"[Голово]ломка" - читать интересную книгу автора (Гаррос Александр, Евдокимов Алексей)

7

Как он стоял-то? Так? Мордой? Нет. Верно. Боком чуть-чуть. Вот… Погоди. Каким боком? Этим? Нет. Правым. Так? Вадим вертел Мурзиллу на подставке-тумбочке, пытаясь точно воспроизвести первоначальный ракурс. Это было важно. Важнее всего. Андрей Владленович лежал перед его столом, чуть на боку, обиженно уткнув лицо в пол. Вадиму был виден только затылок. Вострые носы ботинок особенно глупо, под неудобным углом торчали в стороны. Что с ним может быть? Вырубился? Или? Вадим понимал, что надо приблизиться, нагнуться, попробовать пульс: запястье там, сонную артерию… Не получалось. Тронул ногу с места — в обратную сторону. Отпятился к выключателю. Шлепнул. Залп десятков белых трубок холодного накаливания оглушил, как сирена. Вадим тут же погасил свет. Перестал видеть хоть что-то: мерцающая ряска… Помедлив, включил опять. Вернулся к своей ячейке — и стал стеклянный, оловянный, деревянный: на мониторе, на клавиатуре, на полированной карей столешнице, на деловитых, распираемых цифирью распечатках радостно блестели яркие темно-красные полосы. Две энергичные параллели с краю экрана сердито, словно училка лит-ры, перечеркнули неприличное слово МР-Р-Р-Р-Р-РАЗЬ. Из-под головы Владленовича, как из-за нижнего среза карты мира, на истоптанный ковролин осмотрительно выбралась толстенькая лакированная Антарктида. Двойное «н», досаднное исключеннние, директивнннная неправильннннность продолжала вибрировать в Вадиме, вытрясая все.

Он присел на корточки. Нерешительно потрогал кожаное плечо, будто собираясь сказать: хватит, хорош стебаться, вставай. Попытался перевернуть лежащего. Не тут-то было (вторично бегущей строкой метнулось чумное предположение, что Воронин просто валяет дурака). Вадим напрягся, перевалил неправдоподобно тяжелое, какое-то рыхлое тело на спину. Пьяно мотнувшаяся голова глянула на него пьяным же отсутствующим взглядом. Опрятная лужица размазалась, сделавшись грязью и оказавшись катастрофически обильной. Так почти допитая чашка кофе, будучи опрокинута, умудряется целиком покрыть коричневой жидкостью твой столик, густо обрызгать сопредельные и непоправимо запятнать соседей по комильфотной кофейне. Вся левая половина лица Андрея Владленовича мокро лоснилась бордовым, щека, подбородок. На висок его Вадим тщательно не смотрел, но, однако же, точно знал, какая там обширная, до уха, чертовски неприятная вдавленность, и cколь безнадежно нарушена и перепачкана модельная стрижка. Что-то еще тут было в корне неправильно — только время спустя Вадим понял, что именно: на Очкастом нет очков. Топорща матово-металлические дужки, они пристроились рядом на полу. Вадим машинально подобрал. Медленно, словно готовясь встретить ледяное окоченение или липкую подгнилость, он протянул руку и прикоснулся к горлу начальника. Горло было теплым, мягким, прощупывался клинышек кадыка. Вадим плотно обнял Воронина под подбородок развилкой большого и указательного пальцев, ища шевеление крови. Сжал. Чувствовались колкие точки невидимых сбритых волосков. Пульса не чувствовалось. Он жал, вдавливал руку в не желающую откликаться кожу, он ощущал под ее складками трубку гортани, пустоту вокруг, утолщения сбоку шеи, — и давил дальше, стискивал, душил. Он долго-долго ждал хоть самого жалкого, прерывистого сигнала — может быть, час. Или три. Тем дольше ждал, чем яснее видел. Начальник пресс-службы международного коммерческого банка REX Андрей Владленович Очкастый мертв, как полено. Следующей спонтанной, безотчетной реакцией Вадима был могучий императивный позыв срочно удрать. Он уже взялся за ручку двери, когда очень-очень ясно вспомнил свою роспись в разграфленной амбарной тетради на посту охраны — напротив номера пресс-рума и точного времени, когда взят ключ. Подпись под чистоcердечным признанием. Вадим застыл, соскочил рукой на торчащий изнутри в замке тот самый ключ — и быстро заперся два оборота. Тело. Тело как улика. Тело оставлять здесь нельзя.

