"Черная Луна" - читать интересную книгу автора (Геммел Дэвид)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Никогда еще в своей недолгой жизни Сарино не применял еще такой силы, какую он вложил сейчас во все пять уровней Авеи. Стеклянные бутылки, поглощавшие ток его мощных чар, нагрелись и мелко дрожали. Взяв в руки последнюю бутылку, Сарино невольно увидел в стекле отражение его уродства — безволосая, покрытая шрамами голова, пустая глазница, оплывшая, словно воск, левая половина лица.

— Воплощенное зло, — пробормотал он вслух.

Зло. Это слово хлестнуло Сарино, точно плеть.

Неужели он, Сарино, — зло? А дароты — зло? Интересная мысль. Были люди — по большей части священники, — которые верили, что зло абсолютно. В их понимании зло разливалось в воздухе, касаясь каждого человека, порождая в сердцах и умах зерна похоти, ненависти, алчности. Иные — как и сам Сарино — полагали, что зло относительно. То, что может быть злом с точки зрения одного человека, другой может счесть добром. Многое зависит от нравственных правил и законов, которые управляют тем или иным сообществом людей. Какие нравственные правила нарушили дароты? С их точки зрения, пожалуй, что никакие. Так можно ли сказать, что дароты — зло?

Сарино хихикнул. Ничего не скажешь — нашел время философствовать! Одно он знал наверняка — что сам нарушил нравственные законы своего сообщества. Он убил женщину, которая любила его, допустил гибель своих подданных, предал свои земли во власть немыслимого ужаса. На миг сердце Сарино сжалось от безмерной грусти, ощущения потери, которую возместить невозможно. Дуводас говорил об искуплении… но есть проступки, которых искупить нельзя.

Устало поднявшись, Сарино обыскал кладовую и наконец нашел небольшую стопку пустых мешков. От мотка тонкой веревки он отрезал ножом кусок фута в четыре длиной. Сделав два разреза в горловине мешка, Сарино привязал к нему веревку. Потом положил в мешок все шесть бутылок, повесил его на плечо и стал ждать. Бутылки в мешке едва слышно позвякивали.

Тарантио спросил, хочет ли он умереть. Да, безмолвно ответил ему сейчас Сарино. Безусловно — да. Он не знал сейчас высшего блаженства, чем кануть в небытие.

Едва переставляя ноги, Сарино вышел из кладовой и побрел по длинному коридору. Миновав череду комнат, он наконец вышел к узкой лестнице. В последний раз Сарино был здесь десять лет назад, когда самолично доставил в монастырь свои богатые дары. Тогда он долго бродил по монастырскому дому, дивясь тому, как искусно выстроен этот гигантский лабиринт. Главный зал, где скорее всего пируют сейчас дароты, располагается на нижнем этаже, но над ним идет галерея. Сарино напряженно вспоминал свой визит десятилетней давности. Куда же ему идти сейчас? Спустившись по лестнице, он свернул налево, прошел через просторную библиотеку и по пути выглянул из окна — уточнить, на верном ли он пути. Да, теперь он точно знает, что не ошибся. Преодолев еще два лестничных пролета и пройдя по другому коридору, он остановился у последней двери. Сделав глубокий вдох, Сарино осторожно открыл дверь и выскользнул на галерею. Вокруг потолочных балок вился удушливый дым, в ноздри Сарино ударил тошнотворно-сладкий запах жарящейся плоти. Заглянув через перила, он увидел внизу даротов. Они выломали из каменного пола плиты и огородили ими аккуратно обустроенное кострище. Над раскаленными углями вращался вертел, на который было нанизано человеческое тело. По всему полу были разбросаны окровавленные кости. Большинство даротов, усевшись подальше от огня, молча насыщались — лишь двое часовых, стоя у открытой двери, не сводили глаз с монастырских ворот.

Сарино запустил руку в мешок и вынул одну из бутылок. Затем он шагнул к самым перилам, чтобы его могли увидеть снизу.

— Я все спрашиваю себя, — проговорил он громко, — можно ли считать даротов — злом? Как по-вашему, вы — зло?

Жар и боль обрушились на его разум, и Сарино пошатнулся. Он полагал, что готов к телепатическому удару, но все произошло так быстро, что Сарино не успел отбить этот удар. Спохватившись, он сотворил защитное заклятие, и по его сознанию словно заструилась прохладная вода.

— Неужели ни у кого из вас не хватит ума мне ответить? — с вызовом крикнул он.

— Мы пришли за тобой, Сарино, — отозвался низкий гортанный голос. Сарино не сразу сумел разобрать, кто именно с ним говорит.

— И нашли меня. Теперь ответьте на вопрос: вы — зло? Два дарота, сторожившие у двери, вошли в зал. Сарино окинул даротов внимательным взглядом — недостает еще двоих. Рослый даротский воин приблизился к галерее, старательно огибая кострище.

— Это слово, человек, для нас ничего не значит. Мы — дароты. Мы — одно. Только это и важно под звездами. Выживание — высшая цель. Все, что помогает нам выжить и продолжаться, — добро. Все, что угрожает этому, — зло.

— Чем же угрожали вам олторы? Я-то думал, что они спасли вас.

— Они не желали дать нам землю. Они закрыли врата в наш родной мир.

— А эльдеры?

— Мы и они не могли существовать вместе, — ответил дарот. — У эльдеров слишком сильная магия. Они могли…помешать вам.

— Ах вот как! — выкрикнул Сарино. — Значит, вами движет страх?

— Мы никого не боимся! — взревел дарот.

Дверь на галерею распахнулась, и в проеме возник рослый даротский воин. Круто развернувшись, Сарино метнул в него бутылку, которую держал в руке. Бутылка ударилась о могучую грудь дарота — и взорвалась. Полыхнул огонь, тотчас охватив голову дарота, и тот пронзительно завизжал. Пламя жадно пожирало его, вокруг заклубился черный дым. Дарот пошатнулся, ударился спиной о дверь, затем рухнул на колени, весь пылая, точно живой факел. Пламя обрело голубоватый оттенок, жар стал нестерпимым. Выхватив из мешка вторую бутылку, Сарино метнулся к другой двери. Едва она распахнулась, он швырнул бутылку в дарота — но промахнулся. Бутылка разбилась о стену, никому не причинив вреда. Тогда Сарино проворно перебрался через перила галереи и перескочил на уступ деревянной колонны — десять таких колонн подпирали свод зала.

— Вы боитесь смерти! — кричал он. — Вашей жизнью правит страх! Вот почему вы ни с кем не можете ужиться! Высчитаете, что все другие народы такие же злобные себялюбцы, как вы сами. И на сей раз вы не ошиблись! Мы уничтожим вас! Мы загоним вас в западню и сотрем ваше чудовищное племя с лица земли!

На галерею выбежали еще три дарота. Сарино метнул в них бутылку, но они проворно пригнулись, и эта бутылка тоже разбилась, никому не причинив вреда. С высоты колонны Сарино видел, как Тарантио и Дуводас что есть силы мчатся по двору к воротам.

В этот миг копье ударило Сарино в живот, пригвоздив его к колонне. Сарино обмяк, навалившись на древко. Боль терзала его с немыслимой силой, изо рта струйкой текла кровь.

— Вы для нас ничуть не опасны! — со скрипучим смехом крикнул вожак даротов. — Ваша жалкая раса слаба и бесхребетна. Ваше оружие против нас бессильно. Мы изничтожили ваши армии, разрушили два ваших великих города! Ничто живое не может устоять против нас!

Кое-как стянув мешок с плеча, Сарино из последних сил швырнул его прямо в кострище. Прогремел оглушительный взрыв — и несколько даротов покатились по полу, объятые пламенем.

Второе копье ударило Сарино в грудь. И с ним пришло то, чего герцог Ромарк желал страстнее всех желанных благ мира.

