"Нефритовый слоненок" - читать интересную книгу автора (Востокова Галина Сергеевна)

– Тигренок?! – обрадованно воскликнула Катя, давно желавшая приобрести огромную кошку.

– Не угадала…

– Крокодил? – уже менее уверенно предположила она. – Ну не томи! Пойдем, покажешь.

– Ладно, подсказываю… Ну вспомни!.. Я тебе дарил похожее белое животное…

Катя задумалась. Нана? Значит, обезьянка? Но Лек так торжествен… Вдруг она вспомнила нефритового крошку. И сразу уверенно сказала:

– Слоненок!

Они подошли к зверинцу. У клеток, привязанный за толстый ствол мускатного ореха, стоял совершенно белый слоненок и с невероятной скоростью уплетал связку бананов, поддерживаемую мальчишкой-малайцем.

– Не может быть! – Катя нерешительно остановилась. – Ты же мне сам говорил, что сейчас даже у короля нет настоящих белых слонов, а священными считаются и кормятся с серебра даже те, у кого есть хоть какое-нибудь белое пятнышко. А этот как снег. – Она присмотрелась к Леку. – Что-то ты хитро улыбаешься, друг мой…

А Лек уже хохотал в полный голос. Отсмеявшись, подвел Катю к слоненку поближе:

– Вот и попалась. Но я вовсе не хотел тебя обманывать. Я просто собирался показать, каким был бы слон, если бы он был белым, и приказал обсыпать его мелом. Но ты смотри, как бы этот обжора нас не разорил – у него рот не закрывается. Только это не он, а она, слониха, маленькая Бунча.

По степени привязанности к Бунче обитателей Парускавана она опередила даже Нану, которая теперь, ревнуя к слонихе, оттаскивала людей от загончика. И дети и взрослые несли Бунче овощи, фрукты, печенье, охапки травы. Слониха оказалась смышленой, за подношения кланялась, размахивая хоботом, чем приводила всех в умиление.

Однажды Катя вспомнила, что в Киеве сейчас осень. А значит, нарядные красно-желтые деревья и всегда удивительное превращение: наутро после сентября каштаны, еще вчера густые и зеленые с редкой желтизной, отгуляв ветреную ночь, словно девицы из кафешантана, просыпались взъерошенными, потемневшими, сморщенными, наполовину облетевшими. Листья тополей сияли новенькими пятаками… А здесь вся разница в том, что чуть более или менее душно. Северяне называют тропики «страной вечной весны», вздыхая по вечности и бессмертию. Но что такое весна? Это пробуждение. От зимнего сна. Но нет здесь холода, нет пробуждения, нет весеннего ликования, первых ручьев, опьянения прохладным березовым соком. Тропики незыблемы, дремотны…

Всегда успокаивающе на Катю действовала Намарона. Она поселилась наверху возле спальни и числилась старшей горничной. Если рядом не было Лека, которого Намарона продолжала панически бояться, она прекрасно исполняла обязанности домоправительницы, командуя не только женщинами, следившими за чистотой второго этажа, но и мужчинами, отвечавшими за порядок внизу, включая подачу пищи и уборку со столов. Такие уж обычаи были в богатых домах Бангкока. Если Намароне приходилось советовать что-нибудь Кате, она делала это предельно тактично. Когда привезли новую мебель для спальни, Катя велела придвинуть кровати к окну, думая, что там будет свежее по ночам, но Лек с неохотой лег на них после перестановки и всю ночь ворочался. «Тебе жестко? – спрашивала Катя. – Может, пружина какая? Ну хочешь, местами поменяемся?» А он не отвечал. Но стоило Кате призвать Намарону, как положение сразу исправилось.

– Кровать надо было ставить в направлении с севера на юг. Когда-то север называли «хуанон», то есть «подушка под голову», а юг – «пайтин», то есть «сторона, в которую обращены ноги», – просвещала Катю Намарона, – а еще, миссис, простите меня за нескромный вопрос и, ради бога, не отвечайте, если не хотите, но с какой стороны от мужа вы спите?

– Неужели это тоже имеет значение?

– Вы должны лежать слева от него и никогда не переступать через его ноги.

– Ой, ну когда же я все узнаю и запомню?

Намарона замялась.

– Что-нибудь еще?

– Да… Не следует настаивать на близости в восьмой и пятнадцатый дни, являющиеся священными, а также в большие праздники – Нового года и Урожая…

– Это ко мне не относится. Я никогда ни на чем не настаиваю.

Катя усмехнулась и подумала, что точно, никогда ей не хватало твердости характера, чтобы требовать, даже свое, чтобы наказывать и отбирать. Зато всех и всегда становилось жалко. «Катенька, жизнь нелегка, – говорила мама, – нужно и самой быть жестче. Ты лучше сама себя почаще жалей». Но за что? У нее-то все благополучно. А у других постоянно какие-нибудь неприятности. А что мягкий характер, так куда ж от него денешься? Сама за собой сколько раз замечала: снег, узенькая – на одного – тропка, и если кто-то идет навстречу, то она всегда в сугроб шагнет, пропуская. И только потом подумает: «А почему это я, а не мне дорогу уступили?» Представилась зима. Наверное, в Киеве первый снег выпал…

Приходила леди Чам. В голубой гостиной продолжались уроки этикета. Давно были отработаны все виды приветствия «вай», когда уровнем сложенных ладоней и степенью наклона подчеркивалось уважение и почитание. Исправлялись интонации. Леди Чам посвящала Катю в придворные тонкости взаимоотношений мужчин и женщин, о которых не все знал Лек. Катя по ее совету ходила, отогнув назад руки с соединенными за спиной пальцами. Это должно было помочь приобретению грациозности. Катя сначала никак не могла уловить естественность этих странных движений, и леди Чам принесла ей фотографии королевских балерин, снятых в разных позах – причудливых, изысканных… Катя часами занималась специальной гимнастикой перед зеркалом. И не зря же она любила танцы, фигурное катание, теннис… Намарона показала, как можно, не роняя скромности, переодеть саронг при посторонних, купаясь в море.

Через три месяца Катя продемонстрировала Леку все, чему научилась, и муж восторгался ее успехами. А лицо леди Чам было непроницаемым. Прохладная, оценивающая полуулыбка, от которой становилось не по себе. И как ни старалась Катя разговорить леди Чам, оставить обедать, она была непреклонна. Катя огорчалась. Лек успокаивал: «Надо потерпеть…» Ну, надо так надо. Хотя обидно. Леди Чам была единственным человеком, кроме Лека, связывающим Катю с королевской семьей. И человеком посторонним, незаинтересованным. Тем важнее было заслужить ее расположение, чтобы сказала при случае королеве несколько добрых слов о ней, Кате. И может, они помогли бы сломать отчуждение? Катя не знала, в каких отношениях леди Чам с королевой и что она могла сказать ей о жене непутевого сына, а та присматривалась к молодой женщине, стараясь быть объективной. И с сожалением отмечала, что Катрин обладает пятью совершенствами, необходимыми для жены принца, – гладкостью кожи, стройностью, блеском волос, эластичностью мускулов и свежестью дыхания. Не было у нее порочащих недостатков, кроме цвета глаз и волос.

Но королева, хотя и знала о ежедневных визитах леди Чам в Парускаван, никогда не спрашивала о его хозяевах, считая собирание сплетен ниже своего достоинства. А остальным леди Чам ничего не рассказывала, считая недостойным разносить сплетни. Исключение составляла Валиндра, сводная сестра Чакрабона.

Валиндра, которая до этого горького лета считала себя невестой принца.

Валиндра, с которой они дрались в детстве и в один день – ей было одиннадцать, ему тринадцать – прошли обряд срезания детских косичек, став тем самым девушкой и юношей. Осталась фотография, где они, одетые в роскошные костюмы, усыпанные драгоценностями, еще с косичками на макушках, стояли с кузенами и кузинами, готовясь к брахманистской церемонии.

А не было ли между ними тайны, связанной с тантрой?

И если король не разрешил жениться три года назад, так не потому ли просто, что «не время»?

Что было делать Валиндре? Бороться. Но как? Она не спала ночами, худела на глазах, болезненно интересовалась у леди Чам всем происходящим в Парускаване и никуда не выходила из своих комнат Внутреннего дворца, чтобы не встречать сочувственных взглядов. А леди Чам лишь ей и говорила о Катрин, утешая: «Ах, ваше высочество, никогда вороне, пусть даже и белой, не стать лебедем!»

Не злая по натуре, но доведенная до отчаяния, Валиндра готова была на любые безрассудства. Как бы хоть по мелочи досадить разлучнице? Узнав, что ненавистная Катрин любит белую обезьянку, она сначала хотела отравить Нану, потом решила, что начнут разбираться, а это добром не кончится. Валиндра выспросила у леди Чам о всех деталях гостиной – дальше та никогда не проходила – и придумала план мести, немного детский план…

– Леди Чам, миленькая, вы тоже ее терпеть не можете… Что вам стоит? Бросьте горсть орехов в серебряную вазу – пусть эта мартышка засунет туда голову и не вытащит ее обратно.

Леди Чам не соглашалась, потом выразила сомнение, что голова Наны пролезет в сосуд, потом обещала попытаться и перед следующим посещением Парускавана сунула в карман несколько орешков и конфет. В это утро Катя была бледнее обычного: духота казалась невыносимой. Да и Бунча огорчала: не ела свои любимые бананы. Заболела?.. Урок не ладился. На лице леди Чам, обычно невыразительном, появились признаки раздражения, а тут еще в окно забралась Нана, уселась на спинку стула учительницы и попыталась, прищелкивая зубами, отыскать насекомых в ее коротко остриженных волосах.

– Наночка, хорошая, умная, – взяла ее на руки Катя, – иди гуляй, – и, извинившись, вынесла обезьянку в холл.

Леди Чам с неприязнью посмотрела на стройную фигурку в ловко сидящем саронге и сама не заметила, как рука высыпала в индийскую вазу ароматные поджаренные орешки.

– Ах, Катрин, милочка, я тоже себя неважно чувствую, поэтому позвольте мне удалиться. Вы и так весьма преуспели в занятиях. – И она вышла к поджидавшему у самых дверей экипажу.

Катя, как положено, проводила ее, но не успела леди Чам сесть в коляску, как они услышали душераздирающие вопли обезьянки. Леди Чам с удовлетворением подумала: «Значит, глазомер не подвел!» И представила, как Нана пыталась достать орешки рукой, но ваза оказалась высока, тогда она сунула туда голову рассмотреть, где же орешки, и… застряла! Ваза, дополненная дергающимся телом, с грохотом свалилась на пол. Катя, забыв про недомогание, вихрем влетела в гостиную и попробовала успокоить обезьянку, но та или кричала, или вдруг замолкала, или начинала издавать странные грызущие звуки.

– Нана, в чем дело? – безрезультатно пыталась выяснить хозяйка.

Потом жевание прекратилось. «Значит, улики уничтожены», – успокоенно подумала леди Чам. А голова никак не вылезала. И кричать Нана устала. И тело стало дергаться почти конвульсивно. Намарона послала за мастером по металлу. Старый китаец прибежал с целой корзиной инструментов.

Леди Чам с холодным интересом ожидала, чем это кончится. Серебряная ваза, украшенная топазами, стоила неисчислимо дороже обезьянки. Портить сосуд было бы преступлением. По ее, леди Чам, мнению, следовало бы убрать вазу вместе с содержимым подальше с глаз и повелеть умертвить животное, чтобы долго не мучилось, а можно и так оставить еще на пару часов и потом уже извлечь, только уловить момент, чтобы не совсем закоченела. «Фу, – сказала она сама себе, – какие гадкие мысли!»– и лицемерно-сочувствующе улыбнулась, поймав Катин взгляд. А та не раздумывала ни минуты. «Режьте!»– приказала она китайцу. Мастер переспросил: «Обезьяну или вазу?»– но, не получив ответа, взял пилу по металлу и, прикоснувшись к серебру, еще раз посмотрел на хозяйку – как бы не оплошать. Катя кивнула: «Скорее!»– и металл тоненько запел. Нана, испугавшись близкого конца, задергалась из последних сил. Тогда Намарона крепко охватила ее пушистое тельце: «Терпи, коли жить охота!» Мастер ювелирно отпилил горлышко вазы, чуть ниже самого узкого места, и замученная Нана с богатейшим ожерельем на шее смогла наконец вздохнуть свободно. Потом распилили и его. Китаец забрал с собой все части, а вечером, перед приходом Лека, ваза стояла на прежнем месте. Ни одного шва не было заметно на серебре.

Катя, еле дождавшись мужа, стала, заново переживая, рассказывать о всех перипетиях дня, но Лек, занятый своими мыслями, кивал невпопад и не проявлял особой радости по поводу спасения Катиной любимицы. Что с ним? Наверное, опять был у отца… Или неприятности в училище? После приезда в Бангкок он все чаще замыкается в себе. Как раз тогда, когда его откровенность нужнее всего, когда Кате особенно необходимо понимать, что происходит вокруг, чтобы не чувствовать себя слепым котенком…

Но на этот раз у Лека были все основания не посвящать Катю в свои проблемы. Он получил письмо от Валиндры, где девушка просила аудиенции: «…Пускай единственной, первой и последней, в память о нашей дружбе… в любое время дня и ночи, когда и где Вам будет угодно… Да восторжествует благостный Будда, да укажет он нам верный путь! Будьте благословенны!»

Лек мог в вежливой форме отказаться от встречи, и это было бы воспринято правильно, но он все же чувствовал за собой некоторую вину. Следовало сразу, как только он решил связать свою жизнь с Катиной, написать Валиндре письмо с извинениями и заверениями в дружеских чувствах. Но король! Он узнал бы об этом на следующий день и, призвав ко двору немедленно, больше не отпустил бы в Россию. Все события и поступки переплетались слишком тесным клубком. Валиндру тоже жаль. Лек знал, что у принцессы теперь слишком мало шансов благополучно устроить свою личную жизнь, не нарушая обычаев королевской семьи. Не найдется жениха, столь же подходящего по рангу и возрасту. «Но при чем тут я?»– думал Лек, а на душе становилось неспокойно.

«…В любом месте, с шести до восьми. Будь благословенна!»

Валиндра, получив ответ, вздохнула чуть спокойнее. Лек мог вежливо отказать ей, но он чувствовал за собой вину, значит, не все еще потеряно. Только бы не сделать неправильного шага. Каждое слово и жест должны быть обдуманы и рассчитаны. Нервы на пределе. Как бы все-таки не сорваться на истерику. Это конец. Она отправила записку, что будет ждать принца завтра вечером, и на следующий день с утра, проведя ночь, полную обрывочных кошмаров, стала перебирать платья, готовясь к встрече.

Одеяние зависело от того, какой она должна была предстать перед Леком. Веселой и беззаботной? Тогда следовало нарядиться побогаче и непременно надеть подарок отца – алмазную диадему. Но чем в таком случае закончится встреча? Лек увидит, что ей хорошо, значит, все в порядке – и прощайте, надежды. Нет! Только скорбь. Несмотря на умение Лека повелевать, она знала за ним сентиментальные черточки и не сомневалась, что, только задевая самые жалостные струны, можно будет хоть чего-нибудь добиться. Это «чего-нибудь» было «стать второй – пока второй – женой». А дальше все просто. В какое сравнение пойдет безродная россиянка с дочерью короля, воспитанной принцессой с пеленок? Она смогла бы стать Леку необходимой, как опиум наркоману. Она бы все смогла.

Итак, платье… Валиндра одно за другим откладывала в сторону юбки, блузки, саронги, недовольная то цветом, то покроем.

Наконец остановилась на светло-голубом простом, но приближенном на вид к европейскому костюме. Пожалуй, подойдет! Этот цвет подчеркивает бледность, но не дает оттенка болезненности. И хорошо, что батист. Он уютнее шелка. Украшения? Никаких. Только золотая цепочка с фигуркой Будды. Над ней Рачамани недавно читал молитвы. Она поможет быть мудрой. И укажет верный путь к цели. Белоснежный цветок амариллиса она укрепляла в волосах, когда горничная доложила, что его высочество ждет ее в гостиной. Валиндра минуту постояла перед зеркалом. Приняла вид женщины, истомленной разлукой с любимым. Ей и правда было очень жаль саму себя – слезы навернулись на глаза.

В голосе Валиндры, отвечающей на приветствие Лека, прозвучала искренняя страсть. Она протянула к нему руки и вдруг упала на колени, сама не поняв, как это получилось: то ли споткнулась о складку ковра, то ли подвели ослабевшие ноги. «И к лучшему…» – мелькнула мысль. Лек нагнулся, поднимая Валиндру, но она, восприняв его жест как намек на возможную ласку, приникла к нему, тихо застонав. Лек вдохнул знакомый с детства аромат индийских духов, подумал: «Совершенно ни к чему», – усадил ее в глубокое кресло. «Слава всевышнему, в этой комнате европейская обстановка, сложнее было бы среди одних ковров и подушек», – снова подумал Лек. Он сел напротив Валиндры в такое же кресло на расстоянии вытянутой руки.

– Ты перестала коротко стричься? – Только сейчас он заметил, как спускаются тяжелыми волнами блестящие черные волосы.

– В Европе ты привык видеть женщин с длинными волосами, и я подумала, что так буду тебе милее.

– Я знаю, что виноват перед тобой, но поверь мне, стечение обстоятельств… Не было никакой возможности сообщить тебе и извиниться за причиненное огорчение.

– Это не огорчение, а горе…

– Ну прости теперь, Валиндра! Я бы хотел, чтобы мы остались друзьями…

– Всего лишь друзьями? – вырвалось у девушки. Лек непонимающе посмотрел на нее, и Валиндре пришлось продолжить:

– Этот разговор останется между нами, не правда ли? – Принц подтверждающе кивнул. – И я могу быть откровенна? Раньше мы неплохо понимали друг друга. Я думаю, тебе следует взять меня в жены.

– Как? – Лек даже задохнулся от неожиданности и удивления.

– Очень просто. Второй женой.

«Вот в чем дело, – сразу понял ход ее мыслей Лек. – Второй, а потом, при поддержке семейства, первой и, даст бог, единственной. Да Вачиравуд холост и жениться не собирается, глядишь, и до престола рукой подать». Он почувствовал, как накатила волна неприязни.

– Когда я брал в жены Екатерину Лесницкую, русскую дворянку, я обещал ей, что она будет моей единственной супругой до конца жизни.

– Мне ты тоже кое-что обещал. – Сквозь сварливые нотки в голосе прозвенели слезы.

– Ну так уж получилось. – Лек попробовал ее утешить:– Не расстраивайся, обойдется. И ты будешь счастлива. А сейчас я, даже если бы и согласился с твоим планом, не смог бы сделать тебя счастливой, потому что люблю другую. Ты ведь не согласилась бы быть «женой из желтых комнат»?

Лек не сомневался, что гордая Валиндра ответит:

«Нет».

У короля была верховная жена-королева, мать Чакрабона и Вачиравуда, чуть ниже рангом стояли три жены-королевы. Остальные жены пользовались в разное время большим или меньшим расположением Рамы V, хотя каждая имела право просить короля об интимной встрече в желтых комнатах и получить согласие. Но если ее близость с королем ограничивалась только этими кратковременными свиданиями, она получала обидное прозвание «жены из желтых комнат».

Валиндра, похолодев от унижения, произнесла:

– Да. Что может ведать в любви россиянка? Узнав меня, ты не захотел бы ее видеть!

– Я запрещаю говорить со мной в таком тоне! Еще слово – и я уйду.

Лек был далек и непреклонен. Валиндра помолчала, но, не удержавшись, продолжила:

– Она разноцветная. Синие глаза и рыжие волосы. Разве это красиво?

– Откуда ты знаешь? Ты же не видела Катрин!

Валиндре пришлось признаться, что однажды, одевшись попроще, она пробралась в Парускаван и внимательно рассмотрела россиянку.

– Да не рыжие у нее волосы, а русые.

– Нет, рыжие, – упиралась Валиндра, – пестрая, как… как… попугай.

– Ну, всему есть предел, – поднялся Лек, – поговорили, и хватит. Только смотри, вздумаешь мстить – тебе самой не поздоровится.

Он ушел полный беспокойства. Надо же, и в Парускаване успела побывать. Что еще от нее теперь ждать? В любой момент ее улыбка может превратиться из умоляющей в торжествующую.

А Валиндра, оставшись одна, безжизненно смотрела в потолок, повторяя мудрые слова Сунтона Пу: «Тот, кто любит, будет всегда хвалить, тот, кто ненавидит, будет всегда осуждать. Избежать похвалы или осуждения невозможно».

Несколько дней она не предпринимала никаких шагов. Лежала, бесцельно водя пальцем по узорам настенного ковра, отказывалась есть. Кто-то из обеспокоенных родных попросил зайти к ней доктора Вильсона. К его помощи прибегали в тяжелых случаях почти все члены королевского семейства. Спокойный, всегда уверенный в себе англичанин потрогал лоб девушки, оттянул нижнее веко, попросил показать язык и через час прислал красивый флакон, пахнущий камфарой, который еще через минуту оказался в корзине для мусора. Не с кем было поделиться изматывающими душу мыслями, хотя во Внутреннем дворце, где жили только женщины и малолетние принцы, ее постоянно окружали десятки доброжелательных лиц. Но как советовал учитель Рачамани: «Не доверяй ни одному смертному, ибо пороки их неисчислимы. Лиана, обвивающая корявый ствол, не так изворотлива, как человеческая душа. Надейся лишь на себя…» А что, если сходить к нему? И с каждой минутой эта мысль привлекала Валиндру все больше и больше, пока она не решила, что Рачамани – единственный человек, который сможет ей помочь.

Она еле дождалась одиннадцати часов, когда звенит гонг, созывающий монахов к трапезе, потом еще час гуляла по саду, пытаясь успокоиться и обдумать, что же говорить Рачамани.

Монаха Валиндра застала в его любимой беседке, до самой крыши оплетенной золотистыми цветами люфы. Перебирая базиликовые четки, он задумчиво глядел на мутные медленные воды Менама. Заметив тень на пороге беседки, Рачамани поднял взгляд на принцессу и после обычных приветствий спросил:

– Что привело вас сюда сегодня?

– Только вы можете мне помочь, – зашептала Валиндра, оглядываясь: не притаился ли кто за широкими листьями люфы? Ее глаза лихорадочно блестели.

– Спасибо за доверие, принцесса, но я вижу, ваши переживания связаны с делами лирическими. Чем же я могу помочь? Молитвой? Здесь следует больше прислушиваться к собственному сердцу и быть мудрой. Стараться быть мудрой. Но, может быть, ваш избранник не королевской крови? Тогда не поможет никто.

– Королевской, – уронила она, – но мне нужны не просто молитвы.

– Магия?..– тихо выдохнул Рачамани.

– Да. Мне нужно, чтобы вы приворожили одного из принцев. – Валиндра умоляюще глядела на задумавшегося монаха.

Сколько же можно размышлять? А ему, наверное, очень много лет. Благословляя ее месячной крошкой, он уже носил титул пра бидхитхам. Из его рук она получила в подарок несколько ветхих пальмовых листьев с древними письменами. Стар… Если бы был мирянином, возраст выдавала бы седина, а так… волосы и брови сбриты до костяного блеска… пыльно-желтая от времени слоновая кость. И глаза тоже словно подернуты пылью.

– А известно ли вам, – заговорил наконец Рачамани, – что магия приравнена королем к суевериям и пятнадцать лет назад его величество издал указ, по которому все люди, использующие в своих целях суеверия жителей, должны подвергаться наказаниям?

– Да. Ну и пусть. Никто не узнает. И я вас конечно же отблагодарю. Только скажите о своих желаниях. Но пусть считается, что мои подарки не имеют никакого отношения к нашему сегодняшнему разговору.

Монах посуровел:

– У меня нет никаких желаний, кроме благоденствия народа, и поэтому я не принимаю никаких пожертвований. Только из личной привязанности к вам я согласен вспомнить о магических чарах. Но чьего расположения вы добиваетесь?

Валиндра молчала.

– Чары не могут подействовать, если они адресованы в никуда.

Собравшись с духом, Валиндра выговорила: «Чакрабон». И таким тоном, полным горечи, надежды и гнева, было произнесено это короткое слово, что Рачамани понял – уговоры бесполезны.

– Хорошо. Сможете ли вы покинуть свои покои завтра, после заката? Придете сюда же, когда пробьет первая ночная стража. Я приготовлю все необходимое.

Следующим утром Рачамани нашел кусок хорошей глины, тщательно размял ее, получая удовольствие от свежего земляного запаха, и стал лепить две человеческие фигурки. Времени было достаточно. Он тщательно ваял мужской и женский образы, а сам думал, что предпринять. Как читают заклинания, он знал прекрасно, но в магию не верил. Поэтому и не сопротивлялся слишком упорно. Ну пусть девочка посмотрит спектакль, от которого принцу не будет вреда. Но что она предпримет дальше? Чакрабон был на два года старше Валиндры, и на два года дольше Рачамани испытывал к нему не меньшую симпатию, чем к его сестре. Он не хотел, чтобы принцу и его жене, кем бы она ни была, стало еще хуже. Им и так несладко. Для бедной женщины Парускаван стал башней из слоновой кости. Можно было бы самому навестить принца, но он почти все время на службе, вечером у короля. Да и Валиндра легко узнает о посещении, и неизвестно, что выкинет. Лучше все же, на правах наставника, контролировать поступки девушки.

Рачамани написал на листке бумаги несколько английских слов и подозвал проходившую мимо монашку:

– Саоя, знаешь ли ты дворец Парускаван? Так передай конверт кому-нибудь для его высочества Чакрабона.

