"[Голово]ломка" - читать интересную книгу автора (Гаррос Александр, Евдокимов Алексей)

11

Импровизированный плакат изображал два классических деревянных выгребных нужника-скворечника, расположенных строго один над другим. На двери второго этажа, куда вела лесенка с кокетливыми резными балясинками, висела табличка Management. На двери нижнего — Employees. Вадим старательно разгладил смазанную с обратной стороны клеем бумагу, прилепляя нонкоформистский плакатик поверх рекламно-«банзайного» на дверь начальственного кабинета. Отошел на шаг, полюбовался. Явившись сегодня на рабочее место с изрядным опозданием, он обнаружил, что там, в выгородке, горит свет (на улице по пасмурному декабрьскому обыкновению так толком и не рассвело — в знак траура о почившем мичмане Гимнюке Рига как могла уподобилась его любимому заполярному Североморску). Очкастый вернулся! — естественным образом подумалось Вадиму первым делом. Но то-то и оно, что нет — на второй день необъяснимое отсутствие в пресс-руме его руководителя породило уже всеобщую подспудную ажитацию. «Там Анатольич и Сам!» — шепнули Вадиму с восхищенной интонацией сплетни. Сотрудникам, однако же, официально-настоятельно, не допускающим возражений сыпучим тембром главы отдела инфбеза объявлено было, что Андрей Владленович удалился в плановый отгул и до Нового года в банке не появится: благо сегодня, 29 декабря, — всяко предпоследний рабочий день. Вскорости Вадим лицезрел Пыльного и сам: в компании Цитрона и условно-обобщенного его референта тот возник из-за стеклянной зажалюзенной стенки — и сразу же навесил экзистенциально-унылый взгляд на Аплетаева. Уныние, несомненно, проистекало из осознания общего несовершенства человеческой природы, наиболее наглядно явленного на конкретном примере антиобщественных и преступных, административно и уголовно наказуемых действий этого самого Аплетаева — в курсе каковых Михаил Анатольевич согласно должности был, понятно, уже давно. Возможно, с самого начала. Возможно, даже с того момента, когда первая спора крамолы попала на благодатную почву аплетаевского мозга. — Вы опоздали, — скорее констатировал, чем спросил Пыльный. Вадим, чувствуя слабость в коленях и пустоту в желудке, вскочил, сбивчиво… фу, поморщился на это Вадим и просто согласился, спокойно глядя снизу, со стула, в музейно-восковую вытянутую физиономию: — Увы.

Пыльный поколупал его водянистыми радужками еще столько времени, сколько, по его мнению, требовалось Аплетаеву для уяснения безвыходности своего положения и всесилия карающего инфбеза и тоном кладбищенского «аминя» приговорил: — Через час зайдете ко мне.

