"Клошмерль" - читать интересную книгу автора (Шевалье Габриэль)13 ИНТЕРМЕДИИ– Ах, это вы, моя дорогая? Скажите же, ради бога, бедная госпожа Никола, неужели всё, о чём мне говорили, правда? Да, с вами произошло ужаснейшее несчастье… – Что верно, то верно, госпожа Фуаш: это и впрямь ужасно! – Мне говорили, что ваш бедненький Никола… сильно пострадал от удара по одному месту… – Представьте, это так и есть! Ах, госпожа Фуаш, я так волнуюсь… Склонившись над прилавком и прикрыв губы ладонью, г-жа Никола подробно объяснила. – Они у него совсем посинели, – сказала она вполголоса, – совсем посинели от ушиба! Представляете, с какой силой этот мерзавец ударил… – Совсем посинели! Боже праведный, что вы говорите, госпожа Никола! Бывают же такие негодяи! Боже милосердный, неужели совсем посинели?.. – Да ещё опухли… – Неужели опухли? Госпожа Никола стиснула кулаки и приблизила их друг к другу, изображая нечто поистине удручающего размера. – Вот такие… Госпожа Фуаш в свою очередь сблизила кулаки, желая по-настоящему оценить это уродство, выходящее за рамки человеческого воображения. – Такие… – простонала табачница с бесконечной печалью в голосе. – То, что вы мне рассказали, госпожа Никола, – ужасно!.. А доктор их видел! Каково его мнение? Надеюсь, ваш милый господин Никола не останется на всю жизнь инвалидом? Это было бы страшной потерей для прихода, если бы такой красавец, как господин Никола, не смог снова появиться в церкви, одетый в свою великолепную форму! Все завидовали его представительности. Должна вам сознаться, что по воскресеньям мы не переставали им любоваться… Однажды – это было давным-давно – у моего Адриена от усилия тоже появилась опухоль в этом месте. Но это было не так серьёзно: как яйцо породистой курицы… В то время как у вас… Вы говорите, вот такие… Бедненькая, да ведь это непостижимо! Ваш Никола, наверное, очень расстроен? Говорят, он совсем обессилел? – Ему запретили двигаться. Что значит мужчина! Ведь для них это самое главное! Как сказал доктор, всё в их теле подчиняется этому месту. – Ясное дело! Удивительно всё же: такие здоровяки, а это место у них хрупче хрупкого. Если вдуматься, так оно у них самое что ни на есть уязвимое!.. Как вы его лечите? – Строгий постельный режим и компрессы с какой-то гадостью. Ведь их нужно окутывать ватой и держать в полном покое. Сколько волнений и хлопот! – Понятное дело. Сочувствуем вам от всей души. – А ведь у меня и без того куча неприятностей с моей грыжей и расширением вен. Да и Никола, даром с виду такой крепыш, завсегда мучился почками и животом. – Ничего не попишешь, у каждого свои несчастья! Да что же вы стоите! Садитесь же, моя дорогая. Выпейте со мной кофейку – это вас немножко взбодрит. Я как раз заварила свежего. У вас столько хлопот из-за этой опухоли! Как же этого не понять. Так вы говорите, они совсем посинели? Не нужно падать духом, моя дорогая! Перейдите на эту сторону, госпожа Никола! Я оставлю дверь открытой и буду видеть заходящих клиентов. Покупатели постоянно отвлекают, но это мне нисколько не мешает разговаривать… Будучи женщиной простодушной, г-жа Никола, пришедшая в лавку, чтобы купить для мужа табак, пала жертвой г-жи Фуаш, чьи сочувственные реплики считались в Клошмерле высшим проявлением великосветской учтивости. Содержательница табачного магазина слыла благовоспитанной дамой, внезапно попавшей в беду после смерти своего образцового супруга, который был рождён для высших административных постов. Г-жа Фуаш в совершенстве владела искусством задушевности, сразу же западавшей в сердца бесхитростных женщин. К тому же её репутация светской дамы всегда внушала доверие. Никто в городке не умел внимательно слушать и так тактично давать советы. – Да, я многое перевидала, – обычно говорила она. – И не где-нибудь, а в высшем свете, моя дорогая. Какие балы давали в лионской префектуре, где собирались сливки общества. Я приходила туда так же запросто, моя дорогая, как вы приходите в мою лавку. И как всё с тех пор