"Натуралист на Амазонке" - читать интересную книгу автора (Бейтс Генри Уолтер)

Седьмое ноября 1856 г. Я сел на верхнеамазонский пароход «Табатинга», чтобы съездить в Тунантинс, небольшое полуиндейское поселение в 240 милях за Эгой. «Табатинга» — железное судно грузоподъемностью около 170 т, построенное в Рио-де-Жанейро и оборудованное машинами в 50 лошадиных сил. Салон с койками по обе стороны для 20 пассажиров расположен над палубой и открыт с обоих концов, чтобы свободно проходил воздух. Капитан, или команданти, был лейтенант бразильского флота, человек с блестящей морской выправкой и приверженец строгой дисциплины; звали его сеньор Нунис Мелу Кардозу. Мне пришлось, как обычно, захватить с собой запас всех предметов питания, кроме мяса и рыбы, на то время, в течение которого я намеревался отсутствовать (три месяца), а также багаж, в том числе гамаки, кухонную утварь, посуду и т.д., составлявший 15 больших мест. Одним из мест была палатка от москитов — предмет, прибегнуть к которому на реке у меня еще не было случая, но без которого невозможно обойтись ни в одной экскурсии за Эгу: такая палатка нужна всем — мужчинам, женщинам и детям, без нее едва ли возможно просуществовать. Моя палатка, имевшая около 8 футов в длину и 5 футов в ширину, была сделана из куска грубого коленкора продолговатой формы; с обеих сторон ее имелись рукава для прохода канатов гамака. Под этим укрытием, устанавливаемым каждый вечер перед заходом солнца, можно читать и писать или же качаться в гамаке долгие часы перед сном, наслаждаясь комфортом, между тем как снаружи помещение наполняют, голодные тучи обманутых москитов.

Мы находились в пути четыре дня. Лоцман, мамелуку из Эги, с которым я был отлично знаком, обладал превосходным знанием реки и совершенно замечательной выносливостью. Он стоял на посту все время, за исключением трех-четырех часов в середине дня, когда его сменял молодой человек, служивший на пароходе учеником; он знал ширину и излучины протока и протяженность всех передвигающихся каждый год отмелей от Риу-Негру до Лорето, на расстоянии свыше тысячи миль. Ночью скорость не сбавляли, если не считать тех непродолжительных промежутков времени, когда на нас вдруг налетали жестокие бури; тогда машины останавливали по команде лейтенанта Нуниса, иногда против воли лоцмана. Ночи были нередко до того темные, что мы, пассажиры на кормовой палубе, не могли разглядеть стойкого малого на мостике; но пароход шел на всех парах; матросы стояли на вахте на носу, высматривая плавучие бревна, а один матрос передавал команды рулевому; мы задели килем песчаную отмель всего один раз за все плавание.

Пассажиры были преимущественно перуанцы — по большей части худощавые, беспокойные люди, похожие на североамериканцев; они возвращались домой в города Мойобамба и Чачапояс в Андах после торговой поездки в бразильские города на атлантическом побережье, куда они отправились полгода назад с грузом панам для обмена на европейские товары. Эти шляпы выделывают из молодых листков одной пальмы индейцы и смешанное население восточных областей Перу. Панамы составляют чуть ли не единственную статью экспорта из Перу по Амазонке, но выручка в деньгах очень велика по сравнению с массой товаров, потому что шляпы обыкновенно очень высокого качества, и каждая стоит от 12 шиллингов до 6 фунтов стерлингов; некоторые торговцы везут вниз по реке на 2-3 тысячи фунтов стерлингов шляп, свернутых в небольшие круги и уложенных в сундуки. Обратный груз состоит из скобяных товаров, посуды, стекла и других громоздких и тяжелых вещей, но не из ткани, которую благодаря ее легкому весу можно переправить через Анды из портов Тихого океана в западных областях Перу. Европейскую ткань всех видов можно доставить этим путем горазда дешевле, чем более прямым путем по Амазонке, ибо ввозные пошлины в Перу, как мне говорили, ниже, чем в Бразилии, а благодаря небольшому весу ткани разница не уравновешивается дополнительными затратами на перевозку через перевалы Андов.

Мы имели на борту массу развлечений. Стол очень хорошо сервировался (на этих амазонских пароходах служат профессиональные повара), свежее мясо у нас не выходило благодаря запасу живых быков и кур которых держали на палубе и покупали по дороге повсюду, где только встречалась возможность. Речной пейзаж был сходен с тем, который я описывал, когда речь шла о местах между Риу-Негру и Эгой: сменяли друг друга длинные плесы, по обе стороны которых тянулись длинные низкие полосы леса, чередовавшиеся иногда с обрывами красной глины; линия соединения воды с небом на горизонте в иные дни представала взору и спереди и сзади от нас. Впрочем, мы шли всегда поблизости от берега, и что касается меня, то я никогда не уставал восхищаться живописным сочетанием и разнообразием деревьев и пестрыми мантиями лазящих растений, которые одевали зеленую стену леса на каждом шагу пути. За исключением лежавшего в стороне от главной реки маленького селения; под названием Фонти-Боа, где мы остановились, чтобы набрать дров (я вскоре расскажу о нем), на всем пути мы не видели ни одного человеческого жилища. По утрам стояла восхитительная прохлада; кофе подавалось на заре, а обильный завтрак — в 10 часов, после чего зной быстро усиливался, пока не становился почти нестерпимым; как выдерживали его, не падая от изнеможения, машинисты и кочегары, я не могу объяснить; зной спадал после 4 часов пополудни, и около этого времени звонил обеденный колокол; вечера всегда были приятны.

С 11 до 30 ноября. Тунантинс — тихая темноводная река миль около 60 длиной и шириной от 100 до 200 ярдов у устья. Растительность на ее берегах по внешнему виду сходна с растительностью Риу-Негру: деревья одеты мелкой листвой темного цвета, а сумрачные массы зелени поднимаются от поверхности черной, как смоль, воды. Селение расположено на левом берегу, в какой-нибудь миле от устья реки, и насчитывает 20 жилищ, из коих почти все простые лачуги, выстроенные из дранки и глины. Короткие улицы после дождя почти непроходимы из-за множества луж и заполонены сорняками — кустарниками бобовых и ваточника с алыми цветами. Воздух в таком месте, сплошь огороженном высоким лесом и окруженном болотами, всегда душный, теплый и зловонный, а гуденье и стрекот насекомых и птичье чириканье сливаются в непрерывный гул. Маленький клочок заросшей сорняками земли вокруг селения изобилует ржанками, куличками, полосатыми цаплями и мухоловками-ножехвостами, а на поверхности реки перед домами всегда лениво плавают аллигаторы.

Высадившись, я представился сеньору Паулу Битанкорту, добродушному метису, правителю индейцев с соседней реки Иса, который тут же распорядился освободить для меня маленький дом. В этом прелестном обиталище имелась всего одна комната, стены которой были обезображены большими земляными наростами — работа белых муравьев. Пол был из голой земли, грязный и сырой; жалкую комнату затемнял кусок коленкора, натянутый на окна, — мера, принимаемая здесь от мух пиумов, которые во всех тенистых местах плывут в воздухе, точно редкие клубы дыма, делая невозможным какой бы то ни было отдых повсюду, куда только они могут забраться. Мой багаж вскоре выгрузили, и пароход еще не ушел, а я уже взял ружье, сачок и ягдташ, чтобы сделать предварительную разведку новой для меня местности.

Я провел здесь 19 дней и, принимая во внимание, непродолжительность этого срока, собрал очень хорошую коллекцию обезьян, птиц и насекомых. Значительное число видов (особенно насекомых) отличалось от тех, что встречались в других четырех районах на южном берегу Солимоинса, которые я изучил, а так как многие из них представляли собой «замещающие формы» в отношении видов, встречающихся на противоположном берегу широкой реки, я заключил, что между обоими берегами не могло быть связи по суше, по крайней мере в недавний геологический период. Это заключение подтверждается примером с обезьянами уакари, описанными в предыдущей главе. Все эти сильно видоизмененные местные расы насекомых, ограниченные в своем распространении (как и уакари) одним берегом Солимоинса, не в состоянии перебраться через такое широкое, лишенное деревьев пространство, как река. Изо всех приобретений, какие я здесь сделал, наибольшее удовольствие доставил мне новый вид дневной бабочки (Catagramma), называемый с тех пор С. excelsior, так как она превосходит по величине и красоте все дотоле известные виды этого исключительно красивого рода. Верхняя поверхность крыльев ярчайшего синего цвета, переливающегося всеми оттенками на свету, а с обеих сторон проходит широкая извилистая полоса оранжевого цвета. Бабочка отважно пускается в полет и обитает, как я впоследствии убедился, не только на северном берегу реки, ибо однажды я видел один экземпляр среди ярких бабочек, летавших над палубой парохода, когда мы стояли на якоре. напротив Фонти-Боа, в 200 милях ниже по реке.