Вадим, раздавленный, по всей видимости, и, безусловно, заранее сдавшийся, отвернулся к монитору. «Правилами КМ запрещено направлять переплаченные суммы платежей на погашение таможенных платежей, — наставительно сказал ему монитор, — тем не менее, если ГСД на это пошла, то проводки такие. Задолженность бюджету: Д2311 К55; разрешение сумму не платить: Д55 К5721; если НДС можно списать в предналог, то: Д5701 К2311, если НДС списать в предналог нельзя, то: Д7510 К5721 (К2390).» Монитор бредил. Это был тяжкий маниакально-депрессивный психоз на фоне ментальной дивергенции. Вопреки правилам русского языка словами, которых в нем нет, и знакосочетаниями вовсе хаотическими монитор описывал гипотетический вариант отношений между условными представлениями о том, чего в действительности не существует. Если бы Вадим чуть поднапрягся и вспомнил кое-что из сакральных знаний, приобретенных за последние два с небольшим года, он, вероятно, смог бы и расшифровать значение аббревиатуры НДС, и доагадаться, что это за таинственные Д и К. Путем ряда умственных операций он даже, скорее всего, восстановил бы тот message, что вкладывал в свое обращение к человечеству анонимный автор информационного бизнес-агентства. Другое дело, что он заранее знал: внутренняя логика этого и всех подобных текстов никак не соотносится с логикой объективной реальности. Последовательное снятие листьев с данного информкочана не имело ни малейшего смысла ввиду априорного знания результата, вернее того, что результата — кочерыжки — не будет. Ибо как файл представлял вымышленную схему взаиморасположения денежных сумм, как сумм этих нигде в природе не имелось в виде осязаемых пачек хрустких банкнот, как любая банкнота является по сути лишь символом какого-то фрагмента стандартного золотого бруска — так и брусок этот имеет ценность исключительно символическую. Следовательно, абсолютный аналог всякой бизнес-информации и любых бизнес-операций — бред и жестикуляция слюнявого шизоида, производимые коим звуки и движения стопроцентно осмысленны для него самого и стопроцентно бессмысленны для всех остальных. Вадим все это, разумеется, знал; знал он и то, что мотивационная схема, заставляющая его участвовать в коллективном пи-ар-бормотании и пускании бизнес-слюней — попросту безумие следующего порядка. В соответствии с ней он занимался переливанием пустоты из ниоткуда в никуда ради условности (денег), которую можно обменять на бессмысленность (столик из автомобильного крыла, или — в счастливой перспективе, если он преуспеет в деле преумножения пустоты — мобильного телефона M-i-35 Siemens, дарящего тебе несравненное блажество разговора об условностях и бессмысленностях непосредственно во время плавания с аквалангом или гниения на дне лесного котлована). Знать-то он знал, но — абстрактно. А этим утром вдруг познал — и очень остро — ОЩУЩАТЕЛЬНО. Словно отрубили какой-то дурной наркоз. Собственно, ясно, какой — на ум Вадиму снова пришло слово «инерция». Привычная, всеобщая и безальтернативная социально-экономическая парадигма при всех громоздящихся друг на друга и друг друга порождающих нелепостях обладает — именно в силу привычности и безальтернативности — огромной инерцией воспринимаемости. Однако убийство четырех человек в течение двух суток оказалось, видимо, равным ей по силе встречным импульсом — и инерцию эту нейтрализовало. Вадим перестал двигаться в общем потоке с общей скоростью — и окружающее на всех уровнях: от сознательного до эмоционально-инстинктивного — явилось ему тем, чем было на самом деле. Полнейшей бней. Гротескной и смехотворной имитационной псевдожизнью. В ней совершенно нечего было делать и уж тем более нечего было ее бояться. Поэтому, придя сегодня в офис, Вадим так обескуражен был вопиющим отсутствием у себя вчерашнего страха. Наоборот — зудящие искушения одолевали его. Фальшивую реальность, так долго ему навязываемую, хотелось провоцировать, заставляя вновь и вновь проявлять свою фальшивость. И вот в перекрестно просматриваемом пресс-руме, спланированном в соответствии с главным принципом тоталитарно-чиновного дизайна, принципом подконтрольности каждого всем, Вадим принялся позволять себе недозволенное. Для начала он задвинул обратно под столешницу тумбу с ящиками. Черная (с легчайшей коричневатостью) амеба сорока сантиметров в диаметре, все, что оставил после себя людям Андрей Владленович, с любопытством выглянула на свет. Никто, впрочем, ею не заинтересовался. Вот, Вадик, спасибо. Текстовик Светочка вернула владельцу помятую кружку. Что это, кстати, на ней написано? «Я убил четырех человек», пояснил Вадим. Светочка оформила подобие улыбки, показывая: она поняла, что собеседник шутит, но не просекла юмора. Вадим подумал, выдвинул один из ящиков, покопался, извлек картинку, как-то нарытую им в Сети и даже выгнанную на принтере ввиду остроумия — но спрятанную в стол ввиду предосудительного содержания. Извозил тыльную поверхность канцелярским клеем из помадного тюбика и на глазах коллег пришпандорил на самурайца. На сей раз реакция воспоследовала, и довольно скоро. «Ты что, сдурел?» — нетрадиционный Олежек с несвойственным педерастам раздражением повертел пальцем у виска и ревностно содрал неполиткорректность, запятнавшую-таки голодного буси ошметьями приклеившейся бумаги. Вадим понял, что это не показное, что Олежек вполне искренне возмущен глупой выходкой. Голубой пиарщик целиком находился под действием того наркоза, что не дейстовал более на Вадима. Более того, в данном случае обезбаливающее относилось не иначе как к разряду опиатов: галлюцинаторный бред банковского бизнеса вызывал у его субъектов эйфорическую веру в себя и при любом на себя покушении рождал фрустрационное неудовольствие, обозначаемое торчками словосочетанием «ломать кайф». Причем относилось последнее, конечно, не только к Олежеку и не только к коллегам Вадима по банку. На игле сидела подавляющая часть сограждан — недаром Вадим успел за два года привыкнуть к быстрому завистливому напряжению собеседников при реакции на известие, что он теперь работает в REX'е. Вот и Рита, например, в свое время без возражений раздвинула перед ним тонковатые ноги именно потому, что парень из банка — это КОМИЛЬФО. Да и сам он стал пихать между этими ногами свои пятнадцать с половиной, исходя из того же соображения: что модное дизайнерское бюро — это тоже комильфо. Их упражнения на пожертвованной клубу одиноких сердец мичмана Гимнюка черной простыне были не столько даже отправлением половой надобности, сколько — социальной. Вернее, отличить вторую от первой уже не представлялось возможным: так матерые героинщики со скрюченными потемневшими концами свято убеждены, что приход лучше секса — просто потому, что наркота давно заменила им и секс, и прочие радости жизни, и саму жизнь. Вспомнив о Рите, Вадим устыдился. Он не звонил своей девушке с самого Рождества. Вот это уже — НЕ комильфо. Он встрепенулся и потянулся к телефону. Набрал мобилку растущей верстальщицы.

