"Пророк" - читать интересную книгу автора (Перетти Фрэнк)

14

Карл продолжал смотреть на отца, и хотя в голове его мелькнула мысль, что не стоит так глазеть, он отказался от нее в пользу более веского соображения: он имеет все основания глазеть сколько ему вздумается.

– Что ты сказал?

Джону было достаточно трудно произнести эти слова и в первый раз.

– Я сказал... я сказал, что... – Он опустил глаза. Он не хотел повторять это снова. – Мне нужно сесть.

Карл двинулся в сторону гостиной. Джон прошел мимо сына и тяжело опустился на диван, все еще держа в руках старый Папин плащ. Карл сел на кресло напротив и попытался немного расслабиться. Должно быть, отец разнервничался от его пристального взгляда.

– Карл, – тихо, почти шепотом начал Джон, глядя не на сына, а на кофейный столик; каждое слово давалось ему с трудом. – Я... слышал голоса... Много голосов, которые кричали и плакали от боли и отчаяния и взывали о помощи. Они звучали по всему городу. – Он сделал небольшую паузу, отмечающую конец одного и начало следующего абзаца. Карл не вставил никакого замечания или вопроса. Я слышал, как одна женщина на работе громко звала на помощь, хотя в действительности она никого не звала. Я видел... ты при этом присутствовал... я видел в сценарии программы вопрос, содержащий информацию, дискредитирующую некоторые политические лица, но я все равно задал его, и впоследствии информация подтвердилась. Я знал... – Джон перевел дыхание и постарался успокоиться. – Я знал, что официантка Рэйчел Франклин страдает и скорбит о ком-то по имени Энни. Я чувствовал ее боль и сделал все возможное, чтобы не расплакаться прямо там, у тебя на глазах. Каким-то образом и здесь я оказался прав, а продолжение этой истории тебе известно. Я видел людей, сотни людей, которых затягивало в черную дыру на торговой улице. Об этом я уже рассказал Маме и тебе. А сегодня... – Джон задумался, подыскивая нужные слова. – Сегодня вечером я не слышал голосов, но знал, что они все равно плачут и кричат, и я знал, что голоса принадлежат реальным людям, живущим в этом городе. Людям, которые страдают и не видят надежды, и почему-то я просто почувствовал необходимость сказать им, что на самом деле надежда есть, поскольку есть Бог. Бог! Ты можешь поверить? Я не был в церкви – впрочем, по своему свободно принятому решению – с восемнадцати лет, а теперь рассказываю им о Боге. И... казалось, будто все те проповеди, которые я когда-либо слышал в далекие годы посещения церкви, пробудились во мне, поскольку слова лились из меня потоком, следуя сразу за мыслью, а иногда и опережая ее, и я не помню, чтобы когда-либо прежде со мной случалось такое.

Джон опустил взгляд на плащ, который по-прежнему держал на коленях.

– И я сказал: «Я прямо как Папа», поскольку... то, что я делал, когда ты вошел... всегда делал твой дедушка, постоянно, так часто, что просто сводил меня с ума. – Он посмотрел на Карла. – И теперь я спрашиваю себя: не превращусь ли я в конце концов в подобие дедушки – в пророка, который не может не говорить? И... я не хочу этого, и меня пугает то, что со мной происходит.

– А если это Бог? – спросил Карл. Джон обдумал вопрос, потом – усталый, расстроенный, подавленный – снова перевел взгляд на кофейный столик.

– Ну... я бы, наверно, предпочел это, чем... э-э...

– Но разве бабушка не сказала, что Господь говорит с тобой?

Джон вспомнил Мамины слова.

– Это было бы неплохо. Возможно, тогда мы смогли бы обсудить с Ним все происходящее; возможно, я смог бы договориться о том, чтобы вернуть свой рассудок.

– Но... все эти вещи, которые ты видел, и все, что ты говорил сегодня... Папа, это же все правда, – убежденно сказал Карл.

Джон раздраженно взглянул на него.

– Сын... целую торговую улицу засасывает в черную трубу... пылесоса?

– Но, может, это что-то означает? Джон кивнул, вспомнив.

– Кажется, именно ты истолковал видение. Люди бегут от уничтожения и смерти или что-то вроде...

– А то, что ты говорил сегодня... Ты ведь веришь в это, правда? Ты плакал, папа. Конечно, веришь. Ты говорил то, что думал.

Теперь уже Джон уставился на Карла.