За исключением трех семей мамелуку и одного бродячего торговца-португальца, все жители селения и окрестности были полуцивилизованные индейцы племен шумана и пасе. Впрочем, леса Тунантинса населены племенем диких индейцев каишана, общественное устройство и обычаи которых очень сходны с жалкими мура с Нижней Амазонки; подобно им, каишана не проявляют никакой склонности к цивилизованной жизни в какой бы то ни было форме. Хижины их начинаются на расстоянии получаса ходьбы от селения по мрачным и узким лесным тропинкам. Мое первое и единственное посещение обиталища каишана было случайным. Однажды я зашел на прогулке дальше обычного по одной из лесных дорог; я шел, пока она не превратилась всего лишь в пикаду, т.е. охотничью стежку, и вдруг наткнулся на утоптанную тропу, окаймленную с обеих сторон плаунами самых изящных форм — кончики листовых пластинок тянулись почти как усики вниз по маленьким земляным откосам, ограничивавшим тропу. Дорога, хотя и ровная, была узкой и темной, и во многих местах ее преграждали стволы срубленных деревьев, которые были, очевидно, брошены нелюдимыми индейцами, чтобы затруднить доступ к их жилищам. Я прошел полмили по этой тенистой дороге и очутился на небольшом открытом пространстве у берега ручья или протока; на краю этого пространства стояла коническая хижина с очень низким входом. Виднелись также открытый навес с подмостками, сделанными из расколотых пальмовых стволов, и несколько больших деревянных корыт. Под навесом находились двое-трое темнокожих ребятишек, мужчина и женщина, но, завидев меня, они тут же побежали к хижине и прошмыгнули в маленький вход, как спугнутые дикие звери в свою нору. Несколько мгновений спустя мужчина высунул голову с выражением полного недоверия, но после моих жестов, самых дружелюбных, на какие я только был способен, он вышел вместе с детьми. Все они были вымазаны черной грязью и краской; единственной одеждой старших было нечто вроде передника из внутреннего слоя коры дерева сапукаи, а дикий вид мужчины усугубляли волосы, спадавшие на лоб до самых глаз. Я провел часа два в окрестностях, и дети стали настолько доверчивы, что подошли ко мне помочь в поисках насекомых. Единственное оружие, употребляемое каишана, — духовое ружье, да и то применяется только для охоты на съедобных животных. Подобно большинству окрестных племен на Япура и Иса, это народ невоинственный.

Все племя каишана насчитывает не больше 400 душ. Среди них нет крещеных индейцев, и они не живут селениями, как более развитые племена группы тупи, но каждая семья имеет свою одиноко стоящую хижину. Они совершенно безобидны, не применяют татуировки и не продырявливают ни носов, ни ушей. Общественное устройство стоит на низком уровне и недалеко ушло от состояния животных, обитающих в тех же лесах. Они, по-видимому, не повинуются никакому общему вождю, и я не мог понять, есть ли у них паже, т.е. знахари, эти простейшие родоначальники класса священнослужителей. Символические, маскарадные пляски и обряды в честь злого духа Журупари, вошедшие в обычай у всех окружающих племен, незнакомы каишана. Они справляют нечто похожее на праздник, но единственный обряд при этом заключается в том, что они пьют пиво кашири и напитки, приготовленные из перебродившего сусла на кукурузе, бананах и т.п. Однако и эти праздники проходят без обычного размаха, потому что каишана не напиваются до бесчувствия и не устраивают оргий, длящихся несколько дней и ночей подряд, как жури, пасе и тукуна. Мужчины играют на музыкальных инструментах, которые сделаны из различной длины кусков стебля злака Gynerium, составленных наподобие свирели. Они наигрывают целыми часами, развалившись в косматых лыковых гамаках, подвешенных в их мрачных курных хижинах. Жители Тунантинса говорят, что каишана истребили диких зверей и птиц около своих поселений до такой степени, что теперь ощущают настоящий недостаток животной пищи. Если они убьют тукана, это считается событием, и птицу готовят в пищу десятка на два, а то и больше человек. Они варят мясо в глиняных горшках с соусом туку-пи и едят его с бейжу, т.е. маниоковыми лепешками. Женщинам не разрешают даже попробовать мяса, а заставляют довольствоваться кусками лепешки, смоченными в бульоне.

30 ноября. Я покинул Тунантинс на торговой шхуне грузоподъемностью 80 т, принадлежащей сеньору Баталье, купцу из Эги, который все лето странствовал, собирая естественные продукты; командовал шхуной мой друг, молодой параанец по имени Франсиску Раиул. 3 декабря мы достигли устья Жутаи, большой реки шириной около полумили, которая течет очень медленно. Это одна из тех шести рек длиной от 400 до 1000 миль, которые текут с юго-запада через неизведанные земли между Боливией и Верхней Амазонкой и впадают в эту последнюю между Мадейрой и Укаяли. Мы простояли на якоре четыре дня в устье Сапо, маленького притока Жутаи, текущего с юго-востока; сеньор Раиул выслал игарите в Купатану, большой приток в нескольких милях выше по реке, чтобы забрать груз соленой рыбы. За это время мы совершили несколько экскурсий в монтарии в различные места окрестности. Самой далекой была наша поездка, к индейским домам на расстояние 15-18 миль вверх по Сапо; эту экскурсию мы проделали с одним индейцем-гребцом, и она заняла целый день. Река имеет не больше 40-50 ярдов в ширину; воды ее темнее, чем в Жутаи, и местами текут, как во всех этих маленьких речках, под сенью двух высоких стен леса. Плывя вверх по реке, мы миновали семь жилищ, по большей части спрятанных в роскошной листву берегов; об их местонахождении можно было узнать только по небольшим разрывам в плотной стене леса и по присутствию одного или двух челнов на привязи в небольших тенистых бухтах. Жители — преимущественно индейцы из племени марауа, территория которых первоначально охватывала все небольшие притоки, лежащие между Жутаи и Журуа близ устий этих двух больших притоков Амазонки. Живут они отдельными семьями или небольшими группами; у них нет общего вождя, и считается, что это племя мало расположено к восприятию цивилизованных обычаев и недружелюбно относится к белым. Один дом принадлежал семейству жури, и мы видели хозяина, старика с прямой и благородной осанкой, татуированного согласно обычаю его племени большим пятном посредине лица; он ловил рыбу удочкой под сенью колоссального дерева в своей бухте. Когда мы проплывали мимо, старик приветствовал нас в обычной для лучшей части индейцев серьезной и учтивой манере.

Мы добрались до последнего дома или, вернее, двух домов около 10 часов и провели там несколько часов сильной полуденной жары. Дома, стоявшие на высоком глинистом берегу, были четырехугольной формы, частью открытые, как навесы, частью же окруженные грубыми глинобитными стенами, образовавшими одно или несколько помещений. Обитатели — несколько семейств марауа, насчитывавших около 30 человек, — встретили нас приветливо и любезно; возможно, такой прием объяснялся тем, что сеньор Раиул был их старый знакомый и, пожалуй, любимец. Ни один индеец не был татуирован, но у мужчин в мочках ушей были пробиты большие отверстия, куда они вставили деревянные пробки, а губы-были продырявлены маленькими отверстиями. Один из молодых мужчин, красивый высокий малый около 6 футов ростом с большим орлиным носом, хотел, по-видимому, выказать. особое ко мне расположение и показал, зачем нужны дыры в губах: он вставил в них маленькие белые палочки, а затем стал скручивать рот и представил пантомимой вызов врага на бой. Почти всех этих людей уродовали темные пятна на коже — следствие кожного заболевания, очень распространенного в этой части страны. У одного старика лицо совершенно почернело и выглядело так, будто его вымазали графитом: отдельные пятнышки слились, образовав одно сплошное большое пятно. У других индейцев кожа была покрыта лишь мелкими пятнышками; почернения, плотные и шероховатые, не шелушились, и их окружали кольца более бледного, чем естественный цвет кожи, оттенка. Я видел многих индейцев и нескольких метисов в Тунантинсе, а затем и в Фонти-Боа, покрытых такими же пятнами. Болезнь эта, по-видимому, заразная, так как мне говорили, что один купец-португалец оказался обезображенным ею после нескольких лет сожительства с женщиной-индианкой. Любопытно, что, хотя болезнь свирепствует во многих местах на Солимоинсе, ни у одного жителя Эги не обнаруживается никаких признаков заболевания: первые исследователи страны, заметив, что пятнистая кожа очень часто встречается в определенных местностях, предположили, что это особенность некоторых индейских племен. У маленьких детей в этих домах на Сапо пятен не было; но у двух-трех детей лет около десяти обнаруживались признаки начинавшейся болезни в виде легких округлых пожелтений на коже, и дети эти казались вялыми и нездоровыми, хотя у взрослых пятна как будто не отражались на общем состоянии здоровья. В Фонти-Боа метис средних лет рассказывал мне, что вылечился от заболевания большими дозами сарсапарили; от черных пятен у него выпали волосы бороды и бровей, но после излечения выросли вновь.