Небытие.

Когда Дуводас вошел в таверну, Шира бросилась ему навстречу и обвила руками его шею.

— Я так боялась! — дрожащим голосом проговорила она. — Я уж думала, что больше тебя не увижу…

Дуводас притянул ее к себе и поцеловал в щеку.

— Я с тобой, — ласково сказал он. — И никогда больше тебя не покину.

Он погладил ее по длинным черным волосам. Шира подняла к нему сияющее лицо. Дуводас нежно поцеловал ее в губы, затем осторожно отстранился и присел у огня. Кефрин, отец Ширы, косолапя, подошел к ним и похлопал Дуво по плечу.

— Похоже, парень, ты совсем выбился из сил. Сейчас принесу тебе что-нибудь поесть.

Он ушел в кухню и вернулся с большой миской овсянки и кувшинчиком меда. Дуводас, однако, не притронулся к еде.

— Что с тобой было? Ты нашел ее? — жадно спросила Шира. Вместо ответа Дуводас развязал холщовый мешочек и вынул Жемчужину, ослепительно засиявшую в свете очага. С минуту никто из них не произнес ни слова. Теплая, точно живая Жемчужина покоилась в ладонях Дуво, и он всем существом ощущал тяжкий груз легшей на него ответственности. Шира смотрела то на Жемчужину, то на Дуво, и сердце ее разрывалось от любви к нему. Кефрин стоял поодаль. Он не мог постичь всей мощи Жемчужины, однако помнил, что ради нее семь лет сражались и гибли целые армии — и вот она здесь, в его таверне.

— О, — вздохнула наконец Шира, — как же она прекрасна! Словно луна, невзначай упавшая с неба.

— В ней сокрыты эльдеры, их города и земли. Все.

Подробно, не торопясь, Дуводас рассказал им о путешествии в горный монастырь и о гибели Сарино, герцога Ромарка.

— То, что произошло в монастыре, было поистине ужасно, — прибавил он. — Дароты перебили всех монахов постарше, а молодых пожрали.

Кефрин с неослабным вниманием слушал рассказ Дуво.

— Могу только представить, какой гнев тебя сейчас терзает, — проговорил он.

Дуво покачал головой.

— Эльдеры научили меня, как обуздать волну гнева — нужно лишь расслабиться и подождать, покуда она прокатится через тебя и схлынет. Это был нелегкий урок, но, думаю, я с ним справился. Гнев неизбежно приводит к ненависти, а ненависть порождает зло. Дароты таковы, каковы они есть. Они словно буря — жестокая и разрушительная. Я не стану ненавидеть их. Я никого не стану ненавидеть.

— Если хочешь знать мое мнение, — сказал Кефрин, — ты, сынок, избрал себе нелегкий путь. Человек рожден для любви и ненависти. Я не верю, чтобы нашлось учение, которое в силах это изменить.

— Ты ошибаешься, — мягко сказал Дуводас. — Я повидал в жизни немало зла во всех его проявлениях. И однако же это не переменило моих взглядов.

Кефрин улыбнулся.

— Хороший ты человек, Дуво. Можно мне потрогать Жемчужину?

Дуво не колеблясь протянул ему драгоценный шар. Кефрин обхватил Жемчужину своими могучими ладонями и загляделся в ее перламутровые глубины.

— Я не вижу там городов, — заметил он.

— И тем не менее, — сказал Дуводас, — они там есть. Я должен отнести Жемчужину на самую высокую гору Эльдера. Тогда эльдеры вернутся.

— И помогут нам уничтожить даротов? — спросил Кефрин.

— Нет, не думаю, что они на это согласятся.

— Тогда зачем их возвращать?

— Отец! — ахнула Шира. — Как ты можешь говорить такое? Разве эльдеры не заслужили того, чтобы просто вернуться к жизни?

— Да я не это имел в виду, — краснея, пробормотал Кефрин. — Я только хотел сказать вот что: если эльдеры предпочли укрыться от людских армий в Жемчужину, потому что не хотели сражаться, зачем же возвращать их только для того, чтобы они снова столкнулись с армией даротов?

— Хороший вопрос, — признал Дуводас. — На это я могу сказать одно: эльдеры мудрый народ и наверняка сумеют предложить иной выход, чем война. Одно их возвращение заставит даротов присмиреть.

— Надеюсь, что ты прав, — вздохнул Кефрин, возвращая ему Жемчужину. — Что же, мне пора идти на кухню. Нужно заняться стряпней, принести из погреба пиво и все такое… — Он снова глянул на Жемчужину и покачал головой. — Даже странно думать о всяких обыденных делишках в такой-то день!

— Жизнь продолжается, друг мой, — сказал Дуводас и не без усилия встал.

Шира взяла его за руку.

— Тебе нужно поспать, — сказала она. — Пойдем. В спальне тепло, и на кровати постелены чистые простыни.

Рука об руку они поднялись в спальню. Дуводас положил арфу на стол и стянул с себя заляпанную дорожной грязью одежду.

— Полежи со мной немного, — попросил он, нырнув под одеяло.

— У меня есть дела, — ответила Шира. — И если я лягу с тобой, ты вовсе не заснешь!

Приподнявшись на локте, Дуводас посмотрел на жену. Живот ее за последнее время изрядно вырос и округлился.

— Тебя все еще тошнит по утрам? — спросил он.

— Нет, зато появились самые невероятные причуды в еде. Медовые коржики с паштетом! Представляешь?

— По счастью, нет, — хмыкнул Дуводас. Потом опустил голову на подушку и закрыл глаза. Тотчас же его, словно лодку, подхватила и мягко убаюкала теплая дремотная волна. Он еще ощутил, что Шира поцеловала его в щеку, и погрузился в крепкий сон.

Когда он проснулся, время уже близилось к полуночи. Рядом с ним спала Шира. Дуводас бережно обнял ее, привлек к себе. Через десять дней они присоединятся к первому каравану беженцев, который отправится в Лоретели. Как только Шира окажется в безопасности, он, Дуводас, двинется прямиком на юго-запад, в земли эльдеров.

Шира проснулась и, шевельнувшись в его объятиях, теснее приникла к нему. Дуводас вдыхал сладкий аромат ее волос и кожи, ощущал сонное тепло ее тела.

В нем проснулось желание, и он принялся ласкать жену — медленно, бережно, все время помня о ее положении. Тела их слились, но в этом слиянии было больше нежности, чем неистовой страсти. Затем Дуводас со вздохом откинулся на спину, все еще обнимая Ширу.

— Я люблю тебя, — прошептала она.

— И я тебя.

Казалось, что мира вокруг просто не существует. Вся необозримая вселенная заключалась сейчас здесь, в этой крохотной уютной спальне. Дуводас положил ладонь на большой, набухший живот Ширы — и ощутил биение новой жизни. Сын! У Дуво перехватило дыхание. Сын!

— Он родится на свет поздней весной, в городе у моря, — сказала Шира. — Я покажу его восходу и закату. Он будет красив, как ты — светловолосый и зеленоглазый. Не сразу, конечно — все малыши рождаются голубоглазыми, — но когда он подрастет, у него будут зеленые глаза.

— Или карие, — сказал Дуводас, — как у его матери.

— Может быть, и так, — великодушно согласилась Шира.

Карис молча слушала рассказ Тарантио о путешествии в монастырь и о спасении Жемчужины. Здесь же были Форин, Неклен и Вент; Брун возился в кухне, стряпая ужин на всю компанию.

— И ты этому веришь? — наконец спросила она. — Я имею в виду — насчет Жемчужины?

— Верю, — сказал Тарантио. — Брун рассказывал мне о воскрешении олторов, а у него не хватает воображения, чтобы лгать.

— Что ж, надеюсь, что ты прав. Меня, впрочем, беспокоит другое — то, что дароты вообще добрались до монастыря.

