"Баллада о звездах" - читать интересную книгу автора (Альтов Генрих, Журавлева Валентина)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЛЮДИ И ЗВЕЗДЫ

Я сидел в рубке, у телеэкрана, и думал о Земле. Я обрел какое-то удивительное спокойствие.

Через шесть часов призрак вернулся. Я услышал шаги и спустился в кают-компанию. Призрак подошел к креслу, сказал:

— Не злые… несчастные…

Он опять многое не понял. Но для той части истории человечества, которую он увидел, это все-таки было справедливее. И я снова — иного выхода теперь не было — пустил эту картину. С самого начала. Да, когда-то человечество было несчастным, слабым, невежественным и потому ожесточенным. Так пусть, думал я, он увидит, каким оно стало теперь.

И он увидел.

Он увидал залп «Авроры» и первые трактора на полях, увидел взлет первых космических ракет и упорство, с которым люди штурмовали непроходимую тайгу и суровые степи. Планета была в строительных лесах: подземными ядерными взрывами создавали месторождения редких металлов, управляемое извержение вулканов поднимало над океаном острова, воздвигались новые горные цепи и уничтожались старые, а к звездам уже шли корабли — наперекор опасностям и расстояниям…

Призрак молчал. Я что-то спросил его, он не ответил. Он сидел совершенно неподвижно, глядя на погасший экран. Только один раз он поднял голову, словно хотел что-то спросить — но ничего не сказал. И снова замер в каком-то оцепенении. О чем он думал? Понял ли он историю человечества? Изменил ли он свое первоначальное, слишком поспешное мнение о людях?..

Прошло около часа, прежде чем мы вновь начали говорить. Вы понимаете, меня интересовало название этой планеты, название живущих на ней существ. Без этого мне трудно было задавать другие вопросы.

Я не буду подробно рассказывать об этом разговоре. Долгие расспросы почти ни к чему не привели. Отдельные слова на языке этих призраков звучали так непродолжительно, что их просто нельзя было воспроизвести. Они напоминали вздох, легкое дуновение ветерка… Убедившись в этом, я попытался понять хотя бы смысл названий. После продолжительных размышлений призрак сказал, что его народ называется «Видящие Суть Вещей». Вы представляете, на вопрос «Как называются ваши разумные существа?» он ответил: «Видящие Суть Вещей», то есть просто повторил то же самое другими словами. И тут я понял, что он и не мог поступить иначе. Ну, как, например, объяснить слово «люди»?.. Во всяком случае, с этого времени я стал говорить «видящие».

С именами получилось примерно так же. Тут вообще было много неожиданностей. Выяснилось, что имена часто меняются. Почему — не знаю, но меняются. Имя (теперешнее имя) моего видящего на нашем языке — если я верно понял — означало «Луч». Другие имена (по смыслу, не по звучанию) были — «Красный Лист», «Мягкая Вода», «Лунный Свет».

Хуже всего получилось с названиями небесных тел. Когда я подвел видящего к люку и показал на небо, он сразу же ответил; «Сириус А и Сириус Б». Я даже несколько опешил от такой эрудиции, а потом сообразил, что видящий просто повторяет мои слова. Поняв, что положение безнадежно, я попросил его, по крайней мере, говорить «Сириус Большой» и «Сириус Малый». Для благозвучия. Он не возражал, Что касается названия планеты, то дальше самого слова «Планета» мы не продвинулись. Так и осталось — «Планета».

Да, нам было трудно говорить. И дело здесь не только в том, что видящий плохо понимал наш язык. Нет. Мы мыслили, если так можно выразиться, в разных плоскостях. Я чувствовал это, но не знал почему. В конце концов, я спросил: «Что было раньше на твоей Планете?»

Человек остается человеком даже в необычных условиях. Задав вопрос, я не мог удержаться, чтобы не добавить: «Покажи…» Понимаете, я считал, что сумел ему показать. И был уверен, что он этого не сумеет. Техники нашей они не знали — в этом я не сомневался.

Видящий посмотрел на меня красными глазами и ответил:

— Покажу…

— Где? — спросил я. — Как?

Он улыбнулся.

— Все равно… здесь…

Вам никогда не приходилось видеть прожектор на море? Где-то вспыхивает маленький яркий огонек, узкая полоска скользит по волнам, приближается, становится шире и вдруг ударяет вам в глаза. И вы сразу перестаете воспринимать окружающее, потому что огонек разросся и заполнил пространство… Луч улыбнулся, сказал: «Все равно… здесь». И в его красных глазах, похожих на раскаленные угольки, вдруг возник розоватый ореол и начал быстро расплываться, заслоняя окружающее, подобно ударившему в глаза прожектору… Нет, я не так сказал. Этот розовый ореол ничего не заслонял. Красные глаза видящего действительно вспыхнули, заструили колеблющийся, мерцающий свет. Но световая завеса была полупрозрачной, и я увидел на ней движущиеся картины…

Не знаю, кто придумал выражение «передача мыслей на расстоянии». Биофизика не моя специальность. Однако мне кажется, что это очень неудачное выражение. Вряд ли стоит передавать именно мысли — был бы сумбур. Скорее всего, надо передавать зрительные образы или слова. Во всяком случае, видящие передавали зрительные образы.

Как я уже говорил, сквозь розоватую дымку, на которой чередовались эти образы, я мог видеть все окружающее. Но это не отвлекало. И все-таки я многого не понял. Прежде всего, древнейшая история видящих была не ясна Лучу. Здесь мне просто приходилось догадываться. Кое-что, ему понятное, мне не удавалось понять из-за очень быстрого темпа повествования. И, наконец, даже самое понятное было крайне необычно с нашей точки зрения.

Луч видел только одну стереокартину. И этого оказалось достаточно, чтобы он перенял всю сложную систему кинематографических средств: крупные планы, неожиданные ракурсы, панорамирование, наплывы… Это мне тоже мешало, хотя Луч пользовался кинематографическими приемами довольно удачно.

Так вот, о древнейшей истории Планеты и Видящих Суть Вещей я мог только догадываться. Вероятно, до какого-то периода условия существования на Планете были довольно суровыми, даже более суровыми, чем на Земле. Может быть, не более суровыми, а более сложными. Впоследствии я стал склоняться к этой мысли. Например, времена года повторяются на Земле в виде одного и того же цикла. На Планете год был растянут невообразимо долго (свыше нашего столетия) и смена времен года была весьма запутанной, подчас неожиданной. Оледенения, опаляющие засухи, великие переселения животных потрясали Планету. Все это влияло на эволюцию видящих. И не только это. Слой озона в земной атмосфере задерживал губительные ультрафиолетовые лучи. Здесь, на Планете, ультрафиолетовое излучение временами имело намного большую интенсивность и организм видящих выработал иное средство защиты — прозрачность. Прозрачность была и оружием а борьбе за существование: она помогала переносить нестерпимый зной, когда на Планете вымирали непрозрачные живые существа, помогала охотиться и скрываться от хищников…

Постепенно радиация погубила всех непрозрачных. Остались Видящие Суть Вещей и немногие, тоже прозрачные, животные. Это совпало с периодом значительного изменения орбиты Планеты. Прекратились холода. От полюса до полюса установился почти одинаковый климат. На тысячи лет исчезли ураганы и бури. Деревья гнулись под тяжестью плодов. Отныне видящим почти не надо было заботиться о своем существовании. Они не знали холода, забыли, что такое голод.

Нет, об этом нельзя сказать в нескольких словах. Нам придется вернуться назад. Представьте себе кают-компанию «Поиска». Я не успел даже убрать стереоэкран. Наверху, в рубке, мерно щелкал хронометр. Мы сидели друг против друга…

Они сидели друг против друга — человек и видящий, разумное существо чужой планеты. Человек был одет в легкий белый костюм. Видящий — в голубоватую накидку, ставшую в рассеянном свете корабельных ламп почти непрозрачной. Лицо видящего приобрело более ясные очертания. Узкое, совершенно гладкое, с высоким лбом, оно казалось не имеющим возраста: может быть, очень старым, может быть, очень молодым. Видящий не двигался, на лице его замерла загадочная улыбка.

Человек не замечал этой улыбки. Он смотрел в красные глаза, разделенные на множество едва заметных квадратных ячеек. Из глаз струились розовые лучи и в них возникали картины. Сквозь воздушную ткань этих картин просвечивала кают-компания — стереоэкран, электронная машина, стол, шкаф с книгами и микрофильмами. Наверху, а рубке, мерно пощелкивал хронометр. Назойливо жужжал динамик стереоэкрана. Человек не обращал на это внимания. История Планеты заставила его забыть обо всем.

Странная эта была история. Казалось, природа поставила удивительный эксперимент. В результате исключительно редкого стечения обстоятельств из жизни Видящих Суть Вещей — начиная с какого-то времени — на многие тысячелетия была почти нацело исключена необходимость трудиться. И развитие приостановилось. Уже не действовал такой фактор, как борьба за существование, и еще не появился такой духовный стимул, как стремление познавать, преобразовывать, созидать.

С тех пор, как изменение орбиты превратило Планету в вечно цветущий сад, видящим не приходилось заботиться о пище: они в изобилии находили ее на полях, в степях и лесах Планеты. Им не проходилось защищаться от хищников, потому что почти все хищники вымерли. Им не приходилось страдать от непогоды, ибо на всей Планета, под светом двух солнц, установился благодатный климат — без холодов и без бурь. Быть может, сказывалось действие радиации, быть может, были другие причины, но число видящих росло очень медленно и никогда они ни в чем не ощущали недостатка.

Так шло время.

Видящие жили за счет растений. Труд, суровый, проникновенный, величественный труд, создавший человека, создавший их предков, был ими забыт. Плоды доставляли изобильную пищу, гигантские листья — одежду. Из стволов деревьев строили легкие навесы, заменявшие жилища. Развивались лишь немногие отрасли знания, в которых видящие продолжали совершенствоваться. Им приходилось бороться с болезнями, и медицина достигла величайшего расцвета. Видящие боролись с уцелевшими хищниками, но боролись не силой оружия, а выработанной в процессе эволюции силой внушения, умением подчинять животных своей воле.

Необыкновенное развитие получил логический анализ. Борьба за существование уже не подстегивала мысль видящих, но в силу приобретенной раньше инерции — мысль продолжала развиваться. Видящие изощрялись в логических играх, несравненно более сложных, чем земные шахматы, и еще более абстрактных, отдаленных от действительности. Совершенствовалось искусство, в особенности музыка и пение, потому что живопись и скульптура были чужды этому миру изменчивых красок.