изменилось! Подумать только, я была на самой короткой ноге с супругой тогдашнего префекта и беседовала с ней так же, как теперь с вами! А теперь, на старости лет, я вынуждена заворачивать кульки. Но мне есть чем похвастаться, я спустилась с огромных высот. Грустно об этом думать. Ну что ж, такова жизнь! Как говорится, нужно быть выше своего несчастья. – Этот монолог заключал в сжатом виде легенду, которую г-жа Фуаш измыслила и распространила по всему Клошмерлю. Эта легенда не лишена была некоторых преувеличений. Когда Адриен Фуаш был жив, он действительно служил в лионской префектуре, но всего лишь в ранге консьержа. В этой должности, которую он занимал в течение двадцати лет, он прославился своей способностью неутомимо играть в манилу, всеми признанной ловкостью при игре в бильярд и умением вытягивать ежедневно дюжину порций абсента. Такие дарования сделали этого человека необходимым компаньоном чиновничьей братии, любившей захаживать в кафе. С своей стороны, г-жа Фуаш охотно принимала всевозможные любовные поручения от чиновников из канцелярии префекта. Она получала их корреспонденцию втайне от жён. Все чувствовали себя им обязанными, и семейство Фуашей пользовалось всеобщим уважением. После того как Адриен Фуаш скончался от белой горячки (эту печальную кончину приписали служебному пылу покойного), его супруга получила в управление табачную лавку, так как все знали, что она владеет опасными тайнами, способными привести к драматическому финалу благополучие многих семейств. Госпожа Фуаш приняла табачную лавку с достоинством великосветской дамы, испытавшей жесточайшие превратности судьбы. Мало-помалу она безмерно возвеличила свою прошлую жизнь. Некоторая неграмотность её речи могла бы разоблачить излишества её воображения. Но клошмерляне не были знатоками классической риторики, и их собственной речи тоже были свойственны свои дефекты. Они ни на минуту не ставили под сомнение высокое происхождение г-жи Фуаш, их деревенское чванство видело в этом нечто лестное для себя. Возвышаясь над местными обывателями, г-жа Фуаш сделалась средоточием самых интимных секретов. Вполне сознательно она распределяла их среди клошмерлян. И на этот раз, так же как обычно, почтенная содержательница табачной лавки позаботилась, чтобы женщины всего городка узнали о неприятном недомогании, поразившем потаённые места швейцара Никола. Его несчастье породило целое море сочувствия. Десятью днями спустя, когда швейцар появился на главной улице, опираясь на палку и едва передвигая ноги, сочувствующие дамочки переговаривались за его спиной, высунувшись из окон и вздымая к небесам сопряжённые кулаки: – Вот такие… – Подумать только! – Да это и представить-то невозможно… – Вы правы, это невозможно представить! – На это, должно быть, страшно смотреть! – сказала громче других Каролина Лалиш с нижней части городка. Она испустила вздох ужаса, но её кривлянье никого не обмануло, так как Каролина Лалиш слыла самой любопытной женщиной в Клошмерле и её уже десятки раз ловили у замочных скважин. Опухшие органы швейцара Никола приобрели величайшую популярность. Их необычайная величина неотступно занимала воображение горожанок. Г-жа Фуаш поддерживала всеобщее внимание, неторопливо отпуская умело отвешенные дозы свежих сообщений. Когда же она увидела, что внимание начинает ослабевать, она пустила в обращение другую великую новость: – Теперь они начали шелушиться. Одним словом, общественное мнение было взбудоражено до предела. Итак, маленькая Роза отправилась к баронессе де Куртебиш. Она шла пешком по извилистой четырёхкилометровой дороге, пролегающей между Клошмерлем и горделивым замком Куртебишей, расположенном на опушке, в окружении вековых лесов. Замок Куртебишей возвышался над всей долиной, и смиренные клошмерляне много столетий подряд непроизвольно воздымали свои взоры к этому замку, который казался им необходимым звеном между земной юдолью и небесами. Пережиток этого чувства теплился и в сознании Розы Бивак. От малютки