Когда мой рослый друг увидал, как я после обеда собираю насекомых на тропинках около дома, он подошел и, взяв меня за руку, повел к маниоковому навесу, делая знаки, так как он очень плохо говорил на тупи, что хочет кое-что показать мне. Я был немало удивлен, когда, взобравшись на жирау, т.е. настил из расколотых пальмовых стволов, и сняв предмет, приколотый к столбу, он показал мне с чрезвычайно таинственным видом большую куколку, свисавшую с листка; он осторожно положил ее мне в руки, говоря: «Пана-пана кури» (на тупи: «Бабочка скоро»). Таким образом я выяснил, что дикари знакомы с превращениями насекомых, но, не будучи в состоянии побеседовать с моим новым другом, я не мог установить, какие представления рождает в его сознании подобное явление. Добрый малый не оставлял меня до конца нашего пребывания у него, но, полагая, очевидно, что я явился сюда за сведениями, он задал себе немало хлопот, стараясь сделать все, что только в его силах. Он приготовил немного ипаду, т.е. порошка коки, чтобы я мог видеть этот процесс; приступая к делу, он много суетился и выполнял различные обряды, точно маг, проделывавший какой-то удивительный фокус.

Мы покинули этих дружелюбных людей около 4 часов пополудни и, спускаясь по тенистой реке, остановились примерно на полпути у другого дома, выстроенного в одном из самых прелестных мест, какие я видел в этой стране. От тенистой гавани к дому через полосу необыкновенно роскошного леса шла чистенькая узкая песчаная тропинка. Строения стояли на возвышенности, посредине ровного расчищенного участка; широкая терраса вокруг них была сложена плотной песчаной почвой, гладкой, как пол. Хозяин был полуцивилизованный индеец по имени Мануэл, сумрачный, молчаливый человек, которому, равно как и его жене и детям, казалось, не доставило ни малейшего удовольствия наше вторжение в их уединение. Семейство, должно быть, отличалось трудолюбием, потому что на их очень обширных плантациях росло понемногу чуть ли не от всех видов культурных растений тропиков: плодовые деревья, овощи и даже декоративные цветы… Молчаливый старик, несомненно, высоко ценил красоты природы: он выбрал себе место, откуда открывалось неожиданно великолепное зрелище на вершины леса, а чтобы придать перспективе законченный вид, посадил на переднем плане множество банановых деревьев, скрыв таким образом обгорелые мёртвые пни, которые в противном случае портили бы впечатление от волнистого моря зелени. От Мануэла мне удалось узнать только о том, что в сезон плодов явились большие стаи птиц с ярким оперением и погубили его деревья. Солнце село за вершинами деревьев, прежде чем мы покинули этот маленький рай, и остальная часть пути прошла тихо и приятно под кружевной тенью речных берегов при свете луны.

7 декабря. Прибыли в Фонти-Боа, жалкую, грязную и убогую деревушку, расположенную в 2-3 милях от устья узкого притока Кайиар-и, который между деревней и главной Амазонкой протекает почти так же прямо, как искусственный канал. Характер растительности и почвы здесь отличался от того, что я видел до сих пор во всех других местностях, которые изучал, поэтому я решил провести в деревне шесть недель. Я заранее написал одному из видных жителей, сеньору Венансиу, и, когда высадился, для меня уже был приготовлен дом. Единственное, что говорило в пользу этого жилища, — его прохлада. Оно и в самом деле было довольно влажным: на оштукатуренных стенах выросла зеленая плесень, а из черного, грязного пола сочилась какая-то склизкая сырость; большие комнаты освещались не окнами, а какими-то жалкими маленькими отверстиями. Селение построено на глинистом плато, и ветхие дома располагались вокруг большой площади, которая до того заросла густым кустарником, что стала совершенно непроходима, — ленивые жители позволили этому прекрасному открытому пространству снова превратиться в джунгли. Сложенная плотной глиной возвышенность прорыта глубокими оврагами, которые спускаются к реке, и путь из бухты наверх в дождливую погоду до того скользок, что приходится ползать по улицам на четвереньках. Большая полоса земли за селением расчищена от леса, но она, так же как улицы и сады, покрыта густым и плотным ковром кустарников, таких же жилистых, как наш обыкновенный вереск. Под этим обманчивым покровом почва всегда влажная и мягкая, и во влажный сезон все превращается в топкое, илистое болото. В одном углу площади стоит очень славная церковь, но в дождливые месяцы года (девять из двенадцати) храм божий почти недоступен для жителей из-за грязи: единственный способ попасть туда — это пробираться у самых стен и заборов, продвигаясь бочком шаг за шагом,

Я пробыл в этом очаровательном местечке до 25 января 1857 г. Вдобавок к прочим своим прелестям Фонти-Боа вполне заслуженно пользуется по всей стране славой главной квартиры москитов. В домах москиты докучают днем сильнее, чем ночью: они роятся в темных и сырых помещениях и, держась днем около пола, целыми десятками усаживаются на ноги. Ночью достаточной защитой служит миткалевая палатка, но ее нужно складывать каждое утро, а развертывая перед заходом солнца, внимательно следить, чтобы под нее не прокрался ни один из этих мучителей, одолеваемых неутолимой жаждой крови, так как свирепые укусы одного или двух москитов способны лишить человека всякого покоя. В лесу этот бич еще более жесток, но лесной москит относится к иному виду, нежели городской — он гораздо крупнее и имеет прозрачные крылья; эти москиты и составляют то облачко, которое сопровождает каждый шаг человека на лесной прогулке; гуденье их так громко, что не дает расслышать как следует голоса птиц. У городского москита прозрачные крапчатые крылья, жалит он не так больно, а за работу берется молча; к счастью для населения, эти большие и шумные твари никогда не выбираются из лесу. Обилие москитов в Фонти-Боа компенсируется отсутствием пиумов, это облегчало пребывание на открытом воздухе в дневные часы, но, к сожалению, перед домом не было почти никакого пространства, чтобы посидеть или погулять: с нашей стороны площади дорожка имела всего 2 фута в ширину, а ступить за эту границу, образованную цепью скользких стволов пальм, значило погрузиться по колени в топкое болото.

Невзирая на сырость и москитов, я был вполне здоров и получил в Фонти-Боа немало удовольствия: топкие и нерасчищенные места на Амазонке обычно более благоприятны для здоровья, нежели сухие, вероятно, вследствие того что земля не излучает большого количества тепла. Лес был чрезвычайно богат и живописен, хотя почва повсюду была глинистая и холодная, и его прорезали широкие тропы, которые уходили на много миль по холмам и долинам. В каждой лощине струился неиссякаемый журчащий ручей кристально чистой воды. Берега этих ручьев были настоящим раем из листвы и зелени; самой поразительной особенностью было разнообразие папоротников с их громадными листьями — одни формы были наземные, другие взбирались на деревья, и по меньшей мере две были древовидными. Я встретил здесь несколько самых крупных из когда-либо виденных мной деревьев, особенно интересен был один кедр, колоссальный ствол которого вздымался прямой, как стрела, больше чем на 100 футов; я так и не увидел снизу его терявшейся из виду вершины из-за более мелких деревьев, его окружавших. В этом великолепном лесу водились в изобилии птицы и обезьяны: из обезьян самой замечательной была медведеобразная Plthecla hirsuta, а самыми красивыми из птиц — зонтичная котинга и туканы с витым гребнем. Индейцы и метисы из селения разводят свои маленькие плантации и строят летние хижины на берегах таких ручейков, и мои прогулки обычно кончались у того или иного из этих поселений. Люди тут были всегда приветливы, дружелюбны и, казалось, радовались, когда я предлагал им поесть вместе со мной: я отдавал им содержимое моей продовольственной сумки, а затем присаживался на корточки, чтобы пообедать с ними на циновке.