— Ты о чем? — спросил Тарантио.

— Все наши планы основаны на том, что дароты не любят холода и не двинутся с места до наступления весны. Теперь же ты говоришь, что они в стужу поднялись по горной тропе и перебили десятки монахов. Получается, что они могут вот-вот появиться под стенами Кордуина. А мы к этому не готовы.

Карис повернулась к Форину.

— Каково твое мнение?

— Есть разница между небольшим отрядом, рискнувшим зимой подняться в горы, и целой армией, которая осмелится сделать то же самое. Весной будет довольно воды и для солдат, и для коней. Зимой ручьи и реки покрыты льдом. Дан коням даротов надобно чем-то кормиться, а трава покуда еще под снегом. Я все же думаю, что время у нас есть — хотя и меньше, чем бы нам хотелось.

— Я согласен с Форином, — сказал Неклен. — А поскольку ничего изменить мы все равно не сможем, предлагаю и дальше действовать так, как было задумано.

Карис кивнула.

— Новая катапульта работает великолепно. Сейчас собирают еще три, чтобы прикрывать восточную стену.

— А как насчет южной и западной? — спросил Тарантио.

— Западная стена меня не беспокоит. Местность там идет под откос, катапульту поставить негде, а атаку пеших неизбежно замедлит крутой подъем. На юге нам может прийтись туговато, но если до начала осады у нас есть еще пара недель, мы успеем собрать еще две-три катапульты для южной стены. Я думаю, что дароты ударят прежде всего на севере — постараются проломить стену и ворваться в город. Наша первая и главная задача — остановить их.

— Озобар говорил мне, что у тебя есть и другие планы, — сказал Неклен. — Когда ты ими поделишься с нами?

— Никогда, — ответила Карис. — Дароты, друг мой, умеют читать мысли. Я не думаю, что они станут заниматься этим перед первым штурмом — они слишком высокомерны и считают нас жалкими слабаками. Вот когда мы их отбросим, это высокомерие начнет потихоньку улетучиваться. Тогда дароты и решат узнать, какие сюрпризы у нас еще запасены. Поэтому жизненно важно, чтобы наши замыслы остались в тайне. Именно потому ни я, ни Озобар ни разу не покажемся на стенах — в поле зрения даротов.

— Ага, — сказал Вент, — значит, вот почему каменщики пробивают глубокие ниши в основании стен за воротами?

— Именно. В ближайшие дни ты увидишь еще и не такое, поэтому постарайся особо не любопытствовать.

Вент рассмеялся.

— Это, госпожа моя, легче сказать, чем сделать.

— Знаю. Помню, Гириак все забавлялся играми — например, целую минуту не думать об ослиных ушах. Это было невозможно. И все-таки вы попытайтесь. И, кстати, предупредите людей на северной стене: если вдруг начнется боль и странный жар в голове, немедленно сообщать об этом, а всех, с кем это случится, подробно расспрашивать. Я склонна думать, что дароты скорее всего будут охотиться за мыслями офицеров, ну да я могу и ошибаться.

— Сколько у нас людей, годных сражаться? — спросил Неклен. — В списки беженцев внесено уже десять тысяч человек, и число это все растет. Советник Пурис говорит, что его просто осаждают желающие уехать из Кордуина.

— У нас примерно пятнадцать тысяч бойцов, — сказала Карис, — то есть числом мы превосходим даротов примерно в трое. Впрочем, эти подсчеты бессмысленны — нам ведь нужно будет расставить солдат не только на северной, но и на других стенах. Скорее всего в боях за северную стену нас и даротов будет поровну.

Брун принес на нескольких подносах хлеб, мясо, пирог и большой кувшин красного вина.

— Прентуис пал за один день, — пробормотал Неклен. — Всего один страшный, кровавый день!

— Здесь не Прентуис, а Кордуин, — ответила Карис. — И к тому же там не было меня.

Материальное обеспечение отправки беженцев волновало Пуриса с самого начала. Задача была не из легких — переправить несколько тысяч людей за триста миль к юго-западу, в Хлобан, а потом еще на четыреста десять миль к югу, в Лоретели. Сейчас эта задача намного усложнилась, и Пурис В компании Ниро и десятка писцов поменьше часами просиживал в зале над Большой Библиотекой, лихорадочно пытаясь свести концы с концами.

Желание покинуть Кордуин изъявили уже четырнадцать тысяч людей — почти пятая часть взрослого населения города. Герцогские гонцы загоняли коней, поддерживая связь с Беллисом, корсарским герцогом. Тот потребовал пять серебряков за каждого беженца и еще по десять за тех, кто пожелает переправиться из Лоретели на острова. Цена была, в общем, приемлемая, но сейчас эти расходы угрожали опустошить герцогскую казну.

Если учесть, что в Кордуине сейчас находилось свыше десяти тысяч наемников, которым в начале каждого месяца надлежало выплачивать жалованье, проблем с деньгами и Впрямь было не избежать. Если б герцог не конфисковал все богатства Ландера, отправка беженцев на юг оказалась бы Невозможна с самого начала. Даже сейчас Пурис сомневался, выдержит ли казна такие расходы. На стол упала тощая тень Ниро, и Пурис поднял глаза.

— Не хватает фургонов, сударь, — сообщил Ниро. — Из необходимого количества у нас есть только половина. Цены на фургоны в городе уже подскочили до небес — и это не предел.

— Сколько мы уже купили фургонов для перевозки провизии и серебра?

— Тридцать, сударь, но прошлой ночью кто-то забрался на главный каретный двор и украл пять фургонов. Я распорядился удвоить стражу.

— Были наши фургоны помечены, как приказано?

— Да, сударь. Желтая полоска на задней оси.

— Отдай приказ — пусть обыщут весь город. Тех, у кого отыщутся наши фургоны, — повесить.

Ниро замялся.

— Вы ведь понимаете, сударь, что они могли просто купить фургоны у воров, не зная об их истинном происхождении? Нынешние владельцы фургонов вполне могут быть честными людьми.

— Это я прекрасно понимаю. Прежде чем они будут повешены, их допросят по всей форме и выяснят, у кого они покупали фургоны. Всякий, чье имя назовут, тоже будет найден и повешен. Мы покажем всем, что если такое воровство не прекратится, всех виновных ждет весьма суровое наказание.

— Слушаюсь, сударь, — тихо сказал Ниро и удалился. Пурис откинулся на спинку кресла и потер рукой подбородок. И опешил, уколов пальцы о щетину. Сколько же он здесь проторчал, боги? Четырнадцать часов? Восемнадцать?

Подошел молодой писец и робко поклонился советнику. Пурис так устал, что никак не мог вспомнить его имени.

— В чем дело? — спросил он.

— Небольшие затруднения, сударь. У нас вышел весь красный воск для герцогской печати.

Каждому беженцу выдавалось свидетельство с печатью герцога Альбрека. По предъявлении этой печати беженец мог получить в городской казне сумму, не превышавшую двадцати золотых — при условии, конечно, что имущество, брошенное им в Кордуине, можно оценить примерно в эту сумму.

— Красный воск, — пробормотал Пурис. — Да сохранят меня боги! А какого цвета воск у вас есть?

— Синий, сударь. Или зеленый.

— Ну так ставьте печати на синий воск! Подлинность документу придает печать, а не ее цвет.

— Слушаюсь, сударь! — пискнул юнец и, проворно попятившись, испарился. Пурис поднялся и пошел в свой кабинет. Огонь в печи давно погас, и в комнате царил холод. На столе стоял кувшин с водой. Пурис наполнил кубок и стал мелкими глотками прихлебывать воду.