Розы многие требовали покорности, но она была до такой степени смиренна, что не знала, кому же именно следует покориться. Эта похвальная кротость и довела её до беды. Привыкшая подчиняться всему и всем, она запросто уступила Клодиусу Бродекену, не делая различия между подчинением такого рода и всякими другими подчинениями, легко ей дававшимися. Маленькая Роза Бивак во всём походила на своих предшественниц, средневековых женщин, которые прошли через горнило столетий, незаметные и забытые. В этой самой долине Клошмерля они когда-то занимались своим скромным трудом, рождением и выкармливанием детей. Они были неприхотливы, покорны и страдали молча, как животные в стойле. Ничего не уразумев в непостижимой катавасии, заставившей их родиться и жить, они смиренно покинули землю, где их присутствия никто не заметил. Роза Бивак была точной копией женщин минувших столетий: так же как они, она мало думала и никогда не рассуждала. Привыкшая пассивно повиноваться, она покорялась людям, обычаям, приметам и велениям природы. Поэтому ей были чужды угрызения совести и душевная тревога. Но с ней произошли поразительные вещи, и она испытывала нечто похожее на удивление. Впрочем, удивление тотчас же уступало место чувству непреодолимого фатализма: это чувство, одно из самых сильных чувств в человеке, маленькая Роза Бивак полностью унаследовала от предков. Она шла и думала: «Ну и ну!» и «Вот те на!» Эти формулы были полюсами её интеллектуальных возможностей. Иногда она ещё вставляла: «Забавная штука!» и «Ничего не попишешь!» Однако никто не стал бы утверждать наверняка, что всё это было настоящими мыслями. Словечки Розы Бивак скорее соответствовали первым шагам человеческого разума, ещё настолько зачаточного, что ему не дано было даже представить, какого размаха он мог бы достичь. Розу Бивак окутывали и пронизывали насквозь благоуханные испарения, источаемые ослепительным небом, ярким солнцем, свежим воздухом и всей красотой божьего мира. Всё это овладевало телом маленькой Розы, но нисколько не затрагивало её рассудка. Она увидела зелёную ящерицу, скользящую у её ног, и подумала: «Вот маленькая ящерица!» Она подошла к скрещению дорог, поколебалась и решила: «Вот моя дорога!» Она покрылась испариной и прошептала: «Ну и жара!» Этими замечаниями она выразила своё представление о сущности ящерицы, жары и своих колебаний. Некоторые люди считали виновной и глупой маленькую Розу Бивак, ставшую девушкой-матерью в свои восемнадцать лет. Но видя, как она одиноко бредёт по дороге, свеженькая и здоровая, с неопределённой улыбкой, в которой было что-то детское и животное одновременно, я нахожу её трогательной, почти красивой и очаровательно смелой. Она принимала свою участь, не сопротивляясь, потому что отлично знала (несмотря на всё своё невежество), что нельзя плутовать с судьбой. Она отлично знала, что женский удел неизбежен, как ему ни противься, что всякой девушке предстоит стать матерью и способствовать всем своим существом родовым потугам природы. Эта сельская девушка была красива немудрящей красотой и по-своему грациозна. У неё были сильные руки, крепкие ноги, широкий таз и налитая грудь. Плотное сложение маленькой Розы Бивак казалось специально предназначенным для трудов, её ожидавших. Глядя на эту малютку, трудно было не умилиться её простодушной смелости, не улыбнуться ей и не подбодрить её добрым словом. Она шла твёрдым и спокойным шагом, и её простоватое лицо озарялось величавым отблеском бремени, созревавшего в её утробе. Казалось, по дороге идёт сама молодость, бесшабашно уверенная в своих молодых силах и полная той непреложной юной беспечностью, которая спасает мир от гибельного засилия стариков. Маленькая Роза шагала как воплощение вековечной веры в земное счастье – иллюзии, питающей души бедных людей. Смелее, маленькая Роза Бивак, несущая в себе горести, грядущее и саму жизнь! Смелее, малютка: ведь тебе предстоит такой длинный и такой бесполезный путь! Она шла, не испытывая беспокойства и