"Великий перелом" - читать интересную книгу автора (Тeртлдав Гарри)

Глава 20

Ящер по имени Ойяг кивнул головой, изображая покорность.

— Будет выполнено, благородный господин, — сказал он. — Мы будем выполнять все нормы, которые вы требуете от нас.

— Это хорошо, старший самец, — ответил на языке Расы Давид Нуссбойм. — Если так, ваши пайки будут увеличены до нормальных ежедневных норм.

После смерти Уссмака ящеры из барака-3 стали работать, так сильно не дотягивая до нормы, что голодали — а точнее, стали еще более голодными. Теперь наконец новый старший самец, хоть и не обладавший высоким статусом до пленения, начал силой заставлять их выполнять норму.

Ойяг, по мнению Нуссбойма, мог бы стать лучшим старшим самцом для барака, чем Уссмак. Этот последний, может быть, потому, что был мятежником, старался вызвать возмущение и в лагере. Если бы полковник Скрябин не нашел способа сорвать голодную забастовку, которую начал Уссмак, неизвестно, сколько беспорядка и нарушений это вызвало бы.

Ойяг повращал глазами во все стороны, убедившись, что никто из самцов в бараке не проявляет ненужного внимания к его разговору с Нуссбоймом. Он понизил голос и заговорил на ломаном русском:

— Есть еще одно дело, и я сделаю, если вы скажете, что вам это нравится.

— Да, — сказал Нуссбойм.

Он вышел из барака и направился к штабу лагеря. Удача была на его стороне. Когда он подошел к кабинету полковника Скрябина, секретарь коменданта отсутствовал. Нуссбойм остановился в двери и стал ждать, чтобы его заметили.

И действительно, Скрябин поднял взгляд от донесения, над которым работал. После того как началось перемирие, поезда приходили в лагерь регулярно. И бумаги теперь хватало, поэтому Скрябин наверстывал бюрократическую переписку, которую ему пришлось отложить просто потому, что не на чем было писать.

— Входи, Нуссбойм, — сказал он по-польски, положив ручку.

Чернильные пальцы на его пальцах показывали, насколько он был занят. Казалось, он обрадовался возможности сделать перерыв. Нуссбойм поклонился. Он надеялся застать полковника в добродушном настроении, и его надежда осуществилась. Скрябин указал на стул перед столом.

— Садись. Ты ведь пришел ко мне не без причины?

«Лучше, чтобы ты не тратил зря моего времени» — означали его слова.

— Да. гражданин полковник. — Нуссбойм с благодарностью уселся. Скрябин был в хорошем настроении: не каждый раз он предлагал стул и не всегда говорил по-польски, заставляя в таких случаях Нуссбойма разгадывать указания на русском. — Я могу доложить, что налажено сотрудничество с новым старшим самцом ящеров. У нас будет гораздо меньше неприятностей от барака-3. чем было в прошлом.

— Хорошо. — Скрябин сжал испачканные в чернилах пальцы. — Это все?

Нуссбойм поспешил ответить:

— Нет, гражданин полковник.

Скрябин кивнул — если бы его прервали только для такого пустякового доклада, он заставил бы Нуссбойма пожалеть об этом. Переводчик продолжил:

— Другой вопрос, однако, настолько деликатен, что я колеблюсь представить его вашему вниманию.

Он был рад, что может говорить со Скрябиным по-польски: по-русски он бы так выразиться не смог.

— Деликатный? — Комендант лагеря поднял бровь. — Мы редко слышим подобные слова в этом месте.

— Я понимаю. Однако… — Нуссбойм оглянулся через плечо, чтобы убедиться, что стол позади него все еще не занят, — это относится к вашему секретарю Апфельбауму.

— В самом деле? — Скрябин придал голосу безразличие. — Хорошо. Продолжай. Внимательно слушаю. Так что там насчет Апфельбаума?

— Позавчера, гражданин полковник, мы с Апфельбаумом и Ойягом шли возле барака-3, обсуждая способы, с помощью которых пленные ящеры могли бы выполнять норму. — Нуссбойм подбирал слова с большой осторожностью. — И Апфельбаум сказал, что жизнь каждого стала бы легче, если бы великий Сталин — должен сказать, он использовал этот титул саркастически, — если бы великий Сталин так же беспокоился о том, сколько советские люди едят, как он беспокоится о том, насколько упорно они работают для него. Это в точности то, что он сказал. Он говорил на русском, а не на идиш, так что и Ойяг мог понять его, а поскольку я понял с трудом, то попросил его повторить Он это сделал, и во второй раз это прозвучало еще более саркастически.

— В самом деле? — спросил Скрябин. Нуссбойм кивнул. Скрябин почесал голову. — И ящер тоже слышал это и понял? — Нуссбойм кивнул снова. Полковник НКВД посмотрел на дощатый потолок. — Я полагаю, он может сделать заявление об этом?

— Если потребуется, гражданин полковник, я думаю, что он сделает, — ответил Нуссбойм. — Вероятно, мне не следовало упоминать, но…

— Но тем не менее, — тяжко сказал Скрябин. — Я полагаю, ты считаешь необходимым написать формальное письменное обличение Апфельбаума.

Нуссбойм изобразил нежелание.

— Я бы не хотел. Как вы помните, когда-то я обличил одного из зэков, с которым прежде работал, так вот теперь мне этого не хотелось бы делать. Меня осенило, что так будет…

— Полезнее? — предположил Скрябин.

Нуссбойм посмотрел на него широко раскрытыми глазами, радуясь тому, что тот не может прочитать его мысли Нет, Скрябина не случайно поставили начальником лагеря. Полковник полез в свой стол и вынул бланк с непонятными указаниями, сделанными русскими буквами.

— Напиши, что он сказал. Можно по-польски или на идиш. Мы будем хранить его в деле. Я полагаю, что ящер может говорить об этом всем и каждому. А ты, конечно, таких вещей допускать не должен.

— Гражданин полковник, эта мысль никогда не могла бы прийти мне в голову. — Нуссбойм блестяще изобразил потрясенную невинность.

Он сознавал, что лжет, как лжет и полковник Скрябин. Но здесь, как и в любой другой игре, существовали свои правила. Он взял ручку и принялся быстро писать. Поставив подпись в конце доноса, он протянул бумагу Скрябину.

Он предположил, что Апфельбаум и сам придет с доносом. Но он выбрал свою цель предусмотрительно. Клерку Скрябина придется туго, когда он станет переубеждать своих политических друзей, отвергая выдвинутые обвинения: они недолюбливали его за то, что он подлизывался к коменданту, и за привилегии, которые он получал как помощник Скрябина. Обычные зэки презирали его — они презирали всех политических. И он не знал никого из ящеров.

Скрябин сказал:

— Если бы это я узнал от другого человека, то мог бы подумать, что цель этого изобличения — занять место Апфельбаума.

— Вряд ли вы можете так говорить обо мне, — ответил Нуссбойм. — Я не могу занять его место и никогда не подумал бы, что смогу. Если бы в лагере использовался польский язык или идиш, то да, вы могли бы так подумать обо мне. Но я недостаточно знаю русский, чтобы делать эту работу. Все, что я хочу, — чтобы стала известна правда.

— У тебя добродетельная душа, — сухо сказал Скрябин. — Однако замечу, что добродетель не всегда является достоинством на пути к успеху.

— Именно так, гражданин полковник, — сказал Нуссбойм.

«Будь осторожнее», — намекнул ему комендант. Он и намеревался быть осторожным. Если он добьется того, что Апфельбаума выгонят с должности, отправят с позором в более жуткий лагерь, здесь все может сдвинуться. Его собственное положение улучшится. Теперь, когда он признан таким же, как политические[32], и связался с администрацией лагеря, он задумался, как лучше использовать преимущества ситуации, в которой он находится.

В конце концов, если вы не позаботитесь о себе, кто позаботится о вас? Он чувствовал себя жалким после того, как Скрябин заставил его подписать первый донос — против Ивана Федорова. Но на этот раз донос не беспокоил его вовсе.

Скрябин небрежно сказал:

— Завтра прибудет поезд с новой партией заключенных. Мне дали понять, что целых два вагона будет с женщинами.

— Это очень интересно, — сказал Нуссбойм. — Спасибо, что вы сказали мне.

Разумные женщины пристроятся к наиболее влиятельным людям в лагере: в первую очередь к администрации и охранникам, затем к заключенным[33], которые в силах сделать их жизнь сносной… или что-то в этом роде. Те, которые не сообразят, что для них хорошо, отправятся валить деревья и рыть канавы, как прочие зэки.