Он вернулся к своему компьютеру. Окропленный монитор терпеливо лучился. Вадим ткнул кнопку, пресек. На пластиковом прямоугольничке с овальным углублением и надписью power остался издевательски четкий красный отпечаток указательного пальца. Его правая кисть, которой он щупал пульс — тоже была в крови. Балансирование на грани окончательной потери контроля над собой. Гулкий, стремительный, мощный торнадо: основание гибкого столба в мошонке, широкая воронка между ушами — голова и правда кружилась… Страх. УЖАС. Ни единой связной мысли, гомонящая толкотня. Кровь. Кровь надо убрать (труп вынести). Чем убрать?! Ковролин, впиталось, ни за что не отмоешь, только специальным пылесосом какие-то запредельно дорогие пылесосы особые насадки паровые по ящику рекламируют ковры чистить не то! Труп — куда его деть? Куда ты его унесешь — он же тяжелый и неудобный как хрен знает что. И в юшке весь. И куда его деть? В сортир? В очко… Очкастого же наверняка видели: на вахте, на лестнице (Виталик! Виталик из компьютерного!), даже могли видеть, как он в пресс-рум… Пустое вечернее предпраздничное здание внезапно оказалось просто-таки фаршировано народом. Охранники, засидевшиеся клерки, уборщицы кишели, мельтешили, роились по банку — бдительные, специально натасканные на коллег, желающих избавиться от изуродованных трупов злодейски убиенных шефов… Куда его деть? Засунуть в угол потемнее: ведать ничего не ведаю, поскользнулся, упал, головку зашиб… Пьяный был. Бред, бред. Все здание перетряхнут, наизнанку вывернут. Обнаружат следы крови (ковролин!). Кто был в пресс-руме вчера вечером? Аплетаев, вот, пожалуйста, сам расписался. Без толку. Все без толку, кердык тебе, Вадимушка. Абсолютное безволие накатило, беспомощность, усталость. Забиться, захныкать — делайте со мной что хотите, да, я во всем виноват, я убил, ломанул вот ящеркой по жбану… Дадут даже если за непредумышленное, лет не меньше пяти-восьми. Зона, зэки, прописка, опускание, петухи. Ржавые ножи пенитенциарной мясорубки. Из здания, равнодушно и безапелляционно сказали ему. Тело обязательно надо вынести из здания. Подальше, чтоб никто не подумал, что Воронина в банке убили. Лучше — чтоб вообще никогда не обнаружили. Увезти, утопить, закопать. А если кто-то сейчас захочет зайти в пресс-рум? Мало ли, приспичило. Приспичило же Очкастому. Заперто, свет. Второй ключ у охраны… Херня, думай спокойно! Повсюду камеры — банк же, секреты, тайна вклада… Как увезти? На его же «понтиаке»? (Хоть шофера бери… А то что, не пить на первой…) Шофер? Ждет?! Спокойно!! Обыскать. Если ключи от машины при нем — приехал сам. Вадим остервенело вытер пальцы факсом из Департамента госдоходов (хотел кинуть в мусорник — кровь! — куда? — фак! — сунул в карман). Руки тряслись, как с дикого бодуна. Стараясь не влезть в маркую гуашь, стал шарить по трупу. Гражданин начальник смотрел сквозь, презрительно, не замечая. Левый карман пальто пуст — скользкая подкладка. Правая пола загнулась под — чтобы залезть в другой карман, тело пришлось перевернуть обратно. Очкастый тюкнулся мордой в собственную кровь, как бухарь в собственную блевотину (возня с отдуплившимся Владленовичем и впрямь все время напоминала Вадиму брезгливую заботу о приятеле, набравшемся до состояния готовальни). Вот! Ключи. Автомобильные. Я ж водить не умею… Херня. Разберемся: снять с ручника, нажать сцепление, повернуть зажигание, первая скорость, влево и вперед, так? Как дотащить труп до машины? Через коридоры, мимо внутренних камер, мимо вахты, через главный вход, мимо внешних камер… В окно! Внизу — стройплощадка. Камер нет. Загнать на стройплощадку «понтиак», засунуть труп, увезти, избавиться. Ага. Четвертый этаж. Восемьдесят кило. Ша-арах! И брызги во все стороны. И заметят, как я его через подоконник: министерство напротив, слева — главная резиденция REXа. Он вдруг понял, что на виду. В освещенном незашторенном помещении. Подскочил к окну, путаясь в лихорадочных пальцах, свел