Рачамани не стал даже заклеивать конверт: из прислуги никто по-английски читать не может, а попадет к жене – она вряд ли поймет, о чем идет речь.

Глиняные фигурки, время от времени сбрызгиваемые водой, хорошо просохли в тени, не растрескавшись. Монах залюбовался своей работой. Не хуже, чем у потомственных мастеров. Нужен был еще шнурок. Он выбрал самый красивый – шелковый, красный. Все поэффектней – цвета крови. Потом вспомнил, что ночью все кошки серы и цвет не будет играть роли. Ну да ладно! Он отряхнул желтую тогу от комочков глины и пошел погулять по монастырскому саду, собраться с мыслями. Темноты не было. Луна, бледневшая на закате обсосанным леденцом, к ночной страже рассиялась так, что лишь самые яркие звезды были видны на небе. Валиндра сидела в беседке напротив Рачамани, перебирающего четки, и ждала, пока он заговорит.

– Мне открывается, что ваше прошлое существование не благоприятствует совместной жизни с принцем в настоящем. Более того, я вижу, что в нынешнем существовании вы не предназначены друг для друга. Таков путь, предначертанный Кармой. Предотвратить будущее не в моей власти. Я попробую помочь вам, но не хочу зря обнадеживать. – Он помолчал Валиндра едва дышала в темном углу. Глаза подводят. А есть ли она там или ушла, испугавшись? – Вот фигурка принца. Возьмите ее.

Бледные девичьи руки в бледных лучах луны протянулись к монаху.

– Согрейте ее своим дыханием и теплом своих ладоней.

– Ладоней… – эхом повторила Валиндра. Где взять тепло ладоней? Руки от волнения были влажными и холодными. Холоднее утренней росы. Она подышала на фигурку, прижала ее к груди, пытаясь согреть и оживить сбивающимся перестуком сердца.

Прошло несколько минут.

«Ом!..» Она вздрогнула от неожиданно громко произнесенного магического слова.

Рачамани забрал у нее мужскую фигурку, связал ее с женской черно-красным в свете луны шнурком и, подвешивая к ветке дерева, заговорил вполголоса:

Ом! Ом! Ом! – далеко ударяли по воде весла гребцов.

Ом! – хлопнула дверь храма.

Ом! – тоненько откликнулся монастырский гонг, и все опять погрузилось в молчание.

– Вас проводить?

– Нет, учитель, благодарю. У ворот меня ждут слуги. – Валиндра сняла с пальца кольцо с рубином и положила его возле четок.

– Я не могу принять подношение, – сухо проговорил Рачамани.

– Это дар монастырю, учитель. Не обижайте меня. – И она, накинув темный шарф, быстро вышла из беседки.

«Бедная девочка, – подумал Рачамани, прислушиваясь к шелесту легких шагов, – ее жаль тоже. Но Валиндра слишком своенравна и вряд ли смирится так скоро…»

После ужина Лек разбирал корреспонденцию. Взял с журнального столика конверт. Развернул записку. Нахмурился.

– Читала?

– Зачем? Там стоит твое имя… – Катя подошла к нему. – Что-нибудь случилось?

– Ах, глупые выходки. Но тебе, вероятно, следует знать. Вдруг она надумает прийти в Парускаван еще.

– Ты о ком? Пусть приходит. А почему – еще?

– Это та девушка, о которой я говорил тебе в Константинополе. Я имел счастье беседовать с ней неделю назад. – В его голосе послышались иронические нотки. – Ты не ревнуешь?

– Нет. Я не сомневалась, что тебе придется так или иначе с ней объясниться.

– Ее зовут Валиндра. Она была здесь, переодевшись служанкой.

– Значит, это ее я видела, когда выходила из зверинца. Слишком открытым и пристрастным для простолюдинки показался мне взгляд девушки. Она переживает? Теперь я буду чувствовать себя виноватой и перед ней тоже…

– Не стоит. У каждого своя судьба, и ты ни при чем тут. Но мне сообщили, – он махнул рукой в сторону скомканной бумажки, – что Валиндра прибегла к магическим заклинаниям, чтобы вернуть меня. Вряд ли это заслуживает внимания. Ты не волнуйся… Просто имей в виду. Чары, магия – бред какой-то. Я тебя люблю, Катюша. Знаю, что слишком часто и подолгу оставляю тебя одну. Но осталось потерпеть немного. Отец уже вполне спокойно беседует со мной о государственных делах. И я решил, что, как только он коснется темы своих увлечений, будь то фотография или его любимые леггорны, я сразу перейду к разговору о тебе. По-моему, он уже близок к прощению… Мне пора идти. Постараюсь не очень задерживаться.

– Ну что ты, милый. Будь там столько, сколько нужно.

Катя улыбнулась, подумав при этом, что скоро, как полагается хорошо воспитанным сиамским дамам, забудет вообще свое лицо неулыбающимся, махнула прощально рукой обернувшемуся Леку и поднялась в зеленый кабинет. Не включая света, опустилась в кресло. Пока не заслезились глаза, смотрела на крошечный огонек у иконостаса. И вдруг неожиданно для себя всхлипнула… Здесь тоже появилась женщина, которая ненавидит ее, воображая удачливой соперницей. Но ведь у нее и в мыслях не было кого-то отнять. А смогла бы она сама воспользоваться средствами магии? Речь не о том, верить или не верить в волшебные чары, а о том, чтобы только использовать, ожидая, что «присушишь» избранника. Трудно ответить – вообще… А если конкретно? С самых начал? Если бы предложили приворожить Савельева? Да так, чтобы на всю жизнь… Согласилась бы? И тут же ответила себе категорично: «Нет! Не хочу – против воли». Как же так? А если бы ее, Катю, стал привораживать человек неприятный, ненужный, чужой? И она вынуждена была бы влюбляться насильно, испытывая сопротивление каждой клеткой… Нет, избави бог от такой любви. Пусть даже верной и пожизненной. Ах, ерунда все это!

– Намарона, принеси чего-нибудь попить.

Горничная открыла дверь, со свету не видя, где сидит хозяйка.

– Что же вы тут в темноте? А я думала, все читаете. – Она поставила бокал. – Здесь сок. А может, я лимонад приготовлю?

– Нет, спасибо! – Катя отпила половину, пытаясь вспомнить, что ей напоминает вкус сока.

Облепиху?.. Ну конечно же облепиху, которую они с Зоей покупали на станциях у немногословных сибирячек.

– Намарона, что за напиток ты мне принесла?

– Манговый сок. А что, не вкусен? Может, лучше апельсиновый? – заволновалась горничная.

– Нет, все хорошо. Просто вспомнилось…

Она замолчала, почувствовав, что голос предательски задрожал, и приказала сама себе: «Нечего хлюпать! Никто на аркане не тащил! Улыбаться пока не для кого – можешь не улыбаться, но отвлечься и успокоиться необходимо». Включила свет. Взяла том Мольера…

Валиндра выждала еще неделю и отправила новое письмо принцу с предложением встретиться, решив, что будет ждать ответа пять дней. И чем ближе подбегали часы к намеченному сроку, тем быстрее неуверенная надежда вытеснялась пустотой, от которой немела душа. Значит, все!.. Она в очередной раз представляла, как Чакрабон вскрывает конверт, читает письмо, пахнущее ее духами из иланги, и рвет пополам, потом еще, еще… и мелкие белые клочки медленно кружатся в воздухе, как снег, о котором он рассказывал в прошлый приезд, в то время, когда его любовь казалась вечной и неизменной.

А затем на смену пустоте пришла жажда мщения: «Если не мне, то пусть и не ей!» Убить. Ее. Месяц Валиндра вынашивала преступные планы. Она ожила. На щеках появился румянец. Проблем было множество: чем отравить, кого подослать?.. Использовать яд, проверенный веками, или добавить в густой сок стекло, истолченное в пыль? Тогда будет внутреннее кровотечение и смерть через несколько часов. Это она уточнила у доктора Вильсона. Конечно, не лобовым вопросом: пожаловалась, что, кажется, проглотила крошечный кусочек стекла от флакона с его лекарством. Он заволновался, сразу приказал принести густой молочный кисель и, когда Валиндра, поморщившись, отказалась пить, стал пугать ее возможными ужасными последствиями. Она пила эту гадость – чего не сделаешь ради поставленной цели? – а сама внимательно вслушивалась, как врач объясняет путь прохождения осколка в организме, и представляла миллионы стеклянных пылинок, врезающихся в нежные стенки кишечника. А вдруг россиянка уже ждет ребенка? Валиндра замерла, припоминая фигуру женщины. Нет, не заметно. Но все равно надо поторопиться. Изучая яды и прикидывая свои возможности, она удивлялась, как легко можно лишить человека жизни. Даже слишком легко. Мысленно уничтожив Катрин в сотый раз, она почувствовала, что почти удовлетворена, и это ее огорчило. Приходилось раздувать в себе затухающий костер ненависти. Она знала, что если твердо назначит день возмездия, то совершит задуманное во что бы то ни стало. Вот только от бессонных ночей накопилась усталость, и Вильсон советовал отправиться отдохнуть. Хотя бы в провинцию Чиангмай —«северную розу Сиама». Говорят, там горный воздух чище родниковой воды, а родниковая вода вкусна, как воздух кедровых лесов. Валиндра совсем было собралась поговорить с королевой о поездке…

Она слушала, как Саовабха беседует с леди Чам, потягивая ледяной кофе:

– Как Парускаван? Сын говорил, что закончили декор…

Леди Чам, впервые услышавшая от королевы упоминание о Парускаване, правильно поняла, к какой теме клонит повелительница, и, начав рассказ о переустройстве дворца, незаметно перешла к описанию внешности Катрин, внимательно следя за малейшими изменениями в мимике королевы. Катрин всегда была вежлива, предупредительна и жаждала мира. Леди Чам перестала испытывать неприязнь к чужестранке и говорила королеве все как есть, не стараясь приукрасить молодую жену любимого сына Саовабхи, но и не принижая ее достоинств: умна, сдержанна, воспитанна. Кто знает, как повернутся события! Не зря глаза королевы горят жгучим интересом, а тени злости не заметно. Саовабха кивала головой в такт словам придворной дамы, а когда леди Чам замолчала, она, не выказывая своего отношения к невестке, перевела разговор на медицинские вопросы.

«Ах так! – бледнела от негодования Валиндра, забыв, зачем пришла к королеве. – Умна, воспитанна… Словом, лучше не бывает…»

Проведя рядом с Саовабхой еще полчаса, она отправилась к Рачамани.

– Учитель, я бы хотела услышать от вас предсказание. Как завершится то, что я задумала?

Рачамани глядел в огромные черные глаза, решительные и мрачные.

– Если бы вы поведали мне о своих планах, я непременно точно сказал бы, что вас ждет…

– Не могу!

– Ну тогда… – Он пытался оттянуть время, чтобы успокоить Валиндру, подбирая слова, весомые и значительные, отвлекающие от мести, какой бы она ни была. – Дайте мне левую руку.

Старик глубокомысленно изучал переплетения линий на нежно розовеющей ладони. Девушка в нетерпении смотрела, как он водит над ними сухим пальцем, похожим на старую ветку.

– Судя по пропорциям ладони, вы обладаете сердцем отважным и добродетельным. Вот, видите?.. Расстояние от корня указательного пальца до корня мизинца равно длине указательного.

Валиндра измерила сама – да, равно! Она ждала продолжения, и Рачамани заговорил о четком бугорке Юпитера, свидетельствующем о ее благородной гордости, веселом нраве и обещающем счастливое супружество. Валиндра недоверчиво хмыкнула.

– Линия сердца выходит из бугорка Юпитера. Она чиста и розова, но… – Он озабоченно нахмурился. – Вот, смотрите сами, ваше высочество, она разрывается У бугорка Сатурна, который всегда подчинен злому року. Красная точка – душевная рана. Нет, не нравится мне этот разрыв линии сердца. – Он приблизил глаза почти к самой ладони. – С каждым днем зрение ухудшается; Посмотрите сами, пожалуйста, нет ли вот здесь, на бугорке Сатурна, звезды?

– А как это – звезда? Есть пересечение линий, похожее на звездочку. Но что это значит?

– Преступление, опасность, вероятность чьей-то смерти.

Валиндра вздрогнула, хотела отнять ладонь, но старик удержал ее руку.

– Подождите, принцесса, здесь еще одна линия, линия-сестра. Она не так плоха. Жизнь переменчива. Сегодня нам сопутствует удача, а завтра ждет несчастье. Знать вперед об опасностях – уже много. Это часто победа. Ваша опасность заключается в ваших мыслях. Послушайте старика, у которого за плечами долгая жизнь. Не дело лебедю плавать в грязной воде. Помните ли вы, чему учил нас благостный Будда? Недоброжелательность в этой жизни ведет к уродству, болезням и плохому характеру в дальнейшем, а прерывание чьей-либо жизни – к постоянному страху и горю по поводу утраты достигнутого при следующем перевоплощении. И еще, ваше высочество, легко расплескать воду из кувшина, но трудно собрать ее снова. Вторая линия сердца на вашей ладони тонка, но чиста. Вы близки к опасности, но, если будете благоразумны, все обойдется… А что вы видели нынче во сне?

– Змея обвилась вокруг моего тела. Холодная, скользкая, шипящая, чуть не укусила. – Валиндра передернулась от омерзения.

– Так это же прекрасно. Если такой сон снится девушке, она скоро выйдет замуж. Я думаю, вам следует уехать. Если вы не решаетесь сами попросить разрешения отца, я при случае скажу об этом королю или лучше посоветую доктору Вильсону замолвить словечко: недомогание… необходимо сменить климат… Подумайте, принцесса. Я всегда буду рад вам помочь.

«И он о том же, – размышляла Валиндра, возвращаясь домой, – значит, не судьба. А может, и правда уехать? На север? Не хочется. Скучно. Может, попроситься за границу? Италия, Англия… Сама увижу, как падает снег… Отец говорил, что европейская манера танцевать кажется ему отвратительной – короткие одежды, прыжки, как у обезьян, особенно стыдно за женщин, вынужденных так танцевать. Но им же нравится? Верно, наши движения кажутся странными и смешными европейцам». И мысли Валиндры уже спокойнее потекли в другом направлении.

«Сегодня сочельник, – грустно отмечала Катя, – первый в жизни сочельник, до которого никому из окружающих нет дела».

С детства это слово казалось ей необыкновенным: «соч»– сочное, сладкое, «ель»– хвойное, душистое. «Сочельник»– слово, в котором видится блеск парадных сервизов, хрустальный звон бокалов, запах мандаринов и киевского торта, аромат оттаивающей хвои и восковой мастики, покрывшей золотистый паркет.

В последний мамин сочельник приехал Иван, и они все вместе украшали елку игрушками и орехами, покрытыми сусальным золотом: сдунешь из книжечки слегка шелестящий золотой листочек и аккуратно, сухими руками укутаешь в него орешек. А потом, потрескивая, по белому тонкому фитилю, соединяющему свечки, огонек бежит к макушке зеленой красавицы, и Катины подружки хлопают в ладоши, как маленькие дети. Вата у елки, посыпанная борной кислотой, блестит как снег, а настоящий снег блестит на улице под фонарями, и огни Крещатика висят голубоватыми цепями…

– О чем мечтаем? – весело спросил Лек, почему-то раньше обычного вернувшийся из училища, и поцеловал жену.

– Правда, размечталась. Вот было бы у меня волшебное колечко, как в «Аленьком цветочке», повернула бы его вокруг пальца трижды и оказалась бы в Киеве. На денечек. Больше не надо.

– Ах, сбежать от меня хочешь? Так ты живешь у чудовища? Это я-то чудовище? Оскорбления не прощу. – Лек, дурачась, закружил Катю по комнате. – Требую откуп! Целуй! – ткнул он пальцем в щеку.

– С удовольствием, но отчего ты так весел? – У Кати тоже стало подниматься настроение.

– А ничего… Погода хорошая…

Катя глянула в окно. Погода как погода – оранжерейная.

– Поэтому иди погуляй. Проведай мишек. Намарона тоже по ним соскучилась.

Катя послушно пошла с горничной в сторону зверинца, не понимая, почему вдруг Намарона, обычно равнодушная к животным, с таким интересом расспрашивает ее о повадках зверей и о том, какие из них живут в далекой России.

Через час они вернулись, но Намарона, опередив хозяйку, заглянула в дверь первой:

– Можно уже заходить?

– Так вы сговорились! – начала догадываться о причине раннего возвращения мужа Катя.

– Можно! – крикнул из глубины комнаты Лек, ожидая громкого эффекта.

– Ой, как здорово! – Катя остановилась в восхищении.

Посредине гостиной, истекая смолистым ароматом, высился пушистый кедр, украшенный фруктами, конфетами, мишурой. Катя кинулась мужу на шею: «Спасибо, милый!»– но он остановил ее:

– Погоди благодарить. Там подарок.

Катя, замирая от предвкушения чего-то чудесного, достала из-под густых нижних ветвей увесистый сверток и начала его разворачивать. В три слоя разноцветной шуршащей бумаги были завернуты…

– Коньки! – Она держала в руках прекрасные роликовые коньки, о которых только слышала раньше. – Чудо. Просто чудо! Но где же кататься?

– Я подумал. В бальном зале гостевого дома. Хочешь, сейчас же попробуем?

– Конечно, хочу. – Катя в восторге оглядывала коньки с черными, покрытыми слоем каучука колесиками, поглаживала высокие белые ботинки и вдруг огорченно охнула:– А я? Я думала, ты забыл… ничего тебе не приготовила.

– Ты мне подаришь свою любовь, да? И я буду счастлив. Что может быть лучше!

Хороший все-таки день – сочельник!

Чакрабон беседовал с отцом в его кабинете дома Чакри.

Короля радовали успехи сына в реорганизации армии, его активность. Он с интересом вникал в планы относительно технического оснащения войск на уровне высших мировых достижений. Разговор шел об оружии, и Лек, между делом, уронил, что в холле оставил несколько африканских клинков, которые они вместе с Катрин выбрали на каирском базаре ему в подарок. Не согласится ли отец взглянуть?

Принесли свертки.

Король чуткими пальцами касался серебряной филиграни, бритвенно-тонких лезвий. Развесив клинки по стенам, он показал еще на два округлых свертка: «А там что?»

Лек, осторожно развернув папиросную бумагу, извлек скорлупу страусовых яиц.

– Вот. Мы с Катрин были на страусовой ферме и приобрели для тебя. Сувениры. Их используют даже в люстрах вместо плафонов…

– Никогда не слышал, что есть страусовые фермы. Расскажи-ка поподробнее.

– Отец, если бы я знал, что тебя заинтересует выведение страусят, я бы непременно был очень внимателен. – Лек сделал вид, что вспоминает. – Нет, не могу. Но Катрин… Она долго расспрашивала хозяйку, пока я следил за бедным страусом, у которого выщипывали перья. Она даже, кажется, что-то записывала. Может, тебе было бы интересно ее послушать?

– Ох, мой хитрый сын! Думаешь, что поймал на удочку простака короля? Ладно, рассказывай, что представляет собой твоя россиянка. Кто ее родители?

– У нее нет родителей. В пятнадцать лет осталась круглой сиротой.

Эта фраза решила Катину судьбу. Случайное совпадение, но оно много значило для короля. Он тоже в пятнадцать лет остался полным сиротой после смерти отца своего Монгкута. Рама V, жертва своей любознательности, неизлечимо заболел при сопровождении на юг страны французской экспедиции, приехавшей наблюдать солнечное затмение в августе тысяча восемьсот шестьдесят восьмого года. Чулалонгкорн прекрасно помнил день затмения, начавшийся низкой облачностью и дождем, помнил свое волнение: а вдруг все хлопоты окажутся напрасными? Но небо вовремя очистилось, чтобы на шесть минут потемнеть до появления нескольких звезд. А через месяц весь Сиам был в трауре. Лихорадка, подхваченная в южных болотах, испепелила Монгкута. На престол взошел Чулалонгкорн. Но какой же из него монарх в пятнадцать лет? И последовало еще пять самых тяжелых лет в жизни под неусыпным надзором регента, «второго короля», дяди Чао Пья Су-ривонга. Это была отнюдь не отцовская дружелюбная опека, а череда наставлений, нравоучений и жесткий контроль. Зато как он был счастлив, издав в двадцать лет свой первый королевский указ! Он отменил обычай, требующий, чтобы вошедшие в тронный зал простирались ниц перед королем.

– Так ты говоришь, семья военного? Генерал-майора? Но чужестранка всегда будет чужестранкой.

– Не ты ли, отец, советовал своим племянникам, отправлявшимся в Россию, брать в жены русских дворянок?

Лек ожидал ответа, что это была лишь шутка, и ссылки на указ двухвековой давности. Тогда проводилась политика, осуждающая браки с иностранцами, – опасались вмешательства европейцев во внутренние дела Сиама. Лек приготовил целую речь в оправдание дружественной России, но отец заговорил о другом:

– Я помню свой совет. Он не касался людей, ближайших к престолу. А ты являешься вторым после Вачиравуда.

– Нет, отец! Ты забыл о Парибатре. Он ведь тоже «небесный принц», хоть и не сын верховной королевы. К тому же старше меня.

– Ну что ж, подождем, что скажет мать.

А Саовабха давно успела отнегодовать, смириться и простить.

Следующий визит Лек нанес королеве.

Здесь обычной темой разговоров было медицинское образование. Саовабха издавна заботилась о медицинском просвещении народа и организовала настоящую школу для девушек при госпитале Сирираджи, созданном и названном в честь ее четвертого сына, погибшего трехлетним малышом. Это была ее гордость – первая школа Сиама, готовящая акушерок и сестер милосердия.

– Мамочка, а моя Катрин тоже окончила курсы сестер.

О том, что она даже работала, Лек решил пока не говорить. Труд, тяжелый труд по уходу за ранеными – удел простых смертных.

– Да? – сказала королева, от неожиданности забыв, как она собиралась встретить ближайшее упоминание сыном имени жены.

– Может быть, она могла бы оказаться полезной в вашей школе?

Но Саовабха молчала, боясь выдать удовлетворение и радостную заинтересованность.

– Да, еще я хотел спросить твоего разрешения… Можно будет проконсультироваться у вашего доктора Вильсона?

– Что с тобой? – всполошилась королева. – Ты болен? Конечно, покажись ему. Я скажу – он заедет в Парускаван…

– Дело не во мне. Нездоровится Катрин. Думаю, скоро ты станешь бабушкой.

Саовабха просияла: «Не может быть!» Теперь ей хотелось немедленно видеть невестку. Ишь, какой шустрый! Старшему, Вачиравуду, скоро тридцать, и все женщин сторонится, а этот уж и внуком наградить обещает!.. Но королева лишь снисходительно улыбнулась и кивнула головой:

– Ладно, уговорил. Привезешь свою Катрин завтра вечером. Познакомиться пора…

Лек, окрыленный, спешил порадовать жену:

– Все… наконец-то… завтра аудиенция. Сначала у королевы. Это проще. Вам, как женщинам, будет легче договориться. Но дальнейшее будет зависеть от того, что она скажет отцу. Ее влияние на короля очень велико.

– А знаешь, Лек, я уже не уверена, что хочу быть представленной «двум монархам». Если бы сразу… Теперь привыкла к уединению Парускавана.

– Ты мне брось эти разговоры! – шутливо погрозил он пальцем. – Нет чтобы поблагодарить за успешную дипломатическую деятельность…

– Не рано ли об успехе? Маленькая оплошность, и все…

– Неужели зря леди Чам целый год тебя муштровала? – И, вспомнив еще что-то, добавил:– А как твое здоровье? Я договорился по поводу доктора.

– Сегодня хорошо. Даже обедала с аппетитом. Немного подташнивает, и все. Сейчас это не главное.

– Вот полистай, чтобы отвлечься. – Лек протянул Кате книжку с симпатичным пушистым цыпленком на обложке.

– Что это? – удивленно спросила она, перелистывая страницы с таблицами и графиками.

– О выращивании кур. Ты забыла про хобби своего свекра? Стыдно, Катенька. Просмотри, чтобы был на всякий случай предмет для разговора. Жаль, не достал специально о леггорнах. Здесь все в общем. И припомни, пожалуйста, о страусах. Не волнуйся, самое важное – не потерять самообладание.

– Только не теряйся, – повторил Лек Кате и по дороге к дому Чакри вспомнил забавный случай:– Ты меня представляешь в роли императорского пажа?

– Не очень. Паж – это вроде ангелочка, а ты всегда выглядишь уверенным в себе и мужественным.

– Тем не менее, когда я вторым окончил год в Пажеском корпусе, за отличные успехи меня назначили личным пажом императрицы-матери. Я был экзотической игрушкой, вроде арапа Петра Великого, но, ты точно заметила, вполне уверенным в себе. Мы, то есть пажи, исполняли вполне определенные обязанности при дворе, а не просто стояли истуканчиками. И вот пришлось обслуживать банкет. Лакеи подносили, а мы подавали еду опекаемым сиятельным персонам. Теперь представь: я плавно, чтобы не капнуть на пол или скатерть, проношу мимо Марии Федоровны тарелку с перепелиным бульоном, а какой-то растяпа сбоку задевает меня локтем. Весь бульон я все-таки не вылил, но немножко плеснуло на царственный корсет. По голубой с серебром парче расплылось жирное пятно… стебелек укропа в качестве украшения… И что, ты думаешь, я сделал? Упал в обморок? Как бы не так! Быстро и сосредоточенно я обмакиваю салфетку в розовую воду и, убрав листики, начинаю тереть корсет императрицы под несердитый выговор Николая Второго, потом осушаю корсет другой салфеткой, меняю тарелки и к концу обеда с гордостью убеждаюсь, что пятно исчезло!

