"Тридцатилетняя война" - читать интересную книгу автора (Шиллер Фридрих Иоганн Кристоф)

Книга вторая

Решение, принятое теперь Фердинандом, дало войне совершенно иное направление, иное место действия, иных участников. Из мятежа в Чехии и карательной экспедиции против мятежников возникла германская и вскоре затем европейская война. Пора поэтому бросить взгляд на Германию и на остальную Европу.

Как ни неравномерно были распределены области Германской империи и права её членов между католиками и протестантами, однако каждой партии достаточно было бы держаться политически благоразумного единства и умело пользоваться своими особыми преимуществами, чтобы сохранять равновесие сил с противной стороной. Если за католиками было численное превосходство и особое покровительство имперской конституции, то протестанты имели за собой сплошное пространство густо населённых земель, мужественных правителей, воинственное дворянство, многочисленные армии, зажиточные имперские города, владычество на море и на худой конец — надёжных сторонников во владениях католических государей. Если католическая партия могла опираться на вооружённую помощь Испании и Италии, то республики Венецианская и Голландская, равно как и Англия, открывали протестантской партии свои сокровищницы, а скандинавские государства и грозная турецкая армия были готовы немедленно прийти им на помощь. Трём голосам духовенства в совете курфюрстов противостояли Бранденбург, Саксония и Пфальц — три веских протестантских голоса, а для курфюрста Чешского, как и для эрцгерцога Австрийского, императорский сан означал бы оковы, если бы только протестантские имперские чины сумели воспользоваться своим значением. Меч унии мог держать меч лиги в ножнах или же по крайней мере сделать сомнительным исход войны, если бы дело дошло до неё. Но, к несчастью, сложные частные отпошения разорвали всеобщую политическую связь, которая должна была объединять протестантских князей империи. Великая эпоха нашла на сцене лишь посредственных людей, и решительный момент остался неиспользованным, ибо мужественным не хватало силы, а сильным — дальновидности, мужества и решительности.

Заслуги его предка Морица, обширность владений и значение его голоса на выборах ставили курфюрста Саксонского во главе всей протестантской Германии. От решения, принятого этим государем, зависела победа той или другой из враждующих сторон, и Иоганн-Георг отнюдь не был равнодушен к тем выгодам, которые он мог извлечь из такого положения дел. Будучи одинаково ценным приобретением для императора и для протестантского союза, он избегал решительного шага — перейти на ту или другую сторону, сделать обязующее заявление и довериться признательности императора — или же отказаться от выгод, которые можно извлечь из страха, внушаемого этим государём. Не заражённый рыцарским или религиозным одушевлением, побуждавшим одного властелина за другим рисковать в азартной военной игре своей короной и жизнью, Иоганн-Георг стремился к более прочной славе — сохранить и умножить своё достояние. Если современники винили его в том, что он среди бури отказался от кровного дела протестантов, принёс спасение отечества в жертву усилению своего дома и обрёк на гибель всю евангелическую церковь Германии, лишь бы не взяться за оружие в защиту реформатов; если они упрекали его в том, что он, будучи ненадёжным другом, повредил общему делу немногим меньше, чем его отъявленнейшие враги, — то повинны во всём этом были сами эти государи, не принявшие за образец мудрую политику Иоганна-Георга. Если, несмотря на эту мудрую политику, саксонский крестьянин, как и всякий другой, стонал от ужасов, сопряжённых с императорскими походами; если вся Германия была свидетелем того, как Фердинанд обманывал своего союзника и издевался над своими собственными обещаниями; если, наконец, сам Иоганн-Георг стал как будто замечать всё это — тем позорнее для императора, который так жестоко обманул столь чистосердечное доверие!

Если чрезмерное доверие к Австрии и надежда расширить свои владения связывали руки курфюрсту Саксонскому, то страх перед Австрией и боязнь лишиться своих владений наложили на слабого Георга-Вильгельма Бранденбургского гораздо более постыдные оковы. То, что ставили в упрёк обоим этим государям, могло спасти курфюрсту Пфальцскому его славное имя и его владения. Легкомысленная надежда на не испытанные ещё силы, влияние советов, исходивших из Франции, и соблазнительный блеск короны толкнули этого злополучного государя на рискованное предприятие, не соответствовавшее ни его дарованиям, ни политическому строю его владений. Раздробление земель и несогласие между их владетелями ослабили мощь Пфальцского дома, которая, будь она объединена в твёрдой руке, могла бы ещё долго держать исход войны под сомнением.

Такое же раздробление земель ослабило и Гессенский дом, а различие религий поддерживало пагубные раздоры между Дармштадтом и Касселем. Дармштадтская линия, преданная аугсбургскому исповеданию, снискала покровительство императора, который облагодетельствовал её за счёт кассельской линии, державшейся реформатского толка. В то время как его единоверцы проливали кровь за веру и свободу, ландграф Дармштадтский Георг получал жалованье от императора. Зато Вильгельм Кассельский, вполне достойный своего предка, сто лет назад отважно взявшего на себя защиту свободы Германии против страшного Карла, избрал путь чести и опасности. Чуждый малодушия, заставлявшего гораздо более сильных властителей гнуть спину под ярмом Фердинандова всемогущества, ландграф Вильгельм был первым, кто добровольно протянул шведскому герою свою доблестную руку и подал германским князьям пример, которого никто другой подать не хотел. Насколько мужественно было его решение, настолько же непоколебимо было его упорство и отважны его подвиги. Со смелой решительностью стал он на защиту своей истекавшей кровью страны и презрением встретил врага, руки которого ещё пахли дымом магдебургского пожарища.

Ландграф Вильгельм достоин бессмертия наравне с героями Эрнестинского рода. Не скоро настал для тебя день отмщения, злосчастный Иоганн-Фридрих, благородный, незабвенный государь, — долго заставил он себя ждать, но славен был этот день. Возвратились твои времена, и твой геройский дух снизошёл на твоих внуков. Из глубины лесов Тюрингии выходит мужественный род государей, чьи бессмертные подвиги посрамляют приговор, сорвавший с твоей головы курфюрстскую шапку, и умиротворяют твою гневную тень грудой кровавых жертв. Приговор победителя мог отнять у них твои владения, но не ту патриотическую доблесть, из-за которой ты лишился их, не ту рыцарскую отвагу, которая столетие спустя потрясла трон его внука. Месть за тебя и за Германию отточила им священный меч против рода Габсбургов, и непобедимый булат переходит по наследству из одной геройской руки в другую. Как доблестные мужи выполняют они то, чего не могли сделать как государи, и умирают славной смертью как храбрейшие борцы за свободу. Слишком бедные землями, чтобы бороться с врагом своими войсками, они направляют на него иноземные громы и ведут к победе чужие знамёна.

Преданная могущественными князьями, всё благосостояние которых зависело только от неё, свобода Германии осталась под защитой небольшого числа владетелей, для которых она едва ли имела серьёзное значение. Владения и высокие звания убивали мужество; отсутствие их порождало героев. Если Саксония, Бранденбург и другие земли робко удалялись от боя, то князья Ангальтские, Мансфельд, принцы Веймарские и другие проливали свою кровь в яростных битвах. Герцоги Померанские, Мекленбургские, Люнебургские, Вюртембергские, имперские города Верхней Германии, которым самое имя властелина империи искони внушало ужас, боязливо уклонялись от борьбы с императором и, втайне ропща, покорились его сокрушительной руке.

Австрия и католическая Германия нашли в герцоге Максимилиане Баварском столь же могущественного, сколь дальновидного и мужественного защитника.

Следуя в течение всей этой войны одному тщательно продуманному плану, никогда не колеблясь между интересами своего государства и своей религией, никогда не раболепствуя пред Австрией, трудившейся для создания его величия и трепетавшей пред его спасительной рукой, Максимилиан был достоин не из рук произвола получить титулы и земли, послужившие ему наградой. Остальные католические князья, почти сплошь церковные владетели, недостаточно воинственные, чтобы бороться с полчищами, привлечёнными благосостоянием их земель, стали один за другим жертвами войны и довольствовались тем, что в своих кабинетах и с церковных кафедр поносили врага, с которым боялись встретиться в открытом поле: рабы Австрии или Баварии, все они стушёвывались пред Максимилианом, и лишь в руках этого государя их объединённая сила получила значение.

Грозная монархия, созданная Карлом V и его сыном из противоестественного соединения Нидерландов, Милана, обеих Сицилии, обширных ост- и вест-индских земель, уже при Филиппе III и Филиппе IV клонилась к упадку. Быстро раздувшаяся при посредстве бесплодного золота до огромных размеров, эта монархия погибла от медленного истощения, ибо ей недоставало насущного питания государств — земледелия. Вест-индские завоевания повергли Испанию в нищету, тем самым обогатив все рынки Европы; антверпенские, венецианские и генуэзские менялы давно уже спекулировали золотом, которое ещё дремало в перуанских рудниках. Ради Индии обезлюдили Испанию, индийские сокровища расточали на обратное завоевание Голландии, на химерический проект изменения французского престолонаследия, на злополучный поход против Англии. Но гордыня этого древнего рода пережила апогей его величия, ненависть его врагов пережила его грозное могущество, и ужас, казалось, всё ещё царил над покинутым логовом льва. Недоверчивые протестанты считали, что министры Филиппа III продолжают опасную политику его отца, а в немецких католиках, подобно воре в чудотворную силу мощей мученика, жила ещё надежда на поддержку Испании. Внешний блеск скрывал раны, от которых истекала кровью эта монархия, и все были уверены в её могуществе, потому что она не изменяла высокомерного тона своих золотых дней. Рабы в своём доме и чужаки на своём престоле, призрачные короли Испании диктовали законы своим германским родичам, и позволительно сомневаться, стоила ли помощь, оказываемая ими, той позорной зависимости, ценою которой германские императоры покупали их содействие. Судьбы Европы решались за Пиренеями невежественными монахами и придворными интриганами. Но и в период глубочайшего распада должна была оставаться грозною держава, которая не уступала никакой другой по размерам, была верна — если не из твёрдой политики, то по привычке — всё той же государственной системе, обладала испытанными армиями и превосходными полководцами, прибегала там, где войны было недостаточно, к кинжалу бандитов и умела пользоваться своими официальными посланниками в качестве поджигателей. Всё, что она потеряла в трёх странах света, она теперь старалась наверстать на Востоке, и вся Европа попала бы в её сети, если бы ей удался давнишний её замысел — слиться между Альпами и Адриатическим морем с наследственными владениями Австрии.

К величайшему беспокойству итальянских государств эта всех тяготившая держава проникла в Италию, где её неустанные стремления к расширению своих владений заставляли всех соседних государей трепетать за свои земли. В наиболее опасном положении находился папа, стиснутый испанскими вице-королями между Неаполем и Миланом. Венецианская республика была зажата между австрийским Тиролем и подвластным испанцам Миланом, Савойя — между Миланом и Францией. Этим объясняется уклончивая и двуличная политика, усвоенная итальянскими государствами со времён Карла V. Двойственный характер папской власти заставлял пап вечно колебаться между двумя совершенно противоположными государственными системами. Если наместник апостола Петра почитал в лице испанских государей своих покорнейших сынов, наиболее стойких защитников своего престола, то властитель Церковной области не мог не видеть в этих же государях наихудших своих соседей, опаснейших врагов. Если для первого не было ничего важнее истребления протестантов и торжества австрийского оружия, то второй имел все основания благословлять оружие протестантов, которое лишало этого соседа возможности быть ему опасным. Верх одерживало то одно, то другое соображение, смотря по тому, что больше заботило пап — светская ли власть, или же духовное владычество. В общем, однако, римская политика исходила из более непосредственной опасности, а известно, насколько страх потерять то, что имеешь, действует на душу сильнее желания возвратить себе то, что давно утрачено. Отсюда понятно, почему наместник Христа вступал в заговор с Австрийским домом с целью уничтожения еретиков и почему тот же наместник Христа вступал в заговор с теми же еретиками с целью уничтожения Австрийского дома. Поразительно переплетаются нити всемирной истории! Что было бы с реформацией, что сталось бы со свободой немецких государей, если бы у епископа римского и у римского государя были всегда одни и те же интересы.

Со смертью великого Генриха IV Франция потеряла всё своё величие и всё своё значение на политических весах Европы. Все благотворные результаты предыдущего великого правления были уничтожены в бурный период малолетства наследника. Неспособные министры, случайные создания милостей и интриг, расточили за немногие годы сокровища, накопленные мудрой политикой Сюлли и бережливостью Генриха. Кое-как защищая от внутренней крамолы свою добытую происками власть, они вынуждены были отказаться от мысли править кормилом Европы. То самое междоусобие, которое вооружило Германию против Германии, восстановило также Францию против Франции, и Людовик XIII достиг совершеннолетия лишь для того, чтобы воевать со своей собственной матерью и своими протестантскими подданными. Не сдерживаемые теперь просвещённой политикой Генриха, протестанты, усмотревшие удобный случай и возбуждаемые предприимчивыми вожаками, взялись за оружие и образовали своё собственное государство в государстве, избрав могущественный укреплённый город Ла-Рошаль средоточием своего будущего королевства. Недостаточно искусный политик, чтобы благоразумной терпимостью задушить в зародыше это междоусобие, недостаточно властный государь, чтобы держать в узде силы своего государства и править им твёрдой рукой, Людовик XIII вскоре был доведён до унизительной необходимости купить покорность мятежников огромными денежными суммами. Как ни важны были политические соображения, говорившие в пользу поддержки чешских мятежников против Австрии, сын Генриха IV должен был пока равнодушно взирать на их гибель и почитать за счастье, что кальвинисты в его стране не вспомнили в столь неудобное для него время о своих зарейнских единоверцах. Сильный характер у кормила правления сумел бы привести французских протестантов к покорности и завоевать свободу их братьям в Германии; но Генриха IV уже не было в живых, и лишь Ришелье суждено было воскресить его мудрую политику.

Меж тем как Франция вновь падала с высоты своей славы, освободившаяся Голландия завершала созидание своего могущества. Ещё не угасло беспримерное мужество, пробуждённое Оранским домом, превратившее эту торговую нацию в народ героев и давшее ей силу отстоять свою независимость в кровопролитной войне с Испанией. Памятуя, в какой степени сами они были обязаны своим освобождением чужой помощи, эти республиканцы горели желанием помочь своим немецким братьям ради такой же победы, тем более что и те и другие боролись с одним и тем же врагом, и свобода Германии была наилучшим оплотом для свободы Голландии. Но республика, ещё боровшаяся за своё собственное существование и ценою невероятного напряжения едва справлявшаяся с могущественным врагом в своих собственных пределах, не могла дробить силы, необходимые для самозащиты, и великодушно расточать их ради чужих государств.

Равным образом Англия, хотя и увеличенная недавним присоединением Шотландии, под властью своего слабого Якова не имела уже в Европе того веса, который завоевал ей державный дух Елизаветы. Убеждённая в том, что благоденствие её острова покоится на безопасности протестантов, эта дальновидная государыня никогда не отступала от правила содействовать всякому начинанию, имевшему целью ослабление австрийского могущества. Её преемник не обладал ни умом, необходимым, чтобы усвоить этот принцип, ни силой привести его в исполнение. Если бережливая Елизавета не жалела своих сокровищ для того, чтобы помогать Нидерландам против Испании, а Генриху IV — против ярости лиги, то Яков отдал свою дочь, внуков и зятя на произвол непримиримого победителя. Изощряя свою учёность в поисках небесного источника королевской власти, этот король потерял свою власть на земле. Напрягая всё своё красноречие, чтобы доказать неограниченность королевских прав, он тем самым напоминал английскому народу о его правах и из-за ненужного расточительства лишился своей важнейшей привилегии — обходиться без парламента и подавлять голос свободы. Врождённый трепет пред обнажённым клинком отпугивал его от самой справедливой войны; его любимец Бекингем играл на его слабостях, а самодовольное тщеславие Якова дало испанскому коварству удобный случай провести его. В то время как в Германии губили его зятя и раздавали другим наследие его внуков, этот слабоумный государь с блаженным самодовольством упивался лестью, которую ему кадили Австрия и Испания. Чтобы отвлечь его внимание от германской войны, ему предложили невестку в Мадриде, и придурковатый отец сам побудил своего жаждавшего приключений сына к скоморошеству, которое привело испанскую инфанту в изумление. Испанская невеста была потеряна для его сына, как чешская корона и пфальцский престол для его зятя, и лишь смерть избавила его от опасности закончить своё мирное правление войной, вызванной только тем, что он не имел мужества вовремя пригрозить ею.

Бури гражданской войны, подготовленные его неумелым правлением, разразились при его несчастном сыне и скоро принудили последнего, после нескольких незначительных попыток, отказаться от всякого участия в германской войне, дабы усмирить в своём собственном государстве разбушевавшуюся крамолу, жалкой жертвой которой он в конце концов и пал.

Два выдающихся короля, пользовавшиеся, правда, далеко не одинаковой личной славой, но одинаково могущественные и честолюбивые, внушали тогда уважение к скандинавскому северу. За время долгого и деятельного правления Христиана IV Дания стала видной державой. Личные достоинства этого государя, превосходный флот, отборные войска, благоустроенные финансы и дальновидные союзы обеспечили его государству цветущее благосостояние внутри и уважение вовне. Швецию Густав Ваза вырвал из рабства, преобразовал её путём мудрого законодательства и впервые вывел новосозданное государство на сцену всемирной истории. То, что этот великий государь наметил лишь в общих чертах, было приведено в исполнение его ещё более великим внуком Густавом-Адольфом.

Оба государства, некогда противоестественно соединённые в одну монархию и обессиленные этим соединением, порвали эту связь во время реформации, и разрыв был началом их расцвета. Насколько пагубно было для них обоих насильственное объединение, настолько необходимы были после разделения взаимная добрососедская дружба и согласие. На обе страны опиралась евангелическая церковь; обеим надлежало охранять те же моря; общая выгода должна бы соединить их против одного и того же врага. Но ненависть, из-за которой распалась связь обеих монархий, продолжала разжигать вражду между давно разъединёнными народами. Датские короли всё ещё не могли отказаться от своих притязаний на Швецию; шведы не могли забыть былую тиранию датчан. Смежные границы обоих государств давали вечную пищу для национальной вражды; ревнивое соперничество обоих королей и неизбежные торговые столкновения в северных морях были неиссякаемым источником раздоров.

Из всех средств, которыми основатель шведской державы Густав Ваза стремился усилить своё новое создание, одним из самых действенных была церковная реформа. Основной закон государства отстранял приверженцев папизма от всех государственных должностей и воспрещал всякому будущему властелину Швеции изменять вероисповедное состояние государства. Но уже второй сын и второй наследник Густава, Иоганн, опять вернулся к папизму, а сын его Сигизмунд, занимавший одновременно и престол польский, отважился на некоторые шаги, имевшие целью ниспровержение конституции и господствующей церкви. Чины, возглавленные Карлом, герцогом Зюдерманландским, третьим сыном Густава, оказали ему мужественное сопротивление, последствием которого была открытая междоусобная война между дядей и племянником, между королём и народом. Герцог Карл, бывший в отсутствие короля регентом государства, воспользовался долгим пребыванием Сигизмунда в Польше и справедливым недовольством чинов для того, чтобы теснейшим образом привязать к себе народ и незаметно проложить своему собственному дому путь к престолу. Неудачные действия Сигизмунда немало благоприятствовали замыслу Карла. Общегосударственный сейм позволил себе отменить в пользу регента право первородства, введённое в шведский закон о престолонаследии Густавом Вазой, и возвёл герцога Зюдерманландского на престол, от которого был торжественно отрешён Сигизмунд со всем его потомством. Сыном нового короля, правившего под именем Карла IX, был Густав-Адольф, которому приверженцы Сигизмунда именно по этой причине отказали, как сыну узурпатора, в признании. Но если обязательства между королём и народом взаимны, если государство не переходит из рук в руки по наследию, как неодушевлённый предмет, то целая нация, действующая в полном единодушии, имеет право отказаться исполнить свой долг по отношению к вероломному властелину и заместить его более достойным.

Густаву-Адольфу ещё не было семнадцати лет, когда шведский престол освободился вследствие смерти его отца, но, ввиду ранней умственной зрелости юноши, чины до истечения положенного срока признали его совершеннолетним. Славной победой над самим собой начал он правление, которому суждено было сопровождаться победой и победой закончиться. Первые порывы своего великого сердца Густав-Адольф посвятил юной графине Браге, дочери его подданного, и он искренно желал разделить с нею шведский престол. Но под давлением времени и обстоятельств он принёс свои чувства в жертву высшему долгу государя, и геройская доблесть вновь всецело овладела сердцем, не созданным для того, чтобы ограничиться тихим семейным счастьем.

Христиан IV Датский, уже царствовавший в ту пору, когда Густава ещё не было на свете, вторгся в пределы Швеции и в борьбе с отцом этого героя добился значительных преимуществ. Густав-Адольф поспешил закончить эту пагубную войну и благоразумными уступками купил мир для того, чтобы обратить оружие против царя Московского. Никогда двусмысленная слава завоевателя не соблазняла его проливать кровь своих народов в несправедливых войнах, но от войны справедливой он никогда не уклонялся. Его борьба с Россией закончилась удачно для него, и шведская держава увеличилась на востоке значительными областями.

Между тем Сигизмунд, король польский, продолжал питать против сына враждебные намерения, вызванные ещё отцом, и всяческими хитростями пытался поколебать верность подданных Густава-Адольфа, склонить его друзей к равнодушию, его врагов — к непримиримости. Ни высокие достоинства его соперника, ни бесчисленные доказательства преданности, которыми Швеция окружала своего обожаемого короля, не могли излечить этого ослеплённого государя от бессмысленной надежды вновь вступить на потерянный трон. Все мирные предложения Густава высокомерно отвергались. Против воли был этот миролюбивый герой вовлечён в продолжительную войну с Польшей, в ходе которой под шведское владычество постепенно перешла вся Лифляндия и прусская Польша. Всегда победитель, Густав-Адольф всегда был готов первый протянуть руку примирения.

Эта шведско-польская война совпадает с началом Тридцатилетней войны в Германии и находится с ней в связи. Король Сигизмунд, католик, боролся за шведскую корону с протестантским монархом, — этого было совершенно достаточно, чтобы он считал обеспеченным за собой действенное дружелюбие Испании и Австрии; двойное родство с императором давало ему ещё большие права на поддержку. Надежда на столь могущественную подмогу и побуждала главным образом короля Польского к продолжению войны, которая оказалась столь невыгодной для него; к тому же мадридский и венский дворы не переставали подбадривать его лживыми обещаниями. Теряя одну крепость за другой в Лифляндии, Курляндии и Пруссии, Сигизмунд в то же время видел, что его союзник, переходя в Германии от победы к победе, движется к неограниченному господству: нет ничего удивительного, что его нежелание заключить мир возрастало вместе с его поражениями. Страстное упорство, с которым он преследовал свои химерические планы, мешало ему разгадать коварную политику его союзника, который старался лишь за его счёт отвлечь войска шведского героя, дабы беспрепятственно покончить со свободой Германии и вслед за тем, как лёгкой добычей, овладеть истощённым севером. Одно только обстоятельство, на которое враги никак не рассчитывали — геройское величие Густава, — разорвало хитросплетения этой бесчестной политики. Восьмилетняя польская война, отнюдь не истощив Швецию, лишь способствовала развитию военного гения Густава-Адольфа, закалила шведские войска в долгих походах и позволила незаметно ввести новую тактику, благодаря которой шведы впоследствии творили чудеса на полях Германии.