угрызений совести, но мысль о предстоящей встрече с баронессой де Куртебиш приводила её в смятенье. Между тем она подошла к замку и поднялась по внушительным ступеням. Потом её подвели к порогу большой комнаты, где всё было куда красивей и богаче, чем в церкви. Маленькая Роза не смела ступить на угрожающе скользкий паркет. Властный голос заставил её обернуться. К ней обращалась сама баронесса: – Вы Роза Бивак? Подойдите ко мне поближе, милочка. Мне доложили, что до такого состояния вас довёл некий Клодиус Бродекен. – Да, это он, госпожа баронесса, – сразу же согласилась юная грешница, краснея и запинаясь. – Поздравляю вас, мадемуазель. Надо думать, вам здорово не терпелось. И что такого наговорил этот парень, чтобы вас обольстить? Может быть, вы мне объясните, как это произошло? Но для объяснения у маленькой Розы Бивак не хватало ни сил, ни слов. Она прошептала: – Он мне ничего не наговорил, госпожа баронесса… – Ах, ничего! Час от часу не легче! А как же тогда это получилось? Припёртая к стенке, малютка покраснела ещё сильнее. Потом она рассказала в простых и откровенных словах историю своего падения: – Он ничего не говорил, госпожа баронесса… Он делал… Этот ответ напомнил Альфонсине де Куртебиш о тех временах, когда ей самой отнюдь не требовались разговоры. Она была покорена маленькой Розой, но голос её по-прежнему был суров: – Нет, вы только поглядите: он делал! Да ведь он это делал, маленькая индюшка, потому что вы ему позволяли! – А как же я могла ему помешать! – наивно ответила бывшая дочь Пресвятой Марии. – Чёрт подери! – вскричала владелица замка. – Что ж, выходит, что первый встречный молодчик может добиться от вас всего, чего пожелает? Смотрите мне прямо в глаза, мадемуазель. Отвечайте же! На этот упрёк Роза ответила тоном глубокого убеждения (она осмелела от сознания того, что говорит правду): – О нет, госпожа баронесса! За мной ходило много разных парней, которые были не прочь со мной позабавиться. Никогда бы я их не послушалась… А вот Клодиус – совсем другое дело… Баронесса сразу же узнала язык страсти. Она закрыла глаза, и перед ней проплыли воспоминания о таких же непреодолимых безумствах. Когда она снова подняла ресницы, лицо её сделалось более снисходительным. Взглядом знатока она оценила эту румяную коротышку. – Славная кобылка! – сказала она, потрепав её по щеке. – А скажи мне, деточка, этот неотразимый мальчуган собирается на тебе жениться? – Сам-то Клодиус не прочь, да вот мой отец и Оноре Бродекен никак не хотят договориться, потому как не могут поделить виноградник на южном склоне. Внезапно маленькая Роза заговорила уверенным тоном: алчность, так же как и покорность, была одним из первозданных инстинктов, перешедших к Розе Бивак по наследству от женщин её породы. Малютка была настоящей крестьянкой и, несмотря на свою молодость, отлично понимала всю ценность куска плодородной земли. Что же касается баронессы, то она не смыслила в этом решительно ничего: ведь она была слишком знатной дамой для того, чтобы унизиться до мелочных расчётов. Розе Бивак пришлось растолковать ей причину распри между двумя семействами. Теперь она говорила, плача, как кающаяся Магдалина. Баронесса слушала и глядела на потоки слёз, которые нисколько не изменили к худшему черты лица маленькой Розы Бивак. «Счастливый возраст! – думала она. – Хорошенький вид я бы имела, если б заплакала подобным образом! Только молодые могут себе позволить горести…» И она заключила: – Успокойся, дитя моё. Не сегодня завтра я дам взбучку этим скопидомам. Ты получишь своего Клодиуса, и сверх того виноградник. Я тебе это обещаю. И она добавила, обращаясь к себе самой: – Я наведу порядок в этом мужицком краю. Она поглядела в последний раз на Розу Бивак, такую простенькую и просветлённую, похожую на розу, слегка примятую дождём. «Восхитительная дурашка, и такая естественная!» – подумала она и сказала ей на прощанье: – Я буду крёстной у твоего малыша. Но впредь, чёрт побери, соблюдай осторожность! Потом она