Караван беженцев растянется, вероятно, на две с лишним мили. Людей придется охранять от разбойников, кормить, ставить для них на привалах палатки. Словом, подумал Пурис, очень похоже на то, как снаряжают в поход армию. Разглядывая карту на стене, он изучал особенности рельефа. От Кордуина до Лоретели было пятьсот двенадцать миль птичьего полета, то есть по прямой — пешим же беженцам придется огибать горы, и одно это прибавит им лишних двести миль пути, да еще через безлюдные, продутые ветром места, где и дичи мало, и негде укрыться от проливного дождя.

Городской совет Хлобана обязался выслать навстречу каравану фургоны со съестными припасами. Эта подмога будет как нельзя кстати. Судя по расчетам Карис, беженцы смогут проходить за день не больше восьми миль. Таким образом, путешествие займет три месяца.

И все же четырнадцать тысяч людей готовы хоть сейчас тронуться в путь, терпеть холод и голод, разбойничьи налеты и грабежи. Многим беженцам, тем, кто побогаче, придется оставить городу свое имущество, причем безвозвратно. И все это ради того, чтобы получить убежище вдали от ужасов войны. Многие этого пути не переживут — Карис полагала, что по меньшей мере два процента беженцев умрут в дороге.

Три сотни людей, которые прожили бы гораздо дольше, если бы оставались дома…

Пурис обожал решать проблемы снабжения, но на сей раз он с самого начала был против этого рискованного предприятия. Увы, и герцог, и Карис его не поддержали.

— Людям не помешаешь дезертировать, — сказала Карис. — Если бы героев на свете было много, их бы так высоко не ценили. Большинство людей — трусы.

— И если мы вынудим их остаться, — прибавил Альбрек, — с появлением даротов в городе начнется паника. А мы этого себе позволить не можем. Пускай всем станет известно, что караван беженцев покинет город в последний месяц зимы и направится в Хлобан.

— Это, государь, значительно увеличит число желающих уехать, — заметила Карис.

— Боюсь, что это так, государь, — подтвердил Пурис.

— Что ж, пускай трусы бегут себе, куда захотят. Мне нужны только сильные люди. Мы сразимся с даротами — и побьем их. — Герцог улыбнулся, что случалось с ним редко. — А если и не побьем, то так обескровим, что у них не останется сил двинуться на Хлобан. Верно ведь, Карис?

— Верно, государь.

Верно или неверно — Пурису от этого было не легче. В дверь кабинета осторожно постучали.

— Войдите! — крикнул советник, и на пороге появился Ниро.

— Что, еще одна проблема? — мрачно спросил Пурис.

Ниро пожал плечами.

— Разумеется, сударь. А чего еще вы ждали? Пурис жестом предложил ему сесть.

— Сударь, — сказал Ниро, — я просматривал список беженцев. Вы просили расположить их по роду занятий.

— Ну да, и что?

— Из пятнадцати городских оружейников двенадцать собрались уехать. У нас сейчас недостает только арбалетных болтов и всего такого прочего.

— И в самом деле, — согласился Пурис.

— Вот что забавно: из шестидесяти четырех кордуинских пекарей уехать пожелали только двое. — Ниро ухмыльнулся. — Хлебопеки оказались храбрей оружейников. Занятно, верно ведь, сударь?

— Я поговорю с герцогом об этой проблеме. Неплохо подмечено, Ниро. Ты человек наблюдательный. Купцов в этом списке много?

— Ни одного, сударь. Все они удрали вскоре после казни Ландера.

— А ты тоже собираешься уехать? — спросил Пурис. — Насколько мне известно, в списке беженцев четыре пятых всех городских писцов.

— Нет, сударь, не собираюсь. Я по натуре оптимист. Если мы выживем и победим, то герцог, полагаю, будет милостивей всего к тем, кто был с ним рядом в трудный час.

— Ох, Ниро, не возлагай чересчур большие надежды на благодарность венценосцев. Отец сказал мне как-то — и я убедился в его правоте, — ничто не длится дольше, чем ненависть монарха, и не кончается быстрей, чем его благодарность.

— И тем не менее я остаюсь.

— Ты веришь в нашего генерала?

— Люди Карис верят в нее, — сказал Ниро. — Они видели ее в деле.

— И я тоже. На моих глазах она обрушила на конный отряд даротов целую гору. Что более важно: при этом погибли несколько людей из нашего отряда. Карис безжалостна, Ниро. И весьма целеустремленна. Я искренне убежден, что нам всем чрезвычайно повезло, когда она согласилась возглавить оборону города. И все же… дароты, Ниро, не обычные враги. Каждый даротский воин сильней, чем трое наших. Ипритом мы еще не знаем, на что способны их стратеги.

— Лично я, — сказал Ниро, вставая, — с интересом понаблюдаю за их действиями.

Пурис улыбнулся.

— Да, — сказал он, — ты и впрямь оптимист. И если только мы останемся живы, я позабочусь о том, чтобы твои надежды не оказались напрасными. — Ниро поклонился, и Пурис сухо хохотнул. — Если, конечно, ты не замахнешься на мой собственный пост.

— Ни за что, сударь.

Он брел в непроглядной тьме туннелей, слыша, как вдалеке кричит, зовет на помощь ребенок. Он вышел к угольному пласту, и там — как он и знал заранее — оказалась расщелина, в которую с трудом, но все же мог протиснуться человек.

— Помогите! Пожалуйста, помогите!

Тарантио протиснулся в расщелину — и оказался в зеленом тусклом свечении туннеля. Существа с белесыми глазами брели к нему, сжимая в руках кирки и молотки.

— Где мальчик? — крикнул он.

Детские крики и плач доносились откуда-то спереди, и Тарантио, выхватив меч, побежал туда. Твари с белесыми глазами расступились перед ним. В дальнем конце громадной пещеры стоял некто, охраняя запертую дверь. Тарантио перешел на шаг и медленно приближался к ожидавшему его стражнику. Волосы у того были белые — вздыбленная косматая грива. Однако внимание Тарантио привлекли глаза — желтые, раскосые, как у дикой кошки.

— Где мальчик? — спросил Тарантио.

— Вначале ты должен пройти мимо меня, — ответил демон.

Тарантио мысленно искал в своем сознании Дейса — но тот исчез. Тогда его охватил страх, подкрепленный жуткой уверенностью, что он смотрит в лицо самой смерти. Во рту у него пересохло, рука, сжимавшая меч, стала влажной от пота.

— Помоги мне! — крикнул мальчик. Тарантио сделал глубокий вдох и бросился в атаку.

Демон опустил свой меч и подставил шею под клинок Тарантио. В последнее мгновение тот успел отвести меч.

— Почему ты хочешь убить меня? — спросил он.

— Почему ты хочешь убить меня? — эхом отозвался демон.

— Я хочу только помочь мальчику.

— Тогда, — с грустью сказал демон, — ты должен вначале убить меня.

Тарантио проснулся в холодном поту. Поднявшись с постели, он побрел в кухню и наполнил высокий кубок холодной водой. В гостиной на кушетке спал Форин; остальные ушли. Тарантио вошел в гостиную и бесшумно направился к очагу. Огонь почти догорел, и он подбросил в очаг полено.

— Что, не спится? — зевая, спросил Форин и сел.

— Дурные сны.

— Дароты снятся?

— Хуже, чем дароты. Этот сон мне снится вот уже несколько лет.

И он вкратце пересказал Форину свой сон.

— Почему же ты не убил демона? — спросил Форин.

— Не знаю.

— Дурацкая штука — сны, — проворчал гигант. — Мне как-то снилось, что стою я голый посреди рыночной площади, где на всех лотках продают медовые коржики, а они так и кишат червями. И все их покупают и бахвалятся своими добродетелями. Полная бессмыслица.

Тарантио покачал головой.