После этого необходимого обзора тогдашнего состояния европейских государств я позволю себе вновь перейти к прерванной нити событий.

Фердинанд вновь владел своими землями, но ещё не вернул себе тех денег, которые потратил на их завоевание. Сорока миллионов гульденов, доставленных ему конфискациями в Чехии и Моравии, было бы вполне достаточно, чтобы возместить все издержки его и его союзников; но эта громадная сумма быстро растаяла в руках иезуитов и его любимцев. Герцог Максимилиан Баварский, победоносной руке которого император почти исключительно обязан был возвращением своих владений и который ради своей религии и своего императора пожертвовал близким родственником, имел самые веские основания притязать на его благодарность, и в договоре, который герцог заключил с императором ещё до начала войны, он прямо выговорил себе возмещение всех расходов. Фердинанд сознавал всё значение обязательств, налагаемых на него этим договором и заслугами Максимилиана, но не ощущал никакого желания выполнить их за свой счёт. Он намеревался блестяще вознаградить герцога, но без малейшего ущерба для себя. Это, разумеется, успешнее всего можно было сделать на средства того государя, против которого война позволяла ему учинить всё что угодно, проступки которого могли быть изображены в достаточно чёрных красках, чтобы, ссылаясь на уважение к законам, этим оправдать любое насилие над ним. Итак, надо было продолжать преследование Фридриха, обобрать Фридриха с целью вознаградить Максимилиана, и ради того, чтобы расплатиться за старую войну, затеяли новую.

Но к этой побудительной причине присоединилась другая, неизмеримо более важная: до сих пор Фердинанд боролся только за своё существование и выполнял лишь долг самозащиты; теперь же, когда победа даровала ему свободу действий, он вспомнил о своих мнимых высших обязанностях и подумал об обете, который он принёс в Лоретто и Риме своей покровительнице деве Марии, — не щадя своей жизни и короны, повсюду распространять её почитание. С этим обетом неразрмвно было связано угнетение протестантов. Трудно представить себе более благоприятное стечение обстоятельств для выполнения обета, нежели теперь, по окончании чешской войны. Опираясь на своё могущество и на видимость права, Фердинанд мог отважиться передать пфальцские земли католику, и последствия этой перемены были исключительно важны для всей католической Германии. Вознаграждая герцога Баварского добром, награбленным у его родственника, он этим одновременно удовлетворял самые низменные свои вожделения и исполнял свой возвышеннейший долг: он уничтожал врага, которого ненавидел; избавляя своё корыстолюбие от чувствительной жертвы, он вместе с тем приобретал и венец небесный.

Гибель Фридриха была решена в кабинете императора гораздо раньше, чем судьба высказалась против него; но лишь после того, как это случилось, можно было осмелиться разгромить его актом насилия. Без соблюдения каких бы то ни было формальностей, предписанных законами империи для такого случая, указом императора курфюрст и три другие князя, сражавшиеся за него в Силезии и Чехии, были объявлены оскорбителями его императорского величества и нарушителями общего мира, ввергнуты в имперскую опалу, лишены сана и всех владений. Исполнение этого приговора против Фридриха, иначе говоря — захват его земель, было с таким же дерзким нарушением имперских законов возложено на Испанию, как владетельницу Бургундии, на герцога Баварского и на лигу. Будь евангелическая уния достойна того имени, которое она носила, и того дела, которое защищала, исполнение приговора об опале могло бы натолкнуться на непреодолимые препятствия; но жалкое войско, едва равнявшееся испанской армии в Нижнем Пфальце, должно было отказаться от мысли бороться с соединёнными войсками императора, Баварии и лиги. Приговор, произнесённый над курфюрстом, немедленно заставил все имперские города отшатнуться от союза, и государи не замедлили последовать их примеру. Осчастливленные уже тем, что спасли свои владения, они предоставили курфюрста, своего прежнего главу, самоуправству императора, отреклись от унии и поклялись никогда не возобновлять её.

Бесславно покинули германские государи злосчастного Фридриха; Чехия, Силезия и Моравия преклонились пред грозной силой императора. Лишь один-единственный человек, авантюрист, всё богатство которого заключалось в его мече, граф Эрнст фон Мансфельд осмелился в чешском городе Пильзене сопротивляться всему воинству императора. Оставленный после пражского сражения без всякой поддержки курфюрстом, которому он преданно служил, не зная даже, будет ли Фридрих благодарен ему за стойкость, он долго ещё сопротивлялся один, сдерживая напор императорских войск, пока его солдаты под гнётом жестокой нужды не продали город Пильзен императору. Не отчаявшись и после этого удара, он занялся в Верхнем Пфальце новой вербовкой, привлекая к себе таким образом войска, распущенные унией. Вскоре под его знамёнами собралось свежее двадцатитысячное войско, тем более страшное для всех областей, которые оно наводняло, что единственным источником средств к жизни для этих солдат был грабёж. Не ведая, куда хлынут эти полчища, заранее трепетали все соседние епископства, богатства которых могли вызвать нашествие. Но теснимый герцогом Баварским, который для исполнения императорского приговора вторгся в Верхний Пфальц, Мансфельд вынужден был покинуть эту область. Ускользнув посредством ловкого маневра от преследовавшего его баварского генерала Тилли, он вдруг появился в Нижнем Пфальце и там подверг рейнские епископства тем самым насилиям, которые готовил франконским. В то время как баварско-императорская армия наводнила Чехию, испанский генерал Амброзио Спинола двинулся из Нидерландов со значительным войском в Нижний Пфальц, защита которого была по Ульмскому договору предоставлена унии. Однако все распоряжения были настолько неудачны, что один город за другим попадал в испанские руки, и, наконец, когда уния распалась, большая часть страны оказалась занятой испанскими войсками. Вторжение Мансфельда в Нижний Пфальц заставило испанского генерала Кордуву, который командовал этими войсками после ухода Спинолы, поспешно снять осаду Франкенталя. Но вместо того, чтобы вытеснить испанцев из этой провинции, Мансфельд поспешил перейти через Рейн, чтобы дать своим изголодавшимся войскам возможность подкормиться в Эльзасе. В страшную пустыню обратились все незащищённые земли, по которым прокатился этот разбойничий поток, и лишь огромными суммами удавалось городам откупиться от полного разграбления. Набравшись новых сил в этом походе, Мансфельд снова появился на Рейне для защиты Нижнего Пфальца.

Пока за курфюрста Фридриха сражалась такая рука, он не мог считать себя безвозвратно погибшим. У него зародились новые надежды, а в несчастье зазвучал голос друзей, которые безмолвствовали, покуда он был счастлив. Король Английский Яков, равнодушно взиравший на то, как его зять лишился чешской короны, вышел из своего тупого равнодушия, когда было поставлено на карту самое существование его дочери и его внуков и когда победоносный враг дерзнул вторгнуться в пределы курфюршества. Теперь, наконец — хотя и достаточно поздно, — он открыл свою сокровищницу и поспешил помочь деньгами и войсками сперва унии, тогда ещё защищавшей Нижний Пфальц, а затем, когда она распалась, — графу Мансфельду. Он склонил также к деятельной помощи своего близкого родственника, короля Датского Христиана. К тому же истечение срока перемирия между Испанией и Голландией лишило императора всякой поддержки, на которую он мог рассчитывать со стороны Нидерландов. Но важнее всего была помощь, оказанная пфальцграфу Семиградьем и Венгрией. Едва окончилось перемирие между Габором и императором, как этот грозный исконный враг Австрии снова вторгся в Венгрию и возложил на себя в Пресбурге королевскую корону. Он продвигался вперёд так стремительно, что Букуа пришлось покинуть Чехию и поспешить на защиту Венгрии и Австрии. Этот храбрый полководец пал во время осады Нейгейзеля; несколько ранее погиб под стенами Пресбурга столь же храбрый Дампьер. Не встречая на своём пути сопротивления, вторгся Габор в пределы Австрии; старик граф Турн и многие знатные чехи отдали всю свою ненависть и все свои силы на служение врагу своего врага. Решительное наступление со стороны Германии в то время, как Габор теснил императора со стороны Венгрии, могло быстро восстановить шансы Фридриха; но когда Габор выступал в поход, чехи и немцы неизменно складывали оружие, а когда они начинали оправляться, он всегда уже был истощён.

Между тем Фридрих не замедлил броситься в объятия своего нового защитника — Мансфельда. Переодетый, появился он в Нижнем Пфальце, из-за которого боролись теперь Мансфельд и баварский генерал Тилли: Верхний Пфальц давно был уже завоёван. Луч надежды блеснул пред Фридрихом, когда из развалин унии стали являться ему новые друзья. С некоторого времени маркграф Баденский Георг-Фридрих, бывший член унии, стал набирать войско, которое вскоре превратилось в значительную армию. Никто не знал, на чьей стороне она будет, как вдруг маркграф двинулся в поход и соединился с графом Мансфельдом. Предварительно он уступил маркграфство сыну, чтобы этой уловкой спасти свои владения от мести императора, в случае если счастье ему изменит. Соседний герцог Вюртембергский также стал увеличивать свои войска. Всё это поднимало дух пфальцграфа, и он изо всех сил старался вновь вызвать к жизни унию. Теперь и для Тилли пришёл черёд подумать о своём спасении. С величайшей поспешностью призвал он к себе войска испанского генерала Кордувы. Но в то время как неприятель соединял свои силы, Мансфельд и маркграф Баденский расстались, и последний был разбит баварским полководцем при Вимпфене (1622).

Нищий авантюрист, чья законнорождённость вызывала сомнения, объявил себя защитником короля, погубленного своим ближайшим родственником и оставленного без поддержки отцом своей супруги. Владетельный князь отказывался от своих земель, которыми он спокойно правил, ради того, чтобы испытать ненадёжное счастье войны в интересах другого, совершенно чуждого ему государя. Новый удалец, бедный владениями, но богатый славными предками, берётся за защиту дела, которое другому авантюристу не довелось выполнить. Герцогу Христиану Брауншвейгскому, правителю гальберштадтскому, показалось, что он постиг тайну графа Мансфельда, как без денег содержать в боевой готовности армию в двацать тысяч человек. Одушевляемый юношеской самонадеянностью, исполненный жажды добыть себе славу и деньги за счёт католического духовенства, предмета его рыцарской ненависти, он набрал в Нижней Саксонии значительное войско и объявил себя защитником Фридриха и германской свободы. «Богу друг — попам враг» — таков был девиз, выбитый на его монетах, вычеканенных из награбленного церковного серебра, — девиз, который он не посрамил своими действиями.

Путь, избранный этой разбойничьей шайкой, был, по обыкновению, ознаменован ужасающими опустошениями. Разграбив нижнесаксонские и вестфальские монастыри, она набралась сил для грабежа верхнерейнских епископств. Теснимый здесь друзьями и врагами, Христиан подошёл у майнцского города Гехста к Майну и перешёл реку после кровопролитного столкновения с Тилли, препятствовавшего переправе. Потеряв половину войска, он добрался до противоположного берега, где быстро собрал остатки своих отрядов и с ними присоединился к графу фон Мансфельду. Преследуемая Тилли, вся банда бросилась вторично на Эльзас, чтобы докончить опустошение всего, что не было разграблено в первый раз. Меж тем как курфюрст Фридрих, мало чем отличаясь от нищего беглеца, тащился вслед за войском, которое признавало его своим господином и украшало себя его именем, его друзья прилагали все старания к тому, чтобы примирить его с императором. Фердинанд не хотел отнять у них всякую надежду снова увидеть пфальцграфа на престоле. Исполненный хитрости и коварства, он выказал полную готовность приступить к переговорам; этим он рассчитывал охладить их воинский пыл и удержать от крайностей. Король Яков, как всегда игрушка австрийского коварства, своей нелепой суетливостью немало содействовал успеху хитростей императора. Фердинанд требовал прежде всего, чтобы Фридрих, раз он взывает к милости монарха, сложил оружие, и Яков нашёл это требование весьма справедливым. По его повелению пфальцграф дал отставку своим единственным искренним защитникам, графу Мансфельду и Христиану Брауншвейгскому, и стал дожидаться в Голландии решения своей участи и милосердия императора.

Мансфельду и герцогу Христиану не хватало только нового покровителя; они взялись за оружие не во имя интересов пфальцграфа, а поэтому его отказ от их услуг не мог заставить их сложить оружие. Война была для них целью независимо от того, за кого они сражались. После неудачной попытки графа Мансфельда поступить на службу к императору оба они двинулись на Лотарингию, где неистовства их войск распространили ужас до самого центра Франции. Долго стояли они здесь в тщетном ожидании господина, который подрядил бы их на работу, пока голландцы, теснимые испанским генералом Спинолой, не предложили им службу. После кровопролитного столкновения при Флерюсе с испанцами, которые хотели преградить им путь, они достигли Голландии, где появление их немедленно заставило испанского генерала снять осаду с Берген-он-Зома. Но и Голландии скоро стали в тягость эти беспокойные гости, и она воспользовалась первой же передышкой, чтобы избавиться от их опасной помощи. Мансфельд предоставил своим войскам подкрепляться для новых подвигов в богатой провинции — Восточной Фрисландии. Герцог Христиан, воспылавший страстью к пфальц-графине, которую он впервые узнал в Голландии, и более воинственный, чем когда-либо, увёл свои войска обратно в Нижнюю Саксонию: он прикрепил перчатку этой государыни к своей шляпе, а на его знамёнах теперь красовался девиз: «Всё для бога и для неё». Оба отнюдь ещё не доиграли своих ролей в этой войне.

Таким образом, все императорские земли были, наконец, очищены от врагов, уния распалась, маркграф Баденский, граф Мансфельд и герцог Христиан выбиты из своих позиций, и пфальцские земли наводнены войсками, приводившими в исполнение приговор императора. Мангейм и Гейдельберг были в руках баварцев; Франкенталь также вскоре перешёл в руки испанцев. В глухом уголке Голландии пфальцграф дожидался постыдного разрешения коленопреклонённо молить императора смягчиться — и так называемый съезд курфюрстов в Регенсбурге должен был, наконец, решить его участь. Она давно уже была решена при дворе императора, но только теперь обстоятельства оказались достаточно благоприятными, чтобы громогласно объявить это решение. После всего, что император учинил против курфюрста, Фердинанд не мог надеяться на искреннее примирение. Лишь довершением насильственных действий можно было обеспечить им безнаказанность. Поэтому то, что уже было утрачено, должно было остаться утраченным; Фридриху не дано было вновь увидеть свои владения, а государь без земли и народа, разумеется, не мог долее носить курфюрстскую шапку. Насколько тяжела была вина пфальцграфа пред Австрийским домом, настолько велики были заслуги герцога Баварского перед этой династией. Насколько жажда мести и религиозная ненависть Пфальцского дома были страшны Австрийскому дому и католической церкви, настолько были велики надежды последних на благодарность и религиозное рвение герцога Баварского. Наконец, перенесение избирательных прав Пфальцграфа на баварскую корону обеспечивало католической религии решительный перевес в совете курфюрстов и непреходящее первенство в Германии.

Этого последнего довода было достаточно, чтобы склонить трёх духовных курфюрстов в пользу намеченного нововведения; среди протестантских голосов имел значение один лишь голос Саксонии. Но мог ли Иоганн-Георг отказать императору в праве, непризнанием которого ставилось под сомнение его собственное право на курфюршество? Правда, для государя, которого его происхождение, его сан и его могущество ставили во главе протестантской церкви Германии, ничто, казалось бы, не могло быть более свято, нежели защита прав этой церкви от всех притязаний католиков. Однако вопрос заключался теперь не в том, как охранить интересы протестантской религии от католиков, а в том, какой из двух равно ненавистных религий — кальвинистской или папской — предоставить победу над другой, какому из двух одинаково опасных врагов отдать звание курфюрста Пфальцского; при столкновении двух противоположных велений долга было естественно, что вопрос решался по мотивам личной ненависти и частной выгоды. Прирождённый защитник германской свободы и протестантской религии подстрекал императора распорядиться Пфальцским курфюршеством по своему высочайшему благоусмотрению и нимало не смущаться тем, что со стороны Саксонии, формы ради, будет оказано некоторое сопротивление его мероприятиям. Если Иоганн-Георг впоследствии медлил дать своё согласие, то сам Фердинанд изгнанием евангелических проповедников из Чехии подал повод к такому изменению образа мыслей, и передача Пфальцского курфюршества в лен Баварии перестала быть противозаконным действием после того, как император рогласился уступить курфюрсту Саксонскому Лузацию в погашение шести миллионов талеров военных издержек.

И вот, не считаясь с возражениями всей протестантской Германии, нарушая основные законы империи, которые он в избирательном акте клятвенно обещал соблюдать, — Фердинанд торжественно передал в Регенсбурге герцогу Баварскому Пфальцское курфюршество, с тем, однако, что это пожалование, как было оговорено, не касается притязаний, которые могли предъявить на Пфальц родственники и потомки Фридриха. Таким образом, этот злополучный государь теперь окончательно лишился своих владений, даже не быв предварительно выслушан судом, который его осудил, — справедливость, в которой закон не отказывает ничтожнейшему из подданных и даже самому гнусному преступнику.

Этот насильственный шаг открыл, наконец, глаза королю Английскому, и так как в это время как раз были прерваны переговоры о браке его сына с одной из испанских принцесс, то Яков деятельно вступился, наконец, за своего зятя. Переворот во французском министерстве поставил во главе управления кардинала Ришелье, и королевство, пребывавшее в глубоком упадке, ощутило, наконец, что у кормила его стоит настоящий государственный муж. Старания испанского наместника в Милане овладеть Вальтелиной, чтобы таким путём прийти в ближайшее соприкосновение с наследственными землями Австрии, вновь возбудили былые опасения перед этой державой и вместе с тем снова призвали к жизни политические принципы Генриха Великого. Следствием женитьбы принца Уэльского на Генриетте Французской был более тесный союз между обеими этими коронами, к которому присоединились также Голландия, Дания и несколько итальянских государств. Предполагали силою оружия принудить Испанию к возвращению Вальтелины, а Австрию — к восстановлению Фридриха. Но лишь для достижения первой цели была проявлена некоторая деятельность. Яков I скончался, а Карл I, борясь со своим парламентом, уже не мог уделять внимание германским делам. Савойя и Венеция отказали в поддержке, и французский министр рассудил, что, прежде чем решиться выступить на помощь немецким протестантам против их императора, необходимо усмирить гугенотов в своей стране. Насколько велики были надежды, порождённые этим союзом, настолько ничтожен был его успех.

Граф Мансфельд, лишённый всякой поддержки, стоял в бездействии на Нижнем Рейне, а герцог Христиан Брауншвейгский после неудачного похода был вновь изгнан из Германии. Новое вторжение Бетлен Габора в Моравию, безуспешное, как все прежние, из-за отсутствия помощи со стороны Германии, окончилось формальным миром с императором. Унии более не существовало; ни один протестантский государь не был подготовлен к войне, а на границах Нижней Германии стоял баварский генерал Тилли с войском, привыкшим к победам на протестантской земле. Передвижения герцога Брауншвейгского Христиана привлекли его в этот край, откуда он уже как-то раз прошёл до Нижней Саксонии, где взял Липпштадт, опорный пункт правителя области. Необходимость следить за этим врагом и удерживать его от новых вторжений должна была и теперь ещё оправдывать присутствие Тилли в этих землях. Но к тому времени Мансфельд и Христиан за недостатком средств уже распустили свои войска, и армия графа Тилли нигде не видела перед собой неприятеля. Для чего же обременяла она своим присутствием этот край?

Трудно среди рёва разъярённых партий различить голос истины, но подозрительным являлось уже то, что лига и не думала о разоружении. Преждевременное ликование католиков неизбежно должно было усилить тревогу. Император и лига, вооружённые и победоносные, стояли в Германии, где на всей территории не было силы, способной оказать им сопротивление, попытайся они напасть на протестантских князей или даже просто положить конец религиозному миру. Если император Фердинанд и в самом деле был далёк от мысли злоупотреблять своими победами, то одна уже беззащитность протестантов должна была подсказать ему такую мысль. Устарелые договоры не могли связывать государя, убеждённого, что он всё на свете обязан сделать для своей религии, и считавшего, что религиозная цель освящает всякое насилие. Верхняя Германия была побеждена, и лишь Нижняя могла противиться его самодержавию. Здесь господствовали протестанты, здесь у католической церкви была отобрана большая часть её владений, и казалось, что настал момент возвратить церкви утраченные имущества. В церковных имуществах, присвоенных нижнегерманскими князьями, заключался немалый источник их мощи, и необходимость возвратить церкви её достояние являлась в то же время превосходным предлогом ослабить этих государей.

Оставаться бездеятельными в таком опасном положении было бы преступной беспечностью. Воспоминание об ужасах, совершённых войсками Тилли в Нижней Саксонии, было слишком свежо, чтобы не побудить князей к самозащите. Со всей возможной поспешностью вооружился весь нижнесаксонский округ. Были введены чрезвычайные военные налоги, набраны войска и наполнены склады. С Венецией, Голландией и Англией велись переговоры о денежной помощи. Шли совещания о том, какую державу поставить во главе союза. Короли Зунда и Балтийского моря, естественные союзники этого округа, не могли равнодушно дожидаться того дня, когда император победоносно водворится здесь и станет их соседом на берегах северных морей. Как интересы религии, так и интересы политики властно побуждали их положить предел продвижению этого государя в Нижней Германии. Христиан IV, король датский, причислял себя, в качестве герцога Голштинского, к чинам этого округа; столь же веские мотивы заставили и Густава-Адольфа Шведского принять участие в этом союзе.

Оба короля добивались чести стать на защиту нижнесаксонского края и сразиться с грозной Австрийской державой. Каждый предлагал выставить вполне снаряжённую армию и лично предводительствовать ею. Победоносные походы против Москвы и Польши придавали особый вес обещанию короля Шведского. На всём балтийском побережье славилось имя Густава-Адольфа. Но слава этого соперника точила сердце короля Датского, и чем больше лавров ждал Христиан IV для себя от этого похода, тем менее мог он подавить свою зависть и заставить себя уступить их своему соседу. Оба предъявили свои предложения и условия английскому министерству, и там, наконец, Христиану IV удалось взять верх над соперником. Густав-Адольф, в целях своей безопасности, требовал передачи ему в Германии, где сам он не имел ни пяди земли, нескольких крепостей для того, чтобы в случае неудачи обеспечить своим войскам необходимое прибежище. Христиан IV владел Голштинией и Ютландией и, потерпев неудачу, мог безопасно отступить через эти земли восвояси.

Чтобы опередить соперника, король Датский поспешил выступить в поход. Назначенный главнокомандующим нижнесаксонского округа, он вскоре получил в своё распоряжение шестидесятитысячное войско; администратор Магдебургский, герцоги Брауншвейгские и Мекленбургские присоединились к нему. Помощь, обещанная Англией, вдохнула в короля новое мужество, и, став во главе такой силы, он льстил себя надеждой окончить войну одним походом. В Вену дано было знать, что вооружение имеет целью лишь защиту округа и сохранение спокойствия в этом крае. Но переговоры с Голландией, Англией и даже с Францией, необычайно напряжённая деятельность в нижнесаксонском округе и пребывание здесь грозной армии, видимо, имели целью не только защиту определённых земель, но полное восстановление курфюрста Пфальцского в его правах и унижение не в меру усилившегося императора.