добавила, улыбаясь: – Впрочем, это не будет иметь никакого значения. Всё это важно только один раз в жизни. И лучше всего приняться за это спозаранку. Те, что ожидают слишком долго, потом так и не решаются сделать первого шага. Женщинам так необходимо легкомыслие!.. Эти слова не предназначались для маленькой Розы Бивак, которая уже удалилась и к тому же всё равно ничего бы не поняла. Её мысли были заняты одним Клодиусом. Он, должно быть, ждал её где-нибудь на дороге, на полпути между Клошмерлем и замком. – Ну и что она тебе говорила, хорошее или плохое? – спросил Клодиус, как только увидел Розу. Роза Бивак по-своему рассказала о встрече с баронессой. Клодиус прижал её к груди и поцеловал в щёку. – Ну и как ты, довольна? – спросил он. – Ещё бы! – ответила Роза. – Ну вот, послушалась меня и теперь обвенчаешься первее всех. – С тобой, мой Клодиус! – прошептала маленькая Роза, млея от восторга. Они глядели друг на друга, они были счастливы. День был восхитительно тёплым. Термометр, вероятно, показывал тридцать градусов в тени. Им больше не о чем было говорить. Они внимали благожелательному концерту, который птицы давали в их честь. Они молча шли по дороге. И вдруг Клодиус сказал: – Ещё три недельки такой погоды, и виноград созреет на славу! Ипполит Фонсимань заболел ангиной. У этого рослого красавца было слабое горло. Вот уже много дней подряд он не выходил на улицу, и это причиняло массу забот прелестной Адели Торбайон. Следует добавить, что к этим заботам примешивались удовольствие и искушение. Она проявляла заботу, как хозяйка, чувствующая себя ответственной за человека, заболевшего под её кровлей. Она испытывала удовольствие, потому что Фонсимань, оставаясь взаперти в гостинице Торбайона, ускользал от влияния её соперницы Жюдит. Она сгорала от искушения, ибо питала к своему постояльцу нежные чувства, вызванные столько же внешностью обворожительного клерка, сколько желанием взять реванш у Жюдит Туминьон, ненавистной и победоносной соперницы. Жажда мести, дремавшая в ней долгие годы, вероятно, и довела до предела склонность Адели Торбайон к Ипполиту. Многим женщинам понятно это чувство. И вот, в одно прекрасное утро, когда Артюр Торбайон разливал в погребке вино по бутылям, Адель поднялась в комнату Ипполита Фонсиманя с тёплым полосканием, приготовленным в соответствии с инструкциями доктора Мурая. (Ведь нельзя же было покинуть этого юношу; предоставленный заботам своей Жюдит, он вполне мог бы отправиться на тот свет.) Со вчерашнего дня дул скверный юго-западный ветер, предвещающий грозу, которая всё ещё медлила разразиться. Адель Торбайон чувствовала, что ею овладевает томленье и тело её стремится избыть какое-то недомогание, нечто вроде подавленности, подкашивающей ей ноги и теснящей грудь. Это было смутное и властное желание жаловаться, плакать, бессвязно кричать и чувствовать себя беззащитной. Она вошла в комнату и приблизилась к постели, где лежал страждущий Фонсимань. Он уже поправлялся, и лихорадочные желания стимулировали его силы. Хозяйка появилась весьма кстати: она сделала конкретными его мечты. С видом капризного и больного ребёнка, которому хочется, чтобы его побаловали, он обхватил руками бёдра Адели Торбайон, широкие, упругие и как бы созданные для такого объятия. Умиротворяющая сладость могучей волной захлестнула тело Адели, как если бы буря, наконец, разразилась и тяжёлые дождевые капли освежили разгорячённую кожу. Её возмущение было не слишком сильным. – Надеюсь, вы не думаете, господин Ипполит… – сказала она, но голос её прозвучал недостаточно строго. – Ещё как думаю, прекрасная Адель! – ответил хитрец, который продолжал действовать, используя затруднительное положение хозяйки, державшей в руках поднос. Желая убедить трактирщицу, что её пышные формы сильно занимают его мысли, Ипполит Фонсимань представил определённое доказательство. В сравнении с этим доводом любые клятвы показались бы смехотворно слабыми. Потрясённая Адель попыталась оборонить честь Артюра