— Хало? — безлико-деловитостно откликнулась по-латышcки верстальщица — хотя определитель, вестимо, проинформировал ее, кто звонит.

— Рита? — с преувеличенным энтузиазмом спросил об очевидном Вадим.

— О, — холодная ирония, легкая обида в подтексте, — какие люди!

— Привет! — побороть безобразную притворную приторность Вадиму не удавалось. — Ну как ты?

— Спасибо, что поинтересовался.

— Да, в общем, не за что. Риточка, — он зачем-то понизил голос и заторопился, — слушай… Я чего звоню… Я давно хотел тебе сказать… Только не решался… Это важно, — мстительно добавил он, вспомнив. Трубка неприступно молчала, но в явно заинтригованной тональности.

Вадим выдержал паузу, набрал в грудь воздуха и заорал на весь офис:

— Пошла ты на хуй!!!

Толкнув тяжелую высокую створку, Вадим едва не поддался чувству, накатывавшему на него всякий раз при входе в мраморную просторную гулкость холла Резиденции. Чувству — без преувеличения — восторженной торжественности, почтительного благоговения. Как и в любом посетителе, чувство это в нем с момента пересечения порога Цитадели (так, кстати, и значилось на табличке перед дверями: «REX. Citadele.») тщательно провоцировалось. Дерзкий восходил по дополнительным внутренним ступеням (мрамор, мрамор!) к посту охраны (пультовая бункера РВСН — не чета скромной будочке гимнюковских коллег). По лестнице, мудро удлинняющей перспективу царящего наверху ее гарда (Страж, Watcher — тоже не чета какому феде): перспективу хтонического торса, сужающуюся, сходящуюся по контурам прикрытой пиджачным воротником дельтовидной мышцы к равным сторонам равнобедренного подбородка, чей конус, лишь слегка усеченный категоричной линией нижней губы, оставлял в самой вершине пирамиды место источнику уничижительного, измельчающего и низводящего взгляда. Все было тонко продумано: взгляд этот в вершине пирамиды должен был вызывать подсознательную ассоциацию со знаменитой аллегорической картинкой на долларовых банкнотах, сразу погружая дерзкого в соответствующий когнитивный поток. Если же дерзости у посетителя хватало на то, чтоб дойти до КПП и настаивать на своем праве проникновения и причащения, из пришельца под взорами уже не менее трех стражей (сейчас двое были в черных штатских костюмах и один в черном милитарном) изымалась эссенция его личности — Пропуск. Последний сверялся, проверялся, сличался… То, что Вадим являлся работником этого же банка, только из другого здания, не давало ему привилегий. И то: он, пиарщик, рекламщик, мелкий функционер вспомогательной пресс-службы, был всего лишь дешевым фокусником, с лукавым видом валяющим дурака перед разинувшими дилетантские рты простецами из числа target-group, в лучшем случае — гипнотизером, вводящим доверчивого реципиента в покорный транс. Тогда как здесь, в оккультном святилище, творилось истинно магическое таинство, происходили алхимические реакции и попирались основные физические законы. Это был банк — невиданная во вселеной фабрика абсурда. Место, где из денег делают деньги. Из ничего — еще большее ничто. Но такое ничто, что обращается в несметные материальные объекты. Непостижимость этого процесса, в концентрированном виде отражающего мистицизм всей капиталистической экономики, всегда захватывала Вадима. Добавляя психологического эффекта к долгой процедуре Проверки, Выяснения и Уточнения (им бы меня еще на весах взвесить, как кандидата в Рай — на предмет праведности!). Однако же сегодня что-то опять помешало Вадиму. Наверху лестницы он увидел всего-навсего дорого одетого перекачанного долдона, а в совсем потерявшихся между скулами и надбровными дугами глазках — просто врожденную тупость в степени знакомого нароктического опупения. Эта пленка искусственных эндорфинов как полупрозрачные птичьи веки покрывала зрачки абсолютно всех представителей фауны Резиденции, встречаемых Вадимом по пути. Представители были закачаны зельем до отказа — и оттого в своем беге по коридорам (два из трех — с мобилой у уха) так напоминали гиперактивных сомнамбул, которые за очками (весьма частая деталь облика) прячут эту самую пленку, а телефон у уха держат затем, чтобы несущийся из него хаос фоновых шумов препятствовал проникновению в счастливый мир монетаристского глюка раздражающих раздражителей из внешнего мира. Псевдожизнь торжествовала в главном здании тем более наглядно, чем шустрее суетились ее субъекты, чем ярче отблеск несуществующих суперблаг, к которым они якобы бежали, светился на