"Шалости нечистой силы" - читать интересную книгу автора (Гармаш-Роффе Татьяна)Удача-содержанкаКису удалось разыскать дядю Петю. Он с трудом верил такой удаче: пьяненький дядя Петя сразу выдал ему имя – Федор Горик, по отчеству – Иванович, – и клятвенно заверил детектива, что за достоверность информации ручается, в связи с чем он немедленно полез к Кису лобызаться и предлагать раздавить бутылек для укрепления вечной дружбы между двумя отличными мужиками, взаимно уважающими друг друга. Кис намек понял, быстренько обернулся с бутылкой, вручил ее дяде Пете для раздавливания в одиночестве, и покинул зарозовевшего от алчной радости алкаша, сославшись на неотложное дела. Неотложные дела у Киса и впрямь были: искать следы Федора Ивановича Горика. Алексей тщательно прошерстил всевозможные и всеневозможные справочные системы. Он задействовал все связи, чтобы, в обход своих петровских дружбанов (которым он не смог бы объяснить, кого и зачем ищет) добыть данные из информационного центра милиции. Увы, утреннее предчувствие его не обмануло: никакая удача ему вовсе не собиралась светить. Человек с таким именем нигде не значился и нигде не проживал. Фамилия была относительно редкой, а примерный возраст быстро сузил круг возможных кандидатов и свел в результате до нуля. Это стоило Кису еще одной поездки к новостройке, где с помощью дяди Пети и пары бутылок беленькой он устроил брифинг с немногими жильцами, которые еще помнили «Федю», – слабая надежда на то, что дядю Петю все же подвели пропитые мозги, и чужие мозги окажутся в лучшей сохранности. Дядя Петя проявил удивительные организаторские способности, и через двадцать минут в его убогой квартирке с еще не разобранными после недавнего переезда коробками, собралось человек пять для «помощи слесвию». Но бывшие соседи оказались единодушны: и Федя, и Горик, и Иванович… Кис достал фотографии Стаса, которые Галина нашла в квартире дачного ссыльного, и разложил перед соседями – фоторобот он не стал показывать: он ведь истинной причины своих розысков не назвал, сославшись на то, что ищет этого человека по просьбе некоей женщины. Романтическая версия тронула соседские сердца, и собравшиеся добровольцы принялись тщательно вглядываться в любительские снимки. – Трудно сказать… – комментировали они, – Столько времени прошло… Горики переехали, когда Феде лет семнадцать было… Да и бороду отрастил… Похож немного, но вроде и не он… В профиль больше… – Вот-вот! – активно участвовал дядя Петя. – я его в этот самый профиль и опознал! А с переду если – так бы ни в жисть! Кис призадумался. Тот факт, что между Стасом и Федей Гориком есть определенное сходство, ничего нового ему на давал: раз дядя Петя обознался, значит похож, это ясно. Особенно, значит, в профиль… Кис припомнил профиль Стаса: почти без впадины переносица, соединяющая лоб с носом строгой прямой линией – такие профили часто называют греческими… Да толку-то? Тот ли Федор Горик человек, которого он ищет, – вот что важно… – Что за семья у него была? – спросил Кис. – Да какая там семья, одна мать-инвалид, да сам Федька-хулиган! – было получено в ответ. Как выяснилось, мать, Дарья Степановна, школьная уборщица, была женщиной толстой и нездоровой. Отец, работавший на заводе, сильно покалечился, – попал в движущиеся части какого-то агрегата, – долго потом болел и пил по-черному, а вскоре умер, – Федька совсем кроха тогда был… Федька рос парнишкой вроде бы хорошим, даже в кружки какие-то ходил и учился неплохо… Но едва перевалило ему лет за четырнадцать – как бес вселился. Сделалася грубый, мать слушаться перестал, хоть та