После того как император, пытаясь принудить короля Датского и нижнесаксонский округ сложить оружие, исчерпал все возможности переговоров, увещаний, угроз и приказаний, начались военные действия, и Нижняя Германия стала театром войны. Граф Тилли, подвигаясь по левому берегу Везера, овладел всеми проходами вплоть до Миндена. После неудачного нападения на Нинбург и перехода через реку, он вторгся в княжество Калембергское и занял его своими войсками. На правом берегу Везера действовал король, войска которого заняли Брауншвейг. Но, ослабив свою армию выделением из неё значительных отрядов, он не мог предпринять с остатком войска ничего серьёзного. Сознавая превосходство противника, он избегал решительной схватки так же упорно, как полководец лиги искал её.

До сих пор император воевал в Германии, — если не считать испанско-нидерландских вспомогательных отрядов, вторгшихся в Нижний Пфальц, — исключительно посредством войск Баварии и лиги; Максимилиан вёл войну в качестве главы имперской экзекуции, и Тилли, руководивший ею, являлся слугою Баварии. Всем своим превосходством на поле брани император был обязан войскам Баварии и лиги, и поэтому от них зависели все его удачи и весь его авторитет. Эта зависимость от доброй воли Баварии и лиги была несовместима с обширными замыслами, которые возникли при императорском дворе после столь блестящего начала.

Как ни велика была готовность лиги встать на защиту императора, ибо с этим было связано её собственное благополучие, всё же трудно было ожидать, чтобы она простёрла эту готовность и на завоевательные планы императора. А если бы она впредь и согласилась давать войска для завоевательных целей, то было основание опасаться, что она разделит с императором только общую им ненависть, выгодами же завоевания воспользуется сама. Лишь значительная военная сила, выставленная в поле им самим, могла снять с плеч императора бремя гнетущей зависимости от Баварии и обеспечить ему сохранение его прежнего могущества в Германии. Но война настолько истощила владения императора, что они не могли стать источником средств для снаряжения такой армии. При таких обстоятельствах для императора ничего не могло быть приятнее предложения, которое ему неожиданно сделал один из его офицеров.

То был граф Валленштейн, заслуженный офицер, самый богатый дворянин Чехии. С ранней юности он служил императорскому дому и прославился во многих походах против турок, венецианцев, чехов, венгров и трансильванцев. Полковником он участвовал в битве под Прагой и затем в должности генерал-майора разбил венгерскую армию в Моравии. Благодарность императора соответствовала этим заслугам, и наградой за них была значительная доля имущества, конфискованного после чешского мятежа. Владетель несметного состояния, движимый честолюбивыми планами, исполненный надежд, основанных на вере в свою счастливую звезду и ещё более — на глубоком понимании условий своего времени, он вызвался набрать и снарядить для императора армию на свои средства и средства своих друзей и даже избавить императора от забот о её содержании, если ему будет позволено увеличить её до пятидесяти тысяч человек. Не было человека, который не издевался бы над этим предложением как над химерическим созданием увлекающегося ума, но попытка оправдала бы себя даже в том случае, если бы он выполнил лишь часть своего обещания. Ему предоставлено было для вербовки несколько округов в Чехии и дано было разрешение назначать командиров по своему усмотрению. Через несколько месяцев под его знамёнами стояло двадцать тысяч человек, которых он повёл за пределы Австрии. Вскоре он появился на границе Нижней Саксонии уже с тридцатью тысячами. Для всего этого начинания император не дал ничего, кроме своего имени. Слава полководца, виды на блестящее повышение и надежда на добычу привлекали удальцов со всех концов Германии под его знамёна, и даже владетельные князья под влиянием корыстолюбия или из жажды славы вызывались теперь поставлять войска для Австрии.

Таким образом, теперь, в первый раз за эту войну, в Германии появилось императорское войско — гроза для протестантов и немногим более утешительное явление для католиков. Валленштейну было приказано соединить свою армию с войсками лиги и вместе с баварским генералом двинуться на короля Датского. Но, давно уже завидуя воинской славе Тилли, он не проявлял никакого желания делить с ним лавры этого похода и затмевать блеск своей славы сиянием подвигов Тилли. Правда, военный план Валленштейна служил поддержкой операциям Тилли, но выполнял он его совершенно независимо от Тилли. У него не было тех источников, из которых Тилли черпал средства для своего войска; поэтому он вынужден был вести свою армию в богатые земли, ещё не пострадавшие от войны. Итак, не соединившись — вопреки приказу — с полководцем лиги, он двинулся в область Гальберштадта и Магдебурга и овладел Эльбой при Дессау. Все земли по обоим берегам этой реки были таким образом открыты для его грабежей; он мог отсюда напасть с тыла на короля Датского и, в случае надобности, даже проложить себе путь в его владения.

Христиан IV чувствовал всю опасность своего положения между двумя столь страшными армиями. Ещё ранее он соединился с возвратившимся из Голландии правителем Гальберштадтским. Теперь он открыто признал также графа Мансфельда, от услуг которого до сих пор отказывался, и оказал ему посильную поддержку. Мансфельд сторицей вознаградил его за это. Без всякой чужой помощи он отвлёк войска Валленштейна и помешал им уничтожить в союзе с Тилли короля Датского. Невзирая на численное превосходство неприятеля, этот смелый полководец подошёл даже к Дессаускому мосту и отважился окопаться прямо в виду императорских окопов. Но, не выдержав натиска всего неприятельского войска с тыла, он вынужден был уступить численности и покинуть позицию, потеряв три тысячи человек убитыми. После этого поражения Мансфельд двинулся в Бранденбург, где, после краткого отдыха, подкрепил себя новыми войсками, а затем внезапно появился в Силезии, намереваясь оттуда вторгнуться в Венгрию и в союзе с Бетлен Габором внести войну в самое сердце австрийских владений. Так как наследственные земли императора были беззащитны против такого неприятеля, то Валленштейн получил спешный приказ оставить на время в покое короля Датского для того, чтобы по возможности преградить Мансфельду путь через Силезию.

Диверсия, предпринятая Мансфельдом, для отвлечения войск Валленштейна, дала королю Датскому возможность отправить часть своих войск в Вестфалию, чтобы занять здесь епископства Мюнстер и Оснабрюк. С целью воспрепятствовать этому Тилли поспешил покинуть Везер; но продвижение герцога Христиана, который обнаруживал намерение ворваться через Гессен в земли лиги и перенести туда театр войны, заставило его как можно скорее покинуть Вестфалию. Чтобы не быть отрезанным от этих земель и воспрепятствовать опасному соединению ландграфа Гессенского с неприятелем, Тилли поспешно овладел всеми укреплёнными местами на Верре и Фульде и захватил город Мюнхен, расположенный у подножия гессенских гор, где обе реки впадают в Везер. Вслед за тем он занял Геттинген — ключ к Брауншвейгу и Гессену — и готовил ту же судьбу Нордгейму, но король со всей своей армией поспешил расстроить его намерения. Обеспечив эту крепость всем необходимым для долгой осады, король попытался проложить себе путь в земли лиги через Эйхсфельд и Тюрингию. Он прошёл уже Дудерштадт, но граф Тилли быстрыми переходами опередил его. Так как армия Тилли, подкреплённая несколькими полками Валленштейна, численностью намного превосходила королевское войско, то Христиан во избежание боя повернул назад к Брауншвейгу. Но Тилли неустанно преследовал его при этом отступлении, и после трёхдневных стычек королю пришлось, наконец, дать неприятелю сражение при деревне Луттер у Баренберга. Датчане начали бой с большой храбростью; мужественный король трижды водил их в атаку, но, наконец, более слабой стороне пришлось уступить численности и военной опытности неприятеля, и на долю полководца лиги выпала полная победа. Шестьдесят знамён и вся артиллерия, обоз и амуниция достались победителю; много благородных офицеров и около четырёх тысяч рядовых полегли на поле битвы; несколько рот пехоты, бросившихся во время бегства в общинную управу в Луттере, сложили оружие и сдались победителю.

Король бежал со своей кавалерией и быстро оправился от этого чувствительного удара. Пользуясь плодами своей победы, Тилли овладел Везером и брауншвейгскими землями и оттеснил короля обратно к Бремену. Запуганный поражением, король собирался теперь держаться оборонительного образа действий, прежде всего чтобы воспрепятствовать неприятелю перейти через Эльбу. Но, выделив гарнизоны для всех крепостей, он тем самым ослабил своё войско и обрёк себя на бездействие; разрозненные отряды были один за другим рассеяны или уничтожены неприятелем. Войска лиги, овладев всем течением Везера, заняли местности по ту сторону Эльбы и Гавеля, и датские отряды были постепенно выбиты из всех позиций. Сам Тилли переправился через Эльбу и победно двинулся в глубь Бранденбурга, а Валленштейн вторгся с другой стороны в Голштинию, дабы перенести войну в собственные владения короля.

Этот полководец только что возвратился из Венгрии, где преследовал графа Мансфельда, но не смог ни замедлить его продвижения, ни помешать его соединению с Бетлен Габором. Неустанно преследумый судьбой и всегда её преодолевая, Мансфельд с невероятным трудом пробился через Силезию и Венгрию к князю Семиградскому, который, однако, принял его не слишком радушно. В надежде на помощь Англии и на сильную диверсию в Нижней Саксонии Габор снова нарушил перемирие с императором — и вдруг Мансфельд вместо желанной диверсии привёл следовавшее за ним по пятам войско Валленштейна и, вместо того чтобы доставить Габору деньги, требовал их от него. Нелады между протестантскими государями охладили пыл Габора, и он поспешил, по своему обыкновению, отделаться от грозных войск императора миром. Твёрдо решив при первом проблеске надежды снова нарушить этот мир, он отправил графа Мансфельда в Венецианскую республику, чтобы там прежде всего добыть денег.

Отрезанный от Германии и лишённый возможности прокормить жалкие остатки своих войск в Венгрии, Мансфельд продал оружие и снаряжение и распустил своих солдат. С небольшой свитой он направился через Боснию и Далмацию в Венецию; новые смелые замыслы наполняли его мужеством, но жизненный путь его был закончен. Судьба, неустанно швырявшая его во все стороны, готовила ему могилу в Далмации. Неподалёку от Зары его настигла смерть (1626). Незадолго перед тем скончался его верный товарищ Христиан, герцог Брауншвейгский, — два мужа, достойные бессмертия, будь они способны так же возвыситься над своим веком, как возвысились над своей судьбой.

Борьба с Тилли была не под силу королю Датскому, даже когда он располагал всей своей армией, тем менее мог он с ослабленными войсками оказывать сопротивление обоим полководцам императора! Одну за другой сдавали датчане свои позиции на Везере, Эльбе и Гавеле, и армия Валленштейна бурным потоком хлынула на Бранденбург, Мекленбург, Голштинию и Шлезвиг. Этот полководец, слишком надменный, чтобы действовать совместно с кем-либо другим, отправил полководца лиги на ту сторону Эльбы, якобы затем, чтобы там наблюдать за голландцами, на самом же деле для того, чтобы он, Валленштейн, мог самолично окончить войну против короля и один пожать плоды побед, одержанных усилиями Тилли. Христиан потерял все крепости в своих немецких владениях, кроме Глюкштадта; войска его были разбиты или рассеяны, Германия не оказывала ему никакой помощи. От Англии утешения было мало, его союзники в Нижней Саксонии были отданы в жертву ярости победителя. Ландграфа Гессен-Кассельского Тилли тотчас после победы при Луттере заставил отказаться от союза с Данией. Грозное появление Валленштейна перед Берлином заставило курфюрста Бранденбургского покориться и принудило его признать Максимилиана Баварского законным курфюрстом. Большая часть Мекленбурга была теперь наводнена войсками императора, а оба герцога, как сторонники короля Датского, ввергнуты в имперскую опалу и изгнаны из их владений. Защита германской свободы от противозаконных нарушений рассматривалась как преступление, влекущее за собой потерю всех титулов и владений. И всё это было лишь началом ещё более вопиющих насилий, которые вскоре воспоследовали.

Теперь выяснилось, каким способом Валленштейн предполагал выполнить свои безмерные обещания. Методы действия он перенял у графа Мансфельда, но ученик превзошёл учителя. Руководствуясь правилом, что война должна питать войну, Мансфельд и герцог Христиан содержали свои войска посредством контрибуций, безжалостно налагаемых и на друзей и на врагов. Но этот разбойничий образ жизни сопровождался всеми неудобствами и опасностями разбойничьего существования. Подобно беглым грабителям приходилось им пробираться меж врагов, бдительных и ожесточённых, перебегать из одного конца Германии в другой, трепетно выжидать удобного случая и избегать самых богатых земель, как находившихся под охраной более сильных войск. Если Мансфельд и герцог Христиан в борьбе со столь страшными препятствиями успели всё-таки сделать так изумительно много, то насколько же больше можно было совершить, когда все эти препятствия отпали, когда вновь собранная армия была достаточно многочисленна, чтобы привести в трепет любого из наисильнейших князей империи, когда имя императора обеспечивало безнаказанность всякого насилия, — словом, когда под прикрытием высшего авторитета империи и во главе могущественной армии выполнялся тот самый план, который те два авантюриста осуществляли за свой страх и риск со случайно набранной бандой!

На всё это рассчитывал Валленштейн, делая императору своё смелое предложение, которое теперь никто уже не находил слишком самонадеянным. Чем многочисленнее становилось войско, тем меньше приходилось заботиться о его содержании, ибо тем сильнее трепетали пред ним все противники; чем возмутительнее были насилия, тем безнаказаннее можно было их творить. Применяемые против враждебно настроенных имперских чинов, они имели видимость законности; применяя их против покорных, можно было ссылаться на мнимую необходимость. Неравномерное распределение этого гнёта препятствовало опасному единению между князьями; разорение их земель лишало их возможности сопротивляться. Таким образом, вся Германия стала провиантским складом для войск императора, и он мог хозяйничать во всех землях, как в своих наследственных владениях. Отовсюду неслись к императорскому престолу мольбы о правосудии, но пока обиженные государи смиренно домогались правосудия, Фердинанд II мог считать себя ограждённым от самоуправного мщения. Всеобщее негодование было обращено как против императора, своим высоким саном покрывавшего все эти ужасы, так и против полководца, преступившего границы своих полномочий и открыто употреблявшего во зло авторитет своего господина. Взывали к императору, чтобы добиться у него защиты от его полководца. Но как только Валленштейн почувствовал, что благодаря своим войскам он всемогущ, он сбросил с себя узы покорности императору.

Полное истощение врага давало возможность ожидать близкого мира. Тем не менее Валленштейн неуклонно продолжал усиливать императорские войска и, наконец, довёл их численность до ста тысяч человек. Несметные полковничьи и офицерские патенты, двор, пышностью не уступавший императорскому, огромные подачки приближённым (он никогда не дарил меньше тысячи гульденов), раздача несметных сумм на подкупы при дворе, чтобы сохранить там влияние, — и всё это, нимало не обременяя императорскую казну. Все эти огромные деньги добывались взысканием контрибуций в нижнегерманских областях; не делалось никакого различия между друзьями и врагами — везде, во владениях всех государей, самовольные вторжения войск и постои, везде одинаковые вымогательства и насилия. Если верить одному сильно преувеличенному сообщению того времени, то Валленштейн в течение семилетнего командования собрал посредством контрибуций с одной только половины Германии шестьдесят миллиардов талеров. Чем чудовищнее были вымогательства, тем обширнее становились его военные запасы, тем охотнее, стало быть, стекались под его знамёна; весь мир гонится за счастьем. Его армия всё увеличивалась, а земли, по которым она проходила, быстро хирели. Но какое ему было дело до проклятий, нёсшихся из областей, до воплей государей? Войско Валлеиштейна боготворило его, и само преступление давало ему возможность смеяться над всеми его последствиями.

Было бы несправедливо относить все эти бесчинства императорских армий за счёт самого императора. Знай Фердинанд заранее, что он отдаёт все германские государства в жертву своему полководцу, он неизбежно понял бы, какую страшную опасность для него самого представляет полководец, ставший полновластным. Чем теснее становились узы между армией и её вождём, от которого исходило всякое счастье и всякое повышение, тем более ослаблялись эти узы между ними обоими, с одной стороны, и императором — с другой. Правда, всё делалось от имени последнего. Но величием, присвоенным главе империи, Валленштейн пользовался лишь для сокрушения всякого другого авторитета в Германии. Отсюда сознательно выработанное этим человеком правило: явно унижать германских имперских князей, постепенно уничтожать все ступени и ранги между этими князьями и главою империи и поднять авторитет последнего на недосягаемую высоту. Если император будет единственной законодательной властью в Германии — кто сравнится тогда с визирем, которого он избрал исполнителем своей воли? Самого императора изумила высота, на которую возвёл его Валленштейн; но так как это величие господина являлось делом рук его слуги, то творение Валленштейна неминуемо должно было погибнуть, как только его творец отказал бы ему в поддержке. Не напрасно заставлял он всех князей Германии негодовать против императора: чем яростнее их вражда против Фердинанда, тем необходимее будет для императора тот единственный, кто способен охранить его от их злых намерений. План Валленштейна, очевидно, состоял в том, чтобы его повелитель не боялся во всей Германии никого, кроме одного человека — того, кому он обязан всемогуществом.

Важным шагом к этой цели было требование Валленштейна предоставить ему только что завоёванный Мекленбург в качестве временного залога, пока ему не будут возмещены издержки, понесённые им до той норы в походах для императора. Ещё ранее Фердинанд, очевидно для того, чтобы дать своему полководцу лишнее преимущество пред баварским, возвёл его в сан герцога Фридландского. Но обыкновенная награда не могла, конечно, удовлетворить честолюбие Валленштейна. Тщетно раздавались даже в императорском совете недовольные голоса против этого нового повышения за счёт двух владетельных князей империи; напрасно протестовали даже испанцы, которых давно уже оскорбляла надменность Валленштейна. Сильная партия среди советников императора, под влиянием подкупа державшая сторону Валленштейна, взяла верх: Фердинанд хотел во что бы то ни стало обеспечить себе признательность этого необходимого слуги. Придравшись к незначительным проступкам, лишили наследия представителей одного из древнейших владетельных домов Германии, чтобы их достоянием вознаградить императорскую креатуру (1628).

Вскоре затем Валленштейн стал именовать себя генералиссимусом императора на море и на суше. Город Висмар был взят, и таким образом приобретена точка опоры на балтийском побережье. От Польши и ганзейских городов были потребованы суда, чтобы перенести войну за Балтийское море, преследовать датчан в самом их государстве и принудить их к миру, который должен был открыть путь к ещё более обширным завоеваниям. Связь нижнегерманских чинов со скандинавскими государствами была бы разорвана, если бы императору удалось вклиниться между ними и окружить Германию от Адриатического моря до Зунда непрерывной цепью своих земель (лежавшая по пути Польша зависела от него). Если таковы были намерения императора, то у Валленштейна были свои собственные основания преследовать ту же цель. Прибалтийские владения должны были послужить краеугольным камнем могущества, мечты о котором давно тешили его честолюбие и которое должно было дать ему возможность обходиться впредь без своего господина.

Чтобы достичь этой цели, было в высшей степени важно овладеть городом Штральзундом на балтийском побережье. Превосходная гавань и лёгкость переправы на шведский и датский берега делали его отличнейшим опорным пунктом в случае войны с обоими государствами. Город этот, шестой в Ганзейском союзе, пользовался под охраной герцога Померанского весьма важными привилегиями. Не имея никаких связей с Данией, он до того времени не принимал в настоящей войне ни малейшего участия. Но ни этот нейтралитет, ни привилегии не могли спасти его от посягательств Валленштейна, распространившего на него свои замыслы.

Предложение Валленштейна принять императорский гарнизон было с достойной твёрдостью отвергнуто штральзундским магистратом; было отказано также в коварной просьбе пропустить его войско. Тогда Валленштейн начал осаду города.

Для обоих скандинавских королей было равно важно сохранить независимость Штральзунда, при отсутствии которой корабли не могли спокойно плавать по Бельту. Общая опасность победила, наконец, личную вражду, давно уже разъединявшую обоих королей. По договору в Копенгагене (1628) они взаимно обязались защищать Штральзунд соединёнными силами и сообща бороться со всякой иноземной державой, которая с враждебными намерениями покажется в Балтийском море. Христиан IV немедленно отправил в Штральзунд достаточный гарнизон и личным присутствием воодушевил мужество горожан. Несколько военных кораблей, присланных на помощь императорскому полководцу королём Польским Сигизмундом, были пущены датским флотом ко дну, и так как город Любек тоже отказался предоставить Валленштейну свои суда, то генералиссимусу на море и суше не хватило кораблей даже для того, чтобы запереть гавань одного лишь города.

Казалось, не было большей авантюры, чем попытка взять превосходно укреплённую морскую крепость, оставляя открытой её гавань. Валленштейн, до сих пор не знавший сопротивления, хотел на этот раз преодолеть также и природу, победить непобедимое. Штральзунд, открытый с моря, продолжал беспрепятственно получать продовольствие и подкрепляться новыми войсками. Тем не менее Валленштейн обложил его с суши и старался пустыми угрозами заменить недостаток более действенных средств. «Я возьму этот город, хотя бы он был прикован цепями к небу», — говорил он. Сам император, быть может раскаиваясь в начинании, которое не могло иметь для него славного исхода, охотно воспользовался мнимой покорностью и некоторыми приемлемыми предложениями граждан Штральзунда и приказал своему полководцу снять осаду. Валленштейн пренебрёг этим приказом и продолжал теснить осаждённых непрерывными штурмами. Так как датский гарнизон, значительно поредевший, был не в состоянии справиться с тяжёлой непрерывной работой, а король не имел никакой возможности прислать подкрепления, то Штральзунд, с разрешения Христиана, обратился за помощью к королю Шведскому. Датский комендант, оставив крепость, уступил место шведскому, который продолжал оборону с исключительным успехом. Счастье Валленштейна разбилось об этот город, и впервые в жизни его гордости пришлось испытать чувствительное поражение: потеряв понапрасну несколько месяцев, понеся урон в двенадцать тысяч убитых, он отказался от своего намерения. Но созданная им для города необходимость прибегнуть к шведской помощи обеспечила тесный союз между Густавом-Адольфом и Штральзундом, что в дальнейшем немало облегчило появление шведов в Германии.

До сих пор удача сопровождала оружие лиги и императора, и Христиан IV, побеждённый в Германии, вынужден был искать убежища на своих островах. Однако Балтийское море остановило это победоносное движение. Недостаток кораблей не только воспрепятствовал преследованию короля, но даже грозил победителю потерей уже совершённых завоеваний. Опаснее всего был возможный союз обоих северных монархов, который совершенно лишил бы императора и его полководца возможности играть какую-либо роль на Балтийском море или сделать высадку в Швеции. Если бы, однако, удалось разъединить интересы обоих государей и в особенности обеспечить себе дружбу Датского короля, то можно было надеяться легко осилить оставшуюся в одиночестве Шведскую державу. Страх перед вмешательством иностранных государств, непокорство протестантов в его собственных владениях, огромные расходы по войне и более всего — буря, грозившая разразиться во всей протестантской Германии, склоняли императора к миру, и его полководец, по совершенно противоположным побуждениям, спешил исполнить это желание. Весьма мало склонный желать мира, который неминуемо должен был из блеска величия и могущества ввергнуть его в безвестность частной жизни, он хотел только перенести театр войны на новое место и путём этого одностороннего мира затянуть всеобщую смуту. Дружба Дании, соседом которой он сделался в качестве герцога Мекленбургского, была весьма важна для осуществления его обширных замыслов, и он решил, хотя бы в ущерб своему повелителю, обеспечить себе благодарность короля Датского.