Экипаж подъехал к Главному дворцу.

Этот величественный комплекс за белыми замковыми стенами, раскинувшийся на площади в квадратную милю, был сооружен при Раме и разделялся на Внутренний и Внешний. Во Внутреннем размещались личные апартаменты монархов, дома женщин королевского семейства, во Внешнем – приемные покои, квартиры камергеров, личных секретарей короля и некоторых министров. Здесь красовалось главное святилище страны – храм Изумрудного Будды.

Король Чулалонгкорн, имя которого переводилось как «Малая диадема», сын короля Монгкута —«Короны», еще в начале правления повелел снести несколько старых зданий. И на освободившемся месте возвели большой дом Чакри, закончив его строительство за два года до столетнего юбилея династии.

Катя впервые увидела здание ночью. От волнения она не заметила ничего, кроме обширной пустынной площади, освещаемой вознесенными на крестовинах столбов круглыми стеклянными фонарями, и светлых мраморных лестниц, огибающих постаменты с огромными спокойными слонами. Изваяния. Позже, при дневном свете, она разглядела и тонкую кружевную резьбу по краям навесов, и изящные балкончики, и прекрасно выполненный портрет короля на желтой стене высоко над входом. Лестница оказалась мозаичной. Причудливо подстриженные деревья в кадках у ее подножия цвели, благоухая. Колоннада фасада сверкала позолотой. Красно-зеленая кровля с тремя шпилями могучими изгибами напоминала храмовую. И дом Чакри, построенный в целом по законам европейской архитектуры, оставлял впечатление несколько странное, но гармоничное.

Все жены Чулалонгкорна, кроме Саовабхи, имели отдельные дома. Только она жила с королем в доме Чакри, традиционно разделенном на внешнюю часть с тронным залом, официальными палатами и внутреннюю – с личными апартаментами короля, Саовабхи и ее детей.

Королева придирчиво разглядывала жену любимого сына. Да, действительно хороша собой, скромна. Умна ли? Видно будет. Одета в тайское платье. Приятно! В совершенстве соблюдает все правила придворного этикета, разговаривая на тайском. Похвально. Несомненно обаятельна. И самое главное – они любят друг друга. Видно по взглядам, интонациям. Не похоже, чтобы для россиянки брак был блестяще рассчитанной партией.

В душе Саовабхи оставалась лишь легкая настороженность, но готова была исчезнуть и она.

– Лек, можешь показать Катрин фотографии.

Он обрадованно повел Катю к лабиринту, знакомому с детства.

Спальня, отведенная королеве в доме Чакри, была так огромна, высока и неуютна, что она велела разделить ее на несколько маленьких комнат японскими ширмами, обтянутыми темно-красным шелком. На этих легких стенках было развешано множество фотографий, сделанных самим королем или его придворными. Они отражали важные события в жизни семьи, страны… Катя с огромным интересом переходила от одного снимка к другому.

– А это кто? – спросила она возле группового портрета, где в центре стоял подросток в расшитом золотом мундире с двумя орденами. Очень приятное лицо. Спокойно-ласковый взгляд.

– Мой старший сводный брат, первый кронпринц. Я любил его больше остальных. И он меня, пожалуй, тоже. Вачируни умер в семнадцать, когда я уже был в Петербурге. Катюша, а меня-то ты здесь узнаешь?

Она стала внимательнее вглядываться в братишек кронпринца с обритыми головками в гирляндах белых цветов. На макушке каждого оставленная прядь длинных волос была свернута колечком и закреплена золотой булавкой.

– Вот… – Катя неуверенно ткнула пальцем в симпатичную улыбчивую мордашку.

– Правильно! А теперь погляди на эту стенку. Она заинтересует тебя не меньше.

– Ой, здесь все так интересно! Но боюсь, и за несколько дней всего не осмотреть.

Катя подошла к Леку и вдруг увидела знакомое лицо. Николай, совсем еще молодой, стоял у трапа королевской яхты «Аполлон» рядом с ее командиром, датчанином де Ришелье. Он же с королем и его женой Савангой, матерью Вачируни, он же в храмах и тронном зале. Чуть левее фотографии русских фрегатов «Владимир Мономах» и «Адмирал Нахимов».

– А про этого человека ты слышала не раз. Оларовский, первый русский посланник в Сиаме. Кстати, и первый президент королевского спортивного клуба! Пойдем дальше. Здесь канонерка «Сивуч» и ее капитан, прибывший, чтобы вручить отцу орден Андрея Первозванного.

– И это русский? – Катя показала на европейца, окруженного сиамским оркестром.

– Да. Композитор Шуровский, написавший музыку сиамского гимна.

Катя удивленно посмотрела на мужа: «Как так?»

– Отечественная музыка слишком непривычна на слух европейца своим отсутствием системы гармонии и полутонов, а гимн должен представлять страну всему миру. Вот отец и решил по совету Николая воспользоваться услугой Шуровского… Здесь Миклухо-Маклай, контр-адмирал Асланбеков… Но пойдем, на сегодня достаточно.

Обратной дорогой Лек приговаривал:

– А ты переживала. Видишь, все хорошо обошлось. Ну-ка отвечай: тебе королева понравилась?

– Конечно. – Катя улыбнулась. – Как же может не понравиться твоя мать? Только ты на нее совсем не похож.

– Знаю. Я в отца, но он более рослый. У нас Вачиравуд на маму похож. Еще убедишься…

Король, подготовленный к встрече с невесткой, был спокоен и дружелюбен. Немного усталое лицо, лучистые («Как у Лека») глаза, очень приятный тембр голоса.

При первых беседах Катя ограничивалась лишь короткими ответами на вопросы короля. И только потом, вполне освоившись, стала позволять себе разговоры на различные темы. Проблем государственно важных король с ней, конечно, не обсуждал, но о рецептах приготовления пищи, о медицине или о разведении домашней птицы мог говорить очень долго и увлекательно. Ему ведь тоже было интересно… Иначе зачем тратить на пустую болтовню драгоценное королевское время?

Кате сначала было очень сложно привыкать к придворному режиму с перевернутыми часами сна и бодрствования. Насколько она себя помнила, всегда тяжело доставались бессонные ночи – и у постели больной матери, и в госпитале… А здесь считалось обычным, что ночное оживление сменяется тихими днями, когда дом Чакри становился похожим на дворец, приговоренный к вечному сну злой колдуньей.

– Как же здесь жили дети? – спрашивала мужа Катя.

– Нам это казалось естественным. Ты видела голубую комнату по дороге к кабинетам короля? Там мы тихонько завтракали по утрам, зная, что шуметь нельзя, под наблюдением моей няни, леди Чом – не путай с леди Чам, – и отправлялись в дальние покои, или на уроки, или на прогулку. Видели родителей, когда они только что просыпались, а мы отправлялись в постель.

Странно. Но Катя скоро привыкла тоже. Правда, днем, перед визитом в дом Чакри, она старалась выспаться, чтобы чувствовать себя свежее. А Лек? Днем служба, теперь уже не в училище, а в академии. Возвращение от отца глубокой ночью и кратковременный предутренний сон.

В одну из первых бесед король все-таки заговорил о страусовой ферме, и Катя порадовала его обстоятельным описанием выращивания в неволе редких птиц.

– …У страусихи забирают по два яйца и столько же оставляют. Если все забрать, то она нестись перестанет, а так можно сорок яиц собрать для инкубатора… Ваше величество, вы видели, какая плотная скорлупа у них? Даже птенец сам не может справиться с ней, приходится за сутки до появления разбивать скорлупу с носика…

А любимые леггорны короля? Катя доставила ему истинное удовольствие своим вопросом:

– В нашем имении под Киевом большой птичник. Я помню, там были кохинхинки, плимутроки и куры с грустным названием «минорки». А что за порода – леггорн?

И Чулалонгкорн, начав с истории названия по итальянскому городу Ливорно в английском произношении, углубился в проблемы придворных птичников:

– При обычном освещении куры откладывают яйца только днем, а если освещать курятник круглые сутки, то в любое время. Проверяли. Так и есть. Но общее количество увеличивается незначительно и не больше затрат на ночной свет. Да и бедные куры не знают толком, когда можно спать. Прямо как придворные дамы в доме Чакри…

А Катя рассказала ему о «курином боге», подвешенном у входа в мамин птичник. Плоский камешек с дыркой посередине они нашли вместе с Иваном, и он сам выбил на нем куриную голову.

– …Как вы думаете, Катрин, сколько блюд можно приготовить из яиц?

– Десять? Ну, если пофантазировать, то, пожалуй, сорок?

– Сто! – с восторгом прервал ее догадки король.

– Катрин, я говорил тебе о коллекции рецептов короля. Думаю, ей мог бы позавидовать любой искусный кулинар, – вступил в разговор Лек, радуясь доверительному общению, которое начинало складываться между отцом и женой. – А Катрин тоже знает, как готовить яйца по-египетски – «хамине». Расскажи, Катюша…

В общем, когда молодая супружеская чета покидала дом Чакри, все – и уходившие, и остающиеся – были если не слишком счастливы, то вполне довольны друг другом.

Катя постепенно знакомилась со всеми родственниками и друзьями Лека. В Парускаване стало шумно. На обед, случалось, собиралось до двадцати человек. Все сиамцы. Кроме доктора Вильсона. Но он, будучи другом короля и королевы, не мог бросить тень чужеземного влияния на дом Чакрабона. Пришлось подыскать опытного кулинара для приготовления тайских блюд – до этого обходились услугами русского повара с помощником-китайцем, хозяйничавшими на европейской кухне в нескольких шагах от дома. Теперь под навесом, удаленным еще дальше, соорудили местную кухню – чад, жар и запахи не проникали в жилые комнаты.

Приходили в гости самые разные люди. Некоторые вызывали горячую Катину симпатию – например, принц Махидол, сын королевы Саванги, которому только что минуло пятнадцать, всегда веселый и оживленный. Другие вызывали с трудом сдерживаемую неприязнь. Вроде бы никогда принц Након-Чайси не старался обидеть или унизить Катрин, обычно был предупредителен, но… Принц Чира де Након-Чайси, главнокомандующий сиамской армией, во время русско-японской войны присутствовал на полях сражений, а потом в качестве почетного гостя микадо отправился в Токио. Узнав, что Катрин была сестрой милосердия, он не раз интересовался: «А как вам там служилось? Хватало ли продуктов, медикаментов, транспорта?..» Но Катя не могла и не хотела касаться военных тем. Ужасное отступление, хаос, Савельев – оказывается, эти раны еще кровоточили.

В одну из первых своих прогулок по Бангкоку ей пришлось пережить еще несколько неприятных минут, связанных с принцем Након-Чайси.

Лек уехал в краткосрочную командировку, поручив Катю заботам доктора Вильсона, и тот предложил ей посмотреть город с Золотой горы. Принц, услыхав, тоже захотел поехать, и на следующий день они, предпочтя открытый экипаж жаркой коробке автомобиля, отправились в недалекое путешествие.

Золотая гора, где осенью проходили народные гулянья, была искусственным насыпным холмом на окраине Бангкока, поросшим кустами и деревьями, с позолоченной пагодой наверху, давшей ей название. Гору окружала монастырская стена с мелкими лавочками у входа. Здесь продавалось множество изваяний Будды самого разного качества и величины.

По цементным ступенькам длинной лестницы, сначала поднимающейся полого, потом все круче, вверх и вниз сновали паломники. По краям ступеней сидели нищие, выпрашивая подаяние. Особенно жалко выглядели старуха с бельмом на глазу, в рубище, забывшем о своем первоначальном цвете, и стоящий возле нее одноногий китаец с отталкивающими серыми пятнами на коже. «Тропический грибок?»– еще подумала Катя. Заметив сочувствие в глазах молодой женщины, старуха с китайцем стали вопить еще более страстно, но не громче, чтобы не мешать другим. Принц, приостановившийся вслед за Катей, достал бумажник, но медных монет у него не оказалось, а самой мелкой банкнотой была бумажка в десять тикалей. Након-Чайси повертел ее в руках, нерешительно поглядывая на вдохновленных возможной удачей нищих: «Кому же дать?»– и вдруг, хитро усмехнувшись, подобрал с лестницы камешек, завернул его в банкноту и что-то быстро проговорил по-тайски попрошайкам. Они сосредоточенно закивали головами, а принц подошел к перилам и кинул сверточек в кусты на склоне холма. Оба несчастных ринулись к перилам, кое-как перелезли и кубарем скатились к замеченному кусту. Все произошло так стремительно, что Катя не успела их остановить.

Принц предложил спутникам подниматься дальше, говоря по дороге:

– Всего моего состояния не хватит, чтобы накормить эту ораву. А теперь победит сильнейший. У китайца одна нога. У старухи один глаз. Так что условия равны. А знаете ли, Катрин, я не случайно выбрал такое состязание. Когда военачальникам два века назад пришлось строить в джунглях крепость, они приказали разбросать на огромной площади драгоценные камни и золото. А жителям было объявлено, что можно собирать их, но, как свидетельствует хроника, люди, занявшись единственно розыском драгоценностей, начали рубить кустарник, за ним большие деревья. И, наконец, когда все собрали, – как вы понимаете, золота и камней было не так уж много, – оставалось только пустить огонь, и работа была закончена. Вот что значит выдумка! Если бы управители нанимали людей за плату, вырубка обошлась бы гораздо дороже… А казенные остатки в карман. – Он хитро подмигнул, но Катя не поддержала его улыбки.

С галереи, окружающей храм, был прекрасно виден весь Бангкок, изрезанный нитями каналов, множество серых черепичных кровель, густая зелень деревьев. Широкая лента Менама, извиваясь, стремилась к заливу, шпили храмов блестели в закатных лучах.

Два ближних святилища у монастырской стены были полуразрушены.

Доктор тоже посмотрел на них:

– Во спасение души засчитывается только строительство храмов, потому что только первый акт благочестия приветствуется религией. Поддерживать ветшающие постройки считается излишеством.

Откуда-то потянуло неприятным горелым запахом. Катя обошла храм и увидела, как внизу у ограды сжигают трупы.

– Что это? – спросила она Вильсона.

– Обычное явление, – ответил тот, вглядываясь вниз. – Бонзы отпели очередную партию городских бедняков, у которых нет средств на кремацию. Случается, что еще не разожгут костра, а хищные птицы и голодные псы набрасываются на трупы, так что и сжигать потом нечего. Рождаются, умирают, рождаются снова в обременительной для духа телесной оболочке, и тянется нескончаемая цепь буддистских перевоплощений, и каждый умирающий мечтает о нирване… Но что это я о тягостном в вашем положении! Забудьте все, что я говорил. Видите свайные домики на берегу канала? Не правда ли, они похожи на прачек, по колено стоящих в воде?

Катя кивнула, с омерзением поглядывая на силуэты откормленных стервятников и желтых псов, дремлющих возле недалекой купы деревьев.

– Не хотите ли пить? – спросил ее принц, протягивая вскрытый кокосовый орех.

– С удовольствием. – Катя глотнула прохладного молока, сладко-солоноватого и приятного.

– А я всегда предпочитаю кокосам глоток чистой воды, – проговорил доктор. – Но нам, пожалуй, пора. Вечереет.

И они стали спускаться по лестнице, розовеющей закатно.

Катя посмотрела на место, куда принц бросил деньги. В кустах все еще копошились фигурки. Вдруг грязно-цветные лохмотья смешались в один клубок.

– Ну зачем они так? – Катя обратилась к доктору, ища его поддержки. – Лучше бы по-хорошему. Сразу бы разменяли, разделили и оба наелись…

Вильсон промолчал. Среди зелени взметнулся костыль. Старуха упала, а одноногий воробьем поскакал к выходу. И тут доктор сделал то, что исподволь ожидала от него Катя: он крикнул старухе, чтобы она приблизилась, та заковыляла к ним, потирая наливающуюся на глазах шишку, и со стоном перевалилась через перила.

– На! – сунул Вильсон ей такую же банкноту, и старуха, не веря своему счастью, грязной тряпкой распростерлась у его ног, все время, как заведенная, кивая головой, на которой вокруг шишки торчали пегие пряди, похожие на редкие кустики риса, выросшего случайно на бесплодной почве.

«Нет, видно, мест на земле, где всем людям живется хорошо», – грустно думала Катя, покачиваясь в удобном экипаже. Доктор и принц тоже молчали.

Следующая их экскурсия была значительно приятнее. И гидом был сам Након-Чайси. По улицам, застроенным одноэтажными кирпичными домами или мазанками с редкими вкраплениями новых казенных зданий, они ехали от резиденции Чулалонгкорна к бывшему дому его опекуна. После него пост «второго короля» никто не занимал. Жилище со временем превратилось в музей.

Чао Пья Суривонг был страстным коллекционером древностей, редких экземпляров естественнонаучных изысканий. Теперь этот дом стал сиамской кунсткамерой. В маленьком капище размещался самый ценный этнографический отдел. Стены его были изукрашены индуистской религиозной живописью. В углу стояли сиденья из слоновой кости, над ними были развешаны огромные слоновые бивни, на столике лежал сиамский ксилофон – ранадека – в форме речной ладьи, инкрустированной перламутром, рядом звенели от прикосновений деревья с золотыми стволами и тончайшими серебряными листочками, колыхались разноцветные зонты – пятиэтажные для высшей знати и семиэтажные для короля. Глаза разбегались от ярчайших красок, драгоценных металлов и каменьев. Даже не сразу Катя заметила великого индийского Шиву в древнем царском одеянии, угрожающе поднявшего руки. Его бронзовое туловище обвивали три пятиглавых змея. Все пальцы украшали колечки. Лик был спокоен и дышал гармонией.

Природа Сиама была представлена массой чучел, ярких бабочек, необработанных кристаллов, образцами медной и свинцовой руд.

У выхода под навесом возвышались, поражая своими размерами, огромные и тяжелые царские колесницы.

– Они используются и сейчас? – спросила Катя принца, вспомнив рассказы Лека о красочных королевских процессиях.

– Нет, последний раз на такой колеснице везли прах Монгкута к месту кремации. Будем надеяться, что они не понадобятся много лет, – задумчиво проговорил Након-Чайси.

Катя устала и попросила отвезти ее домой. Все быстрее начала утомляться. Вечером предстоял еще визит к королеве. Следовало выспаться. В общем, она чувствовала себя неплохо, только шутила, что передвигается теперь с грацией молодого слоненка. Саовабху очень заботило ее здоровье, и Катя ловила себя на мысли, что относится к ней если не так, как к маме – это святое, – то, по крайней мере, очень тепло. Из девяти детей королевы только пять остались в живых, и она с горечью говорила о высокой детской смертности в стране, о том, как трудно было убедить население обращаться за медицинской помощью в больницы. Первая трудность была с докторами. Все-таки подготовили нескольких сиамцев, обучили у европейских врачей. Но возникла трудность с пациентами. Если и обращались сиамцы в больницу, то только в совершенно безнадежном состоянии. Так и говорили: «Пошел в больницу умирать…» Что тут было делать? Решили собрать с папертей нищих. У многих из них ужасные язвы, болячки… Так они вместо благодарности вознегодовали на врачей, обещавших им скорое излечение. Эти «несчастные» возмущенно сбегали из больницы: «Вы хотите лишить нас законных средств существования…» Уговаривали, убеждали. Теперь вот другая проблема – не хватает коек в палатах… Зато уже возвратились из-за границы девушки, посланные Саовабхой учиться акушерству, и сейчас работают в медицинской школе, передают свой опыт другим.

Катя была там на занятиях и даже, неожиданно для себя, смогла рассказать кое-что новое для учениц и учительниц. Не прошли даром лекции Степана Петровича. Катя опять увлеклась медициной, по совету доктора Вильсона выписала несколько учебников из России и Англии.

Малькольм Вильсон быстро стал близким другом семьи. Неизменно уравновешенный и доброжелательный, он сразу завоевал полное Катино доверие. И вид у него был какой-то домашний и русский, несмотря на зеленую ковбойку с закатанными рукавами и желтые английские башмаки с неснашиваемыми толстенными подошвами: круглое лицо, нос бульбочкой, слегка обвислые щеки, мягкий взгляд, который, впрочем, сразу суровел, когда речь заходила о бедах людских. Вильсон часто приезжал к ленчу в Парускаван, и часы, проведенные в тесном дружеском кругу, были наполнены беседами о жизни, раздумьями, сомнениями. Здесь не возбранялось говорить все, что считали нужным, и старались не обижаться, если обнаруживали резкое расхождение во взглядах. Доктор был единственным воинствующим атеистом в маленьком кружке и часто беззлобно поддевал кого-нибудь:

– Конечно, религия дарит ощущение возможного бессмертия, а любой многое отдал бы, чтобы его заслужить или приобрести.

– Можно подумать, доктор, вы отказались бы от него? – спрашивал Након-Чайси.

– Пусть я буду уверен, что бессмертия не существует, а если вдруг оно есть – это будет весьма приятный сюрприз.

В разговор вступал юный и любознательный Махидол:

– А я прочитал, что в египетских захоронениях двухтысячелетней давности нашли семена, посеяли и из них выросла пшеница. Доктор, а может быть, чтобы еще через тысячу лет научились из останков воспроизводить людей по какой-нибудь клеточке кости?

– Вам это не грозит, – полушутливо отвечал доктор. – Пепел мертв, как ничто другое. Вы сжигаете органику, не возвращая ее земле… Кейти, – обращался он к молчаливой синеглазой женщине с чуть припухшими губами и отрешенным взглядом, – а вы знаете, что количество буддийских душ не меняется от века к веку? На вершинах сиамских деревьев живут духи и по ночам лепят фигурки. Когда в такую фигурку вселится душа, отслужившая свой срок в аду или отдохнувшая в раю, женщина начинает ждать ребенка. Вы, наверное, не хотите, чтобы в вас ожила чья-то чужая душа?

Катя качала головой, а Лек хмурился.

– Не волнуйтесь, малыш ваш, и только ваш. От вас, девочка, зависит его здоровье в будущем, так что простоквашу, Кейти, надо пить через «не могу»… Я отвлекся, а ведь что-то хотел сказать. – Он рассеянно постучал ложечкой по стакану с соком. – А-а, вот! Вы не находите, что в буддийских обычаях, касающихся захоронений, есть некоторая алогичность? Простите, я говорю исключительно как врач, не затрагивая религии. Людей, умерших от увечий, сердечных приступов, старости, сжигают, считая их чистыми, а тех, кто расстался с жизнью из-за оспы, чумы, проказы, считая оскверненными, предают земле. Но именно их ведь следует уничтожать огнем, чтобы предотвратить заражение других. Вы не согласны? – спрашивал он Лека.

Тот неопределенно пожимал плечами.

– Но все-таки, доктор, в одном фантастическом рассказе тоже писали, что оживили мумию. Я понимаю, что это сказки, но мой прадед не подозревал об электричестве, – опять вступал Махидол.

– Как тебе хочется заглянуть в будущее, мой мальчик! Но допустим, что оживят. Кого? Не слишком ли будет много работы потомкам для оживления всех?

– Зачем всех? Избранных, лучших. – Махидол краснел. – Я вовсе не к тому, что я принц и, значит, достоин.

– Заслуги, заслуги… – Доктор задумывался. – Опять возвращаемся к старому разговору. К наборам благочестивых поступков. И получается, что добрые дела следует делать не потому, что это свойственно человеческой природе, а затем, чтобы собрать побольше заслуг, и тогда обеспечен рай перед следующим перевоплощением. А в нем человек будет богат, знатен и здоров… Меня как личность такая постановка вопроса почему-то оскорбляет: за достойные поступки, как говорил Шопенгауэр, «чаевые» посмертного существования.

Катя мысленно соглашалась с ним, но ощущала нарастающее напряжение и сочувствовала Леку с братьями, которым сложно было защищать основные положения буддизма.

– Накапливать бун, выслуживаться перед потомками, надеясь, что тебя заметят и оживят… Тогда надо строить пирамиды хеопсов и большими буквами сообщать о своих доблестях. – В тоне Вильсона звучали саркастические нотки. – Значит, так: никаких сжиганий и следует забальзамироваться, чтобы было больше «живых» клеток, а на обертку мумии не забыть надеть маску-слепок с выражением благочестия, но без заискивания, чтоб потомки не перепутали с каким-нибудь человечишкой…

– Ну зачем вы все переворачиваете? Написать хорошие книги, совершить открытия…

– Ладно, Махидол, пусть тебя воспроизведут из клеточки через сколько-то лет. Но что это даст лично тебе? Клетки сохранят физиологическую, а не личностную память. И у того мифического Махидола потеряется чувство продолжения тебя нынешнего. Так какая разница между ним и твоим правнуком, в котором тоже частица тебя? Послушайте, мой юный друг, что сказал великий Лейбниц: «Что хорошего, сударь, было бы, если бы вы стали китайским императором при условии, что вы забудете, кем вы были? Разве это было бы не то же самое, как если бы бог в момент, когда он уничтожил вас, создал в Китае императора?» Нет ли здесь ответа на твой вопрос, Махидол?

Катер, вспенивая мутную воду Менама, плыл к королевской резиденции Бангпаин, раскинувшейся в шестидесяти километрах от Бангкока, мимо густых пальмовых зарослей, сонных деревушек, полей, подготовленных к новому посеву риса. Мужчин и женщин, одинаково одетых и коротко подстриженных, трудно было различить на зыбких постройках, прицепленных к сваям, глубоко вбитым в илистое дно, – то ли лодка, то ли домик.