Поколения сменялись поколениями. Труд уже не объединял видящих, и они постепенно обособились, замкнулись. Подобно грозе, еще отдаленной, но неотвратимой, надвигалась расплата. Временами видящие еще пытались что-то изменить. В них бродила накопленная когда-то сила, она тщетно искала выхода…

Шевцов продолжал:

— Вот тут я закрыл руками глаза и заставил видящего остановиться. Вы понимаете, видящие — насколько я мог судить — не производили впечатление сильного, волевого народа. Им была присуща вялость, апатия. Я сказал об этом Лучу. Он понял, улыбнулся и ответил:

— Теперь… да… потому что… мы погибнем… все…

Мне показалось, что он имеет в виду постепенное вырождение из-за прекращения труда. Я спросил, так ли я понял. Он сказал:

— Нет… Ничего нельзя сделать…. Мы знаем…

Это было сказано так, что я сразу поверил: да, они действительно знают…

Экран дважды мигнул, изображение расплылось и погасло. Тотчас же в телевизионном зале раздался громкий голос:

— Инженер Тессем, инженер Тессем, сильным ветром сорвало шестой блок метеоритных антенн.

Тессем включил свет, сказал Ланскому:

— Из-за этого и прервалась связь с «Океаном».

Ланской не ответил. Мысли его медленно возвращались к тому, что происходило здесь, на Земле. Так бывает, когда человек внезапно проснется: уже открыты глаза, но сон еще не ушел…

Тессем молча смотрел на часы. Минут через пять тот же голос (он показался Ланскому веселым) произнес:

— Инженер Тессем, шестой блок, падая, задел другие антенны. Три антенны пошли ко всем чертям… Прервана связь с кораблями «Изумруд», «Океан», «Лена». Мы лезем наверх.

Тессем ответил коротко:

— Хорошо.

Ланской спросил:

— Наверное, совсем молод?

— Нет, — Тессем покачал головой. — Пятьдесят шесть лет. Это Гейлорд, мой помощник. Очень хороший человек.

Он подумал и добавил:

— Мы можем подняться наверх. Я не вмешиваюсь, если распоряжается Гейлорд. Но вам будет интересно посмотреть.

Погруженный в темноту стеклянный зал содрогался под напором урагана. Ветер с протяжным ревом гнал скрученные, изломанные громады туч. Они пронзали воздух фиолетовыми жалами молний, обрушивались стеной клубящейся, вспененной воды.

Свет прожекторов с трудом просачивался сквозь хаос туч, воды, ветра. И в этом хаосе были люди. Их маленькие фигурки то появлялись в лучах прожекторов, то исчезали во мраке.

— Это опасно? — спросил Ланской.

Надрывный вой урагана, проникающий сквозь массивные стеклянные стены, заглушал голос. Ланской повторил:

— Это опасно?

— Да, опасно, — прокричал Тессем. — В прошлом году двое сорвались. Муж и жена, французы. Но надо восстановить связь. Мы передаем на корабли данные для навигационных расчетов…

Больше Ланской ни о чем не расспрашивал. Он смотрел, как маленькие серебристые фигурки упорно карабкались по невидимым лесенкам. Налетали тучи, надвигалась темнота, поглощала людей. Но они снова появлялись в разрывах туч и лезли выше и выше…

Ланской прислушивался к неумолчному гулу урагана и думал, что старик был прав, заставив его поговорить с Шевцовым. Сейчас Ланской чувствовал, понимал: вот то, ради чего он сюда прилетел. Не рассказ о приключениях. Не рассказ об экзотическом чужом мире. Главное было в другом. Подобно путнику, который поднимается в гору и долго замечает лишь камни на дороге, а потом оказывается на вершине и сразу видит огромные, до далекого горизонта, просторы, Ланской тоже вдруг увидел за деталями рассказа большое и главное.

Встретились два мира. Один мир — еще в детстве — забыл о труде. Его жизнь вдруг стала легкой и беззаботной, потому что сама природа — в силу исключительного стечения обстоятельств — заботилась о ее поддержании. Другой мир прошел суровую школу борьбы с природой.

Один мир уже давно не знал горя и несчастий. Другой — веками шел сквозь жесточайшую борьбу добра и зла, выжил, окреп и закалился.

Один мир жил щедростью природы, и щедрость эта не оскудевала тысячелетиями. Другой мир тысячелетиями получал лишь жалкие крохи. Однако настало время, когда и этот мир, покорив природу, мог бы сказать: «Хватит. Теперь у меня все есть». Но он сказал: «Отныне мне не надо заботиться о существовании. Это хорошо, ибо теперь я особенно быстро пойду вперед».

Один мир жил нескончаемым — и потому угнетающим праздником. Другой, в конце концов, тоже пришел к вечному празднику. Но это был особый праздник, когда победы труда и мысли стали самыми яркими торжествами, когда высшим счастьем человечества стал буйный, головокружительный, преобразующий вселенную труд.

И если один мир ждала неизбежная гибель, как только природа перестала бы щедро его одарять, другой мир не рассчитывал на милости природы. Он готов был бросить вызов солнцу, звездам, вселенной.

Здесь, в стеклянном зале на вершине башни Звездной Связи, Ланской впервые подумал, что за каждым человеком, за каждой маленькой, хрупкой фигуркой, мелькавшей сейчас в лучах прожекторов, стоят тысячи и тысячи лет истории человечества. Истории очень суровой, подчас даже жестокой, но закалившей человека, научившей его вечному движению вперед.

К утру антенны были исправлены. А днем произошел эпизод, о котором впоследствии Ланской вспоминал со смешанным чувством досады и радости. Ветер стих, и с рейсовым реапланом на Станцию Звездной Связи прилетел скульптор из Барселоны. К Ланскому постоянно обращались молодые скульпторы, и он не удивился. Испанец, однако, не был молод, имел воинственные пиратские усы и отличался совершенно невероятной вежливостью.

Они встретились в Зале Отдыха, где Ланской беседовал с Тессемом и Гейлордом. После бесчисленных извинений гость, наконец, перешел к делу. Сначала Ланскому показалось, что он ослышался. В изысканно вежливых фразах, пересыпанных витиеватыми комплиментами собеседникам, скульптор сообщил, что им сделано изобретение, которое вызовет переворот в искусстве. «Статуи из камня некрасивы, — сказал он. — Это пережиток варварства». Он нашел новый, очень красивый материал. И даже самый бездарный скульптор сможет создавать из этого материала шедевры.

Новый материал оказался пластмассой, которую можно было обрабатывать резцом, чеканить. Золотистый пластик удачно сочетал качества мрамора и бронзы. Скульптор продемонстрировал несколько статуэток; материал был действительно интересным. Разумеется, ни о каком перевороте в искусстве не могло быть и речи. Но пластик мог оказаться полезным для многих скульптурных и декоративных работ.

Ланской внимательно слушал скульптора. Тессем задал несколько вопросов о технологии получения пластика. К столу, за которым они сидели, подошли и другие инженеры Станции. Скульптор по-своему истолковал это внимание. Вежливость постепенно превратилась в напыщенность. Комплименты собеседникам сменились комплиментами самому себе.

Ланской смотрел на скульптора и думал, что люди еще далеко не избавились от болезней прошлого — заносчивости, высокомерия, тщеславия. Наконец, от самой обыкновенной глупости.

— Знаете, — сказал он. — Я тоже изобрел новый материал.

— О! Какой же? — насторожился гость. — Каков его состав?

Подумав, Ланской ответил:

— Состав простой. Два тэ.

Скульптор растерянно поглаживал пиратские усы.

— Два тэ, — повторил Ланской. — Сейчас я вам покажу.

Он попросил принести камень, любой камень и оставшиеся в его комнате инструменты старика. Скульптор молчал, еще не догадываясь, что происходит. Принесли камень и инструменты. Камень оказался светло-серым известняком, мокрым от растаявшего снега.

Обычно Ланской долго обдумывал замысел каждой работы, тщательно отбирал натурщиков, старался заранее в мельчайших деталях представить себе готовую вещь. На этот раз получилось иначе. Его подхватил неудержимый порыв, и он забыл обо всем — и о скульпторе с пиратскими усами, и о том, что он не у себя в мастерской, и о том, что камень в общем плох, даже совсем плох.

Жизнь скульптора измеряется десятилетиями, его работа — если сосчитать непосредственно затраченное на нее время — годами. Но таких вот порывов вдохновения бывает совсем немного. Все вместе они составляют лишь несколько недель или дней, иногда даже несколько часов.

Ланской работал с лихорадочной быстротой. Это был каскад неожиданных находок, внезапных прозрений, изумительных открытий. Мысль обгоняла руки, и Ланской, несмотря на стремительный темп работы, ясно видел, куда он идет. В этот час — звездный час искусства — он был смел и дерзок. Он без колебаний делал то, на что в другое время решился бы не сразу.

В камне возникла поднятая вверх голова человека, астронавта. Лицо его почти ничем не напоминало лица Шевцова, разве только умным и спокойным взглядом и некоторой угловатостью, резкостью. Возможно, было в этом лице что-то от бесшабашной отваги Гейлорда и от мужественной красоты Тессема. А главное — была устремленность вперед и только вперед вопреки всему. «Ты сможешь изменять судьбы планет, — шептал Ланской. — Сможешь, сможешь… Я вижу тебя таким». Теперь он действительно видел за силой одного человека беспредельную силу человечества.

Ланской не прорабатывал деталей. То, что он делал, походило на очень беглый эскиз, на этюд чего-то большого и значительного. И когда безмерно уставший он отошел от камня, он понял, что самая главная находка — это путь, по которому надо идти. И еще он подумал, что камень чересчур плох, трещиноватый…

Скульптор с пиратскими усами исчез. В зале остался лишь Гейлорд, сидевший у электрического камина. Ланской подошел к инженеру. Гейлорд встал, спросил:

— Что значит «два тэ»?

Ланской устало усмехнулся:

— А… два тэ… труд и творчество.

Гейлорд покачал головой.

— Черт возьми, вы просчитались. Надо «три тэ». Труд, творчество, талант.

Поэже Ланской записал в дневнике:

«Раньше меня удивляло, почему Шевцов, инженер и астронавт, любит поээию. Больше того, он живет поэтично. В его восприятии мира и вещей есть поэзия. Я сказал: „Поэзия — сестра астрономии“ — и успокоился. А ведь это только общая фраза, видимость мысли. Сегодня я понял, что настоящая поэзия и большая наука просто одно и то же. В познании есть поэзия, в поэзии есть познание. Ученому и поэту в одинаковой степени нужно воображение. Ученый и поэт думают об одном и том же — о законах жизни.