Договором в Копенгагене Христиан IV обязался не заключать без участия Швеции мира с императором. Несмотря на это, он с готовностью принял предложение, сделанное ему Валленштейном. На конгрессе в Любеке (1629) датчане получили от императора обратно все отнятые у них земли; участие в конгрессе шведских послов, явившихся ходатайствовать за Мекленбург, было с нарочитым пренебрежением отклонено Валленштейном. Король Датский обязался впредь вмешиваться в дела Германии лишь постольку, поскольку давало ему на то право звание герцога Голштинского ни в коем случае не присваивать нижнегерманских церковных владений и, наконец, предоставить мекленбургских герцогов их судьбе. Христиан сам вовлёк обоих этих властителей в войну с императором; теперь он жертвовал ими, чтобы ублаготворить того, кто похитил их владения. Одним из важнейших побуждений, заставивших его начать войну с императором, было восстановление его родственника курфюрста Пфальцского на престоле, — об этом государе в Любекском мирном договоре не было упомянуто ни единым звуком; наоборот, одной из его статей была признана законность курфюршеских прав Баварии. Так бесславно сошёл со сцены Христиан IV.

Теперь спокойствие Германии вторично было в руках Фердинанда, и от него одного зависело превратить мир с Данией в мир всеобщий. Из всех областей Германии неслись к нему вопли несчастных, умолявших его положить конец их терзаниям. Неистовства его солдат, корыстолюбие его полководцев перешли все границы. Наводнённая опустошительными бандами Мансфельда и Христиана Брауншвейгского и страшными отрядами Тилли и Валленштейна, Германия, окровавленная, истощённая и опустошённая, молила о покое. Могуче было стремление к миру у всех имперских чинов, могуче было оно у самого императора, который, втянувшись в Верхней Италии в войну с Францией, был обессилен нескончаемой войной в Германии и страшился счетов, по которым ему предстояло платить. Но, к несчастью, условия, на которых обе религиозные партии соглашались вложить меч в ножны, были прямо противоположны. Католики хотели окончить войну с выгодой для себя; протестанты тоже не хотели остаться в накладе; император, вместо того чтобы с мудрой умеренностью согласовать требования обеих партий, стал на сторону одной из них — и в результате Германия снова была ввергнута в ужасы губительной войны.

Сразу после подавления чешского восстания Фердинанд занялся искоренением реформации в своих наследственных землях; однако из уважения к некоторым евангелическим князьям мероприятия эти проводились здесь с умеренностью. Но победы полководцев императора в Нижней Германии придали ему смелости, и он отбросил всякое стеснение. В соответствии с этим всем протестантам в его наследственных владениях было предложено отказаться или от их веры, или от отечества — страшный, бесчеловечный выбор, вызвавший неописуемое возмущение среди австрийских крестьян. В пфальцских владениях тотчас по изгнании Фридриха V реформатское богослужение было воспрещено, и преподаватели, наставлявшие в этом вероучении, были изгнаны из Гейдельбергского университета.

Эти новшества были лишь предвестием других, ещё более значительных. На собрании курфюрстов в Мюльгаузене католики потребовали от императора, чтоб он возвратил католической церкви все перешедшие со времени Аугсбургского религиозного мира к протестантам архиепископства, епископства, самостоятельные и подчинённые аббатства и монастыри и таким образом вознаградил католических владетелей за все потери и притеснения, которые они претерпели в войне. Это указание, данное столь строго католическому государю, как Фердинанд, не могло остаться безрезультатным; но император находил пока несвоевременным возмущать всю протестантскую Германию столь решительным шагом. Не было ни одного протестантского князя, для которого отобрание церковных владений не означало бы потери части его земель. Там, где доходы с них шли не целиком на мирские цели, они обращались в пользу протестантской церкви. Многие князья черпали значительную долю своих богатств и своей мощи из этих источников. Всех без исключения должно было до крайности ожесточить отнятие церковных имуществ. Религиозный мир не лишил их права на них, хотя и не признал его бесспорным. Но долгое, у многих почти вековое обладание ими, молчание четырёх сменивших друг друга императоров, закон справедливости, дававший им равное с католиками право на пожертвования их предков, — всё это они могли уверенно приводить в обоснование своих прав. Кроме реального ущерба, который неизбежно нанесло бы их могуществу и юрисдикции возвращение церковных владений, кроме необозримой смуты, какая должна была явиться следствием его, немалой невыгодой было для них и то, что вновь назначенные католические епископы, очевидно, должны были усилить католическую партию в имперском сейме таким же количеством новых голосов. Столь чувствительные потери, угрожавшие протестантской партии, давали императору повод ожидать самого упорного сопротивления с её стороны, и он не хотел раньше времени, прежде чем пламя войны в Германии не будет погашено без остатка, возбуждать против себя целую партию, столь опасную в своём единстве и имевшую могущественную опору в лице курфюрста Саксонского. Поэтому он произвёл предварительно опыт в малом масштабе, чтобы испытать, как эта мера будет принята в большом. Несколько имперских городов в Верхней Германии и герцог Вюртембергский получили приказ передать католикам захваченные ими церковные владения.

Положение вещей в Саксонии дало императору возможность предпринять там некоторые ещё более смелые попытки. В епископствах Магдебургском и Гальберштадтском протестантские каноники позволили себе избрать епископов своего вероисповедания. Оба епископства, за изъятием только города Магдебурга, были теперь наводнены войсками Валленштейна. Случайно епископство Гальберштадтское было теперь свободно вследствие смерти правителя, герцога Брауншвейгского Христиана, а Магдебург — вследствие отрешения Бранденбургского принца Христиана-Вильгельма. Фердинанд воспользовался обоими этими обстоятельствами, чтобы передать Гальберштадтское епископство католику, вдобавок принцу своего же дома. Чтобы предупредить такое насилие, магдебургский капитул поспешил избрать архиепископом сына курфюрста Саксонского. Но папа, самовольно вмешавшись в этот спор, присудил епископство Магдебургское всё тому же австрийскому принцу. Нельзя было не изумляться ловкости Фердинанда, который, при всей благочестивейшей ревности к делам веры, всегда помнил о благе своих родственников.

Наконец, когда после Любекского мира императору уже нимало не приходилось бояться Дании и германские протестанты были, казалось, совершенно разгромлены, а требования лиги становились всё громче и настоятельнее, Фердинанд подписал (1629) получивший столь печальную известность реституционный эдикт (указ о возвращении церковных владений), представив его предварительно на утверждение каждого из четырёх католических курфюрстов. Во введении он заявляет о своём праве, в силу полноты императорской власти, дать непреложное толкование смыслу религиозного мира, различное понимание которого до сих пор порождало нескончаемые смуты, и в качестве верховного посредника выступить третейским судьёй между обеими враждующими сторонами. Это право он основывал на обычае своих предшественников и на давнишнем согласии самих же протестантских чинов. Курфюршество Саксонское действительно признало за императором это право; теперь выяснилось, как много вреда причинил этот князь протестантскому делу своей приверженностью Австрии. Если, однако, буква религиозного мира в самом деле могла быть предметом разноречивых толкований, что в достаточной степени доказали длившиеся уже более ста лет раздоры обеих религиозных партий, то, разумеется, император, который сам являлся либо католическим, либо протестантским имперским князем и, стало быть, сам принадлежал к одной из партий, никак не мог решать религиозный спор между католическими и протестантскими чинами, не нарушая важнейшего постановления религиозного мира. Он не мог быть судьёй в своём собственном деле, не обращая свободу германских государств в пустой звук.

И вот в силу этого незаконно присвоенного им права толковать религиозный мир Фердинанд издал постановление, согласно которому всякое имевшее место после заключения этого мира обращение протестантами в свою собственность церковных владений как самостоятельных, так и подчинённых противоречит смыслу этого договора и как нарушающее таковой подлежит отмене. Далее он определил, что религиозный мир не обязывает католического государя разрешать своим протестантским подданным что-либо, кроме свободного выезда из его владений. Сообразно этому решению все незаконные владельцы церковных владений — стало быть, все протестантские чины империи без различия — под страхом имперской опалы обязаны были без замедления выдать это незаконное достояние императорским комиссарам. В списке значились два архиепископства и двенадцать епископств, кроме того — бесчисленное множество монастырей, присвоенных протестантами. Этот эдикт был громовым ударом для всей протестантской Германии; он был страшен уже тем, что фактически отнимал сейчас; он был ещё страшнее тем, что предрекал в будущем и предвестником чего являлся. Теперь протестанты не сомневались что император и католическая лига решили стереть с лица земли их веру, а вслед за тем и свободу Германии. Вопреки всем представлениям протестантов были назначены комиссары и собрана армия, чтобы обеспечить повиновение. Дело начали с Аугсбурга, где заключён был религиозный мир. Город заставили возвратиться под юрисдикцию своего епископа, и шесть протестантских церквей были закрыты. Таким же образом и герцога Вюртембергского принудили отдать свои монастыри. Эта суровая решимость повергла в ужас всех евангелических государей империи, но не могла подвигнуть их на действенное сопротивление. Слишком силён был страх пред мощью императора; большая часть начала уже склоняться к уступкам. Ввиду этого надежда мирным путём достигнуть поставленной цели побудила католиков отсрочить ещё на год приведение эдикта в исполнение, и это спасло протестантов. Прежде чем истёк этот срок, успехи шведского оружия полностью изменили положение вещей.

На собрании курфюрстов в Регенсбурге (1630), где лично присутствовал Фердинанд, решено было употребить все усилия для полного успокоения Германии и удовлетворения всех жалоб. Последние исходили от католиков не в меньшем количестве, чем от протестантов, как ни уверял себя Фердинанд, что он достаточно облагодетельствовал всех членов лиги реституционным эдиктом, а вождя её — дарованием курфюрстского сана и пожалованием большей части пфальцских владений. Хорошие отношения между императором и князьями лиги сильно поколебались со времени появления Валленштейна. Привыкший играть в Германии роль законодателя и даже распоряжаться судьбою императора, гордый курфюрст Баварский заметил, что новоявленный полководец императора сразу сделал его совершенно ненужным, что вместе с авторитетом лиги исчезло всё его прежнее значение. Другому суждено было пожать плоды его побед и покрыть забвением все его прежние заслуги. Раздражению курфюрста в немалой степени способствовал высокомерный характер герцога Фридландского, для которого наивысшим торжеством была возможность проявлять пренебрежение к имперским князьям и раздувать авторитет своего господина до размеров, вызывавших общую ненависть. Недовольный императором, исполненный недоверия к его замыслам, курфюрст Баварский вступил в союз с Францией, к которому склонялись и остальные государи лиги. Страх перед завоевательной политикой императора, недовольство вопиющими злоупотреблениями целиком заглушали в них чувство благодарности. Вымогательства Валленштейна стали совершенно невыносимы. Бранденбург оценивал свои убытки в двадцать миллионов, Померания — в десять, Гессен — в семь, остальные — в той же пропорции. Отовсюду неслись отчаянные мольбы о помощи; напрасны были всякие представления; в этом единственном вопросе между католиками и протестантами разногласий не было. Испуганного императора забросали массою петиций, сплошь направленных против Валленштейна, и совершенно ошеломили его ужасающими описаниями всевозможных насилий. Фердинанд не был варваром. Если он и был отчасти виновен в гнусностях, которые творились его именем в Германии, он всё же не знал всей безмерности их, и потому, не долго думая, уступил требованиям князей и уволил из своих войск восемнадцать тысяч конницы. Когда происходило это уменьшение армии, шведы уже деятельно готовились к походу в Германию, и большая часть отпущенных императором солдат поспешила стать под их знамёна.

Эта уступчивость Фердинанда только дала курфюрсту Баварскому повод выступить с более решительными требованиями. Торжество, одержанное им над авторитетом императора, было неполно, покуда герцог Фридландский оставался главнокомандующим. Жестоко мстили теперь князья этому полководцу за высокомерие, гнёт которого пришлось испытать всем им без различия. Поэтому отставки его требовала вся коллегия курфюрстов и даже испанцы, притом с единодушием и горячностью, изумившими императора. Но именно единодушие и ярость, с которой завистники императора настаивали на отставке Валленштейна, должны были убедить его в ценности этого слуги. Валленштейн, уведомлённый о кознях, которые ковались против него в Рогенсбурге, не замедлил открыть императору глаза на истинные замыслы курфюрста Баварского. Он сам явился в Регенсбург, но окружённый такой пышностью, которая затмила великолепие самого императора и дала лишь новую пищу ненависти его врагов.

Долго не мог решиться император. Тяжела была жертва, которой от него требовали. Всем своим превосходством он был обязан герцогу Фридландскому; он сознавал, как много теряет, принося Валленштейна в жертву ненависти князей. Но, к несчастью, он именно теперь нуждался в благосклонности курфюрстов. Он задумал передать императорский престол сыну своему Фердинанду, избранному королём Венгерским, а для этого ему необходимо было согласие Максимилиана. Это обстоятельство было для него важнее всего остального, и он не поколебался предать лучшего своего слугу, чтобы купить благоволение курфюрста Баварского.

На том же съезде курфюрстов в Регенсбурге присутствовали также французские послы, уполномоченные предотвратить войну, грозившую вспыхнуть в Италии между императором и их господином. Герцог Мантуанский и Монферратский Винченцо умер, не оставив потомства. Его ближайший родственник Карл, герцог Новерский, поспешил завладеть наследством, не исполнив своего долга по отношению к императору, ленному сюзерену этих герцогств. Опираясь на поддержку французов и венецианцев, он упорно отказывался, впредь до решения вопроса о его правах на эти земли, отдать их во власть императорских комиссаров. Фердинанд, подстрекаемый владетелями Милана, испанцами, для которых близкое соседство французского вассала было крайне нежелательно и которые были очень рады возможности при содействии императора приобрести ещё кое-что в этой части Италии, взялся за оружие. Вопреки всем усилиям папы Урбана VIII, боявшегося допустить войну в этих краях, император послал за Альпы немецкую армию, внезапное появление которой привело в ужас все итальянские государства. В то время как всё это происходило в Италии, войска императора одерживали победу за победой по всей Германии. Под влиянием всё преувеличивающего страха в этом усматривали внезапное возрождение сокровенных замыслов Австрии — стать всемирной монархией. Ужасы германской войны распространились теперь также на благословенные поля, орошаемые рекою По. Город Мантуя был взят приступом, и все окрестные территории были обречены терпеть опустошительное пребывание необузданных полчищ. К проклятьям, окружавшим по всей Германии имя императора, присоединились теперь проклятия Италии, и даже в конклаве возносились тихие моления об успехе протестантского оружия.

Испуганный всеобщею ненавистью, навлечённой на него этим итальянским походом, и утомлённый настоятельными требованиями курфюрстов, ревностно поддерживавших представления французских министров, император принял предложение Франции и обещал утвердить в лене нового герцога Мантуанского.

Столь важная услуга со стороны Баварии заслуживала ответной услуги Франции. Заключение трактата дало уполномоченным Ришелье удобный случай во время их пребывания в Регенсбурге опутать императора коварнейшими интригами, восстановить против него и без того уже недовольных государей — участников лиги и направлять все совещания этого собрания курфюрстов в неблагоприятном для императора духе. Превосходным орудием этих козней явился капуцин патер Жозеф, по распоряжению Ришелье включённый в состав посольства под видом совершенно незначительного лица. Одной из главных инструкций, данных ему, было — всячески добиваться отставки Валленштейна. С уходом полководца, одержавшего столько блистательных побед, австрийские войска неизбежно потеряли бы большую часть своей силы; целые армии не могли возместить утрату одного этого человека. Главная хитрость политики Ришелье заключалась в следующем: в тот момент, когда победоносный король, целиком державший в своих руках инициативу военных действий, готовился к бою против императора, — отнять у императорских войск единственного полководца, равного этому королю по военному опыту и авторитету. Сговорившись с курфюрстом Баварским, патер Жозеф взялся преодолеть нерешительность императора, которого держали как бы в осаде испанцы и весь совет курфюрстов. «Было бы разумно, — так он советовал, — уступить князьям в этом вопросе и таким образом заручиться их согласием на передачу римской короны сыну императора. Пусть только пройдёт буря, а Валленштейн всегда будет готов опять занять своё прежнее место». Хитрый капуцин был слишком уверен в своём собеседнике и ничем не рисковал, приводя такой утешительный довод.

Голос монаха был для Фердинанда II голосом божьим. «На земле не было для него ничего священнее особы священнослужителя, — пишет его собственный духовник. — Он часто говорил, что если бы он встретил в одном месте и одновременно члена духовного ордена и ангела, то он раньше поклонился бы монаху, а затем ангелу». Отставка Валленштейна была решена.

В благодарность за благочестивое доверие императора капуцин с такой ловкостью действовал в Регенсбурге против него, что все его старания обеспечить своему сыну, королю Венгерскому, римскую корону окончились полной неудачей. Особой статьёй только что заключённого договора французские министры именем своего короля обязались хранить полнейший нейтралитет по отношению ко всем врагам императора, а тем временем Ришелье уже вёл переговоры с королём Шведским, подстрекал его к войне и навязывал союз со своим государём. От своих лживых заверений он отказался, как только они произвели своё действие, и патеру Жозефу пришлось поплатиться заточением в монастырь за якобы дерзкое превышение своих полномочий. Слишком поздно понял Фердинанд, как над ним издевались. «Дрянной капуцин, — сказал он однажды, — обезоружил меня своими чётками и уложил в свой маленький капюшон целых шесть курфюрстских шапок».

Итак, обман и козни восторжествовали над императором в тот самый момент, когда в Германии его считали всемогущим; там он и в самом деле был всемогущ благодаря успехам своего оружия. Потеряв пятнадцать тысяч солдат, лишившись полководца, который возместил бы для него потерю целого войска, он покинул Регенсбург, не достигнув исполнения желания, ради которого он принёс все эти жертвы. Прежде чем шведы успели разбить его на поле битвы, Максимилиан Баварский и патер Жозеф нанесли ему неисцелимую рану. На этом самом достопамятном собрании в Регенсбурге была решена война со Швецией и покончена война с Мантуей. Напрасно ходатайствовали здесь князья пред императором за герцогов Мекленбургских; столь же напрасно клянчили английские послы о назначении ежегодного содержания пфальцграфу Фридриху.

Когда весть об отставке дошла до Валленштейна, он стоял во главе почти стотысячной армии, обожавшей его. Большинство офицеров были его креатурами, мановение его руки было приговором судьбы для простого солдата. Безгранично было его честолюбие, непреклонна его гордость; его властный дух был неспособен претерпеть оскорбление и не отомстить за него. Один миг низвергал его теперь с высоты всемогущества в ничтожество частной жизни. Чтобы привести в исполнение такой приговор против такого преступника, требовалось, пожалуй, не меньшее искусство, чем для того, чтобы добиться от судьи его осуждения. Поэтому доставить эту страшную весть Валленштейну предусмотрительно поручили двум лучшим его друзьям, которые должны были, по возможности, смягчить её самыми льстивыми уверениями в неизменной благосклонности императора.

Когда посланцы императора явились к Валленштейну, содержание их поручения давно было ему известно. Он успел уже прийти в себя, и лицо его выражало радость, тогда как в его груди бушевали страдание и гнев. Но он решил повиноваться. Приговор захватил его врасплох, прежде чем создались благоприятные условия и закончены были приготовления к решительному шагу. Его обширные поместья были рассеяны в Чехии и Моравии; конфискацией их император мог перерезать жизненный нерв его мощи. От будущего ждал он удовлетворения, и в этой надежде его укрепили пророчества итальянского астролога, водившего этот неукротимый дух на помочах, словно ребёнка. Сени — так звали звездочёта — прочитал в звёздах, что блистательный жизненный путь его господина далеко ещё не завершён, что будущее готовит ему счастье, ещё более лучезарное. Можно было, и не утруждая звёзды, предсказать с достаточной вероятностью, что такой враг, как Густав-Адольф, не позволит долго обходиться без такого полководца, как Валленштейн.

— Императора предали, — ответил Валленштейн посланным, — я жалею его, но прощаю ему. Он, видимо, во власти высокомерного баварца. Правда, я огорчён, что он так легко пожертвовал мною, но я повинуюсь.

Он по-царски одарил послов и в смиренном письме просил императора не лишать его своей милости и сохранить за ним пожалованные ему звания. Всеобщий ропот армии сопровождал весть об отставке полководца, и лучшая часть его офицеров не замедлила покинуть императорскую службу. Многие последовали за Валленштейном в его чешские и моравские поместья; других он привязал к себе большими пенсиями, чтобы в случае надобности иметь возможность немедленно воспользоваться их услугами.

Удаляясь в тишину частной жизни, он менее всего думал о покое. Как бы издеваясь над унизительным приговором, он окружил себя в этом уединении королевской пышностью. Шесть ворот вели ко дворцу, в котором он жил в Праге. Около ста домов было разрушено, чтобы очистить место для двора его замка. Такие же дворцы были выстроены в его остальных многочисленных поместьях. Представители знатнейших родов добивались чести служить ему. Императорские камергеры возвращали свой золотой ключ, чтобы исполнять те же обязанности при Валленштейне. Он держал шестьдесят пажей, обученных лучшими наставниками; его прихожую всегда охраняли пятьдесят телохранителей. Его обычная трапеза состояла не меньше чем из ста блюд; его домоправитель был важный сановник. Во время путешествий его челядь и обоз занимали сто шести- и четырёхконных упряжек; его свита следовала за ним в шестидесяти каретах с пятьюдесятью запасными лошадьми. Великолепие ливрей, блеск экипажей и убранство комнат соответствовали всей прочей роскоши. Шесть баронов и столько же рыцарей состояли неизменно при его особе для исполнения малейшего его желания; двенадцать патрулей совершали обход вокруг его дворца, чтобы везде царила мёртвая тишина. Его неустанно работавшей голове была необходима эта тишина; шум колёс не должен был доноситься до его жилища, и для этого улицы нередко преграждались цепями. Безмолвие, окружавшее его, сквозило и в его обращении. Мрачный, замкнутый, непроницаемый, он гораздо более скупился на слова, чем на подарки, и то немногое, что он говорил, изрекалось пренеприятным тоном. Он никогда не смеялся, и соблазны чувственности были неизвестны его ледяной крови. Всегда занятый, всегда поглощённый обширными замыслами, он отказался от всяких пустых развлечений, на которые другие расточают драгоценную жизнь. Своей обширной перепиской, охватывавшей всю Европу, он занимался сам; большинство бумаг он писал собственноручно, чтобы как можно менее доверяться скрытности других. Он был высок и худощав, лицо у него было желтоватое, волосы короткие, с рыжеватым отливом, глаза маленькие, но сверкающие. Страшная, тягостная сосредоточенность выражалась на его челе, и лишь расточительная щедрость удерживала трепещущую толпу челяди на его службе.

В этой напускной безвестности тихо, но не бездеятельно дожидался Валленштейн решительного часа и близкого момента мести. Благодаря победоносному продвижению Густава-Адольфа он вскоре начал предвкушать её. Он не отказался ни от одного из своих заносчивых планов; неблагодарность императора освободила его честолюбие от всяких стеснительных обязательств. Ослепительный блеск его частной жизни свидетельствовал о гордом полёте его замыслов, и расточительный, словно монарх, он как будто уже считал своим бесспорным достоянием те блага, которых жаждал.