гнусно-розоватые будуарные жалюзи. В министерстве осталась пара-тройка огней, зато один зажегся слева. Где стоит машина? На банковской стоянке? Как объяснить, c чего это вдруг Аплетаев решил покататься на «понтиаке» начальника? Думай, жопа, думай — головой назначу! Камеры… В их здании, где помещалась пресс— и аналогичные мелкие вспомогательные службы, не занимающиеся впрямую денежными операциями, внутренних камер, кажется, нет. Есть на лестнице. У главного входа — внутри и снаружи. По периметру. Стройплощадка. Да. Все-таки стройплощадка, наверное, единственное не отслеживаемое место. То есть, конечно, камеры стоят на углу их корпуса и на углу перпендикулярного. Но под самой стеной должна быть «мертвая зона». Наверное. Разумеется, пристального внимания на организацию охранной системы Вадим никогда не обращал. Ладно, допустим, там его действительно не запасут. Но как отнести труп? По частям… три ха-ха. Тридцать три. Вадим представил, как, от макушки до пят изгваздавшись, перепиливает начальственную ляжку ножичком для бумаг, — и действительно истерически хихикнул. Как раз вся ночь уйдет. На одну ляжку. Вот приколются коллеги с утра: сидит посреди сплошь окровавленного офиса Аплетаев, в руках — нога шефа. Ноги в руки. «Ваши ноги в наших руках» — рекламный слоган обувного магазина… Думай!!! Ни хрена не получалось думать. По черной лестнице… К черному ходу. Не иначе заперт и тоже камера. Какие еще выходы из здания есть? Окна, двери? Бывшая дверь в бывший флигель? Через вестибюль, гарды, камера… Еще. А? Стоп. Имелась же еще одна… Где? Через… кухню? Вадим зажмурился, вспоминая планировку. Точно. Как раз на спасительную площадку. Что с ней? Заколочена? Замурована? Пожалуй, заколочена. Заколотили — расколотим… Может, проканает. Может. А может — прямо в коридоре на кто-нибудь напорюсь, пока буду тащить. А может — все-таки стоит тут какая незамеченная камера. Или на стройке. А может — черная лестница заперта (сто процентов заперта). А может — машина Очкастого на стоянке, откуда ее не отгонишь без внятного объяснения, а какое может быть тут к дьяволу внятное объяснение? Все равно — как Воронин заходил в банк, видели, как выходил — нет… Кровь!… Рецидив обезволивающей паники — острый, но недолгий. Не отделаться от ощущения, что все твои логические выкладки — полная смехотворная бня и что даже если ты будешь действовать, как тебе кажется, разумно — тебя все равно тут же зажопят и повяжут. Какая-нибудь мелочь, жалкая, глупая, но принципиальная. Мелочь, на которой ты обязательно, с гарантией, проколешься… Совершенно точно зная, что снаружи уже толпятся гарды, менты, Пыльный с Цитроном — все при оружии и наручниках, готовые хватать и крутить, Вадим вышел в коридор. Тут же запер за собой. Пусто. Совершенно пусто. Он принялся искать камеры. Одна и в самом деле была на лестничной площадке — метила объективом в лобешник. И все. Вадим спустился на пролет, подошел к окну — и сразу увидел «понтиак». Лимонный, расплющенный, заметный — тот мерз как раз напротив простреливаемого камерами главного входа. Похоже, Очкастый намеревался заскочить на работу совсем ненадолго… — Это ты в день зарплаты у кассы говорить будешь! — громко произнес внизу неопознанный голос. Вадим мгновенно взлетел по ступеням, шарахнулся в коридор. Но никто так и не появился. Тогда он двинулся к черной лестнице. Шесть шагов от пресс-рума. Прямой поворот. Еще десять шагов до курилки. В курилке даже свет не горит. Пусть и дальше не горит — Вадим почти вслепую выявил дверь. Ну конечно. Закрыто. Он бессмысленно подергал. Дверь была хлипенькая, несерьезная. Что логично — ежели пожар, чтоб долго не возиться. А если труп надо вынести?