Титаны эпохи Возрождения умели сочетать искусство и науку. Леонардо да Винчи был великим ученым — не менее великим, чем живописец Леонардо, Микеланджело — творец бессмертных статуй и фресок, — еще и военный инженер. Рафаэль, создатель Сикстинской мадонны, — археолог. В те времена искусство нуждалось в науке, чтобы познать природу. В наш век науке нужно искусство, чтобы глубже почувствовать преобразуемую природу. Наука без искусства подобна огромному, высокому зданию без окон, В таком здании можно жить: оно защищает от непогоды. Но только через окна мы можем увидеть красоту окружающего мира. Только через окна проникают светлые и теплые лучи…

Маркс и Энгельс писали стихи — в этом есть своя закономерность. Я помню песню, сложенную Марксом:

Да, может быть, поэтому Манифест Коммунистической партии пронизан высокой поэзией. Только поэты могли найти такое вдохновенное начало: „Призрак бродит по Европе…“.

Я прочитал немало книг о будущем. В этих книгах предсказано множество технических новшеств — вплоть до приборов, восстанавливающих шевелюру на лысине. Но люди, в сущности, ничем не отличаются от наших современников. Быть может, писателей интересует только техника? Но я скульптор. Я не могу изваять скульптурную группу, состоящую из пяти новых машин, и сказать: „Смотрите — это будущее“. Мне нужен человек. И одна новая черта в его характере мне несоизмеримо важнее нагромождения электромобилей и электродушей.

Я помню роман, в котором люди будущего отличаются прежде всего тем, что их речь насыщена научными и техническими терминами. Думаю, будет иначе. Речь людей обогатится поэзией. Поэзией в самом широком смысле слова. Конечно, в будущем люди смогут глубже и яснее понимать суть происходящих явлений. Наука удвоит и утроит силу научного зрения людей. Но искусство удесятерит силу поэтического восприятия явлений.

Человек будущего — поэт и ученый. Точнее — и то, и другое одновременно, ибо за какой-то гранью эти понятия сливаются…

Я пишу сейчас о людях, а думаю о Видящих Суть Вещей. Не знаю, Шевцов еще не закончил свой рассказ, но мне кажется, что Видящие Суть Вещей давно утратили право так называться. В сущности, это гордое имя должны носить люди. Праздность и мудрость несовместимы.

Первые люди, говорилось в библии, были изгнаны из рая и вынуждены трудиться. Труд — наказание… И вот на планете Видящих Суть Вещей природа непроизвольно поставила великий эксперимент. Люди остались в раю. Они почти забыли труд. И это, в конце концов, привело их к краю пропасти. Что ж, иначе не могло быть. Труд не только очеловечил наших предков, но и дальше формировал человека.

Станция Звездной Связи… Здесь — по условиям работы — тихо и почти безлюдно. Однако радио доносит сюда голоса — с Земли, с планет, со звездных кораблей. Сообщения об открытиях, сводки с великих строек эпохи, замыслы и мечты… Люди, работающие здесь, словно держат руку на пульсе человечества. Дух времени веет над башней Звездной Связи. И это — дух труда, ставшего необходимым, как воздух, и желанным, как любовь…»

В этот день Тессем, встретив Ланского в телевизионном зале, сказал:

— Придется подождать. Сейчас срочная передача для двух кораблей, возвращающихся на Землю. Если хотите — посидим здесь.

Они сели возле экрана, и инженер спросил Ланского, что он думает делать со скульптурой астронавта.

— Не знаю, — ответил Ланской. — Мне не хотелось бы забирать ее отсюда. Если она, на ваш взгляд, не очень плоха — пусть останется.

Тессем молча прижал скульптуру рукой. Ланской улыбнулся:

— Оставляя эту вещь здесь, я спасаю ее от критиков.

— Напротив, — рассмеялся Тессем. — Теперь ее увидят на всех кораблях. А там самые строгие критики.

— Я думал о Видящих Суть Вещей, — сказал Ланской, меняя тему разговора. — Как вы полагаете, какой у них социальный строй?

— Никакой, — быстро ответил инженер.

Ланской удивленно посмотрел на него.

— Да, в сущности, никакой, — повторил Тессем. — Когда-то развитие общества у видящих шло почти так же, как и у людей. Труд превратил видящих в разумные существа. Возник первобытнообщинный строй. Но именно на этом этапе труд был исключен из жизни общества. Развитие прекратилось. Видящие не знали рабовладельческого строя, не знали феодализма… Больше того, даже первобытнообщинный строй начал распадаться. Исчезло то, что объединяет — совместный труд.

— Все-таки нельзя сказать, что развитие прекратилось совсем, — возразил Ланской. — Видящие должны были строить какие-то жилища, бороться с уцелевшими хищниками…

— Мало, — пожал плечами Тессем. — Это лишь подобие труда. Разве животные не строят жилищ и не сражаются с хищниками? Для развития человеческого общества нужен именно человеческий труд. Производство. Видящие похожи на детей, талантливых детей («Исключительно талантливых», — вставил Ланской), не научившихся работать и так и не ставших взрослыми… Однако уже время.

Тессем включил динамик.

В телевизионный зал ворвался дробный треск разрядов. Ланскому показалось, что он слышит голос Вселенной: шум далеких звезд, всплески электромагнитных волн, миллиардами лет текущих сквозь пустоту. Потом треск затих, подавленный голосом человека.

— Надо что-то придумать, — сказал Шевцов. — «Океан» вошел в область электромагнитых полей, начались помехи… Давайте сделаем так. Я буду рассказывать самое главное. Если у вас возникнут технические вопросы, спросите Тессема. Он знает.

Собственно говоря, следовало бы сразу рассказать конец этой истории. А потом — если хватит времени — подробности, детали. Но попробуем сохранить последовательность. Впрочем, сейчас я уже и сам не помню, в какой последовательности я открывал этот чужой мир. Видящий с поразительной быстротой осваивал наш язык; я мог задавать все более и более общие вопросы… Это была цепная реакция открытий.

Но, пожалуй, прежде всего нужно подробнее рассказать о глазах видящего. Как я уже, кажется, говорил, глаза у него имели меняющуюся окраску: временами розовую, временами красную. И вот иногда на этом фоне вспыхивали и тут же гасли светлые искорки. Очень скоро я заметил любопытную закономерность: искорок было тем больше, чем напряженнее думал видящий. Когда он ожидал меня у корабля, искорки почти не появлялись. Но при разговоре число их резко увеличивалось и сами они становились заметнее. Я даже не знаю, с чем это сравнить. Нечто подобное можно наблюдать в спинтарископе, когда его экран бомбардируется радиоактивными частицами. Впрочем, вам вряд ли приходилось работать со спинтарископом. А самое главное — искорки в глазах Видящего Суть Вещей были связаны с мышлением. Уже одно сознание того, что я вижу — самым непосредственным образом! — работу мысли, заставляло меня волноваться…

И еще одно обстоятельство. Даже при напряженном размышлении искорки в глазах видящего вспыхивали как бы волнами — их яркость менялась, подчиняясь какому-то внутреннему ритму. Точнее — нескольким ритмам. В этом мне очень скоро пришлось убедиться.

Я уже говорил, что видящие имели глубокие познания в медицине. Конечно, эти познания были своеобразны. Их медицина отчасти напоминала нашу народную восточную медицину — китайскую, индийскую.

Луч, передавая свои мысли, смотрел мне в глаза. Вероятно, по глазам он и определил, что я не совсем здоров.

Он сказал мне:

— Надо исправить…

Он не знал еще слова «лечить». Но я понял и спросил:

— Как?

Видящий Суть Вещей приблизился ко мне, и я увидел, как вскипели искорки в его глазах. Признаюсь, мне совсем не хотелось, чтобы меня «исправляло» существо, имеющее довольно смутное представление об анатомии и физиологии человека, о человеческих болезнях. Я попытался отойти в сторону — и не смог. Ритм искорок — обычно неровный, колеблющийся — стал вдруг четким и быстрым. Было так, словно в глазах видящего возникли и закрутились огненные вихри. Это действовало гипнотизирующе: сковывало движения, притупляло мысль…

Не знаю, сколько длилось это удивительное состояние оцепенения. Искорки стали меркнуть, ритм их изменился. Луч сидел в кресле и — как всегда — загадочно улыбался. И я вдруг почувствовал, что болезнь прошла. Сознание обрело ясность, каждая клеточка тела вибрировала от избытка сил…

Мне захотелось узнать, как это произошло, и я начал перечислять подряд различные способы лечения болезней, коротко поясняя их сущность. Луч односложно отвечал:

— Нет… Нет…

И только когда я исчерпал почти все свои медицинские познания, он сказал:

— Да… это… чженьцзю… иглоукалывание…

Разумеется, видящие не понимали, что иглоукалывание усиливает биотоки. Что такое биотоки — они тоже не знали. Подобно китайским лекарям, подметившим четыре тысячи лет назад, что больные иногда выздоравливают от случайных уколов, видящие тоже шли чисто опытным путем. Но на этом пути они когда-то успели продвинуться далеко.

Мне трудно объяснить вам, насколько я себя хорошо почувствовал. До этого — в течение месяцев — между мной и миром стояло мутное стекло. Теперь оно, кажется, сломалось, исчезло. Я смог думать в полную силу, по-настоящему.

… «Поиск» провел на планете еще около двухсот часов. Все это время люк был открыт. Видящие поднимались на корабль. Временами мне становилось страшно. Я смотрел из рубки, как по кают-компании молча бродили призрачные фигуры. В красных глазах сверкали белые искорки. Надо сказать, что обычно в глазах видящих искорок почти не появлялось. Вероятно, видящим уже давно была несвойственна постоянная работа мысли. Их глаза смотрели как-то бездумно, безразлично. Однако здесь, на корабле, видящие напряженно думали. О чем? Не знаю. Они не пытались говорить со мной. Они приходили и уходили. И только Луч вел себя иначе. Он вообще чем-то выделялся среди других видящих. К нему обращались не то, чтобы с почтительностью, но с большей осторожностью. Когда я сказал об этом Лучу, он ответил: «Долго живу…»

Я продолжал расспрашивать и узнал, что видящие живут около четырехсот лет. Их поселки (городов у них нет) рассчитаны на одно поколение. Каждое новое поколение, достигнув зрелости, уходит из поселка и организует свой новый поселок. Тот поселок, возле которого опустился «Поиск», был совсем молодым — здесь жили видящие примерно восьмидесятилетнего возраста. Луч пришел из поселка глубоких стариков. Если я правильно понял. Лучу было что-то около трехсот тридцати лет. Кстати сказать, разницей в возрасте объяснялось и разное отношение к надвигающейся катастрофе. Для Луча она уже не имела значения, молодым видящим грозила гибель.