После отставки Валленштейна и высадки Густава-Адольфа надо было назначить нового главнокомандующего; в то же время казалось необходимым соединить в одних руках раздельное до сих пор командование войсками императора и лиги. Максимилиан Баварский мечтал об этом назначении, которое могло дать ему власть над императором; но именно поэтому император хотел предоставить этот пост королю Венгерскому, своему старшему сыну. В конце концов, чтобы отделаться от обоих соискателей и не обидеть никого, главнокомандующим назначили полководца лиги Тилли, который тем временем переменил баварскую службу на австрийскую. Войско Фердинанда в Германии, после роспуска отрядов Валленштейна, состояло из сорока тысяч человек; почти столько же насчитывала армия лиги; обе армии были поручены превосходным офицерам, имели опыт многолетних походов и гордились длинным рядом побед. Располагая такими армиями, можно было не бояться появления короля Шведского, тем более что это воинство занимало Померанию и Мекленбург, единственные пути, по которым он мог вторгнуться в Германию.

После безуспешной попытки короля Датского остановить продвижение императора Густав-Адольф оставался единственным государём Европы, от которого гибнущая свобода могла ждать спасения, и в то же время — единственным, кого побуждали к тому серьёзнейшие политические причины, кому право на это давали перенесённые оскорбления, а необходимую мощь — личные способности, вполне соответствовавшие этому отважному начинанию. Важные политические соображения, общие с Данией, побудили его ещё до начала войны в Нижней Саксонии предложить себя лично и свои войска для защиты Германии; тогда, на свою беду, его отстранил король Датский. С тех пор надменность Валленштейна и деспотическое высокомерие императора достаточно раздражали Густава-Адольфа и указывали ему, в чём его монарший долг. Императорские войска помогали королю Польскому Сигизмунду отстаивать Пруссию от шведов. Густав-Адольф, жаловавшийся Валленштейну на эти враждебные действия, получил ответ, что у императора слишком много солдат — он должен выручать ими своих добрых друзей. Тот же Валленштейн с оскорбительным упорством настаивал на удалении шведских послов с Любекского конгресса и, когда они не испугались этого, пригрозил им действиями, нарушающими международное право. Фердинанд позволил оскорбить шведский флаг и приказал перехватить депеши короля в Семиградье. Он продолжал затруднять заключение мира между Польшей и Швецией, поддерживал притязания Сигизмунда на шведский престол и отказывал Густаву-Адольфу в признании за ним королевского титула. Многократные представления Густава он оставлял без внимания и вместо того, чтобы дать ему требуемое удовлетворение за обиды, нанесённые ранее, прибавлял к ним новые.

Наличие столь многих личных мотивов в соединении с важнейшими государственными и религиозными соображениями и настоятельными призывами из Германии должно было произвести сильнейшее воздействие на душу государя, склонного тем ревнивее относиться к своей королевской чести, чем настойчивее оспаривали её у него, пламенно жаждавшего славы защитника угнетённых и страстно любившего войну как истинную стихию своего гения. Но прежде чем перемирие или мир с Польшей развязали бы ему руки, он не мог серьёзно думать о новой и опасной войне.

Заслуга такого перемирия с Польшей принадлежит кардиналу Ришелье. Держа в одной руке кормило Европы, а другою укрощая ярость партий и высокомерие вельмож внутри Франции, этот великий государственный муж среди забот бурного правления непоколебимо преследовал свой план — остановить стремительный рост возрастающего могущества Австрии. Но условия, в которых он действовал, создавали на пути к осуществлению этих замыслов немалые препятствия, ибо и самому великому человеку не проходит безнаказанно презрение к предрассудкам своей эпохи. Министр католического короля и, в сане кардинала, сановник римской церкви, он не мог ещё осмелиться в союзе с врагом своей церкви открыто напасть на державу, которая сумела в глазах толпы освятить именем религии свои честолюбивые притязания. Уступки, которые Ришелье вынужден был делать ограниченным воззрениям своих современников, ограничивали и его политическую деятельность, которая могла проявляться лишь в осторожных попытках действовать тайно, поручая чужой руке выполнение замыслов, возникших в его проницательном уме. После напрасных стараний воспрепятствовать заключению мира между Данией и императором, он прибегнул к Густаву-Адольфу, герою своего века. Ничто не было упущено, чтобы заставить этого короля решиться и вместе с тем дать ему средства для выполнения его решения. Шарнас, не возбуждавший подозрений агент кардинала, появился в польской Пруссии, где Густав-Адольф вёл войну с Сигизмундом, и, странствуя от одного короля к другому, старался склонить их к перемирию или миру. Густав-Адольф давно был согласен на мир; наконец, французскому министру удалось открыть глаза и королю Сигизмунду на его истинные интересы и на коварную политику императора. Между обоими королями заключено было шестилетнее перемирие, в силу которого Густав сохранял за собой все свои завоевания и, наконец, получал вожделённую свободу обратить своё оружие против императора. Для этого предприятия французский агент предложил ему от имени своего короля союз и значительную субсидию, которою не приходилось пренебрегать. Но Густав-Адольф не без основания боялся, что, приняв деньги, он очутится в зависимости от Франции, которая чего доброго наложит на него оковы именно тогда, когда он будет побеждать, а также опасался союзом с католической державой возбудить недоверие протестантов.

Насколько необходима и справедлива была эта война, настолько же были благоприятны обстоятельства, при которых Густав-Адольф начинал её. Правда, грозно было имя императора, неистощимы источники его средств, неодолимо доселе его могущество. Столь рискованная игра устрашила бы всякого другого, но не Густава. Он предвидел все препятствия и опасности, стоявшие на пути его начинаний; но он знал также способы, которыми надеялся побороть всё это. Его армия была невелика, но превосходно дисциплинирована, закалена суровым климатом и долгими походами, приучена в польской войне к победам. Бедная деньгами и людьми и свыше сил истомлённая восьмилетней войной, Швеция была беззаветно предана своему королю, а это позволяло ему надеяться на самоотверженную поддержку своих чинов. В Германии имя императора было по меньшей море столь же ненавистно, сколь страшно. Протестантские государи ждали только появления освободителя, чтобы свергнуть нестерпимое иго тирании и открыто стать на сторону Швеции. Да и католическим чинам было на руку появление противника, ограничивающего чрезмерное преобладание императора. Первая победа, одержанная на германской территории, решала успех дела шведского короля — она должна была определить решение ещё колеблющихся государей, поднять мужество его сторонников, усилить приток солдат иод его знамёна и в изобилии привлечь средства для продолжения войны. Если большинство немецких земель весьма пострадало от пережитых бедствий, то богатые ганзейские города пока ещё не испытали их и им был прямой расчёт небольшими добровольными пожертвованиями предотвратить общее разорение. Чем большее количество земель очищалось от императорских войск, тем значительнее должна была уменьшиться численность этих войск, ибо они могли жить лишь за счёт стран, где стояли. Отправка войск в Италию и Нидерланды в это тяжкое время ещё более подорвала силы императора; Испания, ослабленная потерей своего американского флота, перевозившего серебро, и занятая решительной войной с Нидерландами, могла оказать ему лишь незначительную помощь. Наоборот, Великобритания обещала королю Шведскому значительные субсидии, а Франция, только что достигшая внутреннего умиротворения, поощряла его планы наивыгоднейшими предложениями.

Но лучший залог счастливого исхода своих замыслов Густав-Адольф нашёл в самом себе. Благоразумие требовало, чтоб он был обеспечен всеми иноземными источниками помощи и таким образом оградил себя в своём начинании от упрёка в самонадеянности. Лишь в своём сердце черпал он, однако, мужество и отвагу. Густав Адольф был бесспорно первым полководцем своего века и наихрабрейшим солдатом того войска, которое он сам создал. Хорошо знакомый с тактикой греков и римлян, он создал усовершенствованное военное искусство, ставшее образцом для величайших полководцев последующих времён. Большие неповоротливые эскадроны он уменьшил, чтобы сообщить движениям кавалерии большую лёгкость и быстроту; с той же целью он увеличил расстояние между батальонами. Он располагал свою армию в бою не одной линией, как делали до сих пор, а двумя: поэтому если первая шеренга начинала отступать, могла наступать вторая. Недостаточную численность конницы он искусно возмещал тем, что между кавалеристами расставлял пехотинцев, что очень часто решало победу; о значении пехоты в бою Европа впервые узнала от него. Вся Германия изумлялась дисциплине, которою так доблестно выделялись шведские войска в начале своего пребывания на немецкой земле: всякое распутство преследовалось строжайшим образом, а строже всего — богохульство, грабежи, азартная игра и поединки. Шведские военные законы предписывали умеренность, и в шведском лагере, не исключая палатки короля, не было видно ни золота, ни серебра. Полководец так же внимательно следил за нравственностью солдат, как и за их храбростью. Каждый полк собирался для утренней и вечерней молитвы вокруг своего пастора, и богослужение отправлялось под открытым небом. Во всём этом законодатель был лучшим образцом. Искреннее, глубокое благочестие, которым была проникнута его великая душа, ещё усиливало его доблесть. Равно свободный от грубого неверия, разнуздывающего дикие страсти варвара, и от презренного лицемерия Фердинанда, которое пресмыкается пред божеством и чванливо попирает выю человечества, он в упоении счастьем всегда оставался человеком и христианином, в смирении своей молитвы — героем и королём. Все тяготы войны он переносил наравне с последним рядовым; посреди чёрного дыма сражений в душе его царил свет; всё объемля взором, он забывал о смерти, окружавшей его; на пути к страшнейшей опасности всегда можно было найти его. Природная смелость слишком часто заставляла его забывать, что он должен дорожить собой как полководец, и он закончил свою царственную жизнь как рядовой солдат. Но вслед за таким полководцем трус и храбрец равно шли к победе, и от его всеохватывающего орлиного взгляда не укрывался ни один геройский подвиг, вдохновлённый его примером. Слава повелителя пробуждала во всём народе восторг и чувство собственного достоинства. Гордясь таким королём, финляндский и готландский крестьянин охотно забывал свою бедность, солдат радостно проливал кровь, и высокое одушевление, которое один человек сообщал всему народу, надолго пережило своего творца.

Насколько необходимость войны казалась бесспорной, настолько расходились мнения относительно того, как должно её вести. Даже мужественному канцлеру Оксеншерна наступательная война казалась слишком смелой. Силы бедного и честного короля представлялись ему слишком незначительными в сравнении с несметными богатствами деспота, который распоряжался всей Германией, как своим достоянием. Опасливые сомнения министра были опровергнуты дальновидными соображениями героя. «Если дожидаться неприятеля в Швеции, — говорил Густав, — то, потеряв одно сражение, мы потеряем всё; наоборот, если мы удачно начнём в Германии — мы победим. Море велико, и, оставаясь в Швеции, нам придётся охранять её обширное побережье. Если неприятельский флот проскользнёт мимо нас или наш флот будет разбит, то мы ничем не сможем воспрепятствовать высадке неприятеля. Во что бы то ни стало надо отстоять Штральзунд. Пока эта гавань открыта для нас, мы господствуем над Балтийским морем и будем всегда иметь свободное сообщение с Германией. Но если мы хотим защищать Штральзунд, нам нельзя прятаться в Швеции, нам необходимо переправиться с армией в Померанию. Поэтому не говорите мне больше об оборонительной войне, в которой мы потеряем наши важнейшие преимущества. Швеция не должна видеть в своих пределах неприятельского знамени, а вашим планом мы ещё успеем воспользоваться, если нас побьют в Германии».

Итак, решено было двинуться в Германию и напасть на императора. Приготовления велись самым энергичным образом, и меры, принятые Густавом, обнаруживали столько же благоразумия, сколько его решение — смелости и величия. Прежде всего необходимо было, ввиду перенесения войны в столь дальние страны, обезопасить Швецию от подозрительных намерений её ближайших соседей. При личном свидании с королём Датским в Маркареде Густав заручился дружбой этого монарха; московские границы были прикрыты войсками; Польшу, если бы ей вздумалось нарушить перемирие, можно было, находясь в Германии, держать в страхе. Шведский уполномоченный Фалькенберг, объезжавший Голландию и немецкие дворы, привёз своему господину самые льстивые заверения со стороны многих протестантских государей, хотя никто ещё не имел достаточно мужества и самоотвержения, чтобы заключить с ним формальный союз. Города Любек и Гамбург выказали готовность дать ссуду деньгами и принимать в уплату шведскую медь. Доверенные лица были посланы также к князю Семиградскому, чтобы побудить этого непримиримого врага Австрии поднять оружие против императора.

Тем временем в Нидерландах и Германии началась вербовка солдат в шведскую армию; были пополнены старые полки, сформированы новые, добыты суда, флот приведён в полную исправность, провиант, амуниция и деньги собраны в возможно большем количестве. Вскоре тридцать военных кораблей были готовы к отплытию, пятнадцатитысячная армия стояла под ружьём и двести транспортных судов ждали её для переправы. Большее число войск Густав-Адольф не хотел переправлять в Германию; к тому же содержание их было бы не по силам его королевству. Но если эта армия была невелика, то состав её был превосходен по дисциплине, воинскому мужеству и опытности, и, достигнув Германии и одержав первую победу, она могла стать крепким ядром большого войска. Оксеншерна, полководец и канцлер одновременно, стоял с десятью тысячами человек в Пруссии для защиты этой области от Польши. Некоторое количество регулярных войск и значительный корпус территориальной милиции, служивший питомником для главной армии, оставались в Швеции, чтобы, в случае неожиданного нападения вероломного соседа, королевство не оказалось беззащитным.

Таким образом, безопасность государства была обеспечена. Не меньшую предусмотрительность проявил Густав-Адольф в заботах о внутреннем управлении. Регентство было поручено государственному совету, финансы — пфальцграфу Иоганну-Казимиру, шурину короля; супруга его, столь нежно им любимая, была удалена от всех государственных дел, слишком трудных для её ограниченных способностей. Словно на смертном одре распоряжался он своим достоянием. 20 мая 1630 года, закончив все приготовления и совершенно готовый к отплытию, король явился на сейм в Стокгольме, чтобы торжественно проститься с государственными чинами. Держа на руках свою четырёхлетнюю дочь Христину, уже в колыбели объявленную его наследницей, он показал её чинам как их будущую государыню, заставил их, на случай, если ему не суждено вернуться, вновь принести присягу и приказал прочитать указ о регентстве во время его отсутствия или малолетства его дочери. Всё собрание разразилось рыданиями, и сам король не сразу овладел собой, чтобы обратиться с прощальной речью к земским чинам.

«Не с лёгким сердцем, — так он начал, — ввергаю я снова себя и вас в эту опасную войну. Всемогущий бог свидетель, что я воюю не ради удовольствия. Император жесточайшим образом оскорбил меня в лице моих послов, он поддерживает моих врагов, он преследует моих друзей и братьев, он топчет ногой мою веру и протягивает руку к моей короне. Слёзно молят нас о помощи угнетённые чины Германии, и, если богу угодно, мы окажем им эту помощь.

Я знаю опасности, которым подвергается моя жизнь. Я никогда не избегал их и едва ли спасусь от них. Правда, до сих пор всемогущий чудесно хранил меня, но всё же мне суждено в конце концов умереть, защищая родину. Поручаю вас покровительству небесному. Будьте справедливы, будьте честны, живите безгрешно — и мы вновь встретимся в вечности.

К вам, мои советники, обращаюсь я прежде всего. Да просветит вас господь, и да исполнит он вас мудростью, дабы вы могли вести моё королевство по пути блага. Вас, храбрые дворяне, поручаю защите господа бога. Будьте по-прежнему достойными потомками тех готских героев, чья доблесть повергла в прах древний Рим. Вас, служители церкви, призываю к терпимости и согласию; будьте сами образцом добродетелей, которые вы проповедуете, и никогда не употребляйте во зло вашу власть над сердцами моего народа. Вам, представителям горожан и крестьян, желаю благословения небесного, радостной жатвы вашему прилежанию, изобилия вашим житницам, избытка всех благ жизни. За всех вас, отсутствующие и присутствующие, воссылаю я искренние моления к небу. Всем вам со всей нежностью говорю прости — быть может, навеки».

В Эльфснабене, где стоял флот, была произведена посадка войск на корабли. Толпы народа стеклись сюда, чтобы присутствовать при этом столь же величественном, сколь и трогательном зрелище. Сердца жителей были преисполнены различных чувств, в зависимости от того, что больше привлекало их внимание — величие подвига или величие героя. Среди военачальников, возглавивших это войско, многие прославили своё имя; то были Густав Горн, рейнграф Отто Людвиг, граф Генрих-Матиас Турн, Ортенбург, Баудиссен, Баннер, Тейфель, Тотт, Мутсенфаль, Фалькенберг, Книпгаузен и другие. Флот, задержанный противными ветрами, лишь в июне мог поднять паруса и 24-го числа достиг острова Рудена у берегов Померании.

Густав-Адольф первый ступил здесь на берег. На глазах своих спутников он преклонил колена на германской земле, благодаря небо за сохранение своей армии и флота. На островах Воллине и Узедоме он высадил войска. При их приближении императорские гарнизоны поспешили покинуть свои укрепления и бежали. С быстротой молнии появился он пред Штеттином, чтоб овладеть этой сильной крепостью ранее, чем это могли сделать императорские войска. Богуславу XIV, герцогу Померанскому, немощному и пожилому правителю, давно уже были в тягость неистовства, совершённые и совершаемые императорскими войсками в его стране. Но, бессильный противиться им, он, неслышно ропща, склонялся перед силой. Появлепие спасителя не только не придало ему мужества, но внушило страх и сомнения. Хотя его страна истекала кровью из ран, нанесённых ей императорскими войсками, он всё же не решался открыто стать на сторону шведов и этим навлечь на себя месть императора.

Расположившись лагерем пред штеттинскими пушками, Густав-Адольф потребовал от города принятия шведского гарнизона. Богуслав сам явился в лагерь короля, чтобы отклонить это требование. «Я пришёл к вам как друг, а не как враг, — ответил Густав. — Не с Померанией и не с Германией веду я воину, а с их врагами. Я буду свято беречь это герцогство, и по окончании похода вы получите его обратно из моих рук в большей сохранности, нежели от кого-либо другого. Посмотрите на следы пребывания императорских войск в вашей стране, сравните их со следами пребывания моей армии в Узедоме и выбирайте, кого вы хотите иметь другом — императора или меня. Чего вы ждёте от императора, если он овладеет вашей столицей? Милостивее ли он обойдётся с ней, нежели я? Или вы хотите положить предел моим победам? Время не терпит; примите решение и не вынуждайте меня прибегнуть к более действенным средствам».

Тягостен был выбор для герцога Померанского. Здесь, у ворот его столицы, — король Шведский с грозной армией; там — неизбежная месть императора и ужасающий пример столь многочисленных немецких князей, жертв этой мести, ставших жалкими скитальцами. Более близкая опасность положила конец его колебаниям. Ворота Штеттина были открыты королю, шведские войска вошли в город и таким образом опередили императорскую армию, которая ускоренными переходами стремительно двигалась вперёд. Занятие Штеттина дало королю опорный пункт в Померании, господство над течением Одера и плацдарм для армии. Герцог Богуслав не замедлил оправдать своё решение необходимостью, тем самым заранее защитив себя пред императором от упрёка в измене. Но, убеждённый в непримиримости этого монарха, он вступил в тесный союз со своим новым защитником, чтобы дружбой со Швецией обеспечить себя от австрийской мести. Союзом с Померанией король приобрёл в Германии важного сторонника, который прикрывал его с тылу и обеспечил ему свободное сообщение со Швецией.

По отношению к Фердинанду, который первый напал на него в Пруссии и без объявления войны открыл враждебные действия, Густав-Адольф считал себя свободным от обычных формальностей. Перед европейскими государями он оправдал своё поведение в особом манифесте, где приводил все указанные выше причины, заставившие его взяться за оружие. Тем временем успехи его в Померании продолжались, войско увеличивалось с каждым днём. Толпами стекались под его победоносные знамёна офицеры и солдаты из войск, ранее сражавшихся под предводительством Мансфельда, герцога Христиана Брауншвейгского, короля Датского и Валленштейна.

При императорском дворе нападению короля Шведского не придали того значения, какого оно, как вскоре оказалось, заслуживало. Австрия, гордыня коей вследствие долгих неслыханных удач достигла предела, пренебрежительно взирала на государя, который явился с кучкой солдат из презираемого ею глухого уголка Европы и своей воинской славой — так думали в Австрии — был обязан исключительно неумелости неприятеля, ещё более слабого, чем он. Уничижительное описание шведской армии, не без намерения сделанное Валленштейном, усилило уверенность императора. Как мог он относиться с уважением к врагу, которого его полководец брался прогнать из Германии розгами! Даже неимоверно быстрые успехи Густава-Адольфа в Померании не могли полностью побороть эти предрассудки, которым зубоскальство придворных постоянно давало новую пищу. В Вене его называли не иначе как «снежным величеством», которое пока что держится благодаря северным холодам, но несомненно растает, как только приблизится к югу. Даже курфюрсты, собравшиеся в Регенсбурге, не уделили его представлениям ни малейшего внимания и из слепой угодливости перед Фердинандом отказали ему в королевском титуле. В то время как в Регенсбурге и Вене над Густавом-Адольфом издевались, в Померании и Мекленбурге одна крепость за другой переходила в его руки.

Несмотря на это пренебрежение, император выказал готовность уладить распрю со Швецией путём переговоров и для этой цели отправил в Данциг уполномоченных. Но из их инструкций было ясно, сколь несерьёзны его намерения, раз он по-прежнему отказывал Густаву в королевском титуле. Его замыслы, очевидно, сводились к тому, чтобы снять с себя ответственность за нападение, взвалить её на короля Шведского и как можно скорее обеспечить себе этим помощь имперских чинов. Как и следовало ожидать, встреча в Данциге оказалась совершенно безуспешной, и, под влиянием обмена резкими нотами, ожесточение обеих сторон возросло до крайности.

Меж тем императорский полководец Торквато Конти, командовавший армией в Померании, тщетно старался вырвать Штеттин из рук шведов. Императорские войска сдавали одну крепость за другой: Дамм, Штаргард, Каммин, Вольгаст перешли в руки короля. Чтоб отомстить герцогу Померанскому, императорские войска во время отступления совершали по приказу своего предводителя вопиющие неистовства против жителей Померании, и без того истерзанных его алчностью. Всё опустошалось и разграблялось якобы для того, чтобы лишить шведов продовольствия. Сплошь и рядом императорские войска, не имея возможности дольше держаться в какой-нибудь местности, во время отступления сжигали всё, чтобы врагу достался один лишь пепел. Но все эти зверства лишь ярче оттеняли совсем иное поведение шведов и привлекали все сердца к их человеколюбивому королю. Шведский солдат платил за всё, в чём нуждался, и на пути следования шведов чужое достояние оставалось неприкосновенным. Поэтому города и сёла принимали шведов с распростёртыми объятиями; зато императорских солдат, попавших в руки померанских крестьян, убивали без пощады. Многие жители вступили в ряды шведских войск, и чины этого истощённого края с радостью согласились уплатить королю контрибуцию в сто тысяч гульденов.