Некогда деревня имела большее значение, чем теперь: большое число индейцев, принадлежавших к самым трудолюбивым племенам — шумана, пасе и камбева, поселилось в этом месте и усвоило цивилизованные привычки, а их трудолюбие направлялось несколькими белыми, которые были, по-видимому, людьми гуманных взглядов, равно как и предприимчивыми дельцами. Один из этих старых предпринимателей -сеньор Геррейру, образованный параанец, еще торговал на Амазонке, когда я уехал из страны в 1859 г.; он рассказывал мне, что 40 годами раньше жизнь в Фонти-Боа была чудесной. Окрестность была тогда расчищена, и там почти не водились москиты; индейцы, добронравные и трудолюбивые, были счастливы. Поселение пришло в упадок с появлением нескольких португальских и бразильских торговцев низшего пошиба, которые, преследуя лишь собственную выгоду, выучили беспечных индейцев всякого рода жульничеству и безнравственным вещам. Они переманили мужчин и женщин от их прежних хозяев, отчего крупные хозяйства прекратили свое существование, а владельцам пришлось перевести капитал в другие места. Во время моего посещения в Фонти-Боа жило несколько чистокровных индейцев, но ни одного настоящего белого. Жители почти все, по-видимому, были мамелуку — распущенный, грубый, несдержанный и невежественный народ. За 150 миль в округе не было ни священника, ни учителя уже в продолжение многих лет; население жило, видимо, почти без всякого правления, и все же преступления и насилия были как будто явлением очень редким. Первый человек в селении — сеньор Жусту был крупный мужчина, грубый и энергичный, субделегаду полиции и единственный торговец, владевший большим судном, которое совершало прямые рейсы между Фонти-Боа и Пара. Он недавно построил большой дом по типу городских жилищ среднего класса — с кирпичными полами и черепичной крышей; кирпич и черепицу привезли за 1500 миль из Пара — ближайшего места, где их производят в избытке. Когда сеньор Жусту навестил меня, его поразили картинки в «Иллюстрированных лондонских новостях», которые лежали на моем столе. Невозможно было противиться его настойчивым просьбам дать ему газеты «посмотреть», и однажды он одолжил и унес некоторую часть. Две недели спустя я пошел потребовать у него газеты обратно и обнаружил, что он вырезал рисунки и прилепил их на свежебеленые стены своей комнаты, многие вниз головой. Он полагал, что, украсив так комнату заграничными картинками, он повысит свой вес в глазах соседей, и, когда я уступил его желанию оставить их у него, последовали безграничные изъявления благодарности, завершившиеся отправкой для меня в Эгу целой лодки черепах.

Эти заброшенные и грубые деревенские жители все же сохранили многие религиозные обычаи, которым их выучили когда-то миссионеры или священники. Обряд, который они выполняли на Рождество, подобно негритянской церемонии, описанной в одной из первых глав, был очень приятен своей простотой и искренностью За несколько дней до сочельника церковь открыли, просушили и чисто подмели, а наутро все женщины и дети селения принялись украшать ее гирляндами из листьев и диких цветов. К полуночи церковь была освещена внутри и снаружи маленькими масляными лампадами, сделанными из глины. Статую menino Deus, т. е. бога-младенца в колыбели, поставили под алтарем, который озаряли ряды восковых свечей, весьма убогих, но лучших, какие только могли поставить бедняки. Вскоре вслед за тем собрались все сельские жители, одетые в лучшие свои одежды (женщины с цветами в волосах), и, коленопреклоненные, спели несколько простых гимнов, совершенно не подходящих к случаю, но, вероятно, единственных, какие они знали; один старый метис с лицом, покрытым черными пятнами, запевал. Покончив с этим, прихожане встали и пошли гуськом вокруг Церкви, распевая хором очень недурной марш; каждый, подойдя к статуе, наклонялся поцеловать край ленты, обвитой вокруг ее пояса. Приняв во внимание, что церемония была устроена по доброй их воле и стоила немалых затрат, я подумал, что это красноречиво говорит в пользу добрых намерении и простосердечия этих бедных, заброшенных сельских жителей.

Я отбыл из Фонти-Боа в Эгу 25 января, совершив плавание на пароходе вниз по течению за 16 часов. Вид чистенького, прелестного городка с его открытыми пространствами, гладко остриженной травой, широким озером и белыми песчаными берегами производил самое радостное впечатление после поездки в более дикую часть страны. Действительно, область между Эгой и Лорето, первой перуанской деревней на реке, — самая глухая, малонаселенная и варварская на всем протяжении Амазонки, от океана до океана. За Лорето приметы цивилизации, проникающей со стороны Тихого океана, становятся все обильнее, а ниже Эги прогресс движется со стороны Атлантического океана.

5 сентября 1877 г. Снова сел на «Табатингу», на этот раз ради еще более далекой экскурсии, а именно до Сан-Паулу-ди-Оливенсы, селения, расположенного выше тех мест по реке, где я бывал до тех пор, в 260 милях от Эги по прямой линии и милях в 400 по излучинам реки.

Вода стояла теперь около нижнего своего уровня, но это не сказывалось на скорости плавания ни ночью, ни днем. Некоторые парана-миримы, т.е. рукава, по которым следует пароход в сезон полной воды, чтобы сократить дальний объезд, теперь пересохли, и их опустевшие русла казались глубокими песчаными ущельями в густом лесу. Большие песчаные острова и песчаный пляж также были обнажёны на протяжении целых миль, кое-где вдоль края воды расположились стаи крупных водяных птиц — аистов, цапель, уток, голенастых, колпиц, и от этого речной пейзаж казался гораздо более пестрым и оживленным, чем в сезон разлива. Около берегов обычно лениво плавали аллигаторы, не обращая никакого внимания на проходящий пароход. Пассажиры развлекались, стреляя по ним с палубы из двустволки, которая была у нас на борту. Когда выстрел оказывался смертельным, чудовище сразу переворачивалось белым брюхом кверху и продолжало плавать в таком положении. Лейтенант Нунис пожелал взять на борт одно убитое животное, для того чтобы вскрыть его брюшную полость и, если оно окажется самцом, извлечь один орган, который высоко ценится бразильцами как ремедиу — амулет или лекарство. Пароход остановили и выслали за животным лодку с четырьмя сильными матросами; однако туша оказалась слишком тяжелой, и ее не удалось поднять в лодку, поэтому отвратительное существо охватили канатом и подтащили к пароходу, после чего подняли на палубу, установив для этой цели подъемный кран.

В аллигаторе теплилась, жизнь, и когда пустили в ход нож, он ударил хвостом и раскрыл огромную пасть, отчего толпа зрителей разлетелась во все стороны. Наконец, удар топором по макушке головы умертвил его. Длина животного достигала 15 футов, но и эта цифра может дать лишь неполное представление о его гигантских размерах и весе. Черепахи, плававшие во множестве в тихих мелководных бухтах, мимо которых мы проходили, также доставили нам немало развлечения. Впереди парохода виднелись дюжины мордочек, высовывавшихся над поверхностью воды; когда мы подходили к ним, они с любопытством оборачивались и доверчиво глядели, пока судно не оказывалось совсем рядом, но тут черепах как будто внезапно охватывало недоверие, и они точно утки ныряли под воду.

На борту в числе наших палубных пассажиров, находился средних лет индеец из племени жури, низенький коренастый мужчина с чертами лица, очень напоминавшими покойного Даниела О'Коннелла. Его звали Каракара-и (Черный Орел), и лицо его казалось постоянно перекошенным свирепой улыбкой, впечатление от которой усиливалось татуированными знаками — синим кольцом у рта с заостренной косой полоской от каждого угла к уху. Он был одет по-европейски -черная шляпа, куртка и штаны, казавшиеся очень неудобными в страшную жару, от которой мы, само собой разумеется, страдали на борту парохода под отвесными лучами солнца в полуденные часы. Это был человек непоколебимой твердости, честолюбивый и предприимчивый — качества, очень редкие в расе, к которой он принадлежал: нерешительность -. один из основных недостатков индейского характера. Теперь он возвращался домой на берега Иса из Пара, куда поехал, чтобы продать большое количество сарсапарили, собранной при помощи индейцев, которых он убедил или принудил работать на него. Хотелось, разумеется, выяснить, какие понятия мог приобрести столь удачный образчик индейской расы после такого длительного пребывания в цивилизованных краях. Побеседовав с нашим спутником, я сильно в нем разочаровался; он не видал ничего и не думал ни о чем, что не касалось его маленькой торговой спекуляции; в отношении всех более возвышенных вопросов или общих понятий сознание его оставалось, очевидно, таким же, каким было до того, — пустым местом. Неповоротливый, недалекий, практический образ мышления амазонских индейцев, отсутствие любознательности и сколько-нибудь отвлеченных мыслей, — по-видимому, нечто врожденное или укоренившееся в их характере; эти недостатки, хотя до некоторой степени поддающиеся исправлению, делают их, так же как банальных людей в любой стране, самыми неинтересными спутниками. Каракара-и вместе со своим грузом, который состоял из немалого числа тюков с европейскими товарами, высадился в Тунантинсе.