вдохновенных субъектовых лицах. Самое интересное, думал Вадим, пакуясь в лифт (девушка слева как раз завершила беседу по сотовому, а молодой человек справа начал), — это кому и за каким хреном занадобилось подсаживать такое количество биологической массы на иглу ложной стимуляции, заставляя ее направлять всю природную витальность на нервозное потогонное нихренанеделание? От чего так старательно отвлекают избыточную энергетику вида homo sapiens, заземляя ее в перегной денег и понтов? Какую эсхатологическую мельницу вращают все эти младшие менеджеры, страшие брокеры, черные маклеры, агенты по распространению, дилеры, юрисконсульты, пресс-атташе, секретари-референты, эксклюзивные дистрибьютеры, меся подошвами ковролин своих офисов, а пальцами — кнопки айбиэмовских клавиатур и нокиевских телефонов? Одна из трех зеркальных стен пугнула его сумрачным небритым мизантропищем в старом кожане (с китайской куртки он так и не удосужился свести кровь). Правый карман слегка оттопырен. Доппельгангер вышел на тропу войны, с неожиданной приязнью подумал Вадим и подмигнул гаду. Соседи косились. Третий этаж, куда лифт опростался Вадимом, контрастировал с прочими. Этаж был начальственный — здесь имели место берлоги Цитрона, Пыльного и иной руководящей нечисти калибром сильно выше среднего. Здесь были иные темпы, иные децибелы, иные мины. Здешняя коридорная фауна уступала разнообразием и активностью — вялые молчаливые эндемики как бы полностью провалились внутрь себя. Отчетливыми половыми признаками обладали лишь представительницы невнятной категории, традиционно именуемой «модели» (модели чего? — всегда хотелось уточнить Вадиму), столь же непременные в подобном антураже, сколь тараканы на коммунальной кухне — отчего и кажущиеся родом мелких (не в смысле роста — как правило изрядного, а в смысле общей бытийной незначительности) домашних, или в данном случае офисных, паразитов (хотя и обладали, наверное, номинальной деловой функцией — каких-нибудь секретарш). Расставаясь в преддверии кабинета главы отдела информационной безопасности с тертой своей курткой, Вадим испытал страннейшую для себя неохоту. Относилось это, понятно, не к кожану — к содержимому правого кармана. За то ничтожное время, что Вадим таскал с собой гимнюкову волыну, он успел наладить с ней загадочную телепатическую связь. Или, скорее, наоборот — пистолет прощупывал нового владельца, нуждаясь в симбиозе (чей уже, если на то пошло, и результат имелся…). Надо сказать, Вадим никогда не болел (в сознательном возрасте, по крайней мере) характерной для инфантильных интеллигентов платонической любовью к оружию, и над соответствующими справочниками отпотел свое в детстве, в том же возрасте, что над избранными статьями Малой медицинской энциклопедии. Но, оказавшись обладателем пусть скромного и невзрачного, но пистолета — устройства, предназначенного только и исключительно для уничтожения ближних, — он обнаружил, что тот помаленьку забирает над ним власть. Ощущение вооруженности замечательно попадало в резонанс стойкой, чуть лихорадочной взбудораженности, которую сообщало Вадиму презрение к столь позорно облажавшейся профессиональной реальности — и, похоже, взбудораженность подпитывало. — Садитесь, — устало, едва ли не с отвращением указал Пыльный. Вадим подумал, что во время оно Михаил Анатольевич, наверное, вот так же начинал допросы вверенной его попечению мелкотравчатой диссиды — еще до начала общения создавая у подследственного впечатление, что валандается терпеливый и незлобивый в сущности следователь с ним, попусту упорствующим, бог знает как давно и безрезультатно. Помимо воли включаясь в игру, «подследственный» робко опустился на краешек стула, догадываясь, что ему полагается волноваться и в свете этого оценив нехитрый, но эффективный прием визави. Тот держал немотивированно долгую паузу, то зависая длинным носом над лежащими перед ним на столе (темном, массивном и бескомпромиссном, как надгробие — не в пример экспрессивному дизайну, скажем, околоземного очкастого «деска») распечаткам, то прилипая к клиенту лишенными выражения глазами цвета болотной ряски. Процесс затягивался — от нечего делать Вадим стал смотреть в окно. Там меню тоже было небогатое: в непривычном ракурсе их собственное невзрачное здание да соседский слепой брандмауэр, продублированный шматом безнадежного декабрьского неба. В пику всему этому в допросной горел интенсивный свет и стояла тяжелая субтропическая жара.