– Ты... э-э... тебе хочется, чтобы это был Бог? Карл обдумал вопрос, но смог лишь отвести взгляд в сторону, не в силах ответить.

– Ну же, говори, – подогнал его Джон. – Тут нечего стесняться. Я ни в чем тебя не обвиняю.

Карл снова повернулся к отцу и сказал очень громко, почти крича:

– Разве ты ни во что веришь?

– Ну... конечно, верю. Я верю в Бога.

– Так расскажи мне о Нем. Где Он? Заботится ли Он о нас? Интересуется ли хотя бы нами?

– Я не знаю, Карл.

Карл указал рукой на город.

– Им ты говорил другое.

– Ох, брось. То, что я говорил им, было просто... В общем, я не знаю, что это было.

Глаза Карла наполнились слезами:

– Так ты сам веришь в то, что говорил им, или нет? Вынужденный задуматься над вопросом, Джон осознал ответ. Конечно, он верил. Каждое слово, произнесенное им сегодня, было его собственным. Эта боль жила в его сердце, эти мысли жили в его сознании, эта убежденность жила в его душе. Но все они были погребены так глубоко и преданы забвению так давно, что их внезапное пробуждение застало его врасплох. Джон ответил, и сам удивился своим словам:

– Да, Карл, ладно, я верю. Верю в каждое слово. – Потом он добавил: – Я просто не понимаю, что вызвало все это. Глаза Карла потеплели, когда он ответил:

– Возможно, Бог говорит с тобой!

– Эй, постой, постой! Послушай, все сказанные сегодня слова взяты из Библии. Я изучал все это в церкви, и это сидит у меня в голове, прячется где-то в моем подсознании. Поэтому я не сказал бы, что Господь сегодня вечером ниспослал мне откровение в сверкании молнии. Карл кивнул в сторону города.

– Тогда зачем ты говорил им все это? К чему? И что делал дедушка?

Некоторое время Джон напряженно искал ответ.

– Карл... мне нужно время, чтобы все обдумать. Человек, испытавший подобное, не может так вот просто – бац! – и выдать готовый ответ на все. – С большим сомнением он продолжал: – А что, если это действительно Бог? Я имею в виду... я даже не в состоянии постичь это разумом. Можешь представить себе, каково это: однажды идешь по улице, заворачиваешь себе спокойненько за угол и – бац! – наталкиваешься прямо на Бога. Понимаешь, надо думать, что говорим.

В любое другое время предположение о возможности столкновения нос к носу с живым Богом вызвало бы смех и куда менее серьезное обсуждение. Но сейчас, здесь и сегодня, оно потрясло до потери дара речи. А что, если?.. Что, если?..

– Но разве ты не знал Бога прежде? – решился нарушить молчание Карл. – Ты ведь ходил в церковь с бабушкой и дедушкой все те годы.

Джон лишь покачал головой.

– Я не знаю, Карл. Послушай, может, я виноват, может, я не уделял Богу достаточно внимания, но сейчас все совсем иначе. В церкви мы говорили о Нем, пели о Нем, читали о Нем, давали свидетельства о Нем, мы переживали сильный душевный подъем и кричали «аллилуйя»... Но что бы мы сделали, если бы Бог вдруг вошел в дверь, и мы встретились бы с Ним лицом к лицу? Одно дело чувствовать солнечный свет, но другое дело упасть на раскаленное солнце.

– Ты боишься Его? – совершенно серьезно спросил Карл.

– А ты не боялся бы? Карл подумал.

– Я не знаю Его, и сию минуту чувствую себя довольно слабым и незначительным. Да, пожалуй, боялся бы. Джон снова опустил взгляд на Папин плащ.

– Но я верю в Него, Карл, и если ты будешь настаивать, я скажу тебе, что верю во все, что учил в церковной школе и церкви. Просто я надолго задвинул это в дальний уголок сознания и сейчас еще не вполне уяснил для себя все... кроме одной вещи, и на сегодня это единственное, что я могу сказать тебе: поскольку я верю в Бога, я верю в то, что за добро, за справедливость стоит бороться. Иногда немного трудно – по крайней мере, для меня – четко сформулировать понятие справедливости, но я верю: бороться за нее стоит, и, думаю, Богу угодно, когда мы за нее боремся.

Глаза Карла снова наполнились слезами.

– Хорошо. Пока мне этого достаточно. Спасибо.