Торбайона с помощью наспех придуманных, и весьма слабых аргументов: – Но послушайте, господин Ипполит, в зале полно народу! – Вот именно, – еумолимо ответил коварный. – Зачем же заставлять этих людей дожидаться! Ловким движением он захлопнул задвижку, расположенную подле изголовья кровати. – Вы меня запираете, господин Ипполит? Это нехорошо, – пролепетала трактирщица. Оставив за собой на всякий случай это оправдание, Адель Торбайон, коммерсантка, знающая цену времени, без лишних церемоний кротко доверилась Фонсиманю. Эта милая женщина скрывала за своей невозмутимой внешностью и бесхитростными нарядами недюжинные способности и неожиданную сладость плоти, живительную для выздоравливающего. После длительной диеты Ипполит Фонсимань смог оценить её по достоинству. Трактирщица получила не меньшее удовольствие. Клерк был исключительно искусен в любви: у него были учёые приёы и он обладал искусством оттенков и переходов – высшей изобретательностью людей, занятых интеллектуальным трудом. («Образованность можно узнать по чему угодно!» – смутно пронеслось в сознании Адели, отданной во власть наслаждения. И вдруг её сознание озарилось идеей, увенчавшей апофеозом её блаженство: «А Артюр-то разливает вино в бутылки…») Да, этот ловкий, обворожительный Фонсимань ничем не походил на Артюра Торбайона, который был, конечно, крепким мужчиной, но употреблял свою силу неуместно и без малейшего намёа на фантазию. – А всётаки, – сказала Адель Торбайон с запоздалым смущением в голосе, в то время как её грудь понемногу начинала успокаиваться, – а всётаки я никогда не ожидала этого от вас, господин Ипполит! Эти двусмысленные слова можно было истолковать как похвалу или как снисходительное порицание. Но Фонсимань был слишком избалован женской благосклонностью, чтобы испытывать что-то похожее на беспокойство. Самоуверенность позволила ему напустить на себя фальшивую скромность. – Вы не слишком разочарованы, бедненькая Адель? – промолвил он лицемерным тоном, делая вид, что он жалеет её и просит извинения. Трактирщица попала в ловушку, расставленную тщеславием красивого клерка. Поражёная, что событие, которое она так долго откладывала, свершилось так просто, она чувствовала, как её распирает от удовлетворения и благодарности. Она проговорила: – Ах, господин Ипполит, сразу видно, что вы человек образованный! – Пригодный лишь для того, чтобы держать в руке перо? – Какой же вы всётаки плут! – нежно пролепетала Адель, лаская кудри своего постояльца. Она почувствовала, как глухое томление снова стало овладевать её телом, но чувство долга одержало верх. Оторвавшись от поверхностных ласк, которые расточала галантность прекрасного клерка, и снова схватив поднос, она заявила: – Надо спуститься и поглядеть, что там творится внизу! Если клиенты звали, Артюр мог подняться из подвала… Тут они улыбнулись друг другу, и Адель, склонившись над постелью, напоследок призналась: – Можешь мне поверить, чудовище, я никогда не обманывала мужа. – Ну и что, это не так ужасно, как ты думала? – Как это ни странно, но я делала из этого невесть что! И милая хозяйка, бросив прощальный взгляд, выскользнула из комнаты, бесшумно закрыв за собою дверь. Оставшись наедине с собой, Ипполит Фонсимань снова отдался своим грёзам, значительно обогащённым эпизодом, который только что внёс забавное разнообразие в его жизнь. Теперь он ощущал себя господином двух самых красивых женщин Клошмерля, ненавидевших друг друга свирепой ненавистью, что придавало всей этой истории особую пикантность. Он возблагодарил Провидение, столь любезно даровавшее ему две блистательные победы. Затем он оставил в покое судьбу, не столь уж всемогущую, и признал, что его собственные заслуги тоже весьма значительны. Он не стал противиться восхитительному наслаждению, доставляемому абсолютным самодовольством. Затем он принялся сравнивать соответственные достоинства обеих любовниц. Благодаря различию телосложения, полюса притяжения были расположены у них по-разному, но обе они