— Не совсем. Ты в отличие от многих человек твердых принципов. Ты знаешь истинную цену верности и дружбе, а другие видят только то, что ты сражаешься за жалованье. Купцы, горожане, крестьяне — все презирают солдат. Они считают нас жестокими убийцами — и это так. Зато мы быстро узнаем, что жизнь частенько коротка и всегда непредсказуема. Мы деремся за золото, но знаем, что настоящая дружба стоит больше, чем золото, а у верности и вовсе нет цены.

Форин помолчал немного, затем ухмыльнулся.

— И при чем тут моя нагота и червивые коржики?

— Ты не ценишь то, что ценят другие. Ты не купишь то, что купят они. Что до наготы — ты отбросил все, что для них самое главное.

— Мне это нравится, — заявил Форин. — Чертовски нравится. И что тогда означает твой сон?

— Поиски того, что для меня потеряно. — Тарантио не хотелось продолжать этот разговор, и он переменил тему. — Я сегодня видел тебя и твоих людей в доспехах. Теперь я понял, что ты имел в виду.

— Вид у нас нелепый, верно? — ухмыльнулся Форин. — Зато доспехи замечательные. Особенно наручные щитки — они так подогнаны друг к другу, что почти не замедляют движение. Невероятно! В таких доспехах, пожалуй, я бы мог свалить дарота.

— Ну да, — согласился Тарантио, — ты бы мог застичь его врасплох, когда он будет корчиться от смеха.

— Вино еще осталось? — осведомился гигант и, не дожидаясь ответа, направился в кухню. Вернулся он с кувшином и двумя кубками.

— Мне не нужно, — сказал Тарантио. — От вина я только чаще вижу сны.

Форин наполнил кубок и единым махом опрокинул его в рот. Утерев бороду тыльной стороной ладони, он растянулся на кушетке.

— Что ты думаешь о Венте? — спросил он.

— В каком смысле?

— Да я так… интересно стало. Они с Карис, похоже…очень близки.

— Вполне возможно, что он ее любовник.

— С чего ты так решил?

— Из опыта. Где бы ни была Карис, у нее всегда есть любовник — уж такая она женщина.

— Это… какая же? — холодно процедил Форин и его зеленые глаза угрожающе сузились.

Мечник увидел, что в них плещется гнев.

— Я сказал что-нибудь не так? — уточнил он.

— Да вовсе нет, — ответил Форин, выдавив подобие улыбки. — Говорю же — просто интересно.

— Карис необыкновенная женщина — вот что я имел ввиду. Где бы я ни служил под ее началом, у нее всегда был другой любовник. Порой даже и не один. Однако на ее успехи это никак не влияло. Похоже, ни в одного из них она не была влюблена.

— И, много их было?

— Боги, мне-то откуда знать?! Но Вент был одним из них. И сейчас тоже.

Форин осушил второй кубок.

— Лучше бы я никогда ее не встречал! — с чувством проговорил он.

Тарантио с минуту молчал.

— И когда же ты ее… встретил? — негромко спросил он. Форин поднял на него глаза.

— Проклятие, неужели это так заметно?

— Что случилось?

На сей раз Форин не стал возиться с кубком. Он поднес к губам кувшин и, запрокинув голову, выпил все до дна.

— Она пришла ко мне как-то ночью, хотела порасспросить о даротах. Потом мы… ну, в общем, ты понимаешь. Что-то странное тогда случилось со мной — она застряла у меняв сердце, как заноза. Я все время думаю о ней.

— А с ней ты об этом говорил?

— О чем? Она меня избегает, Чио, разве что если мы не одни. Почему она так поступает?

— Нашел, кого спрашивать! Я никогда не понимал женщин.

— Ты когда-нибудь влюблялся?

— Да, — ответил Тарантио, удивляясь сам себе.

— Ну а я — ни разу. Я даже не знаю, вправду ли это любовь. Может, если б я снова с ней переспал, все стало бы на свои места и я больше не думал бы о ней день и ночь.

— Спроси его, хороша ли она в постели, — подсказал Дейс.

— Может быть, с ней случилось то же самое, — сказал Тарантио. — Может быть, она тоже никак не может забыть о тебе. Думается мне, она не хочет влюбляться и обычно заводит любовников только для того, чтобы утолить голод плоти.

— Никогда у меня не было такой ночи… и, наверное, уже не будет, — проговорил Форин и тяжело вздохнул. — Если это и впрямь любовь, то я от нее не в восторге.

С этими словами он улегся на кушетку и через минуту уже тихонько похрапывал.

— Что это с тобой? — осведомился Дейс. — Ты бы мог выспросить у него подробности…

— Дейс, тебе снятся сны?

— Я ведь уже говорил тебе, что не вижу снов.

— Говорил. Только я уверен, что это ложь. С какой стати ты мне солгал?

— Братец, твоя логика хромает на все четыре ноги. Тарантио вернулся в постель, лег и натянул повыше одеяло. Уже погружаясь в сон, он услышал шепот Дейса:

— Спасибо, братец!

— За что? — сонно спросил Тарантио.

— За то, что ты нас не убил.

Оттепель продолжалась, и жизнь в городе закипела с удвоенной силой — все незаконченные дела завершались в лихорадочной спешке. Карис и Озобар встречались по десяти раз на дню и засиживались допоздна, обсуждая военные планы, испытывая новое оружие — втайне, чтобы ни единое слово об этом не проникло в войске, размещенные на стенах.

Вент водил на север отряды разведчиков, высматривая, не появятся ли дароты. Форин без устали натаскивал своих пятьдесят силачей — они упражнялись в полном облачении до тех пор, покуда доспехи не стали казаться им второй кожей. Герцог, Пурис и прочие чиновники трудились не покладая рук, дабы приготовиться к отправке беженцев.

И вот этот день настал — на четыре дня позже намеченного срока. Тысячи горожан собрались в полях к югу от города, и Кэпел, опытный офицер, выбивался из сил, составляя из толчеи фургонов более или менее упорядоченный караван. Несмотря на суматоху, беженцы втайне радовались — ведь они уезжали от смертельной опасности. Шира и Дуводас простились с заплаканным Кефрином, и теперь их фургон стоял последним. Они сидели рядышком на козлах, ожидая своей очереди. Дуво то и дело отрешенно поглаживал ладонью холщовый мешок, в котором хранилась Жемчужина. «Я верну вас», — клялся он мысленно, вспоминая безмолвный город и застывшие во времени фигуры эльдеров.

— Чудесный сегодня день, — заметила Шира.

— Боюсь, что Кэпел вряд ли с тобой согласится, — отвечал Дуводас, указав на кряжистого, с седеющей бородкой офицера, который носился галопом вдоль цепочки фургонов, пытаясь навести хоть подобие порядка. Головные фургоны двинулись в путь почти три часа назад, но задние до сих пор не двигались с места.

Наконец Дуводасу дали знак, что можно ехать, и он хлестнул вожжами по спинам четверку волов. Животные дружно налегли на постромки, и фургон рывком двинулся с места. Дорога в начале пути проходила по бесчисленным холмам, и не успели Дуводас и Шира проехать и мили, как уже произошло первое крушение. Чей-то фургон слишком резво срезал поворот и, опрокинувшись, сполз с откоса. Пожитки хозяев фургона рассыпались по изрядно подтаявшему снегу, один из волов погиб. Солдаты как раз обрезали постромки, когда подъехали Дуводас и Шира.

Привязав веревки к задней оси своего фургона, они помогли перевернуть и вытащить на дорогу потерпевший крушение фургон. Солдаты заново погрузили в него вещи, и все двинулись дальше. На гребне последнего холма Шира оглянулась: залитый солнцем, вдали ослепительно сверкал покинутый ими Кордуин.

— Дуво, посмотри! До чего же красиво!

Дуводас украдкой глянул на жену — и обнаружил, что губы у нее дрожат, а глаза подозрительно влажны. Он бережно обнял Ширу за плечи и притянул к себе.

— С твоим отцом ничего плохого не случится. Вот увидишь.