Нуссбойм улыбнулся про себя. Наверняка человек такой… практичный, как он, сможет найти такую же… практичную женщину для себя — может быть, даже такую, которая говорит на идиш. Где бы вы ни были, вы делаете, что можете. Главное — выжить.

Ящер с фонарем приблизился к костру, за которым Остолоп Дэниелс и Герман Малдун тешились байками.

— Это вы, лейтенант Дэниелс? — спросил он на приличном английском языке.

— Это я, — согласился Остолоп. — Подходите ближе, лидер малой боевой группы Чуук. Садитесь. Вы собираетесь завтра утром покинуть эти места — это верно?

— Истинно так, — сказал Чуук. — Мы больше не будем в Иллинойсе. Мы двигаться прочь, сначала главная база в Кентукки, затем прочь из этой не-империи Соединенные Штаты. Я говорю вам две веши, лейтенант Дэниелс. Первая вещь есть: я не сожалею уходить. Вторая вещь есть: я пришел сказать прощайте.

— Это очень любезно, — сказал Остолоп. — Прощайте и вы тоже.

— Сентиментальный ящер, — сказал Малдун, фыркнув от смеха. — Кто бы подумал, а?

— Чуук — неплохой парень, — ответил Дэниелс. — Как он сказал, когда было заключено перемирие с ним и с ящерами, которыми он командовал, у нас с ним больше общего, чем с нашими же начальничками.

— Да, это, пожалуй, правильно, — ответил Малдун одновременно с Чууком, который снова произнес свое «истинно».

Малдун не унимался:

— Было похоже на прежнюю войну, не так ли? Мы и немцы в окопах, и мы были похожи друг на друга, будь я проклят, как это верно. Покажи этим парням в чистеньком вошь — и они упадут замертво.

— Я также имею для вас вопрос, лейтенант Дэниелс, — сказал Чуук. — Вам не будет досадно, что я спрошу вас это?

— Что именно? — сказал Остолоп. Затем он сообразил, что имел в виду ящер. Английский Чуука был приличным, но далеким от совершенства. — Валяйте, спрашивайте, о чем хотите. Вы и я, мы оба в довольно хороших отношениях, раз уж прекратили лупить друг друга по голове. Ваши заботы очень похожи на мои, как в зеркале.

— Вот что я хочу спросить тогда, — сказал Чуук. — Теперь, когда эта война, эта битва сделана, что вы будете делать?

Герман Малдун тихо присвистнул сквозь зубы. Остолоп тоже.

— Вот это вопрос, — сказал он. — В первую очередь, я думаю, надо посмотреть, сколько времени еще армия захочет содержать меня. Меня ведь уже не назовешь молодым человеком. — Он потер свой щетинистый подбородок. Большая часть щетины была белой, а не каштановой.

— Что вы будете делать, если вы не солдат? — спросил ящер.

Остолоп объяснил, что, может быть, снова станет бейсбольным менеджером. Он подумал, не следует ли ему рассказать о бейсболе, но не стал.

Чуук сказал:

— Я видел тосевитов, некоторые почти детеныши, некоторые больше, играющие эту игру. Вам платить за возглавление команды их? — Он добавил вопросительное покашливание. Когда Остолоп подтвердил, что так и будет, ящер сказал: — Вы должны быть очень искусен быть способным делать это за деньги. Будете это снова во время мира?

— Не знаю, — ответил Дэниелс. — Кто скажет, что будет с бейсболом, когда все выправится? Я полагаю, что первое, что я сделаю, когда уйду из армии, так это отправлюсь домой в Миссисипи, чтобы посмотреть, остался ли кто-нибудь в живых из моей семьи.

Чуук издал звук, выражающий удивление. Он показал на запад, в сторону великой реки.

— Вы живете на лодке? Ваш дом есть на Миссисипи?

Остолопу пришлось объяснить разницу между Миссисипи-рекой и штатом Миссисипи. Когда он закончил, ящер сказал:

— У вас, Больших Уродов, временами для одного места больше чем одно имя, иногда у вас больше чем одно место на одно имя. Это сбивает с толк. Я скажу небольшой секрет, что одна или две атаки были неправильны из-за этого.

— Может быть, нам стоило назвать каждый город в сельской местности Джоунсвиллем, — сказал Герман Малдун и расхохотался собственной шутке.

Чуук тоже расхохотался, открыв рот так, что отражение пламени костра заблестело на его зубах и змеином языке.

— Вы не удивили меня, вы, тосевиты, если вы будете делать эту вещь. — Он показал на Дэниелса. — Тогда прежде, чем вы стали солдат, вы командовать бейсбольные люди. Вы есть лидер от детеныш?

И снова Остолопу потребовалось время, чтобы понять ящера.

— Прирожденный лидер, вы имеете в виду? — И он снова расхохотался и хохотал громко и долго. — Я вырос на ферме в Миссисипи сам по себе. Там были негры-арендаторы, которые обрабатывали поля больше, чем были у моего папочки. Я стал менеджером потому, что мне не хотелось вечно ходить за мулом, а потому я сбежал и стал играть в мяч. Я никогда не был великим, но был очень неплохим.

— Я слышать прежде такие рассказы о неповиновении властям от тосевиты, — сказал Чуук. — Мне они очень странны. Мы не любим таких среди Расы.

Остолоп задумался над этим: целая планета ящеров, каждый занимается своей работой и проживает свою жизнь по указке. Получается очень похоже на то, что хотели сделать с народом красные и нацисты, только еще хуже. Но для Чуука этот порядок вещей казался таким же естественным, как вода для рыбы. Он не задумывался над плохими сторонами системы просто потому, что она наполняла его жизнь порядком и значением.

— А как насчет вас, лидер малой боевой группы? — спросил Дэниелс Чуука. — После того как вы, ящеры, уйдете из США, что вы будете делать дальше?

— Я останусь быть солдат, — отвечал ящер. — После этого перемирия с вашей не-империей я отправляюсь в другую часть Тосев-3, где перемирия нет, я воюю дальше с Большие Уроды, пока раньше или позже Раса победит там. Затем я иду на новое место и делаю то же самое. Все это на годы до прибудет флот колонизации.

— Значит, вы стали солдатом, как только вылупились? — спросил Остолоп. — Вы не могли делать что-нибудь еще, когда ваши большие боссы решили захватить Землю и просто призвали вас на войну?

— Так было бы сумасшествие! — воскликнул Чуук. Может быть, он понял Остолопа слишком буквально, а может быть, и нет. — Сто и пять десятков лет назад Шестьдесят Третий Император Фатуз, который правил тогда, а теперь помогает наблюдать за душами наших умерших, установил Солдатское Время.

Остолоп смог по звучанию почувствовать в словах заглавные буквы, но не мог понять, что они означают.

— Солдатское Время? — переспросил он.

— Да, Солдатское Время, — сказал ящер. — Время, когда Расе требуются солдаты. Вначале подготовить самцов, которые пойдут флот вторжения, потом в моей группе возраста и группа до моей — самцы, которые будут снаряжать флот.

— Минутку. — Остолоп поднял негнущийся скорченный указательный палец. — Вы хотите сказать мне, что когда у вас не Солдатское Время, то у вас, ящеров, нет солдат?

— Если мы не строить флот вторжения принести новый мир в Империю, какая нужда мы имеем солдаты? — Чуук обернулся. — Мы не воюем сами с собой. Работевляне и халессианцы есть разумные субъекты. Они не тосевиты, буйствовать, когда захотят. У нас есть данные делать самцы-солдаты, когда Император, — он опустил взгляд к земле, — решает: мы нуждаемся в них. За тысячи лет времени мы не нуждаемся. У вас, Больших Уродов, другое? Вы воевали свою войну, когда мы прибыли. Вы имеете солдаты во время между войны?

Это прозвучало так, словно он спросил: когда вы сморкаетесь, то вытираете руки о штаны? Остолоп посмотрел на Малдуна. Малдун уже смотрел на него.

— Да, когда мы не воюем, то содержим парочку-другую солдат, — сказал Остолоп.

— На случай, если они нам понадобятся, — сухо добавил Малдун.

— Это растрата ресурса, — сказал Чуук.

— Еще более расточительно — не иметь солдат наготове, — сказал Остолоп, — на тот случай, когда их у вас нет, а у страны за соседней дверью есть, и тогда они отобьют у вас имущество, возьмут то, что было вашим, чтобы использовать для себя.

