что-то вроде дневника. И этот человек сохранил их. Там, среди записок, было конверт от письма, которое батя. то есть мой покойный муж написал Егору. Вот по обратному адресу он меня и нашел. И передал мне эти записи. Я когда прочла их, знаете, я больная ходила месяцы. Это так страшно. Конечно, я понимала, что тогда, в пятьдесят восьмом, их следовало от посторонних глаз прятать. Но теперь ведь другие времена, правда? Культ личности развенчан и все такое. И мне кажется. я уверена, что эти записки — они должны быть обнародованы!

— Как?

— Не знаю. Может быть, их как-то обработать литературно. Или сценарий написать и снять фильм! Это может быть такой пронзительный, страшный, но нужный фильм! Ведь многие до сих пор ничего-ничего не знают! Половина страны не знает, как погибала в лагерях другая половина! А вы. вы были его ближайшим другом! Ведь он мог на следствие дать на вас показания, но ни слова лишнего не сказал! Помните? Вы ведь сами мне рассказывали, когда ознакомились с делом! И наш с вами долг сделать так, чтобы эти записи не пропали, не сгинули во времени! Этот человек с Колымы, он хранил их десять лет, прятал, перепрятывал, вез ко мне. Он недавно умер. И письмо мне прислал перед смертью, спрашивал, что с записками Егора.

Олег Иванович! Я отдам их вам, и вы должны распорядиться ими! Так, чтобы нам с вами не было стыдно перед памятью Егора! Вы это сделаете?

Сташевия молчал. Ему сразу перестала нравиться эта встреча. Он, разумеется, не знал, что там в этих записках, но предположить мог… У многих в семьях были сидельцы — тут она права: полстраны сидело. И, разумеется, когда люди начали возвращаться, какие-то рассказы полушепотом, на ухо, — эти рассказы расползались в определенной среде, большей частью артистической или научной. Но одно дело слушать такие рассказы на чьей-то кухне, за бутылкой водки, где можно потрясать кулаками, оплакивать замученных, даже клясться обличить палачей, показать их во всей, так сказать, мерзости. Это одно.

Но требовать от него, человека, который сам, можно сказать, пострадал.

Три допроса на Лубянке, это, я вам скажу, тоже кое-чего стоит! — мысленно кричал он, запретив себе вспоминать, какие показания он давал на этих допросах. Требовать от этого человека, чтобы он поставил под удар свою карьеру, свой фильм, который, между прочим, тоже о войне, — да-с, голубушка! — как же можно? Как можно требовать от него самоубийства? Возьмите и сами издайте! Кричал внутренний голос, который тут же и шептал, что она сама, разумеется, издать ничего не может. У нас издательства, слава богу, государственные!

И что эта за скрытая угроза такая: Егор, мол, на следствие не сказал ни слова лишнего?! Чего — лишнего? Это звучит как-то двусмысленно! Он на Лубянке по всем пунктам отчитался, так что нечего вспоминать. Это уже на шантаж похоже, знаете ли!

Весь этот страстный монолог он проговорил про себя, не смея под ее пристальным взглядом произнести вслух ни слова.

— Неужели вы откажетесь? — тихо спросила женщина.

Он поднял глаза. Лицо ее побледнело, отчего показалось осунувшимся и почти белым. Глаза горели таким огнем, что Олег поспешил сказать:

— Ну что вы, милая Марина! Как я могу отказаться?! Просто. Я уже обдумываю сценарий, — выпалил он, желая только одного, чтобы эта часть разговора скорее закончилась.

— Господи, как я рада! Рада, что не ошиблась в вас! — воскликнула она, порозовела и улыбнулась так открыто и так радостно сверкнула зелеными глазами, что Сташе-вич залюбовался.

Она расстегнула сумочку и протянула ему плотный конверт из вощеной бумаги.

— Вот, прошу.

— Когда я должен их вернуть вам? — принимая пачку, спросил Олег Иванович.

— Вы можете держать их у себя столько, сколько захотите! Сколько нужно для работы! И спасибо вам огромное за смелость! Я была уверена, что вы не струсите!

— Благодарю, приятно слышать, — Сташевич склонил голову, демонстрируя отливающую голубизной седину. — А что, Марина Сергеевна, может быть, нам с вами отужинать вместе? — вдруг предложил он излишне весело. — Столько лет не виделись! Позвольте пригласить вас в ресторан? А еще лучше было бы у меня на даче! У меня прекрасная дача в Переделкино! Я вам ее с удовольствием покажу. Там и погостить можно, развеяться, отвлечься от городской суеты. Соглашайтесь, право! И, опережая возражения, скажу, что я давно разведен, а мальчик ваш, как я понимаю, подрос уже настолько, что сможет, наверное, поужинать и позавтракать самостоятельно. Ну, как, принимается?

Он был уверен, что теперь она согласится. Прошло почти двадцать лет, как она потеряла Егора. Время, как известно, лечит. К тому же теперь у него, Олега Сташе-вича, есть имя, он известен, хорош собой, свободен (или почти свободен), обеспечен — что еще? Да любая из знакомых ему женщин полжизни отдала бы, чтобы услышать от него такие слова! Но Марина мягко улыбнулась и отрицательно качнула головой:

— Нет, Олег Иванович, вы уж не сердитесь, но меня ждут на работе. У меня там лошади больны, возможно, даже сап. Я к вам на пару часов выбралась. Пока доберусь обратно. Вот когда вы письма прочтете, мы договоримся о встрече, тогда можно и поужинать. Но ни ваш развод, ни возраст моего сына ничего в моей жизни изменить не могут, вы уж простите. Я, видите ли, из породы однолюбов, — тихо добавила она.

— Ну что вы, что вы, я, собственно, ничего такого не имел в виду. Впрочем, я тоже засиделся тут с вами, а у меня дела. Не такие, разумеется, важные, как лошадиные болезни, но все же.

Он резко поднялся, убрал конверт в портфель, распахнул дверь, не глядя уже на Марину.

— До свидания, не сердитесь. Я вам позвоню, узнать, как вы решили распорядиться письмами, — уже в дверях сказала Марина.

— Разумеется, — одними губами улыбнулся Сташевич.

Поздним вечером, вернувшись со студии, Олег Иванович заперся в кабинете. Елена, молоденькая театральная актриса и нынешняя пассия Сташевича, хлопотала на кухне, помня и свято веря в то, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок.

Сташевич налил в бокал изрядную порцию коньяку, развернул вощеный конверт, вытряхнул пачку смятых листков тонкой, истертой бумаги, увидел острые пики нацарапанных вкривь и вкось букв и вдруг едва не разрыдался от жалости к Егору.

Он читал письма до глубокой ночи, он выпил бутылку коньяка, не реагируя на испуганные завывания Леночки, которая тихо царапала запертую дверь. Один раз он рявкнул: «Брысь!» — после чего царапанье сменилось удаляющимся всхлипыванием.

Когда он закончил, за окном светало. А перед глазами стояли жертвы тюремной больницы — «кровавой харчевни», как называли ее заключенные. Фельдшеры давали им стрихнин, и потом заиндевевшие мертвецы в одном нижнем белье подолгу стояли в задних сенях больнички, пока за ними не приезжал грузовик, и другие заключенные перекидывали трупы в кузов, как бревна…

Прочитав всю пачку еще раз, он сложил письма в конверт и сунул куда-то на нижнюю полку книжного шкафа, между томами Большой советской энциклопедии. Домработница Лиза протирала от пыли только корешки массивных томов, не вынимая их из шкафа. Нужно будет придумать, как отослать их обратно.

Эта Марина — она просто сумасшедшая! То, что было написано Егором, — это никогда никем не будет опубликовано, он, Олег, в этом уверен! И слава богу! А о том, чтобы сделать на основе писем фильм, — об этом вообще не может быть речи! Как людям жить-то потом, зная такую правду? И что будет с тем, кто осмелится такую правду обнародовать? Во всяком случае, он, Олег, и не подумает рисковать своей шкурой из-за мертвецов, давно вмерзших в колымскую землю.

Если бы кто-то из его боевых друзей остался жив, возможно, Сташевич испугался бы их суда, и этот страх заставил бы его выслушивать обвинения в трусости и конформизме, заставил бы оправдываться, объясняться, мучаться.

Но друзья его были мертвы, и счет предъявлять было некому. Так, по крайней мере, он считал.

Что касается Марины. В конце концов, не такая уж она и красавица, решил для себя Сташевич. Леночка ничуть не хуже и на четверть века его моложе.

Утром, явившись на студию с темными кругами под глазами, злым и небритым, Сташевич первым делом вызвал помрежа Римму и приказал:

— Если женщина, которая была здесь вчера, ее фамилия Терехова, еще раз явится сюда или позвонит, меня для нее нет и не будет! Никогда не будет! Запомните это раз и навсегда!

— Хорошо, Олег Иванович, — промурлыкала довольная Римма, тайно ревновавшая шефа ко всем женщинам на свете.

Ярко светило июньское солнце, освещая свежую зелень холмов Пенсильвании.

Белоснежный особняк Холинеров стоял на высоком берегу озера.

Кейт поднялась на второй этаж. Макс торчал в кабинете возле мольберта, установленного напротив огромного, во всю стену, окна. Он раздраженно сбрасывал на пол очередной лист бумаги.

— Ну, в чем дело, дорогой? — ласково спросила Кейт, поднимая скомканный лист.

— Я не знаю… Я не хочу этим заниматься

— Но, милый, это приносит нам кучу денег! Глупо отказываться! И зачем ты тратишь время на наброски? Пиши сразу на холсте! Ты же знаешь, галерея возьмет любую написанную тобой картину!

— Кейт, оставь меня, не мучай. — глухо проговорил Макс.

— Ну, хорошо, хорошо, — она погладила его по плечу.

— И не надо гладить меня, как ребенка! — закричал он. — Я не сумасшедший! Во всяком случае, не на столько, на сколько тебе хотелось бы!

— Зачем ты так? — Кейт отдернула руку, развернулась, чтобы уйти.

— Извини, — удержал ее Макс. — Я не хотел обидеть.

— Ну что ты!

Она прижалась к нему, вдыхая запах его тела.

— Как мне нравится твой запах! — пробормотала она. — Ну, если не хочешь, не рисуй, я же не заставляю! Просто.

— Ты опять?

— Нет, нет, делай, что хочешь! То есть не делай ничего! В конце концов, мы отлично заработали за последние годы и удачно вложили средства. Ты можешь позволить себе вообще ничего не делать!

— Ну наконец-то моя строгая жена отпускает меня в отпуск! — рассмеялся Макс.

— Не делай из меня узурпатора! — Кейт взъерошила его пшеничного цвета густые волосы. — Как мне нравится эта твоя короткая стрижка! Ты мой любимый ежик! Ты помнишь, что сегодня у нас гости?

— Конечно! Патриция и Генри Ферри, Арни Парриш. И, разумеется, твоя любимая подруга Сандра.

— Точно! Я пойду в оранжерею, срежу цветов. А ты должен проследить, чтобы натянули сетку для тенниса!

— Есть, мой генерал! — улыбнулся Макс. — Но сначала искупаюсь.

— Идет!

Внизу раздался звук клаксона. Кейт выглянула в окно, радостно рассмеялась и помахала рукой.

— Ну вот, Сандра уже приехала!

— Как всегда на два часа раньше!

— Я сама просила ее приехать пораньше! Во-первых, она поможет мне приготовиться к приему, а во-вторых, мы сможем поболтать без посторонних.

— Вот это-то и есть во-первых, — с улыбкой поправил ее муж.

— Пусть будет так!

Она чмокнула его в щеку и убежала. Высокая, худенькая, коротко стриженая брюнетка. Сорокалетняя женщина-подросток. Быстрая, спортивная, деловая. Настоящая американка. Макс спустился следом, прошел гостиную, обставленную в колониальном стиле, вышел на террасу. Сенбернар Лео, дремавший в тени, тут же поднялся, подошел к нему, подставляя лобастую голову.

— Хороший, хороший парень, — ласково потрепал его Макс.

Каждый раз, когда он выходил из дома, оглядывал белоснежный особняк, который принадлежал им с Кейт, шел через обширную лужайку, покрытую безукоризненно ровным ковром газонной травы, отвечал на приветствия садовника Питера или чуть заискивающую улыбку мексиканки Пенелопы, — каждый раз ему казалось, что он живет чужой жизнью. Смутное беспокойство, неловкость, которую испытываешь, одевшись в чужое платье, — это чувство бывало порой так мучительно, что он спешил вернуться в тесное пространство кабинета, — единственное место, где он ощущал себя в безопасности. Была еще роща за домом, которая притягивала его. Впрочем, озеро он тоже любил. Но и до рощи, и до озера нужно было дойти, преодолеть сотню-другую метров, — словно пересечь линию фронта. Пространство, где могут подкараулить всяческие неприятности, например наглые, назойливые папарацци, которые ухитрялись подкараулить знаменитого отшельника чуть не под водой или за кронами деревьев.

Но с недавних пор кабинет тоже перестал быть местом успокоения. Последнее время его не покидало тревожное чувство, что он вот-вот должен вспомнить что-то огромное, что-то очень важное, и, если это произойдет — озарение изменит все его мироощущение. Он был готов вспомнить, но для этого был необходим некий толчок из вне, что-то вроде наводящего вопроса в викторине…

Макс вышел на берег озера. Лео стоял рядом, прижавшись к нему теплым боком. Блестящая неподвижная водяная гладь казалась искусственной. Он скинул халат, подошел к кромке воды. Теплая, прогретая солнцем, мелкая волна лизнула его ступни, словно робкий, ласковый щенок. Он сделал еще пару шагов. Лео последовал за ним. Берег резко уходил из-под ног, и он поплыл.

— Лео, назад, мальчик! — приказал он, и пес послушно вернулся к берегу, сел, не спуская глаз с хозяина.

Макс хорошо плавал, он не помнил, кто и когда научил его плавать, как не помнил ничего из своего детства, отрочества, да и юности тоже.