… Вадим примерился и врезал ногой под ручку. Ахнуло на весь банк — он аж присел. Похуй. Пустой этаж. Дверь, однако, и не подумала покорно распахиваться. Видимо, он был неважный Чак Норрис. Неубедительный. Он лягнул еще раз. Еще — куда сильнее. Боль отдалась до колена. Но в замке, вроде, треснуло. Вадим отошел на шаг и ударил плечом. Всем телом. Сильнее!! Больно! Cильнее!!! — показалось, он раздробил к херам собачьим пару костей — но дверь с мерзким хрястом отошла от косяка. Внутри — точно такая же темнота. Он аккуратно прикрыл: все как было… Бегом, догоняя захлебывающийся фатальными вероятностями хронометр, возвратился в пресс-рум. Так. Думай. Тело. Голова. Кровь. Голову необходимо чем-нибудь замотать. Чем-нибудь непромокаемым. Целлофан. Пакет. Что бывает проще и вездесущее целлофанового пакета? Вадим принялся рыскать по столам, по ящикам столов. Бумаги, аудиокассеты, журналы, сигареты, видеокассеты — мать, почему ни у кого нет обычного целлофанового пакета?!! Кретин. Мусорник. Мать… Он вытряхнул из первого попавшегося ведра скомканную бумагу, вынул черный шелестящий мешок, которым оно было выстлано. Тонкий, слишком тонкий, порвется… Еще один. И еще. Он покидал мусор обратно, затолкал ведра под столы. Очкастого в очередной раз надо было переворачивать. Пакостная жижа потемнела и загустела, стала бурой и сальной, как машинное масло. Глаза ему закрыть, что ли? На хрена, если всяко в пакет? Нескольких секунд хватило, чтобы измазаться. Безнадежно, по уши, по яйца. Кое-как Вадим натянул мешок Воронину на голову. Левый висок отвратительно промялся под пальцами. Мешок был гораздо больше головы, болтался. Второй сверху. И третий. Обязательно сползут. Чем-то подвязать. Он хотел было оторвать провод от ближайшего компьютера, но вовремя остановился. Веревка, веревка… Еще одна заморочка. Где взять в офисе веревку? Галстук. Золотой шелковый галстук со скарабеями. Черт. Он задрал мешки, полез под остроугольный оксфордский воротничок. Жирные фаланги оскальзывались на извивающемся шелке. Узел сложный, м-морской, блядь, ничего в простоте, галстук и то!… Он дернул, затылок Андрея Владленовича глухо пристукнул об пол. Вадим поднял руки, подул на них. Сейчас. Вдохнул, выдохнул. Двумя пальцами оттянул от кофейного горла тесно спеленутый галстучный бутончик. Ногтями заклещил какой-то лепесток, мелкими щипками, будто вытаскивая занозу, растянул, разболтал, растряс. Есть. Вадим выдрал из-под начальника жеваную удавку, поглубже напялил хрустнувшие фольгой пакеты и туго, в три витка обмотал золотом и скарабеями шею Очкастого. Накрепко завязал. Резко встал — и шатнулся: все вокруг поддернули, сместили на сантиметр. В уши ссыпалась быстрая струйка шороха. Вадим цапнул очередную распечатку, заскреб кисти. В карман. Тронул поролоновое запястье Очкастого, локоть… нет. Попытался подхватить сзади под мышки. Поволок. Воронин был как мешок камней. Как гроздь мешков — весь разваливался, разбросал конечности. Черная пластиковая округлость туповато тыкалась в вадимов живот. Пальто, многослойные одежи неловко расползались кожурой раскисшего банана. Что-то маленькое отскочило — перламутровая таблетка. Вадим выпустил Очкастого, присвоил пуговицу. Нет. Так не пойдет. Он замученно огляделся. Стул. Крутящийся офисный стул. На роликах. Вадим подкатил легкую серую конструкцию, с натугой взгромоздил Андрея Владленовича, попробовал усадить. Тот, упрямо мотнув пакетами, немедля пополз набок. Вадим поймал, шипя вполголоса, приспособился, перекантовал труп брюхом на спинку. Овальная лопасть уперлась в диафрагму, крякнула под весом, возжаждала опрокинуться. Он придавил сиденье коленом. Свесив пакши, растопырив ноги, чертя по ковролину жесткими носами мягких шузов, заботливо придерживаемый подчиненным Очкастый споро поехал в последний путь. Вадим уткнул его предполагаемым лбом в дверной косяк, осторожно отнял ладони, выглянул. Никого. Цокнув колесиками о металлический плоский порожек, стул выкатился в большой мир. Заартачился, повихлял — но в итоге смирился с навязанным направлением. Раз, два, пять, поворот. Напрягшийся стул выкручивается, падла. Хуй тебе. Десять шагов до курилки. Сейчас. Сейчас кто-то вывернет навстречу. Курилка. Стул вздрогнул о высокий порог, взбрыкнул