Речной пейзаж около устья Япура чрезвычайно величествен, и пассажиры обратили на него особенное внимание. Лейтенант Нунис высказал мнение, будто ни ширина, ни объем могучего потока нисколько не уменьшаются до самого этого места, в 1500 милях от Атлантического океана; мы все еще не видели здесь берегов реки с двух сторон одновременно: цепи островов или полосы намывной земли с протоками за ними, скрывали от взора северный материковый берег, а иногда и южный. Однако за Иса река становится явно уже, средняя ширина ее сокращается до какой-нибудь мили; там уже нет тех великолепных плесов с чистым горизонтом, какие встречаются ниже. Ночь после Тунантинса была темная, дождливая, а от той скорости, с какой мы шли, — 12 миль в час — пассажирам пришлось очень несладко: каждая доска дрожала от работы машин. Многие, в том числе и я, не могли уснуть. Наконец, вскоре после полуночи нас испугал внезапный крик: «Назад!» — (во всем, что касалось паровых машин, употреблялась английская терминология). Лоцман мигом подскочил к штурвалу, и через несколько мгновений мы почувствовали, что кожух нашего гребного колеса трется о стену леса, куда мы чуть не врезались на полном ходу. К счастью, вода оказалась глубокой до самого берега. Рано утром 10 сентября, через пять дней после отплытия из Эги, мы бросили якорь в порту Сан-Паулу.

Сан-Паулу выстроен на высоком холме, на южном берегу реки. Холм сложен той же глиной табатинга, которая встречается с перерывами по всей долине Амазонки, но нигде не поднимается так высоко, как здесь, — до высоты около 100 футов над средним уровнем реки. Подъем из гавани крутой и скользкий; в обрыве устроены ступеньки и площадки для облегчения восхождения, в противном случае деревня была бы почти недоступна, особенно для носильщиков багажа и груза, так как нет никаких способов устроить кружную дорогу с более пологим подъемом — холм крут со всех сторон и окружен густыми лесами и болотами. Селение насчитывает около 500 жителей, преимущественно метисов и. индейцев племен тукуна и коллина, очень недалеко ушедших от своего первобытного состояния. Улицы узки и в дождливую погоду покрыты грязью глубиной в несколько, дюймов; многие дома весьма основательной конструкции, но сильно обветшали, и вид всего селения свидетельствовал о том, что оно, подобно Фонти-Боа, знавало лучшие дни. Признаков коммерческой жизни, с какими сталкивается взор, например, в Эге, вряд ли можно было ожидать в этом глухом месте, расположенном за 1800 миль, т.е. в семи месяцах непрерывного плавания на парусных судах, от Пара, ближайшего рынка для продуктов.

Весьма непродолжительное знакомство убедило меня, что жители крайне опустились; несколько португальцев и других иммигрантов, вместо того чтобы способствовать развитию промышленности, усвоили праздный образ жизни индейцев, приправленный глубоко порочными привычками, ими самими же и ввезенными.

Когда я высадился, староста деревни сеньор Антониу Рибейру, полубелый-полутукуна, приготовил мне дом и познакомил меня с видными жителями. Вершина холма представляла собой поросшее травой плоскогорье площадью в 200-300 акров. Почва здесь не сплошная глина, но частью также песок и галька; впрочем, сама деревня стоит в основном на глине, и потому после сильных дождей улицы покрывались грязными лужами. Влажными ночами хор лягушек и жаб, которыми кишели поросшие сорняками задние дворы, производил такой ошеломляющий гул, что вести беседу в доме можно было только крича. Мой дом оказался еще более сырым, чем тот, который я занимал в Фонти-Боа, и это чрезвычайно затруднило предохранение моих коллекций от порчи плесенью. Но общая влажность воздуха в этой части реки была, очевидно, много больше, чем ниже по течению; по-видимому, влажность постепенно росла с подъемом от Атлантического океана к Андам. В Сан-Паулу невозможно было сохранять соль в продолжение многих дней в твердом состоянии, хотя в Эге соль не растворялась, если корзины, в которых она лежала, были хорошо обернуты листьями. На 6° дальше к западу, а именно у подножия Андов, влажность климата Амазонской лесной области достигает, по-видимому, своего максимума, поскольку в Чинчао Пеппиг обнаружил, что самый чистый сахар за несколько дней растворяется в сироп, а лучший порох, даже закупоренный в жестянку, становится жидким. В Сан-Паулу сахар-рафинад неплохо сохраняется в жестяных коробках, и я без труда сохранял свой порох сухим в жестянках, хотя ружье, заряженное с вечера, редко удавалось разрядить наутро.

Самыми видными жителями Сан-Паулу были священник, белый из Пара, который проводил весь день и большую часть ночи за карточной игрой и ромом, развращал молодых парней и подавал худший пример индейцам; субделегаду сеньор Жозе Паттрисиу, прямой и честный негр, о котором я упоминал выше, жуис-ди-пас, метис по имени Жералду, наконец, сеньор Антониу Рибейру, который был правителем индейцев. Жералду и Рибейру были близкими моими соседями, но они обиделись на меня в первые же дни, потому что я не пожелал присоединиться к попойкам, которые они устраивали почти каждые три дня. Они обыкновенно начинали с утра — с кашасы, смешанной с тертым имбирем, крепкого напитка, который возбуждал их почти до безумия. Сосед Жералду после утренних возлияний становился напротив моего дома и неистовствовал против иностранцев, целый час угрожающе жестикулируя по моему адресу. Протрезвившись к вечеру, он приходил ко мне со смиреннейшими извинениями, понуждаемый,, по-моему, женой, — сам он не имел никакого понятия о том,что нарушил хорошие манеры. Впрочем, жены в почтенных семействах Сан-Паулу были по большей части не лучше своих мужей; почти все женщины были горькими пьяницами, развращенными до последней степени. Избиение жен при таком положении дел, разумеется, процветало. Я всегда почитал за лучшее запираться дома после захода солнца и не обращать внимания на шум, драки и вопли, которые то и дело будили деревню среди ночи, особенно в праздники.

Единственный человек в селении, с которым можно было общаться, не считая Жозе Патрисиу, отсутствовавшего в продолжение большей части времени, был деревенский портной — негр, высокий, серьезный молодой человек по имени местри Шику (мастер Франсиску), с которым я познакомился в Пара несколькими годами раньше. Это был негр, свободный от рождения; в детстве он пользовался преимуществом, хорошего обращения — его воспитал гуманный и здравомыслящий человек, некий капитан Базилиу из Пернамбуку, его падринью, т.е. крестный отец. Портной никогда не пил, не курил, не играл в азартные игры и относился с отвращением к порочности всех слоев этого жалкого маленького поселения, которое собирался покинуть при первой возможности. Когда он заходил ко мне вечером, то стучал обыкновенно в ставни условленным между нами способом — это было необходимо, чтобы защититься от посещений пьяных соседей, — и тогда мы самым приятным образом проводили долгие вечера, трудясь и беседуя. Обращение его было учтивым, а разговор стоила послушать, так проницательны и здравы были его замечания. Впервые я встретил местри Шику в Пара в доме одной старой негритянки тии Руфины (тетки Руфины), которой я обыкновенно поручал свои вещи, когда отправлялся в путешествие; я воспользуюсь здесь случаем и приведу еще несколько примеров превосходных качеств свободных негров в стране, где они не осуждены всецело на униженное положение спесью или эгоизмом белой расы. Эта старуха родилась в неволе, но, как и многим другим невольникам в больших городах Бразилии, ей разрешили на собственный страх и риск торговать в розницу на рынке, за что она ежедневно платила хозяину установленную сумму, а доходы сверх того оставляла себе. За несколько лет ока накопила достаточно денег, чтобы купить свободу себе и своему взрослому сыну. После этого старая женщина продолжала свои усилия, пока заработанного не хватило на покупку дома, в котором она жила, — весьма дорогого дома, расположенного на одной из главных улиц.

Когда я после семилетнего отсутствия вернулся из внутренних областей в Пара, то оказалось, что она разбогатела еще больше исключительно собственными усилиями (она была вдова) и усилиями сына, который с самым неукоснительным прилежанием продолжал заниматься своим кузнечным ремеслом, и строила теперь ряд небольших домов на клочке незанятой земли, присоединенном к ее владению. Я убедился, что эти и многие другие свободные негры — люди, заслуживающие полного доверия, и был восхищен постоянством их дружеских привязанностей, мягкостью и приветливостью их обращения друг с другом. Они выказывали большое бескорыстие в делах, которые вели со мной, оказав мне множество услуг без всякого намека на вознаграждение; но, быть может, это объясняется отчасти тем, что я англичанин, а о великодушии нашей нации по отношению к африканской расе широко известно бразильским неграм[44].