Собственно, начало его жизни определялось для него послевоенным сорок шестым годом, когда ему было не то двадцать, не то двадцать один год. Первое лицо, которое он увидел перед собой, было лицо Кейт, тогда еще не знакомой ему молодой девушки. Он думал, что это его мать. Сознание возвращалось сегментами, рваными кусками. Оказалось, он говорит по-английски, а также по-немецки и по-русски. Но кто, когда и где учил его языкам — он не помнил. Потом он понял, что девушка, которая не отходит от него ни на шаг — не мать ему, она его ровесница. Так он осознал свой возраст. С ее помощью он научился ходить, говорить, есть, пить, — делать все то, что делают обычные люди. Еще через пару лет, когда они уже жили вместе, он был признан настолько дееспособным, что ему выдали водительские права. А еще через полгода он получил американское гражданство, и они расписались, а позже обвенчались в маленьком католическом храме, потому что Кейт была католичкой. О себе он не знал в этой связи ничего. Даже день его рождения выбрала Кейт, даже имя придумала ему она. Так что в определенном смысле она действительно была его матерью. Он расспрашивал жену о прошлом, но она и сама ничего о нем не знала. Август сорок пятого. Миссия Красного Креста. Маленький румынский городок. Истекающий кровью умирающий юноша. Какой-то мужчина хлопотал о нем, какая-то женщина умоляла ее, Кейт, побеспокоиться о ее младшем брате.

— Ну, вот я и беспокоюсь уж который год, — смеялась Кейт.

— То есть — у меня старшая сестра?

— Нет, видимо, она погибла. Мы искали, но не нашли.

Но эти разговоры пошли уже гораздо позже, когда он вполне освоился в мире людей и вещей. А первые годы, когда его личность только-только восстанавливалась из руин, он не задавал никаких вопросов. Его мучила тревога, изнуряющая тревога, бесконечные, непонятные страхи, постоянные ночные кошмары. Он просыпался, кричал, звал кого-то на помощь, выкрикивал чьи-то имена. Но, очнувшись, никогда не мог вспомнить, кого он, собственно, звал. Оставалась только дикая головная боль, которая разрешалась эпилептическим припадком.

Доктор Масевич, психиатр и психоаналитик, как-то предложил ему нарисовать свои ночные страхи. Ему дали альбом с белоснежными, плотными листами, карандаши, уголь, краски. Он начал писать. Темные тона, резкие линии, размытые пятна.

Постепенно его рисунки приобретали какую-то странную силу.

Он рисовал днями напролет. И действительно, это занятие успокаивало его. Он стал лучше спать, он стал спокойнее, уравновешеннее. В общем, живопись явно шла ему на пользу, так считали врачи и Кейт. Чего нельзя было сказать о музыке. Оказалось, он умеет играть на пианино, но едва пальцы его касались клавиш, следовал приступ такого отчаяния, таких безудержных рыданий, что все музыкальные инструменты были изъяты из больничного номера, а позже и из квартиры Кейт.

А живопись осталась. Он стал писать на холсте. Ему безумно понравилось смешивать краски, создавать свою собственную палитру, переносить на холст что-то неведомое, то, что таилось в глубинах его поврежденного рассудка.

Однажды Кейт, она работала редактором одного из модных глянцевых журналов, притащила в их квартирку известного галериста Самуила Гольдфарба. Она просто пригласила его на коктейль вместе с коллегами из журнала. Это было под Новый год.

Гольдфарб, увидев рисунки Макса, пришел в неописуемый восторг. Он заявил, что это гениально! Что такая непостижимая смесь примитивизма (помните Пиросмани? — кричал он) с размытыми красками импрессионистов (вспомните Моне, Ренуара, Сера… — захлебывался он), заправленные эмоциональностью «Капричос» Гойи! — что эта ядерная смесь взорвет весь художественный бомонд, всю интеллектуальную элиту! Его обвинят в подражательстве? Чушь! Этот парень, он не помнит ни одного из названных художников! Это его собственное эго! А портрет женщины, который повторяется бессчетное количество раз?! Лицо, пластика, которые угадываются в изогнутых линиях, сделанных углем, темперой, маслом… Это не вы, дорогая Кейт! Уж я-то вижу… Кто же эта незнакомка, а, Макс?

В общем, было столько шума, что у него жутко разболелась голова и начался припадок. Гости разошлись, Кейт хлопотала подле него всю ночь.

История с рисунками на этом не закончилась, напротив — только началась. Гольдфарб взялся за него не на шутку. В его галерее были выставлены творения «пока еще не известного широкой публике талантливого художника, жертвы минувшей войны. молодого человека, страдающего тяжелым недугом.»

Кейт сочинила душещипательную историю, анонсирующую выставку его работ.

Дамы в мехах рыдали. Сопровождавшие их мужчины сдержанно промокали глаза белоснежными носовыми платками.

Через год он стал самым продаваемым художником Пенсильвании, а еще через год — одним из самых успешных живописцев Америки. Его успеху сопутствовали окружавшая его таинственность и нелюдимость, которые также были пиар-продуктом Кейт.

Он действительно не выносил шумных сборищ, терпеть не мог представителей богемы, тяготился светскими мероприятиями с обилием бесцеремонных папарацци, и однажды поставил вопрос ребром: он не будет участвовать во всей этой вакханалии. Он хочет жить на природе, чтобы рядом были озеро и лес. И чтобы у него была собака.

Он уперся так твердо, что Кейт сдалась. Они купили белоснежный особняк на берегу озера. Здесь было все, чего он хотел. Позади, метрах в двухстах за домом, начинался лиственный лес, который выходил на опушку небольшой березовой рощей. Дальше, на горизонте, поднимались горные хребты, покрытые густым ковром хвойных деревьев.

В общем, это было прекрасное место!

Правда, березы тоже вызвали в нем тревогу, мучительное желание что-то вспомнить, но он скрывал это от Кейт, потому что одновременно с тревогой роща притягивала его к себе, завораживала. И именно здесь он вспоминал! Потихоньку, отдельными молекулами, атомами, но память возвращалась!

Например, он вспомнил одно женское имя — Вера. И вспомнил, что эта женщина была очень важна для него. Но кто это: мать, сестра, возлюбленная? Этого он пока не помнил. Еще он вспомнил одну мелодию из Бетховена. Он напел ее Кейт, она подтвердила, что это вещь Бетховена. Но лучше бы тебе не петь, милый! Тебе это вредно.

А он чувствовал, что с этой мелодией связано нечто самое прекрасное из его прошлой жизни. Но что? Пока провал. Но роща помогала, это было несомненно.

Ежедневно Кейт уезжала в город; теперь она была шеф-редактором еще более модного гламурного журнала. Она возвращалась поздно. Он не скучал без нее.

Он купался, гулял по лесу в обществе сенбернара Лео. Он хотел бы, чтобы в их семье были дети. Но Кейт была категорически против. С нее хватит и одного ребенка — Макса Холинера. А если серьезно, дорогой, врачи не советуют. Подумай, ведь ребенок может быть не здоров! Наследственность, все такое… ты лучше рисуй, милый! Твои творения — это и есть твои дети! А ты и моя работа — это мои дети.

Он слушался ее, он рисовал. Но последнее время рисунки начали тяготить его. Ему казалось, что он выплеснул на белоснежные листы все, что мог.

Расплывчатые воспоминания начали обретать очертания.

Он не делился этим с Кейт — подспудно он чувствовал, что она опасается его прошлого.

Макс вышел из воды, вдоволь наплававшись. Лео радостно вилял хвостом, кидался целоваться — он очень переживал, когда хозяин заплывал так далеко. Гости должны были пожаловать через час, времени было вдоволь.

— Ну все, все, мой хороший! Идем домой! Проходя мимо оранжереи, он услышал голоса Кейт и

Сандры. Женщины срезали цветы и разговаривали довольно громко. Обычное человеческое заблуждение: если сам никого не видишь в поле зрения, то и тебя не видит никто. И не слышит.

Он прошел бы мимо, но произнесенное женой имя заставило его остановиться.

— Эта Вера. — раздраженно сказала Кейт.

Макс застыл, прислонившись к стене. Пес лег у его ног.

— Ты так и не расскажешь ему о ней? — удивленный голос Сандры.

— Конечно, нет! Посмотри, какие роскошные пионы! Я думаю срезать пионы и вот эти игольчатые лилии.

— Замечательно! Прекрасные цветы! Но, Кейт, почему ты не хочешь сказать Максу о письмах?

— Если я не сделала этого восемнадцать лет назад, неужели сделаю теперь? — раздраженно ответила Кейт.

— Да, но тогда он был болен, возможно, это было бы ему не под силу. Но сейчас…

— А сейчас это не по силам мне! Чего ты хочешь? Чтобы я сообщила мужу, что почти двадцать лет скрываю почту, которая приходит на его имя? Что на него претендует некая Вера, которая называет меня «дорогой и милой миссис Холинер»?

— С чего ты решила, что она претендует на него?

— Но ты же видела эти письма!

— Она лишь хочет знать, жив ли он!

— Ну конечно! Это для начала. Если она узнает, кем он стал, она захочет вернуть его!

— Но он же не вещь, Кейт! Ему решать.

— Ему? Это я сделала его! Я поставила его на ноги! Ты вспомни, он же был просто «овощ»! Вы все тогда удивлялись моему упорству.

— Это все так, дорогая! Так почему же ты не доверяешь его сердцу, его любви к тебе? Вы ведь обвенчаны! Я уверена, он все поймет правильно. Но имеет же он право знать.

— Ни на что он не имеет права! Он — мое творение, я, если хочешь, родила его! Я вынянчила его! Я сделала из него художника! А теперь, когда он стал приносить мне большие деньги, я должна делиться им? Ни за что! Я никому не позволю. И если кто-нибудь думает, что мне было легко, он ошибается. Вспомни, как нас с ним таскали в ЦРУ, когда обнаружилось, что он был русским разведчиком? И отвязались только тогда, когда выяснили, что по национальности он немец и бежал от коммунистов! А эти его припадки, крики по ночам? Приступы хандры, наконец?

Было слышно, что Кейт разрыдалась.

— Ну, ладно, ладно, только не плачь, прошу тебя! Я одного не пойму: зачем же тогда ты их хранишь? Он ведь может найти их!

— Да в жизни не найдет! Они на чердаке, а я запретила ему ходить на чердак. Ты же знаешь, он послушен, как ребенок. Почему храню? Очень просто: я хочу опубликовать их.

— Что? Опубликовать чужие письма?

— Ну да! Из этого может получиться душераздирающий роман! Мне даже придумывать ничего не нужно! Изменить имена, добавить описания природы, немного секса. В общем, это будет бестселлер!

— Ты с ума сошла! — Сандра даже задохнулась. — Но они могут прочесть! Она и он!

— Кто? Он? Он не читает книг, которые я запрещаю ему читать. Вера? В своей Германии? Она скоро умрет от рака. Она настолько бестактна, что пишет ему об этом!

— Кейт, ты же христианка! Как ты можешь лишить ее возможности проситься с ним? Это не милосердно!

— При чем здесь моя религия? Не я же устроила ей рак! И вообще, эта женщина. Она бросила его мне на руки, когда Макс умирал! Она работала на фашистов! Она жила с ублюдком, который погубил ее дочь! С чего мне жалеть ее? Она не достойна милосердия! И что, Максу нужны такие воспоминания? Такое потрясение?

— Кейт, то, что ты говоришь, это чудовищно! Лучше бы ты мне этого не рассказывала.

— Ты что же, перескажешь все Максу?

— Разумеется, нет. Но, знаешь, мне лучше уехать. Я не смогу сегодня. Играть в теннис.

— Как угодно! Ты всегда была чистоплюйкой. Вот и живешь одна до сорока лет.

— Я тебя тоже люблю, Кейт, — тихо отвечала Сандра…Он не помнил, как отлепился от стены. К счастью,

женщины вышли из оранжереи с другой, противоположной стороны. Сандра быстро шла к машине, за ней, умоляя остаться, почти бежала Кейт, с охапкой цветов в руках.

Максу удалось добраться до дома незамеченным. Голова начинала раскалываться. Он едва дошел до гостиной, и упал в припадке.

Прошло два дня. Кончился уикенд, Кейт собиралась в город. Он лежал в постели, она поднялась в его спальню.

— Ну, как ты, милый? — Она ласково провела рукой по его пшеничным волосам.

— Все в порядке, — ответил он, не открывая глаз.

— Ты отпускаешь меня на работу?

— Конечно!

— Спасибо, дорогой. У нас послезавтра выпуск, они там без меня просто сгорят синим пламенем!

— Поезжай, мой огнетушитель! — постарался улыбнуться он.

— Какой ты ужасно милый!

— Передай Пенелопе, чтобы не беспокоила меня! Я буду спать!

— Хорошо, милый!

Она чмокнула его, обдав тяжелым, сладким запахом духов, которые он ненавидел, но стеснялся сказать ей об этом.

Шум отъезжающей машины…

Было слышно, как внизу Пенелопа хлопотала на кухне.

Он вышел из спальни, поднялся по крутой лесенке на чердак, отодвинул крышку, поднялся в заваленное хламом, нагретое солнцем помещение.

Поиск занял более часа. Наконец он нашел то, что искал. В картонке из-под обуви лежала перетянутая резинкой пачка писем. Он просмотрел конверты. Первое было написано в сорок шестом году, то есть девятнадцать лет тому назад. Последнее лежало отдельно и было датировано пятым июнем текущего года. То есть было получено две недели назад.

Он развернул его.

…

«Миссис Холинер! Видимо, это мое последнее письмо. Вы ни разу не ответили мне, но мои письма и не вернулись обратно. Ни одно из них. Следовательно, Вы их получили. Возможно, передали Максиму (или Мартину — я не знаю, как Вы его зовете), а может быть — нет. Скорее всего, последнее. Я не верю, что он не откликнулся бы на мою боль. Вашу жестокость я объясняю тем, что Вы презираете меня. За то, что когда-то я была вынуждена оставить любимого мной человека на руки чужих людей. И на Ваши руки.

Я во многом виновата. В моей жизни было много такого, от чего мне хотелось отречься.

Вероятно, Вы сделали для него все то, что должна была сделать я. Но так распорядилась судьба. Все эти годы я несла такое наказание, которое, видимо, соизмеримо с моей виной.

И скоро предстану перед судом, который посущественней Вашего, миссис Холинер.

Но, может быть (и, увы, вероятнее), Максима нет в живых. Тогда простите мне мою резкость — это следствие болезни.

Еще несколько строк я напишу Максиму, очень прошу Вас, если он жив, передайте ему это письмо!

