Игорь Гергенрёдер И встали

Он и весь их род — из Артёмовки. Так себе, невидный был паренёк. Забрили в солдаты, а унтер-офицер — живоглот. Гоняет их, мордует, пока пар из ушей не пойдёт. Ага, пошёл пар! Теперь кипятком поссыте:

— И сели! И встали! И сели! И встали!..

Чтоб на корточки садились и вставали. Ну, некоторые тут ноги и протянут. А он каким-то случаем сбежал. Маленько до своей Артёмовки не дошёл — в нашей деревне просил хлеба под окном и упал. Люди глядят: из могилы, што ль, вылез? Покойники краше бывают. На нём собакам глодать нечего. Не узнали в нем артёмовского. Его б отец-мать не узнали.

Подправился у нас на корках, на вольном воздухе. А памяти нет — унтеру спасибо сказать. Бормочет одно: «И встали... и встали...» За прокорм стал по дворам помогать, ночует в сараях.

Заезжает к нам Калинин. Было до революции, но Калинина наши мужики уже уважали.

— Гляди, Михаил Иваныч, до чего царизм довёл! Вон человек носит мешки с мукой, а не знает, кто он такой.

Калинин с ним так-сяк заговаривает, а он:

— И встали... И встали...

Рот в слюнях, а как зовут — не скажет. Михаил Иваныч:

— Как же вы его зовёте?

Так, мол, и зовём: «И встали».

Калинин:

— Нет, эту насмешку мы не оставим! «И встали» — первая буква «и». Ваша деревня — Осиповка? А Осип по-культурному — Иосиф. Вот два «и» и сошлись. Имя готово. Вторая буква — «в». Как вашего попа-то зовут? Виссарион? И два «в» сошлись — отчество есть. Осталось — «стали». Это уж на фамилию, только «н» добавить.

Иосиф Виссарионович Сталин.

Люди и ахни:

— Ай, да Михаил Иваныч! Был не человек — сделал человека!

Увёз его Калинин с собой. В партию его. Там с ним занимались, и всё он вспомнил. Говорить стал, но разговор — не чистый. Стараются над ним, а он никак не может чисто говорить. Ему обидно. Тогда Ленин велел считать его за грузина. Все грузины эдак говорят, и им не обидно.

С того Сталин-то и грузин.

Очень жалел себя за то, что с ним было.

Там у них Аллилуева — тоже вроде него. На каторге над ней уголовники мудровали. Узнали, что она — дочь пономаря, и заставляли петь: «Аллилуйя».

Сталин мученный, она мученная — сошлись. Пока раздеваются — молчат. А сплетутся — и как прорвёт их. Он: «И встали, и встали...» Она: «Аллилуйя...»

Кончат — и спорить, кто из них несчастнее. Спорили, спорили — она и застрелись: доказать ему. А он:

— Доказала, что я — несчастнее!

Кто себя убивает — несчастный человек, но ещё-де несчастнее — из-за кого другие гибнут.

А то нет? Это ль счастье — стрелка поднимается, только если рядом дивизия гаркнет: «И встали!»

Привезут ему на дачу честных девок, а дивизия уж выстроилась. Гаркнет — он одной сломает плетень, уваляет её. Гаркнет ещё дивизия — второй девке незабудку насквозь, порезвей его подбрось. Вот те подвиги! Куда — Магнитке... Вот за что «Героя Труда» давать.

Да... а дивизию-то после — под расстрел. Чтоб не было болтовни. Но всё-таки кто-никто брякнет: он и этих — паф! — генералов-то. То-то и Сталин!

Так вошло ему в характер: чего доброго ни сделает, тут же — расстрелы. Вроде как покойной Аллилуевой доказывает: «Вишь, насколь я несчастнее?!»

Мучается несчастьем-то, вино попивает — и понизил цены. Ничего, мол, я это перекрою: выселю народу побольше, пересажаю, расстреляю.

А народ рад: цены снизились! Чудо из чуд! Это кому снилось? И ни теперь, и никогда не приснится.

Сталин смотрит, какой радости понаделал. Сколь ни придумает посадить, расстрелять — всё мало, чтоб такую радость перекрыть. Ходит-страдает, трубку сосёт. Иссосал этих трубок! Ну, мол, пусть меня паралик долбанёт, если не придумаю.

Думал-думал, не придумал. Его и долбанул паралик.