— Ох, не знаю… Мне так жаль, что он не поехал с нами!

— И мне тоже, любовь моя. Но, как сказал он сам, вся его жизнь связана с Кордуином. — Дуво взял лицо жены в ладони и нежно поцеловал ее в губы. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты всегда была счастлива. Я уберегу от болезней тебя и нашего сына, и наша жизнь всегда будет радостной.

— Моя жизнь уже стала радостной, — ответила Шира. — С той минуты, когда в ней появился ты.

Волы между тем встали. Дуво подхлестнул их вожжами, и фургон двинулся дальше. Так, без приключений они ехали еще несколько часов. Впереди, насколько хватало глаз, вытянулась к юго-западу бесконечная череда фургонов. Конные солдаты разъезжали вдоль каравана, подгоняя отставших.

В середине дня задние фургоны опять остановились. Справа от них высился могучий утес, слева тянулся луг, поросший дроком и вереском. Дуво спрыгнул с козел.

— Пойду гляну, что там стряслось, — сказал он и почти бегом направился вперед. Добравшись до поворота дороги, он увидел, что шагах в пятнадцати застрял фургон со сломанным задним колесом. Из фургона выгружали вещи, чтобы облегчить его и пристроить на место запасное колесо. Помощников здесь хватало, и Дуво повернул назад. Он шел вдоль колонны, когда вдруг услышал пронзительный женский крик.

Дуво отыскал взглядом кричавшую женщину. Пожилая толстуха, стоя на козлах, указывала на восток. Дуво посмотрел туда же — и похолодел. Всего в полумиле от дороги скакала по дроку длинная шеренга всадников. Они ехали на рослых крупных конях, и лица у них были мертвенно-белые. Теперь уже закричали и другие беженцы. И бросились бежать.

Дуво сломя голову помчался к своему фургону — и увидел, что Шира, стоя на козлах, машет ему рукой, а сзади скачут к ней по дороге два конных дарота. Дуво охватил страх, и он побежал быстрее.

Один из даротов поднял длинное копье.

— Нет! — закричал Дуво что есть силы. — Нет!

Шира обернулась. Копье ударило ее в живот, вздернуло в воздух, окровавленный наконечник вышел из спины. Почти небрежно дарот тряхнул копьем, и Шира соскользнула с древка на землю. Всю свою жизнь Дуводас учился обуздывать гнев, пропускать его через себя и не поддаваться его пагубной силе. Вот только в это страшное мгновение им овладел не гнев, а ярость.

Слепая, безграничная ярость.

Испустив страшный, звериный крик, Дуводас указал пальцем на дарота и сотворил заклятие жара, которое взорвалось прямо в голове убийцы. Жутко завопив, дарот выронил копье и схватился за виски.

Миг спустя его голова разлетелась вдребезги.

Второй дарот поскакал прямо на Дуво, но теперь Певец уже ничего не боялся. Второе заклятие жара вспыхнуло в груди дарота. Хлынула белесая кровь, и брызнули во все стороны осколки костей. Дуво подбежал к Шире и упал на колени рядом с ней. Рана была ужасна, и при виде ее Дуводас закричал от непереносимой муки. Копье разорвало Ширу почти надвое, и Дуво увидел, что из ее разверстого живота торчит крохотная ручка его нерожденного сына.

В этот миг что-то умерло в нем, и в душе воцарился лютый, нечеловеческий холод. Дрожа всем телом, Дуво погрузил пальцы в кровь Ширы и начертал на своем лице четыре кровавые полосы.

А потом встал и медленно пошел к шеренге даротов. Их было много, несколько сотен, но ехали они не слишком быстро. Казалось, дароты нарочно тянут время, чтобы сполна насладиться страхом беспомощных беженцев.

— Страх? — прошипел Дуводас. — Я вам покажу, что такое страх!

Он воздел руки и притянул к себе магию земли. Никогда прежде он не ощущал ее так ясно и сильно, никогда прежде не струилась в нем такая мощь — казалось просто невероятным, что хрупкая человеческая плоть может выдержать такой напор силы. Сумрачно и властно Дуводас протянул руки, направляя могучий поток магии — и она штормовой волной прокатилась по дроку и вереску. Все корни и семена, укрытые под землей, вдруг набухли жизненными соками — и юные побеги сотнями стремительно вырвались из земли, вырастая на глазах.

Земля под даротами содрогнулась и заколыхалась. Вначале юная поросль причиняла лишь мелкие неудобства рослым даротским коням — их могучие ноги путались в переплетении гибких веток, крушили на ходу молоденькие деревца и кусты.

Однако рост продолжался, и вот уже тянулись к небу не тоненькие деревца, а зрелые деревья, гуще разрастался кустарник, удлинялись на глазах зеленые копья травы. Волей-неволей коням пришлось остановиться, и дароты все как один развернулись в седлах, ища своим темным бездушным взглядом непрошеного чародея. Дуводас ощутил удар их соединенной силы — и зашатался. Он чуял ненависть даротов, их высокомерную уверенность в тем, что наглый человечишка побежден, — и позволил им одно лишь краткое мгновение наслаждаться призрачной победой. А потом вобрал в себя всю ненависть даротов — и с удесятеренной силой швырнул ее обратно, словно ком косматого пламени. Ближайшие к нему всадники пронзительно завопили и попадали с седел. Проворные острые корни тотчас вонзились в их кожу, пробуравили плоть, обвили кости. Кони ржали, взвивались на дыбы, сбрасывая хозяев. Дароты пытались мечами прорубить себе дорогу из заколдованного леса, но даже им не под силу было одолеть неистовую мощь самой природы.

Один из даротов попытался пробиться к Дуводасу. Он рубил мечом налево и направо, круша буйствующий подлесок, но потом вдруг споткнулся и упал на колени. Растущий побег проткнул его легкие и вынырнул из спины, другой пронзил насквозь горло и свесился изо рта, словно чудовищный язык.

Корни растений когтями впивались в плоть даротов, раздирали им животы, прорастали сквозь руки и ноги.

А лес между тем все рос. Извивающиеся тела даротов и их коней поднимались все выше и выше, дергались в высоте, словно удавленники на виселице.

Потрясенные беженцы смотрели, как гибнут у них на глазах сотни даротов.

Наконец Дуводас опустил руки. Мужчины, женщины и дети не сводили глаз с корчащихся тел, которые еще недавно воплощали для них смертельную угрозу. Никто из спасенных людей не закричал от радости. Никто не бросился поздравлять человека с окровавленным лицом, который стоял в отдалении, с ненавистью глядя на уничтоженных им даротов.

Кэпел медленно подъехал к нему и спешился.

— Парень, — сказал он, — уж не знаю, как ты это сделал, но я благодарен тебе всем сердцем. Пойдем, похороним твою жену. Нам надо двигаться дальше.

Дуводас ничего не ответил. Он стоял неподвижно, словно окаменев. Кэпел положил руку ему на плечо.

— Пойдем, — повторил он. — Все кончено.

— Еще нет, — сказал Дуводас и повернулся к офицеру. Кэпел побледнел, увидев на лице молодого человека зловещие кровавые полосы. Развязав кушак он подал его Дуводасу.

— Вытри-ка лицо, — сказал он, — а то напугаешь детишек.

Дуводас бездумно протер кушаком лицо. Кровь не исчезла. Казалось, багряные полосы навсегда впечатались в его кожу.

— Святые Небеса! — выдохнул Кэпел. — Что же это такое?

— Смерть, — холодно ответил Дуводас, — И это всего лишь начало.

Забыв о Жемчужине, о своей миссии, он медленно зашагал к новорожденному лесу. Кусты и деревья расступались перед ним, как живые.

— Куда ты идешь? — крикнул вслед ему Кэпел.

— Уничтожить даротов, — ответил Дуводас, прибавляя шаг.