Вера Гашинская»

Вера! Это она, Вера! Ее еще звали тогда другим именем. Виктория, Вита! Но настоящее имя — Вера! Это было во Львове… Еще были Егор и Олег. А сам он. Мартин Фегель!

Он достал из конверта второе письмо. Руки его так тряслись, что он едва не порвал бумагу.

…

«Дорогой Максим! Я умираю, умираю вслед за нашей девочкой, нашей Мартой.

Не знаю, читал ли ты прежние мои письма, поэтому сообщаю: Марта скончалась от передозировки наркотиков. Это началось, когда ей исполнилось шестнадцать и он начал приставать к ней. Она ничего не рассказала мне, просто ушла из дома, прибилась к общине хиппи. Когда я разыскала ее, она сказала, что наконец-то обрела нормальную семью, где все любят друг друга. Что я могла возразить? Она перебралась в Голландию и жила там. Я была безутешна, но ее отъезд, по крайней мере, развязал мне руки — я ушла от него, переехала в Фюр-стенфельбрук — это маленький городок неподалеку от Мюнхена. Пока была здорова, играла на органе в местном лютеранском приходе. Оказывается, у пальцев есть своя память. Я вспомнила даже сонату Бетховена. Ту самую, которую ты играл для меня к Доме культуры Львова двадцать лет тому назад. Помнишь?

В общем, на жизнь мне хватало, и все было бы неплохо. Год назад от Марты пришло письмо. Она сообщила, что родила ребенка. Мальчика. Господи, как я обрадовалась! Я звала ее домой, умоляла вернуться домой с малышом. Но было поздно. Спустя полгода какой-то грязный, длинноволосый парень позвонил в мою дверь и протянул завернутого в рваное одеяльце ребенка. Это был мой внук. Наш с тобой внук. А Марта была уже мертва.

Я осталась с малышом. Он такой замечательный! И очень похож на тебя.

Конечно, мне следовало обратиться к врачу гораздо раньше. Но у меня не было страховки. Потом, когда привезли ребенка — не было времени. А теперь уже поздно. Врачи дают мне два-три месяца. Я не боюсь смерти, но что будет с ним, с малышом? Вот что меня ужасает!

У него никого нет, кроме меня. Меня скоро не станет. Но, может быть, тебя тоже нет?

Первый раз за эти двадцать лет я усомнилась во всем… Когда-то я отказалась от тебя во имя твоей жизни. И все эти годы я продолжала тебя любить. Неужели все это напрасно? Умоляю, если ты жив, отзовись! Твоя навеки Вера»

Он еще раз взглянул на конверт. Обратный адрес: Фюрстенфельбрук, Бавария, Западная Германия.

Два-три месяца… один уже почти прошел…

Он собрал все письма, сунул их в карман халата, буквально скатился вниз, покидал в сумку самое необходимое, положил туда письма Веры, взял чековую книжку, водительские права. Душ, бритье, костюм, сумка, — через полчаса он выводил машину из гаража.

— Куда вы, мистер Холинер? — выскочила во двор Пенелопа.

— По делам.

— Когда вернетесь?

— Нескоро. На столе в гостиной лежит записка для Кейт.

— Хорошо, я передам миссис Холинер, — вымолвила ошеломленная Пенелопа.

Он выехал за ворота, чтобы никогда не вернуться в этот дом.

Теплое июньское солнце освещало привокзальную площадь, золотило купола величественного здания вокзала, играло бликами на яркой зелени прелестных елок, обрамлявших площадь.

Молодая женщина-экскурсовод говорила хорошо поставленным голосом:

— Дорогие гости нашего города! Мы рады приветствовать вас на львовской земле! Уже восьмое столетие чеканит Львов свою историю. Сегодня этот обновленный, цветущий город привлекает своей неповторимой красотой, славится крупными заводами, фабриками, учебными заведениями, музеями, творческими организациями.

Горожане обходили группу людей, едва кидая взгляд на привычную картину. Летом Львов принимал много туристов. Некоторые прохожие задерживали взгляд на этой группе, состоящей в основном из москвичей, которых отличал особый, бесцеремонный взгляд на окружающий мир.

В группе выделялись двое: мужчина с ежиком седых волос и светловолосый подросток. Это иностранцы, они тихо переговаривались по-английски и выделялись уже самим этим фактом. Иностранцы обычно приезжали отдельными группами, их сопровождали специальные экскурсоводы. Да и экскурсии велись на иностранном языке. Эти же двое стояли среди русских и с самым невозмутимым видом слушали русскую речь. Трудно было определить возраст мужчины — он был по-юношески стройным и подтянутым. Резкие морщины на худощавом лице с удивительно молодыми синими глазами. в общем, ему могло быть и сорок, и пятьдесят.

Мальчику — лет десять-двенадцать. Рослый, худой, не то сын, не то внук, непонятно.

В одежде мужчины преобладал белый цвет и яркие детали: пестрый шейный платок, ярко-желтые сандалии, ярко-синяя холщевая сумка через плечо. На мальчике джинсы, футболка, кроссовки. Все настоящее, американское, — с завистью отмечали проходившие мимо мальчишки. Возле пары стоял, как приклеенный, мужчина неопределенной внешности в классическом темно-сером костюме.

— …В тысяча девятисотых годах во Львов поступают произведения Владимира Ильича Ленина. Ленинская газета «Искра» переправлялась в Россию через Львов и имела здесь своих преданных читателей, идеи Ильича впитывались народными массами. Выстрел «Авроры» громким эхом отозвался и в нашем городе! — тараторила женщина, поглядывая на иностранцев — нравится ли? Заученный текст слетал с накрашенных губ пулеметной очередью. — Коммунисты Львова, как и всей Восточной Галиции, возглавили движение народных масс против австро-венгерских, а позже польско-шляхетских колонизаторов…

Иностранец склонился к мальчику, улыбнулся. Экскурсовод приободрилась — видимо, им нравилось! Это было очень приятно, тем более, что мужчина — известный на Западе не то художник, не то композитор, она плохо запомнила.

Мужчина в сером костюме навострил уши: иностранец тихо говорил что-то мальчишке по-английски.

— Как тебе, Алекс? Посмотри на здание вокзала! Как красиво, да? Какой он величественный! «А я помню его разрушенным почти до основания», — добавил он про себя.

Мальчишка ответил:

— Я вообще не могу привыкнуть к этим монументам, Макс. Как-то всего слишком много.

«Ишь, ты, гаденыш… Слишком ему. Надрать бы тебе задницу. А Макса твоего подержать бы в психушке месяц-другой. Так ведь нельзя — американская знаменитость! Абстракционист чертов! Никита тебя бы пиде-расом назвал. И правильно!» — приветливо улыбаясь подопечным, думал мужчина.

Экскурсовод, обрадованная успехом у импозантного заокеанского гостя, заливалась соловьем. В данный момент она придала голосу тревожные и более мужественные, что ли, интонации. Даже лоб ее слегка нахмурился, как на плакате «Родина мать зовет!». Она говорила:

— Наступил тысяча девятьсот тридцать девятый год. Фашистская Германия напала на Польшу. Гитлеровские полчища продвигались в глубь страны. Тогда Советское правительство решило помочь трудящимся Западной Украины, взять их под свою защиту.

— Это пакт Молотова-Риббентропа, я тебе рассказывал, помнишь? — тихо прокомментировал американец.

— Макс, а что этот дядя все время на нас смотрит? — не поворачивая головы, так же тихо спросил мальчишка.

— Работа у него такая. Секретная.

— Секретный агент?

— Да, пожалуй.

— А что он здесь делает?

— Следит за мной. И за тобой за компанию. Потом напишет, о чем мы с тобой говорили — это называется отчет. И получит деньги.

— Это его бизнес?

— Ну да.

— Какая гадость! — Мальчишка демонстративно взглянул на серого мужчину высокомерным взглядом.

«Хорошо, что наши люди не знают иностранных языков. Как это правильно! А ты, гаденыш, попался бы мне в другом месте и в другое время, я бы тебя шелковым сделал», — глядя на американцев ласковым взором, думал мужчина.

Экскурсовод немного занервничала: иностранцы, кажется, не слушали ее! Но вот она поймала на себе их взгляд и зазвенела голосом:

–. Недаром пролили кровь западноукраинские трудящиеся в неравных боях с колонизаторами. Солнце свободы взошло над нашим краем! Позже поэт Павлычко так писал об этом:

«Прийшов, прийшов тридать дев\'ятий рж,

Славетний р1к славетного народу.

В однш земл1 гад синню небозводу

Славути плескгг, шум карпатьских ргк!..»

Слушатели захлопали. Серый мужчина глядел на американцев. Пусть попробуют не хлопать! Но они тоже аплодировали, переглядываясь и весело улыбаясь.

Экскурсовод расцвела майской розой, затем посерьезнела и продолжила:

— Началось военное лихолетье. Фашистские самолеты начали бомбить Львов уже 22 июня 1941 года…

Американец задумался и ушел в свои мысли так глубоко, что даже настырный парнишка не задавал ему вопросов. Только поглядывал искоса да молча всунул ладонь в его руку. Тот тихонько пожал ее, благодарно взглянул на мальчика.

— …А сейчас, товарищи, мы сядем в автобус. В комфортабельный экскурсионный автобус Львовского завода. Наши автобусы, как вы знаете, перевозят пассажиров во всех городах нашей необъятной Родины. Нам предстоит обзорная экскурсия по городу, а затем отправимся в Ужгород с остановкой в поселке Дубровицы. Прошу в автобус, товарищи!

Экскурсовод подошла к дверям, понизив голос, сказала:

— И прошу вас, товарищи, не занимать передний ряд! Это места для иностранцев!

Люди ломанулись в автобус, активно работая локтями.

— Я прошу вас, товарищи, ведите себя прилично! Места всем хватит! Среди нас иностранцы, не позорьтесь, — шипела экскурсовод сквозь приклеенную улыбку.

Американцы вошли в салон последними. Единственные свободные места оказались в первом ряду слева. Справа, через проход, села экскурсовод. Мальчик обернулся. Сзади улыбался серый мужчина. Мальчишка хмыкнул и отвернулся. Пшеничного цвета затылок с веселым хохолком торчал перед глазами.

«Гаденыш, — снова подумал мужчина. — Экая мерзкая ухмылка. И вообще. Ехали бы они отдельно, как положено. С атташе по культуре, на автомобиле с „жучками“. Нет, видите ли, наш иностранный гость захотел посетить Закарпатье рядовым туристом! Окунуться в народные массы, так сказать! Переводчик им не нужен, они изучили русский из любви к нашей стране. Током бы его шмальнуть да выяснить, откуда у него любовь к нашей стране. Нельзя. Макс Холинер, борец за мир, выступал против войны во Вьетнаме и т. д. и т. п. И министр культуры от него без ума. Это-то понятно. Какая барыня ни будь, а все равно ее.»

Мужчина вздрогнул, испугавшись своих мыслей, и вытаращился на сидевших перед ним подопечных.

Макс Холинер, кивая на улицы и дома, говорил парнишке: «Запомни вот этот перекресток, вот эту улицу, вот этот дом. Потом я расскажу тебе».

«Дома, положим, все были хороши, Львов славится своей архитектурой. Да и улицы — чистые, ухоженные, засаженные вязами, тополями, липами, каштанами. Красивый город, ничего не скажешь. Но что он, американская морда, может об этом рассказать-то? Вот что интересно! Нужно будет вставить эти его слова в отчет!» — отметил про себя серый мужчина.

— Мы находимся на Холме Славы, дорогие товарищи, — доложила экскурсовод. — Прошу выйти из автобуса. Мы подойдем поближе к дорогим могилам.

Туристы лениво выбирались из автобуса, тянулись длинной цепочкой к монументу, посвященному героям войны.

— Поживее, товарищи! У нас обширная программа! И не бросайте бумажки на землю! — досадовала на туристов экскурсовод. Что у нас за люди? Еле живые, ей-богу. То ли дело американцы — первыми подошли, остановились так культурно. Ничего не жуют, ничего не бросают. Она вздохнула и заговорила, текст соскакивал с накрашенных губ гладкими горошинами:

— Холм Славы расположен на склоне горы, отсюда, как вы можете убедиться, виден весь Львов. Здесь захоронены воины и партизаны, павшие в борьбе за освобождение Львовщины от немецко-фашистских захватчиков. Здесь захоронены двадцать шесть героев

Советсвого Союза. Монумент, посвященный их памяти, расположен в центре Холма. Вы можете самостоятельно осмотреть надгробия. Через пятнадцать минут жду вас, товарищи!

Экскурсовод направилась к автобусу, почти тотчас следом за ней потянулись остальные. Пятнадцать минут экскурсанты смотрели из своих кресел, как пара иностранцев обходила каждое надгробие. Мужчина внимательно рассматривал надписи, мальчик шел рядом и был на удивление серьезен. Следом, в отрыве на два шага, плелся невыразительный человек в сером.

— Вот видите, товарищи, какой неподдельный интерес проявляют иностранные граждане к нашей истории, к нашим святыням! — не удержалась, укорила соотечественников экскурсовод.

— Так они в первый раз. А нам на каждой экскурсии эти «холмы» смотреть… Обсмотрелись уж, — ответил кто-то из задних рядов.

— Вы потише! И поосторожнее, — заметил чей-то немолодой голос.

— Да ладно.

— Молодой еще. — вздохнул тот же голос.

Но вот все расселись по местам, автобус выехал за пределы города, экскурсовод бодро продолжала:

— Коммунистическая партия и Советское правительство постоянно проявляют заботу о всестороннем развитии советского человека. Сокращенный рабочий день позволяет труженикам Львова больше времени уделять культурному отдыху, в частности туризму. И сейчас мы с вами проедем одним из туристических маршрутов, дорогой на Ужгород. Первая остановка в поселке Дубровицы, который попал в анналы истории края сразу после окончания Великой Отечественной войны.

Едва автобус выехал за городскую окраину, американец буквально приклеился к окну. «Чего он там увидел? — недоумевал серый мужчина. — Леса, поля и горы, как говорится.»

Они проехали около километра, вдруг иностранец тихо вскрикнул и сжал руку мальчика. Они оба смотрели теперь на поляну, едва закрытую от дороги высокими березами. Сквозь белые стволы просвечивала высокая трава и белые ромашки, орешник по окоему.