— Все, что сейчас будет произнесено в этом кабинете… — Вадим вздрогнул, не сразу сообразив, откуда несутся скрипучие фонемы. — …никогда не должно покинуть его пределов, — без всякого ударения, но с суконно-казеным пафосом завершил Пыльный.

— Разумеется, — поспешно согласился Вадим и изготовился к диалогу. Однако вместо града вопросов последовала пауза номер два.

— Чем вы можете объяснить, что в болванке по рекламным балансам за квартал вместо шестидесяти трех и двух по эффективности — пятьдесят девять кома шесть? — и эта, вторая, реплика главы инфбеза сумела застать Вадима врасплох, когда он уже приноровился к новому Великому Молчанию.

— Э-э… м-м, — он безуспешно пытался въехать, о чем, собственно, речь. — Тут, понимаете ли… Видите ли, Михал Анатольич. Тут такая запутанная, неоднозначная…

— Это вы составляли новогоднее обращение? — не дослушав, прервал его Пыльный.

— А?… Да, Михал Анатольич. По личному, так сказать, поручению…

Пыльный свернул шею толстому перу Montblanc и покивал укоризненно: все, мол, с тобой, голубчик, ясно.

— Была дана высокая оценка, — неожиданно для себя сформулировал Вадим.

— И что же вы делали в помещении пресс-рума двадцать седьмого декабря сего года с восемнадцати десяти до девятнадцати тридцати пяти? — Пыльный вскинул взгляд от «монблана» на Вадима, и тот понял: вот он, настоящий вопрос. Как в боксе. Два удара отвлекающих, третий — нокаутирующий.

— Проводил анализ отчета Инфонет-фонда о влиянии глобальных коммуникаций и мультимедиа на банковское дело, — единым духом выпалил он заранее заготовленное.

— А что вам сказал Воронин, когда застал вас в пресс-руме? — тут же, без малейшего промедления, довесил Пыльный.

Знает?! Или — на понт берет? Надо отвечать. Отвечать…

— Воронин?! — с ненатуральной натуральностью изумился Вадим. Другого выхода, кроме как придерживаться зачатой совместно с покойным Гимнюком недоношенной версии, все равно не было. Кроме того, он хорошо помнил завет кого-то из лубянских патриархов, поучавшего: «Никогда ни в чем не признавайтесь! Даже если муж поймал вас за хуй на своей жене, отрицайте все. От страха хуй станет маленьким, вы вырветесь и убежите.»

— А разве Андрей Владленович это… заходил в пресс-рум? Двадцать… э… позавчера? Нет-нет, — Вадим развел руками, растопырив пальцы, решительно отодвигая в сторону, отметая саму подобную возможность. — Не заходил Воронин тогда… ну, при мне. Точно.

— Зачем вы пытаетесь ввести меня в заблуждение? — Пыльный постучал «монбланом» по ребру своего монструозного стола с сожалением и осуждением в трудноопределимой пропорции.

— Возможно, в мое отсутствие? — робко предположил Вадим, готовно начиная юлить. — Я в туалет выходил, видите ли, возможно, мы разминулись, возможно, как-то не заметили друг друга, — частил он, проделывая предписанные ситуацией заслоняющиеся недожесты и даже как бы извиваясь корпусом; и чем чаще частил, чем побитее заслонялся и извивался, — тем более потешным казалось ему происходящее. Он прекрасно осознавал, что по роли и даже по жизни должен испытывать страх, но испытывал лишь шампанскую игристую развеселость.