Я расспрашивал Луча об этой катастрофе — и безуспешно. Он сразу погружался в мрачное раздумье и не отвечал…

Быть может, мне следовало на время покинуть корабль. Но что это могло дать? Ничего принципиально нового (если не считать причины надвигающейся катастрофы) я уже не мог узнать. Условия жизни на планете были известны. Я встретил Видящих Суть Вещей и ознакомился — пусть в самых общих чертах — с их историей. У меня хранились записи, сделанные приборами «Открывателя». И главная задача была в том, чтобы сообщить эти сведения на Землю. Сюда прилетала бы хорошо снаряженная экспедиция. Не один человек, а сотни специально подготовленных людей.

И еще одно соображение удерживало меня на корабле. Сколько я мог бы пройти? Тридцать километров? Пятьдесят? Сто? А Луч показывал мне Планету — и это было самым быстрым путешествием. В розовом ореоле, исходящем из глаз Видящего Суть Вещей, возникал морской прибой у зеленых скал, бесконечные леса со спиральными деревьями, горы, покрытые полупрозрачными растениями, отдаленно напоминающими наши кактусы… Я видел развалины древних сооружений с удивительной спиральной колоннадой…

Да, развалины, только развалины… Дух тления витал над Планетой. Жизнь остановилась где-то на очень ранних ступенях развития. Мир видящих был подобен взрослому человеку, который с детства ничем не занимался.

К сожалению, то, что показывал Луч, нельзя было переснять на пленку. Больше того, я не мог даже сфотографировать видящих. «Поиск» совершал испытательный полет, посадка на неисследованную планету была неожиданностью. У меня не оказалось фотоаппарата; астрограф же годился только для фотографирования звезд.

В первые дни я еще подумывал о том, чтобы забрать с собой на Землю какие-нибудь предметы, связанные с культурой видящих. Разумеется, я уже не рассчитывал найти здесь атомороллеры или индивидуальные конвертопланы. Но книги! Без них невозможна передача знаний. И все-таки книг не оказалось.

Да, видящие не знали книг. Во всяком случае, не знали уже очень давно. У них не было необходимости в книгах. Их память заменяла тысячи, быть может, десятки и сотни тысяч томов. Все, что видящие один раз услышали или увидели, оставалось в их памяти на всю жизнь. Их память — по объему и силе — намного превосходила человеческую.

Размышляя над этим, я все более убеждался, что когда-то условия жизни на Планете были значительно сложнее, чем на Земле. Это и определило высокое развитие предков Видящих Суть Вещей. Человек стал властвовать над Землей, когда его мозг и руки еще не очень отличались от мозга и рук человекообразных обезьян. На Планете было иначе. Резкие изменения климата усложнили борьбу за существование. При небольшом отличии в развитии мозга и рук очередное изменение климата могло дать преимущество животным. Предки видящих стали хозяевами Планеты, в результате длительной борьбы, изощрившей их ум. Как я понял из объяснений Луча, животные здесь были более развитыми, чем на Земле, и потому более развитыми были и первые разумные существа.

Когда я сказал об этом Лучу, он улыбнулся и ответил:

— Это давно… Сейчас мы делаем сами…

Он долго объяснял мне, как именно они «делают». Насколько я понял (а понял я немного), существовала специальная система развития и укрепления памяти, включающая внушение и иглоукалывание, с помощью которых стимулировали работу мозговых центров. Но самое главное — все это делалось по инерции, без необходимости. Еще один штрих трагедии…

Как бы то ни было, память видящих не могла не вызывать изумления. Однажды Луч воспроизвел — совершенно точно — отрывок из стереофильма, показанного мной в день встречи. В розовом ореоле, исходящем из глаз видящего, возникли знакомые кадры… Потом Луч спросил:

— Люди… разные? Черные, белые…

Я долго объяснял ему, что существуют несколько человеческих рас. Не знаю, быть может он так и не понял, почему образовались разные расы и почему они теперь постепенно сливаются в одну общечеловеческую расу.

Должен сказать, что некоторые вещи — даже очень простые — я никак не мог втолковать Лучу. Мне не хочется применять слово «глупость» — это, конечно, несправедливо, но какая-то своеобразная несмышленность у видящих была. Например, мне стоило огромных трудов объяснить Лучу назначение часов, самых обыкновенных часов. Он считал их живым существом. Я подарил Лучу свои часы. Он по-детски обрадовался подарку. Я заметил, что он гладит часы. Они так и остались для него живым существом…

Эта несмышленность удивительным образом сочеталась с огромной силой логического мышления. Видящие были мудры, если так можно выразиться, в пределах определенного, довольно узкого, круга вопросов. Они не знали машин — и я никак не мог объяснить Лучу устройство даже самых простых приборов. Но когда я показал Лучу шахматы, он мгновенно все понял — и легко обыграл меня, хотя мне помогала электронная машина…

Я попытался познакомить Луча с математикой и был поражен, насколько быстро он ее осваивает. Вскоре он свободно оперировал интегралами. Он сам выводил новые формулы, отыскивал новые математические приемы. Однако, мне кажется, математика представлялась ему логической игрой — только более сложной, чем шахматы.

Да, мы мыслили в разных плоскостях. Как знать, быть может и Луч считал, что я иногда удивительно тупоумен…

— В один из этих дней, — продолжал Шевцов, — случилось то, что до сих пор во многом остается для меня загадкой. Однажды из-за спиральных деревьев выплыл блестящий белый шар. Он имел метра полтора в диаметре и летел на высоте пяти-семи метров. Двигался он медленно, слегка покачиваясь. В первый момент мне показалось, что это небольшой прорезиненный или пластмассовый баллон, наподобие тех, которые мы используем для исследования атмосферы. Однако шар двигался против ветра! Он приближался к «Поиску», ослепительно сверкая в лучах Большого Сириуса.

Я быстро поднялся по трапу на корабль и надел защитный скафандр. Я не знал, что представляет собой этот шар. Не знал, опасен ли он и чем именно. Но что-то в поведении шара заставило меня насторожиться.

Когда я вновь — уже в защитном скафандре — спустился по трапу, шар кружился вокруг корабля. Это было удивительное зрелище. Шар, как живое существо, передвигался, что-то высматривая, у самого корпуса «Поиска». Временами шар останавливался, как бы приглядываясь, потом снова приходил в движение.

Нет, это не было живое существо. Поверхность шара была идеально гладкой, без каких-либо выступов или отверстий. Я не мог разглядеть ни малейших деталей на этой, почти зеркальной поверхности. Растение? Но в движении шара ощущалась, если так можно выразиться, определенная осмысленность. Шар осматривал «Поиск», причем осматривал весьма разумно. Он подолгу задерживался на тех местах, на которые и я обратил бы особое внимание, если бы впервые увидел такой корабль.

— Сейчас я могу рассказывать об этом спокойно, — улыбнулся Шевцов, — а тогда я с трудом сдерживал лихорадочное возбуждение. Я понимал, что, осмотрев корабль, шар займется мной. И я старался как можно быстрее сообразить, что он собой представляет, этот загадочный шар. Не растение, не животное… Оставалось одно приемлемое предположение: шар — это кибернетическое устройство. Но чье и какое? На эти вопросы я не мог ответить. Разумеется, шар не был создан видящими. У меня появилась мысль, что на Планете живут — кроме видящих — какие-то другие разумные существа. Пусть даже не здесь, а где-то на другом материке…

Как я и ожидал, шар, наконец, начал приближаться ко мне. Я включил индикаторы, но ни одна из контрольных ламп не зажглась. Это означало, что вокруг шара нет ни радиации, ни электрического и магнитного полей. Я стоял, стараясь не двигаться, и тщетно пытался сообразить, как это шар держится в воздухе. Чувствовалось, что он довольно массивен; порывы ветра лишь слегка его раскачивали. На зеркально гладкой поверхности шара не было никаких видимых приспособлений для передвижения. Тем не менее шар держался в воздухе и, насколько я мог судить, держался достаточно устойчиво.

Минут десять шар кружился возле меня. Теперь он летал на высоте человеческого роста и временами приближался ко мне так близко, что при желании я без труда дотянулся бы до него. Признаюсь, у меня не возникало такого желания. Напротив, я старался не шелохнуться. Я рассчитывал, что в конце концов, что-то произойдет и все объяснится. Но когда шару наскучило кружиться, он просто поднялся несколько выше и остановился, едва заметно покачиваясь.

Я подобрал ком ссохшейся почвы и бросил в шар. Я ожидал всего, даже электрического разряда. Но случилось нечто более странное. Ком не долетел до шара. Казалось, вблизи шара ком попал в густую и вязкую среду. Движение его замедлилось, на мгновение он замер в воздухе, потом упал…

Тогда я отыскал камень. Все повторилось. Камень не долетел до шара. Какая-то сила отбросила его вниз.

Я нашел еще один, более массивный камень. Но кинуть его мне не пришлось. Я вдруг почувствовал, что куда-то падаю. Шар оттолкнул меня метров на пять. Благодаря скафандру я не пострадал при падении. А шар — как ни в чем не бывало — висел на том же месте…

Я направился к трапу. Прошел под самым шаром, но ничего не случилось, и шар даже не шелохнулся. У него был довольно миролюбивый характер: он защищался — и только. Но когда я поднялся по трапу и открыл люк, шар моментально пришел в движение. Видимо, ему тоже захотелось лопасть внутрь корабля. Однако я успел захлопнуть за собой крышку люка.

Меня интересовало, что теперь предпримет эта штука. Наши земные кибернетические устройства в такой ситуации скорее всего оставались бы у трапа, поджидая, когда люк вновь откроется.

Не снимая скафандра, я поднялся в рубку и настроил экран внешнего обзора. На экране было видно — шар словно прилип к борту корабля и быстро уменьшается в размерах. Я включил телесвязь с отсеком, возле которого находился шар. И тут я увидел нечто почти невероятное. Шар проникал сквозь оболочку Корабля! По мере того, как снаружи шар уменьшался, внутри корабля, по другую сторону массивного титанового борта, рос другой шар…

Как ни странно, но именно в это мгновение, глядя как шар проникает сквозь оболочку корабля, я вдруг успокоился и понял, что шар не причинит мне никакого зла. Сейчас трудно восстановить цепь рассуждений, которые привели меня к этому выводу. Мысли пронеслись вихрем, молниеносно. Но суть их была примерно такой.