На следующий день, став перед чистым холстом, Карл поймал вдруг себя на том, что рисует. Деревья. Лесной пейзаж. Ручей. Большой клен Мамы Баррет, видный из окон мастерской, как раз являл апофеоз красного, золотого и желтого и сегодня потряс Карла: это и есть красота. Вчера он не увидел бы ее. Красота была неуловимым понятием, расплывчатым, непостижимым идеалом, мифом, порожденным тщетными желаниями. Но сегодня красота явилась ему. Она действительно была здесь, сама в себе и сама по себе. И прежде чем она ускользнет от него или снова станет недоступной его взгляду, он спешил запечатлеть ее на холсте кистью.

В воскресенье во второй половине дня Джон позвонил Маме Баррет, чтобы договориться о встрече с глазу на глаз, когда они могли бы поговорить без вмешательства посторонних.

– А что, если прямо сейчас? – спросила она.

– Карл дома?

– Нет, он ушел на весь день. Какие-то его друзья-художники хотели встретиться с ним, так что я не ожидаю его до самого вечера.

– А как же вечерняя служба в церкви?

– Ты для меня важнее, сынок. Приезжай.

Джон немедленно приехал, и они с Мамой сели за все тот же круглый стол в гостиной, за которым часто собирались семейные советы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Мама, и Джон знал, что этот вопрос не простая формальность.

Учитывая, что они одни, что ни один из них не вечен и что один член семьи уже ушел, не воспользовавшись шансом, подобным этому, Джон решил, что настало время быть предельно откровенным, рискнуть сказать и выслушать некоторые вещи.

– В общем, Ма... – Джон вынул из кармана мятый листок бумаги, на котором он набросал кое-какие заметки. Он хотел удостовериться, что охватил все вопросы, – пока благоприятная возможность не ускользнула или пока он не пошел на попятный. – У меня такое чувство... В общем, Ма, мне надо обсудить с тобой разные вещи. Мама кивнула.

– Хорошо.

Джон заглянул в свои записи.

– М-м... Первое, что тебе следует знать: начальство студии расширяет нашу программу. Завтра передача будет длиться целый час, с пяти до шести; будет проводиться крупная рекламная кампания на телевидении и в печати, что предполагает рост популярности моей и Эли Даунс и повышение зарплаты.

Мама искренне обрадовалась.

– О, это очень интересно!

– Да... именно интересно.

Мама внимательно взглянула на Джона.

– Кажется, ты не особо рад.

– Ну... помнишь, когда я в последний раз приходил сюда один... после того рецидива, или что это там такое было, на торговой улице?

Мама хихикнула.

– Конечно, помню.

– Ты сказала, что, возможно, Бог говорил со мной.

– Я по-прежнему так думаю.

– Что ж. Тогда еще два вопроса: во-первых, откуда ты знаешь, что это Бог? И во-вторых... испытывал ли Папа переживания, подобные моим?

Мама чуть приподняла брови:

– Ты хочешь сказать, что это не все вопросы? Джон кивнул.

– У меня их куча. – Он заглянул в свои записи. Наступило время исповеди. Однажды вечером я находился один в своей квартире... накануне той встречи с Папой, когда я в последний раз видел его живым... и услышал все эти голоса снаружи... – Потом он рассказал все: о голосах в ночи, о «криках» Тины Льюис, о диком вопросе в сценарии, которого на самом деле в сценарии не было, о видении на торговой улице (о котором Мама уже знала) и затем о странном переживании, испытанном вчера вечером. – Я проповедовал, Ма. Понимаешь, я просто говорил так, как обычно говорил пастор Томпсон...

– Пастор Томпсон? – Мама едва не рассмеялась. – Ах да! Да, я помню его проповеди.

– Я тоже помню. Так вот, иногда я вспоминал их – и вчера говорил именно так. Это было нечто нереальное. Но меня это страшно поразило, и я сказал Карлу, – а он стоял за моей спиной, сбитый с толку моим поведением, – я сказал ему... Я сказал:

«Я прямо как Папа».

Мама протянула длинное «м-м-м-м-м...» и медленно, задумчиво кивнула.

– Ма, мне прибавляют зарплату, моя популярность возрастает, а следовательно возрастает ответственность... и знаешь, Бен Оливер – это мой начальник, директор программы новостей Шестого канала – вызвал меня к себе в кабинет и фактически поинтересовался, все ли у меня в порядке с головой. До него дошли кое-какие слухи, и знаешь, Ма... темп моей жизни не снижается, и я должен знать...