крестовиной — и с шумом вывалил трупак на гигиеничные плитки. Вадим скрюченно, не разбирая, впился в оранжевую шкуру, в полотняную, льняную, хлопчатобумажную мякоть, лезущую изнутри, — и конвульсивным броском выложил Очкастого на заглаженный бетон черной лестницы. Притворил выбитую створку. Назад, подцепив стул. Открытый пресс-рум — как дырень в собственном животе. Влетел, щелкнул замком. Прислонился. Бух. Бух! Бух!! Бух!!! Замызганный вещдок десять дробь пятнадцать метров. Вадим сгреб со своего стола блеклый длинный серпантин остатних факсов, аккуратно отмазал монитор. Клаву. Столешницу. Процессор! Зыбкий штрих-код папиллярных линий на power'е. Он клюнул кнопку бумажным уголком, «пентак» послушно ожил, заcтрекотал, сморгнул экраном. Неиспачканной костяшкой мизинца Вадим с ненавистью вырубил. Так. Теперь… главное. Он упал на колени, завозил факсом по черной сгущенке, подсохшей подливе. Грубый прогорклый дух сразу, минуя ноздри, налип на лобные доли. Распечатки вмиг обратились в ком коричневой дряни. Куда его? В мусорник? Нет. В карман? Не отмоешь потом… В унитаз? Забьет. Изорвать? Время. Сжечь? Дым… Нестерпимо зачесался, засвербил нос, Вадим потянулся, отдернул изгаженную руку, яростно потерся о локтевой сгиб. Спрятать! Запирающийся, никогда не запиравшийся им ящик стола. Вадим выдвинул, запихнул, задвинул. Пятно на полу никуда не делось, раскорячилось только. Чем еще… Вадим смел с соседнего стола тонколистый попсовый журналец «Вот так!». Рыбоглазый секс-символ одной шестой суши Путин Владимир Владимирович, бандерша постсоветской эстрады Пугачева Алла Борисовна, золотой голос России Николай Басков добросовестно ерзали высокорейтинговыми фейсами по протекшему содержимому Очкастого. Вадим употребил Киркорова, Агутина, Моисеева, Варум, Ричарда Гира, Бритни Спирз, ментов, убойную силу, остановку по требованию и последнюю тайну египетских фараонов, когда понял, что большего не добьется. Всю липкость, маркость, жирность он устранил, но сырая темная амеба сантиметров сорока в диаметре изведению не поддавалась. Она не вызывала особых ассоциаций с кровью. Но внимание привлечь могла. Привлечет. Непременно привлечет. Журнальные потроха отправились вслед за факсами. Вадим замкнул ящик. На ключе осталось. В карман. Там уже. Тоже в. В ящик! Пустая пивная бутылка — туда же… На запор. Спокойно!!! Руки… Пятно. Сначала пятно. Чем-то закрыть. Мурзиллиной подставкой? Заметят — слишком далеко… А! Он хотел схватиться, вспомнил про руки, оббежал стол, ногой, пыхтя, выпинал не крепящуюся к столешнице тумбу немного вперед. Оценивающе замерев, защемил предплечьями и водрузил на получившийся уступ нарочито измятую снабженную польской надписью кружку. Вам меня не доконать. Скверно, скверно, паршиво! За неимением лучшего… Куртку пришлось брать за воротник зубами. Свет тушить локтем. Ключ от рума тоже, вестимо, изговнился, но теперь — пофиг. В сортире он выплюнул прямо на кафель солоноватую китайскую плащевку, до отказа вывернул синий и красный. Вылил на ладонь столько жидкого мыла, что спермовидный шампунец щедро обспускал пол. Кровь отмывалась хреново, словно въелась в кожу: Вадим как заведенный добавлял и добавлял мыла — пока в раковине до краев не вспухла легкая, пупырчатая, напоминающая кислородный коктейль, которым его когда-то потчивали в детском санатории, подушка. Пена перла даже из отверстия под краном — сток ее не принимал, что ли. От смытого с вадимовых ладоней она приобрела нежно-алый цвет… Он таки их отдраил. И оба ключа: от комнаты и ящика. Только финальные жертвы руководящих лейкоцитов: ребристые металлические набалдашники с вензелями Ottove Meloda да белую настенную коробочку-мыльницу с оттиском KATRIN — не успел. Дверь слева с решительным звуком распахнулась, едва не задев Вадима, и впустила в туалет полузнакомого объемистого краснолицего дядька. Банковского электрика, или сантехника, или что-то в этом же вспомогательном роде. Гошу/Жору/Пашу/Кешу…