Да что это он так взвился? Надо будет отметить в отчете! И вообще смотреть за ним в оба!

Но борец за мир как будто почувствовал напряженное внимание сзади и никаких признаков волнения больше не подавал.

Автобус остановился на небольшой круглой площади перед выбеленной хатой. На стене, обращенной к дороге, была прибита дощечка. Под стеклом значилась надпись: «Дубровицкий сельсовет».

— Выходите, товарищи, — пригласила экскурсовод. — Встаньте вокруг меня. Вот так, хорошо, — удовлетворенно сказала она, отметив, что догадливые сограждане пропустили иностранцев вперед. И серого мужчину, разумеется.

— Итак, представим себе лето сорок пятого года. Июль месяц. Над головой сияет мирное небо. Представим себе разоренное войной село Дубровицы, где основное население вдовы, дети да старики. Есть в этом селе председатель сельсовета Мирослав Ковальский. Трудно было угадать в этом добропорядочном советском служащем опытного и опасного врага — руководителя подпольной диверсионной группы, немца Курта Домб-ровски. Эта группа держала в страхе весь Львов и окрестности. Взрывы, грабежи, убийства военнослужащих, партийных и советских работников — в общем, работа, направленная на дестабилизацию только начавшей налаживаться жизни.

Верным помощником Домбровски был Рудольф Зингер, который обосновался здесь же под видом демобилизованного солдата, Анджея Стронского. Враги задумали страшное: приближался праздник, посвященный Великой Победе, который должен был состояться во Львове, на стадионе, где теперь разбит парк, мы его проезжали, товарищи. Итак, близился день праздника, весь город должен был быть на стадионе. Люди собирались прийти семьями, планировались выступления физкультурников и артистов. Всего этого могло не быть, праздник мог обернуться большой бедой. Если бы не прозорливость и отвага трех простых людей: восемнадцатилетней Оксаны Швыдкой, тридцатилетней Марии Гощинской и Козьмы Шмакова, пятидесятилетнего охотника. Он первый заподозрил в председателе и его приспешнике опасных врагов. И поделился своими подозрениями с Марией и Оксаной.

Отважные женщины обнаружили в лесу тайник с оружием, принадлежащий Зингеру и Домбровски.

Но Рудольф Зингер выследил их. Он убил Марию и попытался скрыться, сбежать из села. Отважная Оксана с криком: «Стоять, фашистская нечисть!» — бросилась ему наперерез.

Силы были не равны, злодей убил девушку. Бандиты, приспешники Курта Домбровски, заняли село. Но Кузьма Шмаков сумел сообщить куда следует о коварных замыслах фашистских недобитков. Вражье логово было растоптано сапогами красноармейцев.

Кузьма Шмаков погиб в бою смертью храбрых.

Сейчас мы пройдем к монументу, который увековечил подвиг простых крестьян, мирных жителей, не испугавшихся вооруженных до зубов диверсантов.

Мужчина в сером растерялся: американец слушал экскурсовода и старел на глазах. Сейчас ему было все шестьдесят. Мальчик крепко держал его за руку, с тревогой смотрел на заблестевшие влагой глаза.

— Макс, ты в порядке? — тихо спросил он. Тот кивнул.

Толпа потянулась за экскурсоводом к памятнику.

— Все так и было? — тихо спросил мальчик.

— Нет, Алекс. Все было куда страшнее.

Венецианский кинофестиваль подошел к концу. Зал был полон, сверкал бриллиантами умопомрачительно красивых женщин, сиял белозубыми улыбками знаменитых мужчин.

Шла церемония вручения наград; ведущие — известный американский актер и не менее известная итальянская актриса — объявляли номинации. Явным фаворитом фестиваля был американский фильм о вьетнамской войне, об искалеченных судьбах простых американских парней, о судьбах их девушек, о товариществе, об утратах, о познании человеком самого себя.

Олег Иванович Сташевич, маститый советский кинорежиссер, лауреат Государственной премии, который привез на фестиваль свою эпическую киноленту, снятую по не менее эпическому роману русского классика, посмотрел этот бесхитростный американский фильм несколько раз. Фильм потряс его своей страшной и горькой правдой, перед которой все великолепие его картины, вся ее масштабность и грандиозность рассыпались в прах. Это чувство потрясения и. зависти что ли, не покидало его все эти дни. Он ехал на фестиваль в расчете получить главный приз, и отчетливо понимал, что награда достанется другому.

Конечно, в отечественной прессе буду писать о низком профессиональном уровне и предвзятости жюри, о мелкотравчатости фильма-призера; несколько просоветски настроенных режиссеров или литераторов дадут его фильму самую высокую оценку.

И заслуженно высокую, между прочим. Фильм он сделал отличный, зрители ломились в кинотеатры, залы были переполнены — все это было так. Но он-то знал, что сделал копию литературного произведения, пусть удачную, но копию. Что съемки стоили бешеных денег, что без финансирования и поддержки Минкульта он не смог бы снять и десятой части своей киноэпопеи. Чего стоили одни только массовые сцены!

Тем не менее он гордился картиной, считая ее главным своим достижением. Пока не приехал сюда, в Венецию, и не увидел американскую ленту. Так бывает со светскими львицами, одетыми от-кутюр, увешанными драгоценностями, уверенными в успехе, и оказавшимися вдруг в тени естественного очарования, обаяния, прелести никому дотоле неизвестной «золушки».

— Дамы и господа! — звучал со сцены голос французского композитора. — Приз за лучшую музыку к кинофильму вручается. — он картинно развернул конверт и провозгласил: — Максу Холинеру за музыку к фильму.

Последовало название фильма-фаворита. Это был уже четвертый приз, который вручался создателям киноленты. Что касается Макса Холинера, то, кажется, пару лет тому назад некий американский художник с таким же именем был в турне по Советскому Союзу под патронажем Минкульта. Помнится, он изъявил желание познакомиться с «.известным русским режиссером Олегом Сташевичем», — как сообщили Олегу из министерства.

Но он был занят своей картиной, и вообще не стремился к знакомству с иностранцами, не имевшими отношения к киноиндустрии. Так что принимать гостя пришлось другому режиссеру.

На сцену легко вбежал юношески подтянутый мужчина с коротким ежиком седых волос. На вид лет около сорока, что с высоты своих пятидесяти восьми казалось Сташевичу мальчишеским возрастом. Так вот он какой, Макс Холинер…

Что-то было в этом человеке смутно знакомое, что заставило Олега надеть очки и внимательнее посмотреть на композитора.

— С огромной радостью я поздравляю этого замечательного человека, известного американского художника, который так успешно проявил себя в качестве композитора! — говорил тем временем француз. — Это лишнее подтверждение того, что талантливый человек талантлив во всем!

Когда мистер Холинер взял слово, Сташевич подался вперед так резко, что сидевшая рядом супруга испуганно тронула его за рукав.

— Что с тобой, милый?

— Отстань, Лена, — промычал Олег, не спуская глаз с Холинера.

Макс Холинер. Он вспомнил этот голос! Этот голос принадлежал Максиму Орлову! Но Максим был убит в Дубровицах в сорок пятом году! Такова была, во всяком случае, информация, полученная им в Комитете госбезопасности, когда он занимался судьбой Егора. Да и сам он видел в том последнем их бою залитое кровью лицо

Максима. Видел, как рухнул его товарищ, сраженный пулей Рудольфа Зингера.

Тем не менее голос человека со сцены был поразительно похож на голос из его, Олега, прошлого. От волнения он не слышал ни слова из того, что сказал композитор, вслушиваясь в интонации по-юношески звонкого голоса.

Он следил глазами за тем, как Холинер вернулся в зал и занял свое место рядом с очень похожим на него парнишкой лет пятнадцати. Сын? Наверное. В общем, конечно, никакой это не Максим! Этот парень лет на тринадцать моложе убитого Максима.

Но перед тем как сесть на место, мистер Холинер оглянулся, взглянул прямо на него, Олега Сташевича, улыбнулся ему и сделал непонятное для непосвященных движение пальцами. Этот жест был условным сигналом «чистильщиков» и означал: «срочно нужно поговорить».

Олег едва дождался окончания церемонии, без всяких эмоций прослушал известие о том, что главный приз фестиваля «Золотой лев» достается американской киноленте, слишком поспешно подхватил под руку жену, и ринулся следом за группой американцев, принимавших поздравления, плавно перетекающих в зал, где должен был проходить фуршет.

— Куда ты так спешишь? Это неприлично! — шипела Елена, оглядываясь на сопровождавшего группу советских кинематографистов «иван иваныча», как называли представители творческой интеллигенции людей незримой профессии.

Их «иван иваныч» был лощеным мужчиной лет тридцати пяти. Он проводил Сташевича недобрым, зорким чекистским взглядом.

Олег отыскивал в толпе Холинера, не обращая внимания на столы, уставленные закусками, на официантов, предлагающих бокалы с шампанским.

— Олег, да остановись же! — вскричала Елена, пытаясь занять место у стола, где уже маячил «иван иваныч», обворожительно улыбаясь окружающим его советским кинематографистам.

— Лена, ты побудь там, со всеми, а мне нужно. в туалет! — Олег буквально вырвался из рук жены, увидев наконец подтянутую фигуру Холинера.

— Только не долго! И не заблудись! — излишне громко сказала женщина и подошла к столу.

— Ну-с, Елена Николаевна, вы ведь здесь первый раз, не так ли? Нравится? — и, не дожидаясь ответа, проронил: — А куда направился наш метр?

— В сортир! По малой нужде! — отчеканила Елена, злобно сверкнув глазами в сторону представителя незримой профессии.

— Ну, дело житейское. Что ж, Елена Николаевна, присоединяйтесь к коллективу. Товарищи, я вас сейчас познакомлю… с закусками. У них здесь каждый год одно и то же, знаете ли, — мелко рассмеялся гэбэшник. — Смотрите, вот эти спиральки, насаженные на шпажки — это жареные куриные грудки, вот тартинки с зеленью, а вот это приготовленные на пару креветки. А вот эти ярко-красные квадратики — это сырой тунец с капельками васаби. Вот эти темные треугольнички — это жареные баклажаны. В тарталетках салаты. Вот здесь я вижу овечий сыр и грецкие орехи, а вот здесь — крабовый салат. Из наших, дальневосточных крабов, между прочим. Все, что насажено на шпажки, так и нужно есть, прямо с них, шпажки потом кидаем в эту тарелочку. Тарталетки желательно не надкусывать, а так, целиком. Или ложечкой съесть содержимое. Сейчас нам поднесут шампанское. И держитесь непринужденнее, товарищи! Улыбайтесь, улыбайтесь!

Пока «иван иваныч» проводил инструктаж, глаза его работали самостоятельно. Они выискивали — и выискали в толпе именитых гостей фестиваля Олега Сташевича, беседующего с американцем Холинером. Рядом с ними виднелась русая вихрастая голова мальчишки, который сопровождал американца.

Официант с подносом, уставленным бокалами, на несколько мгновений заслонил фигурантов. А когда он отошел к другому столу, ни Сташевича, ни Холинера на прежнем месте не было. Равно как и вихрастого мальчишки.

Гондола скользила вдоль Большого канала, лавируя между множеством таких же лодок, речных трамвайчиков, водных мототакси. Венеция погружалась в сумерки, словно под воду. Видны были неясные очертания белой, как свадебный торт, церкви Санта-Мария-делла-Салюте, затем колокольня и башня Сан-Джорджо. С моря задувал ветер и приносил свежие запахи простора.

Гондольер, невысокий, кряжистый, — настоящий морской волк с трубкой в щербатом рту, лихо управлял штурвалом. Рядом с ним на носу гондолы стоял светлоголовый подросток. Они весело болтали, итальянская речь то и дело прерывалась взрывами смеха.

На корме сидели двое мужчин, прикладываясь по очереди к бутылке шотландского виски.

Здесь говорили по-русски и тоже смеялись.

— Лихо мы удрали, — хохотал Сташевич. — Представляю себе морду нашего «ван-ваныча»!

— А то! Неужели двое «чистильщиков», пусть и бывших, не сделают одного хлыща?

— Да легко! — откликнулся Сташевич и приложился к бутылке.

— А помнишь, когда мы садились в вагон, ты говорил: «Сейчас по сто грамм и спать до Москвы!»

— Ага! И нас тут же снимали с поезда и кидали под пули, — рассмеялся Сташевич.

Он выглядел сейчас помолодевшим лет на пятнадцать, глаза его радостно блестели, безупречный пробор, разделявший благородные седины исчез, волосы путались в порывах ветра.

— Я все глазам не могу поверить, — качал он головой, оглядывая спутника. — Это как будто воскрешение Лазаря.

— Что ж, похоже на то, — кивнул Макс. — Собственно, для меня это воскрешение произошло не так уж и давно — тринадцать лет тому назад.

— То есть? А раньше? Что-то я не пойму?

— Раньше был не я, — улыбнулся Холинер.

— А теперь — ты?

— В общем, да.

— А имя твое?

— Нет, это имя мне придумала женщина. Я жил с ним девятнадцать лет. Как и с женщиной. Потом с женщиной я расстался, а имя осталось, к нему все привыкли. И я в том числе. В конце концов, имя — это не главное в человеке. Уж мы-то с тобой меняли имена неоднократно, нам ли не знать.

— Все еще играешь в разведчика? Или ты и в самом деле. — испугался вдруг Сташевич.

— Нет, нет, успокойся! Я считаюсь художником и композитором. Хотя, сам себя не считаю ни тем, ни другим. Говорят, бывает так, что люди, пережившие клиническую смерть, обретают новые способности. Так говорят и обо мне. Я, правда, этому не верю.

— Почему же? Музыку ты написал замечательную! Полотен твоих, признаться, не видел. А ты пережил клиническую смерть? Тогда, в Дубровицах?

— Нет, позже. Я долго был в коме. Скажи, ты не стал встречаться со мной в Москве два года тому назад потому, что побоялся?

— Чего мне бояться? — сразу обиделся Олег. — Просто я не знал, что ты. это ты. Все думали, что ты погиб. Тебя спасла та женщина, с которой ты был в Дуброви-цах?

— Сначала она, потом другая. Это долгая история. Как-нибудь расскажу.

— Хорошо. Потом так потом. Смотри-ка, как парнишка твой шпарит по-итальянски!

— Да, языки ему легко даются.

— А по-русски говорит?