– Джон, с головой у тебя все в порядке.

– Что ж, это приятно слышать, но откуда ты знаешь? Мама уже поднялась на ноги.

– Позволь мне показать тебе кое-что.

Пока Джон сидел за столом, напряженно соображая, что говорить дальше, Мама прошла в чулан в коридоре, порылась в альбомах с фотографиями и вырезками и возвратилась со старой общей тетрадкой.

– Помнишь это?

Она подтолкнула тетрадь по столу к Джону, и он вспомнил. Он узнал свой собственный почерк – еще по-детски нетвердый – на обложке: «Личный дневник Джона Баррета – младшего». Уже много лет он не видел эту тетрадь, но Мама, конечно, сохранила все вещи такого рода.

– Ты берег ее как зеницу ока, – сказала Мама с лукавыми искорками в глазах. – Но – я забыла, когда именно, вероятно, когда тебе исполнилось тринадцать или около того – потерял к ней интерес, и она валялась по дому, пока я не убрала ее в чулан.

Джон начал листать тетрадь. Это походило на путешествие на машине времени. Перед ним были мысли, чувства, записи девяти-десяти летнего Джона Барретамладшего вместе с какими-то бессмысленными каракулями, рисунками и даже несколькими сказками, включая «Историю о ленивом динозавре, который не хотел работать», «Кто съел мое яблоко» (с иллюстрациями) и «Большие ноги Сэма».

И Джон чувствовал, что держит в руках подлинное сокровище.

– Невероятно.

– Начато 19 июля 1959 года, – сказала Мама.

Когда Джон перелистнул пожелтевшие страницы и раскрыл дневник на первой записи, сделанной в тот день, воспоминания тридцатилетней давности вернулись к нему.

Первая запись гласила: «Сегодня вечером я слышал голос Господа и видел Агнца Божьего, который снимает с нас наши грехи. Сегодня я отдал свою жизнь Иисусу. Я стал новым творением во Христе, и все, что повелит мне Господь, я сделаю, потому что я сказал Ему, что Он может взять мою жизнь и использовать меня. Аллилуйя! Мне не терпится посмотреть, какие чудеса сотворит Господь в моей жизни».

Мама была готова обосновать свою точку зрения.

– Я помню тот вечер, и Папа всегда помнил его. Я помню, как на воскресном вечернем служении ты вышел к алтарю и молился, и Папа пророчествовал тебе.

Джон кивнул: воспоминание о том вечере медленно, фрагмент за фрагментом, возвращалось к нему.

– Видишь ли, сынок, мы можем забывать наши обещания, но Господь не забывает. И если тысяча лет как один день для Него, то что значат какие-то тридцать два года?

Как было бы удобно, подумал Джон, как славно было бы спрятаться сейчас за обычным своим скептицизмом, снисходительно улыбнуться Маме и проигнорировать ее теорию. Если бы не недавние грубые вторжения в его душу и ум, совершенные... непонятно кем или чем... он так и поступил бы. Он изрядно поднаторел в этом. Но сейчас, когда перед его глазами находилась эта запись, он вспомнил тот летний вечер1959 года. Он вспомнил свою молитву и напряженность момента – маленькую церковь, духоту, запах пота, гладкую лакированную поверхность алтаря, молящихся праведников, сестру. Эймс за пианино. Он вспомнил свое видение, галлюцинацию, что бы это ни было: маленького ягненка, который стоял прямо перед ним – такой реальный, что Джону показалось, он может дотронуться до него – с глазами невыразимо нежными и сияющими. Он снова услышал пророческие слова Папы, ритм Папиной речи и тембр его голоса.

И Джона поразило то, насколько переживания прошлого вечера похожи на те переживания тридцатидвухлетней давности.

– Я помню, я сказал: «Используй меня, Боже».

– Ну вот, – сказала Мама; она сидела, сложив на столе руки, с мягким выражением лица. – Ты спросил меня, откуда я знаю, что с тобой говорил Бог. И это одна из причин. Ты противился этому, я знаю, но думаю, Господь вынуждает тебя сдержать обещание.

Джон решил, по крайней мере, поподробнее рассмотреть Мамину теорию.

– Значит... если ты права... я кончу, как Папа? Мама не знала, следует ли ей оскорбиться или нет.

– Да? И как же это?

– Ну... во время нашей последней встречи он сказал, что слышал крики потерянных душ. Он испытывал переживания, подобные моим?

– Многие годы.