в равной степени обладали блистательными способностями и редким очарованием. Жюдит была, пожалуй, более пылкой, но мурлыкающая пассивность Адели тоже не лишена была своей прелести. Во всяком случае, обе они полностью доказали ему своё расположение, которое, быть может, следовало бы даже умерить из-за неусыпного любопытства соседей. Он радовался тому, что одна из них была ослепительной блондинкой, а другая жгучей брюнеткой. Это различие должно было стать великолепным стимулом, так как игра чередований разрушала монотонное течение прежней связи и делала её по-новому привлекательной. Получив удовольствие от Адели Торбайон, он тотчас же почувствовал всю силу своей привязанности к Жюдит. Но эта привязанность нисколько не мешала ему испытывать искреннюю благодарность к Адели, уступившей ему с такой простотой: её податливость оказалась на редкость удобной и своевременной, так как бедному Фонсиманю уже надоело чтение и он изнемогал от скуки. Лёгкая усталость обволокла его тело и вернула ему драгоценную способность засыпать, ускользавшую от него вот уже двое суток подряд. Ипполит Фонсимань подумал о том, что у него хватит времени хорошенько выспаться перед вечерним полосканием, которое Адель Торбайон должна была принести к четырём часам. При первом свидании многие прелести Адели оставались в тени, и теперь Ипполит обдумывал новые способы наступления, которые помогли бы ему оценить по достоинству это цветущее тело. Обладание становится полным только с течением времени, после того, как уже испробованы многочисленные эксперименты. Фонсиманю предстояло поставить множество опытов, прежде чем прийти к определённому заключению. Он закрыл глаза, и на губах его заиграла улыбка при одной мысли о тех разнообразных приёмах, которые должны будут послужить этой приятной задаче. – Ах, Адель… милая моя толстушка… – нежно прошептал он. Это было его последней мыслью. Позабыв о больном горле, он погрузился в глубокий сон. При этом он испытал внутреннее удовлетворение, проистекающее от полнейшего телесного и душевного довольства. Спустившись вниз, Адель Торбайон, всё ещё томимая сладострастием, остановилась у порога своего дома. Напротив, у дверей своего магазина, стояла Жюдит Туминьон. Взгляды обеих женщин скрестились. Жюдит была потрясена необычайным выражением на лице соперницы. Лицо Адели уже не выражало ненависти уязвлённой женщины, ещё не взявшей реванша. На нём было написано снисходительное презрение победительницы к побеждённой. Всё существо Адели пронизывала счастливая томность, на губах её играла насмешливая и торжествующая улыбка. Жестокое прозрение овладело Жюдит Туминьон. В позе своей соперницы она распознала признаки того внутреннего ликования, благодаря которому она сама зачастую глядела с жалостью на других женщин. Жюдит Туминьон нисколько не сомневалась в причинах своеобразного сияния, как правило, излучаемого ею самой. Отступив в магазин, чтобы скрыться от взоров Адели, она устремила пристальный взгляд на окошко комнаты, которую снимал Фонсимань. С томительной тоской она ожидала, что её любовник докажет своё постоянство, слегка приподняв занавеску, как он это делал в те дни, когда они не имели возможности встретиться. Но Фонсимань спал глубоким сном и грезил о восхитительно разнообразных женщинах, с пылом признававших его любовное мастерство, единственное на весь Клошмерль. Прекрасная Жюдит испытала нестерпимую боль, вызванную предчувствием измены. Всего лишь несколько метров отделяло Жюдит Туминьон от её любовника, но на этом малом пространстве умещались все препоны незаконной любви. И Жюдит не решалась сделать несколько шагов, чтобы обрести уверенность, которой так жаждало всё её существо. Несколько раз за этот день она видела на лице Адели Торбайон ту же многозначительную улыбку, ранившую как острый кинжал. Жюдит думала: «Если только это правда… и я узнаю наверняка…» Планы отмщения теснились в её голове, и они были так жестоки, что исказили обычную безмятежность её красоты. |
||
|