У ящера язык выскочил наружу, метнулся в воздухе и снова спрятался во рту.

— А, — сказал он. — Теперь я имею понимание. Вы всегда имеете врага у соседняя дверь. У нас в Расе вещь другая. После того как Императоры, — он снова посмотрел в землю, — сделали весь Родина одним под их правление, какая нужда нам солдаты? Мы имеем нужда только во время завоевания. Тогда правящий Император объявил Солдатское Время. После конец завоевание мы больше солдаты не нуждаемся. Мы их на пенсию, дадим им умирать и готовить новых не будем до нового времени нужды.

Остолоп тихо и удивленно присвистнул. А Герман Малдун пропел с удивительно хорошим акцентом кокни:

— Старые солдаты никогда не умирают. Они только исчезают. — Он повернулся к Чууку и объяснил: — У нас есть такая песня. Я слышал ее во время последней большой войны. Но у вас, ящеров, получается так, будто вы на самом деле поступаете, как в этой песне. Разве не чепуха?

— Мы так поступаем на Родине. Мы так поступаем на Работев-2. Мы так поступаем на Халесс-1, — сказал Чуук. — Здесь, на Тосев-3, кто знает, как мы поступаем? Здесь, на Тосев-3, кто знает, как поступать? Может быть, один день, лейтенант Дэниелс, мы воевать снова.

— Но только не со мной, — сразу сказал Остолоп. — Когда меня уволят из армии, то обратно уже не возьмут. А если они это сделают, результат им не понравится. Все те бои, через которые я прошел, выжали меня. Лидер малой боевой группы Чуук, вам надо выбрать кого-нибудь помоложе.

— Двоих помоложе, — согласился сержант Малдун.

— Я желаю вы оба хорошей удачи, — сказал Чуук. — Мы воевали один с другим. Теперь мы не воюем, и мы не враги. Пусть остается так.

Он повернулся и вышел из круга желтого света костра.

— В самом деле так? — удивленно спросил Малдун. — Я имею в виду, такое может быть на самом деле?

— Да, — ответил Остолоп, точно понимая, о чем тот говорит. — Когда они не ведут войну, у них нет солдат. Хотите, чтобы у нас было так же, не правда ли? — Он не стал дожидаться, когда Малдун кивнет, это произошло автоматически, как дыхание. Он просто заговорил мечтательным голосом: — Никаких солдат, на сотни, может быть, тысячи лет…

Он сделал длинный выдох, мечтая о сигарете.

— После этого вы, может, пожелаете, чтобы они победили, не так ли? — сказал Малдун.

— Да, — сказал Остолоп. — Может быть.

То, на чем лежал Мордехай Анелевич, никак не могло быть мягкой постелью. Он поднялся на ноги. Что-то текло по щеке. Когда он провел по ней рукой, ладонь оказалась красной.

Берта Флейшман лежала на улице среди разбросанных кирпичей, с которых он только что поднялся. У нее был порез на ноге и еще один, гораздо худший, на голове сбоку, кровь пропитала волосы. Она стонала: слов не было, только стон. Глаза ее были затуманены.

Охваченный страхом, Мордехай нагнулся и поднял ее на руки. Его голова была наполнена шипящим шумом, как будто гигантский воздушный шланг шипел между ушами. Сквозь этот шум он не слышал не только стонов Берты, но и криков, воплей, стонов десятков, может быть, сотен раненых людей.

Если бы он прошел еще полсотни метров, он не был бы ранен. Он был бы мертв. Понимание этого медленно вошло в его оцепеневший мозг.

— Если бы я не остановился, чтобы побеседовать с тобой… — сказал он Берте.

Она кивнула, все еще с отсутствующим выражением лица.

— Что произошло? — Ее губы произнесли эти слова, но они не прозвучали — а может быть, Анелевич оглох сильнее, чем ему казалось.

— Какой-то взрыв, — сказал он, затем, гораздо позднее, чем следовало, он сообразил: — Бомба.

Ему понадобилось еще несколько секунд, прежде чем он выпалил:

— Скорцени!

Берта Флейшман услышала только это имя.

— Боже мой! — сказала она так громко, что Анелевич услышал и понял. — Мы должны остановить его!

Это сущая правда. Они должны остановить его, если смогут. Ящерам это никогда не удавалось. Анелевич подумал, по силам ли это кому-то вообще. Так или иначе, требовалось найти способ.

Он осмотрелся. Среди всего этого хаоса сидел на корточках Генрих Ягер, вытягивая бинт из аптечки на своем поясе. Старый еврей, который протянул ему поврежденную руку, не знал и не беспокоился о том, что перед ним танкист, полковник вермахта. И Ягер — судя по тому, как умело и осторожно он работал, — не беспокоился о религии человека, которому он помогал. Рядом с ним его русская подруга — еще одна история, о которой Анелевич знал меньше, чем ему хотелось бы, — перевязывала окровавленное колено маленького мальчика чем-то похожим на старый шерстяной носок.

Анелевич хлопнул Ягера по плечу. Немец крутнулся на месте, схватив автомат, который он положил на мостовую, чтобы помочь старику.

— Вы живы! — сказал он с облегчением, узнав Мордехая.

— По крайней мере, я так думаю. — Анелевич обвел рукой окружающий хаос. — Ваш друг грубо играет.

— Это то самое, о чем я говорил вам, — ответил немей. Он тоже посмотрел по сторонам, но очень быстро. — Это, вероятно, диверсия — и вероятно, не единственная. И где бы ни находилась бомба, правильнее думать, что Скорцени уже близко от нее.

И, как по команде, еще один взрыв потряс Лодзь. Звук его прикатил с востока: прикинув направление, Анелевич решил, что он произошел неподалеку от разрушенной фабрики, где прятали украденную бомбу. Он не сказал Ягеру, где находится фабрика, потому что не вполне доверял ему. Теперь этим придется поступиться. Если Скорцени где-то там, ему пригодится любая помощь, которую он сможет получить.

— Идемте, — сказал он.

Ягер кивнул, быстро закончил бинтовать и схватил свой «шмайссер». Русская девушка — летчица Людмила — достала свой пистолет. Анелевич кивнул. Они отправились в путь. Мордехай обернулся к Берте, но она снова повалилась на мостовую. Ему хотелось взять ее с собой, но идти она не могла, а ждать нельзя было. Следующий взрыв может случиться уже не в пожарном депо, не в каком-то отдельном здании. Это может быть вся Лодзь.

От помещения пожарной команды не осталось ничего. Пламя от торящего бензина высоко поднималось над обломками — это горела пожарная машина. Мордехай пнул изо всех сил кусок кирпича, попавший под ногу. Здесь был Соломон Грувер. Потом — если он остался жив — он будет очень недоволен.

Винтовка «маузера» колотила в плечо, когда он спешил. Это его не беспокоило — он замечал ее только временами. А вот патронов у него в карманах осталось маловато. В винтовке была полная обойма, пять патронов, в карманах — еще на одну или две обоймы. Он не собирался сегодня идти в бой.

— Сколько у вас патронов? — спросил он Ягера.

— Полный магазин в автомате и еще один здесь. — Немец показал на свой пояс. — Всего шестьдесят штук.

Это уже лучше, но все же не так хорошо, как надеялся Мордехай. Магазин автомата можно выпустить за несколько секунд. Он напомнил себе, что Ягер все-таки полковник-танкист. Если германский солдат — а тем более германский офицер — не способен соблюдать дисциплину огня, то кто же?

Наверное, никто. Когда пули летят над головой, поддерживать любую дисциплину становится трудно.

— И еще у меня есть патроны в пистолете, — сказала Людмила.

Анелевич кивнул. Она шла с ними. Казалось, что Ягер согласен, что она имеет право идти с ними, но Ягер ведь спал с нею, поэтому его мнение пристрастно. С другой стороны, она советская летчица и партизанила здесь, в Польше, так что, в конце концов, она может оказаться полезной. Его собственные бойцы-женщины доказали, что могут выполнять работу, которую не способны выполнять некоторые мужчины.

Он прошел мимо многих собственных бойцов, когда вместе с Ягером и Людмилой спешил к разрушенной фабрике.

Некоторые, крича, обращались к нему с вопросами. Он отвечал неопределенно и не приглашал присоединиться к нему ни мужчин, ни женщин. Никто из них не был посвящен в тайну бомбы из взрывчатого металла, и он хотел сохранить круг людей, знающих о ней, как можно более узким. Если он остановит Скорцени, то ему совсем ни к чему жить с риском разоблачения перед ящерами. Кроме того, бойцы, не знающие, куда они идут, могут принести больше неприятностей, чем пользы.