У Джона отвалилась челюсть.

– Многие годы? Мама кивнула.

– Но почему я никогда не знал об этом? Мама легко пожала плечами.

– Тебя никогда не было поблизости. Сначала ты учился в колледже, потом работал на радио в Вичите... а потом на телевидении в Лос-Анджелесе...

– Но он никогда не говорил мне. Никогда ни словом не упоминал об этом.

– А если бы сказал?

Ответ напрашивался сам собой, и только под неумолимым маминым взглядом Джон неохотно признал:

– Я бы счел его безумным. Мама кивнула.

– Сомневаться не приходится. Джон хотел знать точно.

– А он был, Ма?

– На самом деле ты хочешь знать, не безумен ли ты?

– Я не сомневаюсь, что мне передалось это от Папы. Я просто хочу знать, что это такое. Мама покачала головой.

– Нет, Джон, тебе не передалось это от Папы. Ты не унаследовал это, как... как форму носа или тому подобное. Это больше похоже на передачу миссии. Папа хотел, чтобы ты исполнял служение, как исполнял он. Помнишь, он отдал тебе свой плащ?

Джон переспросил, чтобы убедиться, что не ослышался:

– Плащ? Тот старый плащ?

– Это милоть пророка.

– Что?

– Милоть пророка. Так называл его Папа. Эту идею он почерпнул из истории об Илии. Ты знаешь, когда Илии настало время покинуть землю, он взял свою милоть и накинул ее на Елисея, своего преемника.

Джон вспомнил: «Ну-ну, – сказал Папа, – ублажи своего религиозного старика». Джон подумал об имуществе Барретов и о том, как все – банковские счета, акции, дом, магазин – было приведено в порядок и переписано на Маму незадолго до Папиной смерти.

– Ты думаешь, Папа знал, что скоро умрет? Мама на миг задумалась.

– Это единственное, чем он не поделился со мной, и я могу понять его. Я знаю одно: когда это случилось, все его дела были в порядке, и он был готов. Потом она добавила: – И у тебя остался его плащ.

Джон уже много выслушал. Он хотел закрыть тему.

– Так. Хорошо.

– Я еще не закончила, Джон.

По выражению Маминых глаз Джон понял, что ему предстоит выслушать традиционный выговор.

– Если мы собираемся обсуждать разные вещи, как ты того хотел, то у меня тоже есть что сказать. Если единственное, во что тебе хочется верить, так это в то, что ты спятил вслед за своим отцом, тогда... ты меня слушаешь? ты можешь упустить свой последний шанс примириться с Господом. Да, я согласна:

с тобой происходит нечто из ряда вон выходящее, но если я права и если сейчас Бог отвечает на молитвы твоего отца и мои молитвы – если Он говорит с тобой, ты будешь последним дураком, если ожесточишь свое сердце против Него. Ты слышишь меня?

Она собиралась получить от сына ответ, даже если для этого придется сидеть напротив него весь день.

Джон сделал ей одолжение.

– Да.

– Хорошо, теперь еще одно: я допускаю, что ты можешь дурачить своих телезрителей. Они видят тебя по телевизору и думают: вот человек, который знает, что происходит, который контролирует свою жизнь. Но, Джон, меня ты не проведешь, и поверь мне, Господа ты не проведешь тоже.

Ты отпал от Господа, Джон. Ты похож на отрубленную от дерева ветку, и ты засохнешь и погибнешь, если не восстановишь утраченную связь. А голоса, которые ты слышал? Откуда ты знаешь, что один из них не принадлежал тебе? Ты слушаешь меня?

Характерной особенностью Маминых лекций было то, что Джон никогда не становился слишком взрослым для них. Здесь Мама неизменно была на высоте и выступала в полную силу. Джон никогда не стал бы выслушивать такое ни от кого другого.

– О, я слушаю, Ма. Ты... э-э... просто великолепна. Мама помолчала, вникая в его слова, потом продолжила:

– Джон, я сожалею о том, что приходится быть столь резкой с тобой, но... возможно, такова судьба пророка... или вдовы пророка. Ты привыкаешь прямо говорить вещи, которые сказать необходимо, потому что никто другой их не скажет. – Она подалась вперед и заговорила мягко и настойчиво: – А это значит, Джон, что у тебя могут появиться враги. Есть люди, которые не хотят оценить честность, не желают внимать голосу Истины. О таких людях Иисус говорил, что они бегут от света, чтобы их дела не открылись. Они не хотят, чтобы ты разоблачал их поступки. Но именно это порой приходится делать пророку. Он должен обнажать тайны человеческих сердец, чтобы люди осознали свою греховность и примирились с Господом, а это труд зачастую неблагодарный. У тебя могут появиться враги.