Не имея возможности вытеснить короля Шведского из Штеттина, Торквато Конти — превосходный полководец при всей жестокости своего характера — старался по крайней мере сделать обладание этим городом бесполезным для короля. Конти окопался в Гарцте, выше Штеттина по течению Одера, чтобы господствовать над этой рекой и лишить город всякой возможности водного сообщения с остальной Германией. Ничто не могло принудить его вступить в открытый бой с королём Шведским, превосходившим его численностью армии; ещё менее удавалось Густаву-Адольфу взять приступом надёжные полевые укрепления, возведённые императорскими войсками. По недостатку войск и денег Торквато не мог и думать о наступательных действиях против короля; он рассчитывал при помощи этой тактики выгадать время и дождаться, покуда Тилли подоспеет на защиту Померании, а тогда уже вместе с этим полководцем двинуться на короля Шведского. Однажды, воспользовавшись отлучкой короля, он даже попытался внезапным нападением захватить Штеттин, но не застиг шведов врасплох. Стремительное нападение императорских войск было отбито с великой стойкостью, и Торквато отступил, понеся большой урон. Нельзя отрицать, что таким удачным началом Густав-Адольф был столько же обязан счастью, сколько своему военному опыту. После отставки Валленштейна императорские войска в Померании дошли до крайнего разложения. Жестоко мстили им теперь за себя их неистовства; опустошённая, истощённая страна не могла больше содержать их. Дисциплина исчезла, приказы офицеров не выполнялись; численность армии уменьшалась с каждым днём вследствие дезертирства и огромной смертности, вызванной в этом непривычном климате необычайно сильными холодами. При таких обстоятельствах императорскому полководцу оставалось только стремиться к покою, чтобы дать войскам отдых на зимних квартирах. Но он имел дело с врагом, который под небом Германии не чувствовал стужи. Своих солдат Густав-Адольф предусмотрительно велел снабдить овчинными полушубками — они могли воевать и в самое суровое время года. Поэтому императорские уполномоченные, явившиеся для переговоров о перемирии, получили неутешительный ответ, что шведы — всегда солдаты, как зимою, так и летом, и совсем не склонны ещё дольше высасывать все соки из бедного крестьянина. Императорские войска могут поступать как им угодно, шведы же не собираются сидеть без дела. После этого Торквато Конти сложил с себя звание, от которого уже не приходилось ожидать славы, да и на обогащение надежды было мало.

При таком неравенстве сил перевес естественным образом склонился на сторону шведов. Непрестанно тревожили шведы императорские войска на их зимних квартирах. Сильная крепость Грейфенгаген на Одере была взята приступом, и, наконец, города Гарцт и Пикриц также были оставлены войсками императора. Во всей Померании в их руках оставались только Грейфсвальд, Деммин и Кольберг, к немедленной осаде которых король готовился с величайшей энергией. Отступавший неприятель бежал по направлению к Бранденбургу, теряя массами артиллерию, обозы и людей; всё доставалось преследователям — шведам.

Взятие проходов при Рибнице и Дамгартене открыло Густаву путь в герцогство Мекленбургское, подданные которого предварительно особым манифестом были призваны возвратиться под власть своих законных государей и изгнать всё, что носило имя Валленштейна. Но императорским войскам удалось обманом овладеть крупным городом Ростоком; это обстоятельство сильно затруднило дальнейшее продвижение короля, неохотно дробившего свои силы. Тем временем изгнанные герцоги Мекленбургские безуспешно пытались путём посредничества собравшихся в Регенсбурге курфюрстов расположить императора в свою пользу. Тщетно стараясь покорностью снискать его благосклонность, они вначале отказывались от союза со шведами и от всяких попыток самостоятельно добиться восстановления своей власти. Наконец, доведённые упорными отказами императора до отчаяния, они открыто стали на сторону короля Шведского, набрали войско и поручили командование им герцогу Францу-Карлу Саксен-Лауэнбургскому. Тот действительно овладел несколькими крепостями на Эльбе, но вскоре принуждён был уступить их посланному против него императорскому полководцу Паппенгейму. Осаждённый вслед за тем Паппенгеймом в городе Рацебурге, он после неудачной попытки бежать вынужден был сдаться в плен со всем своим отрядом. Так снова исчезла у этих злосчастных князей надежда на восстановление их власти, и лишь победоносной руке Густава-Адольфа суждено было совершить этот акт справедливости.

Теснимые шведами, императорские войска бросились в Бранденбург и превратили его в арену своих неистовств. Не довольствуясь контрибуциями и столь тягостными для жителей постоями, эти звери перерывали всё в домах, разбивали и взламывали всё, что было заперто, забирали запасы, подвергая невероятным мучениям всякого, кто осмеливался сопротивляться им; женщин насиловали даже в церквах. И эти ужасы происходили не в неприятельской стране — всё это совершалось над подданными владетельного князя, который ничем не оскорбил императора и которого император, несмотря на эти бесчинства, всё ещё считал обязанным воевать за него против короля Шведского. Зрелище этих отвратительных зверств, которые они, по недостатку авторитета и денежных средств, волей-неволей должны были терпеть, возмутило, наконец, даже императорских генералов, и их главнокомандующий граф Шаумбург хотел от стыда подать в отставку. Не располагая достаточным войском, чтобы защищать свои земли, не получая никакой помощи от императора, оставлявшего самые настоятельные представления без ответа, курфюрст Бранденбургский особым указом повелел, наконец, своим подданным отвечать насилием на насилие и беспощадно убивать всякого императорского солдата, пойманного на грабеже. Неописуемые неистовства и бессилие правительства дошли до такой крайности, что курфюрсту оставалось лишь одно средство, подсказанное отчаянием, — предписать своим подданным месть.

Следом за императорскими войсками в Бранденбург вступили шведы, и лишь отказ курфюрста открыть для дальнейшего беспрепятственного продвижения крепость Кюстрин воспрепятствовал королю осадить Франкфурт-на-Одере. Он отступил, чтобы взятием Деммина и Кольберга завершить завоевание Померании; а между тем фельдмаршал Тилли двинулся в Бранденбург, чтобы удержать эти земли.

Этому полководцу, который мог хвалиться тем, что не проиграл ещё ни одного сражения, победителю Мансфельда, Христиана Брауншвейгского, маркграфа Баденского и короля Датского, суждено было в лице короля Шведского встретить, наконец, достойного соперника. Тилли происходил из знатного люттихского рода и развил своё военное дарование в нидерландской войне, тогдашней школе полководцев. Вскоре — в правление императора Рудольфа II — он имел случай проявить это дарование в Венгрии, где быстро восходил со ступени на ступень. По заключении мира он перешёл на службу к Максимилиану Баварскому, который назначил его главнокомандующим с неограниченной властью. Разумными нововведениями Тилли создал в Баварии превосходную армию и ему Максимилиан был главным образом обязан своим военным превосходством. По окончании чешской войны Тилли было поручено командование войсками лиги, а теперь, после отставки Валленштейна, — предводительство всей императорской армией. Столь же суровый к своим войскам, столь же кровожадный по отношению к врагу, столь же мрачный, как Валленштейн, он намного превосходил его скромностью и бескорыстием. Слепой религиозный фанатизм и кровожадная нетерпимость в соединении с природной необузданностью его характера сделали его грозой протестантов. Его духовному складу соответствовала причудливая и ужасающая наружность. Маленький, тощий, с впалыми щёками, длинным носом, широким морщинистым лбом, торчащими усами и заострённым подбородком, он ходил обыкновенно в испанском камзоле из светло-зелёного атласа с разрезными рукавами, в маленькой шляпе с огромным красным страусовым пером, ниспадавшим на спину. Всем своим обликом Тилли напоминал усмирителя Фландрии, герцога Альбу, и это впечатление ещё усиливалось его действиями. Таков был полководец, стоявший теперь лицом к лицу со скандинавским героем.

Тилли был очень далёк от пренебрежительного отношения к своему сопернику. «Король Шведский, — так говорил он на собрании курфюрстов в Регенсбурге, — это враг, наделённый великой мудростью и такой же храбростью, закалённый в войне, находящийся в расцвете сил. Его распоряжения превосходны, его средства немалы; сословия его страны выказали ему чрезвычайную преданность. Его армия, состоящая из шведов, немцев, ливонцев, финнов, шотландцев и англичан, благодаря слепому повиновению объединена в одну нацию. Это такой игрок, что не потерять в игре с ним — уже значило выиграть очень много».

Успехи короля Шведского в Бранденбурге и Померании побуждали нового главнокомандующего не терять времени, тем более что командовавшие в этих краях генералы настоятельно требовали его присутствия. С величайшей быстротой объединил он вокруг себя императорские войска, рассеянные по всей Германии. Прошло, однако, много времени, прежде чем ему удалось заготовить в опустошённых и истощённых областях необходимые военные припасы. Наконец, среди зимы он появился во главе двадцатитысячной армии у Франкфурта-на-Одере, где присоединил к своим войскам остатки войск Шаумбурга. Поручив этому полководцу оборону Франкфурта с достаточно сильным гарнизоном, сам Тилли поспешил в Померанию, чтобы спасти Деммин и освободить Кольберг, уже доведённый шведами до крайности. Но, прежде чем он успел выйти из пределов Бранденбурга, Деммин, весьма неумело защищаемый герцогом Савелли, сдался королю, и Кольберг после пятимесячной осады был голодом вынужден к тому же. Так как пути в Переднюю Померанию были заняты сильными шведскими отрядами, а лагерь короля при Шведте противостоял всем атакам, то Тилли отказался от своего первоначального плана — вести наступательную войну — и двинулся назад по Эльбе с намерением осадить Магдебург.

Взятие Деммина давало королю возможность вернуться беспрепятственно в пределы Мекленбурга, но более важное дело заставило его направить войска в другую сторону. Едва Тилли начал отступление, как король вдруг снялся с лагеря в Шведте и со всей своей вооружённой силой двинулся к Франкфурту-на-Одере. Этот город был слабо укреплён, но имел гарнизон в восемь тысяч человек, сколоченный главным образом из остатков тех неистовых банд, которые грабили Померанию и Бранденбург. Наступление велось весьма энергично, и уже на третий день город был взят штурмом. Уверенные в победе шведы отвергли капитуляцию, хотя неприятель два раза трубным сигналом выражал намерение сдаться, и воспользовались жестоким правом возмездия. Дело в том, что Тилли, явившись в этот край, захватил в Нейбранденбурге замешкавшийся шведский гарнизон и, взбешенный стойким сопротивлением, приказал изрубить его до последнего человека. Об этой жестокости вспомнили шведы, ворвавшись во Франкфурт. «Нейбранденбург!» — отвечали каждому императорскому солдату, молившему о пощаде, и безжалостно убивали его. Несколько тысяч было убито или взято в плен, многие утонули в Одере, остатки бежали в Силезию; вся артиллерия попала в руки шведов. Густаву-Адольфу пришлось уступить ярости своих солдат и разрешить трёхчасовой грабёж.

В то время как король переходил от победы к победе, а мужество протестантских имперских чинов под влиянием этих побед всё возрастало и сопротивление их становилось всё энергичнее, император продолжал до крайности раздражать их проведением в жизнь реституционного эдикта и чрезмерными требованиями. Теперь он по необходимости должен был держаться того пути насилия, на который вступил первоначально лишь из самовластия; с затруднениями, созданными его произволом, он теперь мог справиться лишь путём всё новых актов произвола. Но в столь искусственно созданном государственном организме, каким был и остаётся германский, рука деспотизма неизбежно должна была вызвать безмерные потрясения. В глубоком изумлении взирали владетельные князья на то, как мало-помалу извращается весь государственный строй, и водворившийся первобытный порядок вещей привёл их к самопомощи, единственному средству спасения при первобытном состоянии. Наконец, открытые действия императора против евангелической церкви, сорвали с глаз Иоганна-Георга повязку, которая так долго скрывала от него коварную политику этого государя. Устранением сына Иоганна-Георга от архиепископства Магдебургского Фердинанд тяжко оскорбил отца, а фельдмаршал фон Арнгейм, новый любимец курфюрста и его министр, старался всеми способами растравить эту обиду. Бывший императорский генерал под начальством Валленштейна и всё ещё преданный его друг, он старался теперь отомстить императору за своего старого благодетеля и за себя и отвлечь курфюрста Саксонского от содействия австрийским интересам. Средством для этого ему должно было послужить появление шведов в Германии. С присоединением протестантских владетельных князей Густав-Адольф стал бы непобедимым, и это более всего страшило императора. Пример Саксонии мог увлечь за собой других владетельных князей, и судьба императора была в известной мере в руках Иоганна-Георга. Хитрый временщик сумел разъяснить честолюбивому курфюрсту Саксонскому все выгоды его положения и советовал ему, застращав императора угрозой вступить в союз со шведами, таким путём добиться от напуганного монарха всего того, чего нельзя было ожидать от его благодарности. Но всё же Арнгейм считал, что в интересах сохранения своей свободы и своего авторитета не следует заключать со шведами действительный союз. Он внушал курфюрсту гордый замысел (которому не хватало только более разумного исполнителя) — стать средоточием всей партии протестантов, создать в Германии третью силу и, балансируя между Швецией и Австрией, поставить решение в зависимость от своей воли.

Этот замысел тем более льстил самолюбию Иоганна-Георга, что для него было равно невыносимо попасть в зависимость от Швеции и оставаться дольше под тиранией императора. Он не мог равнодушно смотреть, как руководство немецкими делами переходит к иноземному государю, и как ни мало он был способен играть первую роль, тщеславие его всё-таки не мирилось с второстепенным положением. Он решил поэтому извлечь возможно большие выгоды из успехов Густава-Адольфа и в то же время продолжать свою собственную политику независимости от шведского короля. Для этой цели он вошёл в соглашение с курфюрстом Бранденбургским, по тем же причинам озлобленным против императора и не доверявшим шведам. Уверившись на сейме в Торгау в намерениях своих земских чинов, согласие которых было необходимо для выполнения его плана, он созвал всех евангелических чинов империи на совещание, открывшееся в Лейпциге 6 февраля 1631 года. Властители Бранденбурга и Гессен-Касселя, многие владетельные князья, графы, имперские чины, протестантские епископы явились сами или прислали уполномоченных на это собрание, которое саксонский придворный проповедник Гоэ-фон-Гогенег открыл громовой проповедью. Напрасно старался император распустить это самочинное совещание, которое, очевидно, имело целью организацию самопомощи и, ввиду присутствия шведов в Германии, явилось в высшей степени опасным. Съехавшиеся князья, одушевлённые успехами Густава-Адольфа, настаивали на своих правах и по истечении двух месяцев разошлись, вынеся примечательное постановление, доставившее императору множество затруднений. Суть этого постановления заключалась в общем настоятельном ходатайстве перед императором об отмене реституционного эдикта, о выводе его войск из их резиденций и крепостей о прекращении экзекуций и о вознаграждении за все убытки. Пока же было постановлено собрать сорокатысячную армию, чтобы, в случае отказа со стороны императора, своими силами добиться искомого права.

К этому присоединилось ещё одно обстоятельство, в немалой степени укрепившее решимость протестантских государей. Преодолев, наконец, опасения, удерживавшие его от соглашения с Францией, король Шведский 13 января того же 1631 года вступил в формальный союз с этой державой. После весьма существенного разногласия относительно будущей судьбы католических имперских князей, которых Франция принимала под свою защиту, а Густав, наоборот, хотел подвергнуть действию закона возмездия, и после менее важного спора относительно титула величества, в котором французы высокомерно отказывали гордому шведу, Ришелье уступил, наконец, по второму пункту, а Густав-Адольф — по первому, и союзный договор был подписан в Бервальде (в Неймарке). Обе державы обязывались оказывать друг другу военную помощь, защищать своих общих друзей, содействовать изгнанным имперским государям в возвращении их земель и как за пределами Германии, так и внутри её восстановить то положение, какое существовало до начала войны. Для этой цели Швеция обязывалась содержать на свой счёт в Германии тридцатитысячную армию, а Франция — выдавать шведам ежегодную субсидию в четыреста тысяч талеров. Если счастье будет благоприятствовать оружию Густава, то в завоёванных местностях он должен свято соблюдать свободу католической религии и имперские законы и ничего не предпринимать ни против первой, ни против последних. Всем чинам и государям, даже католическим, внутри и вне Германии разрешается свободно вступать в этот союз. Одна сторона без ведома и согласия другой не имеет права заключать с неприятелем сепаратный мир; срок действия договора определяется в пять лет.

Решение принимать от Франции субсидию и отказаться от полной свободы в ведении войны стоило королю Шведскому тяжкой внутренней борьбы. Но этот союз с французами был решающим для его положения в Германии. Лишь теперь, когда он опирался на самую значительную державу Европы, у имперских чинов Германии появилось доверие к его замыслу, за успех которого они до сих пор — и не без основания — трепетали. Лишь теперь становился он страшным для императора. Даже католические государи, желавшие унижения Австрии, смотрели теперь с меньшей тревогой на его успехи в Германии, потому что союз с католической державой обязывал его выказывать терпимость к их религии. Как появление Густава-Адольфа означало защиту евангелической религии и германской свободы от непомерного могущества императора Фердинанда, так теперь вмешательство Франции означало охрану католической религии и свободы Германии от того же Густава-Адольфа, если бы упоение удачей увлекло его за пределы умеренности.

Король Шведский не замедлил уведомить участников Лейпцигского союза о заключённом с Францией договоре и вместе с тем призвать их к более тесному сближению с ним. Франция также поддерживала его в этом призыве и не скупилась на представления, чтобы воздействовать на курфюрста Саксонского. В случае если бы протестантские князья сочли ещё слишком рискованным для себя открыто вступать с ним в союз, Густав-Адольф соглашался удовольствоваться хотя бы тайной помощью. Многие князья обнадёживали его, уверяя, что примут его предложения, как только смогут вздохнуть свободнее; Иоганн-Георг, всё ещё исполненный зависти и недоверия к королю Шведскому и в своей политике всё ещё считавшийся только со своими личными интересами, никак не мог принять решение.

Постановление совещания в Лейпциге и союз между Францией и Швецией — оба эти события были равно тягостны для императора. Против первого он пустил в ход громы своих императорских приговоров, и лишь недостаток войск помешал ему дать Франции почувствовать всю силу своего негодования. Участники Лейпцигского союза получили послания, строжайшим образом воспрещавшие им вербовать войска. Они ответили резкими жалобами, оправдывая своё поведение ссылками на естественное право, и продолжали вооружаться.

В то же время перед императорскими полководцами, вследствие недостатка войск и денег, встал пренеприятный выбор: оставить вне своего поля зрения либо короля Шведского, либо германских князей, так как они не могли дробить свои войска, чтобы бороться одновременно и со шведами и с немецкими протестантами. Военные действия протестантов требовали сосредоточения внимания на внутренних областях империи. Успехи короля в Бранденбурге, угрожавшие наследственным владениям императора, заставляли его полководцев обратить своё оружие в эту сторону. После взятия Франкфурта король двинулся против Ландсберга на Варте, а Тилли, предприняв запоздалую попытку отвоевать город, вынужден был возвратиться к Магдебургу и энергично продолжать начатую осаду.

Богатое архиепископство, средоточием которого являлся город Магдебург, издавна было достоянием евангелических принцев из Бранденбургского дома, которые установили здесь свою религию. За связи с Данией Христиан-Вильгельм, последний правитель, был ввергнут в имперскую опалу, и соборный капитул, опасаясь, что месть императора обратится на архиепископство, формально отрешил его от сана. Капитул предложил назначить на его место второго сына курфюрста Саксонского, принца Иоганна-Августа, но император отверг его, желая доставить архиепископство своему сыну Леопольду. Тщетно раздавались при императорском дворе жалобы курфюрста Саксонского. Христиан-Вильгельм Бранденбургский принял более действенные меры. Убеждённый в преданности магдебургского населения и магистрата, разгорячённый несбыточными надеждами, он рассчитывал преодолеть те препятствия, которые, в силу приговора капитула, соперничества двух могущественных соискателей и реституционного эдикта, преграждали ему путь к восстановлению в сане. Он предпринял путешествие в Швецию и старался обещанием важной диверсии в Германии обеспечить себе поддержку Густава. Король подал ему надежду на активную защиту, но требовал от него осмотрительности.

Узнав о высадке своего защитника в Померании, Христиан-Вильгельм, переодетый, тотчас тайно проник в Магдебург. Неожиданно появившись на заседании городского совета, он напомнил собравшимся о всех притеснениях, испытанных городом и страной от императорских войск, о пагубных замыслах Фердинанда, об опасности, грозящей евангелической религии. После этого вступления он объявил им, что настал час освобождения и что Густав-Адольф предлагает им союз и всемерное содействие. Магдебург, один из богатейших городов Германии, пользовался под управлением своего магистрата республиканской свободой, порождавшей в его гражданах геройскую отвагу. Славные доказательства этой отваги граждане Магдебурга дали в борьбе против Валленштейна, который, соблазнившись богатством города, предъявлял им самые невыполнимые требования; мужественным сопротивлением они отстояли свои права. Правда, вся их область испытала разрушительную ярость его войск, но сам Магдебург избежал его мести. Таким образом, администратору нетрудно было склонить на свою сторону умы, ещё полные свежего воспоминания о перенесённых муках. Между городом и королём Шведским был заключён союз, по которому Магдебург предоставлял королю свободный проход через свою область и город и разрешил производить вербовку солдат в своих владениях; взамен этого король обещал Магдебургу всемерную помощь в его борьбе за свою религию и свои привилегии.

Правитель тотчас собрал войско и опрометчиво открыл военные действия, прежде чем Густав-Адольф со своей армией подошёл достаточно близко, чтобы оказать ему поддержку. Ему удалось разбить несколько императорских отрядов, находившихся неподалёку, занять ряд небольших пунктов и даже захватить врасплох Галле. Но приближение крупных сил неприятеля тотчас заставило его весьма поспешно и не без потерь отступить к Магдебургу. Густав-Адольф, хотя и раздосадованный этой поспешностью, прислал ему в лице Дитриха фон Фалькенберга опытного офицера для руководства военными действиями и помощи советами. Этого Фалькенберга магистрат назначил комендантом города на всё время войны. Войско принца, увеличиваясь с каждым днём вследствие притока людей из соседних городов, много раз удачно справлялось с императорскими полками, посланными против него, и в продолжение нескольких месяцев успешно вело партизанскую войну.

Наконец, окончив поход против герцога Саксен-Лауэнбургского, к городу подошёл граф фон Паппенгейм. Быстро вытеснив войска правителя из всех окрестных укреплений, он таким образом совершенно отрезал его от Саксонии и решил приступить к осаде города. Явившийся после него Тилли грозным письмом потребовал, чтобы правитель перестал противиться реституционному эдикту, покорился воле императора и сдал Магдебург. Ответ принца, горячий и смелый, заставил императорского полководца обрушиться на него всей силой своего оружия.

Однако вследствие успехов короля Шведского императорскому полководцу пришлось на некоторое время отлучиться, и осада была отсрочена, а раздоры командовавших в отсутствие Тилли генералов дали Магдебургу ещё несколько месяцев передышки. Наконец, 30 марта 1631 года Тилли появился вновь, и теперь он ревностно взялся за осаду.

В непродолжительном времени были взяты все внешние укрепления; Фалькенбергу пришлось стянуть в город их гарнизоны, для которых иного спасения не было, и разрушить мост на Эльбе. Так как войск для защиты этой обширной крепости с предместьями не хватало, то пришлось предместья Зуденбург и Нейштадт предоставить неприятелю, который немедленно обратил их в пепел. Паппенгейм отделился от Тилли и перешёл при Шенебеке через Эльбу, чтобы подступить к городу с другой стороны.