– Моторы, пар… – заговорил Лек. – Прогресс необходим, но иногда жаль расставаться с неторопливыми древними ритуалами. Когда я в детстве ездил в Бангпаин, это всегда был праздник: ладья с высоко изогнутым носом в виде головы чудовища, шелка, позолота, мы в среднем павильончике… рулевой запевает про стройные ряды ладей во главе с прекрасной «Кин Кео», про воду, вскипающую под ударами тонких грациозных весел, про рыбок, снующих в реке, а гребцы в алых одеждах подтягивают ему в такт взмахам: «Хо! Хе! Хо! Хе!»

В прекрасном дворцовом парке голубело блюдечко озера в ожерелье запруд, нарядными игрушками выглядели беседки в виде пагод, мраморные лестницы спускались к воде, изящные мостики перекидывались от островка к островку. Центральным и самым высоким был готический храм, вполне европейский, оснащенный даже прекрасным органом и железными рыцарями, замершими у алтаря.

Совсем другой, фантастически пестрой, оказалась обстановка китайского дворца, построенного в дар королю одним из разбогатевших сыновей небесной империи. Здесь Леку и Кате подали обед из блюд сиамской и китайской кухни. Потом Лек провел Катю по этому сказочному чертогу с узорчатыми изразцовыми полами, колоннами в ажурно-тонкой резьбе. На алтаре возвышалось изваяние безмятежного Будды. Растянутые мочки его ушей символизировали мудрость и силу, протуберанец огня взметался над выпуклостью черепа, плечи, «похожие на голову слона», округлые формы тела, неподвижная поза погруженного в радости нирваны…

Катя задумчиво глядела на очередного Будду.

Расплывшаяся фигура, никакой одухотворенности в облике, «дремота послеобеденной сиесты»… Христианские святые умерщвляли плоть, апостолы Эль Греко вопрошают, скорбят, прощают, страждут. Когда смотришь на суровые, но всевидящие лики икон, веришь, что они и до тебя снизойдут. Помогут. Хоть чем-нибудь. Хоть сочувствием. А Будда – нет! «Каждый должен быть себе светильником. Спасение – твое личное дело».

– В Бангпаине принцы проводят свои монашеские месяцы и годы, согласно исконному обычаю. Здесь они учатся смирению и буддийским добродетелям. Я один из очень немногих, кому не пришлось выходить из стен монастыря в желтой тоге, собирая у бедняков и богачей подаяния, которые с любовью и верой жертвует монахам народ. А теперь я хочу показать тебе один памятник. – Лек повел Катю в глубь сада. – Но сначала послушай легенду. Мне рассказали ее крестьяне в тысяча девятьсот третьем году, не зная, что я сын короля. Итак, однажды Чулалонгкорн, объезжая свои владения со свитой, попал в бурю. Чтобы переждать ее, он высадился на маленьком островке, увидев там крестьянскую хижину. Гостя следовало развлечь и согреть ночью – в разгар грозы к нему привели девушку пленительно умную и красивую. Король взял ее в жены. Она стала фавориткой, чем навлекла ревность и ненависть других жен. Прошло несколько лет. Однажды она решила навестить родные края, но по странному совпадению опять налетела буря. Волны смыли рулевого, ладья перевернулась. Детей удалось спасти, но королева утонула, так как никто под страхом смертной казни не мог дотронуться до нее. Так она пришла и ушла в бурю. Это то, что рассказывают в народе, и знаешь, Катюша, здесь есть предмет для размышлений. Все и так и совсем не так. Истинно только то, что королева Сунанда утонула в грозу, путешествуя по Менаму, но плыла она с детьми не к крестьянской хижине, а в Бангпаин, свой любимый и ровной дворец, потому, что в ней было не менее голубой крови, чем в отце. Народ, склонный к мелодраме, превратил ее в Золушку, которую Чулалонгкорн сделал королевой. Может быть, в этом скрыта мечта о шансе, о счастливой случайности, о доброте монарха. Но сейчас-то ты понимаешь, что крестьянка никогда не могла бы стать женой отца?

Они подошли к мемориалу с надписями на тайском и английском:

«В память возлюбленной и оплакивая ее величество Сунанду-Кумарират, королеву-супругу, которая проводила свои самые прекрасные и счастливые часы в этом саду среди любимых и дорогих ее сердцу людей. Мемориал воздвигнут королем Чулалонгкорном, ее обездоленным мужем, чье страдание так мучительно, что в долгие тягостные часы спасением видится только смерть. 1881».

– За год до моего рождения, – продолжал Лек. – Сунанда была старшей из трех дочерей леди Пиам, ставших супругами отца. Всех трех сводные сестер Чулалонгкорна воспитывали с колыбели как королев – образование, манеры, поклонение… Иначе и быть не могло. Ты меня спрашивала, зачем нужна полигамия, тем более среди близких родных?.. Для укрепления царственной семьи. Все жены, кроме королев, были если и не принцессами, как они, то по крайней мере из самых именитых дворянских семей. Многочисленные принцы, причислявшие себя к потомкам королей, помогали цементировать верховную власть, облегчали правление. И знаешь, что удивительно для взгляда европейцев? Три родные сестры, три королевы не испытывали никакой ревности одна к другой. Сунанду я не застал, но мама и тетя Саванга очень любят друг друга и считают, что иначе не может быть. Хотя… наверное, есть крошечный тайник, где скрывается обида Саванги: она старше мамы, была матерью первого кронпринца и долгое время занимала ведущее положение, а все-таки, когда отец надумал одну из королев сделать верховной, он выбрал Саовабху.

Они гуляли по тенистым дорожкам сада. С ветки на ветку перелетали, резко покрикивая, зеленые попугайчики с черными, словно усы, полосками у клювов. В просторных клетках прыгали с качелей на лианы белые обезьянки. По газонам горделиво прогуливались павлины, ослепляя радужными перьями.

– Катюша, ты о чем думаешь?

– Да так, ни о чем… – ответила она. Не хотелось говорить Леку, что в голову опять пришла мысль о тех же пресловутых перерождениях. Кроме трех дочерей леди Пиам у Чулалонгкорна была еще одна жена в ранге королевы, его троюродная сестра. Всех он очень любил. Ну и, наверное, любил некоторых из остальных тридцати двух жен. А в следующем перевоплощении добропорядочному буддисту, при условии взаимной любви, обещано супружество с тем же человеком, только тоже перевоплощенным. Кто же будет предназначен королю?..

– Все-таки, Катрин, народ не без оснований любит отца. Я не припомню, чтобы в России после Петра Первого какой-нибудь царь ходил по деревенским домишкам, беседовал с крестьянами. А дед мой Монгкут обошел всю страну еще до коронации, будучи монахом.

Отец же иногда одевался попроще и путешествовал инкогнито с небольшой свитой. Ты скажешь, это несерьезно, но у него был «свой» крестьянин по имени Онг, которого король навещал время от времени…

Катя представила потемневшую от ветхости хижину, слабый огонек коптилки, сделанной из скорлупки кокосового ореха, и в ее дрожащем свете старого крестьянина, лущившего зерна лотоса. С легким треском лопаются скорлупки – пхи-пхе, пхи-пхе, сыплются с заскорузлых рук в незаживших шрамах от рисовых остей – недавно собрали скудный урожай. Входит неизвестный – откуда крестьянину знать, что перед ним король? Ни газет, ни фотографий… Маленькая свайная лачужка освещается множеством настоящих свечей, а на ужин вместо соленой рыбешки с соевой подливой настоящее мясо, поджаренное на решетке над угольями. И после беседы об урожае, погоде и деревенских новостях благодетель уходит, а старик в счастливом недоумении вертит в грубых руках дорогой подарок с царской монограммой и надписью «От твоего друга».

– …Ты не подумай, что это была лишь прихоть и праздное любопытство. Он принимал крестьянское гостеприимство и даже помогал готовить пищу, но главное – смотрел, как проводятся в жизнь его реформы. Еще при деде можно было купить ребенка на рынке рабов за десять пенсов, а отец полностью отменил рабство. Тебе нелепо слышать о рабах в наше время?

– Нелепо?.. Больно!

– И ты вряд ли можешь представить, сколько трудов стоило отцу проведение в новом уголовном кодексе статьи о штрафе в тысячу тикалей за содействие продаже в рабство. Самому прогрессивному правителю невозможно в несколько лет преодолеть многовековую отсталость, летаргию, привычную нищету народа, проходящего по жизни с опущенной головой. – Лек внимательнее посмотрел на побледневшее лицо жены. – Катенька, тебе плохо? Заговорил я тебя, бедняжка… Вызвать сюда Вильсона?

– Нет, милый, я думаю, у нас еще несколько часов в запасе. Обратно, по течению, доберемся быстрее. Мне хочется быть дома. Там все готово…

Они сели в катер, и Лек, обеспокоенно поглядывая на жену, приказал матросам поторопиться.

…Но малыш появился на свет только следующей ночью, в субботу, двадцать восьмого марта тысяча девятьсот восьмого года. Роды были затяжные, схватки слабые, пока Вильсон не дал Кате какую-то горькую настойку. Он и Сайя, одна из первых обучившихся в Европе девушек, не отходили от нее. Намарона взяла на себя все хозяйственные заботы, следила, чтобы вовремя подавали еду, покрикивала на нерасторопную прислугу. Лек, не менее бледный, чем Катя, мерил шагами гостиную, каждые полчаса поднимаясь наверх в спальню, спрашивал, не надо ли чем помочь.

– Ну что вы волнуетесь, ваше высочество. Словно первый ребенок на свет появляется. Все идет как надо, а Кейти молодец.

Потом Вильсон закрывал дверь за Леком и поворачивался к Кате:

– Ну что ты губы кусаешь? Больно – кричи. Говорят, помогает!

– А мне почему-то не кричится, когда плохо. Легче молча перетерпеть. И на крик ведь тоже силы тратятся.

– Да, силу тебе поберечь надо. Ну ладно, молчи.

За окном давно стемнело. Включили свет.

Намарона принесла помеловый сок. Катя с наслаждением глотнула. Защипало потрескавшиеся, обкусанные губы. Снова схватки. Она тихонько застонала.

Вильсон осмотрел ее, погладил по голове.

– Уже скоро. Как скажу – напрягайся. – Катя кивнула. – В такой теплице младенцев выращивать одно удовольствие. Ни полсотни пеленок тебе, которые не хотят сохнуть, ни теплых одеял. Рай, да и только. Хотя все относительно в этом лучшем из миров. Ну, отдохнула? Теперь сосредоточься. Осталось чуть-чуть потерпеть. Начинаем работать! Намарона, вода готова?..

Через десять минут в мире появился еще один человечек. Он закричал, не дожидаясь, пока повитуха шлепнет его по розовой попочке. А она трижды топнула ногой, подавая знак злым духам о рождении нового члена семьи, чтобы они сразу потребовали его к себе или оставили навсегда в покое. Намарона, стараясь их умилостивить, разбросала вокруг комочки риса, окрашенные в красный, белый, серый и желтый цвета.

– Ну, богатырь, – доктор лил на вопящего младенца теплую розовую воду, – развивай легкие, развивай… Намарона, можешь сказать его высочеству, что он обзавелся очаровательным наследником.

Леку и говорить ничего не пришлось. Он давно дежурил в тревоге у дверной щелки. Вильсон вышел к нему, вытирая руки.

– Все отлично, мой друг. Но подождите немного. Сейчас Кейти сменят белье, чтобы она предстала перед вами с малышом в лучшем виде.

Когда Чакрабон вошел в спальню, его прежде всего поразило лицо жены. Никогда еще он не видел такого выражения умиротворенного блаженства. Белое до голубизны лицо, запекшиеся губы, синее сияние в глазах. Он осторожно поцеловал ее, едва касаясь пальцами, потрогал сопящий белый сверточек. Малыш сморщил носик и завозился.

– Шевелится… – с тихим восторгом проговорил Лек.

– А ты как думаешь? Скоро бегать будет.

– Отдыхай, Катенька, постарайся уснуть. Я поеду сообщу отцу. Махидол внизу. Он передает тебе самые горячие поздравления и счастлив, что у него появился племянник. – Лек направился к двери, потом задержался, вернулся. – Вы с малышом предугадали мое очень большое желание. Я так хотел, чтобы он появился на свет в субботу, как я! И это произошло за две минуты до воскресенья. Да еще в моем же марте. Спасибо!

Первая радость, доставленная сыном…

Аудиенция у короля была коротка. Справившись о здоровье невестки и внука, Чулалонгкорн спросил только:

– Что ты думаешь о титуле, который должен будет носить мальчик?

На что Чакрабон ответил:

– Ох, отец, меня мало заботят его титулы. Он вполне может жить просто гражданином.

Король неопределенно хмыкнул и на два года забыл о существовании малыша.

Зато королева была счастлива неописуемо. Это был первый и, как оказалось впоследствии, единственный при ее жизни внук.

На третий день после его появления на свет, как и полагается, устроили маленькое семейное торжество.

Присутствовали несколько самых близких людей, в том числе и королева. Она давно не была в Парускаване, придирчиво оглядела все изменения и одобрила их. Но это все было после обряда риег кван, на котором мальчику перевязали запястья священными нитями, чтобы преградить путь его духу, имеющему обыкновение ускользать через руки. Повитуха, не покидавшая Парускаван четвертый день, попросила духа сделать малыша сильным и здоровым. Катя, еще совсем слабая, сидела в кресле и, едва улыбаясь, глядела на серьезные лица.

В столовой стали накрывать стол к праздничному обеду.

Саовабха подошла к колыбельке.

– Маленький, хорошенький, мышонок, – тая от счастья, приговаривала она, глядя на милую мордашку с длинными темными волосиками.

Мышонок. Так и повелось. Так и звали его родственники, друзья, няньки. По-тайски это прозвище звучало «Ноу». А настоящего имени ему пока не полагалось.

«Мышонок, воробьишка, ежик…» – перебирала Катя ласковые слова. Последнее тронуло острее: «Ежик… Сережик… Сережа… почти по-русски».

– Лек, а можно, я буду малыша Ежиком звать?

– Да называй как хочется, Катюша. Был бы только здоров.

Сам Чакрабон говорил про него просто – «сын».

Счастливые родители сообщили по телеграфу Ивану Лесницкому, что он стал дядей, и получили в ответ горячие поздравления в пространном письме из Пекина, где, кроме пожелания всем счастья и здоровья, Иван писал о своей предстоящей женитьбе, приглашал в гости, сообщал об успехах на службе в посольстве, жалел, что не может навестить их сам.

Несмотря на неопределенно-выжидательное отношение короля к внуку, мальчика окружили заботой и вниманием как маленького тайского принца. Когда ему исполнился месяц, снова пригласили гостей. Теперь на брахманскую церемонию обрядовой стрижки волос – там кван.

Под песнопения монахов обрили маленькую головку, оставив хохолок на макушке, собрали волосы в коробочку из бананового листа и пустили ее по воде канала к Менаму. На домашний алтарь положили подарки родителям. Лек попросил Катю сразу примерить кольцо, присланное королевой, – она надела на палец драгоценное украшение, «тайскую шапочку», – уложенные холмиком девять камней: алмаз, рубин, гранат, изумруд, топаз, сапфир, циркон, «кошачий глаз» и жемчуг, – символизирующих пожелание всех благ на свете. Катя любовалась искусной резьбой, радужными переливами, когда услышала вопли Ежика.

Господи, что случилось? Неужели уронили? Но нет, малыш снова возмущенно закричал: над ним нагнулась, чтобы взять на руки, женщина, выбранная для него главной няней. Она растерянно оглядывалась по сторонам, чувствуя себя неловко под удивленными взглядами окружающих, пыталась оправдываться… И тут к колыбели подошла придворная дама Чом, присланная королевой, чтобы положить рядом с малышом крошечный позолоченный меч, подарок, подобающий мужчине, – и Ежик сразу успокоился. Чом взяла его на руки – по личику разлилось выражение полного удовольствия. Вот чудеса! Лек шепотом пояснил жене, что эта пожилая женщина и есть его, Лека, любимая няня. Ах, Чом!.. И придворная дама, правая рука и наперсница королевы, стала главной няней Ежика.

Не сразу удалось уговорить Саовабху отпустить первую леди дворца в Парускаван. Это создавало уйму неудобств королеве в ее отлаженном до мелочей быту. Но наконец все устроилось наилучшим образом, и Чом с двумя няньками и двумя горничными обосновалась в доме Чакрабона. Сразу стало тесно. Решили достроить третий этаж. И через полгода особняк выглядел так. На первом этаже – вестибюль с телефоном, голубая гостиная, маленькая розовая – для дружеских чаепитий, столовая с холодильной комнатой, декорированная деревянными панелями, бильярдная для гостей. На втором этаже остались без изменений только Катин зеленый кабинет со стеклянными стеллажами, пианино, секретером, алтарем и маленькая столовая для семейных обедов. Спальня вместе с ванной комнатой была перенесена на третий этаж, а освободившееся место было переоборудовано в детские – игровую и спальню, возле которых поселились няни с горничными.

Чулалонгкорн, не ожидая ничего хорошего от ребенка, рожденного в смешанном браке, пропускал мимо ушей умиленные восхваления Саовабхой маленького внука. Король был слишком занят государственными делами. Финансовый советник Ривет-Карнак все-таки добился своего – денежная реформа проведена. Но и от нее ничего хорошего не ждал Чулалонгкорн, понимая, что если кто и выигрывает при введении твердого золотого стандарта, так это прежде всего англичане. Да, теперь сиамский тикаль был намертво прикован к английскому фунту. Тикаль вздорожал – цены на рис упали… И торговый баланс не в пользу Сиама… Только и радости что предстоящий юбилей – сорок лет на престоле. Всенародная подготовка празднования удивляла и умиляла короля. Трогательно, конечно: кем же был тот неизвестный, которому пришла в голову идея собрать средства на мемориал любимому королю? Никогда еще в жизни страны не отмечалось ничего подобного. Тысячи людей несли тикали ко дворцу! Чулалонгкорн, узнав об этом, смахнул с ресниц слезы счастья. Для этого стоило жить… Не для мемориала – для того, чтобы увидеть: ценит народ его многолетний труд.

Собранных денег хватило бы на роскошный памятник, но король остался верен себе. «Нет, не хочу, – отказывался он, – я понимаю, деньги не вернешь… но давайте построим на них школы и больницы!»

Министры уговорили Чулалонгкорна установить скромную конную статую перед дворцом с условием, что остальные деньги будут переданы министерству образования. Так и сделали. Да еще расширили госпиталь, построенный недавно королевой. На первый взгляд все были счастливы.

Династия Чакри находилась в зените.

Только все чаще стал болеть Чулалонгкорн. И поэтому почти неотступными были мысли о будущем страны. Сколько еще хотелось сделать! Хорошо бы дотянуть до середины века… Все сыновья, обучаясь в Европе, взрослели далеко от него. Письма, конечно, писались. Если все собрать, на несколько томов хватит. Пытался воспитывать. Наставлял. Получал в ответ описания стран: как живут люди, как правят монархи, а как и вообще без них обходятся. Присылали ему книжечки конституций. Был случай, давно правда, получил король петицию на шестидесяти листах. Все чин по чину, с подписями одиннадцати персон, находящихся в Европе по его поручениям. Среди них четыре принца. О! Это был обоснованный и весьма серьезный документ – предостережение. Он заставлял задуматься о многом. Откровенно и резко говорилось в нем, что только конституционный и парламентарный режимы допустимы, если страна желает сохранить независимость против европейского империализма, что король слишком снисходителен к лентяям министрам, что в Сиаме процветает коррупция… Да, может быть, и не приспело время для выборной власти, полностью выборной, но зато крайне необходимы свобода слова и правосудие без скидок на титулы и богатство.

Авторитет Чулалонгкорна висел на ниточке.

По исконным законам король – «земной бог»– мог применить к носителям крамолы, к преступникам, любое наказание вплоть до казни. Но он все-таки был Чулалонгкорном, которого не зря считали образцом справедливости. И монарх, с великой тщательностью изучив документ, написал не менее пространный ответ:

«…Благодарю вас за патриотизм. Я помню свои страдания, когда ощущал себя безвластной марионеткой в руках регента, но теперь я понимаю и то, что полная власть налагает слишком большую ответственность на человека, если он любит родину и старается идти по пути прогресса. И королю не избежать ошибок. И министры, если они забирают в руки всю власть, используя ее в целях обогащения, могут причинить много вреда стране. Я ценю компромисс конституционного правления, и нет необходимости вынуждать меня к нему, как европейских монархов. Но я хорошо понимаю ситуацию…

…Ваши замечания несомненно пригодятся мне…

…Министры, представляющие собой исполнительную власть, в основном являются людьми с устаревшими понятиями, закоснелыми и не нуждающимися в переменах. В противовес им я создал крепкий законодательный совет. Но министров, недаром вы назвали их лентяями, постоянно требовалось контролировать, и я принимал на себя все большую ответственность, пока не стал сам своим собственным правительством. Жаль, у меня не хватало достаточно времени для работы в совете – он стал терять власть.

…И теперь я свой собственный премьер-министр, но если премьер-министр Британии заботится только об основных делах, то я знаю мельчайшие детали, а с другой стороны, он отчитывается в сделанном, а мне нет необходимости это делать…

…Да, реформы в управлении страной нужны! Но что делать с министрами? Они все подобострастны и не умеют работать. Принудить их выйти в отставку? Но такого никогда не было, и мера приведет к панике среди народа…

…Я с удовольствием занялся бы реформами, но сейчас встают другие задачи, гораздо более неотложные…»

Это было давно. Сейчас большинство министров заменено несомненно более прогрессивными и работоспособными. Но сколько еще надо сделать! Освободиться от неравноправных договоров… Расширить сеть телеграфных линий и железных дорог… А больницы? А школы? Ну как можно говорить о выборной власти, когда народ столь темен? Вот если бы все, и дети крестьян тоже, могли получить такое же образование, как принцы. Да, именно образование – самое главное. И король выкраивал время, чтобы проследить, как идет подготовка к открытию Национальной библиотеки, снова и снова думая о будущем. Подходит старость. Чаще нездоровится, быстрее настигает усталость. Кому передать бразды правления? Казалось бы, вопрос излишний. Есть кронпринц. В его возрасте он был королем уже десять лет. Чулалонгкорн по любому поводу старался побеседовать с сыном, только три года назад вернувшимся под отчий кров. Не слишком ли он попал под власть западных идей? Хотелось передать Вачиравуду опыт, богатейший опыт управления страной. Жаль, что в старшем сыне нет божьей искры организатора. Умен. Хороший оратор. Имеет прекрасные манеры. Но замкнут. Сам в себе. Предпочитает одиночество. И главное, не имеет государственного мышления, умения охватить все одним взглядом. И людей не очень любит. А как же можно править народом, не любя его? Жениться вот не собирается… Нет, не в отца… Характер плохой. Нетерпим с подчиненными. Зато Чакрабон в отца. Вот кому быть бы королем. Деловит. Дипломатичен. Умница. Организатор. Но ничего уже не изменить. И жена еще его… Хотя что ж Чакрабон? Он в армии на своем месте…

После долгих размышлений, как показалось королю, он выбрал единственно верное решение. Пожалуй, здоровья хватит лет на десять. Если из них пять работать с максимальным напряжением, то потом, в шестьдесят, можно отречься в пользу сына и оставшееся время тщательно курировать каждое действие Вачиравуда, направляя его доброжелательной отеческой рукой. Пока она не ослабеет. И Чулалонгкорн изрек: «Я побыл королем, а теперь хочу побыть отцом короля!»

И воодушевленный этой идеей, он купил на имя Саовабхи солидный участок земли к северу от Бангкока и распорядился начать строительство резиденции, где можно было бы коротать старость. Дворец тайского лорда, или Пья Тай, – так назвали несколько комфортабельных деревянных особняков в чудесном саду. Постройка еще не была окончательно завершена, а Саовабха уже проводила здесь самые жаркие месяцы. Король ежедневно навещал ее, проезжая две мили на любимом желтом электромобиле. И Ежика привозили сюда королеве.

Но дед впервые увидел внука не в Пья Тае, а в королевском монастыре на церемонии кремации леди Пиам. Вся обширнейшая королевская семья собралась здесь. Белые траурные одежды. Скорбные лица. Только малыши-ползунки были оставлены на попечение нянек. А Ежик был уже в солидном двухлетнем возрасте.

И король поднял его на руки, удивленно узнавая в нем родные черты. Саовабха прощалась с матерью. Ей было не до радостей мирских. Только через день Чулалонгкорн сказал ей: «Я видел вашего внука. Он очень мил и похож на отца. Странно, но я сразу ощутил в нем свою плоть и кровь. Кажется, я его успел полюбить. Очень приятно, что малыш совсем не выглядит европейцем». Ежик и правда был темноволосым и черноглазым, но кожа у него была светлой. А если его видели рядом с Катей, то говорили, что он ее сын.

Король снизошел до малыша. Ему доставляли Ежика. Чулалонгкорн сажал его на колени и, вдыхая полузабытый молочный детский запах, замирал от наслаждения, спрашивая в который раз:

– Ты чей сын?

– Папин!

– А он мой сын!

И дед с внуком смеялись, довольные друг другом. Чулалонгкорн подарил Ежику тайского пони, ярко-красную педальную машину и крошечную саблю. Совсем как настоящая. Только настоящее имя не мог решиться подарить.

Но все же семейная идиллия. Наконец-то все любят всех.

Если бы не внешнее беспокойство, витающее в воздухе Бангкока.

В начале июня Намарона предупредила Катю, что стол будет накрыт весьма скромный.

– Продолжается стачка китайцев. Рынок пустеет. Свежей рыбы и фруктов там вообще нет. Может быть, предупредить, чтобы никто не приходил?

– Вряд ли это имеет смысл. К обеду подойдут не многие. Обстановку они знают. Да и у остальных дома тоже вряд ли столы ломятся от еды…

Второй день разговоры вращались около темы «стачка – китайцы».