— В ваших интересах быть со мной максимально откровенным, — Пыльный окончательно перешел на следственную лексику.

— Да-да, разумеется…

— Вспомните: когда и при каких обстоятельствах в упомянутый период вы виделись с Виталием Манским из отдела компьютерного обеспечения?

А вот это застало Вадима врасплох по-настоящему. Виталик… Про Виталика-то он и забыл. Напрягшись, Вадим вспомнил: он выходит в сортир — Виталик на лестнице бинтует шею шарфом. Вадим возвращается из сортира — в пресс-руме Очкастый. Очень похоже на то, что где-то на лестнице они и столкнулись. Это был прокол. Это был, если честно, провал. А ведь это прова-ал, подумал Штирлиц. Вадимова версия явно не канала. Показания срочно требовалось корректировать, только непонятно, как. Поэтому Вадим озабоченно нахмурился, изображая приступ болезни Альцгеймера:

— Виталик?… Но позвольте… Двадцать седьмого… Нет-нет, я помню, Виталик, да… Но по-моему… Как мне кажется… Насколько мне помнится… Это все же было не позавчера… Вероятно, я ошибаюсь…

— Ошибаетесь, — безапелляционно подвредил Пыльный, — или преднамеренно лжете.

Ишь ты, как заговорил. А ведь старый импотент что-то просекает. Интересно, в какой степени? Вадиму и впрямь сделалось любопытно. Ну-ка, попытаемся мы тебя расшевелить:

— Ах да, конечно! — приступ счастливо миновал. — Теперь я вспомнил! Двадцать седьмого! Да-да!

— Что вы вспомнили? — впился Анатольич в Вадима энцефалитным клещом. — Отвечайте конкретно, четко, ясно!

— Виталика! — лучась облегченной радостью от возможности доставить маленькое удовольствие гражданину следователю, выдохнул Вадим. — Виталика помню! Был! На лестнице, прям как сейчас, и шарф такой пушистый, — он алкогольно прищелкнул себя по горлу, отчертил лихим пальцем воображаемую петлю, — наматывал!

— Что он вам сказал? Что?

— Он мне сказал… — Вадим замер. — Он… мне… сказал… А! Он мне сказал — ПОКА!

Пыльный, весь подавшийся было вперед, отвалился на спинку кресла, узловатыми пальцами извлек яростный аккорд из столешницы.

— Вы, Аплетаев, — сказал уже отчетливо угрожающе, — мне ваньку-то не валяйте.

Вадим растерянно изобразил всем телом аллегорию готовности к любому содействию и горя от того, сколь ничтожны его возможности.

— Вы, — нажал Пыльный, закрепляя достигнутый успех. — Видели. Воронина.

— Нет-нет-нет! Вы меня, вероятно, не совсем, не вполне правильно поняли! Это Виталика! Виталика — да, видел, причем именно двадцать седьмого! А вот Воронина… — Вадим сокрушенно потупился. — Извините… Простите… Так уж вышло… Как-то вот… Не встречал.

Михал Анатольич пристукнул «монбланом» — и они продолжили. В том же духе. Пыльный наседал. Вадим таращил честные глаза и тупо стоял на своем. В конце концов глава инфбеза поднялся из кресла и циркульно промерил кабинет из угла в угол. Раздраженно ослабил узел галстука.

— Баню тут развели!… — буркнул себе. Натыкал на телефоне трехзначный внутренний номер. — Маргулиса!… Борис! Почему у меня до сих пор кондиционер шпарит? Не-де-лю! Я тут как в печке! Мне что, тебя лично под конвоем?… Да! И чтоб завтра! Сегодня же! — бросил трубку. Покряхтев еще немного, растворил высокое югендстильное окно. Вернулся к столу и до крайности недовольно зашуршал бумагами. В субтропиках потянуло прибалтийским холодком. — У вас постоянные отношения с Ритой Даугавиете из дизайнерского бюро «Клява ун партниери»? — зашел Пыльный на бреющем с внезапной стороны.

— Были, — лаконично отозвался Вадим, ничуть не возмущенный столь грубым вторжением в частную жизнь.

— Каким образом? Почему?