в ножки кланялась директору школы, где работала, чтоб Федьку как-то дотянуть до аттестата… А он, подлец, мать еще и презирал за это! Все говорил – вспомнила одна старушка-соседка, с которой в те времена отводила душу Дарья Степановна, – говорил, «что будет большие деньги зашибать, не то что мать, которая за копейки „дерьмо за этими вонючими пионерами вывозит“, – так и говорил, представляете, матери-то! Она для него здоровья не жалела, у нее диабет был и другие разные болезни, к вечеру поясницу разогнуть не могла, – и вот благодарность! Разве от нынешних детей-то ее дождешься?! Все хотят разбогатеть, к родителям почтения нет никакого, носы задирают, а сами-то что без родителей делали бы?..» Кис сочувственно кивал, поддакивал и просил вспомнить разные подробности. «Мозговой штурм» принес еще кое-какую информацию: ходил маленький Федя в самодеятельную театральную студию при дворце пионеров, говорил – актером станет… Или даже режиссером… Это когда маленький был, потом-то он другие речи завел, все больше про деньги… А тогда хороший такой был мальчик, мать заботилась о нем, всегда чистый, опрятный, здоровенький, упитанный! Мать ведь сама куска не доедала, чтобы сынку все лучшее отдать, вот ведь как детей растим, ничего для них не жалеем, а они потом и знать не хотят родителей своих, стыдятся и презирают! И снова разговоры о неблагодарности нынешнего поколения, которые Кис терпеливо слушал, – кажется, среди собравшихся пожилых людей не оказалось ни одного, кто мог бы сказать: да бросьте вы на поколение наговаривать, вот мои сын-дочка не такие… Объединенные общей бедой, соседи приступили к водочке и Кис, увидев, каким трагическим взглядом провожал дядя Петя каждую опрокинутую рюмку, вручил ему деньги и отправил за дополнительными бутылками… Он посидел еще немного, выяснил, что нового адреса Гориков никто не знал или не помнил, и откланялся, оставив стариков одних заливать свое горе… Наконец-то удача улыбнулась ему! На следующий же день Кис выяснил адрес Горик Дарьи Степановны и немедленно отправился к ней в Марьину Рощу. Звонок долго и безрезультатно разносился по квартире до тех пор, пока не выглянула на лестничную площадку потревоженная соседка. – Зря трезвоните тут, – проворчала она, – Дарья лежачая. – В каком смысле? – растерялся Кис. – В смысле – лежит. Не ходит то есть, – пояснила соседка. – То есть: больная она. Не понятно, что ль? – А что ж с ней такое? Что за болезнь? – Спросите лучше, какой у ней нет, болезни-то… А вы кто будете? – Да я вот сына ее разыскиваю… – Э-э-э, так вы можете еще долго искать, мужчина! Она сама его лет пять как не видела! Пропал он. – Как – пропал? – Да так. Пропадал-пропадал, Дарья-то и раньше его редко видела, а тут взял – и совсем пропал. Перестал к матери ходить, и все тут. Жив, помер, в тюрьме сидит – иди знай теперь! А мать загибается тут одна… – За ней кто-нибудь ухаживает? – Я сама иногда хожу, но мне некогда, у меня семья, внуки! – гордо произнесла соседка. – А вот с верхнего этажа ходит к ней Валя, продукты носит, готовит, прибирает. У ней никого нет, у Вали, вот она о Даше-то и заботится… Ну и Даша ей из пенсии деньги платит. Небольшие, дак ведь тоже хорошо, у Валентины пенсия у самой крошечная, а у Даши тоже крошечная, но куда ей тратить? Лежит, горемычная, никуда не ходит… Вам, может, Валю позвать? Она вас к Даше может пустить, у ней ключи… Все ей, страдалице, развлечение будет – с человеком поговорить… Она ведь кроме Вали и меня никого и не видит… То есть, это я так сказала: видит, – а на самом деле ничегошеньки она не видит. Ослепла от диабета… Так Валю