Джон внял предостережению. Но Мамино предостережение заставило его вспомнить о Папе и еще об одном вопросе из списка.

– Верно ли это в папином случае? У него были враги? Ответ дался Маме не без усилия.

– Думаю, да. У пророков всегда есть враги.

– Имеешь представление, кто – Мама едва не рассмеялась.

– Ну и с чего, по-твоему, мне начать? Мне ведь придется охватить тридцать лет жизни. Джон улыбнулся в ответ.

– Тогда как насчет последнего времени? Кто мог желать ему зла в последнее время?

– Ты имеешь в виду, кто мог убить его? Джон сначала усомнился, что правильно расслышал. Но потом понял, что не ослышался.

– Ну... да.

Мама покачала головой. Джон не хотел тревожить ее своими гипотезами.

– То есть... конечно, я не утверждаю, что его убили...

– Нет, Джон. Но ты думаешь именно так, и я думаю именно

так.

Джону пришлось переспросить:

– Ты думаешь, Папу убили? Мама кивнула.

– Ты имеешь в виду, убили буквально и умышленно?

– Да.

– А что навело тебя на эту мысль?

– А что навело тебя на эту мысль? Джон почувствовал, что они пропустили здесь какой-то промежуточный вопрос.

– Я... э-э... в общем, да, я действительно думаю, что его убили. По крайней мере, я сильно склоняюсь в эту сторону.

– Чего никогда не делают рамы-держатели. Еще один сюрприз.

– Ты знаешь о раме?

– Я знаю о всех рамах до единой. Я помогала твоему отцу покупать и собирать их, когда шестнадцать лет назад мы въехали в это здание магазина. Я знаю, на что они способны – стоять на складе годами – и на что не способны перевернуться без всякой на то причины, когда рядом нет никого, кроме Папы. Я ходила туда и попросила Чака показать мне остатки той рамы, и он рассказал мне про гипотезу об автокаре.

– Он рассказал тебе про...

– Ну-ну, я спросила его прямо, и он понял, что должен рассказать мне. Не забывай, я ведь теперь его босс. Но я ценю твое желание уберечь меня от дополнительной боли.

На мгновение Джон смешался. Значит, он еще не все знает о своей матери.

– Тогда ладно... какие-нибудь предположения, Ма? Зачем кому-то убивать Папу?

– Я не знаю. Но верю, что однажды мы узнаем это.

– Ну а как... – Джон поколебался. – Ма, мне не хочется задавать такие вопросы, но... – Она покачала головой.

– Джон, твой отец продавал трубы – и только. Он никогда не торговал наркотиками, не отмывал деньги и не занимался никакой противозаконной деятельностью. – Потом она усмехнулась и добавила: – Разве что устраивал демонстрации протеста перед клиниками, где делают аборты. Это да.

– А как насчет его дружбы с Максом Брювером?

– Они проводили вместе много времени. Папа надеялся выяснить, кто убил Энни Брювер. Об этом тебе известно.

– А знакомые или враги Макса? Интересно, перешел ли Папа дорогу кому-нибудь из них? Мама пожала плечами.

– Сынок, думаю, мы с тобой знаем примерно одно и то же, а Богу известно все остальное. Джон сухо улыбнулся.

– И предполагается, что я пророк. Как по-твоему, Господь скажет мне?

Мама могла ответить лишь одно:

– Господь поступит так, как Ему будет угодно. – Потом в глазах ее вспыхнул озорной огонек, и она с удовольствием добавила: – На это ты можешь твердо рассчитывать.

В понедельник Джон явился на студию к девяти часам утра, очень рано для него. Обычно его рабочий день начинался в час, но это была, по выражению Бена Оливера, неделя Великого Прорыва, в течение которой планировалось отснять рекламный фото – и видеоматериал с Джоном и Эли Даунс.

В студии уже произошли некоторые изменения. Бригада плотников под лязг инструментов и визг пил разбирала одну стену, чтобы освободить место для операторского крана – огромной механической руки, держащей управляемую телекамеру, которая будет брать общий план студии с максимальной высоты, а потом плавно спускаться вниз, на участников программы, таким образом эффектно открывая телешоу. Один из авторов проекта даже думал о том, как бы смонтировать эти кадры с другими, снятыми с вертолета, стремительно спускающегося на здание студии Шестого канала, чтобы создать впечатление непрерывного спуска с неба, сквозь крышу в студию новостей.