– Их можно понять. Тройное увеличение подушного налога для китайцев, после того как Чулалонгкорн не раз говорил, что они полноправные члены общества, – защищал Вильсон китайцев.

– Но они в большинстве своем богаче сиамцев. Глядишь, только что появился гол да бос, а через год и лодка своя для перевозки риса и домик какой-никакой. Не откажешь им в умении мыслить и в деловой хватке, – продолжал спор принц Чира Након-Чайси. – Оттого что отдадут они в казну по шесть тикалей с носа, не обеднеют. Тут же наживутся на крестьянах. Что ни ростовщик, что ни банкир, то китаец. Не нравится – пусть уезжают.

– Вы говорите наживутся на крестьянах, – пытался разобраться Махидол. – Значит, налог, взятый с китайских торговцев, окажется наказанием для сиамских крестьян?

На минуту воцарилось молчание.

– Не все же китайцы перекупщики, – заговорила Катя. – А ремесленники? А рабочие? В деревню приезжаешь – одни сиамцы, а в городе? Рикши, строители, трамвайщики… Намарона с базара неделю назад принесла листовку. Там призывы к стачке старателей по добыче оловянной руды. И описано, как они по колено в воде работают и как…

– Листовка, конечно, китайская? – уточнил Након-Чайси. – И вам их сразу стало жалко? Вся смута от них! Лао получают на четверть меньше и помалкивают. Кстати, именно после вашей революции девятьсот пятого китайцы осмелели. – Принц неодобрительно посмотрел на Катю.

– А при чем тут Катрин? – вступился за нее Махидол.

Но Након-Чайси не обратил на него внимания:

– Сунь Ятсен пробыл в Бангкоке всего десять дней, и пожалуйста – землячества, подпольные ячейки. Зря его величество благосклонно отнесся к основанию китайских школ и газет!

– Для короля школа и есть школа, – проговорил Лек.

– Это палка о двух концах. И как бы вторым не ударило по монархии…

– Вроде те же буддисты, – удивился Вильсон. – Откуда же в них агрессивность, не свойственная учению Шакья-Муни? Конечно, неизвестно, что произойдет через несколько лет. Сейчас же маленькие вспышки вполне безопасны для короля. Сиамцы же не поддерживали их и не поддержат. Они сами по себе. Значит, все кончится скоро. Чуть-чуть межнациональной неприязни, несколько десятков китайцев, говорящих, что сиамцы им враги, и наоборот… Хотя это тоже противоречит учению Будды. – Опять непонятно, серьезно говорит доктор или иронизирует. – Вы представители армии, – теперь он обратился прямо к Чакрабону и Чире, – там тоже возможны волнения. Вы осознаете, что самым непопулярным словом в войсках должно быть слово «дружба»? Ему не место там, где опорными понятиями являются подчинение и бездумье.

– В армии солдатам не от чего приходить в волнение, – ушел от прямого ответа Лек. – Им живется неплохо. Кстати, с сиамскими солдатами работать несравненно легче, чем с русскими… Может, оттого, что им проще служить: не нужно обилие одежды, которой постоянно не хватает в Европе. Может быть, дело в том, что наша армия несравнимо меньше и здесь легче ввести порядок.

Катя подумала, что в войсках спокойно благодаря Леку, его любви к солдатам. В какую бы часть он ни приезжал, прежде всего спешил осмотреть столовую и госпиталь.

– Да, пожалуй, так, – поддержал Лека Након-Чайси. – Сиамцы всегда с готовностью исполняют приказания.

– Это особенно видно со стороны, – сказал Вильсон. – Вы же не сомневаетесь в моей любви к Сиаму, который я считаю второй родиной, но, без обиды, сиамцы, на мой взгляд, слишком пассивно-доброжелательны и консервативны. Это особенность национальной психологии. Народ устраивает абсолютная монархия, все устраивает. Ну, может, те, кто победнее, вздохнут лишний раз, и только. Поэтому, уверяю вас, в ближайшие дни столы будут полны деликатесов. Все пойдет по-старому.

Так и произошло. Стачка организованно закончилась. Из русского консульства в Петербург ушла депеша: «Нигде так ясно, как в Бангкоке, не проглядывает политическая подкладка всех подобных движений китайских масс… Здешние китайцы всегда представляли из себя очаг всех патриотических революционных брожений».

По улицам побежали рикши. Загудели рожки трамваев. Рынки заполнились продуктами. Четыреста китайцев было арестовано. Жизнь вошла в обычное русло.

Но ненадолго.

Теперь всех обеспокоило здоровье короля, давно страдавшего от болезни почек. В последнем путешествии на запад его осматривали и пытались лечить лучшие европейские доктора. Но улучшение было кратковременным. И летом девятьсот десятого он, отчаявшись, стал следовать любым, временами нелепым, советам. Глотал патентованные таблетки в нарядных упаковках. Пил отечественные травяные настои, приготовленные по древним рецептам, перегревался, охлаждался слушал монотонно-страстные заклинания монахов… Может быть, этот хаос и ускорил конец? Ежика привозили к нему в гости, малыш взбирался на колени и тормошил короля, не понимая, почему его не смешат и не качают. Он гладил теплыми ладошками вдруг бледнеющие щеки деда и слышал шепот: «Уведите мальчика». Ежик не хотел уходить – только что ведь приехали, но неумолимые руки Чом ласково подхватывали его и уносили к Саовабхе, которая целовала и развлекала своего любимца. Только у бабушки тоже были грустные глаза, и она часто замолкала, задумавшись о своем.

Ежик просился домой, а там мама сразу спрашивала тревожным голосом: «Дедушка с тобой играл?» Если дышала в ответ «да», облегченно вздыхала: «Может, вылечится?!»– а если «нет», долго обсуждала с отцом, чем еще попытаться облегчить страдания Чулалонгкорна…

И все же наступил кризис, которого король не перенес. Он умер, не приходя в сознание, в октябре.

К этому несчастью прибавилось другое – тяжело заболел принц Махидол. Но если король никак не хотел воспользоваться услугами невестки в качестве сестры милосердия, то Махидол, обожавший Катрин, не желал ни от кого принимать лекарство и никому не позволял колоть себя, кроме нее.

Она промокала влажный лоб Махидола, поправляла на тонкой мальчишечьей шее золотую цепочку, чтобы ему не очень мешала объемная фигурка Будды, успокаивала тетку – мачеху Лека, королеву Савангу, которая уже потеряла шестерых из восьми детей. Королева… Теперь уже бывшая королева…

Короновали Вачиравуда. Настоящую церемонию с приглашением множества сиятельных зарубежных гостей можно было проводить не ранее чем через год, после окончания траура.

А пока тело Чулалонгкорна готовили к кремации, до которой было еще двести дней, насыщенных многочасовыми ритуалами с песнопениями монахов. Его обрабатывали смесью меда, ртути и драгоценных благовоний. Вместо обычного горизонтального гроба лучшие мастера королевства тщательно и неторопливо отделывали урну, отлитую из серебра и меди с золотым покрытием, наносили на нее священные линии Шивы. В эту погребальную урну было усажено наряженное и приукрашенное нечто, отдаленно напоминающее Раму V.

Кате вспоминался паноптикум, виденный на ярмарках детства, где восковой Карно – французский президент – лежал с ироничной улыбкой на плохо оструганных досках и его восковая кровь с алым глянцем веревочкой вилась по пластрону. А рядом, прислоненная к стенке, стояла прозрачно-желтая Клеопатра, держа змею у пухлой груди, и смотрела равнодушными черными глазами со щетинками ресниц в угол мимо фрака президента, украшенного звездой.

То же ощущение – эффектно, нарядно, страшновато.

По истечении положенного срока в день, определенный придворными астрологами, серебряную урну установили в резную и позолоченную деревянную.

Огромный катафалк, пылившийся в музее «второго короля», дождался своего часа и в сопровождении траурной процессии повез священный прах к месту кремации. Вспыхнул костер, сложенный из тика и сандала. Огонь охватил внешнюю урну, превратил в драгоценный слиток внутреннюю.

Королевский двор занялся религиозными церемониями и подготовкой к торжественной коронации Рамы V. Наверное, чтобы меньше оставалось свободного времени предаваться горю, придумывались многочисленные ритуалы?

Каждый прикидывал, чем может обернуться для него новое царствие. И никто не испытывал особо горячей любви к Вачиравуду. Оттого ли, что с юности он знал, что рано или поздно станет королем, и это наложило на личность отпечаток самоуверенности, переходящей в высокомерие? Вачиравуд замечал уважительно-прохладное отношение к себе и в ответ еще больше отдалялся ото всех.

Даже принц Након-Чайси, хоть Катя и недолюбливала его, был ближе короля – родного брата Лека, не говоря уже про Махидола, к которому она всегда относилась как к любимому братишке.

Начало правления Вачиравуда обнадеживало. Он был добр к семье Чакрабона и сразу сделал то, на что никак не мог решиться Рама V, – признал законным брак тайского «небесного принца» и россиянки. Теперь к Кате должны были официально обращаться – «ваше королевское высочество». Она стала принцессой. И Ежик был объявлен принцем, получил наконец собственное имя. Вачиравуд подумал-подумал и решил, что его маленькому племяннику подобает такое: первую часть имени Чулалонгкорна, означающую «малый», «юный», он объединил с именем брата, и малыш стал зваться Чула-Чакрабон. Звучно и немного длинно. Только для бабушки, отныне именовавшейся королевой-матерью, он остался Мышонком, Ноу, и для мамы все тем же Ежиком.

Благодеяния… А Катя ловила себя на мысли, что было бы все-таки лучше, если б продолжал править Чулалонгкорн, а она оставалась без титула. Пусть бы и не появилась еще одна реликвия в священной комнате Парускавана, где стоял буддистский алтарь… Рядом с фамильным золотым листом, подтверждающим титул принца Питсанулока, к стене прикрепили скромную японскую саблю в зеленых ножнах. Ничем особо не примечательная с виду, она была дорога членам королевской семьи как символ наследника престола. Именно ее вручили пятнадцать лет назад Вачиравуду при присвоении ему титула кронпринца, а теперь передали ближайшему родственнику короля, имеющему право после него стать продолжателем династии Чакри.

Не должно бы быть поводов для недовольства… Откуда же эта тревога?..

В Бангкок прилетел первый аэроплан. С многочисленными посадками добирался он из Франции – продемонстрировать достижения современной техники. Нужно было подыскать подходящее летное поле, и Лек, по десять часов не покидая седла, объезжал всю округу, пока не остановился на Дон Муанге, а потом, как был в бриджах для верховой езды и сапогах со шпорами, первым из сиамцев поднялся в воздух. Первым увидел, как трава, камни и кусты вдруг сливаются в одно зеленое полотно. Еще выше – и земля предстает картой: мозаика полей, темные квадратики крыш, голубая сетка каналов… Будущее за воздушным транспортом! И главнокомандующий сиамской армией принц Чакрабон лично отбирает четырех молодых офицеров для обучения во Франции искусству пилотирования. На него же, как на ближайшего родственника короля, возложена миссия по приглашению гостей на церемонию коронации Вачиравуда, и он относится к подготовке торжеств со всей ответственностью, как и ко всему, что приходится делать. Дела, дела…

Если бы только дела! Что-то помимо них тревожило Лека. Лихорадочный блеск в глазах некоторых офицеров? Разговоры шепотом, замолкающие при его приближении или сразу переходящие в подчеркнуто громкие и официальные?

Тревога Лека передалась жене.

Беспокойство томило Катю, и она ничем не могла унять его. Бессонные часы бесконечно тянулись в душной ночной мгле. Хотелось подойти к окну, но останавливала боязнь скрипом половиц потревожить Лека.

Накапливалась неудовлетворенность жизнью. Огромный Парускаван, десятки слуг, визиты во дворец и тем не менее – башня из слоновой кости. Сколько можно выискивать себе занятия лишь для того, чтобы заполнить время? Сначала изучала язык и обычаи. Потом ждала появления на свет Ежика, наслаждалась его лепетом, первыми шагами. Переустраивала Парускаван, создавала маленький свой зоосад. Вот именно – свой, свое, для себя. Выдуманные заботы, помогающие заглушить тоску. А если Катя исчезнет? Мало что изменится. Чом проследит, чтобы Ежик был накормлен и обихожен, расскажет ему вечернюю сказку. Прислуга, как обычно, накроет стол – Намарона не допустит опоздания обеда и на минуту… Если бы хоть постоянной поддержкой были любовь и внимание Лека! Но он полностью погружен в мир, недоступный ей, мир бурный и по-мужски серьезный, – даже во сне, случалось, бормотал он бессвязно: «Аэроплан… пушки… офицеры…» А при чем тут Катя? Ни при чем. Ненужность. Вот слово которое пришлось произнести, пусть и мысленно. Леку давно уже не до задушевных бесед. Короткие распоряжения, мимолетные вопросы о здоровье ее и сына… Господи, да на каком же языке он с нею говорит? Когда как. Смесь тайского, английского, русского… Слезы навернулись на глаза от жалости к себе. С новой силой потянуло в Россию. Да еще вчерашняя газета – две строчки мелким шрифтом среди потока сообщений: «Русское торговое судно „Фетида“ зашло в Бангкок за рисом, перцем, тиком и шеллаком».

Россия, Русь, росинка, россиянка…

Катя опомнилась, лишь выйдя за резные ворота Парускавана. Куда же она собралась? В порт? Чтоб увидеть родные лица, услышать степенную речь балтийцев или черноморский говорок? Пешком? Не дойти. Велеть позвать шофера? Всем станет известно о поездке. Потом – объясняться с королевой-матерью. Нанять экипаж? Одно другого не лучше. Она вернулась.

– Намарона, Вильсон давно приглашал в гости. Ему подарили тупорылого крокодильчика. Звал посмотреть. А Чакрабону все некогда. Если хочешь, скажи, чтоб машину подали, съездим к доктору.

– Хорошо, хозяйка. До обеда часа два есть. Управимся?

– Вполне.

– Крокодил этот мне и даром не нужен, а вот на базар по пути заехать не мешает. Малышу для супчика – «ласточкино гнездо», а Чом просила дурианов привезти. Так лучше меня никто не выберет…

Дуриан! Цейлонский сад… Катя будто снова услышала вскрик Лека: «Осторожно! Назад!» Осторожно! Один лишь необдуманный шаг даст повод недоброжелателям для обвинений в связи с иностранцами. На официальных приемах она чаще стала натыкаться на неприязненные взгляды. Чужестранка – титулованная сиамская принцесса! Видано ли?..

Она сказала шоферу, какой дорогой ехать, выбрав улицу, на которой находилась русская миссия.

И словно услышана была ее мольба: рядом с недосягаемым зданием под трехцветным флагом чья-то скособоченная коляска развернулась посреди дороги – колесо соскочило. И Катя, пока шофер, ругаясь, помогал оттащить ее с проезжей части, смотрела на двух мужчин, стоящих на крылечке миссии. Один был в морской форме, то и дело промокал лоб и шею огромным платком. Другой, одетый по-тайски, сосредоточенно кивал головой, плечи его были обгоревшими до красноты, а волосы белесыми. Но звуки речи не долетали, сбиваемые возгласами шофера и возчика.

А Вильсона дома не оказалось. Да и явились без предупреждения. Слуга учтиво провел их к бассейну, где сыто нежился, высунув из воды шершавую голову, метровый крокодильчик.

Вот и все. Можно ехать домой. Ах да, еще базар!..

– Ну конечно, конечно, Намарона.

Кажется, все, что нужно, купили. И даже больше: Катя заглянула в ювелирную лавку и, расплатившись со стариком, благодарно поклонившимся: «Коп чай ма!»– надела на запястье тонкий серебряный браслет с хризолитовой бусинкой.

Они уже подходили к машине, когда донесся безнадежный голос:

– Купите ло-о-ожки, хорошие ло-о-ожки, кому ложки, нарядные, расписные!..

Катя как завороженная пошла сквозь толпу на призыв.

Русский матросик постукивал деревянными ложками, но тайцы, не обращая внимания, проходили мимо. Да и какой глупец продает такие вещи во фруктовых рядах? Китайчонок потянулся за ложкой, помахивая связкой бананов. Но морячок уныло качнул головой и затянул свое.

Шофер с корзиной дурианов стоял рядом, смотрел на Катю внимательно, и она спросила по-английски:

– Что ж ты за них хочешь?

Морячок, уловив интонацию, ответил по-французски:

– Деньги надо, мадам, деньги.

Катя достала кошелек с тикалями. Он отрицательно помотал головой:

– Доллары, мадам, всего три, три рубля надо.

Катя огорченно оглянулась:

– Намарона, а долларов у нас нет?

– Откуда, хозяйка? А что, очень нравятся? И правда – красивые. У меня вот колечко есть, простенькое, но, может, возьмет?..

– Ой, подожди, не снимай, отдай ему этот браслет!

Намарона насупилась —«он же дорогой!»– но прихоти госпожи подчинилась.

Морячок, счастливо бормочущий: «Вот спасибочки, вот спасибочки, выручили… штуковинка серебряная и камешек… уж продам и на корабле подороже… А может, Нютке браслетик привезти?..»– топтался на месте. Катя постояла бы рядом еще, но Намарона потянула ее к машине:

– Нас обедать ждут.

Дома лаковым ложечкам очень обрадовался Ежик.

– Смотри, папа, какой цветочек, – тыкал он пальчиком в желтое донышко, но Лек лишь рассеянно кивнул:

– Да, да… Кушай, сынок.

Пообедали, и опять исчез он до глубокой ночи. Дела…

А Катя уложила Ежика спать и, забрав свежие журналы, пошла к беседке возле ручья.

Постороннему взгляду могло показаться, что она любуется золотистыми рыбками, снующими в кристальной воде. Но она, ничего не замечая, снова и снова мысленно возвращалась ко вчерашнему разговору:

– Лек, а нельзя ли мне поработать в госпитале?

– Кем?

– Сестрой милосердия.

– Подхватишь еще какую-нибудь заразу… Неделю поработаешь, а Вильсон год будет тебя лечить, – попробовал отшутиться Чакрабон.

– Лек, я серьезно.

– Нет. Категорически. Забываешь о своем титуле. Это будет неправильно понято. И не надо примеров… графа Толстого. Попробуй считаться с национальной психологией.

– Но, Лек, не ты ли с умилением рассказывал, как Чулалонгкорн ходил по крестьянским хижинам?..

– Он мужчина. – Голос Лека стал усталым.

– Ну и что? А Саовабха, второй монарх?..

– Мама занималась исключительно организаторской деятельностью. Она руководила, советовала. И ты… пожалуйста…

– Советовать? Кому? И что? Ты самостоятелен. Ты слишком самостоятелен. Тебе не нужна помощница. Устраняешь меня от всех своих забот. Я же вижу – что-то неладно. Неприятности? А ты молчишь.

– Катрин, оставь меня сейчас. Не надо упреков. Пусть пройдет какое-то время. Потерпи. А я посоветуюсь в министерстве. Может, удастся подобрать тебе какое-нибудь занятие. Жаль, мама последнее время неважно себя чувствует. Она придумала бы что-нибудь. Поговори с нею, хорошо?

– Поговорю.

Прошло два дня, и Лек сам напомнил о Катином желании.

Утром, как всегда подтянутый и пахнущий французским одеколоном, но с нездоровой желтизной в глазах, он подошел уже было к двери, нажал на ручку и вдруг, обернувшись, сказал:

– Катрин, едва не забыл. В госпитале просили помочь подготовить концерт. Небольшой. На полчаса. Ты сможешь это сделать? Программа полностью на ваше усмотрение. День – сама назначишь… Договорились?

– Да! – встрепенулась Катя. – Конечно. Спасибо, Лек. И извини, я, наверное, была не права.

– Ну что ты, Катюша, я ж понимаю…

Чакрабон уехал, а Катя устроила маленькое совещание с Чом и Намароной: чем развлечь больных? Решили: всего понемногу – песня, танец, сценка, стихи.

– Сказку, сказку еще надо… про слона и шакала, – подал голос и Ежик, выкатываясь из-под стола на деревянной лошадке.

– Стихи я почитаю сама, – сказала Катя и, поднявшись в кабинет, стала перебирать книги и тетради.

Наткнулась на свои переводы с тайского. Вернее, на не очень уверенные попытки переводов. Вот если бы за них взялся Лек! Он, правда, смотрел, даже поправлял кое-где. Здесь зачеркнуто красным… и здесь…

Это было в первый парускаванский год. Когда она почти все время отдавала изучению языка. А может, продолжить? Пересказать на русском то, что оставил в наследство человечеству Сунтон Пу. Или Таммати-бет. Хватило бы работы на много лет. Но вот хватило бы способностей? По плечу ли?.. Она нашла приготовленный к стихотворному переложению подстрочник Сун-тона Пу: «Рано утром, встав с постели, воздержитесь от гнева и обидчивости… первая фраза, произнесенная вами, должна быть доброй… это поднимет достоинство знатного человека». «И незнатного тоже», – добавила Катя, обещая себе в скором будущем вернуться к переводам.

Перелистала тетрадь дальше.

А вот четверостишия из поэмы про Кун Пэна и красавицу Пим, которая никак не могла решиться и выбрать наконец одного из двух мужчин.

На левой странице был написан тайский текст, и Катя прочитала вслух музыкальные строки:

Кин као нанг клао ю кой таХай Пим ма нанг кшг дуе кан конКран мна май кин пром по йом вонПан пон пром плюэм пралом йай.

Справа был перевод:

Он сидел, помешивая карри,Ждал, что Пим, войдя, присядет рядом,Виновато взгляд потупит карий,Он ее покормит, скажет: «Ладно…»

Катя запнулась на слове «помешивая», которое было исправлено рукой Лека —«приготовляя». Он говорив тогда, что второе точнее. Конечно, так и есть, тем более что «карри» называют не только чесночную приправу куркумового корня, но и блюдо с нею, а помешивать заранее Кун Пэн вряд ли будет. Катя перечитала строки снова. Подумала и восстановила —«помешивая». Так лучше звучит… Она отобрала эти стихи и забавный отрывок из поэмы Махамонтри про индийца Ландая – сиамского Дон Кихота…

Офицер, присланный Леком для сопровождения артистов, познакомил Катю с фельдшером, показал комнату, где можно было переодеться танцовщицам.

Начала концерт Намарона. Она спела грустно-мелодичную песню акхов. Громко вздохнул молодой солдатик на крайней койке, вздохнул и стал подтягивать ей вполголоса.

У Кати было время осмотреться. В харбинском госпитале между койками с трудом можно было протиснуться. Ватные одеяла, сохраняющие драгоценное тепло, рослые фигуры российских мужиков – скученность, окровавленные бинты, запах хлорки и щей… А здесь чистота. И простор, несмотря на высвобожденное место для выступлений. И кажущиеся невесомыми тела под легкими простынями из хлопчатки. Ни одного бурого пятна запекшейся крови. Да и откуда бы им, пятнам, взяться? Военные учения, контролируемые Леком, серьезны, но безопасны. Малярия, желудок, язвы… Только один бедолага, бледный и тихо постанывающий, лежит с деревянно задранной на спинку кровати ногой – перелом.

Присланные Саовабхой девушки, казавшиеся в госпитальной суровости залетевшими из леса мотыльками, поплыли по кругу. Красно-белые длинные вуали колебались в такт плавным движениям. Потом колюче встопорщились наконечники в танце «бронзовых ногтей». Они мелькали и поблескивали под музыку крошечного оркестра, пристроившегося в саду у распахнутых окон.

Больные, те, что чувствовали себя получше, довольно кивали головами, похлопывали.

Парускаванская повариха-пирожница Тьита показала с сынишкой смешную сценку из деревенской жизни.

Кто-то засмеялся, кто-то хмыкнул.

И настал Катин черед. Фельдшер торжественнейшим тоном сказал, что в гости к ним пожаловала ее королевское высочество супруга его королевского высочества принца Питсанулока и она тоже хочет порадовать больных своим выступлением. Катя поморщилась: как же не продумала она вступительное слово? Попроще бы. Или уж вообще не объявлять…

– «…Хай Пим ма нанг кин дуе кан кон…» – читала она, переводя взгляд с одного лица на другое. Нельзя сказать, что не было в них доброжелательности. Но все же куда больше настороженности и любопытства: «Так вот она какая, жена королевского брата, боготворимого войсками министра военных дел… ну-ну, посмотрим, стоит ли она его…»

И, начав читать стихи с подъемом, Катя к середине стала запинаться. И закончила все-таки, и выслушала учтивые слова благодарности и заверения в глубочайшей признательности.

Ехала обратно, покусывая губы от досады. Ну что она ждала? Что будут, как когда-то Савельева, придерживать за халат, уговаривать побыть с ними хоть минутку еще, рассказать еще, почитать еще… Но с чего бы это? Любопытство, не больше. Спросила ведь их: не нужно ли чего? Есть ли жалобы? Но никто и рта не открыл.

Только фельдшер ответил за всех: «Ваше королевское высочество, благодаря заботам министра нет у нас ни в чем недостатка».

– Ну и как? – спросил вечером Лек.

– Редкостный порядок, – коротко ответила Катя. – Так всегда? Или лишь к нашему приезду?

– Всегда.