позвать? Запах мочи ударил в нос. В квартире было грязно, линолеум лип к подошвам, на всех поверхностях нетронутой целиной лежала густая пыль. То ли соседка Валентина была нерадива и пользовалась тем, что хозяйка незрячая, то ли ей самой здоровье не позволяло затеять серьезную уборку, – но квартира Дарьи Степановны Горик выглядела крайне запущенной. О бедности и говорить не приходилось: она была вопиющей. Если когда-нибудь и водилось что-то в этой квартире, что можно было, хотя бы с большой натяжкой, назвать «ценным», – какая-нибудь безделушка, фарфоровая балеринка, вазочка, кружевная салфетка, которые могли бы послужить украшением старого облупленного серванта, – то все это давно вынесли (может, сынок, а может и сердобольные соседки), и теперь там стояла только дешевая оббитая посуда… Кис испытывал острое желание сбежать отсюда, несмотря на свое не менее острое сочувствие к больной женщине. Хотелось выйти на воздух, избавиться от этого запаха мочи, который забивался в ноздри и, казалось, отравлял легкие… Хотелось отмыться от этой грязи, – застарелой, липкой грязи, которая немедленно осталась на его пальцах, едва он взялся за спинку стула, чтобы придвинуть его к постели Фединой матери. Рыхлая, толстая, нездорово-белая, женщина смотрела на него слепыми мутными глазами и виновато отвечала на вопросы детектива одним и тем же словом: «не знаю». Что делал, где работал, с кем дружил, как звали друзей – она не знала ничего о своем сыне. – Он перестал со мной разговаривать, когда ему еще шестнадцати не исполнилось… Бывало, спросишь: что ж ты делал сегодня, Феденька? А он отвечал: много будешь знать, скоро состаришься, мать. Вот так и жили… Деньги у него появлялись откуда-то, а откуда… Тогда, помните, все это началось – торговля, коммерческие магазины, палатки всякие… Он где-то чем-то торговал, пивом вроде… А вот чем еще, где товар брал – не скажу… А зачем вы его ищете? – Понимаете, – вдохновенно начал излагать легенду Кис, – я частный детектив. Пришла ко мне одна женщина и принесла фотографию: найдите мне, говорит, этого человека! – Женщина? – заволновалась Дарья Степановна. – Что же за женщина такая? Молодая? – Молодая… – Красивая? – Ну, в общем да… Пожалуй… – Кис даже покраснел. Хорошо, его собеседница не могла этого видеть. – А она любит Феденьку, эта женщина, да? Или наоборот, он ей чего плохого сделал, и она теперь ему зла желает? – Я так понял, что любит, – Кис окончательно сник, застыдясь своей не правды. Дарья Степановна помолчала. По лицу ее бродили тени каких-то одной ей ведомых чувств и воспоминаний… – Дай бог тогда сыночку… – проговорила она, наконец, дрогнувшим голосом. – Чтоб его женщина хорошая любила… И из незрячих глаз тихо потекли слезы. Кис был готов взвыть от этого безграничного смирения. «Оставь сыночек, я сама сделаю; скушай этот кусочек, сыночек, я уже сыта»… Это божеское смирение приносит дьявольские плоды – это оно взращивает подонков! Это самоотвержение, эта безотказность порождают паразитов, которые сначала усаживаются на шею матерям, а потом, – уже не умея иначе, как тянуть и вымогать, – идут грабить и убивать! Скорее всего и ее Федя – даже если это не тот человек, которого он ищет, – давно стал убийцей! Во всяком случае, подонком он точно стал: бросить мать в таком отчаянном положении, в такой безысходной бедности и беспросветном одиночестве! Впрочем, Федя, возможно, уже давно истлел в земле, шлепнутый в разборках такими же, как он, «сыночками»… – Какого он года рождения? – спросил Кис. – Семьдесят первого… – отозвалась женщина. – Такой был красивенький мальчик, все на