И лес сомкнулся вокруг него.

Оставив командовать конвоем своего лейтенанта, Кэпел проскакал семь миль до Кордуина, чтобы сообщить герцогу об этом ужасном и удивительном событии. Несмотря на известие о появлении даротов, герцог решил, что он должен сам увидеть все то, о чем рассказывал Кэпел. В сопровождении Вента, Неклена и двадцати копейщиков герцог прибыл на место события незадолго до заката.

Отряд осадил коней на опушке чародейского леса. На верхушках деревьев виднелись точно насаженные на вертел трупы даротских коней. Тела самих даротов уже совершенно иссохли — на ветру болтались лишь ошметки кожи.

— В жизни не видел ничего подобного, — пробормотал герцог, — и никогда о таком не слышал. Как же это могло случиться?

Ему никто не ответил.

— Жаль, что этот чародеи не вернулся в Кордуин, — сказал Вент. — Нам бы он уж верно пригодился.

— Кто он был? — спросил герцог.

— Арфист, государь. Он пел в таверне «Мудрая Сова» .Я слышал его пару раз — превосходный певец.

— Его имя Дуводас, государь, — прибавил Кэпел. Герцог взглянул на него из-под тяжелых век.

— Прошу прощения, капитан, за то, что не сразу поверил в ваш рассказ. Согласитесь, он выглядел просто невероятно. Сейчас, однако, я видел доказательства вашей искренности, хотя и понятия не имею, что все это значит. А теперь постарайтесь нагнать караван. Желаю вам удачи.

Кэпел отдал честь.

— А я, государь, — сказал он, — желаю удачи вам. И, развернув коня, галопом поскакал на юг.

Отряд вернулся в Кордуин уже когда стемнело, и герцог позвал Карис в свои личные покои. Женщина-воин казалась безмерно усталой, но держалась бодро — по мнению герцога, даже чересчур бодро. Это его обеспокоило.

— Надеюсь, генерал, ты не забываешь об отдыхе, — заметил он, предлагая ей сесть.

— Государь, сейчас не время отдыхать. Дароты не только напали на караван — разведчики сообщают, что меньше чем в одном дне пешего пути до Кордуина стоит лагерем даротская армия.

— Так близко? Это плохо. Слов нет, как плохо.

— Армия двигалась маршем на Кордуин, но остановилась примерно в то же время, когда вырос зачарованный лес, — продолжала Карис. — Полагаю, дароты испытали немалое потрясение от того, как быстро и бесславно погибли их сородичи. До сих пор у них не было причин полагать, что люди могут обладать такой мощью.

— Да я и сам, признаться, потрясен. Как мог этот человек совершить такое небывалое дело?

— Вент сейчас расспрашивает Кефрина, хозяина таверны, а у меня был долгий разговор с Тарантио. Судя по всему, Дуводас вырос среди эльдеров, и они обучили его многим тайнам магии. Тарантио, узнав о случившемся, едва не лишился дара речи: он утверждает, что Дуводас всегда был в высшей степени мирным человеком и отвергал войну и насилие. Тарантио также рассказал мне странную историю касательно Сарино.

И Карис рассказала герцогу о том, как Тарантио и Дуводас нашли Сарино в горном монастыре, как туда явились дароты и как была спасена Эльдерская Жемчужина.

— Сарино был прав, — с горечью пробормотал герцог. — Жемчужина и впрямь страшнейшее оружие. Почему только этот арфист не принес ее нам? С ее помощью мы могли бы стереть даротов с лица земли!

— Может, оно и к лучшему, что не принес, — отозвалась Карис. — Все наши нынешние беды начались с того, что Сарино пытался овладеть мощью Жемчужины. Да и не можем мы сейчас тратить драгоценное время на пустые измышления. Быть может, уже завтра под стенами Кордуина появятся дароты — и это единственное, что должно нас заботить.

Альбрек предложил Карис кубок вина, но женщина-воин отказалась.

— Мне нужно идти, государь. Я уговорилась с Озобаром встретиться у него в кузнице.

— Да, конечно, — отозвался герцог. Карис поднялась из кресла, и он тоже встал. — Только прежде чем уйти, скажи, как продвигаются твои планы?

Карис пожала плечами.

— Трудно сказать, государь. Орудия пока еще не испытаны на даротах, и многое зависит от того, какую стратегию изберут наши враги.

— А какова твоя стратегия, Карис? Она устало, невесело усмехнулась.

— На войне самая лучшая стратегия — действовать самому, вынуждая противника отвечать на твои удары. Мы не можем позволить себе такой роскоши. Атаковать даротов на открытой местности было бы чистым безумием, так что преимущество первого удара остается за врагом. Если прибавить к этому то, что наши противники телепаты, да еще во много раз сильнее наших солдат, — получается, что наше дело и вовсе дрянь. Я не могу даже обсудить со своими командирами нашу тактику — опасаюсь, что дароты прочтут их мысли. Словом, будущее наше пока что безрадостно.

— Ты говоришь, как пораженец, — мягко упрекнул герцог.

Карис покачала головой.

— Вовсе нет, государь. Если дароты поведут себя так, как я ожидаю, у нас будет шанс устоять. Если мы отразим их первый удар, то посеем в их душах зерно сомнения. То, что случилось в чародейском лесу, наверняка их сильно встревожило. Если мы, люди, сумеем остановить даротов безо всякого чародейства — они встревожатся еще сильнее. Тогда-то семена сомнения и дадут ростки… а сомнение — это демон, который способен развалить самую стойкую армию.

Герцог Альбрек усмехнулся.

— Благодарю, генерал. Что ж, не стану тебя дольше задерживать — возвращайся к своим обязанностям.

Карис поклонилась и вышла. Пройдя в дальние комнаты своих покоев, герцог зажег две лампы и долго глядел на доспехи, висевшие на деревянной распялке. Эти доспехи когда-то принадлежали его деду, их не раз надевал в битву его отец. Сам Альбрек ни разу не прикасался к доспехам. Стальной шлем, отливавший гладким серебряным блеском, был украшен золотой головой рычащего льва. Тот же лев красовался и на нагрудных пластинах кирасы. Эти украшения невольно притягивали глаз и придавали доспехам нелепо показной вид. Альбрек всегда с отвращением взирал на эту безвкусицу.

— Солдаты, — говорил ему отец, — должны в битве все время видеть своего монарха. Видеть его богом, великаном, что на голову выше всех прочих. Правитель должен вдохновлять своих подданных. Доспехи, которые ты, сынок, так презираешь, служат именно для этой цели, ибо когда я облачен в них, я — Кордуин.

Альбрек вспомнил тот день, когда отец во главе своей армии покидал город. Вместе с матерью и братом юный принц смотрел на это зрелище с самого высокого балкона во всем дворце. И в ту ночь, когда отец вернулся с победой, Альбрек понял его слова. Лунный свет ослепительно сверкал на доспехах, и отец и вправду казался богом.

Эти воспоминания вызвали у герцога печальный вздох, и он вынул из ножен длинный двуручный меч. Это был массивный, двуострый, истинно рыцарский клинок, которым надлежит с высоты седла, не сходя на грешную землю, рубить вражеских пехотинцев.

Альбрек вернул меч в ножны.

Вошел слуга с подносом.

— Ужин, мой господин, — негромко произнес он.

— Поставь его на столе.

— Слушаюсь, мой господин. Великолепные доспехи, мой господин.

— Да, великолепные. Пусть их завтра вернут в музей.

— Слушаюсь, мой господин.

Альбрек вернулся в гостиную и сел у огня, так и не притронувшись к ужину. Сидя в кресле, он задремал. Так, спящим, и обнаружил его ночной слуга и бережно укрыл теплым легким одеялом.