Его узнали двое полицейских из службы порядка и спросили, куда он идет. Он их тоже проигнорировал. Он привык игнорировать службу порядка. Да и они к этому привыкли. Люди, вооруженные дубинками, всегда вежливы с теми, кто вооружен винтовкой или автоматом.

Ягер начал задыхаться.

— Далеко еще? — спросил он, запыхавшись.

Пот струился по его лицу, рубашка промокла на спине и под мышками.

Анелевич и сам вспотел. День был жарким, ярким и ясным, приятным для тех, кто просто прогуливается, а не мчится по улицам Лодзи.

«Почему бы всему этому не случиться осенью?» — подумал он. А вслух ответил:

— Не очень далеко. В гетто ничто не отстоит по-настоящему далеко. Вы, нацисты, оставили нам немного пространства, вы ведь знаете.

Губы Ягера сжались.

— Вы можете сдерживаться, когда говорите со мной? Если бы не я, вы были бы уже дважды мертвы.

— Это верно, — заметил Анелевич. — Но только для данного случая. А сколько тысяч евреев умерло здесь прежде, чем кто-то что-нибудь сказал.

Он оказал доверие Ягеру. Немец явно обдумывал это на бегу, затем кивнул.

К небу поднималось облако дыма. Как показалось Мордехаю, судя по звуку взрыва, он произошел близко к тому месту, где была спрятана бомба. Кто-то крикнул ему:

— Где пожарная машина?

— Она сама горит, — ответил он. — Первый взрыв, который вы слышали, был в пожарном депо.

Спросивший в ужасе вытаращил глаза. Если бы у Мордехая было время задуматься, то он и сам пришел бы в ужас. Что будет с гетто без пожарной машины? Он выругался. Если они не остановят Скорцени, это уже неважно.

Он завернул за угол. Ягер и Людмила бежали рядом с ним. Внезапно Мордехай остановился. В горящем здании находились конюшни, в которых содержались ломовые лошади, на которых он собирался перевезти бомбу в случае необходимости. Огонь превратил стойла в ловушки. Их ужасные крики, еще более печальные, чем крики раненых женщин, эхом отдавались в его ушах.

Он хотел помочь животным, но заставил себя пройти мимо. Люди, которые не знали, что он делал, старались вывести лошадей из конюшни. Он убедился, что среди них нет его людей, охранявших бомбу. К своему облегчению, он их действительно не обнаружил, но знал, что они вполне могли оказаться здесь. Когда эта мысль мелькнула в его голове, он вдруг понял, что Скорцени взрывал здания не просто так. Он старайся отвлечь, выманить охранников с их постов.

— Этот ваш эсэсовский друг — настоящий «мамзер», не так ли? — сказал он Ягеру.

— Что? — переспросил танкист.

— Ублюдок, — сказал Анелевич, заменив слово на идиш немецким.

— Вы не знаете и половины, — сказал Ягер. — Боже, Анелевич, вы не знаете даже десятой части.

— Я узнаю, — ответил Мордехай. — Идемте, обогнем последний угол — и мы на месте.

Он скинул винтовку с плеча, снял с предохранителя и загнал патрон в патронник. Ягер мрачно кивнул. Его «шмайссер» уже был готов к бою. Людмила тоже на бегу не выпускала свой маленький автоматический пистолет. В целом не так много, но лучше, чем ничего.

У последнего угла они задержались. Поторопившись, они рисковали попасть прямо под циркулярную пилу. С большой предосторожностью Мордехай посмотрел вдоль улицы в сторону разрушенной фабрики. Он не увидел никого, даже бросив беглый взгляд, а он знал, куда надо смотреть. В конце концов, если бы даже он и увидел кого-то, это не имело бы значения. Все равно им требовалось идти вперед. Если Скорцени опередил их… Если повезет, он все еще возится с бомбой. А если не повезет…

Он обернулся к Ягеру.

— Как вы думаете, сколько дружков Скорцени может быть вместе с ним?

Губы полковника-танкиста сжались в безрадостной улыбке.

— Единственный способ узнать — посмотреть самим. Я иду первым, затем вы, потом Людмила. Будем двигаться перебежками, пока не доберемся до нужного места.

Мордехая возмутило то, что немец взял на себя командование, хотя предложенная им тактика казалась разумной.

— Нет, я пойду первым, — сказал он и затем, убеждая себя и Ягера. что это не бравада, добавил: — У вас оружие более мощное. Вы прикроете меня.

Ягер нахмурился, но через мгновение кивнул. Он слегка хлопнул Анелевича по плечу.

— Тогда вперед.

Анелевич рванулся к стене, готовый мгновенно укрыться за кучей обломков, если начнется стрельба. Стрельбы не было. Он быстро спрятался в дверную нишу, которая отчасти прикрыла его. Едва он спрятался в ней, как тут же к нему побежал Ягер, согнувшись и прыгая из стороны в сторону. Хотя он был танкистом, но где-то научился и приемам пехотного боя. Анелевич почесал голову. Немец был достаточно стар, чтобы быть участником последней войны. А кто, кроме него самого, знал, что довелось ему сделать в войне нынешней?

Людмила побежала вслед за ними. В качестве укрытия она выбрала дверную нишу на противоположной стороне улицы. Затаившись там, она переложила пистолет в левую руку, чтобы при необходимости стрелять из этой позиции, не высовываясь навстречу огню противника. Она тоже знала свое дело.

Анелевич промчался мимо нее и остановился в десяти или двенадцати метрах от дыры в стене, служившей входом на разрушенную фабрику. Он стал вглядываться внутрь, пытаясь проникнуть взглядом в темноту. Кто-то лежит неподвижно, неподалеку от входа? Он не был уверен, но было похоже.

Позади него по мостовой прогрохотали сапоги. Он свистнул и помахал рукой: Генрих Ягер присоединился к нему.

— В чем дело? — спросил немец, тяжело дыша.

Анелевич показал. Ягер прищурился. Складки на лице, которые обнаружились при этом, наглядно показали, что он вполне мог воевать в Первую мировую войну.

— Это труп, — сказал он в тот самый момент, когда Людмила тоже втиснулась в тесную нишу перед дверью. — Бьюсь об заклад на что угодно, что его зовут не Скорцени.

Мордехай глубоко вздохнул. Дыхание у него никак не восстанавливалось. «Нервы», — подумал он. И давно не бегал так далеко. Он сказал:

— Если мы сможем подойти к этой стене, то проникнем внутрь и доберемся до бомбы по прямому пути, ведущему в середину здания. Как только мы окажемся у стены, никто не сможет открыть по нам огонь так, чтобы мы не смогли ответить.

— Тогда вперед, — сказала Людмила и побежала к стене.

Ругаясь про себя, Ягер последовал за ней. За ним — Анелевич. По-прежнему настороженно он заглянул внутрь. Да, там неподвижно лежал охранник — и его винтовка рядом.

Мордехай попытался сделать еще один глубокий вдох. Казалось, легкие отказываются работать. В грудной клетке колотилось сердце. Он повернулся к Ягеру и Людмиле. Внутри разрушенной фабрики было сумрачно, к этому он привык. Но здесь, на ярком солнце, он видел своих товарищей очень смутно. Он поднял взгляд на солнце. Яркий свет не слепил глаз. Он снова посмотрел на Людмилу. Он подумал, что глаза ее очень голубые, а затем понял, почему: зрачки сжались настолько сильно, что он едва мог рассмотреть их вообще. С большим трудом он сделал еще один прерывистый вдох.

— Что-то неладно, — выдохнул он.

Генрих Ягер видел, что день померк вокруг него, но не понимал причины, пока не заговорил Анелевич. После этого Ягер выругался, громко и грязно, охваченный страхом. Он мог убить себя, и любимую женщину, и всю Лодзь только из-за собственной глубочайшей глупости. Нервно-паралитический газ не имеет запаха. Он невидим. Неощутим на вкус. И совершенно незаметно он может убить вас.

Генрих откинул крышку аптечки, бинтом из которой он пользовался, перевязывая раненого старого еврея. У него должно быть пять шприцев, один для себя и по одному на каждого члена экипажа его танка. Если эсэсовцы забрали их, когда арестовали его… Если они сделали это, он мертв, и не только он.

Но чернорубашечники оплошали. Они не подумали отобрать аптечку и посмотреть, что внутри. Он благословил их за такой промах.