Я провел в Сан-Паулу пять месяцев, но и пяти лет было бы недостаточно, чтобы исчерпать сокровища его окрестностей в области зоологии и ботаники. Хотя теперь я был уже лесным бродягой с десятилетним опытом, прекрасный лес, окружающий поселение, доставлял мне столько наслаждения, как будто я только что высадился впервые в тропической стране. Плато, на котором построена деревня, заходит с одной стороны почти на милю в лес, но с другой стороны спуск к низменности начинается у самых улиц: холм круто спускается к окруженной лесами болотистой луговине, по которой идущая вниз по склону узкая тропинка вьется дальше к прохладной, тенистой узкой долине с ручейком ледяной воды на дне. В полдень отвесные лучи солнца проникают в сумрачные дебри этого романтического уголка, озаряя одетые листвой берега ручейка с чистым песком у воды, где в рассеянных лучах резвятся черные танагры и яркие бабочки. Журчащие ручьи, большие и малые, пересекают великолепный лес почти по всем направлениям, и, бродя по чаще, то и дело встречаешь то сочащиеся родники, то бьющие ключи -до того много влаги в местности. Некоторые ручьи текут по песчаному и галечному ложу, а берега всегда одеты самой великолепной растительностью, какая только мыслима. Во время моих одиноких прогулок я почти ежедневно отдыхал на чистеньких берегах этих быстрых потоков и по целому часу купался в их бодрящих водах — часы эти и. поныне сохраняются в моей памяти в ряду самых приятных воспоминаний. Широкие лесные дороги тянутся, как я уже сказал, на расстояние нескольких дней пути в глубь местности, населенной тукуна и другими индейцами, живущими разбросанными отдельными домами и селениями почти в первобытном состоянии, причем ближайшая деревня расположена миль за 6 от Сан-Паулу. На берегах всех рек там и сям стоят крытые пальмовым листом жилища тукуна, всегда наполовину утопающие в буйной листве: отдельные семейства выбирают для своих поселений самые прохладные и тенистые уголки. По соседству с этими хижинами я нередко слышал реалежу, или певчего крапивника (Cyphorhtnuscantans), самого замечательного певца, по крайней мере в амазонских лесах. Когда звуки его своеобразного голоса в первый раз достигают слуха, невольно создается впечатление, будто они принадлежат голосу человека. Кажется, будто какой-нибудь мальчик с музыкальными наклонностями собирает плоды в чаще и, чтобы подбодрить себя, исполняет несколько нот. Звуки становятся жалобнее, теперь уже поет флажолет, и, несмотря на совершенную невероятность такого явления, на миг возникает уверенность, будто кто-то играет на этом инструменте. Внимательно осматриваешь окружающие деревья и кусты, но никакой птицы не видишь, а все-таки голос как будто доносится откуда-то совсем близко из чащи. Конец песни несколько разочаровывает. Он начинается с очень тягучих и полных звуков, следующих один за другим, точно начало арии; слушаешь, ожидая целой мелодии, но внезапно наступает пауза, и песня обрывается, завершаясь рядом щелкающих немелодичных звуков, точно из расстроенной шарманки. Я никогда не слышал этой птицы на Нижней Амазонке и очень редко слышал ее даже в Эге; это единственный певец, который производит впечатление на туземцев: плывя в своих челноках по тенистым протокам, они иногда складывают весла, как будто пораженные таинственными звуками.

Индейцы тукуна — племя, во многом сходное по внешнему облику и обычаям с шумана, пасе, жури и мауэ. Подобно этим племенам, они ведут оседлую земледельческую жизнь, каждая группа повинуется вождю, более или менее влиятельному в зависимости от его энергии и честолюбия, и имеет своего паже, т. е. знахаря, поддерживающего суеверия, но они гораздо более ленивы и испорчены, нежели другие индейцы, принадлежащие к более высокоразвитым племенам. Они не так воинственны и лояльны, как мундуруку, хотя и сходны с ними во многих отношениях, и у них нет ни стройных фигур, ни величественной осанки, ни мягкого нрава пасе; однако нет у них и таких черт, которые резко отличали бы их от этих, самых развитых племен. И мужчины и женщины татуируются; узор иногда состоит из завитков на каждой щеке, но обычно это ряды коротких прямых линий на лице. Пожилые в большинстве носят браслеты на руках и ногах и подвязки из тапировой кожи или плотной коры; у себя дома они не носят никакой одежды; исключение составляют лишь праздничные дни, когда индейцы украшают себя перьями или маскарадными плащами из луба какого-то дерева. Они очень дичились при первых моих посещениях их жилищ в лесу: когда я приближался, все бросались в чащу, но затем стали общительнее, и я убедился, что это безобидный, добродушный народ.

Большая часть группы, живущей в первой малоке, т.е. деревне, обитает в общем жилище — большой продолговатой хижине, построенной и распланированной внутри с таким пренебрежением ко всякой симметрии, что кажется, будто ее сооружало много людей и каждый трудился самостоятельна и подвешивал стропило или прилаживал деталь кровли, не справляясь о том, что делают его товарищи по работе. Стены, а также крыша застилаются пальмовым листом, каждая деталь кровли состоит из листков, переплетенных и прикрепленных к планке во много футов длиной. Крепкие отвесные столбы поддерживают крышу, между ними подвешиваются гамаки, так что остается свободное место для прохода и для очагов в середине, а с одной стороны расположен высоко приподнятый настил (жирау) из расщепленных пальмовых стволов. Тукуна превосходят большинство остальных племен в производстве гончарных изделий. Они делают кувшины с широким горлом для соуса тукупи, каизумы и маниокового пива емкостью на 20, а то и больше галлонов, разукрашивая их снаружи скрещенными косыми полосками разных цветов. Эти кувшины наряду с котелками, маленькими кувшинами для воды, духовыми ружьями, колчанами, сумками матири (заполненными всякой мелочью), корзинами, шкурами животных и т.п. составляли основную часть утвари их хижин, и больших и малых. Трупы вождей они погребают, подогнув у них ноги в коленях, в больших кувшинах под полом их хижин.

Полурелигиозные пляски и попойки, обычные у оседлых племен амазонских индейцев, тукуна устраивают в гораздо больших размерах, чем большинство прочих племен. Журупари, демон, — единственное высшее существо, о котором они имеют понятие, и имя его вплетается во все обряды, однако трудна установить, какие свойства они ему приписывают. По-видимому, его считают просто злым бесом, причиняющим повседневные неудачи, причины которых не вполне очевидны для их тупого ума. Напрасно и пытаться извлечь из тукуна какие-нибудь сведения по этому вопросу: при упоминании о Журупари они принимают чрезвычайно таинственный вид и на вопросы дают очень путаные ответы; ясно, впрочем, что понятие духа как благостного бога или создателя не проникло в сознание этих индейцев. Между всеми их обрядами и пантомимами существует большое сходство, будь то свадьба, празднество плодов, выдергивание волос с головы у детей или праздник, устроенный просто из любви к развлечениям. Некоторые племена в этих случаях украшают себя яркими перьями попугаев и ара Вождь носит головной убор, или шапку, из грудных перьев тукана, укрепленных на ткани из бромелиевого шнура, а над макушкой у него торчат хвостовые перья тукана. Браслеты на руках и ногах также украшаются пучками перьев. Иные носят маскарадные одеяния: это длинные плащи, спускающиеся ниже колен, из толстого белесого лыка одного дерева, волокна которого переплетаются столь правильным образом, что материал кажется искусно сделанной тканью. Плащ покрывает голову; для глаз вырезаются два маленьких отверстия, с обеих сторон пришивается по большому круглому куску ткани, натянутой на обод из гибкого дерева (куски эти изображают уши) а увеличенные черты лица рисуются желтыми, красными и черными полосками. Одежды шьют ниткой, которая делается из луба дерева уаисима. Иногда в эти праздники индейцы надевают причудливые головные уборы, изображающие головы обезьян или других животных, сделанные из ткани или шкуры натянутой на плетеную раму. Самая большая и уродливая маска изображает Журупари. В этих праздничных одеяниях тукуна монотонно раскачиваются и исполняют тяжеловесные танцы под пение и барабанный бой; они нередко гуляют так в продолжение трех-четырех дней и ночей подряд, выпивая огромные количества каизумы, куря табак и нюхая порошок парика.