Авил никогда не получал повышения. Он был разведчиком уже шесть лет и делал свое дело не хуже, чем другие. Ему просто не везло. Всякий на его месте мог упустить тот летучий отряд, который проскользнул через Салийский каньон — там ведь пропасть боковых троп. Просто нечестно, что во всем обвинили именно его. Хорошо еще, никто не знал, что он заснул, а то бы его попросту повесили. Ну да человек не может не спать, и Авил искренне считал, что он ни в чем не виноват.

А вот эта женщина-генерал знала ему истинную цену. Она сама заговорила с ним о важном поручении, и Авил решил, что из кожи вон вылезет, а покажет, на что он способен. Она вызвала его в свои покои и угостила превосходным вином.

— Я долго следила за тем, как ты служишь, — сказала она, — и считаю, что тебя несправедливо обходят награды.

Даже сам Авил уже начал верить в то, что он ни на что не пригоден. И вот наконец-то его оценили по заслугам!

— Мне нужен хороший разведчик, — продолжала женщина-генерал. — Очень хороший разведчик, который разузнает для меня точное число врагов. Я хочу, чтобы ты понаблюдал за ними, за тем, как они обустраивают лагерь.

— А почему так важно знать, как они обустраивают лагерь? — спросил тогда Авил.

— Если в армии крепкая дисциплина, это видно по всем действиям солдат. При ленивом генерале и солдаты будут расхлябанны. Теперь понимаешь?

— Да, генерал. Конечно. Какой же я болван!

— Ты вовсе не болван, — заверила она. — Разумный человек всегда задает вопросы — как еще он научится чему-то новому?

К ним подошел огромный черный пес и положил голову на колени Авила.

— Ты ему нравишься, — заметила Карис.

— Я знаю его. Это Ворюга. Он вечно крутится около казарм и таскает объедки.

Карис рассмеялась. Не то чтобы она красавица, подумал тогда Авил, но есть в ней что-то жутко притягательное — сразу в голове крутятся нескромные мысли. В этот миг он понял смысл одного из прозвищ Карис: иные солдаты именовали ее «Шлюхой Войны». Авил вдруг обнаружил, что помимо воли уставился на ее груди: на Карис была тонкая шерстяная рубашка, которая почти не скрывала очертаний ее ладной фигуры.

— Ты, конечно, слышал о нашем чародее? — спросила она, понижая голос.

— Все только и говорят, что о чародейском лесе, — пробормотал Авил, с трудом отрывая взгляд от соблазнительного зрелища.

— У нас целых три чародея, — доверительно сообщила Карис.

— Целых три?

— Да, и они обладают поразительной силой. Один из них, к примеру, может низвергать огонь с неба. Они обучались у эльдеров. Само собой, об этом не следует болтать. Понимаешь?

— Да, генерал… то есть нет. Ведь если б наши люди знали, что у нас есть такая сила, они бы меньше боялись врага.

— Ты, конечно же, прав. Однако если об этом узнают и дароты, они станут держаться подальше от стен, и чары до них не достанут.

— Ага, — сказал Авил, — ясно. Только ведь дароты, наверно, все равно уже знают о том, что случилось в чародейском лесу?

— Не сомневаюсь, что так оно и есть. Все это, конечно, случилось некстати — но ведь мы должны были защитить наших беженцев. И все равно даротам пока известен только один наш чародей. Скорей всего они считают, что сумеют одолеть нас и вопреки его чарам. Вот тогда-то двое других чародеев и обрушат на них свои смертоносные чары.

После этих слов Карис подала ему второй кубок вина. Крепкое было вино. Авил рассказал ей о своих честолюбивых мечтах и о том, как он жил в деревне до того, как пошел в солдаты. Карис слушала его с восторгом. Никто еще до того не приходил в восторг от рассказов Авила. Он сказал об этом Карис и прибавил, что сотоварищи называют его занудой. Карис заверила его, что он вовсе не зануда. По правде говоря, ей очень даже приятно его общество, и когда он выполнит это важное поручение, они еще непременно встретятся.

Авил понял, что влюбился без памяти. Даже сейчас, валяясь у ног даротского генерала, он вспоминал ее последние слова:

«Будь очень осторожен, Авил. Если что-то пойдет не так, не допусти, чтобы тебя взяли живым. Дароты не должны узнать наши тайные замыслы».

«Генерал, вы можете на меня положиться. Я ничего не скажу. Я скорей перережу себе горло, чем выдам вас».

Авилу снова не повезло — последний раз в жизни. Он подобрался совсем близко к лагерю даротов, свято уверенный, что никто его не заметил; потом в голове вспыхнула жуткая боль, и он потерял сознание. А когда очнулся — его окружали дароты. Их нечеловеческие лица были совершенно бесстрастны, но Авил уже слыхал об их зверствах и от страха обмочился. Теплая моча потекла по ногам, и оттого Авилу стало так стыдно, что этот стыд, пускай и ненадолго, пересилил страх.

— Назови свое имя, — велел низкий гулкий голос. Авил дернулся и огляделся, пытаясь понять, кто из даротов говорит с ним.

— Авил, — дрожащим голосом ответил он.

— Ты боишься, Авил.

— Да. Да, боюсь.

— Хочешь, чтобы мы тебя отпустили? Хочешь вернуться к своим?

— Да. Очень.

— Тогда расскажи мне о том, какие силы собраны в городе.

— Силы?.. А, герцогская армия! Я не знаю, сколько там солдат. Тысячи, наверно. Много тысяч.

Дарот ухватил Авила за волосы, рывком поднял на ноги. Потом вцепился в его руку, дернул — и вдруг что-то страшно хрустнуло. Авил завизжал. Дарот выпустил его, и он мешком свалился на землю, тупо глядя на свою нелепо вывернутую руку. Боли вначале почти и не было, но потом стало так больно, что Авила замутило.

— Сосредоточься, Авил, — велел дарот. Снова в голове вспыхнула жгучая боль, но скоро отступила. — Расскажи мне о чародеях.

У Авила никогда в жизни не было друзей, зато было множество прозвищ — по большей части весьма постыдные. Но Карис доверилась ему и — пускай они только говорили — подарила самый чудесный вечер в его жизни. Авил безумно боялся боли и смерти, но твердо решил, что Карис он не предаст.

— Я ничего не знаю о…

— Берегись, Авил, — предостерег дарот. — Я могу причинить тебе очень сильную боль. Сломанная рука покажется тебе пустяком по сравнению с тем, что я с тобой сделаю, если ты солжешь.

У Авила по-детски задрожали губы, и он вдруг разрыдался. Он рыдал, а вокруг разносились странные гортанные щелчки. Авил сделал глубокий вдох, попытался обуздать свой страх — но тут дарот снова заговорил:

— Чародеи. Расскажи мне о чародеях.

— Нет никаких чародеев! — выкрикнул Авил. «Я умру, как мужчина, — думал он, — хотя боги свидетели, как мне жаль, что я не увижу, как на головы этих демонов низвергается небесный огонь!»

— Как это случится? — почти вкрадчиво спросил дарот — Откуда низвергнется огонь?

Авил заморгал. Неужели он сказал это вслух? Нет, не такой же он дурак в самом деле! Что происходит?

— Расскажи мне о чародее, который низвергает с неба огонь, — повторил дарот.

Авил уронил голову на грудь, стараясь не смотреть на даротов. И тут увидел, что его кинжал по-прежнему торчит в ножнах — дароты и не подумали разоружить его! Схватившись за рукоять, Авил выдернул кинжал и мгновенно вонзил его себе в грудь. А потом упал ничком на траву, и в лицо ему заглянули яркие ночные звезды.

«Я не предал тебя, Карис, не предал. Эти ублюдки ничего от меня не узнали».

Над его головой снова разнеслись щелчки. Сильные нечеловеческие руки ухватили умирающего, содрали с него одежду. Потом его подняли и понесли к яме, в которой алели раскаленные угли.