То, что на первый взгляд казалось невероятным, свидетельствовало лишь о высоком уровне развития существ, создавших шар. Если бы величайшим ученым XVII или XVIII века сказали, что можно видеть сквозь толстую металлическую плиту, они сочли бы это шуткой. Однако после открытия рентгеновых и гамма-лучей мы убедились, что металл проницаем для излучения. Существа, создавшие шар, умели делать металл проницаемым и для той материи, из которой состоял шар. Но это перечеркивало мое предположение, что на другом материке Планеты существует цивилизация, отличная от цивилизации Видящих Суть Вещей. Чтобы создать этот шар, требовалось очень высокое развитие науки и техники. Соседство с такими развитыми существами неизбежно сказалось бы на видящих. Более вероятно, что шар — нечто вроде автоматической исследовательской станции, прибывшей с другой планеты. Во всяком случае, в поведении этого шара многое напоминало поведение наших кибернетических станций, посылаемых на автоматических кораблях к дальним планетам. Шар наблюдал. Шар защищался, но не нападал. Да, так вели себя и наши роботы-исследователи…

Все эти мысли, повторяю, промелькнули у меня в течение нескольких секунд. Я даже попытался представить себе, как именно этот шар проникает сквозь металл. Ну, понятно, это были лишь самые общие предположения. Я не знал тогда, что на Земле уже ведутся опыты по превращению материальных объектов в направленное излучение с последующим обратным превращением излучения в тот же самый объект.

Я видел на экране, как шар разделился на две примерно равные части. Одна часть (она приобрела форму полусферы) осталась снаружи корабля, как бы прилипнув к борту. Другая, проникнувшая сквозь металлическую оболочку и принявшая сферическую форму, медленно двигалась по отсекам корабля.

Я подошел к пульту управления и открыл все внутренние люки. Не имело смысла задерживать движение этого шара. Теперь я твердо был уверен, что он мне ничем не грозит.

Это продолжалось свыше двух часов. Шар побывал во всех отсеках, покружился у электронной машины, и наконец проник в рубку. Он останавливался около каждого прибора, минут пять висел над клавиатурой пульта управления. Потом кратчайшим путем (не тем, которым он добрался до рубки) вернулся к отсеку, с которого начал свой осмотр. Здесь все повторилось в обратном порядке. Шар прилип к оболочке корабля и стал постепенно уменьшаться в размерах. Соответственно увеличивался оставшийся снаружи второй шар. Через три минуты (я следил по часам) обе половины шара снова соединились, и, поблескивая в лучах Большого Сириуса, шар начал медленно подниматься над кораблем.

В этот момент я включил магнитные эффекторы. На экране было видно, как шар дрогнул и остановился. Я увеличил напряженность магнитного поля, и шар, словно нехотя, стал приближаться к кораблю. Тогда я выключил эффекторы. Мне не хотелось причинять вред этому шару. Теперь я почти не сомневался, что он представляет собой автоматическую исследовательскую станцию.

Шар поднялся метров на тридцать над кораблем и надолго замер. Я подробно записал в бортовой журнал все, что видел. Затем кратко изложил свои предположения. А потом — уже без скафандра — вышел из корабля.

Тотчас же шар пришел в движение. Он приблизился ко мне и начал описывать круги. Я сделал вид, что не обращаю на него внимания. Я поднимался и спускался по трапу, ходил около корабля. Шар не отставал от меня, но ни разу не приблизился вплотную. Потом он снова занял свое место над поляной.

Я с нетерпением ждал Луча. Видящие могли многое знать об этом шаре.

Луч пришел, неся в накидке десятка три разных плодов. Он сделал это по моей просьбе. Меня интересовало, чем питаются видящие. Но в тот день я лишь мельком взглянул на принесенные плоды. Я думал о шаре.

Надо сказать, что шар никак не реагировал на появление Луча. В свою очередь и Луч, казалось, не замечал шара. Я сразу же спросил видящего о шаре. Луч, так и не взглянув наверх, улыбнулся и ответил одним словом:

— Давно…

Тогда я показал на небо и спросил:

— Оттуда?

— Да, — спокойно ответил Луч.

— Покажи, — сказал я.

Он улыбнулся. В глазах его возник уже знакомый мне розовый ореол. Розовая дымка надвинулась на меня, и я увидел поваленные деревья и глубокую дымящуюся воронку. Из воронки один за другим поднялись три белых шара и, слегка покачиваясь, поплыли над обугленными деревьями.

Розовое сияние погасло. Все еще улыбаясь. Луч повторил:

— Давно…

Итак, моя догадка подтверждалась. Однако устройство шара так и осталось для меня тайной. С этого времени шар ни разу не опускался вниз. Он неподвижно висел над поляной.

Я постепенно привык к шару. Но глядя на него, я не мог не думать с том, что где-то существует еще одна цивилизация. Безграничная Вселенная была полна тайн. Людям еще предстояли самые удивительные, фантастические открытия…

— А вы не могли доставить шар на Землю? — спросил Ланской.

— Передача окончится раньше, чем ваш вопрос дойдет до Шевцова, — сказал Тессем. — «Океан» уже далеко… Я отвечу вам. Опасно было пытаться захватить шар. Он мог оказать сопротивление. А главное, неизвестно, как он перенес бы полет. Это могло окончиться катастрофически и для корабля. Но нынешняя, вторая экспедиция серьезно займется этими шарами. Об этом мы еще успеем поговорить. А пока слушайте…

— Как-то в сумерки, — рассказывал Шевцов, — я услышал музыку. Она была прозрачной и чистой, как горный ручей, стекающий с камня, как «Песня Сольвейг» Грига. Это пели видящие. Я вышел из корабля, сел на ступеньку трапа. Шар, ставший в сумерках серым, покачивался под порывами свежего ветра. Над спиральными деревьями светил Малый Сириус. Деревья выпрямились, сейчас они походили на наши ивы. Сумерки, деревья, далекая песня. На мгновение мне стало жаль покидать планету. Пусть встреча с разумными существами представлялась иной — более торжественной и значительной. Пусть я не нашел здесь сказочных хрустальных дворцов, а обитатели планеты не имели индивидуальных летательных аппаратов. Быть может, другие звездные корабли уже открыли планеты с хрустальными дворцами. А мне все-таки дорог этот мир… И не только потому, что я его открыл. Нет. Я многому здесь научился. Когда-то человек по своему образу и подобию создавал богов. Потом он начал — опять по своему образу и подобию — населять чужие планеты разумными существами. Сейчас с меня сошла эта наивная самоуверенность. Я встретил видящих— и понял, что многообразие жизни бесконечно.

А видящие? Могли ли они понять людей? Наш мир, идущий вперед и не желающий остановиться, был им чужд.

Признаюсь — я многое утаил от видящих (точнее, мне казалось, что я утаил, но, вероятно. Луч прочитал мои мысли). Я не сказал Лучу, что в тот день, когда «Поиск» ушел в Звездный Мир, около одной седьмой части населения Земли еще верило в самых различных богов (сами видящие ни в каких богов не верили), что еще остались — хотя и поредевшие — соборы, церкви, мечети, суды, тюрьмы, что временами еще вспыхивала расовая ненависть…

Я вообще старался меньше говорить о людях и больше узнавать о видящих. Сложная вещь — взаимопонимание двух миров. Попробуйте, например, представить себе нашу жизнь с их точки зрения. Если бы старый дуб мог мыслить и сравнивать свою жизнь с жизнью человека, он пришел бы, пожалуй, почти к таким же выводам, как и видящие. Да, жизнь дерева спокойна, чиста, даже благородна. Жизнь дерева намного продолжительнее жизни человека — есть деревья, которые растут тысячелетиями. Деревья не знают горя. Но какой человек променял бы свой недолгий век на тысячелетия такой жизни?!

Впрочем, несправедливо сравнивать видящих с деревьями. Скорее их можно уподобить великолепной машине, давно переведенной на холостой ход. Давно, но не навсегда!

Черт побери, даже в человеке не всегда легко разобраться. А видящие были «чужими». И не удивительно, что я многого не понимал, как не понимаю и до сих пор. Например, мне не было ясно социальное устройство видящих. Скорее всего, видящими руководили старейшины. Впрочем, руководили — не то слово. К старейшинам обращались при необходимости что-то решить — и только. Это все, что я понял из объяснений Луча. Зато так и не удалось узнать, сколько видящих живет на Планете. Мне не пришлось увидеть населявших Планету животных. Только однажды где-то высоко в небе пролетела стая почти невидимых птиц, похожих, как мне показалось, на наших аистов. Да, Планета еще ждала своих исследователей…

Откуда-то издалека — то затихая, то усиливаясь — доносилась прозрачная песня. Я подумал, что в чужих мирах все может быть различно, но есть вещь, понятная всем. Это — музыка. В одной старой книге мне довелось встретить такую мысль: разумные существа, создавшие совершенные звездные корабли, не могут быть злыми. Я бы сказал иначе: не могут быть злыми разумные существа, создавшие прекрасную музыку.

Сидя на ступеньках трапа, я подумал: люди и видящие, в конце концов, поймут друг друга. И не потому, что у людей есть звездные корабли, а видящие умеют передавать мысли и мгновенно излечивать болезни. Нет. Люди и видящие поймут друг друга потому, что оба мира любят жизнь и то прекрасное, в чем она проявляется…

Да, так я думал, слушая песню видящих. И незаметно наступила ночь. Самая настоящая звездная ночь! Впервые за все это время… Может быть, поэтому и пели видящие?

Над лесом висел ущербный серп луны, а в небе светили звезды. Странное небо! Небо с чужими созвездиями… Некоторые созвездия, например Плеяды, еще можно было узнать. Но другие изменились неузнаваемо. Я не мог найти Большую Медведицу, Ориона, Персея… Как и всякий астронавт, я не раз видел такое небо, но только здесь я почувствовал, насколько оно неземное. Созвездия, вечные и неизменные созвездия здесь были иными.

Что ж, люди долго смотрели на небо снизу. И небо казалось невообразимо далеким. А теперь мы идем сквозь небо. И стоит ли удивляться тому, что я не вижу на небе созвездия Большого Пса? Ведь мой корабль находится в системе Сириуса — Альфы Большого Пса…

Не знаю, какая сила заставила меня вдруг встать и пойти в ту сторону, откуда слышалась песня. Я быстро пересек поляну и остановился у высокого, выпрямившегося дерева. Было очень тихо; только ветер шелестел длинными листьями и поскрипывали разогнувшиеся, ставшие почти прямыми ветви. Песня, по-прежнему светлая и чистая, звучала теперь громче, и я понял, что правильно определил направление.