Мне не удалось узнать, заключается ли в маскарадных плясках индейцев какой-либо глубокий символический смысл или танцы устраиваются в ознаменование какого-нибудь былого события из истории племени. Иные пляски, видимо, предназначены для умилостивления Журупари, но ряженый, изображающий духа иногда напивается пьяным наравне с остальными, и обращаются с ним без всякого почтения. Изо всего этого я мог понять, что индейцы тукуна не сохраняют памяти о событиях, происходивших до времен их отцов и дедов. Для праздника дает повод чуть ли не всякое радостное событие, в том числе и свадьба. Молодой человек, желающий жениться на девушке тукуна должен просить руки невесты у ее родителей, которые затем улаживают все остальное и назначают день свадебного обряда. Свадьба, происходившая во время святок, когда я находился в Сан-Паулу, продолжалась при полном воодушевлении участников в течение трех-четырех дней, стихая в полуденный зной, но разгораясь с новой силой каждый вечер. Все это время невеста, в украшениях из перьев, находилась на попечении старых женщин, в задачу которых входило, по-видимому, усердно удерживать жениха на безопасном расстоянии до окончания скучной поры танцев и пьянства. У тукуна есть один своеобразный обычай, общий с коллина и мауэ, — обращаться с молодыми девушками, обнаруживающими первые признаки женской зрелости, так, как будто они совершили какое-то преступление. Их отправляют на жирау, под курную и грязную крышу, и держат на весьма голодном режиме, иногда целый месяц. Я слышал об одной бедной девушке, которая умерла от такого обращения.

Из прочих племен в окрестности я располагаю сведениями еще только о мажерона, чья территория охватывает несколько сот миль на западном берегу реки Жауари, притока Солимоинса в 120 милях за Сан-Паулу. Это свирепые, упрямые, враждебно настроенные люди вроде арара с реки Мадейры и тоже людоеды. Судоходство по Жауари невозможно из-за того, что мажерона лежат на страже на берегах, чтобы перехватывать и убивать всех путешественников, особенно белых.

За четыре месяца до моего приезда в Сан-Паулу два метиса (почти белые) из деревни отправились промышлять на Жауари; за год или два до того со стороны мажерона проявились признаки смягчения враждебности. Прошло немного времени, и челн вернулся с известиями, что два молодых человека, убиты стрелами, изжарены и съедены дикарями. Жозе Патрисиу с обычной для него активностью в деле закона и порядка выслал на место вооруженный отряд национальной гвардии, чтобы расследовать происшествие и, если окажется, что убийство было неспровоцированным, отомстить. Когда отряд достиг поселения той группы, которая съела двух человек, оно оказалось покинутым; осталась только одна девушка, которая была в лесу, когда остальные бежали, и гвардейцы доставили ее в Сан-Паулу. От нее и от других индейцев с Жауари узнали, что молодые люди навлекли на себя гибель сами, оттого что неподобающим образом повели себя в отношении женщин мажерона. Девушку, когда она попала в Сан-Паулу, взял на свое попечение сеньор Жозе Патрисиу; он крестил ее, назвав Марией, и выучил португальскому языку. Я часто видел девушку, так как мой друг ежедневно посылал ее ко мне домой наполнить водой кувшины, развести огонь и т.д. Я тоже снискал ее расположение, так как извлек из ее спины личинку мухи Oestrus и вылечил от болезненной опухоли[45]. Она была самым добродушным и, по всей видимости, самым сердечным, какой я когда-либо видел, образчиком своей расы. Высокая и очень крепкого сложения, с цветом кожи, несколько более светлым, чем то обычно для индейцев, своими манерами она в общем была больше похожа на беспечную веселую крестьянку, какую каждый день можно встретить среди трудящегося населения в английской деревне, чем на людоедку. Я слышал, как эта простодушная девушка самым спокойным образом рассказывала о том, как она ела куски тела молодых людей, которых изжарило ее племя. Но всего несообразнее было то обстоятельство, что молодая вдова одной из жертв, моя соседка, которая случайно присутствовала при рассказе, только смеялась над ломаным португальским языком, на котором девушка рассказывала ужасную историю.

На четвертый месяц моего пребывания в Сан-Паулу я слег в жестоком приступе сизбинса — местной лихорадки; болезнь прошла, но расстроила мое здоровье и охладила энтузиазм, а потому я отказался от выработанного прежде плана добраться до перуанских городов Пебас и Мойобамба, в 250 и 600 милях дальше на запад, и тем самым завершить исследование естественной истории амазонских равнин до самого подножия Андов. Я собрал в Сан-Паулу очень большую коллекцию и нанял на несколько месяцев коллектора для Табатинги и берегов Жауари, так что приобрел в общем очень неплохие сведения о растениях и животных области по Амазонке до конца бразильской территории, на протяжении 1900 миль от Атлантического океана в устье Пара, но теперь оказалось, что я не в состоянии отправиться за перуанскую границу. Моя лихорадка была, по-видимому, кульминационным пунктом того постепенного расстройства здоровья, которое началось еще несколько лет назад. Я слишком долго находился на солнце, работая с крайним напряжением по шесть дней в неделю, и, кроме того, сильно страдал от плохого и недостаточного питания. В Сан-Паулу лихорадки не было, но грязи и сырости в деревне было, пожалуй, довольно, чтобы вызвать лихорадку у человека, ослабленного по другим причинам. По берегам Солимоинса местность повсюду здоровая; некоторые эндемичные болезни, конечно, имеются, но они не носят смертельного характера, а эпидемии, опустошившие Нижнюю Амазонку от Пара до Риу-Негру между 1850 и 1856 гг. ни разу не коснулись этой счастливой страны. Лихорадка известна только на берегах тех притоков, где вода окрашена в темный цвет.

Я всегда возил с собой запас лекарств, и маленький пузырек хинина, который я купил в Пара в 1851 г., но ни разу до сих пор не употреблял, оказался теперь очень полезным. Я брал на один прием его столько, сколько умещалось на кончике перочинного ножа, смешивая с теплым настоем ромашки. Первые несколько дней после начала заболевания я не мог шевельнуться, а во время приступов бредил, но, когда худшее миновало, я сделал попытку подняться, зная, что за лихорадкой в этой стране следуют неизлечимые заболевания печени и селезенки, если позволить взять верх чувству усталости. Поэтому каждое утро я вскидывал на плечо ружье или сачок и отправлялся на обычную свою прогулку по лесу. Прежде чем я добирался домой, меня очень часто охватывали приступы дрожи, и тогда я останавливался и старался не поддаваться. Когда в январе 1858 г. снизу пришел пароход, лейтенант Нунис был потрясен, увидев, как сильно я изменился, и энергично посоветовал мне тут же вернуться в Эгу. Я принял этот совет и сел на пароход, когда Нунис зашел в Сан-Паулу по пути вниз 2 февраля. Я все еще надеялся, что окажусь в состоянии снова направиться к западу, чтобы собрать невиданные доселе сокровища удивительных стран, лежащих между Табатингой и склонами Андов; однако, хотя после кратковременного отдыха в Эге лихорадка меня оставила, общее состояние моего здоровья было по-прежнему слишком плохим, чтобы я мог предпринять дальнейшие путешествия. В конце концов 3 февраля 1859 г. я покинул Эгу и направился в Англию.

Я приехал в Пара 17 марта, после того как провел во внутренних областях семь с половиной лет. Мои старые друзья — англичане, американцы и бразильцы — почти не узнали меня,, но все оказали мне очень теплый прием, особенно м-р Г. Р. Броклхерст (из. фирмы «Р. Синглхерст и компания», иностранных купцов, бывших главными моими корреспондентами); он пригласил меня к себе в дом и отнесся ко мне с чрезвычайной добротой. Я был несколько удивлен тем горячим одобрением, которое выказали к моим трудам именитые жители; но, в самом деле, внутренние области все еще остаются сертаном (диким краем), terra incognita [неведомой землей] для большинства жителей приморского порта, и человек, который провел там семь с половиной лет, занимаясь исследованием исключительно с научными целями, казался чем-то вроде диковинки. Пара сильно изменился и притом в лучшую сторону. Это был уже не тот заросший сорняками, разрушенный, похожий на деревню городок, каким он представлялся, когда я впервые познакомился с ним в 1848 г. Население выросло (до 20 тыс.) благодаря притоку португальских, мадейрских и германских иммигрантов, и за последние годы провинциальное правительство тратило значительный избыточный доход на украшение города. Улицы, некогда немощеные или посыпанные камешками и песком, были теперь самым правильным образом забетонированы; все выступающие части беспорядочно построенных каменных домов были снесены, а сами дома выстроены более однообразно. Большинство обветшавших домов было заменено новыми зданиями с длинными изящными балконами по фасаду первого этажа на высоте нескольких футов над мостовой. Большие топкие площади были осушены, очищены от сорняков и засажены рядами деревьев миндаля и казуарины: теперь они украшали город, а не были бельмом на глазу, как прежде. Мою старую любимую дорогу, аллею монгубы, починили и соединили со многими другими великолепными дорогами, обсаженными деревьями, которые за каких-нибудь несколько лет выросли до такой высоты, что давали сносную тень; одна такая дорога, Эстрада-ди-Сан-Жозе, была обсажена кокосовыми пальмами. 60 общественных экипажей — легких кабриолетов (некоторые были построены здесь же, в Пара) — курсировали ныне по улицам, создавая дополнительное оживление на прекрасных площадях, улицах и аллеях.