— Конечно. Дома мы говорим только по-русски.

— А у меня трое, и все остолопы, что дочери, что сын.

— Вообще-то, Алексей — мой внук.

— Внук? — Сташевич поперхнулся. — Хотя. ты ведь моложе меня на четыре года, правильно?

— Правильно.

— То есть тебе пятьдесят четыре? Вот паразит! Уже дедом успел стать, а выглядишь на сорок!

— Свежий воздух, занятия по душе.

— Чистая совесть, — ехидно продолжил Сташевич. Он был уже довольно пьян. Все же они пили без закуски, а виски серьезный напиток.

— Совесть. Не могу сказать, что она не чиста, — очень серьезно ответил Максим.

— То есть живешь по совести! — все подначивал Олег.

— Пожалуй, да. Но с чувством вины.

— Перед кем же?

— Перед женщиной, которую любил, но не жил с нею. Перед женщиной, с которой жил, но не любил.

— О, женщины! — понимающе перебил Сташевич. — Я женат уже третьим браком. Ленка моложе меня на двадцать лет, а любовница — на тридцать! И думаю, не пора ли сменить… Жены надоедают как… законные жены! Такая вот тавтология! — пьяно расхохотался он. — Ну а ты? Я что-то не очень понял?

— Я был женат один раз на женщине, на которой не был женат. У меня вот такая тавтология, — откликнулся Макс, и сделал изрядный глоток.

И Олегу не понравилось ни то, как Максим отобрал у него бутылку, ни тон, которым он говорил. И он снова обиделся.

— Что-то ты очень загадочен, прямо Печорин, если помнишь такого.

— Помню, Олег, я много чего помню!

— Например? — как-то сразу подобрался Сташевич.

— Помню нашу дружбу, то, как спасали друг друга, из-под огня вытаскивали, стояли друг за друга горой. Помню, как ты все мечтал снять настоящий фильм о войне.

— Вот ты о чем.

— Да, об этом. Ты хорошую картину привез.

— Вот только не надо меня утешать! — взвился Ста-шевич. — Думаешь, я ничего не понимаю? Я смотрел ваш фильм и думал, что сам должен был снять подобную картину. О своих фронтовых друзьях, о высокой дружбе, о трагических судьбах, о наших женщинах.

— Что же не снял?

— Чушь! Кто бы мне позволил снять честный фильм о войне?

— Но ведь один ты снял! В пятьдесят пятом вышел твой «Блокадный дневник»! Это же был настоящий фильм о блокаде! Об ученых, которые работали в осажденном городе.

— Я счастлив, что ты следишь за моим творчеством, — язвительно произнес Сташевич. — А что было потом, ты знаешь? Фильм шел в прокате пару месяцев. А потом его положили на полку — сказали, слишком много правды. Она нам такая не нужна. Нужно вселять в народ оптимизм, а не ворошить кровавые раны. И год не давали снимать вообще.

— Да, это серьезная плата за правду. И ты снял следующий — лакированный, напомаженный. забыл, как он назывался? «Бессмертный подвиг»?

— Он назывался «Бессмертные герои»! И ты это прекрасно помнишь, как я вижу! Да ты смеешься надо мной?! Издеваешься? Да ты знаешь, что у нас происходит с теми, кто говорит правду? Знаешь, где теперь Солженицын, Галич, Некрасов? Знаешь, как травят Сахарова? Да кто ты такой, чтобы судить меня?

— А кто же еще может тебя судить? У Егора на это было больше прав, но его нет.

— Так ты не Егор! Он из-за тебя, между прочим, в лагеря попал! Он там держался, как. Как. — Сташевич все не мог подобрать подходящее сравнение. Алкогольная амнезия, будь она неладна!

— Скажи, куда ты дел его записки? — тихо перебил Максим.

— Что?. Откуда ты знаешь?

— Я виделся с Мариной, когда был в Союзе. Мы с ней переписываемся. Она отдала тебе все, что осталось у нее от Егора, отдала, чтобы ты сделал из его записок нечто стоящее его памяти, а ты. Если ты побоялся обнародовать их, вернул бы Марине, она бы поняла тебя.

Наверное… Но ты их не вернул. Прошло пятнадцать лет! Ты их потерял, что ли? — наугад спросил Максим.

— С чего ты взял? — заорал Сташевич и отчаянно покраснел.

— Судя по тому, что ты отказываешь ей в элементарной вежливости, напускаешь на нее своих, извини меня, овчарок, не пускаешь ее на порог, не отвечаешь на звонки и письма — судя по всему этому, ты их. просто потерял, — Максим был потрясен, что его догадка оказалась правдой. И следующие слова Олега подтвердили это.

— Даже если бы это было так, ты-то что в это лезешь?

— А кто, как не я? — глухо, морщась словно от боли проговорил Максим. — И кто еще спросит тебя: какое право ты имеешь так обращаться с женщиной, которую любил Егор? Или это месть за ее верность ему?

— Ну, знаешь… Ты зачем вытащил меня сюда? Бичевать? Ты-то кто такой? Ты призрак! Тебя вообще нет! Я вот сейчас вернусь и напишу объяснительную нашему куратору, а я все равно должен буду ее написать, — так я напишу, что меня пытался завербовать человек, предавший когда-то Родину! Ты ведь тогда из Дубровиц сбежал за границу! Может, ты ранен-то не был? Может, это был спектакль?

— Что ж, напиши, — тихо откликнулся Макс.

— Скажи этому. лодочнику, чтобы он немедленно отвез меня обратно! Меня уже наверняка разыскивают! Это ты там, в свободной стране, можешь делать, что хочешь.

Он не замечал, что кричит, что лицо его искажено безобразной гримасой, что Алексей стоит рядом с Максимом и крепко держит деда за рукав, исподлобья глядя на него, Олега. Что сам Максим обхватил руками голову и тихо раскачивается из стороны в сторону.

Гондольер испуганно оглянулся, круто развернул лодку и изо всех вил рванул обратно, на остров Лидо.

Самолет взлетел, ровный шум моторов был едва слышен. Алекс сидел слева, возле иллюминатора, глядя на исчезающую из глаз Венецию. Позади них весело пикировались режиссер и актриса, сыгравшая главную женскую роль в их фильме-победителе. Макс натянул на глаза синюю повязку, делая вид, что спит.

Разумеется, он не спал.

Уж в который раз он прокручивал в голове каждую фразу, каждое слово их вчерашнего разговора с Олегом. Он винил себя в том, что их разговор слишком быстро пошел не в ту сторону. А в какую сторону он мог пойти? — тут же возражал он себе. Расспрашивать Олега о его так называемом творчестве? О женщинах? Женах, любовницах? Это же бред.

Может, он был с Олегом слишком резок?

Ну да, конечно. Даже определенно слишком. Но у них было так мало времени, они будто встретились в окопе, так считал сам Максим, и ему было важно понять, что стало с человеком, которого он искренне любил, ценил, уважал. В ком видел талант — то качество, которому можно поклоняться.

Талант, разумеется, остался. А что до остального. Больнее всего было за Марину, за ее растерянность, за слезы на ее глазах, когда она рассказывала о своей пятнадцатилетней давности встрече со Сташевичем и о том,

как он обещал ей заняться наследием Егора, а также одновременно пытался приударить за ней.

И о том, что последовало после. О том, как безобразно грубо обрывали телефонные разговоры с нею девицы из его свиты, как одна из них однажды сказала ей: «Оставьте в покое женатого мужчину. Ему и так хватает домогательств», — и она слышала смех Сташевича, который, очевидно, был рядом.

Главное, записки — бесконечно дорогие записки Егора исчезли! Он утешал ее, как мог. Она попыталась восстановить их по памяти, но очень боялась, что помнит текст не буквально, боялась, что употребляла порой не то слово. Она ведь не владела лагерным сленгом, а ей казалось бесценным каждый штрих его дневника. Максим обещал прояснить ситуацию. Он искренне считал, что произошло какое-то чудовищное недоразумение, кто-то мешает Олегу встретиться и объясниться с Мариной. В общем, обычное русское: царь хорош, да бояре плохи.

Он и на фестиваль-то поехал только потому, что знал, что там будет Сташевич. И главным для него и было выяснить судьбу записок Егора. Оказывается, Олег их просто потерял.

Трудно даже представить, как он скажет об этом Марине — все же ей уже под шестьдесят.

Правда, она до сих пор красавица, мысленно улыбнулся Максим. И какое счастье, у нее есть Егор-младший, заботливый, нежный сын. К тому же очень успешный ученый-физик.

Но записки, записки. Эх, Олег, Олег. не так он представлял себе их встречу.

Очень больно было за себя. Так больно, что он едва не скатился снова в приступ, которого не было уже тринадцать лет, с тех пор, как он забрал к себе Алексея.

Значит, Олег считает его предателем? И смог предположить, что Максим Орлов в сорок пятом году перешел бы границу, уехал на Запад, будучи в сознании, в уме и памяти?

Он крикнул это в запале, защищаясь, уговаривал себя Максим. Но все-таки выкрикнул, значит, такая мысль смогла прийти ему в голову.

Как это страшно, заново терять друзей. Если бы Олег остался прежним, он, Максим, смог бы рассказать ему всю свою непростую историю, рассказать о Кейт, вспомнить с ним Веру, поделиться горем утраты, когда он похоронил ее, едва обретя снова.

Глаза его увлажнились. Пришлось поднять голову, чтобы слезы не пролились и не напугали чуткого Алешу, который уже тихонько теребил его руку.

— Не волнуйся, малыш, все в порядке, — пробормотал Макс, отвечая на пожатие. — Я подремлю, о\'кей?

— Конечно, Макс.

Максим глубоко вздохнул. Этот мальчик его утешение, его несостоявшееся отцовство, его так поздно реализованная потребность заботиться и быть ответственным за другого человека. Если бы Вера осталась жива, он смог бы подарить все это и ей.

И Максим снова вспомнил два месяца, проведенные вместе с Верой.

Он отыскал ее в небольшом городке к западу от Мюнхена, где она жила после того, как рассталась с Куртом. Она уже почти не ходила от слабости. За нею и мальчиком ухаживали прихожане местной лютеранской церкви, где Вера играла на органе до тех пор, пока не слегла.

Он снял домик километрах в пятидесяти от города, на берегу тихого озера. Каждое утро он выкатывал на берег коляску, в которой сидела укутанная в одеяла Вера. Они любовались восходом солнца. Утренний туман еще лежал на водной глади, делая линию горизонта размытой, как на полотнах импрессионистов, а над этой белой ватой вставало солнце, окрашивая облака в разные оттенки розового. Вера была уже очень слаба, почти не ела, пила отвары из трав, которые собрал для нее какой-то местный знахарь. Эти отвары и сигареты с опиумом — они снимали боль. Рядом, в другой коляске, спал Алекс, Алексей, Алеша — удивительно спокойный белоголовый ребенок, очень похожий на него, Максима.

Вера очень похудела, стала маленькой, похожей на девочку-подростка с бледным, отдающим в желтизну личиком. Каштановые волосы поседели и поредели, и она сначала очень стеснялась себя. Но потом успокоилась, поняла, что он не видит ни морщин, ни седины, зато не может отвести взгляда от ее глаз. Медового цвета глаза стали еще больше, и были наполнены такой тихой радостью, такой благодарностью, такой мудростью обреченного человека, что озаряли все ее исхудавшее личико особенной, иконописной красотой.

Долгими июльскими днями она рассказывала ему о нем самом, о их знакомстве во Львове, о вечере в клубе, когда они играли друг для друга на стареньком фортепьяно. Так вот откуда соната Бетховена! — вспоминал он. О том, как она освободила его из тюрьмы, как они, забыв обо всем, любили друг друга на маленькой, отороченной орешником поляне, прямо возле дороги, ведущей в Дуб-ровицы.

Она рассказала ему обо всем, что произошло в Дуб-ровицах, чему была свидетельницей она сама. А он, благодаря ее рассказам, вспоминал то, чего она не могла знать.

В общем, она вернула ему память. Когда она уставала, он рассказывал ей о себе.

О своем детстве в Берлине, когда его звали Мартин Фегель. О родителях, романтиках-коммунистах, об их аресте, о том, как друзья погибших родителей переправили его — мальчика-подростка в Советский Союз, об учебе в интернате для детей погибших коминтерновцев, о разведшколе, о годах войны, о их боевой троице «чистильщиков» — Хижняк, Сташевич, Орлов.

Тогда, в короткие дни их знакомства, он не мог, не имел права посвящать ее в обстоятельства своей жизни.

Он рассказывал для нее, но и для себя, заново вспоминая, узнавая свою необычную биографию. Провал в памяти начинался с того момента в Дубровицах, когда он заслонил ее от расправы. И тогда снова говорила Вера.

Кое-что он знал из ее писем, что-то она добавляла. Рассказывала, как долго тащили они его, умирающего, по горам, и она каждую секунду боялась, что Курту это надоест, он достанет оружие, и тогда уже ей придется заслонить его, Максима, своим телом.

Потом, уже в Румынии Курт договорился с представителями Красного Креста, чтобы его, Максима, забрали в госпиталь. Как плакала она, отдавая его в руки молоденькой девушки по имени Кейт.

— Впрочем, я должна быть ей безмерно благодарна, она ведь спасла тебя! — тихо добавляла Вера.

— Получается, я и Курту обязан своим спасением, — задумчиво говорил Максим.

— Да, тогда он повел себя благородно, это так.

— Благородно ли? Из твоих писем я понял, что он просто спасовал перед тобой. И не хотел тебя терять.

— И это правда… Во всяком случае, последующие почти двадцать лет он сожалел об этом. Когда избивал меня, кричал, что на всем свете не сыщешь другого такого идиота, который стал бы спасать любовника своей женщины. Наверное, так оно и есть. И он ненавидел Марту.

Она начинала тихо плакать, и он зарекся выяснять подробности ее жизни с Куртом. Так же как и обстоятельства смерти своей дочери.

Он переводил разговор на ее довоенное прошлое. Он ведь тоже ничего не знал о ней.

И она рассказывала о своей семье, о дворянских своих корнях, о родителях, эмигрировавших из Советской России, настолько посвятивших себя борьбе с большевиками, что почти не замечали свою дочь. О непонятной их скоропостижной смерти в тридцать седьмом, о вербовке в Австрийских Альпах. Тогда в ее рассказах уже появлялся Курт, и она снова начинала плакать, а он пытался отвлечь ее:

— Как странно получилось: ты из семьи русских антикоммунистов, я — из семьи немецких коммунистов. Просто Монтекки и Капулетти! Да мы с тобой Ромео и Джульетта!