— Ты-то че здесь ловишь? На работе горим? — неодобрительно-равнодушно осведомился Гоша/Кеша и, не ожидая ответа, с пыхтением приподняв пузо, расстегиваясь на ходу, пристроился к писсуару.

— А, — единый каменный спазм спер тело и разум. Крашеная пена и не думала оседать. Вот-вот он отжурчит, стряхнет, застегнется, захочет сполоснуть грабли… Вадим так и стоял, сгорбившись, механически водя кистями под струей. — Руки мою. Вот-вот.

Электрик Паша отжурчал. Стряхнул. Застегнулся. Пернул. Покосился на валяющуюся куртку. И, минуя раковину, молча покинул сортир.

На середине ладони плотная гладкошерстность собравшихся гармошкой носков сменялась редкой жесткой волосатостью костлявых щиколоток. Дейстовать требовалось рывками: пальто, пиджак, рубашка, все прочее, завернувшись назад, вязко стелилось по умножающимся пролетам. Воздетые — сдаюсь! — верхние конечности шкрябали о стойки перил. Четыре этажа. Восемьдесят восемь ступеней, если по стандарту. 88. Две восьмерки. Две поставленных на попа бескончености. Вадим буксировал Очкастого за ноги, беспрестанно оглядываясь. Полиэтиленовый черный пузырь с плюхающим шуршанием считал ступени. Вадим даже подумать боялся, ЧТО там — в пузыре. В пятом классе они с пацанами наполнили гондон из-под крана и пустили по школьной лестнице. Гипертрофированная мутно-прозрачная ртутная капля готовно пробулькала до первой площадки, а вот там, явив норов, прыгнула вбок — и сорвалась прицельно под ноги директрисе Людмиле Петровне. Фонтан. Петергоф. В тот раз они успели слинять. Пуфф. Шух. Светлые очкастые подошвы похожи на стертые паркетины. Очередная площадка, в углу — огнетушитель. По нему следует выстрелить, он с жутким грохотом взорвется, открывая тайник или дополнительный проход. Пуфф-шух. Пуффшух. Вадим не сразу понял, что лестница кончилась. Первый этаж. Выход налево, наружу. Наверняка и сигнализация, и освещено, и внешняя камера. Направо — внутрь. В помещения банковского кафеюшника… Каблуки Андрея Владленовича гусарски клацнули о бетон. Вадим попробовал: створка была не прочнее, чем уже высаженная им. Одна херня: открывалась она тоже — ВНУТРЬ.