улице заглядывались… Светленький, кудрявенький, пухленький… И добрый был, ласковый… Учился хорошо, учителя нарадоваться не могли! Говорили – способный мальчик, далеко пойдет… И куда же это он пошел, в какое далеко? – А как же вышло, Дарья Степановна, что Федя вдруг ученье забросил? Способности, вы говорите, были, учеба легко давалась… – Ой, легко, легко… Память у него такая хорошая! Бывало, только учительницу на уроке послушает – и уже дома ничего выучивать не понадобится: все помнит. Книжки разные мог наизусть рассказывать… Читать-то он не очень любил, но для школы надо было, так он книжку полистает – и все помнит! Иной раз по телевизору или еще где услышит что-то интересное, – так потом всегда к месту вставит… Я-то знала, что Федюша с ленцой, не любил он трудиться, это я вам прямо скажу, больше на память свою да на авось полагался. Но впечатление от него всегда было хорошее. Образованный мальчик – вот каким его считали. Меня завуч как-то позвала, – она у них литературу вела – и говорит: «Дарья Степановна, мальчик у вас такой способный, у него к театру склонность, слыхали бы вы, как он стихи декламирует! Надо его в театральный кружок отдать!». Ну, я и пошла с ним во Дворец пионеров, записала в студию. Феденька рад был, ему это нравилось… Роли играл разные, тексты никогда не забывал! Его в студии хвалили… Говорили – настоящий артист из него выйдет! Но Федюша иначе придумал: «Я, мама, – сказал он мне как-то, – режиссером хочу стать, буду сам спектакли ставить!» Он, понимаете, не любил, когда им распоряжаются. С виду-то был покладистый, воспитанный, но я-то знала, что Феденька подчинения не терпел… Ну, режиссером, так режиссером, ему виднее, – я сама-то в театре один раз за всю жизнь была, и только радовалась, что сыночек к культуре тянется, что не в отца пошел, что лучшей жизни, чем у нас была, добьется … А потом вдруг как подменили мальчика. Стал вечерами пропадать, новых друзей каких-то завел, спиртным стало от него попахивать. А вы ж знаете, пацаны – они друг на друга влияние оказывают… Плохую, видать, компанию нашел Федюша… Так вот и вышло, что солнышко мое вдруг погасло. Неласковый стал, неразговорчивый… Бедностью меня попрекал… Все только о деньгах и говорил. Какой там театр! Театр он забросил, театр – это он сам так сказал – развлечение для бедных, у серьезных людей времени на глупости нет, им время нужно, чтоб деньги зарабатывать… Как подменили сыночка, а ведь такой мальчик был ласковый, добрый… – У вас его фотографии есть? Женщина не ответила, погрузившись в воспоминания о тех временах, когда добрый и ласковый мальчик был с нею… – Дарья Степановна… Нет ли у вас Фединых фотографий? – А? Фоток? В шкафу, внизу, гляньте… Кис нашел старый альбом. Рассмотрев снимки, он испросил у больной разрешения взять несколько, обещав вернуть в целости и сохранности, и поспешил покинуть затхлую квартиру, наполненную призраками воспоминаний, которые неотвратимо вытесняли из нее все, что еще могло называться жизнью… На морозе сигарета показалась невкусной, мысли – пресными, желудок – пустым, а дело, так обманчиво поманившее быстрой удачей, – безнадежным. «Ну да, – думал Кис, – а ты уж губу раскатал: так прямо удача тебе в объятия и кинется сходу, как дешевая проститутка. Нет, милок, эта дама – дорогая содержанка, на нее поработать надо, на нее заработать надо, чтобы оплатить ее прихоти и причуды! Тогда, может, она и изволит тебе отдаться…» И, бросив невкусную сигарету в снег, Кис раскочегарил свою «Ниву» и поехал домой – пить горячий чай с бутербродами и составлять план завоевания дорогой содержанки. |
||
|