Он вытащил шприцы.

— Антидот, — сказал он Людмиле. — Стой спокойно.

Для того чтобы сказать несколько слов, ему тоже потребовались усилия: газ делал свое дело. Еще несколько минут, и он тихо повалился бы и умер, не понимая даже отчего.

Удивительно, но Людмила не стала спорить. Может быть, и ей уже было трудно говорить и дышать. Он воткнул шприц ей в ногу, как его учили, и нажал на плунжер.

Затем взял второй шприц.

— Теперь вы, — сказал он Анелевичу, сдергивая защитный колпачок.

Еврейский лидер кивнул. Ягер поспешил сделать ему инъекцию — тот уже начал синеть. Легкие и сердце явно отказывались работать.

Ягер выронил пустой шприц. Его стеклянный корпус разлетелся на кусочки по мостовой. Он это слышал, но практически не видел. Действуя скорее ощупью, чем с помощью зрения, он вытащил еще один шприц и воткнул себе в ногу.

Он почувствовал себя так, как будто в мускул вонзился электрический провод под током. Укол не принес облегчения: он просто ввел себе другую отраву, которая должна была противостоять действию нервно-паралитического газа. Во рту пересохло. Сердце заколотилось так громко, что он отчетливо слышал каждый удар. И улица, которая была тусклой и неразличимой, когда сжались под действием газа его зрачки, теперь сразу стала ослепительно яркой. Он замигал. Глаза наполнились слезами. Убегая от болезненно-яркого света, он нырнул внутрь фабрики. Здесь, во мраке, свет казался почти терпимым. Мордехай Анелевич и Людмила последовали за ним.

— Что за дрянь вы нам вкололи? — спросил еврей голосом, упавшим до шепота.

— Это антидот против нервно-паралитического газа — вот все, что я знаю, — ответил Ягер. — Его выдали нам на случай, если понадобится двигаться по территории, залитой газом при атаке, или на случай, если изменится направление ветра. Скорцени мог взять с собой газовые гранаты, а может быть, просто бутылки, наполненные газом. Достаточно бросить ее, чтобы она разбилась, сделать себе укол, подождать, а затем можно идти и делать, что надо.

Анелевич посмотрел на мертвое тело охранника.

— У нас тоже есть нервно-паралитический газ, вы знаете, — сказал он. Ягер кивнул. Анелевич помрачнел. — Мы должны работать с ним еще осторожнее, чем раньше, — у нас были пострадавшие. — Ягер снова кивнул: при обращении с этим газом никакая осторожность не может быть излишней.

— Хватит, — сказала Людмила. — Где бомба? Как добраться до нее и остановить Скорцени, не погубив себя?

Это были хорошие вопросы. Если бы можно было подумать над ответом неделю, получилось бы лучше, но у него не было недели на пустые размышления. Он посмотрел на Анелевича. Решать предстояло лидеру еврейского Сопротивления.

Анелевич показал в глубь здания.

— Бомба там, меньше чем в сотне метров. Видите отверстие за перевернутым столом? Путь туда не прямой, но он свободен. Одному из вас, а может быть, обоим надо пойти туда. Это единственный путь, по которому вы сможете добраться туда достаточно быстро, чтобы что-то еще можно было сделать. Я пока побуду здесь. Есть еще один путь к бомбе. Я пойду по нему — и посмотрим, что получится.

Ягеру и Людмиле предстояло сыграть роль приманки. Он не мог спорить, хотя бы потому, что Анелевич знал это место, а он нет. Но еще он знал, что, если начнется стрельба, наиболее вероятна гибель именно тех, кто отвлекает на себя внимание. Во рту пересохло.

Анелевич не стал дожидаться возражений. Как любой хороший командир он считал повиновение само собой разумеющимся. Показав еще раз на перевернутый стол, он скрылся за кучей мусора.

— Держись позади меня, — прошептал Ягер Людмиле.

— Вежливость — реакционна, — сказала она. — У тебя лучше оружие. Я должна идти первой и отвлечь огонь на себя.

С чисто военной точки зрения она была права. Он никогда не думал, что чисто военная точка зрения может быть применима к женщине, которую он любил. Но если здесь он поддастся любви или вежливости или еще чему-то подобному, он проиграет. С неохотой он жестом разрешил Людмиле идти впереди.

Она этого не видела, потому что уже ушла. Он последовал за ней, держась как можно ближе. Как сказал Анелевич, путь был довольно извилистым, но простым. Расширившиеся от антидота зрачки позволяли видеть, куда ставить ногу, чтобы шуметь поменьше.

Когда он решил, что они прошли примерно полдороги, Людмила замерла и показала за угол. Ягер подошел поближе. Еврей-охранник лежал мертвый, одной рукой все еще держась за свою винтовку. Так же осторожно Людмила и Ягер перешагнули через него и пошли дальше.

Откуда-то спереди до Ягера донесся звон инструментов, ударяющихся о металл, звук, который ему был хорошо знаком по обслуживанию танков. Обычно это был приятный звук, сообщающий, что нечто сломанное вскоре будет починено. И здесь тоже нечто сломанное торопливо чинили. Но здесь от звука ремонта волосы у него на затылке встали дыбом.

И тут он сделал ошибку — пробираясь мимо кучи обломков, задел кирпич. Кирпич упал на землю с чудовищно громким треском. Ягер замер, ругаясь про себя: «Вот почему ты не остался в пехоте, неуклюжий сын шлюхи!»

Он молился, чтобы Скорцени не услышал стук кирпича. Бог пропустил молитву мимо ушей. Шум работ прекратился. Вместо него прозвучала очередь из автомата. Скорцени не мог его видеть, но все равно стрелял. Он надеялся, что отскочившие рикошетом пули сделают свое дело. Так почти и получилось. Несколько пуль злобно прожужжали над самой головой, когда Ягер бросился на землю.

— Сдавайтесь, Скорцени! — прокричал он, ползком продвигаясь вперед вместе с Людмилой. — Вы окружены!

— Ягер? — Это был один из редких моментов, когда он слышал удивление в голосе Скорцени. — Что ты здесь делаешь, жидофил? Я думал, что уже отплатил тебе за добро. Тебя должны были повесить на рояльной струне. Что ж, еще успеют. Через день.

Он выпустил еще одну длинную очередь. Патроны он не экономил. Пули взвывали вокруг Ягера, выбивая искры, когда попадали в кирпичи и поврежденные станки.

Тем не менее Ягер постепенно продвигался. Если бы ему удалось добраться до следующей кучи кирпичей, он смог бы залечь за ней и сделать прицельный выстрел.

— Сдавайся! — снова закричал он. — Мы отпустим тебя, если ты сдашься.

— Ты скоро будешь слишком мертвым, чтобы беспокоиться о том, сдамся я или нет, — ответил эсэсовец. Затем он сделал паузу. — Хотя — нет. Вообще-то ты уже должен был быть мертвым. Почему это не так?

Вопрос прозвучал совсем по-дружески, как будто они болтали за стопкой шнапса.

— Антидот, — пояснил Ягер.

— Вот так удар по яйцам! — сказал Скорцени. — Что ж, я думал, что получу в одно место, а получил…

Последнее слово сопровождалось гранатой, которая со свистом пронеслась по воздуху и ударилась о землю в пяти или шести метрах позади Ягера и Людмилы.

Он схватил девушку и согнулся вместе с нею в тугой узел за мгновение до того, как граната взорвалась. Взрыв был оглушительным. Горячие осколки корпуса ударили ему в спину и в ноги. Он схватил «шмайссер», уверенный, что Скорцени побежит вслед за взорвавшейся гранатой.

Раздался винтовочный выстрел, затем еще один. В ответ начал бить автомат Скорцени. Но пули летели не в Ягера. Они с Людмилой откачнулись друг от друга и оба бросились к заветной куче кирпичей.

Скорцени стоял, качаясь, как дерево на ветру. В полумраке его глаза были огромны и целиком залиты зрачками: он принял огромную дозу антидота от нервно-паралитического газа. Прямо в середине его старой рваной рубахи расплывалось красное пятно. Он поднял свой «шмайссер», но, казалось, не понимал, что делать с ним — стрелять ли в Анелевича или в Ягера и Людмилу.

Его противники не колебались. Выстрелы винтовки Анелевича и пистолета Людмилы прозвучали одновременно в тот самый момент, когда Ягер выпустил очередь из автомата. На теле Скорцени расцвели красные цветы. Ветер, который раскачивал его, превратился в шторм и сбил диверсанта с ног. Автомат выпал из рук. Его пальцы потянулись к оружию, рука и предплечье рывками передвигались по земле, по полтора сантиметра за одно движение. Ягер выпустил еще одну очередь. Скорцени задергался под пулями, впивавшимися в его тело, и наконец замер.