— Видите ли, Михал Анатольич… — Вадим скромно приумолк. — Понимаете ли… Не далее как сегодня, если быть точным… — глянул на запястье, — пятьдесят… э, виноват, пятьдесят одну минуту назад я послал вышеупомянутую Риту Даугавиете из дизайнерского бюро «Клява ун партниери» на хуй.

Пыльный мигнул. Что-то у него там с чем-то не сошлось. Ситуация вышла за рамки штатной, и Михал Анатольич поступил с ней наименее затратным образом: проигнорировал.

— Так, — сказал он. — Как часто вы видитесь с господином Черносвином?

— С кем? — совершенно непритворно удивился Вадим.

— Так-так, — Пыльный что-то черкнул «монбланом» на шелестящих листочках, помечая и прикидывая. — Так-так-так…

Хмурые свои, ни в какую систему не увязанные вопросики Михал Аанатольич закидывал со стоицизмом ясновидца, играющего в морской бой. С равнодушной демонстративной последовательностью он кладет снаряд за снарядом впритирку к бортам тщательно зашкеренной субмарины вибрирующего, едва сохраняющего видимость самообладания оппонента. Вот когда тот, вконец ошалев, всхлипывая, сам предъявит свою тайную подлодку: на! бери! сдаюсь! — Анатольич, видимо, с недоуменно-печальным сарказмом покачает головой: ну, дескать, чудак-человек, ты что, ЭТО от нас думал сокрыть? думал, мы не узнаем? какая непростительная, нелепая наивность! да каждый твой шаг, каждый… Впрочем, тут же позволит сарказму смениться участием опытного падре, узревшего безнадежно заблудшую, но, возможно, еще не вконец потерянную для раскаяния и покаяния душу: вот тебе ручка, вот бумага, пиши, ничего не утаивая, чистосердечное смягчает!… А ведь ни черта ты, сморщенный хрен, не знаешь, думал Вадим, механически отпихиваясь от пыльных атак. Даже не догадываешься. И туман ты напускаешь, всезнание гэбешное корчишь именно потому, что — НЕ. Даже что с Ворониным случилось — и то не ведаешь. Пропал. Не предупредил. Семья, поди, волнуется. Тесть, поди, а? Куда это, думает, зятек стратился? Никак на свадебном моем подарке прямиком обратно на таити свои к блядям тамошним укатил? А вот взять тебя за лацкан, да и выложить тебе, пердуну геморроидальному, как оно у нас на самом деле. И на рожу твою пыльную посмотреть…

— Значит, вы утверждаете, — гнул без устали Анатольич, — что сдавали ключ на посту охраны именно охраннику Федору Подлесному? Вы точно это помните? Насколько вы в этом уверены?…

— Более-менее.

— Что это значит?

— Это значит ровно то, что значит. Не более. Но и не менее.

— Слушайте, Аплетаев!…

— Михаил Анатольевич, — Вадим, уставший от уставной позы (на сиденье лишь полжопы, спина прямая, корпус наклонен в направлении следователя, шея искательно вытянута), сел удобнее. Развалясь. — У вас закурить не будет?… Закурить, — он для наглядности помахал перед ртом двумя пальцами.

— Что? — опять не сошлось у Пыльного. Костистая челюсть даже слегка отпала. Пыльный, оказывается, тоже подвисал сплошь и рядом. Причем требовалось для этого Анатольичу куда меньше, чем Вадиму. Вообще поведением геморроидального инфбезника руководила до неприличия примитивная программа. Пыльный способен был функционировать лишь в рамках заданной ситуации и роли — гражданина начальника, фискальной власти, карающей длани. Что-то меня заебала такая игра, уже со встречным раздражением подумал Вадим. Что-то одинаково слишком выходит — все до меня доебываются. Я что, настолько виктимен? Давайте теперь в мою игру поиграем. Чисто для разнообразия. По крайней мере, это будет честно, нет?

— Михаил Анатольевич, — поспешил пресечь он новую серию надоевших наездов, — достаточно. Будя. Я и так все уже понял. То есть понял, что ВЫ ничего не понимаете. Не въезжаете. Как выражался наш общий покойный отчасти коллега Сергей Гимнюк, не втаптываете. Не впитываете. И, пожалуй, даже не очень всасываете. — он закинул щиколотку одной ноги на колено другой, с удовлетворением наблюдая не уже не под-, а нормальное, масштабное, глухое ЗАвисание, избавиться от которого можно в лучшем случае перезагрузкой, в худшем — переформатированием, — а поскольку общение наше, не слишком, как мне кажется, приятное для обеих сторон, рискует таким макаром затянуться до обоюдного посинения, придется, видимо, вас просветить.