Облака закрыли луну, наползла темнота. Я инстинктивно прижался к дереву. И тут я заметил, что кора, покрывавшая его ствол, светится.

Она излучала мягкий красноватый свет. Светились и другие деревья. По-видимому, это было еще одно средство защиты от резких изменений радиации. Кора деревьев поглощала избыток излучения и выделяла его с наступлением темноты.

Я вошел в этот флюоресцирующий лес. Деревья светили слишком слабо, чтобы свободно ориентироваться. Однако почва тоже флюоресцировала (желто-зеленым светом), и на ней оставались отпечатки моих следов. Скорее всего, это был мох — днем я не обратил на него внимания (возможно, он просто не был виден). Но сейчас это придавало мне уверенность: я знал, что легко смогу вернуться.

А видящие пели свою песню. Я старался не шуметь. В конце концов, я был лишь непрошенным гостем… Осторожно обходя деревья, я приближался к видящим. В одном месте мне пришлось пройти сквозь довольно густые заросли кустов — на их широких листьях выделялись яркие лиловые полосы. Шагах в тридцати росли другие кусты — повыше, резко пахнущие мятой, с голубоватыми листьями. А дальше была обширная поляна — и на ней тот, кто пел. Да, я не оговорился. На поляне оказался один — только один! — видящий. Он сидел на камне метрах в пятнадцати от меня, закутавшись во флюоресцирующий алым светом плащ. Вначале я не поверил, что видящий один. Я всматривался в темноту, искал других видящих…

Все та же ошибка! В этом чужом мире следовало раз и навсегда отказаться от земных понятий и масштабов. На Земле нужны были хор и оркестр, нет, великолепный хор и великолепный оркестр; здесь это, по-видимому, мог каждый.

О чем пел видящий? Не знаю. Но песня становилась все более и более грустной. Нет, грустной — не то слово. Это была не грусть, а какое-то безнадежное отчаяние. Отчаяние уже привычное…

Я долго слушал, боясь шелохнуться. Ветер тихо шелестел светящимися листьями, и чужая песня поднималась к чужому небу…

Видящий сидел неподвижно. Он походил на изваяние. И только приглядевшись, я обнаружил, что он слегка покачивается в такт песне. Но самое удивительное — он тоже светился! Порыв ветра распахнул плащ, и я заметил, что тело видящего излучает мерцающий оранжевый свет.

Где-то вдалеке раздался крик, похожий на приглушенный стон. Но видящий по-прежнему пел свою печальную песню. Мне стало тяжело, и я пошел назад, к кораблю.

Возвращаясь к кораблю, я все еще слышал песню. Я подумал, что видящие безмерно одиноки, и мысли мои невольно обратились к надвигающейся катастрофе. Как ни странно, но именно среди флюоресцирующих деревьев у меня появилась идея, ставшая очень скоро твердой уверенностью. Поднимаясь по трапу на корабль, я уже знал, какая опасность грозит видящим. Я знал, почему видящие догадываются о неизбежной катастрофе. Точнее, не догадываются, а ощущают, как животные на Земле ощущают приближение землетрясения или наводнения. У земных животных выработался инстинкт, предупреждающий их о катастрофах. Здесь катастрофы были иные, несравненно большие по масштабам и связанные с изменением орбиты Планеты. У существ, живущих на Планете, выработался инстинкт, предупреждающий о наступлении таких катастроф…

Да, все дело было в изменении орбиты. В двойной звездной системе орбита планеты — путаная пространственная кривая. В системе Сириуса положение осложнялось тем, что, кроме звезд, были еще две массивные планеты. Поэтому третья планета испытывала одновременное притяжение четырех тел.

Ну представьте себе полет мошки около лампы. Мошка вьется, крутится, порхает, но она находится вблизи лампы, и, в среднем, траекторию ее полета можно изобразить окружностью или эллипсом. Так было и с планетой. Она двигалась по очень прихотливой орбите, однако не уходила далеко от своих двух солнц. Прошли (со времени последней катастрофы) десятки, возможно, сотни тысяч лет, пока однажды притяжение всех четырех тел не сложилось так, что планета была переведена на другую орбиту. Подобно мошке, порхающей у лампы, она вдруг отлетела назад, в темноту, во мрак и холод. Впрочем, не надо понимать эту аналогию дословно. Планета отнюдь не «отлетела». Просто орбита ее стала более вытянутой. Наша Земля обходит свою орбиту за год, планета Видящих Суть Вещей совершала один обход за сто тридцать лет. Так вот, изменение орбиты привело к тому, что около сорока лет из этих ста тридцати на планете должен был господствовать суровый климат. Нечто вроде климата Антарктиды… Я определил это позже — часа через четыре, — когда электронная машина обработала данные наблюдений.

… В небе ярко светил Большой Сириус. То, что было ночью — флюоресцирующий лес, песня видящих, казалось мне сейчас фантастическим сновидением — не больше. Работая с электронной машиной, я думал о судьбе Планеты. Все зависело от того, когда начнется похолодание. Я знал, как с ним бороться. Но я хорошо понимал, что мне одному это просто не под силу. Здесь не нужно было ничего выдумывать. Только осуществлять. Но что мог сделать один человек?

Я ждал ответа электронной машины. Одна цифра, но от нее зависело многое. Машина скажет: «Двадцать лет» — и тогда сюда успеют прийти люди. Машина скажет: «Два года» — и тогда… Что тогда? Может ли один человек остановить космическую катастрофу? Меня била лихорадочная дрожь — от нетерпения и, если говорить откровенно, от страха. Не за себя. Мне ничего не угрожало. Но мысль о том, что мир видящих должен погибнуть, вызывала растерянность.

Впрочем, она быстро прошла, эта растерянность. Я понял, что гипнотизирую себя неправильной постановкой вопроса. Конечно, один человек в таких условиях ничего не может сделать. Одному человеку не под силу остановить надвигающуюся катастрофу. Но со мной были знания всех людей. Пусть моя память хранила только небольшую часть этих знаний. Однако они были записаны — в книгах, на магнитных лантах, на пленках микрофильмов. И я умел находить нужное.

Машина все еще обрабатывала наблюдения, а я — рассчитывая на худшее — попытался представить себе, какие конкретные задачи мне придется решать.

Впрочем, прежде всего я должен объяснить вам, как вообще можно бороться с похолоданием.

Вы, вероятно, слышали о так называемой кремниевой реакции. Возникнув в одном месте, эта цепная ядерная реакция перебрасывается повсюду, где есть кремний. Достаточно зажечь небольшой — с горошину — участок почвы, и огонь медленно, но неуклонно распространится в глубь Земли и по ее поверхности. Кремниевый пожар проест земную кору, он пройдет по пустыням, по горам, по дну океана, его не остановит ничто… Он обойдет весь мир — и вернется к тому, кто его зажег. Когда-то это послужило еще одним поводом ко всеобщему разоружению. Однако вам, возможно, неизвестно, что кремниевая реакция все-таки была практически применена. И даже не один раз. Произошло это в Космосе, и потому мало известно неспециалистам. Сначала профессор Юрыгин осуществил кремниевую реакцию на небольшом астероиде Юнона. Астероид — он имел около ста девяноста километров — сгорел за одиннадцать месяцев. Несколько лет спустя Серро и Франтини повторили этот опыт на Гиперионе — одном из спутников Сатурна. Опыт не совсем удался, была допущена какая-то ошибка в расчетах. Впоследствии Сызранцев и Вадецкий предложили использовать кремниевую реакцию для изменения климата на единственной планете в системе звезды Эпсилон Эридана. Климат там был суровый — вроде нашего исландского. Но планета имела спутник; Сызранцев и Вадецкий рассчитали, что кремния на спутнике — если его воспламенить — хватит на полторы тысячи лет.

Так можно было бы бороться с похолоданием и здесь. Разумеется, это дело простое лишь в принципе: возникли бы климатические пояса, времена года с жарким летом, когда светили бы оба Сириуса и пылающий спутник…

Самое сложное в осуществлении кремниевой реакции — получение геологических данных. Кремний на спутниках всегда распределен более или менее неравномерно, в особенности на больших глубинах. Нужны очень кропотливые исследования, чтобы решить вопрос о количестве и расположении запалов. Ошибка опасна: пожар потухнет или разгорится слишком сильно. Вот эти геологические исследования и были для меня почти непреодолимым препятствием. Что может сделать один человек без исследовательской аппаратуры?

Впрочем, как я уже говорил, это неверная постановка вопроса. В таких случаях надо думать не о том, чего нет, а о том, что есть. Кое-что у меня все-таки было. Размышляя об этом, я подошел к люку. Свежий ветер гнал над лесом пушистые облака. Белый шар по-прежнему висел над поляной, покачиваясь под ветром. Иногда в разрывах облаков ненадолго появлялся Большой Сириус, и деревья тотчас становились красными, сжимались, словно ввинчиваясь в почву. Потом снова набегали облака, спиральные стволы поднимались вверх и длинные листья приобретали сине-зеленый оттенок.

Это мир жил своей жизнью и ему не было никакого дела до меня и моих размышлений. Мне вдруг показалось, что эта изумительная планета с ее волшебной игрой красок вечна и незыблема. Надвигающаяся катастрофа — только выдумка электронной машины, которая сейчас злорадно подсчитывала время, оставшееся этому миру, А деревья — играющие красками чудесные деревья — будут стоять здесь всегда. И мне стало жаль, что ночью, возвращаясь сквозь светящийся лес, я думал о катастрофе и даже не догадался сорвать ветку…

Но через десять минут я поднялся в кают-компанию. Электронная машина закончила вычисления и уныло повторяла своим скрипучим голосом:

— Двадцать пять лет… Двадцать пять лет…

Резкое похолодание должно было наступить только через двадцать пять лет! Сказать, что у меня упала гора с плеч — это преуменьшение. Упала целая планета…

В этот день — впервые за много месяцев — я завтракал, слушая музыку. Я думал о людях и звездах. Рано или поздно людям предстояло взяться за преобразование Вселенной. Мы давно создали атмосферу на Марсе, мы собирались зажечь искусственное солнце над Нептуном. Но это были лишь первые шаги. Настало время не только открывать, но и преобразовывать. Не открывателями, не путешественниками должны идти люди в Космос, а строителями.

Уже открыто восемьдесят девять планет, эта — девяностая. И каждая планета должна быть преобразована. Когда-нибудь мы сможем управлять реакциями в глубинах звезд, менять орбиты планет. Однако даже сейчас можно сделать очень многое. Здесь, над девяностой планетой, загорится маленькая звезда. Пусть жизнь ее будет короткой. Пусть кремниевый пожар погаснет через несколько столетий. За это время люди придумают что-то другое.