Только теперь Ягер заметил, что эсэсовец успел оторвать несколько планок от большой корзины, в которой помещалась бомба из взрывчатого металла. За ними виднелась алюминиевая оболочка, напоминавшая кожу оперируемого, открытую через отверстие в простынях. Если Скорцени уже вставил детонатор…

Ягер бегом бросился к бомбе. Он на долю секунды опередил Анелевича, который в свою очередь на долю секунды опередил Людмилу. Скорцени успел вынуть одну из панелей обшивки. Ягер заглянул в отверстие. Своими расширенными зрачками он легко увидел, что в отверстии пусто.

Анелевич показал на цилиндрик длиной в несколько сантиметров, валявшийся на земле.

— Это детонатор, — сказал он. — Не знаю, тот ли это, который мы вытащили, или же принесенный им — как вы это говорили. Не имеет значения. Имеет значение то, что он не использовал его.

— Мы победили. — Голос Людмилы прозвучал удивленно, как будто она только сейчас поняла, что они сделали и что предотвратили.

— Больше в эту бомбу никто никогда не вставит детонатор, — сказал Анелевич. — Никто не сможет приблизиться к ней и остаться в живых даже ненадолго — без антидота. Как долго сохраняется этот газ, Ягер? Вы знаете об этом больше, чем мы.

— Лучи яркого солнца сюда не попадают. То, что остается на крышах, смывается дождем. А здесь он может сохраниться довольно долго. Несколько дней уж точно. А может быть, и недель, — ответил Ягер.

Он по-прежнему чувствовал себя на взводе и готовым к бою. Может, это последействие перестрелки, может — антидота. Вещество, заставившее биться его сердце, вероятно, ударяло и в мозг.

— Теперь мы можем отсюда уйти? — спросила Людмила. Она выглядела испуганной: возможно, антидот вызывал у нее желание бежать, а не воевать.

— Нам лучше отсюда уйти, сказал бы я, — добавил Анелевич. — Один бог знает, сколько газа попадает в нас при каждом вдохе. И если его больше, чем может переработать антидот…

— Да, — сказал Ягер, направляясь к выходу. — А когда мы выйдем, надо будет сжечь эту одежду. Мы должны сделать это сами, и мы должны мыться, мыться и мыться. Не обязательно вдохнуть газ, чтобы он вас убил. Он сделает то же самое, если попадет на кожу — медленнее, чем при вдыхании, но так же верно. Пока мы не уберем его, будем опасны для всех окружающих.

— Ничего себе, ну и зелье вы, немцы, сделали, — сказал Анелевич у него за спиной.

— Ящерам оно тоже не понравилось, — ответил Ягер.

Лидер еврейского Сопротивления буркнул что-то невнятное и замолк.

Чем ближе Ягер подходил к улице, тем ярче становился свет. В конце концов ему пришлось прикрыть веки и смотреть сквозь узкую щель между ними. Он не знал, как долго его зрачки останутся расширенными, а потому с безжалостной прагматичностью задумался, где в Лодзи он может обзавестись солнечными очками.

Он прошел мимо лежавшего у входа мертвого охранника-еврея, затем шагнул на улицу, которая, казалось, вспыхнула так, словно взорвалась бомба из взрывчатого металла. Евреям, вероятно, следует расставить посты вокруг разрушенной фабрики под тем или иным предлогом — Для того, чтобы уберечь людей от отравления.

Людмила вышла наружу и остановилась рядом. Ягер заметил ее. Он не знал, что случится дальше. Он даже не был уверен, как и предположил Анелевич, что они не вдохнули слишком много газа. Если день снова покажется темным, он может использовать еще два шприца, остававшихся в его аптечке. Для троих это составит по две трети полной дозы. Понадобится ли она? А если понадобится, будет ли ее достаточно?

Однако он знал, чего не случится наверняка. Лодзь не вспыхнет огненным шаром, как новое солнце. И ящеры не направят свой справедливый гнев на Германию — по крайней мере, по этой причине. Он не вернется в вермахт, а Людмила — в советские ВВС. Их будущее, продлится ли оно часы или десятилетия, решилось здесь.

Он улыбнулся ей. Ее глаза были почти закрыты, но она улыбнулась в ответ. Он видел это с большой ясностью.

Жужжащий шум тосевитских самолетов Атвар много раз слышал в записях, но редко — в действительности. Он повернул один глаз в сторону окна своей резиденции. Вскоре он смог разглядеть, как неуклюжая, окрашенная в желтый цвет машина медленно поднимается в небо.

— Это что, последний из них? — спросил он.

— Да, благородный адмирал, на этом улетает Маршалл, представитель не-империи Соединенные Штаты, — ответил Золрааг.

— Переговоры окончены, — сказал Атвар. Это прозвучало неуверенно. — Мы находимся в состоянии мира и занимаем большие части Тосев-3.

«Неудивительно, что я говорю так неуверенно, — подумал он. — Мы добились мира, но не завоевания. Кто мог представить такое, когда мы улетали?»

— Теперь мы будем ожидать прибытия флота колонизации, благородный адмирал, — сказал Золрааг. — С его прибытием и с постоянным нахождением Расы на Тосев-3 начнется вхождение всего этого мира в Империю. Оно пройдет медленнее и с большим трудом, чем мы представляли себе до прихода сюда, но это должно быть сделано.

— Я тоже так считаю, и поэтому я согласился остановить проявление враждебности в крупных масштабах в настоящее время, — сказал Атвар.

Он повернул один глаз к Мойше Русецкому, который все еще стоял, глядя, как самолет Больших Уродов исчезает вдали. Адмирал попросил Золраага:

— Переведите ему то, что вы только что сказали, и узнайте его мнение.

— Будет исполнено, — сказал Золрааг, прежде чем переключиться с языка Расы на уродливое гортанное хрюканье, которое он использовал, разговаривая с тосевитом.

Русецкий, отвечая, выдал еще больше хрюкающих звуков. Золрааг превратил их в слова, которые можно было понять:

— Его ответ кажется мне не вполне уместным, благородный адмирал. Он выражает облегчение, что представитель Германии отбыл, не втянув Расу и тосевитов в новую войну.

— Я признаюсь, что и сам испытываю некоторое облегчение, — сказал Атвар. — После того громкого заявления, которое сделал Большой Урод и которое оказалось либо блефом, либо эффектным примером германской некомпетентности — наши аналитики по-прежнему не имеют общего мнения, — я действительно ожидал возобновления войны. Но, очевидно, тосевиты решили поступить более рационально.

Золрааг перевел это Русецкому, выслушал ответ и открыл рот от изумления.

— Он говорит, что ожидать от Германии рационального поступка — то же самое, что ожидать хорошей погоды в середине зимы: да, она может стоять день или два, но большую часть времени она вас будет разочаровывать.

— Если вы будете ожидать чего-то от тосевитов или от тосевитской погоды, то большую часть времени вы действительно проживете в разочаровании. Не надо это переводить, — прокомментировал главнокомандующий.

Русецкий смотрел на него так, что можно было подумать, что тот встревожен: Большой Урод как будто немного знал язык Расы. Атвар мысленно пожал плечами: Русецкий давно узнал его мнение о тосевитах. Он сказал:

— Скажите ему, что раньше или позже его народ придет под власть Императора.

Золрааг деловито перевел. Русецкий не отвечал. Вместо этого он подошел к окну и снова посмотрел в него. Атвар почувствовал раздражение: тосевитский самолет давно исчез из виду. Но Русецкий продолжал смотреть сквозь стекло и ничего не говорил.

— Что он делает? — утратив терпение, рассердился Атвар. Золрааг перевел вопрос. Мойше Русецкий ответил:

— Я смотрю через Нил на пирамиды.

— Зачем? — спросил Атвар, все еще рассерженный. — Почему вас интересуют эти — что это такое? — эти большие похоронные монументы, так ведь? Они массивны, да, согласен, но они варварские, даже по тосевитским меркам.

— Мои предки были рабами в этой стране три, а может быть, четыре тысячи лет назад, — ответил ему Русецкий. — Может быть, они помогали возводить пирамиды. Так говорится в наших легендах, хотя я не знаю, правда ли это. Кто вспоминает теперь о древних египтянах? Они были могущественны, но они исчезли. Мы, евреи, были рабами, но мы по-прежнему здесь. Откуда вы можете знать, что разовьется из того, что есть сейчас?