Пыльный издал скрежещущее междометие, аналогичное беспомощному писку, производимому мертво зависшим компом при нажатии любой кнопки на клаве. Вадим не обратил внимания.

— Итак. Андрей Владленович Воронин, начальник пресс-службы по должности и мудак по жизни, чья судьба вас, видимо, интересует в первую очередь, — того. Отдуплился. Выпрямился. Как раз тогда, вечером двадцать седьмого. Был он, конечно же, в этом долбаном пресс-руме, чего уж там. Ваша правда. И я его видел. И завалил. Забил. Как свинью. Череп проломил. Статуем этим ебаным. Хрусть! А труп утопил. В котловане вонючем в лесу…

Облик неодушевленного предмета, который принял Михал Анатольич и который чрезвычайно ему шел, оказался обманчивым: Пыльный вдруг сделал очень быстрое движение рукой — к телефону. Но Вадим — молодость, реакция! — перегнувшись через стол, опередил его. Перехватил трубку, присвоил японский кнопочный аппарат и оторвал от шнура. Зашвырнул в другой конец кабинета — тот агонально зазвенел. Вадим встал, потянулся. Засунул руки в карманы и прошелся по помещению — точь-в-точь как давеча Пыльный:

— Только это еще не все. Потому что не зря я долбоеба Гимнюка, родного племяша специального референта нашего обожаемого босса, покойным назвал. Его я тоже мочканул. Из его собственной волыны. В затылок. Мозги веером. Потом морду ему всю раскрошил, молоточком! молоточком! Всю ванну мне изгадил, мичман херов, приколите, Михаил Анатольевич? Что это у вас вид какой-то странный? Ау-у! Пыльны-ы-й! Ты меня слышишь? Отлично. Тогда слушай дальше. Это ведь тоже еще не все. Гимнюк, перед тем, как пачкать мне санузел, рассказал одну забавную байку. Не иначе как от дяди слышанную. Про нашего обожаемого босса и его друзей из России. Точнее, из Москвы. Точнее, из московского пригорода, Лунино такое, знаете, может? — он обогнул стол и остановился перед Анатольичем. Тот, офтальмопатически глядя снизу вверх базедовыми шарами, медленно откатывался в своем роликовом кресле. — Ай-яй-яй, — погрозил Вадим Пыльному пальчиком (тот вскочил, оступился, попятился), — как нехорошо! Такой солидный банк, что вы, что вы, крупнейший в Балтии. Такая репутация! Такие понты! Такие связи! И такими делами занимается. Бобоны бандитские моет! Кто бы мог подумать?

Вадим продолжал наступать, тесня Михал Анатольича, немо разевающего полный крепких желтых никотиновых зубов безгубый рот. Оттеснил до самого окна. Тут глава инфбеза наткнулся лопатками на приоткрытую высокую створку и прекратил движение — дальше было некуда.

— Что, Пыльный, — грустно оценил картину Вадим, — молчишь? Тебе нечего сказать?…

Открыл рот. Закрыл рот.

— Плохо…

На плечах главы лежали пылинки перхоти. Позади Анатольича широко и неопрятно развалилась банковская стройплощадка.

— Погоди, — вспомнил Вадим, — А господин Черносвин-то тут при чем?… А?

Бесполезно.

— М-да, — резюмировал Вадим. — Ладно. Заебал ты меня…

Пыльный начал было протестующее движение, когда он ухватил Анатольича левой за твидовый ворот, а правой за брючный ремень — но так и не довел его даже до середины. Cтарикан был неправдоподобно легкий — точно, мумия! Вадим без особого труда оторвал его от пола и перебросил гэбэшные мощи через подоконник. Грянув локтями о раму, взмахнув лаковыми штиблетами и по-прежнему не произнеся ни звука, глава инфбеза ушел спиной вниз. Вадим подождал какого-нибудь впечатляющего удара, сочного шлепка. Донеслось что-то неопределенное и неубедительное. Вадим выглянул. Михал Анатольич упал на вертикально торчащий штырь железобетонной арматуры — и штырь пробил тело насквозь, чуть выйдя из груди. Пыльный полулежал-полувисел на этом штыре, раскинув длинные руки и ноги, как атлет на хрестоматийной иллюстрации к «принципу золотого сечения» — словно придерживая конечностями невидимый обруч. Голова запрокинулась, лица не было видно.