– У телезрителя не должно возникнуть никаких сомнений в том, что в эфире «Новости Шестого канала»! – сказал Бен. – А в этом ни одна студия нас не переплюнет!

Перед фальшивыми мониторами с наклеенными на экраны кадрами сидела готовая к съемке Эли Даунс, выглядевшая, как всегда, потрясающе. Джон выглядел хорошо – тщательно загримированный, элегантно одетый и готовый сбывать информацию. Фотограф Марвин, суетливый бородатый крепыш в малиновой футболке и голубых джинсах, уже установил несколько стробов, круглых отражателей и прожекторов и сейчас смотрел в видоискатель большой фотокамеры на штативе.

– Мне нужны новости, мне нужно действие, мне нужна-нужна напряженность, трещал он. Из него получился бы хороший играющий тренер. – Так, теперь читайте текст.

Эли и Джон посмотрели в свои фиктивные сценарии.

– Эли, – сказал Марвин, помахав рукой, – ты уточняешь текст сценария у Джона. Ты сомневаешься в достоверности сообщения, 0'кей?

Эли протянула свою копию Джону.

– Джон, что ты думаешь об этом? Я не доверяю этому источнику. И посмотри на орфографию! Вспышка.

– Хм-м-м... – протянул Джон, собирая лоб в складки и изучая сценарий. – А на нас ли работает этот репортер? Они оба расхохотались. Вспышка.

– Эй, ребята, давайте посерьезнее! – воскликнул Марвин. Джон прочитал из сценария:

– Умственно отсталая курица снесла бильярдный шар, подробности в следующем репортаже!

– Ага, отлично, отлично. – Марвин продолжал смотреть в видоискатель. Эли и Джонс видели лишь его макушку. – Теперь посмотрите на меня. Заставьте меня поверить вам.

– Я не стала бы лгать тебе, – сказала Эли с комично серьезным видом. Вспышка.

Они улыбнулись. Вспышка.

Они снова заглянули в сценарий. Вспышка.

Они позируют рядом с телекамерой. Вспышка.

Джон в рубашке с засученными рукавами. Вспышка.

Крупный план: Эли быстро делает какие-то записи.

Вспышка.

– Облизните губы и улыбнитесь. – Вспышка.

– Подайся вперед, Джон. Эли, придвинься к нему. – Вспышка.

– Отлично, повернитесь немного в ту сторону. Ближе друг к другу. Вспышка. Вспышка. Вспышка.

Потом видеосъемка. Камеры на операторских тележках, ручные камеры, ракурсы сверху, ракурсы снизу, крупные планы, кадры, снятые с движущейся камеры. Процесс работы над выпуском новостей. Предельно сосредоточенные, серьезные лица: если мы не дадим этот репортаж, наступит конец света; редактирование сценария, стремительные проходы между столами; кадры отдела новостей, снятые ручной камерой в движении; быстрые деловые разговоры; наезд камеры на Джона, потом с переменой фокуса изображение расплывается, затем в фокус берется Эли, наезд камеры, крупный план. Напряженность, напряженность и еще раз напряженность. Джон, в рубашке с засученными рукавами, колотит по клавиатуре компьютера, не вынимает, а вырывает текст сценария из принтера, одобрительно кивает, просто так, для себя, ни к кому специально не обращаясь. Эли погружена в работу, потом консультируется с репортером (кадр, снятый через плечо последнего),потом сухо, понимающе улыбается кому-то находящемуся за кадром.

Время от времени в студию заглядывал Бен – получить представление о происходящем. С самого утра его приказы звучали совершенно определенно и жестко: «Продайте это». Поэтому стробы продолжали вспыхивать, видеокамеры продолжали стрекотать, а Джон и Эли продолжали изображать поглощенных делом, усердных и невероятно добросовестных работников. Бен говорил мало, но, судя по прищуру глаз и жесткой улыбке, он был доволен.