Теперь у Атвара от удивления открылся рот.

— Тосевитские претензии на античность всегда вызывают у меня смех, — сказал он Золраагу. — Если послушать, как Большой Урод говорит о трех или четырех тысячах лет — это шесть или восемь тысяч наших, — так это большой исторический период. Мы к этому времени уже поглотили и Работев, и Халесс, и некоторые из нас уже думали о планетах звезды Тосев. В истории Расы это случилось всего лишь позавчера.

— Истинно так, благородный адмирал, — ответил Золрааг.

— Конечно, истинно, — сказал Атвар, — и вот поэтому мы в конце будем торжествовать по случаю нашего поселения здесь, несмотря на противостояние, вызванное неожиданным технологическим прорывом Больших Уродов. Мы довольствуемся в продвижении вперед по одному малому шагу каждый раз. А здесь целая тосевитская цивилизация, как только что сказал Русецкий, двинулась вперед, по обычаю Больших Уродов, сломя голову — и потерпела огромное поражение. У нас нет таких трудностей, не будет и в дальнейшем. Мы обосновались, пусть даже всего лишь на части этого мира. С прибытием флота колонизации наше присутствие станет неопровержимо постоянным. И нам останется дождаться очередного тосевитского коллапса культуры, распространить наше влияние на области, где он произойдет, повторяя этот процесс, пока на этой планете не останется ни одного места, не подконтрольного Империи.

— Истинно, — повторил Золрааг. — Из-за тосевитских сюрпризов флот вторжения может не выполнить все, что предусматривал план, составленный на Родине. — Вряд ли Кирел мог быть более осторожным и дипломатичным, выражая эту мысль. — Однако завоевание продолжится, как вы сказали. В конце концов, какое будет иметь значение, если на это понадобятся поколения, а не дни?

— В конце концов это не имеет никакого значения, — ответил Атвар. — История на нашей стороне.

Вячеслав Молотов кашлянул. Последний Т-34 уже давно прогрохотал по Красной площади, но воздух был по-прежнему насыщен дизельными выхлопами. Если Сталин даже и ощущал дискомфорт, то не подавал виду. Он хмыкнул с доброй улыбкой:

— Что ж, Вячеслав Михайлович, это был не совсем Парад Победы, не такой, какого мне бы хотелось в ознаменование победы над гитлеровцами, но он будет, он будет.

— Несомненно, товарищ генеральный секретарь, — сказал Молотов.

Один раз в своей жизни Сталин допустил ошибку, недооценив ситуацию. Когда Молотов отправился в Каир, в глубине души он ждал провала миссии — из-за непримиримой позиции, которую он по требованию Сталина должен был там занять. Но если, разгадывая намерения Гитлера, Сталин чудовищно ошибся, то действия ящеров он просчитал правильно.

— Ящеры в точности соблюдают соглашение, к которому вы их вынудили, — сказал Сталин. Военные демонстрации вроде сегодняшней приносили ему такую же радость, как мальчишке, играющему с оловянными солдатиками. — Они убрались с советской земли, за исключением территории бывшей Польши, которую они выбрали, чтобы закрепиться. И здесь, товарищ комиссар иностранных дел, я вашей ошибки не нахожу.

— За что я благодарю вас, Иосиф Виссарионович, — ответил Молотов. — Лучше иметь общие границы с теми, кто соблюдает соглашение, чем с теми, кто нарушает их.

— Точно так, — сказал Сталин. — И изгнание нами остатков немецких войск с советской земли продолжается вполне удовлетворительно. Некоторые области на южной Украине и вблизи финской границы еще в опасности, но в целом гитлеровское нашествие — как и нашествие ящеров — может рассматриваться как дело прошлого. Мы снова двинемся вперед, к истинному социализму.

Он сунул руку в карман брюк и вынул трубку, коробок спичек и кожаный кисет. Открыв его, он набил трубку, затем зажег спичку и подержал ее над чашечкой. Его щеки втянулись, когда он втянул воздух, чтобы трубка разгорелась. Из трубки поднялся дымок, облачка дыма появились и из его ноздрей и угла рта.

Молотов наморщил нос. Он ожидал почувствовать махорку, едкую вонь которой можно было сравнить с дизельными выхлопами после чистого воздуха. Но то, что курил Сталин, имело богатый и полный вкуса аромат, который, казалось, можно нарезать ломтями и подавать на блюде на ужин.

— Турецкий? — спросил он.

— Вообще-то нет, — ответил Сталин. — Американский — подарок президента Халла. Более слабый, чем мне нравится, но в своем роде неплохой. А вскоре будет и турецкий. Поскольку северный берег Черного моря находится под полным нашим контролем, возобновится движение судов, и мы начнем поставки по железной дороге из Армении и Грузии.

И как обычно, упомянув свою родину, он посмотрел на Молотова лукавым взглядом, как бы напоминая о своем происхождении. Не склонный к безрассудным действиям, Молотов промолчал. Сталин снова выпустил клуб дыма и продолжил:

— И конечно, нам также потребуется выработать подходы к торговле с ящерами.

— Товарищ генеральный секретарь? — спросил Молотов.

Скачки мысли Сталина оставляли логику далеко позади. Иногда это приносило советскому государству большие выгоды: так, безжалостная индустриализация, объекты которой оказались за пределами дальности действия нацистской авиации, помогла спасти СССР во время войны с Германией. Конечно, противостоять нападению было бы легче, если бы не убежденность Сталина в том, что все, кто предостерегал его о скором нашествии гитлеровцев, лгали. Нельзя было сказать наперед, можно ли довериться интуиции. Оставалось только ждать. А когда речь шла о судьбе советского государства, процесс ожидания был очень нервным.

— Торговля с ящерами нужна, — повторил Сталин словно неразумному дитяти. — В регионах, которые они занимают, не производится все то, что им требуется. Мы будем снабжать их сырьем, которого им будет недоставать. Как социалисты мы не можем быть хорошими капиталистами и при обмене будем сильно проигрывать — пока не начнем использовать производимые ими товары.

— А-а. — Молотов начал понимать. На этот раз, похоже, интуиция Сталина сработала как надо. — Вы хотите, чтобы мы начали копировать их методы и приспосабливать их для наших нужд.

— Правильно, — сказал Сталин. — Мы должны были делать то же самое с Западом после Октябрьской революции. Нацисты нанесли нам тяжелый удар, но мы выдержали. Теперь мы — и все человечество — отдали половину мира ящерам в обмен на будущее для следующего поколения.

— До того, как придет флот колонизации, — сказал Молотов.

Да, логика подкрепляла интуицию Сталина в основательности причин для торговли с ящерами.

— До того, как придет флот колонизации, — согласился Сталин. — Нам потребуется еще больше собственных бомб, нам понадобятся ракеты, нам понадобятся считающие машины, которые почти думают, нам нужны корабли, которые летают в пространстве, так чтобы ящеры не могли смотреть на нас сверху без того, чтобы и мы не следили за ними. У ящеров все это есть. Капиталисты и фашисты находятся на пути получения этого. Если мы отстанем, они похоронят нас.

— Иосиф Виссарионович, я думаю, вы правы, — сказал Молотов.

Он сказал бы это в любом случае, независимо от того, прав Сталин или не прав. Если бы он в самом деле считал, что тот не прав, он стал бы искать пути и способы добиться того, чтобы последнее решение ушло в песок, прежде чем вступит в силу. Это было опасно, но временами необходимо: что было бы сейчас с Советским Союзом, если бы Сталин ликвидировал всех ученых в стране, которые хоть что-то понимали в ядерной физике? «Под пятой ящеров», — подумал Молотов.

Сталин воспринял согласие Молотова как должное.

— Конечно, я прав, — самодовольно сказал он. — Я сейчас не представляю себе, как мы сможем препятствовать высадке флота колонизации, но одну вещь мы должны помнить — и это самое главное, Вячеслав Михайлович: количество ящеров просто увеличится, но не произойдет ничего принципиально нового.

— Совершенно верно, товарищ генеральный секретарь, — осторожно согласился Молотов.

И снова Сталин опередил его на шаг.

Правда, на этот раз дело было не в интуиции. В то время как Молотов торговался с ящерами, Сталин, должно быть, работал над решениями по социальному и экономическому развитию.