Гарнизон, ослабленный прежними стычками в наружных укреплениях, едва насчитывал две тысячи пехоты и несколько сотен кавалерии — весьма малое количество для столь обширной и притом неправильно построенной крепости. Для восполнения этого недостатка вооружили граждан — мера отчаяния, принёсшая гораздо больше вреда, чем пользы. Горожане, уже сами по себе весьма посредственные воины, своими раздорами довели город до гибели. Бедные были недовольны тем, что на них взваливают все тяготы, на их долю выпадают все лишения, все опасности войны, тогда как богатые высылают на стены города свою челядь, а сами роскошествуют у себя дома. Неудовольствие перешло в конце концов в открытый ропот; воодушевление сменилось безразличием, бдительность и осторожность — нерадивостью и тоской. Под влиянием этих раздоров и всё возраставшей нужды постепенно усилилось малодушие; многие начали страшиться дерзости своего начинания и трепетать пред могуществом императора, с которым Магдебург вступил в бой. Но религиозный фанатизм, пламенная любовь к свободе, непримиримая ненависть к имени императора, надежда на близкую помощь отгоняли всякую мысль о сдаче; и как ни велика была рознь во всём остальном, в одном — в решении защищаться до крайности — все были единодушны.

Надежда осаждённых на помощь покоилась на вполне достаточных основаниях. Они знали о вооружении Лейпцигского союза, о приближении Густава-Адольфа; и для того и для другого было равно важно отстоять Магдебург, а король Шведский мог в несколько переходов достичь стен города. Всё это было очень хорошо известно и графу Тилли, потому именно он и спешил любым способом овладеть Магдебургом. Уже посылал он к правителю, к коменданту и магистрату герольда с письменными предложениями сдаться, но получил ответ, что граждане предпочтут скорее умереть, нежели покориться. Смелая вылазка горожан показала ему, что мужество осаждённых нисколько не охладело; прибытие короля в Потсдам и набеги шведов, простиравшиеся до Цербста, внушали ему беспокойство, а обывателям Магдебурга — самые радужные надежды. Присылка второго герольда, более примирительный тон его предложений — всё это укрепило их уверенность, но и усилило их беспечность.

Тем временем осаждающие уже довели свои траншеи до окружавшего город рва. Соорудив насыпи, они расставили на них батареи и открыли огонь по городу и крепостным башням. Одна башня была совершенно разрушена, но это не облегчило дело нападавшим, так как свалилась она не в ров, а набок, прислонясь к валу. Несмотря на беспрерывную бомбардировку, вал пострадал очень мало, и действие раскалённых ядер, которыми предполагалось зажечь город, было предотвращено удачными мерами. Но запасы пороха в осаждённом городе истощались, и крепостные орудия одно за другим переставали отвечать на залпы. Необходимо было, чтобы шведы пришли на выручку прежде чем порох кончится, иначе Магдебург погиб. Все свои надежды жители теперь возлагали на шведов: взгляды их со страстной тоской устремлялись вдаль, в ту сторону, откуда должны были показаться шведские знамёна. Густав-Адольф был так близко, что мог на третий день пути появиться под Магдебургом. С надеждой возрастает уверенность, и всё усиливает её. 9 мая неприятельская канонада неожиданно умолкает; из многих батарей увозят пушки. В императорском лагере царит мёртвая тишина. Всё убеждает осаждённых, что спасение близко. Большинство часовых, граждане и солдаты рано утром покидают свой пост на валу, чтобы после долгих трудов, наконец, поспать спокойно. Но дорого им обошёлся сон, и страшно было пробуждение. Окончательно отказавшись от надежды взять город измором до прибытия шведов, Тилли решил снять осаду, но предварительно испробовать общий приступ. Трудности были чрезвычайно велики, так как ещё не удалось пробить брешь в стене и укрепления были почти нетронуты. Но военный совет, собранный Тилли, высказался за приступ, ссылаясь при этом на пример Маастрихта, который был взят штурмом рано утром, когда граждане и солдаты удалились на покой. Приступ должен был начаться одновременно с четырёх сторон; вся ночь с 9-го на 10-е прошла в необходимых приготовлениях. Все были наготове и, как было условлено, ждали пушечного выстрела ровно в пять часов утра. Выстрел раздался, но на два часа позже, так как Тилли, всё ещё не уверенный в успехе, снова собрал военный совет. Паппенгейм получил приказ штурмовать укрепления предместья Нейштадт; ему помог в этом отлогий вал и сухой, не слишком глубокий ров. Большая часть граждан и солдат ушла с крепостных стен, а немногие оставшиеся часовые спали крепчайшим сном. Таким образом, этот генерал без особого труда первым поднялся на вал.

Услыхав мушкетную пальбу, Фалькенберг бросился с кучкой солдат из ратуши, где писал ответ второму посланцу Тилли, к нейштадтским воротам, уже взятым неприятелем. Отбитый здесь, храбрый полководец несётся в другую сторону, где уже взбирается на вал другой неприятельский отряд. Напрасные усилия; в самом начале боя Фалькенберг падает, сражённый вражеской пулей. Неистовая пальба мушкетов, гул набата, всё усиливающийся шум заставляют пробудившихся ото сна граждан понять грозящую им опасность. Они наспех одеваются, хватаются за оружие, ещё не вполне очнувшись, кидаются на врага. Есть ещё надежда отразить его натиск, но комендант убит, нет определённого плана защиты, нет конницы, чтобы, ворвавшись в неприятельские ряды, расстроить их, нет, наконец, пороха для того, чтобы продолжать огонь. Двое ворот, до сих пор нетронутые, оставлены их защитниками, которые поспешили в город, чтобы там отвратить ещё большую опасность. Не теряя времени, неприятель пользуется вызванным переброской замешательством и занимает эти позиции. Упорное сопротивление продолжается до тех пор, пока четыре императорских полка, овладев валом, не нападают на граждан с тылу и не довершают их поражение. Среди всеобщего замешательства храбрый офицер, по имени Шмидт, ещё раз ведёт горсть смельчаков против врага и заставляет его отступить до ворот, но, раненный насмерть, выбывает из строя, а с ним угасает последняя надежда Магдебурга. Ещё до полудня все укрепления взяты — город в руках врагов.

Теперь штурмующие открывают ворота пред главными силами императорских войск, и Тилли вводит в город часть своей пехоты. Она тотчас же занимает главные улицы, и зрелище расставленных повсюду пушек заставляет граждан укрыться в домах и там ожидать решения своей участи. Недолго оставляют их в неизвестности: два слова графа Тилли решают судьбу Магдебурга. Более человечный полководец — и тот напрасно пытался бы дать таким войскам приказ щадить жителей; Тилли же и не пытался это сделать. Солдат, ставший благодаря молчанию полководца властелином над жизнью граждан, врывается в дома, чтобы здесь удовлетворить все необузданные вожделения своей низменной души. Быть может, мольбы невинности кое-где достигали слуха немцев, но валлоны из войска Паппенгейма были глухи к ним. Едва началась эта резня, как распахнулись все остальные ворота, и на несчастный город бросилась вся кавалерия и страшные банды хорватов.

Началось ужасающее избиение, для воспроизведения которого нет языка у истории, нет кисти у искусства. Ни невинное детство, ни беспомощная старость, ни юность, ни пол, ни положение, ни красота не способны обезоружить ярость победителей. Женщин насилуют на глазах их мужей, дочерей — у ног их отцов, и у этих несчастных есть одно лишь преимущество — быть жертвой удвоенной ярости. Ничто — ни укромность тайника, ни святость его — не могло спасти от всюду проникавшей алчности. В одной церкви нашли пятьдесят три обезглавленных женщины. Хорваты забавлялись тем, что бросали детей в огонь; валлоны Паппенгейма закалывали младенцев у груди матерей. Некоторые офицеры лиги, возмущённые этими невероятными неистовствами, позволили себе напомнить графу Тилли, что следовало бы прекратить резню. «Придите через час, — ответил он, — я посмотрю, что можно будет сделать. Надо же вознаградить солдата за его труды и за опасности». Ужасы продолжались без перерыва, пока, наконец, дым и пламя не остановили грабёж. Чтобы усилить замешательство и сломить сопротивление граждан, ещё с самого начала в некоторых местах подожгли дома. Теперь поднялась буря, разнёсшая огонь по всему городу, и пожар с неимоверной быстротой охватил всё. Ужасна была сумятица среди чада и трупов, среди сверкающих мечей, рушащихся домов и потоков крови. Воздух накалился, невыносимый жар заставил, наконец, даже этих душителей искать убежища в лагере. Менее чем за двенадцать часов многолюдный, укреплённый, обширный город, один из прекраснейших во всей Германии, был обращён в пепел, за исключением двух церквей и нескольких хижин. Правитель Христиан-Вильгельм, весь израненный, был взят в плен вместе с тремя бургомистрами; многие храбрые офицеры и члены магистрата нашли завидную смерть на поле битвы. Четыреста богатейших граждан спаслись от смерти благодаря корыстолюбию офицеров, которые рассчитывали получить от них огромный выкуп. Это человеколюбие выказали главным образом офицеры лиги; их действия, в сравнении с неслыханными зверствами императорских солдат, заставляли смотреть на них как на ангелов-хранителей.

Едва затих пожар, как толпы императорских солдат явились снова, алкая добычи, чтобы грабить в пепле и развалинах. Многие задохлись от дыма, многие изрядно поживились, так как граждане попрятали своё добро в погреба. Наконец, 13 мая, после того как главные улицы были очищены от трупов и мусора, в городе появился сам Тилли. Чудовищно, ужасно, возмутительно было зрелище, представшее здесь пред человечеством. Оставшиеся в живых выползали из груд трупов, дети, истошно вопя, искали родителей, младенцы сосали груди мёртвых матерей. Чтобы очистить улицы, пришлось выбросить в Эльбу более шести тысяч трупов; неизмеримо большее число живых и мёртвых сгорело в огне; общее число убитых простиралось до тридцати тысяч.

Вступление генерала, последовавшее 14 мая, положило конец грабежу, и всем, кто спасся до той поры, была дарована жизнь. Из собора было выпущено более тысячи человек; в непрестанном страхе смерти, без всякой пищи провели они там три дня и две ночи. Тилли объявил им прощение и приказал дать хлеба. На следующий день в этом соборе отслужена была торжественная месса, и под гром пушечных выстрелов к небу вознеслось: «Тебя, бога, славим». Императорский полководец проехал по улицам города, дабы на правах очевидца иметь возможность донести своему повелителю, что с разрушения Трои и Иерусалима не было видно такой победы. И это сравнение отнюдь не было преувеличенным, если сопоставить значение благосостояния и славу погибшего города с яростью его разрушителей.

Весть об ужасающей участи Магдебурга исполнила радости всю католическую Германию и повергла в страх и трепет всю протестантскую её половину. Но, скорбя и негодуя, протестанты повсюду особенно настойчиво обвиняли короля Шведского, который, несмотря на то, что находился так близко и располагал такой силой, оставил союзный город без помощи. Даже самые беспристрастные не находили извинения, и Густав-Адольф, опасаясь навсегда лишиться симпатий народа, для освобождения которого он явился сюда, в особом оправдательном послании изложил миру причины своего образа действий.

Он только что напал на Ландсберг и взял его 16 апреля, когда до него дошла весть об опасном положении Магдебурга. Тотчас приняв решение освободить осаждённый город, он двинулся со всей своей кавалерией и десятью полками пехоты по направлению к Шпрее. Положение, в котором Густав-Адольф находился в Германии, обязывало его считаться с требованиями благоразумия и не делать ни шага вперёд, но защитив себя с тылу. Лишь крайне недоверчиво и осторожно мог он двигаться по стране, где был окружён двуличными друзьями и могущественными явными врагами, где один необдуманный шаг мог отрезать его от королевства. Курфюрст Бранденбургский уже открыл однажды свою крепость Кюстрин бегущим императорским солдатам и запер её перед преследовавшими их шведами. Если бы Густава теперь постигла неудача в борьбе с Тилли, тот же курфюрст мог снова открыть императорским войскам свои крепости, и тогда король, окружённый врагами спереди и с тылу, погиб бы безвозвратно. Чтобы не рисковать таким оборотом дел при намеченной им операции, он требовал, чтобы, прежде чем он двинется к Магдебургу, курфюрст предоставил ему крепости Кюстрин и Шпандау на то время, пока он не освободит этот город.

Ничто, казалось, не могло быть справедливее этого требования. Огромная услуга, которую Густав-Адольф недавно оказал курфюрсту, изгнав из бранденбургских земель императорские войска, очевидно давала ему право на его благодарность, а поведение, которого шведы держались до сих пор в Германии, оправдывало притязание короля на доверие курфюрста. Но передачей этих крепостей курфюрст сделал бы короля Шведского в известной степени хозяином своей страны, не говоря уже о том, что он этим окончательно порывал связь с императором и обрекал свои владения на неминуемую месть императорских войск. Долго вёл Георг-Вильгельм жестокую борьбу с самим собою, но малодушие и эгоизм взяли, наконец, верх. Равнодушный к судьбе Магдебурга, равнодушный к религии и к германской свободе, он видел пред собой лишь опасности, грозившие ему самому, и эту боязнь его министр фон Шварценберг, втайне состоявший на жалованье у императора, довёл до крайних пределов. Тем временем шведские войска приблизились к Берлину, и король остановился у курфюрста. Заметив малодушные колебания этого государя, он не мог удержаться от выражения своего неудовольствия. «Я держу путь на Магдебург, — сказал Густав, — не для моей пользы, но в интересах протестантов. Если никто не хочет помочь мне, я тотчас же поворачиваю назад, предлагаю императору мирное соглашение и отправляюсь обратно в Стокгольм. Я убеждён — какие бы условия мира я ни поставил, император согласится на них. Но если Магдебург погибнет и если император перестанет бояться меня, то вы увидите, что с вами будет». Эта угроза, брошенная вовремя, а быть может, и зрелище шведской армии, достаточно мощной, чтобы вооружённой рукой доставить королю всё то, в чём ему отказывали, когда он обращался с просьбой, сломили, наконец, сопротивление курфюрста, и он передал королю Шпандау.

Теперь перед королём лежало два пути на Магдебург: один из них, западный, проходил по истощённой стране и среди неприятельских войск, которые могли помешать ему переправиться через Эльбу; другой, южный, проходил через Дессау или Виттенберг, где были мосты для перехода через Эльбу и где можно было получить из Саксонии провиант. Но для этого требовалось разрешение курфюрста Саксонского, которому Густав имел все основания не доверять. Поэтому, прежде чем двинуться в путь, он просил курфюрста разрешить ему свободный проход и за наличные деньги доставить необходимые для его войск припасы. В этой просьбе ему было отказано, и никакие представления не могли заставить курфюрста отказаться от нейтралитета. Пока тянулись переговоры, пришло известие о страшной судьбе Магдебурга.

Тилли объявил о ней всем протестантским государям тоном победителя и, не теряя ни минуты, поспешил воспользоваться всеобщим ужасом. Авторитет императора, значительно ослабленный успехами Густава, сразу возрос и после этого решительного события стал грознее, чем когда-либо; изменение положения ярче всего сказалось во властном языке, которым он заговорил теперь с протестантскими чинами. Постановления Лейпцигского союза были отменены императорским решением, особым декретом распущен самый союз, всем непокорным чинам пригрозили судьбой Магдебурга. В качестве исполнителя императорского указа Тилли немедленно направил свои войска против епископа Бременского, который был членом Лейпцигского союза и набирал солдат. Устрашённый епископ поспешил тотчас же уступить их Тилли и подписал отмену лейпцигских постановлений. Императорская армия, под предводительством графа фон Фюрстенберга возвращавшаяся в это время из Италии, поступила таким же образом с правителем Вюртембергским. Герцог принуждён был подчиниться реституционному эдикту и всем декретам императора и, кроме того, обязался делать ежемесячный взнос в размере ста тысяч талеров на содержание императорских войск. Такая же дань была наложена на города Ульм и Нюрнберг и на округа Франконский и Швабский. Страшна была расправа императора в Германии. Внезапный перевес, достигнутый им вследствие падения Магдебурга, скорее мнимый, нежели действительный, побудил его преступить грань прежней умеренности и предпринять несколько поспешных и насильственных шагов, которые, наконец, заставили германских князей преодолеть свои колебания и примкнуть к Густаву-Адольфу. Как ни печальны были, таким образом, ближайшие следствия гибели Магдебурга для протестантов, следствия более отдалённые были благодетельны для них. Первое изумление очень быстро уступило место действенному негодованию. Отчаяние придавало силы, и германская свобода воскресла из пепла Магдебурга.

Среди государей, заключивших Лейпцигский союз, курфюрст Саксонский и ландграф Гессенский были гораздо опаснее всех других, и верховенство императора в их владениях не могло считаться устойчивым, покуда эти два государя не были обезоружены. Тилли обратил оружие прежде всего против ландграфа и прямо от Магдебурга двинулся в Тюрингию. Саксонско-Эрнестинские и Шварцбургские земли подверглись во время этого похода неописуемому разорению. Франкгаузен был на глазах Тилли безнаказанно разграблен и обращён его солдатами в пепел. Горько поплатились несчастные крестьяне за то, что их повелитель благоприятствовал шведам. Эрфурту, ключу Саксонии и Франконии, пригрозили осадой, от которой он откупился добровольной поставкой провианта и денежной данью. Отсюда Тилли отправил уполномоченного к ландграфу Кассельскому с требованием немедленно распустить свои войска, отказаться от участия в Лейпцигском союзе, впустить императорские полки в свою страну и в свои крепости, уплатить контрибуцию и определённо заявить себя другом или врагом. Такое обращение приходилось терпеть германскому государю от слуги императора! Но это чрезмерное требование было подкреплено сопровождавшей его грозной воинской силой, а свежее воспоминание о потрясающей судьбе Магдебурга должно было усилить впечатление. Тем большей похвалы достойно бесстрашие, с которым ландграф ответил на это предложение: впускать в свои крепости и в свою столицу чужих солдат он, дескать, совершенно не собирался и не собирается; его войска нужны ему самому; от нападения он сумеет защититься. Если у генерала Тилли не хватает денег и провианта, пусть отправляется в Мюнхен: там того и другого много. Ближайшим следствием этого вызывающего ответа было вторжение двух императорских отрядов в Гессен, но ландграф так встретил их, что им не удалось натворить больших бед. Когда же сам Тилли со всем своим войском двинулся за ними следом, то, конечно, несчастной стране пришлось бы дорого заплатить за стойкость своего государя, если бы маневры короля Шведского вовремя не отвлекли императорского полководца.

Густав-Адольф принял весть о гибели Магдебурга с глубочайшей скорбью, усугублённой ещё тем обстоятельством, что теперь Георг-Вильгельм согласно договору потребовал возвращения крепости Шпандау. Потеря Магдебурга скорее усилила, нежели ослабила основания, по которым для короля было так важно обладание этой крепостью, и чем больше приближался неминуемый решительный бой между ним и Тилли, тем тяжелее было ему отказаться от единственного убежища на случай несчастного исхода. Истощив напрасно всевозможные представления и просьбы пред курфюрстом Бранденбургским, холодное упорство которого, напротив, возрастало с каждым днём, он отдал, наконец, своему коменданту приказ очистить Шпандау, но одновременно заявил, что с этого дня будет относиться к курфюрсту как к неприятелю.

Чтобы придать вес этому заявлению, он появился со своей армией под стенами Берлина. «Я не хочу, чтобы со мной обходились хуже, чем с генералами императора, — ответил он посланцам ошеломлённого курфюрста, когда они явились в его лагерь. — Ваш повелитель принял их в свои владения, снабдил всем, в чём они нуждались, передал им все крепости, какие они хотели, и всеми этими любезностями не мог добиться даже того, чтобы они более человечно обходились с его народом. Всё, чего я от него требую, это обеспечение безопасности моего движения, небольшую сумму денег и хлеб для моих войск; и за это я обещаю ему охранять его владения и избавить его от войны. Но на этих моих требованиях я должен настаивать, и пусть брат мой курфюрст спешно решит, хочет ли он иметь меня своим другом, или же хочет допустить опустошение своей столицы». Этот решительный тон произвёл должное впечатление, а пушки, направленные на город, победили все колебания Георга-Вильгельма. Через несколько дней был подписан союзный договор, по которому курфюрст обязался вносить ежемесячно тридцать тысяч талеров, оставлял Шпандау в руках короля и обещал всегда, когда только понадобится, впускать его войска и в Кюстрин. Это решительное соединение курфюрста Бранденбургского со шведами встретило в Вене не лучший приём, чем раньше такое же решение герцога Померанского. Но неблагоприятный поворот счастья, который вскоре испытало оружие императора, не дал ему возможности выразить своё раздражение иначе, как словами.

Удовлетворение, испытанное королём по поводу этого счастливого события, вскоре ещё было усилено приятным известием, что Грейфсвальд, единственная крепость в Померании, остававшаяся ещё в руках императорских войск, перешла к нему, и теперь вся страна очищена от этих злобных врагов. Явившись снова в герцогство, он насладился упоительным зрелищем всеобщего народного ликования, виновником которого был он сам. Минул год с тех пор, как Густав вступил на немецкую землю, и годовщина этого события была отпразднована во всём герцогстве Померанском всеобщим торжеством. Несколько ранее царь Московский приветствовал его через своих послов, предлагая возобновить дружбу и даже помочь войсками. Миролюбивые намерения русских были тем более приятны для короля, что в той опасной войне, навстречу которой он шёл, для него было в высшей степени важно не терпеть беспокойства от враждебного соседа. Вскоре затем в Померании высадилась его супруга, королева Мария-Элеонора, с подкреплением в восемь тысяч шведов. Необходимо упомянуть также о прибытии шести тысяч англичан под предводительством маркиза Гамильтона — необходимо тем более, что история ничего, кроме этого прибытия, не может сообщить о деяниях англичан в Тридцатилетнюю войну.

Во время тюрингского похода Тилли Паппенгейм занимал область Магдебурга, но не мог помешать шведам перейти в нескольких местах Эльбу, уничтожить несколько императорских отрядов и взять много укреплённых мест. Сам он, испуганный приближением короля, настойчиво предлагал графу Тилли повернуть назад и действительно заставил его быстрыми переходами поскорее возвратиться в Магдебург. Тилли расположился лагерем по сю сторону реки, в Вольмирштедте; Густав-Адольф разбил свой лагерь с той же стороны у Вербена, неподалёку от впадения Гавеля в Эльбу. Уже самое прибытие его в эти страны не предвещало Тилли ничего хорошего. Шведы рассеяли три его полка, расположенные в деревнях далеко от главных сил, отняли половину их обоза и сожгли другую. Напрасно приближался Тилли со своей армией на расстояние пушечного выстрела к лагерю короля, вызывая его на бой; Густав, бывший вдвое слабее Тилли, благоразумно избегал сражения; его лагерь был слишком надёжно укреплён, чтобы неприятель мог решиться на нападение. Пришлось ограничиться канонадой и несколькими стычками, в которых победителями неизменно оставались шведы. Во время отступления в Вольмирштедт армия Тилли уменьшилась от частых побегов. После магдебургской резни счастье покинуло его.

Тем постояннее сопровождало оно с этого времени короля Шведского. Пока он стоял лагерем в Вербене, его генерал Тотт и герцог Адольф-Фридрих завоевали почти весь Мекленбург, и он испытал царственное наслаждение — восстановить на престоле обоих герцогов. Он сам отправился в Гюстров, где совершилось это восстановление, чтобы своим присутствием придать торжеству ещё больший блеск. Окружённые блестящей свитой князей, вступили в город оба герцога; их спаситель шествовал между ними обоими, и радость подданных обратила это шествие в трогательнейшее празднество. Вскоре после возвращения Густава-Адольфа в Вербен в его лагере появился ландграф Гессен-Кассельский, чтобы заключить с ним тесный оборонительный и наступательный союз; то был первый владетельный князь Германии, добровольно и открыто заявивший себя противником императора; правда, он имел на это более чем достаточное основание. Ландграф Вильгельм обязался бороться с врагами короля как со своими собственными, открыть ему свои города и всю свою страну, доставлять ему провиант и всё необходимое. Король в свою очередь провозглашал себя его другом и защитником и обязался не заключать мира, не доставив ландграфу полного удовлетворения от императора. Обе стороны честно сдержали слово. Ландграф Гессен-Кассельский вплоть до конца этой долгой войны оставался верным союзу со Швецией и при заключении Вестфальского мира имел все основания хвалиться своей дружбой с ней.