На том и закончилось обсуждение концерта. Неделей позже еще один был подготовлен из намеченного цикла, но продолжить их не удалось…

Вачиравуд, переняв режим отца, работал большей частью по ночам – обдумывал необходимые мероприятия, писал статьи по истории Сиама. Но самым приятным занятием считал переводы на родной язык английских и французских пьес. Хотя переводы ли это были? Шекспировского Гамлета поняла бы лишь горсточка людей, побывавших в Европе. А нужно было сделать его доступным восприятию уж если не крестьян, то по крайней мере чиновников. «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

Голубоватое стальное перо поскрипывало по мелованной бумаге. Пятидесятиваттная лампочка под фарфоровым колпаком, украшенным серебряным ободом, ровно и сильно освещала черные кружевные строчки. Когда король поднимал голову от книг и глядел в окно, после яркого электрического света сад казался погруженным в кромешную тьму. Ничего не видно. Весь город спит…

Нет, не весь! И полная луна разливала призрачный свет.

Листва бросала пятнистую тень на две мужские фигуры у ворот особняка в северной части Бангкока.

Подошедшему, закутанному в темный плащ, преградили дорогу:

– Вы к кому?

– К республике, – бросил вполголоса человек. Тени раздвинулись, пропуская его к дому, и снова слились, останавливая всадника: «Вы к кому?..»

В комнатах свет был потушен. Виднелись лишь бледные овалы людских лиц. Их было десятка два. Голоса звучали тихо, но страстно:

– Во всем мире на смену древней цивилизации приходит прогресс, только мы еще живем в средневековье. Министры с королем твердят: «Пусть плохо, зато свое». Им хватает наследного и награбленного богатства, а до остального нет дела. Но мы-то хотим, чтобы Сиам шел вперед, не отставая от других.

– Со склонностью короля к литературе, философии и церемониям толку для народа от него будет немного. Опять процветает коррупция. Появляются завистники, готовые гиенами наброситься на просчитавшегося соперника.

– Что говорить о коррупции? Все же знают, что нынче неурожайный год… И когда крестьяне думают, как бы им растянуть скудные запасы риса до следующего урожая, его величество тратит на коронацию – на красивое ничто два миллиона государственных тикалей. А торжество еще не началось, значит, будет пущено на ветер не менее трех миллионов…

– Если мы не помешаем!

– Да, мы отвлеклись. И так всем ясно, что от короля надо избавиться немедленно. Ча-ум, ты все продумал?

– Да. Кажется, это не составит большого труда. Есть разные мнения о времени, но, в общем, все разработано. Осталось уточнить две-три детали.

– Полагаемся на вас. Тянуть нельзя. Долгой дорогой до цели быстро не доберешься.

– А вы заметили, что короля не ослушиваются, но и не очень подчиняются?.. Каждый делает, что считает нужным, и все пущено на самотек.

– Опять мы не о том. Бог с ним. Вачиравуду остались считанные часы. Ча-ум, завтра доложишь все соображения по поводу его уничтожения. Мальчик мой, нельзя ошибаться. Только наверняка. Пришло время пустить в ход стрелу единственную, заговоренную, разящую насмерть.

– У нас есть и другие причины торопиться. Слишком много ходит слухов. Брожение в армии. Даже если все останется в тайне, до короля может что-то дойти и тогда наши надежды рассыплются прахом.

– Вачиравуд прежде всего арестует китайских и полукитайских офицеров. Пальцем в небо!.. Всех, кто мог быть связан с Сунь Ятсеном. Ядро группы…

– В том-то и состоит сущность политики, чтобы не терять минут, когда нужна быстрота и решительность. Кто успеет…

Вдруг послышался гул и пол закачался. «Дзинь!»– тонко звякнула, разбиваясь, стеклянная вазочка.

– О дьявол! Землетрясение.

– Дурное предзнаменование.

– В каждом явлении можно усмотреть счастливое и несчастное. Будем видеть в землетрясении дурное предзнаменование для короля.

– А он ведь чувствует свою слабость – не верит армии. Она набирает силу, становится независимой. Неспроста же Вачиравуд занялся созданием собственного добровольческого войска.

– И выразил свою личность в названии. «Дикие тигры» – пышно, устрашающе, исторично и литературно.

После некоторого молчания тот, кого называли Ча-умом, задумчиво проговорил:

– Я не уверен, что смог бы поднять оружие против старого короля. Слишком любил его народ.

– В большой политике нет места любви и состраданию. Надо, если уж решили, с кем вы и за кого, хладнокровно идти до конца.

– А за кого? То, что за свободную страну и за народ, тут нет сомнений. Но кому же потом отдать власть? Так и не договорились. Может, стоит привлечь на свою сторону Чакрабона? Все ему рассказать?.. Он прекрасный организатор, любит солдат, наверняка стал бы прекрасным королем. Кроме того, смог бы помочь сейчас…

– Насколько я его знаю, Чакрабон никогда не пойдет против родного брата. Сейчас к нему обращаться нельзя. Может, потом, когда все будет позади?

– Я же говорю, что лучшим решением будет остановиться на принце Након-Чайси. Не меньший авторитет в армии, светлая голова и к тому же не старается оправдать Вачиравуда, видя все его недостатки, как это делает Чакрабон.

– Друзья, ну о чем мы говорим? Какие слова еще надо найти мне, чтобы убедить вас отказаться от нового варианта монархии? Только что упоминались средневековье и прогресс. Я не против Питсанулока и Након-Чайси, но какими бы превосходными они ни были людьми, специалистами, это не путь прогресса. Пусть остаются на своих местах. Все шли сюда с паролем «К республике!». Другого пути быть не может!

– Да, пожалуй, верно.

– Не «пожалуй», а это не подлежит никакому сомнению. Пора расходиться. Каждый знает, что ему предстоит сделать. Завтра в то же время здесь. Пароль «К свободе!».

Призрачные силуэты по одному выскальзывали из комнаты. Кто-то тихонько охнул, наступив босыми ногами на осколки. Потом послышался хруст стекла под офицерскими сапогами. И все стихло.

Коронация была назначена на четырнадцатое марта. Никогда еще Азия не видела такого скопления сиятельных лиц. Император Николай прислал великого князя Бориса, король Швеции – молодого сына, принца Вильяма, с его русской женой, княгиней Марией. Принц Вальдемар приехал с двумя сыновьями от имени своего брата – короля Дании. Из Японии, самой могущественной страны Востока, прибыл принц Фушими…

Обеды, приёмы. Катя присутствовала почти на всех и уставала последние дни как никогда. Завтра тоже следовало быть свежей, очаровательной, неотразимой. Она спустилась в детскую посмотреть, как спит Ежик, но застала его стоящим возле крошечной формы офицерской пехоты, подаренной племяннику королем в честь торжеств. Маленький принц поглаживал ладошками свой алый мундир.

– Ты почему не спишь? Уже очень поздно. Завтра снова наденешь нарядный костюм. Ложись в постельку, малыш…

– А можно, я саблю под подушку положу?

– Можно. – Катя отстегнула клинок и положила его рядом на перинку.

Ежик, уже засыпая, пробормотал:

– Ты побудь со мной еще, мамочка.

Катя прилегла рядом с малышом, прижала к себе теплое, худенькое и такое родное тельце и задремала сама под тихое посапывание сына.

А когда очнулась, услышала взволнованный разговор в кабинете Лека. Он уже пришел? Катя хотела подняться, поздороваться, спросить, ужинал ли, но фраза, произнесенная незнакомым голосом, остановила ее:

– Ваше высочество, его убьют перед принесением присяги принцами.

Какие-то страшные вещи говорятся! Теперь выйти – подумают, что подслушивала. Она закрыла ладонями уши, но тут же убрала руки: вдруг это угрожает и жизни Лека? Он выглядит совсем уставшим последнее время. Стал резким, не терпит возражений. Ни о чем не поговоришь. Вот спросить сейчас, кто был и о чем речь? Или промолчит, или скажет: «Иди отдыхай. Не хватало еще на тебя свои заботы сваливать».

– Ваше высочество, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. Я пришел к вам, не желая польстить и без надежд на выдвижение по службе. Просто вам я доверяю безоговорочно. И считаю, что не вправе ничего от вас скрывать. С этой минуты все в ваших руках. Я верю, что любое ваше решение будет верным, и при любом повороте событий пойду за вами до конца. Если вы согласитесь с уничтожением короля, чтобы занять его место, весь народ будет рукоплескать – вы осчастливите страну!

– Об этом не может быть и речи. Мне не нужен трон. И хотя я не во всем поддерживаю Вачиравуда, я никогда не соглашусь не только с уничтожением, но и просто с его свержением.

Конечно. Другого ответа Катя и не ожидала. Лек не может лицемерить, не будет плести сети заговоров. Он слишком честен. Но что же теперь случится? Лек не до такой степени честолюбив, чтобы брать грех на душу. А престол? Он никуда не денется. Лек все равно наследник, и стоит ли ускорять события?

– Воля ваша. Но, пожалуйста, не торопитесь. Такого случая может никогда больше не представиться. Мы будем рады, если ваше решение изменится.

– Я думаю, вы понимаете, что мне нужно знать состав участников.

– Список со мной.

Зашуршала бумага, и после короткого молчания Лек воскликнул:

– Не ожидал, что это так серьезно! Весь цвет нации…

– Еще раз повторяю – все в ваших руках. А сейчас разрешите откланяться.

– Благодарю за доверие. До свидания.

Звякнули шпоры… Хлопнула дверь. Тихо заржал конь под окнами. Лек прошел в ванную. Катя поднялась в спальню. Через полчаса он подошел к жене, поцеловал ее со словами:

– Как дела? Сыну мундирчик впору?

– Да, милый. Все хорошо. Ежик так хотел тебя дождаться. Но что с тобой? Ты плохо выглядишь – бледный, измученный. Что-нибудь случилось?

– Ничего серьезного. Много работы. Ты спи, Катюша, а я еще почитаю.

Он ушел обратно в кабинет. Через несколько минут Катя, вспомнив, что не спросила, ужинал ли, заглянула к нему. Лек сидел, откинувшись в кресле, с закрытыми глазами. На лице лежала тень мучительно-напряженного раздумья.

В коридоре появилась заспанная Намарона.

– Не надо ли чего?

– Спасибо, я сама, – ответила Катя и, собрав на поднос холодную закуску с бокалом сока, поставила еду перед мужем.

– Может, тебе лучше расслабиться? Налить рюмку кларета?

– Спасибо, Катенька, не надо. Мне сейчас как никогда нужна абсолютно трезвая голова. – Видя тревогу в ее глазах, добавил:– Извини, я не могу ничего сказать, и мне надо побыть одному. Спи спокойно.

Катя легла в постель снова, но разве тут до сна? Она пыталась поставить себя на место Лека и видела, что, как ни поверни, все оказывалось плохо. Конечно, он был бы лучшим королем. Но применять насилие, не говоря уже об убийстве? Невозможно. И неизбежно – если ничего не предпринимать. А если доложить о заговоре королю, спасти его жизнь? Будут казнены десятки людей, среди которых множество друзей Лека. Это было видно по его интонациям.

Чакрабон так и не ложился спать в эту мартовскую ночь. Утром, выпив несколько чашек крепчайшего кофе («Лек, разве можно? Побереги сердце…»), уехал в город.

Он выбрал единственно возможный для себя путь. Позже, вспоминая тревожные дни перед коронацией, Катя думала без оттенка сожаления: «Еще немного, и могла бы стать королевой Сиама…»

События разворачивались мгновенно. По приказу Чакрабона на следующий день были арестованы все причастные к заговору. Никто не сопротивлялся. Только поручик Ча-ум застрелился при аресте. Когда опасность была ликвидирована, Чакрабон доложил о происшедшем ничего не подозревающему королю и тут же ходатайствовал о прощении заговорщиков, говоря об их полном раскаянии. Все было позади – король не успел испугаться. Лек просил его о снисхождении. Вачиравуд уже готов был ограничиться выговорами и понижениями по службе или разжалованиями для офицеров, но министры в один голос потребовали смертной казни. Вачиравуд выбрал компромисс: всех, девяносто одного человека, приговорили к пожизненному заключению. Не помогли доводы Чакрабона в пользу того, что страна теряет лучших специалистов. Он до последней минуты ожидал помилования. Зря.

А журнал «Ази франсез» так реагировал на последствия провала заговора: «Создается впечатление, что король чувствует – слишком сильное наказание бунтовщиков может немедленно повлечь за собой движение, начало которого было остановлено раскрытием заговора, и сторонники этого движения слишком могущественны, чтобы с ними не считаться».

…Церемониал тайской коронации сложен и отработан веками.

Ночь на четырнадцатое марта тысяча девятьсот двенадцатого года Вачиравуд, как и предписывалось, провел в палатах Чакрапат Главного дворца, где жил и умер зачинатель династии Рама.

До начала торжеств он самолично осмотрел подготовленные регалии в тронном зале, постоял у двери, ведущей через анфиладу комнат ко Внутреннему дворцу. Несколько десятков шагов и ступенек отделяло его от женской половины, где жили еще безутешные вдовы. Некоторые из них были чуть старше его самого. Как отец справлялся с этой пестрой щебечущей толпой? Тут найти бы хоть одну, чтобы подарила наследника, чтобы была такой же надежной спутницей, как мать или Катрин Чакрабона, только, конечно, в тайском обличье. Он представил стихающую жизнь в покоях Внутреннего дворца. Те, кто помоложе, поспешат устроить собственную судьбу, а поскольку доступ в покои посторонним мужчинам почти невозможен, все имеющие средства и желание будут обращаться к королю с просьбой разрешить приобрести особняк где-нибудь в фешенебельном районе столицы и покинуть королевский дворец. Будут получать разрешение – зачем Вачиравуду лишние хлопоты с многочисленными родственницами? Вечно у них что-то происходит, и полисменки – ему всегда было не по себе от вида грозных амазонок – не зря получают солидное жалованье. Останутся здесь только старухи доживать свой век в нескончаемом трауре, да высокопоставленные визитеры будут иногда осматривать опустевшие покои, превратившиеся в памятник полигамии.

Сын, наследник, необходим, но кого же выбрать в жены? Слишком много претенденток. Отцу было проще: пусть станут женами и та и другая, а там посмотрим. И Европа понимающе подмигивает, ухмыляется – весьма приятный пережиток средневековья. Теперь не будет повода для шуток. Но как выбрать ту, единственную, и не ошибиться? Он снова втайне позавидовал Леку. Как у брата все в жизни просто. Всегда знает, чего хочет. Всегда знает, как поступить в любой ситуации. Перед принятием окончательного решения выслушает все советы, но зато потом не переубедить. Ни тебе колебаний, ни смятения. А тут… сколько приходится прилагать усилий, чтобы хоть выглядеть всемогущим монархом! Ужасно, если это заметно со стороны. А заметно несомненно. Его неуверенность прячется в «Диких тиграх». Чулалонгкорну не нужно было ничего, кроме преданной армии. А сейчас она на глазах превращается во врага, независимого и грозного. Что могут «Дикие тигры» против кадровых военных? Отец поднял бы на смех: от кого защищаешься? От своих солдат?.. И все равно отказаться от «Тигров» нет сил. Пусть хоть это иллюзорное ощущение надежности.

А вообще хорошо бы бросить все. Переселиться в дом, окруженный густым садом, не пропускающим никаких звуков, с огромной библиотекой и читать, Думать, сочинять, создавая свой мир, не существующий для окружающих, пока он не описан, но такой реальный для автора. Может, отказаться от престола? Ах, все это бессмысленные голубые мечты утомленного интеллектуала! Не для подобной же глупости готовил его отец… Вот радости было бы республиканцам… Не выйдет! Абсолютная монархия во веки веков! Сату! Сложно будет. Сложнее, чем было бы Леку. Придется доказывать, что и Вачиравуд может быть прекрасным правителем. Придется…

Через час он в белой тоге под пение буддистских монахов совершал ритуальное омовение. Потом, облаченный в мантию из серебряно-золотой парчи, совершал предписанные действа, касаясь царственных регалий: золотых башмаков, сабель и сосуда для воды. Брахман пригласил бога Шиву войти в тело короля и стал обращаться к королю, как к богу. Он преподнес ему брахманский пояс и наконец со словами благословения подал сильно заостренную и усыпанную бриллиантами долгожданную корону, чтобы повелитель сам водрузил ее на голову – нельзя касаться волос, иначе осквернится его дух «кван»…

С радостной торжественностью играл духовой оркестр. Гремели артиллерийские залпы. «Да здравствует король!»

Лек сидел в кабинете Парускавана перед чистым листом бумаги, обдумывая, как лучше написать поздравление брату. Церемония прошла на должном уровне. Единственное, что не удовлетворило Лека, – надпись, выгравированная по приказу молодого Рамы V на золотом листе в подтверждение его титула. У отца и деда при перечислении достоинств на листах значилось «рожденный от царственных родителей с обеих сторон» и «избранный всеми людьми». Вачиравуд первую часть оставил без изменений, а вторую исправил на «назначенный своим царственным отцом». Не стоило этого делать.

Наконец послание было написано:

«Мой дорогой брат,

хотя ты получил множество поздравлений и наилучших пожеланий в этот торжественный день, я думаю, ты не станешь возражать против скромного, но не менее сердечного выражения радости твоим любящим братом, который был возле тебя в детстве и прошел через суровые испытания в Европе. Хотя я тяжело пережил утрату дорогого отца, но тем не менее испытываю огромное удовлетворение оттого, что вижу коронованным сегодня тебя, мой брат, а не кого-либо другого. Пусть небеса даруют тебе, мой король, долгие годы мирной полезной жизни и процветающее правление. Пусть небеса даруют тебе возможность осуществления самых добрых и щедрых замыслов, ведущих государство дорогой прогресса, и чтобы эти намерения не были чем-то застывшим, а вели нашу страну к уровню наиболее передовых государств, чтобы Сиам добился уважения целого мира во время царствования короля Вачиравуда.

Твой любящий брат и преданный слуга Вашего величества Лек».

В тот же день Чакрабон получил ответ, присланный со специальным курьером:

«Мой дорогой Лек,

я глубоко тронут твоим поздравительным письмом в величайший день моей жизни. Воды ритуального омовения этим утром смешались с моими слезами, в которых были радость и печаль. Нет необходимости объяснять все тебе, который знает мои мысли так, как знаю их я сам. Ты всегда был мне более чем братом, ты был моим другом. Я уверен, что при твоей поддержке мне будет легче с честью нести тяжкое бремя короны. Слишком много препятствий мне придется преодолевать, поэтому, возможно, движение к прогрессу будет вначале слегка замедленно. Мы живем в трудное время, когда устаревшие традиции борются с новыми, не желая уступать. Но я не отчаиваюсь. Я надеюсь дожить до того времени, когда Сиам войдет в семью наций как равный, во всех смыслах этого слова. Будь моим другом и дальше, чтобы мы вместе смотрели в будущее.

Твой любящий брат Вачиравуд Р.».

После окончания официальных торжеств царственные гости отправились в путешествие по стране, и Лек, оставив ненадолго службу, сопровождал их вместе с Катей. Не обходилось без курьезов. Когда принцесса Алиса прибыла в Аютию, древнюю столицу Сиама, и губернатор города захотел представить ей своего брата, командира гарнизона, он, подготавливая речь, заглянул в тайско-английский словарь. А так как в тайском нет разделения слов по родам – просто в нужных случаях добавляется признак пола, – губернатор при определении своих родственных связей наткнулся сначала на слово «сестра» и счел это достаточным, не заметив, что есть еще «брат». И когда принцесса сошла на берег с катера, празднично убранного флагами, фонариками и гирляндами душистых цветов, губернатор представил ей военного в полной форме, с великолепными усами, произнеся вошедшее в историю: «Моя сестра!»

Были и менее приятные обязанности. Принц Вильям Шведский оказался ярым охотником и едва дождался момента, когда можно было бы пристрелить нескольких экзотических зверей. Но мало кто из исповедующих буддизм получал удовольствие от уничтожения любых животных, и Лек вовсе не относился к их числу. Поэтому он без горячего желания сопровождал Вильяма в охоте на тигров, исполняя долг гостеприимного хозяина.

Было проведено много часов с предельным нервным напряжением. Сначала Лека заботило, чтобы хищники не слишком долго заставляли ждать своего появления и не утомляли Вильяма бесплодным блужданием по джунглям. Потом охватило опасение за жизнь гостей. Мало ли чего бывает на охоте! Даже лиана может обернуться ядовитой змеей. Но все обошлось. Тигр вовремя появился, вовремя кинулся на предназначенную ему пулю. Кусочек свинца сломал стремительный прыжок, превратив параболу полета в ревущее сальто. Зеленые глаза в темных ободках помутнели. Лек потрогал жесткую гривку, провел ладонью по густой шелковистой шерсти в разводах и мысленно попросил прощения у погибшего зверя. Жизнь огромной прекрасной кошки превратилась в несъедобное мясо и ценную шкуру.

А Катя в это время сопровождала княгиню Марию на юго-запад страны и обнаружила там, на берегу Сиамского залива, прекрасное место для отдыха. Маленькая рыбацкая деревушка звалась Хуа Хин, то есть Скалистый мыс, овевалась морским бризом, сдувающим невыносимую апрельскую духоту, и была окружена естественными пляжами с белоснежным песком. Берег был дик, местами неприступен – скалы выдавались в море, и волны, обессиленно подползающие к ногам на пляже, мощными глыбами ударялись о серые громады, швыряя хлопья пены до самых ласточкиных гнезд.

Лек вскоре купил здесь участок земли в десять акров, и к следующему жаркому сезону у моря вырос небольшой свайный домик из дешевых досок, крытый соломой. Маленький Ежик, замирая от восторга, разглядывал в чистейшей бирюзовой воде разноцветных рыбок, протягивал руку, чтобы потрогать голубого краба, заброшенного на берег приливом, но клешни грозно шевелились, и мальчик отскакивал назад. Пахло йодом, водорослями. Рыбаки, как тысячи лет назад, чинили сети, развешивая их на столбах. В конце марта еще вылавливали пильчатых креветок, и Ежик на день рождения ел свой любимый креветковый пирог, испеченный прямо при нем. Он даже видел, как с лодки нырял в воду один из рыбаков. «Мама, он прыгнул за креветками?» – «Нет, он только послушает, в какую сторону они ползут по дну». Потом выметывалась сеть, окружая косяк, рыбаки колотили по воде шестами и, наконец, вытаскивали множество креветок, запутавшихся в ячейках.

С апреля начинался лов скумбрии. Рыбаки радовались, если к вечеру небо затягивалось облаками. В непроглядной ночной тьме яснее было видно флюоресцирующее свечение воды, сопровождающее движение косяков, и утром, едва проснувшись, Ежик бежал к деревянному причалу и смотрел, как серебристая трепещущая масса струится из лодок в баркас перекупщика. Иногда кто-нибудь из деревни приносил найденный жемчуг, но ценные экземпляры попадались редко. А однажды Катя сама, гуляя с Ежиком у воды после отлива, нашла раковину с настоящей голубоватой жемчужиной, пусть немного корявой, но дорогой тем, что ее не касались алчные руки торговцев.

Лек не мог выбраться из Бангкока более чем на три недели, а Катя с сыном задержались до конца мая, наслаждаясь каникулами.

Дома ждало траурное известие – умер принц Чира Након-Чайси. Обеды в Парускаване стали менее шумными. Некому стало горячо обсуждать проблемы закупки винтовок «маузер» или горных пушек Круппа…

Да и вообще правление Вачиравуда началось вереницей бедствий. Не поэтому ли сиамцы недолюбливали своего короля? Следом за неурожаем риса вспыхнула эпидемия оспы… Шли совещания за совещаниями – министры, советники, доктора… Вачиравуд, ни минуты не колеблясь, выделил крупные средства для закупки вакцин и проведения прививок. Катя сама помогала организовывать летучие медицинские пункты. Не вынуждали – убеждали… Только бы не добавить паники! И эпидемию погасили. Следом за ней прокатилась волна гибели людей от укусов бешеных животных и краешком задела королевскую семью: в ужасных муках умерла кузина Лека, дочка принца Дамронга. Все силы пришлось бросить на скорейшее открытие пастеровского института. На воротах небольшого старинного особняка в самом центре Бангкока появился большой красный крест, видный издалека. Сюда спешили те, кому, возможно, оставались минуты жизни, – укушенные бешеными собаками и ядовитыми змеями. Сложно было с персоналом. Первыми докторами были французы, а сиамцы если и говорили на иностранном, то это был английский, и Кате приходилось на первых порах выступать в роли переводчика. Но сиамцы так горячо взялись за дело, что очень скоро смогли работать совершенно самостоятельно.

Два-три раза в неделю Катя приходила в змеепитомник института, помогала, чем могла, – выписывала из Европы оборудование, специальную литературу, переводила статьи, налаживала строгий учет препаратов и вакцин, пока еще доставляемых издалека. Нужны были время и упорство, чтобы самим научиться производить противозмеиную сыворотку.

Сначала, по настоянию Лека, рядом с Катей на территории серпентария постоянно находился кто-нибудь из опытных сотрудников, контролируя каждое ее движение. И – был случай: лишь в трех дюймах от нее удалось перехватить то ли сбежавшую из клетки, то ли заползшую с улицы гадюку. И не боялась ведь змей, и вакцина была в двух шагах, но, когда зашла в кабинет и взяла карандаш, почувствовала, как дрожит он в руке, выводя каракули по бумаге. Дома рассказывать об этом, конечно, не стала. И так Намарона каждый раз бурчала, провожая ее в институт:

– И охота вам возиться с этой гадостью, хозяйка? Не ровен час… От греха подальше…

А Ежик, разобравшись, куда она стала уходить надолго, заревел и вцепился в мамину юбку:

– Не хочу, чтобы тебя змея кусала!

И рассказывали ему про змеепитомник, и объясняли – насколько маленький умишко понять мог, а все равно приходилось отвлекать его или отправлять к Чом, когда шофер сигналил у ворот. Дома Катя подкармливала парочку гекконов, давно ставших ручными. В зеленый кабинет на свет настольной лампы слетался по вечерам их ужин. И светло-фиолетовые в оранжевых пятнышках токеи бегали по стенам и потолку – своей вотчине.