Нравы населения также значительно изменились. Значение многих прежних религиозных праздников уменьшилось, и они уступили место светским развлечениям — званым вечерам, балам, музыке, бильярду и т.п. К развлечениям здесь стремились не меньше прежнего, но это стремление приняло более разумное направление, и параанцы теперь подражали, по-видимому, обычаям североевропейских народов, а не своей бывшей родины — Португалии. Я с удовольствием увидел несколько новых книжных лавок, а также красивое здание, отведенное под читальню, располагавшую периодическими изданиями, глобусами и географическими картами, и библиотеку с выдачей книг на дом. Тут было теперь много типографий и четыре ежедневные газеты. Местность стала много здоровее, после 1850 г. — года желтой лихорадки, и теперь Пара уже не считался опасным для новичков.

Рассказав о тех улучшениях, которые заметны были в городе, перейду теперь к теневой стороне картины. Расходы на питание выросли раза в четыре — естественный результат того, что спрос на рабочую силу и всякого рода местные продукты увеличивался быстрее, чем предложение, вследствие прироста численности не занятых производительным трудом жителей и значительного ввоза денег пароходной компанией и иностранными купцами. В 1848 г. Пара был одним из самых дешевых для жизни городов на американском континенте, а теперь стал одним из самых дорогих. Импортные предметы питания, платье и предметы домашнего обихода были в основном дешевле, хотя облагались пошлиной от 18 до 80%, не считая высокого фрахта и больших прибылей, чем те, что производились в окрестности. Соленая треска была на 2 пенса дешевле местной отвратительной соленой пираруку. Апельсины, которые прежде можно было достать чуть ли не даром, продавались теперь на улицах по три штуки на пенс; крупные бананы стоили по пенсу штука; помидоры стоили два-три пенса каждый, и все остальные плоды этой плодородной страны вздорожали в таком же соотношении. Маниоковой крупы — местного хлеба — стало так мало, и она так подорожала, что бедняки-туземцы терпели голод, а всем, кто мог себе позволить покупать хлеб по цене 4-5 пенсов за фунт, приходилось есть пшеничный хлеб из североамериканской муки, которой потреблялось ежемесячно 1200 барелов, поэтому для всех, кроме самых богатых людей, хлеб составлял теперь очень серьезную статью повседневных расходов. Квартирная плата стала непомерно высокой: жалкий необорудованный домик из двух комнат без каких бы то ни было удобств — одни голые стены — стоил 18 фунтов стерлингов в год. Наконец, нанять слуг было не по средствам человеку среднего достатка: лентяй-повар или носильщик не соглашались работать дешевле, нежели за 3-4 шиллинга в день, не считая стола и того, что они могли стащить. Подрядить маленькую лодку с одним человеком, чтобы выгрузиться с парохода, на расстояние в 100 ярдов обошлось мне в полкроны.

Посетив прежние мои места в окрестных лесах, я обнаружил, что и здесь произошли большие перемены, и, с моей точки зрения, к худшему. Покров кустарников и лазящих растений, которые прежде, пока предместий не коснулись ни топор, ни лопата, могли буйно разрастаться, образуя сплошные одеяния и обширные массивы на лесных опушках, был теперь почти начисто вырублен, и в некогда чистых и пустынных лесах отряды рабочих все еще прорубали уродливые грязные дороги для повозок и скота. По обочинам этих новых дорог воздвигались дома и фабрики. Благородные лесные деревья были срублены, их обнаженные, обгорелые стволы, оставались лежать среди золы, грязных луж и куч поломанных веток. Мне пришлось нанять негритенка, чтобы он показал мне дорогу к моей любимой тропинке около Уны, которую я описал во 2-й главе: новые расчистки совершенно уничтожили старые лесные дороги. От великолепного леса на Уне в первобытном состоянии сохранилось ныне всего несколько акров. По другую сторону от города, близ старой дороги к рисовым крупорушкам, несколько десятков лесорубов прорубали по заданию правительства широкую проезжую дорогу через лес до Мараньяна, центра соседней провинции, за 250 миль от Пара, и это полностью нарушило уединение величественной старой лесной тропы. Впрочем, через несколько лет новое поколение лазящих покроет обнаженные древесные стволы по обочинам этой новой дороги, а роскошные кустарники образуют зеленую кайму вдоль нее, и тогда она станет такой же красивой лесной дорогой, какой была старая. Теперь натуралисту придется уходить дальше от города, чтобы найти те великолепные лесные картины, до которых было так близко в 1848 г., и работать гораздо больше и напряженнее, чем требовалось прежде, чтобы собрать такие же большие коллекции, какие удалось собрать м-ру Уоллесу и мне в окрестностях Пара.

2 июня 1859 г. Наконец, 2 июня я покинул Пара и, вероятно, навсегда: я сел на североамериканское торговое судно «Фредерик Демминг», уходившее в Нью-Йорк, — маршрут через Соединенные Штаты был самым быстрым, равно как и самым приятным способом добраться до Англии. Свои обширные личные коллекции я разделил на три части и отправил на трех разных кораблях, чтобы уменьшить опасность гибели всей коллекции. Вечером 3 июня я бросил прощальный взгляд на великолепный лес, который так любил и изучению которого посвятил столько лет. Самыми грустными часами, какие я переживал когда-либо, были те часы последующей ночи, когда лоцман-мамелуку отвел нас в сторону от мелей и мы бросили якорь в ожидании ветра; хотя мы находились еще в устье реки, суша не была видна: я почувствовал, что разорвано последнее звено, соединявшее меня с землею, с которой связано столько приятных воспоминаний. У параанцев, полностью сознающих привлекательность своей страны, есть построенная на аллитерации пословица: «Quem vai para (о) Para para» (Кто отправится в Пара, тому там и остаться), — и я часто думал, что и мне не мешало бы присоединиться к перечню примеров, подтверждающих пословицу. Однако желание вновь свидеться с родителями и еще раз вкусить удовольствие от общения с интеллигентными людьми взяло верх над притягательностью края, который по праву можно назвать раем для натуралиста. В эту последнюю ночь на реке Пара рой непривычных мыслей теснился в моей голове. Воспоминания об английском климате, пейзаже и образе жизни вставали передо мной с живостью, какой никогда не бывало прежде в течение 11 лет моего отсутствия. Возникали с потрясающей отчетливостью картины хмурой зимы, долгих серых сумерек, пасмурных небес, вытянутых теней, холодной весны и слякотного лета; фабричных труб и толп чумазых рабочих, сзываемых на работу каждое утро фабричными колоколами; работных домов, тесных комнат, искусственных забот и рабских условностей. Для жизни в таком безрадостном окружении я покидал страну вечного лета, где жизнь моя, как и трех четвертей здешнего народа, текла на цыганский манер, на бесконечных реках или в безграничных лесах. Я покидал экватор, где уравновешенные силы природы поддерживают поверхность земли и климат в состоянии, являющемся, по-видимому, образцом земного порядка и красоты, чтобы плыть к Северному полюсу, где под сумеречными небесами, где-то около 52° широты, лежал мой дом. Естественно, что меня несколько пугало ожидание столь большой перемены, но теперь, после того как я вновь прожил три года в Англии, я убеждаюсь, насколько несравнимо выше стоит цивилизованная жизнь, где чувства, вкусы и интеллект находят обильную пищу, нежели духовное бесплодие полудикого существования, даже если оно проходит в райском саду. Всего более поражает меня, насколько неизмеримо разнообразнее и интереснее человеческий характер и общественные условия в одной единственной цивилизованной нации, нежели в экваториальной Южной Америке, где живут вместе три расы. Впрочем, превосходство холодного севера над тропическими областями сказывается только в социальном отношении, ибо я держусь того мнения, что, хотя человечество может достигнуть культурного прогресса лишь в борьбе с суровой природой в высоких широтах, под одним только экватором совершенная раса будущего полностью воспользуется прекрасным наследством человека — землей

На следующий день ветра не было, и мы поплыли из устья Пара с потоком пресной воды, изливающейся из устья реки, и прошли таким образом за сутки 70 миль нашего пути. 6 июня, находясь под 7° 55' с.ш. и 52° 30' з.д., т.е. милях в 400 от устья главной Амазонки, мы прошли мимо многочисленных обрывков травы, плававших вместе с древесными стволами и засохшей листвой. Среди этих масс я заметил множество плодов пальмы убусу, — дерева растущего только на Амазонке, и это был последний привет от великой реки.