Не выбить.

Выломать. Чем? Чем?!

Неизвестно, сколько проторчал он на темной площадке, пытаясь что-то сообразить. Ничего не сообразив. Ни на что не надеясь. Спустился еще ниже — в подвал.

Внутренняя дверь, естественно, и тут была закрыта — но в просторном предбаннике свалили едва различимый в рикошетах задутых через подпотолочные щели-оконца фонарей всякоразный строительно-ремонтный хлам. Высокий баллон с манометрами на рогатой тележке — сварочный? Доски. Железо. Вадим долго гремел жестяными ошметками, обрезками труб, мотками проволоки. Рано или поздно — поздно! — ему должно было попасться что-то такое. Алюминиевая фомка, дверная ручка, суверенная от замка. Подобное — подобным… Он вклинил острый конец в дверную щель. Налег грудью. Слишком короткий рычаг. Морщась, Вадим стал бить, бить! бить!! бить!!! раскрытой ладонью, не обращая внимания на мозжащую, с каждым ударом все менее выносимую боль, на кровь, уже свою, на дрязгающее эхо. Дохлый номер.

Он остановился слизать юшку — и тут нечто невообразимое взвилось, запрыгало, разлетелось, нечто гривуазно-легкомысленное, какой-то дикий канкан… Вадим отпрянул от двери, ошалело завертел башкой. Труба. Мобила. Взывающая из недр Очкастого в бетонную темень.

Что делать? Вырубить? Чтоб я знал как… Да хрен с ней, пусть звонит. Абонент выбыл из зоны обслуживания. Во всех смыслах. Но, видать, кто-то очень вожделел Андрея Владленыча — телефон верещал и верещал. Заливалась кабарэшная мелодийка. По второму заходу. По третьему. Да заткнись ты, сука! Еще немного — и, похоже, Очкастому не останется ничего, кроме как с проклятиями вернуться на этот свет — благо недалеко ушел — и ответить… Заткнулся. Ну наконец-то… Вадим подождал чуть — и продолжил ломать. Новые звуки загромыхали по лестнице.

Никак…

Й-йессс!

Зальчик, куда прорвались задыхающийся Вадим с бездыханным шефом, оказался неким подобием тамбура на задах ежедневно посещаемого обоими ведомственного кафе. Хоть глаз выколи. Очкастый покинуто притулился к неопределенным ящикам. Руками по стенам. Правая страшно саднит и сочится. По барабану. Шкаф. Железный. Нет — висячий шкафчик. Проем… Проемов нашлось целых три. Два закрыты — а один даже распахнут. Это было совершенно невероятно — не могло так повезти. Но вот поди ж ты. Кухня.

Видимость благодаря окнам, пусть и зарешеченным, — не в пример. Столы, плиты, шкафы. Если он хоть что-то помнит, ход в снесенную пристройку — в дальнем конце, кухня сообщалась с ее аналогичной хозизнанкой. Но то ли Вадим помнил плохо, то ли неуемные повара успели произвести перестановку — в искомом углу воздвигся громадный, в полтора роста (и столько же — в ширину), даже на вид неподъемный, недвижимый, непоколебимый холодильник. Холодилище. Холодильникус рекс. У-упс…

Вадим повлек на себя опечатанную безликим календарем дверцу. Прокомпостированные дуплетом кругляши, треугольные хрящеватые уши, хвостики-спиральки, бусинки, вытаращенные тебе в харю в дауническом счастье. Консервированная ветчина ТРИ ПОРОСЕНКА. Боевая фаланга жестяных банок щетинилась безумновато-радостными рыльцами с полки точно на уровне переносья. Вадим изымал и выставлял ветчину, паприку в томате, молодую кукурузу, маринованные огурчики, сайру бланшированную, лучший зеленый горошек Бондюэль. Одинаковое, конвейерное действие анестезировало. Изъял. Выставил.