Тилли, для которого этот смелый шаг ландграфа не мог остаться тайной, выслал против него графа Фуггера с несколькими полками. В то же время он пытался посредством подмётных писем возмутить гессенских подданных против их властителя. Его письма принесли так же мало пользы, как и его полки, отсутствие которых вскоре затем сказалось, и весьма ощутительно для него, в сражении при Брейтенфельде. Гессенские земские чины ни минуты не могли колебаться между защитником своего достояния и его расхитителем.

Но гораздо более, чем Гессен-Кассель, беспокоило императорского генерала двусмысленное поведение курфюрста Саксонского, который, вопреки императорскому запрещению, продолжал военные приготовления и не отказывался от Лейпцигского союза. Теперь, когда король Шведский находился так близко, когда каждую минуту могло разразиться решительное сражение, Тилли казалось в высшей степени опасным допустить, чтобы Саксония, готовая в любую минуту стать на сторону врага, осталась вооружённой. Усилившись двадцатью пятью тысячами солдат из испытанных войск, приведёнными ему Фюрстенбергом, и твёрдо веруя в свою мощь, Тилли был убеждён, что одного страха, внушённого его прибытием, будет достаточно, чтобы обезоружить курфюрста или по крайней мере без труда разбить его. Но прежде чем покинуть свой лагерь под Вольмирштедтом, он через уполномоченных потребовал от курфюрста, чтобы тот открыл свои владения императорской армии, распустил свои войска или соединил их с армией императора и в союзе с ними изгнал короля Шведского из Германии. Он напомнил ему, что из германских стран больше всех щадил до сих пор Саксонию, и пригрозил ему в случае упорства самыми ужасными опустошениями.

Для своего грозного предложения Тилли выбрал весьма неблагоприятный момент. Преследования, испытанные его единоверцами и союзниками, разрушение Магдебурга, неистовства императорских солдат в Лузации — всё соединилось для того, чтобы курфюрст исполнился крайнего негодования против императора. Как бы ни были ничтожны его права на защиту со стороны Густава-Адольфа, всё же сознание, что этот государь поблизости, вдохнуло в него мужество. Он воспретил расквартирование императорских солдат в своих землях и твёрдо объявил, что не намерен приступить к разоружению. Как ему ни странно, прибавил он, видеть, что императорская армия идёт на его владения в тот момент, когда, казалось бы, преследование короля Шведского доставляет ей столько хлопот, он, однако, не ожидает, что вместо обещанных и заслуженных наград ему отплатят неблагодарностью и разорением его страны. Послам Тилли он после роскошной трапезы дал ещё более ясный ответ. «Господа, — сказал он, — я вижу, что решили, наконец, подать на стол саксонское угощение, которое приберегалось так долго. Но в него обыкновенно входят всякие орехи и затейливые сласти, которые раскусить очень нелегко; смотрите, как бы вам не пришлось сломать о них зубы».

Теперь Тилли, снявшись с лагеря и производя страшные опустошения, двинулся к Галле и отсюда возобновил своё предложение курфюрсту в ещё более настойчивом и угрожающем тоне. Если вспомнить всё предыдущее поведение этого государя, который под влиянием личной склонности и внушений своих подкупленных министров соблюдал интересы императора даже в ущерб своим священнейшим обязанностям и которого до сих пор удавалось с такой малой затратой искусства удерживать в полном бездействии, то остаётся только удивляться ослеплению императора или его министров, которые именно в такой опаснейший момент отказались от прежней политики и своими насильственными действиями довели этого податливого государя до крайности. Или это и было целью Тилли? Быть может, он считал нужным превратить ненадёжного друга в явного врага, чтобы тем самым освободиться от необходимости щадить земли курфюрста, к чему его до сих пор принуждал тайный приказ императора? Или, быть может, сам император намеренно доводил курфюрста до враждебного шага, чтобы этим путём избавиться от своих обязательств по отношению к нему и с веским к тому основанием разорвать обременительный счёт? Но и в таком случае всё же нельзя не удивляться наглому высокомерию и Тилли, который не боялся пред лицом страшного неприятеля создавать себе нового врага, и той беспечности, с какой этот полководец позволил обоим своим противникам беспрепятственно соединиться.

Доведённый до отчаяния вторжением Тилли в Саксонию, Иоганн-Георг после долгой внутренней борьбы бросился в объятия короля Шведского.

Тотчас после отъезда первого посольства Тилли он спешно отправил своего фельдмаршала фон Арнгейма в лагерь Густава, прося монарха, которым так долго пренебрегал, о скорейшей помощи. Король скрыл внутреннюю радость, доставленную ему этим долгожданным событием. «Мне очень жаль курфюрста, — ответил он послу с деланой холодностью, — если бы он вовремя обратил внимание на мои неоднократные представления, страна его не видала бы неприятеля в своих пределах, да и Магдебург уцелел бы. А теперь, когда иного исхода нет, обращаются к королю Шведскому. Так передайте же ему, что я совсем не собираюсь губить себя и своих союзников ради курфюрста Саксонского. Да и кто поручится мне за верность государя, министры которого состоят на жаловании у Австрии и который отступится от меня, как только император скажет ему ласковое слово и отзовёт свои войска от его границ? Войска Тилли получили за последнее время значительные подкрепления, но это не помешает мне смело пойти на него, как только я буду прикрыт с тыла».

В ответ на эти упрёки саксонский министр сумел сказать только одно — что самое лучшее было бы предать прошлое забвению. Он настоятельно просил короля объявить условия, на которых тот согласен помочь Саксонии, и наперёд ручался, что они будут приняты. «Я требую, — ответил Густав, — чтобы курфюрст уступил мне крепость Виттенберг, дал мне в заложники своего старшего сына, уплатил моим войскам трёхмесячное жалованье и выдал мне предателей из числа своих министров. На этих условиях я готов оказать ему помощь».

«Не только Виттенберг, — воскликнул курфюрст, получив этот ответ, и тотчас погнал своего министра назад в шведский лагерь, — не только Виттенберг открою я ему, но и Торгау и всю Саксонию! В заложники я отдам ему хоть всю мою семью, а если ему этого мало, я сам пойду в заложники. Поспешите к нему и передайте ему, что я готов выдать ему изменников, которых он мне назовёт, буду платить жалованье его войскам и отдам свою жизнь и всё своё достояние за правое дело».

Король хотел только испытать твёрдость новых намерений Иоганна-Георга. Тронутый его искренностью, он отказался от своих тяжёлых требований. «Недоверие, выказанное мне, когда я хотел прийти на помощь Магдебургу, — сказал он, — вызвало недоверие с моей стороны. Ныне доверие курфюрста заслуживает, чтобы я ответил тем же. Я буду вполне удовлетворён, если он заплатит моей армии жалованье за один месяц, и надеюсь, что и за такое вознаграждение смогу охранить его».

Тотчас по заключении союза король перешёл через Эльбу и на следующий день соединился с саксонцами. В то же время Тилли, вместо того чтобы воспрепятствовать этому соединению, двинулся к Лейпцигу и потребовал, чтобы город принял императорский гарнизон. В надежде на скорую выручку комендант города Ганс фон Пфорта стал готовиться к обороне и для этой цели приказал сжечь предместье Галле. Но дурное состояние укреплений сделало сопротивление невозможным, и уже на второй день осады ворота открылись. Тилли расположился в доме могильщика — единственном строении, уцелевшем во всём предместье; здесь он подписал капитуляцию, и здесь было решено нападение на короля Шведского. При взгляде на рисунки черепов и скелетов, которыми могильщик украсил свой дом, Тилли изменился в лице. Против всякого ожидания, с Лейпцигом обошлись милостиво.

Меж тем в Торгау король Шведский и курфюрст Саксонский в присутствии курфюрста Бранденбургского собрались на большой военный совет. Им предстояло принять решение, которое должно было бесповоротно определить судьбу Германии и евангелической веры, благоденствие многих народов и участь их государей. Тревожное чувство, пред важным решением теснящее души героев, как будто овладело на миг высоким духом Густава-Адольфа. «Решаясь теперь на сражение, — сказал он, — мы ставим на карту одну корону и две курфюрстские шапки. Счастье изменчиво, и неисповедимые веления неба могут, в наказание за грехи наши, даровать победу врагу. Правда, моя держава, даже потеряв меня и моё войско, ещё сохраняет надежду на спасение. Ей, отдалённой от неприятеля, охраняемой значительным флотом, оберегаемой своими границами и защищаемой храбрым народом, по крайней мере не грозит самое худшее. Но что спасёт вас, тех, кому враг ежечасно готов наступить на грудь, если исход сражения будет несчастлив?»

Здесь Густав-Адольф проявил сомнение, свидетельствующее о великой скромности героя, которому сознание своей силы не мешает видеть размеры опасности. Иоганн-Георг выказал самонадеянность бессильного человека, знающего, что его дело защищает герой. Желая поскорее очистить свои владения от двух обременительных армий, он жаждал боя, в котором не рисковал лишиться ранее завоёванных лавров. Он хотел сам двинуться со своими саксонцами на Лейпциг и сразиться с Тилли. Наконец, Густав-Адольф согласился с ним, и было решено немедленно напасть на неприятеля, прежде чем тот соединится с подкреплениями, которые вели ему генералы Альтрингер и Тифенбах. Соединённая шведско-саксонская армия перешла через Мульду; курфюрст Бранденбургский уехал домой.

Рано утро 7 сентября 1631 года сошлись неприятельские армии. Не успев уничтожить саксонскую армию до её соединения со шведами, Тилли решил ждать спешившие к нему вспомогательные войска; он разбил под Лейпцигом хорошо укреплённый, выгодно расположенный лагерь и надеялся, что никто не сможет заставить его принять там бой. Однако энергичные настояния Паппенгейма заставили его при наступлении неприятельских войск переменить свою диспозицию и двинуться влево, к холмам, тянувшимся от деревни Варен до Линденталя. У подножия этих высот его армия выстроилась в одну линию; его артиллерия, расположенная по холмам, могла обстреливать всю Брейтенфельдскую равнину. Оттуда приближалась построенная в две колонны шведско-саксонская армия, которой предстояло у Подельвица — села, расположенного пред фронтом Тилли, — перейти Лобер. С целью затруднить ей переход через этот ручей сюда был отправлен Паппенгейм с двумя тысячами кирасир, но лишь после долгого сопротивления Тилли и со строгим приказом ни в коем случае не вступать в бой. Несмотря на это запрещение, Паппенгейм завязал стычку с шведским авангардом, но вскоре вынужден был отступить. Чтобы удержать неприятеля, он зажёг Подельвиц, что, однако, не помешало обеим армиям продолжать наступление и выстроиться в боевом порядке.

Справа расположились шведы, построенные в две линии, посредине пехота в небольших батальонах, весьма подвижных и поэтому способных быстро маневрировать без нарушения порядка; на флангах — кавалерия, разделённая таким же образом на небольшие эскадроны вперемежку с многочисленными мелкими отрядами мушкетёров, которые маскировали её малочисленность и должны были обстреливать неприятельскую конницу. Центром командовал полковник Тейфель, левым флангом — Густав Горн, правым — сам король, имея против себя графа Паппенгейма.

Саксонцы, по требованию Густава, были отделены от шведов широким промежутком, вполне оправданным исходом сражения. Боевую диспозицию составил сам курфюрст вместе со своим фельдмаршалом; король удовлетворился согласием на неё. Он как будто тщательно старался обособить шведскую доблесть от саксонской, и счастье не смешало их.

К вечеру неприятельские войска растянулись на западных высотах необозримой линией; их было вполне достаточно для того, чтобы окружить шведскую армию; пехота разделена была на большие батальоны, конница — на столь же большие, неповоротливые эскадроны. Орудия неприятельского войска были расположены за ним на высотах; таким образом, оно было выстроено под своими же снарядами, перелетавшими через него. Из такого положения артиллерии, — если вообще можно доверять этому сообщению, — явствовало, что Тилли скорее намерен дожидаться врага, нежели наступать, ибо расположение императорских войск не давало им возможности ворваться в ряды неприятеля, не становясь вместе с тем жертвой своих собственных пушек. Тилли командовал центром, Паппенгейм — левым флангом, граф фон Фюрстенберг — правым. Численность всех войск императора и лиги не превышала в этот день тридцати четырёх — тридцати пяти тысяч человек; приблизительно столько же человек насчитывалось и в соединённой шведско-саксонской армии.

Но если бы их стояли друг против друга миллионы, этот день не мог бы быть более кровавым, более значительным, более решающим. Ради этого дня Густав-Адольф переправился через Балтийское море и, подвергаясь опасностям в далёкой стране, вручил изменчивому счастью свою жизнь и свою державу. Два величайших полководца своего времени, оба до сих пор непобедимые, подвергались последнему испытанию в сражении, которого так долго избегали; один из них неминуемо должен был расстаться на поле брани со своей славой. В страхе и трепете ждут обе половины Германии наступления рокового дня; с содроганием ждёт весь мир его исхода, и отдалённое потомство будет его благословлять — или проклинать.

Решимость, никогда не оставлявшая графа Тилли, покинула его в этот день. У него не было ни твёрдого решения вступить в бой с королём, ни непоколебимой решимости избегнуть сражения. Паппенгейм увлёк его против его воли. Неведомые до сих пор сомнения бушевали в его груди, чёрное предчувствие омрачало его обычно ясное чело. Словно дух Магдебурга витал над ним.

Двухчасовая канонада открыла сражение. Со свежевспаханных пересохших полей западный ветер гнал в лицо шведам густые облака пыли и порохового дыма. Это заставило короля незаметно передвинуться к северу, и быстрота, с которой этот маневр был произведён, не дала неприятелю помешать ему.

Наконец, Тилли решился покинуть свои холмы и двинуться на шведов, но, отбитый их яростным огнём, подался вправо и атаковал саксонцев с такой яростью, что их воинские части расстроились и смятение охватило всё войско. Сам курфюрст опомнился лишь в Эйленбурге. Немногие полки ещё некоторое время стойко держались на поле битвы и своим мужественным сопротивлением спасли честь саксонцев. Но едва только они дрогнули, как хорваты приступили к грабежу, и уже были отправлены в Мюнхен и Вену гонцы с вестью о победе.

На правое крыло шведов обрушился всей силой своей кавалерии граф Паппенгейм, но не мог сдвинуть его с места. Здесь командовали сам король и под его началом генерал Баннер. Семь раз возобновлял Паппенгейм свою атаку, и семь раз она была отбита. Он бежал с большими потерями, оставив поле битвы неприятелю.

В то же время Тилли, опрокинув остаток саксонской армии, ринулся со своими победоносными полками на левое крыло шведов. Но король, заметив расстройство в саксонских войсках, быстро уяснил себе положение и отправил на помощь три полка, чтобы прикрыть фланг, обнажённый бегством саксонцев. Густав Горн, командовавший здесь, оказал неприятельским кирасирам стойкое сопротивление, которому немало способствовала расстановка пехоты между эскадронами. Неприятель уже начинал изнемогать, когда здесь появился Густав-Адольф, чтобы решительно ускорить исход боя. Левое крыло императорских войск было разбито, и шведские солдаты, уже не имевшие пред собой врага, могли найти себе лучшее применение где-нибудь в другом месте. Поэтому Густав повернул своим правым крылом и главным отрядом налево, по направлению к холмам, на которых была расположена неприятельская артиллерия. Вскоре она перешла в руки шведов, и неприятелю пришлось испытать огонь собственных пушек.

Обстреливаемое сбоку артиллерией, теснимое спереди страшным напором шведов, дрогнуло непобедимое войско. Поспешное отступление — вот всё, что оставалось Тилли; но самое отступление должно было теперь производиться через неприятельские ряды. Смятение овладело всей армией, кроме лишь четырёх полков седовласых, закалённых солдат, которые никогда до сих пор не бежали с поля битвы и теперь не соглашались бежать. Сомкнутыми шеренгами пробились они через ряды победителей и с оружием в руках достигли перелеска, где снова выстроились против шведов и бились до наступления ночи, покуда число их не уменьшилось до шестисот человек. С ними бежали остатки армии Тилли, и исход сражения был решён.

Густав-Адольф бросился на колени среди раненых и убитых, и пламенная радость победы излилась у него в горячей молитве. Неустанно, вплоть до наступления глубокой ночи преследовала его кавалерия бегущего врага. Набатный звон поднял народ во всех окрестных деревнях, и горе несчастному, который попадался в руки озлобленному крестьянину. С остальным войском король расположился лагерем между полем битвы и Лейпцигом, так как невозможно было напасть в ту же ночь на город. Семь тысяч неприятельских солдат полегло на поле битвы, более пяти тысяч попало в плен и было ранено. Вся неприятельская артиллерия, весь лагерь, более ста знамён и штандартов достались победителю. Саксонцы потеряли две тысячи человек, шведы — не более семисот. Поражение императорской армии было так велико, что Тилли во время своего бегства в Галле и Гальберштадт не мог собрать более шестисот человек. Паппенгейм — не более тысячи четырёхсот. Так быстро исчезло это страшное войско, приводившее ещё так недавно в ужас всю Италию и Германию.

Сам Тилли был обязан своим спасением только случайности. Изнемогая от ран, он не хотел сдаться в плен шведскому ротмистру, настигшему его и уже намеревавшемуся покончить с ним, когда выстрел из пистолета вовремя поразил шведа. Но неизмеримо страшнее смертельной опасности и ран было для него тягостное сознание, что он пережил свою славу и в один день лишился трудов всей своей долгой жизни. Все прошлые его победы обращались в ничто, раз ему не досталась та, которой надлежало увенчать все остальные. От всех его блестящих подвигов оставались ему лишь проклятия человечества, которыми они сопровождались. С этого дня весёлость уже не возвращалась к Тилли и счастье навеки покинуло его. Даже последнего его утешения, мести, лишил его строгий приказ его повелителя: не осмеливаться более вступать в решительный бой. Тремя ошибками объясняется главным образом неудача этого дня: во-первых, Тилли расположил свою артиллерию на холмах за армией; во-вторых, он удалился затем от этих холмов, и, наконец, в-третьих, он не препятствовал неприятелю построиться в боевом порядке. Но как легко можно было исправить эти ошибки, если бы не холодное благоразумие и не гениальное дарование его противника! Тилли бежал из Галле в Гальберштадт, откуда, едва дождавшись, чтобы зажили его раны, поспешил к Везеру, намереваясь усилить свои войска императорскими гарнизонами, стоявшими в Нижней Саксонии.

Тотчас по миновании опасности курфюрст Саксонский не замедлил явиться в шведский лагерь. Король поблагодарил его за совет вступить в бой, и Иоганн-Георг, поражённый приветливым приёмом, на радостях обещал ему… римскую корону. Предоставив курфюрсту самому вернуть себе Лейпциг, Густав двинулся на следующий день к Мерзебургу. Пять тысяч императорских солдат, снова соединившихся и по пути попавших ему в руки, были частью изрублены, частью взяты в плен; большинство последних вступило в его армию. Мерзебург сдался тотчас же, вслед за тем взят был Галле, куда к королю после взятия Лейпцига явился курфюрст Саксонский сговориться с ним относительно дальнейшего плана действий.

Победа была одержана, но лишь при умелом использовании её можно было превратить в решающую победу. Императорская армия была разбита, в Саксонии не оставалось ни одного неприятельского солдйта, и бежавший Тилли передвинулся в Брауншвейг. Преследовать его здесь — значило бы возобновить войну в Нижней Саксонии, едва успевшей оправиться от бедствий предыдущей войны. Поэтому решили перенести войну в неприятельские земли, которые, будучи открыты и незащищены вплоть до самой Вены, манили победителя к себе. Можно было двинуться направо на владения католических князей, можно было направиться налево, вторгнуться в наследственные владепия императора и заставить его трепетать в его столице. Было решено сделать и то и другое, и вопрос заключался теперь лишь в распределении ролей. Во главе победоносной армии Густав-Адольф встретил бы слабое сопротивление по пути от Лейпцига к Праге, Вене и Пресбургу; Чехия, Моравия, Австрия, Венгрия не имели защитников; угнетённые протестанты этих стран жаждали перемены. Сам император не мог считать себя в безопасности в своём дворце — при первом нападении Вена в испуге раскрыла бы свои ворота победителю. Со странами, отнятыми у неприятеля, последний лишался также средств, на которые он вёл войну, и Фердинанд охотно согласился бы на мир, только бы удалить столь страшного врага, проникшего в самую глубь его владений. Завоевателю этот смелый военный план пришёлся бы по сердцу и, быть может, счастливый исход оправдал бы его. Но Густав-Адольф, столь же осторожный, сколь смелый, в большей мере государственный муж, нежели завоеватель, отказался от этого плана, потому что имел в виду более высокие цели, потому что не хотел доверить исход борьбы лишь счастью и отваге.

Если бы Густав избрал путь на Чехию, то Франкония и Верхний Рейн должны были быть предоставлены курфюрсту Саксонскому; но Тилли уже начал из остатков своей разгромленной армии, из гарнизонов в Нижней Саксонии и стянутых им подкреплений сколачивать на Везере новое войско, во главе которого он, конечно, не замедлил бы двинуться против неприятеля. Было невозможно противопоставить столь опытному полководцу какого-нибудь Арнгейма, способности которого были испытаны в битве при Лейпциге с весьма сомнительными результатами. Но какую пользу принесли бы королю самые быстрые и блестящие успехи в Чехии и Австрии, если бы Тилли вернул себе могущество в имперских землях, если бы он новыми победами вдохнул мужество в католиков и обезоружил союзников короля? К чему послужит изгнание императора из его наследственных владений, если Тилли завоюет ему всю Германию? Мог ли Густав надеяться стеснить императора более, чем его стеснило двенадцать лет тому назад чешское восстание, которое ведь не поколебало упорства этого властителя, не истощило его средств, восстание, из которого он вышел ещё более грозным, чем прежде?

Менее блестящими, но гораздо более надёжными были выгоды, которых король мог ожидать от вторжения предводительствуемых им войск в земли лиги. Решающее воздействие могло иметь появление его вооружённых сил. Государи в это время собрались по поводу реституционного эдикта на имперский сейм во Франкфурте, где Фердинанд расточал все ухищрения своей коварной политики, чтобы склонить устрашённых протестантов к поспешному и пагубному для них соглашению. Лишь приближение их защитника могло побудить их к стойкому сопротивлению и обратить в ничто замыслы императора. Густав-Адольф мог надеяться своим победоносным присутствием объединить всех этих недовольных государей, остальных же — оторвать от императора, устрашив их своим оружием. Здесь, в центре Германии, следовало перерезать жизненный нерв императорского могущества, которое не могло держаться без помощи лиги. Здесь он мог вблизи следить за своим ненадёжным союзником — Францией, и если для осуществления его сокровенного замысла ему необходима была дружба католических курфюрстов, то надлежало прежде всего стать властелином их судьбы, чтобы великодушным снисхождением приобрести право на их благодарность.

Поэтому он выбрал путь к Франконии и Рейну, предоставив курфюрсту Саксонскому завоевание Чехии.