— Это неизбежно, что они не будут иметь ничего принципиально нового. Марксистский анализ показывает, что так и должно быть. Несмотря на всю свою технику, они являются представителями древней экономической модели, которая полагается на рабов — в том числе и частично механических, а частично на расы, которые они себе подчинили, — и создает зависимый высший класс. Такое общество без всяких исключений крайне консервативно и сопротивляется обновлению любого вида. И за счет этого мы сможем победить их.

— Как это правильно аргументировано, Иосиф Виссарионович! — сказал Молотов с неподдельным восхищением. — Михаил Андреевич не смог бы обосновать это более убедительно.

— Суслов? — Сталин пожал плечами. — Небольшой вклад в эти рассуждения он тоже внес, но основная идея, конечно, моя.

— Конечно, — согласился Молотов, сохраняя, как всегда, невозмутимость. Он подумал, что молодой идеолог партии мог бы не согласиться с авторством, но не имел намерения спрашивать. В любом случае это не имело значения. Не имеет значения, кто сформулировал идею, главное, что она в русле учения, в которое Молотов верил. — И как показывает диалектика, товарищ генеральный секретарь, история — на нашей стороне!

Наслаждаясь летней погодой, Сэм Игер прогуливался по Центральной авеню Хот-Спрингс. Он наслаждался также и тем, что мог в любой момент спрятаться от летней погоды. Надпись на стекле заведения «Гриль Юга» гласила: «Наше кондиционирование с охлаждением воздуха работает снова». Визг и шум вентиляторов и компрессоров служили подтверждением.

Он повернулся к Барбаре.

— Хочешь зайти сюда на небольшой ланч? Она посмотрела на надпись, затем отпустила одной рукой коляску Джонатана.

— Подергай мне руку, — сказала она. Сэм так и сделал. — О, мерси! — вскрикнула она, но не очень громко, потому что Джонатан спал.

Сэм подержал дверь открытой, пропуская ее.

— Самый лучший известный мне знак внимания.

Он последовал за ней.

В ресторане они мгновенно расстались с летом. Кондиционирование воздуха по-настоящему охлаждало его: Сэм почувствовал себя так, как будто наступил ноябрь в Миннесоте. Он испугался, не превратится ли пот на его теле в мелкие льдинки.

Официант-негр с галстуком-бабочкой появился как по волшебству, держа меню под мышкой.

— Следуйте за мной, сержант и мэм, — сказал он. — Я проведу вас в кабину, где вы сможете припарковать эту коляску рядом.

Вздохнув от удовольствия, Сэм сел на каштанового цвета диванчик из искусственной кожи. Он показал на свечу в подсвечнике, а затем на электрические огни в люстре над головой.

— Теперь свеча снова стала украшением, — сказал он. — Ты скажешь, что так и должно быть. Но когда не было ничего лучшего, приходилось использовать свечи для освещения… — Покачал головой. — Мне это не нравилось.

— И мне тоже. — Барбара открыла меню и ойкнула от удивления. — Посмотри-ка на цены!

С некоторым опасением Сэм занялся изучением списка. Он подумал, не придется ли им влезть в долги, когда они выйдут из ресторана. В бумажнике у него было около двадцати пяти долларов: армейское жалование не поспевало за инфляцией. Собственно, он решил, что разок можно поесть и здесь, только потому, что большей частью питался бесплатно.

Барбара не сказала ему, насколько поднялись цены. Все оказалось примерно на треть дешевле, чем он ожидал, а написанное от руки добавление рекомендовало холодное пиво «Будвайзер».

Он удивился дешевизне, когда вернулся официант.

— Да, сэр, это первая поставка из Сент-Луиса, — ответил негр. — Только вчера пришла. Начинаем получать то, чего не видели с самого прихода ящеров. Все становится лучше, вот так.

Сэм глянул на Барбару. Дождавшись ее кивка, он заказал два «Будвайзера». Красно-белая с голубым этикетка заставила их улыбнуться. Официант церемонно разлил пиво. Барбара высоко подняла свой бокал.

— За мир, — сказала она.

— Присоединяюсь.

Сэм отпил первый глоток и почмокал губами. Отпил снова и задумался.

— Ты знаешь, дорогая, после того как последние пару лет я пил большей частью домашнее пиво, я бы не сказал, что это мне нравится больше. Не тот букет, ты понимаешь, что я имею в виду?

— О, хорошо понимаю, — сказала Барбара. — Если бы я одна так думала, то сочла бы, что это из-за моего невежества по части пива. Но это не означает, что я не могу пить «Будвайзер». — И она тут же подкрепила слова действием. — И как хорошо снова увидеть знакомую бутылку — все равно что встретить старого друга, вернувшегося с войны.

— Да…

Игер задумался, как там поживают Остолоп Дэниелс и остальные игроки «Декатур Коммодорз», ехавшие вместе с ним в поезде по северному Иллинойсу, когда ящеры нанесли первый удар.

Официант поставил гамбургер перед ним и сэндвич с ростбифом — перед Барбарой. Затем с радостной улыбкой водрузил на стол между ними полную бутылку кетчупа «Хайнц».

— Это мы получили сегодня утром, — сказал он. — Вы будете первыми, кто его пробует.

— Хочешь? — спросил Сэм. Он передал бутылку Барбаре, чтобы она первой попробовала его. Кетчуп вел себя точь-в-точь как положено — не желал выливаться из бутылки. Но когда он все-таки выпрыгнул, его оказалось слишком много — хотя после почти двух лет отсутствия разве могло быть его слишком много?!

Смазав свой гамбургер, Сэм откусил большой кусок. Глаза его полезли на лоб от блаженства. В отличие от «Будвайзера» в гамбургере он не разочаровался[34].

— M-м… м-м-м… — сказал он с набитым ртом. — Это настоящий «Маккой».

— M-м… хм-м-м, — согласилась Барбара, проявив такой же энтузиазм и такие же дурные манеры.

Сэм расправился с гамбургером в несколько укусов, затем добавил кетчупа в овсянку, которая заняла место французского жаркого. Обычно он этого не делал. И насколько он знал, никто этого не делал: настоящий южанин, который увидел бы такое варварство, вероятно, выгнал бы его из города. Но сегодня Сэма это не волновало. Он радовался каждому глотку сладко-кислого томатного вкуса. Кстати, Барбара проделала то же самое, и он улыбнулся, сочтя свое поведение оправданным.

— Еще пива? — спросил официант, собирая тарелки.

— Да, — сказал Сэм, снова бросив взгляд на Барбару. — Но почему бы вам на этот раз не принести особого местного? Я рад видеть «Будвайзер», но он не так хорош, как мне помнится.

— Вы, наверно, уже четвертый человек, который это говорит сегодня, сэр, — заметил негр. — Я вам сейчас же принесу гордость Хот-Спрингс.

Едва он поставил перед Сэмом и Барбарой бокалы с местным пивом — более темного и богатого янтарного цвета, чем у «Будвайзера», — как проснулся и завозился Джонатан. Барбара вынула его из коляски и взяла на руки, малыш сразу успокоился.

— Ты ведь хороший мальчик, ты дашь нам доесть ланч, — сказала она ему. Затем она проверила его. — Ты даже сухой. Очень скоро я и тебя покормлю. — Она посмотрела на Сэма. — И может быть, очень скоро я смогу начать кормить его смесями из бутылки.

— Ух-ух, — сказал Сэм. — Если так пойдет и дальше, то, наверное, уже недалеко время, когда он начнет пить обычное молоко.

Он улыбнулся сыну, который хватался за бутылку Барбары. Она отодвинула ее подальше. Джонатан собрался заплакать, но Сэм состроил ему рожицу, и малыш засмеялся.

— В каком же безумном мире ему придется расти.

— Я только надеюсь, что это будет мир, — сказала Барбара, положив руку на головку ребенка. Джонатан попытался ухватить ее палец и засунуть в рот. В эти дни Джонатан хватал и совал в рот все, что попадется. — Мир с бомбами, ракетами, газом… — Она покачала головой. — Флот колонизации ящеров достигнет Земли, когда Джон будет еще молодым человеком. Кто знает, что произойдет тогда?

— Ни ты, ни я и никто, — сказал Сэм. — Даже ящеры не знают.

Цветной официант положил на стол счет. Сэм вынул из заднего кармана бумажник, вытащил десятку, пятерку и еще два доллара — неплохие чаевые официанту. Барбара положила Джонатана обратно в коляску. Когда она повезла ребенка к двери, Сэм закончил свою мысль:

— Нам остается только ждать и смотреть, что получится, больше ничего.