Доктор Вильсон, едва познакомившись с Катей, стал показывать ей, как отличать ядовитых змей. Те, которые найдены были в саду Парускавана, лежали заспиртованными в стеклянном шкафу, чтобы Ежик тоже мог смотреть и учиться разбираться в их окраске. Но мальчик панически боялся даже недвижных пятнистых спиралей в прозрачных банках. Подходя к обожаемым полкам, где стояла красочная коллекция фарфоровых и металлических зверюшек, он забавно старался отвернуться от жутких склянок. Отчего так? Намарона, правда, припомнила, что, когда Катя уже ждала малыша, на нее с листвы упал древесный ужик. Может, поэтому? Но, к счастью, Ежику не пришлось столкнуться со змеями поближе. Пока он был маленьким, на прогулках его сопровождали бдительные няньки, а потом, обзаведясь друзьями, он с таким шумом носился по саду, изображая индейца или полисмена, что уже змеям приходилось скрываться подальше от беспокойства.

«Какой умненький, какой бойкий мой маленький Ноу», – не могла нарадоваться на него бабушка, и все, казалось бы, входило в спокойную наезженную колею, но начался август тысяча девятьсот четырнадцатого года, принеся с собой новые тревоги. У Кати сердце изболелось за Россию? Только девять лет отдыхала она от войны, и снова крестьян швыряли в бессмысленную мясорубку, уверяя, что это нужно отечеству, а значит, и им.

Лек горячо сочувствовал Антанте и России, но если Катя, не вникая в тонкости военных действий, просто страдала от каждой потери, которую несла родина, то Чакрабон подходил к сообщениям с фронтов прежде всего как профессиональный военный. На стене его кабинета в академии висела огромная карта, передвигались флажки, отмечая наступления и отступления всех войск. На живом примере он проводил занятия по тактике. Пока шла маневренная война, флажки смещались дважды за день. Потом она приняла позиционный характер, солдаты зарылись в окопы, прикрылись бетонированными укреплениями, начался период артобстрелов, и основное внимание на занятиях главнокомандующего стало направляться на изучение новейших типов орудий. Телеграммы с театра военных действий прибывали постоянно.

Три года Сиам, выступивший с декларацией о нейтралитете, напряженно следил за ходом войны. Сочувствующих Антанте и ее противникам было примерно поровну. Вачиравуд, влюбленный в Англию, где он провел юность, пожертвовал крупную сумму на вооружение своего старого британского полка, переводил статьи из английских журналов и сочинял собственные в защиту союзников. Правда, подписывался псевдонимами, но мало кто не узнавал за ними истинного автора. Если бы все зависело только от короля, он не задумываясь в первый же день присоединился бы к Антанте, но даже при абсолютной монархии общественное мнение играет важную роль, а сиамцы давно уже были обижены на Францию, отхватившую солидный кусок их территории. Германия же не причиняла никогда никаких особых неприятностей, торговала себе, и всё, поставляя товары, может, и не такого высокого класса, как английские, но гораздо дешевле и почти такие же прочные, что было очень важно для населения. Сочувствием короля и нейтралитетом Сиама сразу воспользовались немцы. На Менаме длинной вереницей выстроились торговые пароходы Германии. Ее дипломатические представители, не жалея средств, воспевали успехи немецких войск.

До мая тысяча девятьсот семнадцатого года тянулись бесконечные дипломатические переговоры, пока наконец Сиам не объявил войну Германии и Австро-Венгрии, и радостная Англия перехватила банки и управление железной дорогой. С грустью замечали сиамцы, что их страна не стала от этого свободнее.

Япония вступила в войну, чтобы под сурдинку отнять у немцев китайские владения и тихоокеанские острова, Турция сводила с Россией старые счеты, бомбардируя Севастополь, Одессу и Феодосию. Катя не спала ночами, переживая от своей беспомощности и тревоги за родину, все свои личные сбережения она перевела в фонд содействия России. Чула-Чакрабон спокойно подрастал, перерисовывая картинки с пушками и самолетами из нарядных иллюстрированных английских журналов. Правда, в играх с участием всего малолетнего населения Парускавана – от детей кучеров до приходивших в гости принцев – стали чаще звучать выкрики «немцы» и «Антанта» вместо «могикане» и «ковбои». Французские дивизии в составе четырех вопящих мальчишек, потных, чумазых, нападали на немецкий штаб, притаившийся в гостевом доме Парускавана, и на паркетном полу бального зала завязывались яростные схватки. Ежик всегда был лидером и в рядах победивших.

Обычно сражались, забывая про высочайшее или простолюдное происхождение родителей. В пылу драки было не до титулов. Но однажды Ежик, считая себя недосягаемым для возмездия, отлупил сына дворецкого, который был помладше и не решился дать сдачи. Очень корректно отец пострадавшего сообщил о происшедшем хозяину – первый и единственный раз Чакрабон взял в руки розги и выпорол Чула-Чакрабона, чтобы тот ко всем людям относился впредь по-человечески. Кате было до слез жалко сынишку, но она не стала его защищать: наказание было заслуженным. Ежик тоже это понимал и даже бабушке не пожаловался. Заснул после обеда в слезах, а сон приснился какой-то добрый, и разбудил его, как всегда, ритмичный звук кос. Малайцы-садовники приводили в порядок газоны.

После полдника Ежик рисовал, читал понемногу, а потом переодевался, чтобы ехать к бабушке в Пья Тай. Как всех детей из состоятельных семей, его одевали в соответствии с днем недели, чередуя цвета костюмов – тонких рубашек и шелковых шортиков. Воскресенье было, конечно, красным, понедельник – желтым, в цвет Луны, вторник – розовым, как Марс, среда – зеленой, в честь Меркурия, четверг был оранжевым, по Юпитеру, пятница – голубой, как Венера, а суббота должна была бы быть черной, так как это – день Сатурна, но черный – цвет траура, и потому его заменяли бордовым или лиловым. Просторный алый напиер, внешне похожий на автобус, отвозил Ежика с Чом в Пья Тай, когда уже было темно. Издалека виднелся его красный фонарь. Он горел всегда, сигнализируя, что Саовабха дома. Так повелось со времен Чулалонгкорна. Король приезжал, и на высокой башне зажигался еще один. Теперь, с начала правления Вачиравуда, второй фонарь загорался при его визитах. Ежик вглядывался в тьму, пытаясь от самого Парускавана разглядеть, одно или два нынче красных пятнышка, но они сливались, и однажды ему пришла в голову такая идея:

– Бабушка, ничего же не разобрать, приехал король или нет… Пусть у тебя всегда горит зеленый свет, а при короле включают и красный, а то никакого толку нет.

– Ну какой ты умница, – умилилась бабушка, приказав немедленно поменять фонарь, который горел всегда, на зеленый.

Маленький Ежик и наивная Саовабха! Весь Бангкок хохотал три дня, сплевывая бетель, чтобы не поперхнуться, пока наконец кузен королевы-матери, не зная, как подойти к щекотливой теме, все-таки не объяснил ей, что зеленые фонари принято зажигать только над дверями публичных домов. И Саовабха ласково уговорила внука смириться с прежним цветом, потому что на зеленый слетается больше комаров и сползаются змеи.

Королева поднималась с постели около восьми часов, и ей подавали ужин, который можно было при делании назвать и завтраком. Пья Тай оживал. Слышались детские голоса из пансионата, организованного ею для маленьких родственниц. Кроме обычных уроков девочки учились плести цветочные гирлянды, вышивать, украшать комнаты. Набегавшись, Ежик шел в палаты королевы, чтобы сообщить ей все новости последнего дня, а потом его укладывали спать прямо здесь же возле бабушкиной большой деревянной кровати, на перинке, расстеленной на полу, как всем сиамским детям. Чом или Саовабха рассказывали ему интересные истории. Сначала сказки, тайские или английские. Особенно пользовалась успехом Красная Шапочка. Бабушка страшным голосом грозила съесть малыша, а он жмурился от ужаса. Потом пришло время страниц тайской истории и буддийских джатак. Иногда она даже рассказывала ему об Иисусе Христе, но, надо отдать ей должное, без тени пренебрежения к чужому святому. Катя утром спрашивала сына о королеве и с некоторой ревностью выслушивала, как Ежик начинал объяснять, что Иисус не бог, а просто наставник, как Будда, что он только учит людей быть добродетельными, уважать бога и верить в него…

После разговоров с бабушкой и неизменного крылышка цыпленка с соусом и бокалом фруктового сока Ежик засыпал под голоса придворных дам и гостей королевы. До утра в комнате сменялись посетители, никто не снижал голоса, но Ежик спал, и ничто ему не мешало видеть хорошие сны. А когда утром его будила Чом, он беззвучно шел в свою комнату для завтрака и, умывшись, покидал до вечера притихший дом. В Парускаване его ждали друзья, игрушки, а если повезет, то и дядя Махидол, ставший офицером морского флота. Никто не мог так, как он, придумывать приключения и сооружать суда из простых деревяшек. Он даже превратил, с помощью парусины, серой краски и досок, моторную лодку в крошечный крейсер. Махидол был капитаном, управлял судном, а Ежик – адмиралом, выкрикивал команды. Стоило появиться дяде, и маленький Чакрабон прилипал к нему. Скучал, если его долго не было в Парускаване.

Катю огорчало, что Лек никогда не играл с сыном. Мог же он с ней быть ласковым и оживленным, а с мальчиком не знал о чем говорить. Если Ежик спрашивал что-нибудь об оружии или о партизанах, Лек серьезно отвечал, и тот слушал с уважением, переполняясь гордостью за такого необыкновенного, умного, всеми уважаемого отца. А уж если Чакрабон брал сына на торжественные церемонии или маневры, где ехал впереди всех на чудесной белоснежной Ромашке в алой форме пехоты или голубой – конной гвардии, Ежик просто таял от блаженства, поглядывая на окружающих, увлеченных красивым зрелищем. Катя была несравнимо ближе сынишке, но и она, с рождения малыша избавленная от ухода за ним, боялась, что Ежик воспринимает ее только как картинку из разноцветной книжки. С Леком Катя наедине чаще разговаривала по-русски, а с мальчиком только по-тайски. Когда ему было четыре года, Катя пыталась учить его русскому, присаживалась рядом с ним на перинку в детской говорила разные ласковые слова или стишки, но Ежика очень смешили эти странные звуки, и он хохотал, отказываясь их повторять. Считал, что мама придумала новую игру, а Катя огорчалась. Китайский, на котором говорили многие, он усвоил гораздо раньше. На английском с Ежиком говорил доктор Вильсон. Он все так же часто приезжал в Парускаван встретиться с друзьями. Слава всевышнему, здесь редко болели. Только в два года жизни малышу угрожала дизентерия, а потом безобидная ветрянка да многочисленные ссадины на коленях. Вильсон любил гулять с Ежиком, рассказывая ему про деревья, зверей, насекомых, и каждое из них выделялось на пестром фоне сада, оказываясь совершенно необыкновенным и очень интересным. Даже ужей Ежик соглашался потрогать из рук доктора, всегда слегка пахнущих карболкой или камфарой.

К Вильсону недавно приезжали коллеги из Пекина и настойчиво приглашали в гости. Катя, с одной стороны, была рада, потому что доктор обещал навестить Ивана, передать подарки и рассказать ей о жене брата и крошечных Катиных племянниках: никакой фотографией не заменить живого описания… А с другой стороны, очень уж неспокойно было в Китае последние годы с бесконечными крестьянскими «рисовыми бунтами» и переходом власти из рук в руки. Доктор успокоил Катю, сказав, что будет подальше держаться от всего, что связано с именем Юань Шикая и политикой, а поедет пароходом и таким образом избегнет путешествия по самым беспокойным южным провинциям.

Катя целый день отбирала подарки для семьи Ивана, и Ежик вертелся тут же, вытаскивая из шкафов свои самые любимые игрушки для маленьких кузенов. Не пожалел даже новенькую английскую железную дорогу, полученную недавно от Махидола. С дальними маленькими родственниками он согласен был примириться. Лишь бы мама не надумала завести ему сестренку. Катю смешила и расстраивала боязнь Ежика вдруг перестать быть центром внимания Парускавана и Пья Тая. При его резвости и частом непослушании стоило только намекнуть на возможность появления еще одного маминого малыша, как он притихал, умилительно обещая быть шелковым.

Катя с сыном пересмотрели груду подарков, представили старого Вильсона, пытающегося удержать в руках два десятка коробок, пожалели его и решили ограничиться двумя лаковыми заводными машинками, кольцом с жемчугом для жены Ивана и старинной рукописью буддийских джатак для него самого.

Посидели за празднично накрытым столом, выпили на дорогу шампанского и проводили своего друга к причалу Менама.

Ежик уже достаточно подрос, и бабушка, сама почти не покидавшая Пья Тай, поручила Чом показать внуку закрытые палаты Главного дворца. Катя с удовольствием сопровождала их.

Опустевший дом Чакри… Вачиравуд не стал здесь жить, предпочитая загородный дворец. Ежик трогал ступеньки полукруглой лесенки, ведущей к трону под бело-розовым зонтом с семью балдахинами, слушал рассказы о легендарном деде и даже в шутку не просился посидеть на троне. Свет лился сверху из узких окон между карнизом и потолком, освещая тройные золотые слоновьи головы с натуральными бивнями над дверями, ведущими во внутренние покои, золотую чеканку и картины западных художников, изображающие приемы европейских послов в Сиаме, старинное оружие, щиты. В длинной галерее, примыкающей к атриуму, они разглядывали портреты королей и королев династии Чакри, восхищались драгоценностями, разложенными под стеклом так, чтобы поудачнее показать искусную работу местных мастеров. Венцы, кольца, браслеты, сосуды были усыпаны самоцветами и переливались, не отпуская взгляд, алмазы с Явы и Борнео царственно возлежали на черных бархатных подушечках.

После трехчасовой прогулки по разноцветным мраморным полам дома Чакри Катя с Ежиком так устали от обилия впечатлений, что только через два дня решились заняться подробным осмотром храма Изумрудного Будды. Катя была здесь несколько раз на торжественных церемониях, когда король в ознаменование начала очередного сезона трижды в год менял одежды на священном изваянии высотой в аршин, выточенном целиком из полупрозрачного зеленоватого халцедона. Но лишь теперь она смогла рассмотреть все как следует. Ежик, задирая голову, пытался сосчитать сапфиры и опалы в короне на челе Будды, безмятежно взиравшего из тени алтаря. Опять сказочное великолепие инкрустации, резьбы, золотых деревьев…

Потом они еще гуляли по чешуйчатым дорожкам, а драконы и чудища у пагод были вовсе не страшны, лишь уважение вызывали своими размерами в три человеческих роста. А туфли на них формой и объемом были похожи на небольшие лодки из полудрагоценных камней. Лица исполинов угадывались в извилистых бороздках, между которыми едва намечались глаза и клыки. Чудесную бронзовую «буренку» охранял сфинкс с длинным хвостом, поднятым торчком. Рядом с фресками на темы «Рамаяны» вдруг обнаруживался толстый голландец с подзорной трубой. Кто это? Даже Чом не знала. Чтобы не уронить авторитет всеведущей няни, Катя поскорее увела Ежика к шкафам древних «Законов».

Уходили к машине, присланной из Парускавана, а вслед звенели колокольчиками бронзовые листья, украшающие карниз пагоды.

Прошло четыре месяца в занятиях с сыном, обсуждении вестей с нескончаемой войны, помощи в работе пастеровского института, и Катю уже стало волновать столь длительное отсутствие доктора, когда он наконец объявился, веселый, похудевший. Зашел поздороваться.

– Я только на минутку, тороплюсь, но, если вы позволите, я приведу к обеду одного своего нового друга. Мы познакомились в Пекине. Пришлось все-таки столкнуться с Юань Шикаем, тщетно рвавшимся превратиться из президента в императора Небесной империи. Говорят, он сам принял яд. Хотя, на мой взгляд, у него не было к этому повода. Но факт есть факт. Отравление. И на консилиуме у его праха я встретил одного интересного коллегу, который, возможно, вам знаком…

– Ну о чем вы говорите, Вильсон? Мы всегда рады и вам и вашим друзьям. Лека нет, он на маневрах, в Корате. Хотите, подождите день-два, а нет – приходите к обеду по-простому, без особых церемоний, если ваш знакомый не слишком важная персона. Но, дорогой Малькольм, что же вы молчите об Иване? Самое главное… Как там Лесницкие?

– Настолько все нормально и хорошо, что и говорить особенно не о чем. Очаровательная жена, здоровые детки. Огромный привет, благодарности за подарки. Но, Кейти, я право же спешу, подробности потом.

И он до завтрашнего обеда покинул Парускаван.

Говорят: интуиция… Видно, Катина интуиция была не слишком обостренной.

Она услышала голос доктора, здоровающегося с Намароной, поспешила вниз из своего кабинета, ожидая, что придется с кем-то знакомиться, говорить общие фразы, и – настолько сильный шок испытала при взгляде на стоящего рядом с Вильсоном мужчину, что на секунду потеряла сознание – в глазах запрыгали черно-красные искры и пол стал выскальзывать из-под ног. Катя прислонилась к косяку двери, прошептала:

– Савельев!..

Милый Вильсон, переведя взгляд с бледного лица Кати на напряженное – Савельева, засуетился:

– Кейти, он вам правда знаком? И не очень приятен, да?.. Ну я ему задам! – Малькольм погрозил пальцем Савельеву: – Серж, разве так можно? Хоть бы предупредил, я бы хозяйку подготовил… Кейти, хотите, я его немедленно выпровожу и буду до вечера извиняться?

– Ну что вы, доктор! Все в порядке. Сейчас сядем обедать. Намарона, посмотри, пожалуйста, накрыт ли стол, и позови Ежика.

Вильсон снова стал рассказывать, как познакомился с Савельевым, а тот молчал, чуть улыбаясь. Даже поздороваться не пришлось в неожиданно скомканной встрече. Вбежал Ежик, разгоряченный, не выпуская деревянного меча из рук. Кинулся к доктору:

– Там Рапат руку сломал! – и выскочил обратно в холл. За ним поспешили два врача и одна сестра милосердия. Все двигались. Все были при деле. Вильсон потрогал замызганную худенькую мальчишечью руку, посмотрел в сморщенную перед ревом мордашку.

– Да не перелом это, не хнычь. Простой вывих. – И обратился к Савельеву: – Серж, я сам утром палец порезал – боюсь, не смогу сразу точно вправить. Сделай сам?..

– Конечно, – с готовностью откликнулся Сергей и, вздернув рукава рубашки, аккуратно, ласково прощупал косточки. Одно едва заметное движение с легким хрустом, и мальчуган, еще не веря, что боль отпустила, шевелит пальцами, поднимает руку… Катя отправила пострадавшего с Намароной к тайской кухне, чтобы его как следует накормили, и подвела Ежика к Савельеву:

– Познакомьтесь, Сергей Матвеевич. Чула-Чакрабон, но можно Ежик, или Ноу – Мышонок.

– Очень приятно. – Мужчины пожали друг другу руки.

Ежик попробовал произнести сложное имя гостя, ничего не получилось, и он рассмеялся.

– Мне самому трудно, – потрепал его по плечу Вильсон, – зови его Серж, как я.

Сели за стол, слишком просторный для четверых. Ежик – справа от Кати, Вильсон – слева, а Савельев – напротив. Зашипела пена шампанского. Ежик потягивал апельсиновый сок, считая минуты, когда можно будет поесть и поскорее убежать доигрывать сражение.

Сначала обстановка была чуть скованной. Вильсон стал рассказывать свою любимую историю. Ежик хотел было сказать, что все про это знают, но благоразумно промолчал.

– Серж, ко мне в прошлом году приехали из Англии друзья – историки. Решили, в гостинице будет слишком много помех для работы, и я их поселил на своей вилле, забыв предупредить о моих милых квартирантах. Возвращаюсь ночью с аудиенции у королевы – я тебе говорил о ее режиме, весьма необычном, – и застаю дома страшный хаос со следами поспешного бегства. Тут же еду в «Ориенталь», поднимаю гостей с постели, все еще не пришедших в себя от ужаса, и выясняю, что мои историки испугались жаб и гекконов, пришедших получить свой законный ужин, и в довершение чуть не раздавили мне парочку ужей… Бедные ужики! Они привыкли к покою, а тут вдруг вопли, грохот переворачиваемой мебели… Так я и не смог объяснить гостям, что они не ядовитые.

Наконец шампанское принесло благотворное расслабление.

– Часы показывают все то же, петербургское время? – кивнула Катя на знакомый циферблат, не замечая, как перешла на незнакомый Вильсону русский.

– Да. Но неужели помните? – ответил по-английски Савельев.

– Ох, простите, доктор, – извинилась Катя перед Малькольмом.

– Ну что вы, Кейти, при встрече соотечественников после долгой разлуки говорить на чужом языке и сложно, и даже невозможно. Я просто настоятельно рекомендую вам перейти на русский. И потом, я забыл, мне же нужно скоро быть в госпитале, так что, если хозяйка позволит, я покину Парускаван через полчасика.

– Нет, нет, Вильсон. Ни в коем случае. – Голос Кати стал взволнованным, и она решительно добавила: – Вы не можете оставить Савельева, он заблудится в Бангкоке…

Довод был не очень силен – Сергей прекрасно ориентировался в любой обстановке, и, в конце концов, всегда можно было дать ему в провожатые кого-нибудь из слуг, но доктор верно оценил ситуацию и пробыл в Парускаване до вечера.

После обеда пили чай, гуляли по саду. Разговор перескакивал с русского на английский.

– Как мы давно не виделись, девочка… От войны до войны.

– Скажешь тоже… девочка. – Катя прикоснулась к легким морщинкам у синих глаз. – Сыну уже восемь лет!

– Симпатичный сын. Не приходилось видеть Чакрабона, но Ежик на тебя очень похож. И смышленый, видно…

Катя с любовью поглядела на мальчика, пытающегося попасть плетенным из травы тайским мячом в высоко подвешенную сетку.

– Да. Только упрямый. И слишком любит, чтобы его все любили.

– А кто этого не любит? – сразу встал на защиту Ежика Вильсон. – Я, например, люблю! Так что, Кейти, не клевещите на ребенка, к появлению на свет которого я тоже приложил руки. Прекрасный ребенок!

– Вы это говорите, как «прекрасный экземпляр».

– И не вижу ничего предосудительного…

Они сели на деревянную садовую скамью, но Вильсон тут же вскочил:

– С моими жировыми отложениями сидеть после обеда грех, пойду покидаю мячик с Ежиком.

– До Будды вам еще далеко, можете отдыхать, – усмехнулся ему вслед Савельев.

– Что за шутки, Сергей Матвеевич? Раньше не замечала за вами пренебрежения к чужим святым.

– Если хочешь, считай, что я от растерянности так пошутил, а вообще-то устал я от чужбины. На изваяния смотреть не могу. Не знаю, как ты, но вот смотрю на китайского Шакья-Муни со свастикой на полуголой жирной груди без тени сострадания на луноликой физиономии и ловлю себя на самых крамольных мыслях: обжора он или это просто неправильный обмен веществ? Божественно одинаковые пальцы рук. Но в одинаковой длине их хиромантия увидела бы пороки… А ступни? У него же явное плоскостопие. И вся фигура не приспособлена к движению. Такие в состоянии только открывать рот и пережевывать пищу. Прости! Я, наверное, просто устал и хочу домой. А тебе никогда не хотелось в Россию?

– Не трави душу, Сергей Матвеевич.

– «…Но я другому отдана, я буду век ему верна»?..

– Пусть так…

– Ты меня вспоминала?

Катя кивнула.

– Не вижу радости в твоих глазах.

– От твоего приезда не может быть ничего хорошего. Мне… нам было бы лучше, если бы ты прислал письмо и я просто знала, что ты жив-здоров.

– Может быть. Мне уйти?..

– Нет, нет… Нет! Побудь еще. Только больше не приходи. У Чакрабона никогда не было повода меня ревновать, и я постараюсь, чтобы его не появилось.

– Я знаю…

– Все ты знаешь и ничего не знаешь. Но когда же ты расскажешь о своих приключениях? Что с тобой случилось под Мукденом?

– Да что ж рассказывать? Наши стали отступать, а я чуть-чуть задержался: лейтенантика одного знакомого перевязывал. Ну и грохнуло рядом. Ему осколком полголовы снесло, меня здорово контузило. Очнулся – вокруг японцы. – Он вдруг тихонечко пропел: – «…Был бедняжка ранен тяжко и к японцам в плен попал. Там влюбился он в смуглянку кита-кита-кита-кита-китаянку…» Правда, я не влюблялся, а думал только о еде, пока не пристроился помогать в госпитале. По их понятиям, мы не должны были голодать. Они сами маленькие: чашечка бульончика с одним грибком или крошечный кусочек рыбы, ложка риса – и сыты. А я? Смешно сказать, я целый год мечтал наесться хлеба. В госпитале стало легче. Потом из японского перешел в китайский, получил свободу передвижения. Так и застрял в Пекине. Катюша, я же писал знакомым, узнавал про тебя, думал, где-нибудь встречу.

– Не верится. Чем я была для тебя? Зоечка и то была ничем. А про нее ты узнавал?

– Да, но не писал ей. Просто известили, что она вышла замуж, счастлива. Каждый год прибавление в семействе, благо обеспечена хорошо мужем-помещиком.

– Счастлива… Трудно сказать.