— Сорокасемилетняя Джульетта, которая старше Ромео на шесть лет, — бормотала она.

— Ты самая юная и прекрасная женщина! — шептал он ей на ухо.

Ночами он убаюкивал ее, прижав к себе худенькое тело. Странно, эта женщина, которую он все так же безмерно любил, не вызывала в нем вожделения. И не из-за болезни, нет. То есть, не в том смысле, что болезнь ее убивала в нем плотские желания. Дело было в том, что теперь он видел в ней великомученицу, которую нужно жалеть, но которую нельзя вожделеть. То, что было так сладостно с нею же тогда, в дни их знакомства, то, что было легко и естественно с Кейт, было теперь невозможно с нынешней Верой. Но она и не нуждалась в этой составляющей любви. Ей было нужно, чтобы он был рядом, держал ее в своих объятиях бережно и спокойно.

Так она и умерла в его объятиях тихо, во сне. И как он не сторожил ее по ночам, а он почему-то был уверен, что это произойдет ночью, он не уследил, забылся на какие-то мгновения. А проснувшись, ощутил в своих руках бездыханное, легкое тело.

Даже в смерти она не казалась ему отталкивающей. Напротив, лицо разгладилось, и улыбка на бледных губах свидетельствовала о том, что страдания кончились.

Спроси его кто-нибудь, чем он питался эти два месяца, как был устроен их быт, кто помогал ему с мальчиком? Он почти ничего не помнил. Кажется, это была хозяйка домика, в котором они снимали комнаты.

Веру похоронили на тихом городском кладбище, ее провожали прихожане лютеранского прихода. Стоя над ее могилой, он молча поклялся, что заберет Алексея с собой, чего бы ему это ни стоило. Для этого необходимо было заручиться поддержкой Курта Домбровски. Оставив мальчика на попечение одной из прихожанок, он поехал в Мюнхен. Господин Домбровски превратился в огромную пивную бочку, тяжело, со свистом дышал, сверлил Макса ненавидящими глазками-буравчиками. Ознакомившись с последней волей Веры, он неожиданно легко согласился помочь.

— На черта мне кормить твоего выродка? Если он останется здесь, мне придется заниматься его судьбой. У нас здесь все друг друга знают, мне не удастся от него отвертеться. А я занимаю достаточно видное положение в партии, мне вся эта история ни к чему. С Верой мы расстались пять лет тому назад, и никогда не были женаты официально. Теперь у меня нормальная семья. Жена и свой собственный сын. Так что забирай!

Проблема состояла еще и в том, что для усыновления Алекса нужно было согласие Кейт.

Курт действительно помог, сделав через знакомых в посольстве гостевую визу. Когда Макс получил бумаги, необходимые для выезда мальчика за рубеж, Курт бросил на прощание:

— А жаль, что тогда, в сорок пятом, я тебя не шлепнул!

Потом было возвращение в Америку. Он остановился в одной из гостиниц Нью-йорка и вызвал туда Кейт. Она примчалась следующим утром, Алекс еще спал в огромной для него кровати двухместного номера.

— Это что? Кто это? — с места в карьер начала Кейт, уставившись на ребенка.

— Мой внук, могла бы догадаться.

— Ты притащил его сюда? Ты что, хочешь оставить его у нас?

— Он останется со мной.

— С тобой? Что ты хочешь этим сказать?

— Только то, что сказал. Сядь, Кейт, нам нужно поговорить. И лучше сделать это спокойно.

— Спокойно? И ты говоришь мне о спокойствии? Она рухнула в кресло возле журнального столика, он сел напротив. Она исподтишка разглядывала его и не узнавала. Это был другой человек! Куда девалось вечно покорное выражение лица? Готовность слушаться, стараться, чтобы она была довольна им. Перед ней сидел мужчина с волевым лицом и печальными глазами, которые вообще, казалось, ее не видели. Они были обращены куда-то внутрь, да еще на кровать, где спал незнакомый ребенок.

— Закажи мне кофе, я прямо из аэропорта!

Он сделал заказ и молчал до тех пор, пока в дверь не постучали. Кейт тоже молчала. Они оба собирались с мыслями, готовясь к бою. Каждый за свое. Он — за ребенка, она — за него.

Официантка вкатила сервировочный столик, и, казалось, церемонии сервировки не будет конца. Чай для мистера Холинера, кофе для миссис Холинер, тарелочки, чашечки, молочники, сахарница. Розеточка для пакетика с чаем и еще особая маленькая тарелочка с крохотными серебряными щипчиками, в челюстях которых хищно зажат тонкий ломтик лимона.

И Макс представил себя таким же ломтиком, зажатым в челюстях Кейт.

Едва официантка, пожелав приятного аппетита, удалилась, Кейт перешла в наступление:

— Ты сбежал из дома, оставил меня на целых два месяца сходить с ума. Я едва не поехала за тобой в этот долбаный. городишко. Как ты мог так поступить со мной?

— Но ты ведь смогла поступить со мной еще хуже, не так ли?

— Ты об этих письмах, будь они неладны? Да я о тебе беспокоилась! О твоем здоровье, душевном покое!

— Разве я просил тебя так обо мне беспокоиться?

— А как нужно было? Когда мне сунули тебя почти мертвого, сбыли с рук на руки, никто не проинструктировал меня, как нужно о тебе заботиться! Двадцать лет я делала это, как могла, и никто не сказал мне спасибо! — злобно выпалила она и громко отхлебнула кофе.

— Ты ждала благодарности? Вера благодарила тебя чуть не в каждом письме.

— Плевать мне на ее благодарности! Что же она сама не поехала за тобой?

Он глубоко вздохнул и выдохнул.

— Кейт! Ты сама знаешь ответы на все вопросы, которые задаешь. И оставь в покое Веру. О мертвых или хорошо, или… Она свою горькую чашу испила до дна. Что касается меня, я благодарен тебе за все, что ты сделала для меня.

— Это следует понимать, как прощание? — перебила она.

— Помолчи хоть минуту! Ты так привыкла говорить за меня, думать за меня, решать за меня, что никак не можешь осознать, что я совсем не тот «овощ», с которым ты возилась двадцать лет назад.

Она вздрогнула, медленно краснея.

— Я слышал ваш разговор с Сандрой, когда вы были в оранжерее.

— Вот оно что… Ты подслушивал! Хорош, нечего сказать!

— Кейт, ты уже не моя мама, оставь эту роль. — Макс устало потер переносицу, тихо продолжил: — Ты спасла мне жизнь, это так. Но ты же и украла у меня мою жизнь, неужели ты этого не понимаешь? Даже твоя подруга заметила тебе, что я не вещь твоя, а живой человек. И ты не находишь, что это было бесчеловечно вот так распоряжаться двумя, даже тремя жизнями — моей, Ве-риной и жизнью нашей с Верой дочери? Из-за тебя я так и не увидел Марту. А ведь будь я рядом с ними, все могло сложиться иначе. Кто дал тебе право на все это?

— То есть у меня нет никаких прав? Может, ты еще скажешь, что и художником ты стал сам по себе? Что я не имею прав на твои произведения? Учти, если дойдет до развода, я буду судиться за каждую кисть в моем доме!

— В твоем доме? Вот видишь, ты сама проводишь черту!

Она вдруг расплакалась отчаянно, навзрыд, размазывая по щекам тушь и помаду.

— Господи, эта женщина, к которой ты помчался, задрав штаны, она бросила тебя! Предала! Это я, я отдала тебе свои лучшие годы, свою юность, молодость. Годы! Годы я была сиделкой, нянькой, медсестрой…А теперь, когда ты встал на ноги во всех смыслах этого слова, а я начала стареть, теперь ты хочешь бросить меня, как изношенную вещь! Это я для тебя вещь! Я!

В эту секунду было нестерпимо жаль ее, но крепко спавший белокурый ребенок придал ему сил.

— Послушай, это ты все время говоришь о расставании. Я говорю о том, чтобы усыновить мальчика! Только об этом!

— Через мой труп! — отрезала Кейт, и слезы мгновенно высохли. — Как ты себе это представляешь? Мы слишком публичные люди, чтобы эта процедура осталась незамеченной, чтобы никто не заинтересовался, что это за ребенок, откуда он взялся. Ты хочешь опозорить меня на весь свет?

— Об этом я вообще не думал, — снова вздохнул Макс. — И не хочу думать. И вот что. Ты во всем права, а мы — я и Вера, мы во всем виноваты. Но, знаешь, я вдруг понял, что ненавижу людей, которые считают себя всегда и во всем правыми. С ними невозможно договориться.

— Ага! Договориться! Ты хочешь договориться, о чем, собственно? Если о разделе.

— Помолчи же! Перестань подлавливать меня! Я выбрал не то слово. Я хотел сказать, объясниться! Таким людям, как ты, невозможно ничего объяснить, и такие люди не хотят понимать мотивов, которыми руководствуются в своих поступках другие люди. Это тупик, понимаешь? И все, хватит, этот разговор вымотал меня так, что мне кажется, я вот-вот снова впаду в кому. Прости за все, я теперь другой человек, и такой я тебе не нужен, поверь!

— Ты еще пожалеешь! Я буду судиться за каждую картину! Это я автор твоих так называемых произведений!

С этими словами Кейт наконец оставила его.

Обо всем этом он, Максим, мог бы рассказать Олегу Сташевичу. Потому что больше, собственно, и некому было рассказать. Олег спросил бы, что было дальше. И он рассказал бы, что развелся с Кейт, усыновил Алекса. Сама процедура развода была столь длительной и грязной, что если бы не мальчик, он не вынес бы этого. Самуил Гольдфарб, открывший когда-то в нем художника, встал вдруг на защиту его интересов, что позволило ему сохранить кое-какие средства к существованию. Они с Алексом поселились в небольшом городке, неподалеку от Филадельфии, куда его, Макса, пригласили преподавать. Он начал преподавать языки, начал писать музыку. У него появились новые друзья, да и старые приятели не забывали его.

Неугомонный Гольдфарб организовал однажды поездку в Голливуд, где свел его с молодыми кинорежиссерами. Так началось его содружество с кинематографом.

Он рассказал бы Олегу, как растит сына, который приходится ему внуком.

И главное, он сказал бы ему о чувстве вины, которое не покидает его. О своей вине перед Верой, которой он дал так мало любви; о вине перед Кейт, которую любил (да и любил ли?) не он, а совсем другой человек.

И главное, о своей вине перед Егором, которую он ощущал каждой клеткой своего тела. И эта вина была самой для него главной и самой тяжкой. Потому что ему казалось, — в этом он был согласен с Олегом, — что судьбу Егора во многом определила его, Максима, неосмотрительность… Наверное, Мартин Фегель был слишком молод для той войны…

Все это он хотел рассказать Олегу. А еще — повиниться и покаяться.

Но уже никогда не сделает этого. Потому что прежнего Олега Сташевича не существует.

— Дамы и господа! Наш самолет совершает посадку в аэропорту «Кеннеди». Температура воздуха за бортом…

— Макс! Мы прилетели! — тормошил его Алекс. — Ты в порядке?

— Да, малыш. Я в порядке.

Лето они проводили дома, в небольшом городке к западу от Филадельфии. Это лето было ознаменовано тем, что двадцатичетырехлетний Алекс Холинер успешно окончил Пенсильванский университет, где преподавал Холинер-старший, и оба они наслаждались летней свободой и относительным безделием. Дом их, двухэтажный, с просторной тенистой террасой и затейливой башенкой, окруженный фруктовым садом, был расположен на берегу небольшого озера, и каждое утро начиналось с купания в прохладной, прозрачной воде. Старый до невозможности сенбернар Лео считал своим долгом сопровождать легкомысленных хозяев, всем своим видом давая понять, что он начеку, и, если понадобится, вытащит из воды любого.

Еще лето было украшено присутствием в их доме двух очаровательных женщин: Марины Тереховой и ее шестилетней внучки Алисы. Родители Алисы — Егор-младший и его жена Алена — должны были присоединиться к компании позже, после завершения работы международного симпозиума по теоретической физике, проходившего в Токио. Егор должен был выступить там с эпохальным докладом, так шутливо, но и горделиво говорила Марина. Ей было под семьдесят, но эта женщина, видимо, была обречена носить свою красоту до конца дней. Темно-рыжие волосы потускнели, но седины не было и в помине, глаза сверкали порой таким озорным зеленым огнем, что соперничали с блеском таких же зеленых глаз ее огненно-рыжей внучки.

Это утро Алеша — это было его домашнее имя — встречал в своей комнате, расположенной в верхней части башни, которая составляла восточную сторону дома.

Но встречал он его не один: шестилетняя Алиса упросила взрослых разрешить ей провести хоть одну ночь на умопомрачительной для нее высоте. Накануне вечером, переодевшись в пижаму, она в сопровождении Алеши вскарабкалась по винтовой лестнице наверх, улеглась на приготовленное для нее кресло-кровать, и затихла, больше всего опасаясь, что Алеша передумает и отправит ее вниз, к бабушке.

Алекс провел полночи на террасе, в разговорах с дедом и Мариной, потом решил искупаться в озере, долго плавал под поскуливания Лео, который нервничал на берегу. Когда же он поднялся наконец наверх, небо уже начало светлеть, а рыжеволосая головка тотчас оторвалась от подушки.

— Ты не спишь, Алеша?

— А ты-то почему не спишь, малявка? — ласково спросил Алекс.

— Ну! Как же! Мы же договаривались! Ты же обещал разбудить город!

— Верно, — рассмеялся Алекс. — Что ж, вставай!

Она выпрыгнула из постели, на ходу нацепила мохнатые меховые тапочки и подошла к окну. Алекс поднял ее и усадил на широкий подоконник. Девочка крепко обняла его за шею, опасливо глядя вниз.

— Не бойся, я тебя не уроню. Смотри, весь город перед нами!

— Ух ты…

Утро было тихое, город мирно нежился в постели. Алиса увидела перед собой черепичные крыши, палисадники вокруг аккуратных домиков. Ночные фонари освещали улочки, утопающие в зелени деревьев. Ветер, легкий летний ветер, шевелил кроны лип и вязов, тополей.