… Кристаллофон еще играл рапсодию Листа, но я забыл о музыке. Девяностая планета не принадлежала людям. Тут начиналась проблема более сложная, чем геологическое исследование спутника. На девяностой планете жили Видящие Суть Вещей. Спасти их от похолодания — это еще сравнительно нетрудная задача. Но потом предстояло спасать видящих от самих себя. Вернуть то, что когда-то дало им право гордо называться Видящими Суть Вещей. Но как отнесутся они к нашему вмешательству? На этот вопрос не смогла бы ответить никакая электронная машина.

Видящие не знали нас. Моя наивная затея со стереофильмом заранее была обречена на неудачу. Фильм показал а основном историю последних пяти веков. Для людей это огромный промежуток времени. Но что значили пять веков для видящих? Средняя продолжительность жизни видящих превышала четыреста лет, многие видящие жили по пять-шесть веков. Мог ли Луч воспринять стереофильм исторически? Быть может, для него инквизиторы, расправившиеся с Бруно, и мы были современниками…

Нет, стереофильмы не могли внести ясность. Не годились и мои объяснения. Заранее очень трудно, почти невозможно представить те выводы, которые Луч сделает из каждой моей фразы.

Отбрасывая один за другим различные варианты, я, в конце концов, пришел к мысли, показавшейся мне в первый момент крайне рискованной. Но затем я подумал, что эта мысль закономерна. Более того, она неизбежна. Была в ней еще и импонирующая мне техническая изюминка. И было благородство. До сих пор я лавировал. Я не все говорил Лучу. И не потому, что стыдился темных пятен в истории человечества. Нет. Чем дальше мы ушли за короткий срок, тем величественнее наш путь. Но я опасался — и не без причин, — что видящий не так поймет меня.

Как я вам уже говорил, видящие имели абсолютную память. Я не сомневался: то, что узнает Луч, без всяких искажений будет передано другим. Но мозг видящих имел еще одну особенность: скорость восприятия была намного выше, чем у людей. На это я и рассчитывал. Правильное представление о людях Луч мог получить, только узнав очень многое. И я решил познакомить его с нашей литературой.

Книги — душа человечества, его зеркало и совесть. Читающий аппарат электронной машины мог прочесть Лучу — в очень быстром темпе — сотни записанных на микропленку томов. В течение нескольких дней видящий узнал бы о людях почти все…

Теоретически идея была безупречной. Луч уже достаточно разбирался в языке, чтобы понять если не красоту, то суть написанного. Большое число книг — при соответствующем выборе — почти исключало вероятность неправильного понимания. Я даже подумал, что Луч сам сможет изменять скорость чтения; мне не трудно будет объяснить, как регулируется аппарат.

Технические детали… На какое-то время они меня загипнотизировали. Изящное, с точки зрения техники, решение заставило забыть о главном. Но когда я взял картотеку микрофильмов, это главное отодвинуло все остальное. «Тит Андроник» Шекспира — четырнадцать убийств, тридцать четыре трупа, три отрубленные руки, один отрезанный язык… Вероятно, в этой одной вещи больше ужасов и страданий, чем во всей новой истории Видящих Суть Вещей… Да, многие книги рассказывали о том, что долго сопутствовало истории человечества — о войнах, угнетении, жестокости, невежестве… Отдать все это на суд видящего? Поймет ли он, что это для нас далекое прошлое? Ведь двести-триста лет для него совсем небольшой срок. Отдать или не отдать?

Может быть, я не решился бы ответить на этот вопрос. Но в картотеке, среди других книг, я нашел «Как закалялась сталь». В этой книге было больше страданий, чем во многих других. Однако вопреки всему торжествовало доброе, светлое, чистое. И у меня мелькнула мысль: «Если видящие не поймут красоты и величия людей, то черт с ними!..» Нелепо приукрашивать историю, глупо пытаться представить ее в розовых тонах. Пусть Луч узнает то, что было. Ведь книги не только описывают зло, они его осуждают. Пусть только полтора столетия отделяют нас от того времени, когда зло еще господствовало на Земле. Пусть еще не все зло уничтожено. Но со времени Великой Революции мы прошли такой путь, что его невозможно не оценить.

Я начал отбирать микрофильмы. Я не искал книг, которые показывали бы человечество лучшим, чем оно было. Вот Фауст. Он много страдал, он много ошибался, он делал зло. Но в конце концов он смог сказать:

Старый Фауст осушал болота, воздвигал плотины. Он не опустил бы руки и перед надвигающейся катастрофой — как бы страшна она ни была. И в каждом из нас есть частица Фауста.

Видящий мог сказать мне: «Вы, люди, хотите сделать нам добро? Но почему мы должны вам верить? Кто вы? Еще столетие назад — всего столетие назад — вы уничтожили два города придуманным вами оружием. Еще несколько десятилетий назад лучшие свои силы вы отдавали совершенствованию оружия. Пусть не все люди таковы. Но мы судим все человечество. Каждый из вас отвечает за то, что происходит на планете». И я ответил бы так: «Мы прошли через тяжелые испытания. Но именно поэтому нам нет возврата назад. Кремниевая реакция тоже была оружием — теперь она несет свет, тепло, жизнь. Хорошее в человеке родилось не вчера. Оно возникло вместе с человеком. Это хорошее было стиснуто, сжато, связано. Теперь оно освободилось — навсегда, бесповоротно. И разве не закономерно, что именно мы, познавшие много горя, получили нелегкое право протянуть руку помощи другим?»

Да, каждый из нас отвечает за то, что происходит на нашей планете. Когда-то, еще не так давно, наш мир был ограничен Землей. Мы говорили на разных языках, мы думали и жили по-разному. И лишь теперь мы чувствуем себя одной семьей. Мы поняли, что для других разумных существ мы нечто единое — человечество, люди. При встрече с чужими разумными существами каждый из нас отвечает за все человечество. За его прошлое, настоящее и будущее.

Я думаю, есть глубокая закономерность в том, что человечество вышло во Вселенную при коммунизме. Дело не в одном только развитии техники. Нельзя было встретиться с чужими разумными существами, не поборов раньше — раз и навсегда — господствовавшее на Земле зло. Иначе встреча окончилась бы катастрофой. Коммунизм дал людям не только техническую возможность дальних полетов, но и моральное право на встречу с чужими разумными существами.

… В этот день Луч пришел поздно. Утром появились двое видящих и молча поднялись на корабль. Это были какие-то очень любопытные видящие — они даже заглянули в рубку и долго стояли перед телеэкраном. Я попытался заговорить с ними. Они не ответили и незаметно исчезли, словно растворились в воздухе.

Ветер усилился. Облака неслись над вершинами деревьев. Ухнул гром, и на иссушенную почву упали тяжелые капли дождя. Луч пришел в блестевшей от воды накидке. Я уже присмотрелся, кстати сказать, к этим накидкам. Их делали из широких листьев какого-то растения, проклеивая швы растительным же клеем.

Вопреки моим опасениям, Луч сразу понял, что я предлагаю. Я показал ему, как регулируется аппарат, и спросил, сколько времени он может слушать. Он ответил:

— Один наш день… или больше…

Сутки на Планете примерно соответствовали трем земным суткам. Я предполагал, что видящие выносливы, но этого я, признаться, не ожидал.

Луч сел в кресло перед электронной машиной, к которой был подсоединен читающий аппарат, я нажал клавишу и… И ничего не произошло. Разумеется, с моей точки зрения. Частота звуковых колебаний при большой скорости читающего аппарата стала настолько высокой, что звук превратился в ультразвук. Я ничего не услышал. Но видящий еще увеличил скорость чтения…

Я поднялся в рубку. Теперь мне оставалось только ждать.

На экране, за спиной Шевцова, открылась дверь. В радиорубку вошла женщина. Она подала Шевцову листок бумаги, улыбнулась, и Ланской встретил ее взгляд.

— Узнаете? — спросил Тессем скульптора.

— Это…

— Да. Сейчас, как я вам говорил, Шевцов летит с большим экипажем. Исследовательский Совет долго обсуждал проблему Видящих Суть Вещей. Решено оказать помощь. Пусть на первых порах непрошенную помощь. Завтра будет опубликовано решение Совета.

— Но эта женщина… она…

— Да. Она ждала. Она тоже была в полете. И когда Шевцов вернулся на Землю… А вас удивило, что она по-прежнему молода?

Женщина на экране приветственно махнула рукой и вышла из радиорубки.

— Передачи со Станции уже прекращены, — сказал Тессем. — Сейчас мы только принимаем.

— Я представлял ее себе иначе, — задумчиво проговорил Ланской. — Собственно, она почти такая. Такая… и не такая. Лицо рафаэлевой Мадонны, а глаза… глаза, как у чертенка.

Инженер рассмеялся.

— А вы поверили Шевцову, когда он говорил о глазах — «озеро, тающее в светизне»? Никто так плохо не знает женщину, как человек в нее влюбленный.

— Контраст поразительный, — думая о своем, сказал Ланской. — Здесь скульптура бессильна. Глаза мы передавать не можем.

— Вы можете передать душу, — возразил Тессем. — Вы видели — и это найдет выражение.

— Скажите, — спросил Ланской, — а почему вы упомянули о том, что Станция только принимает?

Тессем усмехнулся.

— У меня еще остался рислинг. Жаль, что Шевцов нас не услышит. Но мы с вами произнесем тост за женщин.

— Прогнозы неприятные, — продолжал Шевцов. — Помехи быстро растут, нам приходится тратить много энергии на поддержание связи. Что же мне еще вам рассказать?..

Итак, я ждал в рубке, а видящий сидел внизу, у электронной машины. Время тянулось невыносимо медленно — бесконечные тройные сутки. Несколько раз я спускался в кают-компанию. Луч бесстрастно смотрел на машину. Но в красных глазах его бушевали снопы искр. Еще ни разу я не видел, чтобы их было так много. Это походило на вспененное, клокочущее море, когда под белой пеной уже нельзя различить самой синевы волн. В глазах видящего бились, пульсировали, дрожали потоки светлых искр — и я понял, насколько велико напряжение, скрытое за бесстрастной полуулыбкой.

Давно отшумела гроза. Большой Сириус поднялся к зениту и, казалось, навсегда там остановился. Я работал в моторном отсеке, дремал, пытался читать… Прошло свыше восьмидесяти часов, когда я заметил, что лицо видящего уже не бесстрастно. Быть может, я ошибался. Не знаю. Но мне показалось, что лицо Луча становилось то грустным, то радостным. Это было едва ощутимо. Легкая тень — не больше.