– Может быть, но у меня с плеч упал груз. Вина была на мне, хоть и не обещал ничего. И перед тобой тоже. Ты же помнишь, я ни на ком не хотел жениться. А потом уже, когда узнал, что ты умерла, подумал, что потерял единственную женщину, с которой мог бы быть счастлив. – Он встретил Катин недоумевающий взгляд и поспешил пояснить свои слова: – Я же говорю, что спрашивал о тебе в письмах к знакомым. И однажды получил из Киева ответ: «…Да, жила тут до войны Катенька Лесницкая, но ее увидел однажды сиамский принц и сразу влюбился. А она согласилась быть его женой, уехала в Сиам. Говорят, принц стал королем, а значит, наша Катюша королевой. Когда слух расползся по городу, завистники говорили: „Подумаешь, королева!“ А мне было уже тогда ее жалко, а потом Катюшу стало жаль всем, даже самым злым, потому что она была добра. Ее ненавидели при дворе и за заботы о народе отравили. Тогда безутешный король поставил на ее могиле памятник – черного мраморного слона с золотой короной, печально опустившего хобот…» Грустная версия, не правда ли?

– Какая чушь! Ко мне прекрасно относятся все родственники, а королева обожает внука, говоря, что он вылитый Чулалонгкорн.

– Пусть… Я ведь просто рассказываю, как было. И я, правда, очень переживал, зная, что ты действительно дружила с Чакрабоном, и он мог тебя увезти, и ты могла погибнуть. Ругал себя… Но ты же помнишь те обстоятельства – раны, кровь, хаос, Зоя – до того ли? А потом все вообще пошло кувырком. – Он помолчал. – Но я не договорил. Я же в Пекине часто заходил к друзьям в русское консульство и в их госпиталь. И за семь лет, ходя по одним дорожкам с Иваном Лесницким, ни разу его не встретил и не услыхал фамилии. Но вдруг в каком-то магазинчике, куда зашел за табаком, повернулся, рассчитавшись с продавцом, и встретил взгляд твоих глаз. Меня словно током ударило: не может быть! Я спросил… Он? Он! Разговорились…

– Иван мне ничего не писал.

– Ему виднее… Мне стало легче, спокойнее. А тут еще доктор Вильсон. – Он посмотрел на Малькольма, секретничавшего в сторонке с Ежиком. – Когда оказалось, что он ваш друг и у вас прекрасная семья, я решил, что смогу безболезненно напроситься к нему в гости. А теперь… Не хочу, чтобы ты переживала, не хочу нарушать твое спокойствие. Но, может… Плюнь на все… Заберем Ежика и уедем… – Он улыбнулся, давая Кате возможность перевести предложенное в шутку, но Катя была серьезна:

– Это невозможно. Он – тайский принц. Здесь его многочисленная родня и родина. Я далеко от своей и не лишу ребенка его родины. – Она тряхнула головой так, что шпильки вылетели из русых прядей, золотом отсвечивающих на солнце. – Ох! Об этом даже думать нельзя, не то что произносить вслух. Лек ко мне прекрасно относится. Правда, он слишком занят военными делами, в которых я ничего не понимаю, а его не очень интересует пастеровский институт, где я помогаю организовывать работу, но в общем все хорошо.

– Ладно, молчу. Но последнее… еще два слова… Если ты когда-нибудь захочешь – будем вместе…

К скамейке подкатился мяч, за ним подбежал Ежик.

– Садись рядышком, – постучал ладонью по скамейке Савельев, – давай поговорим. Как ты живешь? – Он спросил по-английски, а Ежик, поняв, ответил по-тайски:

– Хорошо!

– Жаль, я тайского не знаю. Может, тебе китайский понятнее?

Мальчик кивнул.

– Ну тогда и мне просто. – Сергей перешел на китайский. – Небось драться любишь, тезка?

– Люблю. Папа говорит, не драться, а сражаться. А почему – тезка?

– Меня в детстве тоже Ежиком звали… Ну сражаться… Приемы чуан-шу тебе знакомы?

Мальчик отрицательно покачал головой. Услышав, о чем идет речь, подошел Вильсон, присел рядом.

– Рассказывайте, Серж. Я в юности немного интересовался «искусством кулака», когда стал изучать историю китайской медицины начала эры и наткнулся на фамилию хирурга Хуа То. Он же первый составил упражнения для снятия нервных напряжений? И оттуда потянулись нити приемов чуан-шу.

– Да. Так вот, тезка, это способ, чтобы безоружный мог победить прекрасно вооруженных людей.

– Всех? Целое войско? – Глаза Ежика загорелись. – Как? – вскочил он, готовый немедленно приступить и занятиям.

– Нет, милый мальчик, я больше не смогу прийти в Парускаван. Попросишь, и тебе найдут хорошего учителя из южных китайцев. А что до целого войска, то против лома нет приема. Но уметь защитить себя и свое дело нужно. Если хочешь, расскажу… – Он приобнял мальчика. – Решили китайцы избавиться от господства маньчжуров, а те у них все оружие отобрали. Как же быть? Вот и стали они думать, как с пустыми руками на врага можно выйти…

Ежик слушал, затаив дыхание. Катя без помехи смотрела на Савельева, разглядывая удлиненные зеленоватые глаза, привычно виденные недавно во сне, четкие черты лица, легкую седину на висках. Под чисто выбритым подбородком расползлось копеечное пятнышко мокнущей болячки. Катя смотрела на нее, и ей не было противно. Нет, не то. Ей никогда не было противно обрабатывать раны и кожные поражения… Нет. Было ощущение, что это ее собственная болячка…

Савельев поймал Катин пристальный взгляд и коснулся шеи.

– Сапожник без сапог. Не могу избавиться от какой-то пендинки. Вильсон помазал утром своей уникальной мазью и обещал, что вылечит за три дня. Да, Малькольм?

– А дальше, дядя Серж?..– Ежик умоляюще коснулся его руки.

– Ну и стали в южном монастыре Шао-линь обучать искусству чуан-шу. И учили не как тебя мама и няня, а очень строго и, может, даже жестоко, но Китаю нужны были воины. Когда выпускали бойцов из монастыря, они должны были пройти сложные испытания. Сначала рассказать об истории. Это просто, да? Потом труднее – выдержать схватку с коллегами. Через следующее перешагивали не все. Представь себе храм, Ежик, с деревянными половицами. К каждой доске прикреплены через сложную механическую систему деревянные люди.

– Пугала! – обрадованный догадкой, воскликнул Ежик.

– Если бы просто пугала! Это были деревянные дьяволы, вооруженные палками, копьями, пудовыми кулаками. И сделали их так, что даже сам мастер не знал, как они будут действовать в каждый момент. И проходил человек по коридору между «куклами», а они поодиночке, если повезет, а то и по три сразу набрасывались на него с ударами. Боец должен был не растеряться, собраться, увернуться от них, а каждый его шаг вызывал новые нападения. И это еще не все. Чтобы выйти на свободу, через последнюю дверь, человеку надо было только движением предплечий, – Савельев сжался и резко выпрямился, – отодвинуть очень тяжелую, докрасна раскаленную урну. В двух местах прижигалась кожа. Два клейма – дракона и тигра, символы мастера чуан-шу… Люди подсмотрели, как движутся и сражаются животные, переняли быстроту оленя, свирепость тигра, стойкость медведя, гибкость обезьяны и грацию птиц. Вот смотри… – Он показал Мальчику несколько непонятных, резких, но красивых движений, за которыми угадывался и смысл и точный расчет.

Ежик смотрел широко раскрытыми влюбленными глазенками, Вильсон захлопал в ладоши:

– Не ожидал. Где это ты наловчился?

– Был у меня один пациент с перитонитом. Не думал, что вытяну старика. Такой он был слабый. А когда все-таки поправился, ходить начал, говорит; «Давай, доктор, поборемся?» Я решил – шутит. При моем росте сражаться с маленьким китайцем, которому только что швы сняли! А он настаивает. Свихнулся, что ли, в больнице? Решил его пару раз толкнуть потихонечку, чтоб отвязался, и вдруг оказался на полу со скрученными руками. Что да как? Попросил научить. А он уж расстарался, не в службу, а в дружбу.

– Но потом вы его победили? – спросил Ежик с нетерпением.

– Как тебе сказать, дружок? Сейчас вроде бы на равных, но он старше меня в два раза и ниже на голову, так что победа ли это?

В саду быстро темнело. Катя спохватилась:

– Ежик, тебе же к бабушке надо собираться! Быстро беги умываться и кушать!

Мальчик с неохотой пошел к дому.

– Пора и нам, – сказал Вильсон. Катя не стала их задерживать.

– Я рада, что вы приехали, – повернулась она к Малькольму. – Лек завтра приедет обязательно, а может, еще сегодня появится. Приходите. – Потом протянула руку Савельеву, чуть дольше, чем следовало, посмотрела в глаза, темно-зеленые, почти черные от сумерек: – Прощай, Савельев!

Он поднес к губам прохладные пальцы, на миг задумался, как ответить. Прощай? Не хочется. До свидания, до встречи? Вряд ли…

– Всего хорошего, Катенька. Будь счастлива.

Пока она собирала Ежика, кормила его, усаживала с Чом в машину, напоминала, чтобы сразу спросил у бабушки о здоровье, была относительно спокойна, но стоило остаться одной в опустевшем доме, накатила тоска. Под стать ей были заунывные звуки малайской дудочки и посвист ночных птиц. Катя почувствовала, что не в силах сдержать рыдания, уткнулась в подушку просторной двуспальной кровати, и слезы хлынули неудержимо. В дверь постучала Намарона:

– Что с вами? Чем помочь? Послать за врачом? Льда? Лекарства? – Она никогда не видела хозяйку плачущей, и ей так жалко стало молодую женщину, что она готова была зарыдать вместе с ней, даже не зная, в чем же горе…

– Нет, ничего, Намарона, все в порядке, иди, у меня просто голова разболелась. Видишь, тучи какие. Сейчас дождь хлынет…

Намарона, покачав головой, ушла, а Катя подумала: «Господи, пусть Лек сегодня не приедет. Я не смогу сейчас быть нежна с ним. Это выше моих сил…» Постояла у окна, от которого не веяло прохладой, пошла в кабинет и, увидев маленький свой алтарь с еле живой лампадкой, упала перед иконой на колени:

– Матерь Владимирская, пресвятая владычица, спаси меня, смиренную и грешную рабу твою. На тебя возлагаю всю надежду мою, и нет мне иного прибежища спасительного… О матерь Владимирская, помоги мне выбраться из пучины жития сего, люто бедствующей от потопления греховного. Дай мне руку помощи и избавь затмения. Да не погрязну я в бездне отчаяния и страстей… Аминь!

Горячо перекрестившись, Катя поднялась с ковра. Надо немедленно чем-то заняться. О чтении и думать нечего. У Намароны застучала машинка… Посмотреть платье, которое давно хотела переделать, да отдать ей, пока шьет? Нет. Выходить к ней зареванной? Катя взялась переставлять безделушки в стеклянных шкафах, тщательно протирая фланелью крошечных зверей, но руки то и дело замирали… Опять охватило ощущение предназначенности своей высокому зеленоглазому мужчине…

Лек приехал на следующий день. Зря она боялась – было совсем не трудно улыбаться ему, отвечать на поцелуи… Поцелуи давно привыкших друг к другу людей. Катя заглянула в зеркало и ужаснулась – бледная, осунувшаяся. Приготовилась было сказать что-нибудь о самочувствии, но Лек ничего не спросил, погруженный в свои заботы, мыслями находящийся еще там, на учениях.

Вильсон был более внимателен. Катина обычная улыбка показалась ему вымученной, и он придумал ей развлечение. По странному стечению обстоятельств, такое же, какое предложил Иван, когда Катя вернулась с войны. Никому ничего не говоря, посоветовал королю, при очередном его осмотре, пригласить Катрин для участия в пьесе. Вачиравуд только что написал ее, собираясь поднять патриотический дух народа, – речь там шла об одной из войн с Бирмой. Король подумал-подумал и согласился, призвал Катю на репетицию, сразу отметил, что она похудела и погрустнела, но отнес это на счет затянувшейся войны ее дорогой России. Отчасти был прав…

Катя прочитала пьесу, показавшуюся ей слишком искусственной. Из самых лучших побуждений она стала советовать Вачиравуду, как лучше ее изменить, но, встретив удивленно-недовольный взгляд короля, осеклась, сразу уяснив, что автор и король-автор совсем не одно и то же. Желание что-либо делать пропало. Катя высидела репетицию до конца, но потом попросила освободить ее от спектакля, сославшись на занятость свою в пастеровском институте, где как раз собирались организовывать лабораторию для производства отечественных сывороток. Король милостиво позволил ей удалиться. Артистическая карьера прервалась второй раз…

Катя не раз думала, отчего люди недолюбливают короля. Даже те новшества, которые от Чулалонгкорна приняли бы на «ура», вызывали недоверие и пересуды. Он ратовал за смену женских панунгов и шарфов на юбки с кофтами. Сначала на такие, как в северных провинциях, потом постепенно приближаясь к европейскому стилю. Он всячески поощрял тенденцию к смене женских причесок – вместо короткой стрижки длинные волосы. А когда Вачиравуд постановил сменить исконный сиамский флаг с белым слоном на красном фоне, возмущение охватило многих. Очередное посягательство на традиции! Хотя король опять поступил из лучших побуждений: флаг не всегда искусно вышивали или красили и часто слон был похож на поросенка, который к тому же упирался носом в землю, если полотнище было опущено. Теперь на нем видели две красные полосы – символ крови, которую сиамцы готовы отдать за страну и религию, две белые, олицетворяющие чистоту помыслов и буддийского учения, и посередине одну широкую ярко-голубую – цвет Сиамского залива и королевской крови. Можно было переворачивать полотно как угодно…

А фамилии?.. То, что Катю вначале удивило: как же можно в наше время жить без фамилий? Но жили же. Так нет! Повелел король всем семьям обзавестись фамилиями. Вроде бы просто: что понравилось, то и выбирай. Но высшие чиновники стали просить короля назвать их. А чиновников просили об этом слуги Пришлось создать целое ведомство по придумыванию фамилий. Некоторых не устраивали короткие, производные от тайских слов, и они стали именовать себя санскритскими, очень длинными и сложнопроизносимыми. В Парускаване Лек и Катя неделю занимались сочинением фамилий, пока все не оказались осчастливленными.

Потом, а может одновременно, Вачиравуд принялся за развитие спорта. Но и здесь сказалось пристрастие: его к ненаглядной Англии – очень хотелось привить сиамцам любовь к футболу: во-первых, из-за подходящего климата – играй на траве хоть круглый год, во-вторых, по причинам чисто психологическим. Буддизм никогда не приветствовал коллективизма: «Каждый сам свой светильник». Но чтобы сознательно бороться за родину, за ее равноправие, надо было сплотиться, почувствовать плечо соратника, «возбудить и развить до крайних пределов национальный дух, приблизить народ к королю и короля к народу…». Но народ никак не хотел понимать короля. И часто случалось, что команда, проигравшая на футбольном поле, после матча спешила отлупить соперников, чтобы вновь обрести самоуважение, а случалось, и просто уходила среди игры, не согласившись с решением английского судьи. И тогда Вачиравуд, едва скрывая досаду, приходил во дворец и снова среди заметок иностранцев находил слова, что сиамцы фаталисты, что они пассивны, эгоцентричны, антиобщественны, консервативны, ленивы, хладнокровны, невозмутимы, что они позволят врагам красть у соседей и не поднимут тревоги, лишь бы избежать конфликта…

В одной из новых школ для знати, Теветрангсарит, просторной, красивой, с широкими лестницами, на самом видном месте повесили по распоряжению короля картину «Битва при Ватерлоо» и подписали внизу: «Одержать победу при Ватерлоо Веллингтону помог опыт игры на футбольном поле школы Итон». Да! Пусть как можно больше играют в футбол, где главное – интересы команды и спортивная выдержка.

В Парускаване опять стало собираться больше народа. Проходили жаркие обсуждения политики, проводимой королем. Он повелел закрыть последние китайские игорные дома в Бангкоке. Казалось бы, прекрасно… Отчего ж возмущаться министрам? Но налоги на игорные дома, опиум и производство алкоголя давали половину доходов казны. Катя не вникала в экономику, просто видела, что очень плохо живется народу. По секрету ей сказали в департаменте здравоохранения, что тратится один доллар в год на медицинское обслуживание одного сиамца. А опиум? Когда произносилось это слово, перед глазами вставала жуткая картина – китаец, повесившийся на дереве по дороге к Парускавану, с бумажкой, прицепленной к рубахе: «Я не могу жить, потому что мне больше не на что купить опиум». Фары выхватили его фигуру, покачивающуюся на ветру. Ежик потом не мог уснуть всю ночь, и Кате пришлось попеременно с Чом рассказывать ему сказки. Замкнутый круг: король закроет курильни – уменьшится доход в казну – еще хуже станет народу. Но опиум – зло, от которого надо избавляться немедленно. А получалось, что все недовольны и все обвиняют короля. Но он сам виноват. Разве можно быть таким высокомерным в двадцатом веке? Кате иногда даже жалко становилось Вачиравуда в его одиночестве. Ну что же это? Ест один в пустой парадной комнате. Показывается народу только на неизбежных церемониях. Министров и советников вызывает с отчетами по одному. И второй фонарь не нужен стал Саовабхе: все заранее знали, когда в Пья Тай пожалует ее царственный сын – три раза в год после смены одежд Изумрудного Будды в Ват Пра Кэо. О чем король думает? Никто не знал. С родным своим братом после коронации ни разу не посидел за традиционной чашкой чая, не поговорил по душам. Лек видел, что обстановка снова накаляется, и написал ему письмо-предупреждение с предложением возродить законодательный совет Чулалонгкорна, чтобы меньше было ответственности на короле, чтобы не сваливали на него всю вину за просчеты правительства, а Вачиравуд, начав со слов: «Мой дорогой Лек…» – ответил строками, смысл которых сводился к следующему: я сам знаю, что делаю, и всему свое время…

Ходили слухи о новом заговоре.

Неспокойно было в Сиаме, тревожно в Парускаване, смутно – на душе у Кати. Если бы только Сиам! Но Россия, до которой никому нет дела… Милая Россия! Окружающие перекинутся десятком фраз, равнодушно констатируя очередной провал наступления русских войск или голод в далекой холодной стране. А Катю каждое сообщение обжигало. «Февральская революция». Кате было больно за всех. «Провал наступления на Юго-Западном фронте с потерей в шестьдесят тысяч человек». Лек говорил за обедом:

– Вот, опять поражение.

– Ну как ты можешь так спокойно говорить, – закипала Катя, – это ведь шестьдесят тысяч отдельных людей, таких, как я и ты!

– Ну и что? Война есть война!

– Если она не касается твоего сына! Зачем все это? Ты можешь объяснить, зачем нужны войны?

– А ты стала слишком нервной… Я понимаю, что тебе жаль кузенов, отправленных на войну. А скорее всего, тебе жаль Хижняки. Потому, что при таком повороте революции в вашей усадьбе сделают школу или больницу. Но у тебя же есть Парускаван!

– Ну и Хижняки жаль немного. Я всегда знала, что где-то у меня есть самый родной кусочек земли. Совсем-совсем мой.

Она на миг запнулась.

– Знаешь… Наверное, я бы сама отдала Хижняки, если бы народ от этого стал счастливее.

– Во-первых, народ и спрашивать не будет – заберет, а во-вторых, что такое полумифические Хижняки за пять тысяч миль, когда у тебя есть прекрасный Парускаван. И тебе здесь неплохо живется, не так ли?

– Да. Даже слишком. Поэтому, как начинаю думать о том, что творится в России, сразу чувствую, что не вправе жить так беззаботно и спокойно.

– Накличешь беду на свою голову!.. Катрин, а все-таки ты скажи Вильсону, пусть назначит тебе что-нибудь успокаивающее. Нельзя же так…

Накликала.

Только беда налетела совсем не с той стороны, откуда ее ждали.

За все время, пока Катя жила в Сиаме, не случалось здесь такого ужасного наводнения, как в ноябре семнадцатого.

Вода стала прибывать под вечер, когда Ежика уже привезли из юношеского военного училища, где он только что начал заниматься. Ежик был переполнен впечатлениями о прошедшем дне, а его никто не хотел слушать, все суетились. Катя сказала:

– Не мешай никому, лучше посмотри, не остались ли где в саду или нижних комнатах твои игрушки. Смоет водой – не сыщешь.

Ежик занялся делом. Побежал с друзьями проверять лодки, помогать шоферу перегонять машины на взгорок рядом со зверинцем. Когда к ночи вода залила пол в вестибюле, Ежик начал хныкать, но ему сказали, что до него вода не доберется, а в крайнем случае – вон, под окном, лодка. Она будет подниматься вместе с водой, и Ежик сможет в любой момент перебраться в нее. А теперь надо спать. Но в детской он уснуть так и не смог, пришлось взять его в спальню на третий этаж. Кое-как провели ночь.

Утром, вместо того чтобы ехать в училище, Ежик с Катей поплыли на лодке по Парускавану к зверинцу. Катя была уверена, что вода до него не дойдет, но с каждой минутой надежда пропадала. Смотритель зверинца, малаец Лио, встретил ее бледный, с трясущимися губами, но сказал, твердо глядя в глаза:

– Что хотите делайте со мной, хозяйка, но тигра я убил. Он осатанел от ужаса, смог вырваться из клетки и представлял опасность для людей. Медведей пока отвел на горку. Вся мелкая живность разбежалась. Домой я успел забрать только павлинов и обезьян.

Было до слез жалко погибшего красавца Амура. Вода плескалась в клетках. Слон тоскливо переминался в загоне с ноги на ногу. Но ему пока угроза била меньшей. Лодка поплыла назад. Катя больше до конца наводнения не спускалась из спальни. А Ежик вдруг расхрабрился. При дневном свете было совсем не страшно. Рядом взрослые, которые всегда придут на помощь, если что случится, но зато сколько необычного. Можно заплывать в огромные окна столовой и выплывать через гостиную прямо в море, которым стала спортивная площадка. Можно выбраться на любимую мамину скалу над гротом и воображать себя Робинзоном. Да мало ли что еще! Намарона с шофером приплыли на моторной лодке из города и рассказали, что у многих смыло хижины, сколько утонуло, а кому развлечение: какие-то молодчики, горланя песни, катаются на лодках вокруг статуи короля Чулалонгкорна.

«Придется заменять дубовые панели в столовой, – озабоченно думала Катя, когда вода начала спадать, – и что там осталось от паркета?» Но если бы только это!.. Она, отправив Ежика в училище, вышла в сад посмотреть, что придется делать в первую очередь. Но когда увидела всю степень разрушения, заплакала еще раз.

Катя переходила от места, где неделю назад был прекрасный цветник, к месту, где раньше стояла резная беседочка у пруда с розовеющими лотосами, касалась рукой несуществующих голубых перил мостика над взбесившимся ручьем, и слезы не переставая струились по ее лицу. Хаос. Бурелом. Никакого следа от десяти лет кропотливого труда. Ее охватила такая слабость и опустошение, что она, ничего не видя перед собой, едва смогла добраться до постели и не поднималась несколько дней. Лек смотрел сочувственно. Ежик вечерами, ласкаясь, спрашивал, что ему для нее сделать. Вильсон приносил какие-то микстуры – бром, валерьянка, камфара – и, наконец, отчаявшись, заставил Катю выпить зелье, приготовленное по старинному местному рецепту, – бычья кровь, камфара, мед и опийное масло. Густая красная жидкость горько-сладким пламенем обожгла рот, но неприятный привкус быстро исчез. Катю охватило дремотное тепло; сон вместо кошмара принес отдых, и утром она спокойно, но с чуть гудящей головой ходила по дому.

А Лек, понимая, что жене непременно нужно сменить обстановку, просил короля отпустить его на месяц за границу вместе с Катрин. Но сам понимал, что это невозможно: Сиам уже находился в состоянии войны с Германией, и, хотя все фронты проходили за тысячи миль, он не мог покинуть свой пост. «Куда бы ты сама хотела поехать?» – спросил Лек жену, и Катя выбрала Шанхай – не очень далеко от Сиама, но в то же время ближе к России. По слухам, именно в этот огромный портовый город устремилась масса русских эмигрантов…

Ежик был при деле – целый день уроки и спортивные игры в училище. Лек сказал, что будет его контролировать и заниматься с сыном каждый вечер. Все обещали писать Кате часто-часто. Чом уговорили пожить в Парускаване еще – каждый год она порывалась переехать к королеве.

Катя пошла с прощальным визитом к Саовабхе, настраиваясь на долгое ожидание аудиенции, и захватила с собой журналы – полистать в холле, пока не проснется королева. Последнее время она редко поднималась с постели. Вильсон осматривал ее и не находил никаких болезней, а она слабела и спала почти круглы сутки. Лек приходил навестить мать и часами ожидал, когда она откроет глаза, чтобы поздороваться, сказать, что все у него хорошо, и удалиться. Вильсон сочувствовал: «С вашей занятостью… Но почему бы вам, хоть в шутку, не пожаловаться ей на бесцельную трату времени? Пусть или разрешит будить себя, или довольствуется визитной карточкой. Она же ваша мать!» «Она не только моя мать, но и королева-мать», – терпеливо отвечал Лек, и все оставалось по-прежнему.

Но на этот раз Кате повезло: Саовабха не спала. Она была приветлива, спросила, кто едет с Катей, и, услыхав, что Намарона, согласно кивнула. Чом хорошо отзывалась о старшей горничной. Поговорили о слишком строгих учителях любимого маленького Ноу, о том, что он теперь, к сожалению, не может ночевать в Пья Тае. «Да», – ответила Катя, но подумала другое: «К сожалению… У ребенка за все детство не было ни одной спокойной ночи в Пья Тае с его перевернутым режимом…»