— Что ж, начнем! — мимоходом взглянув на настенные часы, сказал Алекс. — Перво-наперво задуем ночные фонари! Помогай мне!

Они дунули изо всех вил, и фонари тотчас погасли.

— Ух ты! — захлопала в ладоши Алиса. — Так на свечки дуют на торте. Когда день рождения. Ты волшебник, да?

— Есть немножко, — скромно ответил Алекс. — Теперь погасим звезды. Хватит им гореть, уже утро. Ну, дуем!

Они старательно дули, и звезды, одна за другой, исчезали, а небо становилось все светлее.

— Теперь окна! — решил Алекс и повелительно ткнул пальцем в один из домов.

И тотчас в утреннем тумане прорезался прямоугольник окна. Он повторил жест, и окна, повинуясь ему, зажигались и зажигались. Яркие прямоугольники выстраивались перед их взором целой вереницей.

— Вот видишь? Город проснулся!

— А дом? Наш дом?

— Точно! Я и забыл. Джоди, где ты? — шепотом спросил он, и тотчас внизу хлопнула калитка.

Алиса высунулась из окна. Полная, шоколадного цвета Джоди Миллер, покачивая крутыми бедрами, прошла по двору. Было слышно, как хлопнула дверь кухни.

— Ну, Джоди, пора печь оладьи! — строго заметил Алекс.

И почти сразу же по двору поплыл запах жареного теста.

— Ух ты!

Алиса захлопала в ладоши, потом звонко чмокнула Алекса в щеку.

— Ты взаправду волшебник! Когда я вырасту, я выйду за тебя замуж, и тоже стану волшебницей!

— Сначала нужно вырасти, — легонько шлепнул он ее и опустил на пол.

После завтрака Макс, Алекс и Алиса поехали в лес за диким виноградом.

Макс сидел за рулем «форда» и обсуждал с Алисой основы мироздания, шутил про себя Алекс, который не участвовал в их беседе.

— Ты знаешь, девочка, бывают такие особенные дни, которые состоят из одних запахов?

— Конечно! Особенно на конюшне! Когда я приезжаю в гости к бабушке, запахи начинаются от остановки трамвая!

— Там все еще ходит трамвай?

— Да, и очень шумный. Так что, когда я еду к бабушке, день состоит из шума и запахов.

— Тебе они нравятся?

— Запахи — всегда! Мне очень нравится, как пахнет конский навоз, и как лошади пахнут тоже очень нравится. А шум. Когда как.

— Да, бывают такие дни, когда каждый звук режет слух. А бывает наоборот: когда хочется услышать каждый шорох вселенной и щебет каждой птахи. И это можно устроить!

— Например, отсюда услышать, как поют птицы в Москве?

— Запросто!

— Почему же мы не слышим?

— Сегодня не такой день, — уверено заявил Макс, — сегодня день обоняния и зрения!

Машина остановилась у лесной опушки.

— Сейчас мы войдем в лес, и ты это поймешь!

Они вошли в лес и погрузились в запахи земли, влажной от недавнего дождя.

— Нам нужны пчелы! — заявил Макс. — Пчелы всегда вьются возле дикого винограда.

Помахивая пластиковым ведром, он уверенно шел впереди, за ним, подпрыгивая от нетерпения, шла голенастая Алиса, Алекс замыкал шествие.

Они поднялись на невысокий холм. Макс обнял Алису за плечи.

— Смотри, вон там за холмом, в глубоком овраге, живут тихие летние ветры. И они плывут в зеленых глубинах, словно невидимые рыбы.

— Откуда же ты знаешь об этом? Если они невидимые?

— Если долго-долго стоять неподвижно и смотреть — их можно увидеть! И потом, я их слышу! Ну, пойдем дальше!

Они спустились с холма, вышли на небольшую поляну, окруженную высокими деревьями.

— Алиса, подними голову!

Рыжие кудри взметнулись, острое личико сосредоточено смотрело вверх.

— И что?

— Ты видишь эту паутину?

Алекс тоже невольно поднял голову. Над ними сплетались кроны деревьев, образуя кружевной шатер, сквозь который сияло ярко-голубое небо.

— Красиво, да? Нет на свете кружева тоньше, — говорил Макс, — и не поймешь, то ли листва поднимается так высоко, что вплетается в небо, то ли небо опускается вниз и переплетается с листвой.

Они стояли рядом, немолодой мужчина и маленькая девочка, задрав вверх головы — седую и рыжеволосую.

И Алекс понял, что все небылицы, которыми сыплет сегодня Макс, все то, что он пытается показать и рассказать Алисе, посвящено его умершей дочери, которую он никогда не видел, не растил и не смог подарить ей цвета и запахи мира. Он до сих пор тоскует по ним, по несостоявшейся своей семье. Его изумительный дед, волшебник, чародей, сказочник. И Алексу стало до слез жаль и Макса, и себя самого, хотя все в их жизни ладилось, и причин для слез не было никаких. Это все Макс с его умением разбередить душу.

— Эй, мы зачем пришли сюда? Пока вы витаете в облаках, я нашел куст винограда! Да какой большущий! — крикнул Алекс.

Алиса тут же кинулась к нему, упала на колени, погрузила руки в темно-зеленую массу и вытащила их оттуда алыми, обагренными виноградным соком.

— Вот это да! — выдохнула она, облизывая пальцы. Вокруг гудели пчелы.

Вечером они вчетвером сидели на террасе за ужином. Джоди меняла блюда, тарелки, приборы. Они пили домашнее виноградное вино, урожая позапрошлого года, — о чем важно объявил Макс, — и разговаривали.

— Как у вас здесь замечательно! — Марина подняла полные руки и погрузила их в свои густые волосы. — Словно на острове. Почти необитаемом.

— Так приезжайте почаще!

— Спасибо! И вы к нам! У Егорки отличная квартира почти в центре Москвы. Жена у него замечательная, увидите.

— А вы не с ними живете?

— Нет, упаси бог! Москва такая шумная, суетная. Нет, нет! Я от своего конзавода никуда!

— Все еще работаете, Марина?

— Да! От лошадей оторваться невозможно! И от них столько положительной энергии исходит. Они продляют мою молодость!

— Не знаю, они ли, но то, что продляют, это верно на все сто!

— И меня, представьте, до их пор ценят!

— Не сомневаюсь! Поклонников по-прежнему тьма?

— Есть немного. — рассмеялась Марина. — Стыдно признаваться в свои почти семьдесят.

— Гордиться надо! И что ваше неприступное сердце?

— Оно предпочитает свободу. Очень этим дорожу. Другого Хижняка на моем пути не встретилось. Что поделать! У меня замечательный сын, и вот это рыжее чудо. — она погладила Алису по рыжим кудрям. — Я здорова, никому не в тягость, чего еще желать? Ну, откровенность за откровенность. Что у вас на этом фронте? Вы ведь совсем мальчишка. Каких-то шестьдесят!

— Г-м-м. Хотя. Стариком себя не чувствую, это точно. Вообще, мне кажется, возраст не имеет к нам с вами никакого отношения.

— Не увиливайте от ответа, Максим! — смеялась Марина.

— Увиливать от ответов — это его любимое занятие! — вставил Алекс свои «двадцать копеек».

— Все, обложили, как волка! Ну, что вам сказать. Есть в нашем универе одна милая особа, которая приехала сюда из Питера. Очень хороший биолог.

— Понятно, — рассмеялась Марина. — Что ж, все замечательно! А что, Алиска, не прикупить ли нам здесь небольшую хижину, чтобы чаще встречаться?

— Точно, бабуля! — завизжала Алиса.

— И отдыхать летом рядом с этой чудесной башней! Правда, какой у вас замечательный дом!

— Да, мы сами любим свой дом, верно Алеша?

— Конечно! — кивнул тот. — Порой кажется, что это дом на краю земли. А сядешь в машину, — полчаса, и ты в Филадельфии. Сел в самолет и полетел…

— Куда? — ревниво спросила Алиса.

— Куда угодно! В любую точку земли. Ну. в Москву, например.

— Правда?! А когда ты приедешь?

— Не знаю, — под общий смех откликнулся Алекс. — Я ведь теперь работаю в одной очень большой газете. Куда отправят, туда и полечу.

— Да уж. Десять лет я бегал от газетчиков, всякого рода фотокорреспондентов, папарацци и вот — вырастил журналиста в собственном доме! — шутливо вздохнул Макс.

— Наверное, это зачем-нибудь нужно! Если звезды зажигаются.

— Смотрите-ка, Марина, он еще помнит Маяковского! Не так уж плохо я учу своих студентов!

— Да уж… Стоит вспомнить экзамены… «пары» выплывали из аудитории одна за другой, как стая черных лебедей!

— Кто-то должен задавать вопросы, на которые следует давать ответы! — заметила Марина.

— Что ж, теперь я устрою экзамен! Это будет интервью. Согласен?

— Интервью? Всякие глупые вопросики, типа, «каких женщин вы предпочитаете?», или «ваш любимый напиток?», «любите ли вы джаз?» и все такое? — поморщился Макс.

— Возможно, и такие. Нужно же мне тренироваться. На ком, как не на тебе? Ну, согласен?

— Что ж, попробуем. Учти, это первое в моей жизни осознанное интервью.

— Просим! — рассмеялась Марина.

Алиса тем временем слушала взрослых с самым серьезным видом.

— Тем интереснее! Итак, ваше имя?

— Макс Холинер. Он же Максим Орлов, он же Мартин Фегель.

— Стоп, стоп! Это не допрос! Держись свободнее, и больше юмора!

— Постараюсь, — пробурчал Макс.

— То есть вы триедины в одном лице?

— Ну, до святости мне очень далеко, если ты намекаешь на Святую Троицу. Пожалуй, я куст шиповника, состоящий из трех ветвей. Колючий, но прекрасный!

— Вот! Это уже лучше! — одобрил Алекс. — И какая из них главная?

— Трудно сказать. Каждой отданы годы жизни. А вот самая длинная, пожалуй, принадлежит Максу Холинеру. Но и ее можно разделить надвое.

— Что ж, тогда будем обращаться к вам, как к Максу Холинеру. Кто вы по национальности?

— О, с этим просто. Я немец. Хотя. Наверное, национальная принадлежность определяется культурой, с которой соотносит себя человек. Тогда. Разумеется, я немец, потому что люблю великих немецких композиторов и великих немецких философов. Но и русский.

— Потому что обожаете великую русскую литературу? — с улыбкой перебил Алекс.

— Да! И что тут такого? — сердито откликнулся Макс.

— И американец, не так ли? Потому что, хотите вы этого, или нет, но являетесь составляющей американской культуры. Во всяком случае, на современном ее этапе.

— Это вопрос?

— Комментарий. Интервьюер обязан польстить объекту интервью, чтобы расположить его к себе, понятно?

— Понятно. Считай, что с этой задачей ты не справился.

— Что ж, тогда продолжим, — не моргнул глазом Алекс. — Где ваша Родина, Макс?

— О, господи, ну и вопросы.

— Мы можем прекратить, — дал задний ход Алекс. Было видно, что Макс слишком серьезно отнесся к

этой неудачной, видимо, затее.

— Нет, раз уж согласился. Для меня это действительно трудный вопрос. Но раз ты задал его, значит, ответ важен и для тебя. Где моя Родина? В Германии, где я родился среди таких же, как и я, немцев? В России, которую защищал от других немцев? В Америке, которая дала мне приют, возможность быть свободным и реализованным? Не знаю, что ответить тебе. Он задумался, теребя край скатерти.

— Может быть, вы человек будущего? Наверное, в будущем не будет этого понятия? — попытался помочь Алекс. — Границы раздвинутся, усовершенствуются средства передвижения… Будет выбран международный язык общения. Другая страна будет как. другой район своего города.

— Не знаю, не знаю. Наверное, человек считает Родиной то место, которое готов защищать. И тогда моя Родина несомненно Россия. А может быть, то, где он был счастлив? Это ведь не всегда одно и то же место. Я имею в виду, счастлив не секундами или днями, как бывает с каждым из нас. А счастлив в более широком и протяженным во времени смысле. Беззаботен, что ли. И это время, как правило, ассоциируется с детством. И в таком случае, понятие Родина, думаю, не исчезнет.

Он снова задумался, затем продолжил:

— Во всяком случае, в сорок пятом году я рванул именно в Берлин, чтобы увидеть улицу своего детства и постоять под окнами дома, где родился. Откуда увели моих родителей.

Он замолчал, погрузившись в свои мысли, и тихо добавил:

— Правда, это моя любовь к своей Родине обернулась гибелью лучшего моего друга.

На террасе повисла тишина.

— Прости, Макс, я не хотел напоминать тебе.

— Максим, вы совершенно напрасно столько лет вините себя в смерти Егора! — произнесла вдруг Марина и коснулась руки Макса. — Раз уж разговор коснулся этой темы, я расскажу вам. Сын добился, чтобы нам дали материалы «дела» Егора Петровича Хижняка. У нас ведь теперь гласность, перестройка и все такое. Я видела все бумаги, касающиеся Егора. На меня там тоже было «досье», и было хорошо известно, кем мы были друг для друга. Первый донос на Егора написал некто Ребров, служащий нашего конного завода. В те дни, когда Егор был в отпуске, он имел неосторожность поделиться чем-то, какими-то подробностями службы с нашим учителем, с Михалычем. Ребров подслушал и накатал донос. Кроме того, в руководстве Смерша очень неоднозначно относились к полковнику Игнатьеву. Он ведь был учеником Блюхера. И, соответственно, к Егору, как к его подчиненному. Он ведь ершистый был и колючий, наш Егор.

Егора расстреляли после смерти самого Игнатьева. Того казнили прямо на Лубянке. Но это было уже в сорок шестом. А в сорок пятом ваша самоволка в Берлин была лишь поводом для инициации «дела» против Егора. А финалом стали показания Олега Ивановича Сташеви-ча, которые он дал на следствие после событий в Дубро-вицах.

— Олега?

— Да. Мне не хотелось огорчать вас, но нельзя же жить с бесконечным чувством вины, тем более, не вашей! Олег показал, что вы с Егором были в сговоре, что вашей задачей являлось прикрыть отход на Запад Курта Домбровски. А Егор должен был вас прикрыть. Думаю, он не сам все это выдумал, а лишь написал то, что от него требовалось. Но он это написал. Думаю, он и от записок Егора избавился, потому что руки жгли.