В то же утро перед началом своего рабочего дня на студии Лесли встретилась с Дин Брювер возле больницы «Вестлэнд-Мемориал». Они долго ходили по длинным коридорам мимо пронумерованных дверей, постов медсестер, больных на каталках, немногочисленных пальм в горшках и многочисленных абстрактных картин на стенах; заворачивали за углы; поднимались и спускались на лифтах; читали указатели на разных этажах; спрашивали дорогу у встречных и наконец оказались в архиве больницы – уютном офисе со стеклянными стенами, где за шестью аккуратно расставленными столами тихо сидели люди, роясь в бумагах, надписывая папки с историями болезни, отвечая на телефонные звонки.

Женщина с огненно-рыжими волосами, сидевшая за ближайшим к двери столом и назвавшаяся Розой, спросила, может ли она чем-нибудь помочь им – и они попросили найти заключение патологоанатома о смерти Энни Брювер.

– У вас есть форма допуска? – спросила Роза.

Дин уже держала ее наготове. Она достала форму накануне, и они с Максом тщательно заполнили ее, ответив на длинный ряд вопросов: их полные имена, год и место рождения, где проживают в настоящее время, где работают, какой имеют доход, номера их страховых полисов, имели ли столкновения с законом(Макс имел несколько).

– И мне нужно какое-нибудь удостоверение личности, – сказала Роза. Дин достала свои водительские права. Затем Роза внесла в компьютер имена Макса и Дин и подождала ответа.

Ответ поступил быстро, но отрицательный.

– К документу нет доступа.

Лесли не удивилась. Она с трудом сдержала возмущение, готовое вырваться наружу.

– Что вы хотите сказать? – спросила Дин, медленно накалгясь.

– Он находится под защитой закона о неприкосновенности частной жизни.

– Но я мать Энни!

Роза только покачала головой:

– Мне очень жаль. К документу нет доступа. Дин заметно разозлилась.

– Нет, подождите минутку! Вы разговариваете с матерью Энни! С ее родной матерью!

Роза только подняла руки и пожала плечами.

– По закону родители не имеют доступа к заключению патологоанатома, если оно содержит определенную информацию, подпадающую под закон о неприкосновенности частной жизни.

А вот это уже было интересно.

– Определенную информацию? – переспросила Лесли.

– Да.

– Какую, например?

Роза прикинулась дурочкой, но крайне неубедительно.

– О, понятия не имею. Это может быть все что угодно. Дин понимала, что перед ней находится лишь крохотный винтик огромного механизма, но ей нужно было сорвать свой гнев на ком-то.

– Послушайте, нам с мужем уже все жилы вымотали в этой больнице, нас пересылали от одного к другому, гоняли по всем инстанциям, мы выслушивали какие-то неубедительные отговорки и всевозможные, совершенно невыполнимые рекомендации: сделать то-то, пойти туда-то, спросить и выяснить то-то... И я уже устала от всего этого, вы слышите? Роза не была расположена выслушивать нотации.

– Миссис Брювер, если вы хотите ознакомиться с заключением патологоанатома, вам придется вернуться сюда с постановлением суда. В противном случае... – и она отчетливо проговорила, постукивая длинным ногтем по столу в такт словам: – к документу нет доступа.

На лице Дин появилось выражение безнадежности.

– Подождите минутку, – вмешалась Лесли. – А патологоанатом, который делал вскрытие? Мы бы хотели поговорить с ним.

Роза помотала головой.

– Он не имеет права сообщать вам что-либо. Лесли продолжала с прежним напором:

– Его зовут Деннинг. Мы бы хотели поговорить с ним, пожалуйста.

Роза вздохнула.

– Я не могу сообщить вам ничего утешительного: он здесь больше не работает.

– А вы не скажете, куда он перевелся? Мы хотели бы связаться с ним.

– Все, что у нас есть, это телефон его кабинета в нашей больнице, но, как я сказала, он больше здесь не работает.

– А что... – спросила Дин, – его уволили? Роза начинала терять терпение.

– Я не знаю, миссис Брювер!

– А его домашний телефон? – спросила Лесли. Роза улыбнулась с извиняющимся видом.

– Уверена, у нас его нет, а если бы и был, я не могла бы дать его вам.

Дин заговорила язвительным гоном:

– У-у-у, вы сегодня оказались чертовски полезны людям, милочка!

Лесли взглянула на часы. Ей уже пора было идти.

– Ладно, Дин, пойдемте отсюда. Дин еще не потеряла надежду.

– Но я... наверняка мы еще можем сделать что-нибудь.

– Да, конечно. Нанять адвоката. – Лесли испепелила взглядом не столько саму Розу, сколько бюрократию, которую она представляла. – Просто пора взяться за дело всерьез.