Я поднялся в рубку и настроил аппарат электросна. Эти трое суток стоили мне многого. Я едва держался на ногах.

Через четыре часа аппарат разбудил меня. В кают-компании никого не было. Видящий ушел. Электронная машина не работала.

И снова потянулись бесконечные, изнурительные, наполненные тяжелыми сомнениями часы ожидания. Черт побери, какие только ужасы не рисовали романисты, описывая приключения на неисследованных планетах: песчаные бури, атомные взрывы, электрические медузы… А тут приветливо светил Большой Сириус, ветер ласково раскачивал причудливые деревья, все было тихо и спокойно. Но в этой тишине я отдал на суд Видящих Суть Вещей всю историю человечества — и это волновало меня несоизмеримо больше, чем любая буря или нашествие ящеров. Как бы я хотел, чтобы на моем месте оказался один из тех, кто с такой легкостью описывал встречи чужих миров! Встретились, моментально поняли друг друга, поболтали и разошлись… Какой вздор!

А время шло. Да, теперь я до конца осознал глубокую мудрость старого наставления, предостерегавшего от рискованных экспериментов с обитателями чужих планет. Видящий не появлялся, и я начинал думать, что это и есть его ответ.

Наступил вечер. Большой Сириус сменился в небе Малым. Потом и Малый скрылся за горизонтом. Это было что-то вроде белой ночи, предвещавшей близкий восход Большого Сириуса.

Я ждал. Я решил ждать еще шестьдесят часов.

Но прошло семьдесят часов, и я сказал себе: «Еще десять». Чисто механически — как во сне — я готовил «Поиск» к отлету. Мысли же мои… Да, в этот день, бреясь, я думал о видящих, я долго стирал мыльную пену с висков. Пена не сходила. Это была седина.

До срока — последнего срока — оставалось несколько часов. Я сидел на ступеньках трапа. Над лесом поднимался раскаленный шар Большого Сириуса. Он горел таким пронзительно бело-голубым светом, что мне показалось: вот сейчас потухнет, перегорит… Но он не перегорал. Он лез вверх, и тень корабля съеживалась. В ослепительных лучах Большого Сириуса белый шар сиял, как маленькое солнце. Я обратил внимание на любопытное явление: белый шар не давал тени. До сих пор не знаю, как это можно объяснить.

Становилось жарко. Я встал и в последний раз посмотрел на оранжевые деревья. Потом обернулся к люку. И в это время сзади послышался спокойный голос:

— Не уходи…

У трапа стоял Луч.

Не знаю, почему я не заметил его раньше. Быть может, потому, что он шел со стороны Большого Сириуса и бьющий в упор свет делал прозрачное тело почти невидимым. С трудом можно было различить только швы накидки.

Я быстро спустился вниз. Мы стояли там, где кончалась короткая тень корабля. Стояли рядом — лицом к лицу. Я думал, что сейчас мы расстанемся. «Поиск» должен вернуться на Землю. Иначе сюда прилетит другой корабль — и все повторится сначала… Я должен предупредить, рассказать. Должен объяснить, какая катастрофа угрожает Планете.

Большой Сириус полз к зениту. Подступала жара — душная, опаляющая. Красные глаза Видящего Суть Вещей в упор смотрели на меня. А потом…

Они стояли там, где кончалась короткая тень корабля. От черной, нагретой двумя солнцами, почвы струились раскаленные потоки воздуха. В этих изломанных потоках оранжево-красные деревья дрожали, как пламя, колеблемое ветром. От яркого света у Шевцова болели виски.

— Ты… покидаешь… — сказал Луч.

Шевцов вздрогнул. Машинально ответил:

— Да.

Потом спросил:

— Откуда ты знаешь?

Видящий покачал головой.

— Знаю все… ты покидаешь… придут другие…

В глазах у него сквозь мерцающий розовый ореол вспыхнули светлые искорки. Шевцов подумал: «Назад, скорее назад!» — и не смог сделать ни одного шага. Мысль погасла, ушла. Искорки притягивали, манили, как омут…

Видения, возникшие в розовой дымке, были удивительно знакомыми. Шевцов увидел систему Сириуса — две звезды и три планеты, — увидел спутник около одной из планет. Потом спутник загорелся, и Шевцов понял, что он видит отражение своих же собственных мыслей. Да, это были его мысли, предположения, сомнения, расчеты, формулы, схемы…

Розовый ореол начал сжиматься, как тень корабля при восходе Большого Сириуса. Видящий загадочно улыбался. А может быть, Шевцову только казалось, что он улыбается.

— Знаю… — повторил Луч.

Теперь Шевцов понимал: да, знает. Видящие читали мысли. Они долго молчали. Знойный, прокаленный ветер нес мятные запахи.

— Люди… мало живут… — задумчиво проговорил Видящий Суть Вещей. — Всегда в дороге…

— Мало, — согласился Шевцов. — Но мы научимся жить долго. Мы только начинаем свою дорогу.

— Иди… — сказал Луч. — Буду смотреть…

Шевцов кивнул.

— Прощай. Отойди к деревьям.

Ему было немного обидно (он сам не хотел себе в этом признаваться), что Луч так легко расстается с ним. Мелькнула мысль: «Снова применяю наши понятия… Ведь несколько десятилетий для видящих — ничто, во всяком случае — очень мало».

— Прощай, — повторил Шевцов.

Видящий отошел в сторону, исчез в лучах Большого Сириуса. Шевцов поднялся по трапу, оглянулся. Вокруг корабля лежала раскаленная почва. Белый шар медленно уплывал к лесу. Казалось, он знал, что корабль сейчас улетит…

— А потом, — продолжал Шевцов, — я поднялся в рубку и включил ионный ускоритель. Ожили приборы, корабль задрожал от предстартовой вибрации — и я почувствовал, что с этой минуты начинается мое возвращение в наш мир. Там, за бортом корабля, был чужой мир. А здесь — мой мир, наш мир. Умный, дерзкий, могучий.

Я поднял «Поиск» над поляной. Включил усилители телеэкрана. Возле спирального дерева — его свернувшийся ствол был похож на туловище гигантской змеи — стоял Луч. Как всегда, видящий загадочно улыбался. Он не мог меня услышать, но я сказал ему:

— Наша жизнь коротка. И мы всегда в дороге. Когда-нибудь мы научимся делать жизнь длиннее. Но и тогда она будет для нас короткой, ибо мы вечно будем идти вперед по пути, которому нет конца. Именно потому человек и стал Человеком…

Ланской подошел к окну. Голос Шевцова еще пробивался сквозь нарастающий шум Звездного Мира. Ланской слышал и не слышал этот голос. Он думал о том, что где-то за миллионы километров от Земли летит корабль Шевцова. Впереди — долгий полный опасностей путь. Впереди — то, что Тессем назвал «проблемой Видящих Суть Вещей». Как будет решена эта проблема?.. Станут ли люди старшими братьями Видящих Суть Вещей? Именно старшими, ибо опыт и воля людей, их прошлое и настоящее дают им это трудное право.

… В круглом вырезе окна светили бесчисленные звезды. Казалось, их лучи стучат в оконное стекло: «Видишь, человек, сколько нас. Твоей жизни не хватит, чтобы сосчитать…» Их было действительно много. И даже между заездами небо мерцало, словно в бездонной его глубине таились мириады светил, недоступных человеческому взору.

Изредка огненная линия метеора прочерчивала небо. Временами похожие на дым облака наползали на звезды. Но призрачный огонек метеора мгновенно таял в ночи, а ветер придавливал облака к Земле. И небо оставалось таким, каким было, — огромным, неизменным, величественным.

«Искусство всегда жило человеческими масштабами, — думал Ланской. — Вот любовь… Два человека любят друг друга — и сколько об этом написано книг, изваяно статуй, сколько создано музыки… Во все времена и на все случаи. И так с ревностью, со скупостью, со смелостью. Анализ страстей был доведен до микроскопической точности. А теперь искусству, кажется, придется сменить микроскоп на телескоп. Изменились масштабы человеческих страстей.

Космос — слишком большая сцена, чтобы на ней разыгрывать старые пьесы. Космическим масштабам сцены должны соответствовать и космические масштабы событий, дерзаний, свершений. А может быть, я ошибаюсь? Ведь и в звездную эпоху будут любовь и ревность, смелость и трусость, щедрость и скупость… Что ж, в потоке воды каждая частица движется по-своему, однако все вместе текут в одну сторону. Так и люди: они могут быть заняты своими делами, их могут поглощать свои страсти, но все вместе они теперь идут к звездам. Значит, и искусство, опережая их, должно идти к звездам.

Но это очень трудно — показать человека, бросившего вызов необъятному небу. Какая статуя вместит мужество, силу, слабость, дерзость и доброту идущего к звездам человека… Как отразить в камне одновременно и спокойную мощь знания, и буйный порыв романтики, и светлую грусть лирики…

Искусство, каким ты иногда бываешь бессильным!»

Это было время, когда корабли впервые достигли планет, населенных другими разумными существами. Чужие миры оказались не похожими на прошлое Земли, не похожими на ее будущее. И потому робкими были первые шаги людей в чужих мирах.

Не без колебаний отдали люди свою историю на нелицеприятный суд других разумных существ. И услышали ответ: «Да, вы прошли суровый и тяжелый путь. Вы дорогой ценой заплатили за свое знание и свое счастье. Но вы беспредельно закалили волю и получили право бросить вызов любым невзгодам».

Это был о время великих свершений. Еще долог был путь даже до ближайших звезд. Еще погибали многие корабли на неизведанных звездных дорогах: Но люди уже начинали перестраивать Вселенную. Они покрывали плотной пеленой атмосферы безжизненные планеты, и благодатный дождь впервые проливался на иссушенные пески, Они зажигали новые — пока небольшие — солнца, и жаркие лучи пронизывали извечный мрак…

Не только открывателями, но и строителями пришли люди в Космос. Уже в первых полетах люди не оставались безучастными наблюдателями. Мир был устроен слишком плохо, чтобы любоваться им. Вселенная ждала человека, его жадных рук, его великого ума, его непостижимого стремления всегда идти вперед. И человек откликнулся на зов Звездного Мира. Человек уже знал, что просто невозможно придумать такую задачу, которая когда-нибудь не будет решена.

Это было время, принесшее людям понимание простой, в сущности, истины, что им принадлежит не Земля, не Солнечная система, но весь безграничный Звездный Мир.