Макс побледнел и сразу постарел лет на десять. Он беспомощно взглянул на Алекса.

— Леша.

— Воды? Таблеток? — всполошился тот.

И тут из глубины сада раздался низкий, чуть хрипловатый женский голос:

— А я думаю, лучше всего подойдет стакан виски!

В полосу света, падавшего с террасы в темноту сада, шагнула невысокая женщина с круглым, очень милым лицом, обрамленным вьющимися каштановыми волосами. На ней была длинная, широкая юбка и длинная, навыпуск, клетчатая рубаха.

— Люси! — радостно воскликнул Алекс. — Проходи скорей! Как хорошо, что ты приехала!

— Иду! А кстати, мистер Холинер! Вы не ответили на один вопрос: какие женщины вам нравятся?

— Мне нравятся невысокие полненькие шатенки тридцати пяти лет от роду с непочатой бутылкой виски в руках, — откликнулся наконец Макс.

И все облегченно рассмеялись.

Алекс должен был встретиться с Алисой на Аничко-вом мосту. Место очень оживленное, многолюдное, но она сама его выбрала, а он подчинился. Времени у него было достаточно, и он прошел вдоль Невского проспекта от Московского вокзала в сторону Адмиралтейства. Весь Невский, то тут, то там, был зашит огромными рекламными щитами, за которыми угадывались строительные леса. Из любопытства он заглянул за один из них. Целый квартал, уходящий в сторону Стремянной, представлял собою стройку. На растяжке значилось, что указанный квартал буде принадлежать какому-то банку. За два дня пребывания в Питере он вообще отметил изобилие самых разных банков во всех районах города. Просто Питер-сити какой-то. Он не был здесь несколько лет, и отметил, что город изменился. Стройки-перестройки. Вкрапления новомодных сооружений в старую питерскую архитектуру. Особенно это было видно на Петроградской стороне, где жили родители Люси, и куда он привез ее из аэропорта. Дивный питерский модерн соседствовал с тупорылым стекло-бетоном, который конечно же принадлежал очередному банку.

Но все равно Питер был хорош, особенно в это время года — время белых ночей.

Он приближался в месту встречи, думая о том, узнают ли они друг друга.

Конечно, они обменивались фотографиями, но все же живой человек почти всегда отличается от собственной фотоверсии, это известный для журналиста факт.

Но, еще не доходя до моста, он увидел ее. Не увидеть было невозможно, так выделялась Алиса из толпы. Довольно высокая девушка, модно, но не броско одетая. Ярко-рыжие детские кудри исчезли. Каштановые, с медным отливом волосы развевались под порывами ветра. Наверное, она очень похожа на молодую Марину, подумал он, подходя.

— Ну, привет, Алиса из страны чудес!

— Здравствуйте, Алекс, — улыбнулась она, и зеленые глаза прищурились, как у кошки.

Кожа очень светлая и прозрачная, как на полотнах знаменитых итальянцев эпохи Возрождения, отметил он, пожимая протянутую руку.

Крепкая ладошка, крепкое пожатие.

— Куда пойдем?

— А давайте поплаваем на кораблике, — она кивнула на катер, который как раз причалил к пристани.

— Что ж, отличная идея! Может, что-нибудь возьмем в дорогу?

— А я взяла! — она тряхнула пластиковым пакетом.

— Вот как! Что же там?

— Шампанское. И виноград. И пластиковые стаканчики. И тарелки.

— Да с тобой, я вижу, не пропадешь!

— Как сказать. — снова прищурилась она. — Просто, я подготовилась.

Кошка, натуральная кошка рыжей масти, усмехнулся про себя Алекс. Он любил кошек за их независимость.

Он взял билеты, и они ступили на палубу, заняли два места на корме, возле бортика, так что оказались в некотором уединении по отношению к остальной публике.

Разговор вначале не клеился, как это часто бывает с людьми, знакомыми по переписке.

— Знаете что, давайте откроем шампанское! Знакомиться лучше всего за столом, — предложила девушка.

— О\'кей! Только у меня просьба, давай ты будешь говорить мне «ты». Когда тебе было шесть лет, ты была со мной на «ты»!

— Так я тогда была маленькой.

— Это серьезный аргумент, но мы им пренебрежем, давай?

— Ну. давай попробуем.

— Где шампанское?

Она достала бутылку с этикеткой «Князь Голицын» и пакет темно-красного винограда.

— Это в память о том винограде, который мы собирали когда-то в лесу. Он мытый!

Он рассмеялся, и она тоже рассмеялась, и им сразу стало легко друг с другом. Словно она произнесла некий пароль.

— А помнишь, как ты будил город?

— Конечно! Я знал, в какое время гаснут фонари.

— Нет, не рассказывай, а то я перестану верить в Деда Мороза! — перебила она, на мгновение закрыв его рот ладошкой.

И он почувствовал запах ее кожи, и поймал себя на том, что не хочет, чтобы она убирала ладонь, и коснулся губами ее прохладных пальцев.

Она тут же отдернула их, руки ее уже хлопотали в пакете. Склонившись, она доставала стаканчики, салфетки, что-то еще. Отливающая медью прядь закрыла лицо. Он убрал ее, ощущая в руке тяжесть ее волос, и увидел, что Алиса отчаянно покраснела. Чтобы дать ей время справиться со смущением, он занялся шампанским.

Алекс откупорил бутылку и разлил пенную влагу.

— Ну, за встречу?

— За встречу!

Пузырьки щипали нос. Он давно не пил шампанское, предпочитая виски с содовой или пиво. Но это показалось ему необычайно вкусным.

— Значит, ты была влюблена в меня летом восемьдесят девятого года?

— Была, — кивнула она, щурясь от солнца.

— М-да. как же я упустил такой шанс!

— Что поделаешь! Не мы такие, жизнь такая, как говорит мой племянник.

— А я уж испугался, что этот афоризм принадлежит тебе.

— Увы!

— Господи, а красота-то какая!

Они проплывали мимо Михайловского замка, мимо Летнего сада. Затем катер нырнул под мостик, и они оказались в узкой протоке Мойки. Набережная была тоже узкой, дома буквально нависали над водой.

— Это же Венеция! — не удержался Алекс.

— Северная, — уточнила Алиса.

— Ну да, что это я? Знаешь, я бывал в Питере раз десять, но ни разу не видел его вот так, с воды, ни разу не совершал таких дивных прогулок. Город совсем иной!

— Проплываем пушкинские места, — голосом экскурсовода прогнусавила она и тут же добавила, смеясь: — Ну и не только его, конечно.

— Спасибо тебе за этот подарок! За тебя!

Он подлил шампанское. Они выпили. Алиса запустила руку в пакет с крупными темно-красными ягодами, вынула гроздь, положила на тарелочку между ними. И эти спелые ягоды снова вернули их в прошлое.

— Помнишь, как ты брал у Макса интервью?

— Да. Это действительно было первое интервью, которое он дал прессе.

— Ты еще все мучил его с понятием «родина».

— Ну, была предыстория. Мы с ним в период глубокого «застоя» были на экскурсии во Львове. Дама, которая ее проводила, так задавила нас всех социалистическим пафосом, что я тихонько хихикал над ней. А Макс, помню, цыкнул на меня: не смей мол, это моя Родина! И я все потом думал на эту тему — что же это такое. Особенно в таком сложном случае, как у Макса.

— И твоя версия?

— Ну, мне кажется, он правильно ответил: то, что готов защищать, даже если над этим порой смеешься. Но, надеюсь, мы эту тему оставим? А то опять-таки смешно: встретились двое молодых людей — он и она, — чтобы поговорить о Родине.

— Кто молодой, а кто.

— Не хами! — рассмеялся он. — А ты действительно очень хорошо помнишь то лето!

— Да, до мельчайших подробностей. И в очень большой степени благодаря Максу. Он так… учил меня всему, делился со мной всем, чем был богат.

— Мне казалось тогда, ты напоминаешь ему дочку, которую он никогда не видел. Было в его отношении к тебе столько трогательного и нежного.

— И я так помню все это! Мне даже кажется, что тем летом я как будто переродилась немножко. Стала другой.

— Ну, понятно. Первая любовь.

— Перестань!

Она легонько шлепнула его по руке, и он успел ухватить ее ладошку и удержать ее.

— Скажи, а ты с какого момента себя вообще помнишь? — отвлек он ее вопросом, чтобы она не вырвала руку.

— Ну. Наверное, лет с двух. Когда меня первый раз посадили на лошадь. Бабушка села верхом, кто-то, не помню кто, поднял меня и усадил на лошадь, перед нею, и мы потихоньку поехали. Бабушка, конечно, держала меня, но все равно было жутко. Мне казалось, что я нахожусь ужасно высоко. И страшно, и здорово одновременно. Я ухватила лошадь за гриву, она была такая густая, шелковистая. И этот запах лошадиный я запомнила с тех пор. Да, наверное, это мое первое воспоминание. А ты?

— А я помню себя в большой комнате. Я лежу в огромной постели и притворяюсь спящим. Двое взрослых — мужчина и женщина — громко и сердито разговаривают. Я был, видимо, тогда очень маленьким и не понимал ни слова, из того, что они говорили. Но очень хорошо чувствовал, что в этот момент решается моя судьба. Как бездомная собака, которую привели в дом, и на семейном совете решают, оставить или выгнать обратно на улицу. Я лежал и боялся шевельнуться, чтобы не рассердить того, кто был за меня.

Он замолчал, заново остро вспомнив тот момент и свой ужас перед будущим. И почувствовал пожатие ее ладошки в его руке. Алиса смотрела на него очень серьезно, будто принимая в себя его переживание.

— И что? — тихо спросила она.

— Все кончилось хорошо. Меня не выгнали на улицу, — улыбнулся он.

Катер снова нырнул под низкий широкий мост и вынырнул уже в акватории Невы. Резкий порыв свежего морского ветра обрушился на них мощно и весело. Вид открывался потрясающий. Широкая, вольная река распадалась слева на два рукава, словно обнимая Васильевский остров. Ростральные колонны выступали к воде, стройные, мощные, величественные. А напротив них сиял в солнечных лучах шпиль Петропавловки.

— С ума сойти! — восхищенно воскликнул Алекс. — Это потрясающе! Нет в мире другого такого города, уж поверь мне!

— Плавали, знаем, — весело откликнулась Алиса. — Но Москва тоже ничего городок.

Катер повернул вправо, они миновали Эрмитаж, двинулись к Летнему саду, затем опять нырнули в Фонтанку и причалили.

— Вот и все! Путешествие закончилось, — вздохнула Алиса.

— Что значит — все? Все еще только начинается! Ты ведь прямо с поезда?

— Ну, в общем, да.

— А уже два часа пополудни, выражаясь высоким стилем. Короче, я веду тебя обедать!

— Куда?

— Представь, я тоже готовился! И выбрал одно концептуальное заведение. Совсем неподалеку. «Саквояж беременной шпионки», как тебе?

— Это название?

— Ну да! Мне кажется, учитывая нашу с тобой родословную, это то, что надо.

— Согласна! — кивнула девушка, тряхнув головой.

И солнце вспыхнуло в ее волосах. Опасно иметь такие волосы. Очень хочется погрузить руки в их шелковую тяжесть. Опасно ходить рядом с такой девушкой.

Алекс мужественно отвел глаза, взял ее под руку и повел по Невскому. И чем дальше они шли, тем больше ему нравилась округлость ее локтя, ее крепкое, упругое тело, которого ему приходилось касаться.

А потом время понеслось с бешеной скоростью. Они сидели в кафе, что-то ели, пили, и говорили, говорили. Он наконец спросил:

— Как тебе книга?

— Понравилась! — просто ответила она.

А ему понравилась эта простая и краткая оценка; то, что она не расхваливала, не отвешивала комплиментов. Это было бы глупо, ведь дело касалось прошлого самых близких для них людей.

— Ты молодец!

— Рад слышать это от тебя.

Потом они гуляли по городу, на который потихоньку опускался вечер.

— Когда ты уезжаешь? — спросил он вдруг.

— Сегодня же. Ночным поездом. Еще не скоро.

Он застыл на месте.

— Как?

— Так. Я приехала, чтобы повидать тебя и все.

— Как это все? Почему на день-то?

— Ну. У меня здесь никого нет.

— А я? Я?! У тебя есть я, и Люся, и ее родители. Я не отпущу тебя!

Он схватил ее, прижал к себе, погрузил руки в тяжелую шелковистую медь.

— Я не могу так, — бубнила она ему в грудь. Это неудобно. Они меня не знают. И вообще.

Мимо них проплыл длинный белый свадебный лимузин. Он оглянулся. Они стояли на Фурштатской улице.

— Что это за здание? — он повернул ее за плечи к симпатичному особняку.

— Это? Дворец бракосочетания, — прищурившись, прочла надпись Алиса.

— У тебя паспорт с собой?

— Ну да, я же на поезде. Там спрашивают.

— Вот что, Алиса! Пойдем и распишемся!

— Что? Ты что? — она начала пятиться от него, вытаращив зеленые глазищи.

— Стоять! — прикрикнул он, крепко ухватив ее за запястье. — Я делаю тебе официальное предложение! Давай, соглашайся! Быстрее!

— А то что? Война и немцы? — она старалась сердиться, но лицо ее засияло такой радостью, что он задохнулся.

— Я влюбился в тебя! Влюбился, понимаешь? По-настоящему! Влюбился еще в твои письма! Просто боялся, что увижу, и все растает. Так бывает, я знаю. Но ты оказалась еще лучше, добрее, интереснее. И ты желанна! Чего же нам ждать?

— Но ты не спросил, желанен ли ты!

— Господи, да ты влюблена в меня с шести лет! О чем мы вообще говорим!

— Нахал! Плейбой несчастный.

Он залепил ее рот поцелуем, и она затихла в его объятиях. И поцелуй был замечательным. И он сразу понял, что все остальное будет с нею так же замечательно.

— Эй, — тихо шепнул он ей на ухо, — история должна продолжаться! История наших семей — она не может вот так взять и оборваться. Мы просто обязаны ее продолжить! Ну не трусь, малыш! Ты согласна?

Он отстранился, крепко держа ее за плечи. Она подняла на него влажные глаза и улыбнулась.