Облегчил.

Почти в шутку подступился.

Дурацкая вышла шутка. Не смешная.

…На свете нет ничего невыполнимого — в этом Вадим убедился пару геологических эпох спустя, многажды исчерпав неведомым образом возобновляемый физический ресурс, порвав в себе все, что может порваться, хренову тучу раз осознав бесполезность своего запорного кряхтения. И обнаружив безучастно в какой-то момент, что долбаный рефрижератор отстоит от стены на полметра с лишним. И вот тогда Вадим убедился, что невыполнимое на свете, конечно же, есть. Нет, дверь наличествовала — как раз там, где он ожидал… Но она была не только заложена кирпичами — а еще и заштукатурена. Вадим завороженно повозил подушечками пальцев по сплошной самодовлеющей шершавости — будто подозревая, что под ней все-таки таится хилое дерево, путь к спасению, полная невиновность, здоровое законопослушание, жизненный успех, карьерные свершения, семейная гармония, почтительные дети, любящие внуки, сытая старость и смерть во сне… Потом просто сел под стенку и остался сидеть. Ресурс оказался обширным, но да, ограниченным. Еще пару раз спохватывался и разочарованно сникал в соседней галактике телефон Очкастого. Вадимово оцепенение было бессрочным и неподвижным — но отнюдь не безмысленным. Другое дело, что мысли, вразнобой, без соблюдения иерархии распределившиеся по слоям сознания и одновременно бродящие каждая в своем, ни за что в Вадиме не задевали и себя не навязывали. Среди прочих было отвлеченное рассуждение о том, что звонящий вхолостую сотовый телефон — это вовсе не невостребованный и в силу того лишающийся всякого смысла служебный технологичский объектец — а вполне самодостаточное существо. И его пустопорожние трели — сродни фальшивой расхожей мелодии, какую человек в хорошем настроении свистит себе под нос. Может, мобильник тоже в неплохом расположении духа. И задокументированная в анналах обстоятельная беседа с автоответчиком аппарата, стоящего на redial — чем не доказательство равноправия первой и второй природы?… А сильно поглубже из тревожной придонной мглы всплыла куда более предметная мысль, зубастая, реликтовая, как тираннозавр Мурзилла, мысль о круглом бронзовом ящерьем постаменте — о том, что его вытереть Вадим впопыхах забыл… За ней последовала длинная, еще более мрачная череда. Постепенно, порциями, синхронизируясь с разгоранием в руке, до Вадима доходил идиотизм всего, что он сделал и намеревался сделать. На что он, скажем, рассчитывал, ломая двери одну за другой — что никто не проследит его маршрут? И насколько всерьез он полагал, что из здания как бы то ни было банка, большого охраняемого банка можно незаметно вынести несподручную кладь эдакого размера? А также что никто, включая две как минимум камеры по периметру, не засечет, как вламывается на стройку «понтиак»? Управлять которым, кстати, Вадим и вовсе вряд ли сумеет. И каков у него шанс — хотя бы и облачившись в оранжевое пальто Очкастого, — пройти через коридоры, миновать вахту, не вызвать подозрений, заводя плейбойскую тачку на самом видном месте? И как в таком случае расценивать загадочное растворение Аплетаева в пресс-руме? Тупик был настолько глухим, что ни шаги, ни клекот близкого замка, ни вспыхнувший свет, ни даже зрелище охранника Сергея Гимнюка в милитарной форме и при уставном дубинале не вызывали у Вадима никаких эмоций. Ни малейших.