"У дороги" - читать интересную книгу автора (Банг Герман)6Миновала зима, потом весна и улыбающееся полям лето. – Дело дрянь, старина, – говорил Бай Кьеру, – вчера пришлось перебраться в комнату наверху. Человеку, днем занятому делами, по ночам нужен покой. Кашель Катинки разносился по всему дому. Мария приносила хозяйке разбавленное водой вино и оставалась стоять возле ее кровати. Грудь Катинки так и разрывалась от кашля. – Спасибо, спасибо, – говорила она. – Иди ложись, – говорила она. И тяжело переводила дух. – Который теперь час? – Половина четвертого… – Только-то. – Катинка откидывалась на подушки. – Так рано. Мария босиком на цыпочках возвращалась к своему дивану, и вскоре оттуда слышалось ее ровное дыхание. Ночник у кровати отбрасывал светлое пятно на безмолвный потолок. Катинка с закрытыми глазами лежала на подушке. Незадолго до полудня она вставала и, закутавшись в одеяла, садилась на солнце на платформе. Двенадцатичасовой поезд вел стройный машинист в нескромных панталонах. Он соскакивал на платформу и справлялся о здоровье фру Бай. – Вот увидите, – говорил он, – чистый осенний воздух… – Может быть, – говорила Катинка и протягивала ему влажную, слабую руку. Бай провожал машиниста по платформе. – Оба легких, – говорил Бай. У него появилась привычка– двумя пальцами смахивать слезинки… – Все в воле Божьей, – говорил он и вздыхал. Поезд трогался. Нескромный прыгал на подножку паровоза. И долго оглядывался на Катинку, которая сидела на солнце – исхудалая и бледная. Жаль, ей-богу жаль… Такой прискорбный случай… А зимой ему даже померещилось было… Вечно она сидит на перроне, и глаза тоскливые-тоскливые… Он раза два заходил к ним выпить с Баем стаканчик грога, но понял, что ошибся, – тут дело не выгорит… Она, оказывается, просто-напросто была больна. Паровозный свисток замирал за далью лугов. Небо и равнина светились в прозрачном осеннем воздухе. Скворцы собирались стайками, гомозились на телеграфных проводах. – Улетают, – говорила Катинка. И провожала глазами птичьи вереницы в безоблачном небе. Приходил доктор и садился рядом с ней на скамью. – Ну, как наши дела? – Да вот, сижу и собираюсь с силами, – отвечала Катинка. – Для завтрашнего дня. – Для завтрашнего? Ах да, завтра ведь день рождения. Да. – Только помните наш уговор, дорогая фру. – Да, да, как только отужинают, я лягу… Это был день рождения Бая. Катинка не хотела лишать его привычной партии в ломбер. Она уже давно начала упрашивать доктора: она встанет и посидит за столом с гостями, а потом они все равно уйдут играть к Баю и даже не заметят, что она нездорова… – Всего один день, – говорила она. – А теперь вам пора домой, – сказал доктор. – Хорошо. – Катинка встала… – Позвольте, я помогу… – Спасибо, это все из-за лестницы, – сказала она. – По лестнице мне трудно. Ее бедные непослушные ноги еле-еле одолевали три низенькие ступеньки. – Спасибо, доктор. Там моя шаль… Доктор берет со скамьи синюю шаль. – Ваша любимица, – говорит он. На пороге Катинка оглядывается и смотрит на поля. – Нынче здесь так красиво, – говорит она. В полдень она попросила принести в гостиную все, что нужно для приготовления салатов. И сама стала резать на маленькой доске свеклу и картофель. Пришла фрекен Иенсен. Катинка кивнула ей головой. – Вот видите, на это я еще гожусь, – сказала она. – Что слышно нового? – спросила она. Она откинулась на спинку стула. У нее устали руки– когда она поднимала их кверху, сильно болело в груди. – Я давно не видела ни фру Абель, ни ее дочерей… – Они ждут, что Барнер получит назначение, – говорит старушка Иенсен. – Ну да, он ведь подал прошение… Фрекен Иенсен угощают чашечкой кофе. – Дай мне масла, Мария, – говорит Катинка. Мария расставляет на столе целую батарею бутылок и салатниц. – Какая тяжелая, – говорит Катинка, она с трудом поднимает большую бутыль с уксусом. Потом перемешивает салаты и пробует их. – Нет, – вдруг говорит она и отодвигает салатницы… – Нет, я больше не чувствую вкуса. Она сидит усталая, закрыв глаза. На ее щеках красные пятна. – Дайте я помогу вам, – предлагает фрекен Иенсен. – Спасибо, Мария поможет. Мне, пожалуй, лучше прилечь. Но до самого вечера Мария то и дело вносит и уносит разные блюда, чтобы Катинка собственными глазами увидела– все ли в порядке. В груди у Катинки жжет, но она приподнимается в постели. – Пусть все будет так, как привык Бай. Она заставляет Марию принести в спальню праздничный сервиз, бокалы и столовое серебро, все начистить, протереть и расставить на столе. Лежа в постели, Катинка считает и пересчитывает тарелки, и глаза у нее лихорадочно блестят. – Кажется, все, – говорит она. Она устало откидывается на подушку и трется о нее сухим, пылающим в лихорадке лицом. – А ложки для грога, Мария, – говорит она вдруг. – Мы совсем забыли про ложки. – Их можно положить на поднос, который подарил Хус, – говорит Мария. Она вносит ложки на маленьком японском подносе. – Нет, не надо. – Катинка приподнимается в постели. – Дай мне его, – говорит она. Она прикладывает горящие ладони к прохладной лакированной поверхности. И тихо лежит, держа в руках подаренный Хусом поднос. Входит Бай и оглядывает расставленные на столе сверкающий фарфор и бокалы. – Очень глупо, детка, – говорит он. – Очень глупо– я ведь говорил… Вот увидишь, тебе станет хуже и ты сляжешь… Тик. – Он берет ее за руку. – Да ты вся горишь… – Пустое, – говорит Катинка и тихонько отнимает руку. – Лишь бы не упустить чего… Бай разглядывает посуду. – А компота разве не будет? – говорит он. – Конечно, будет. – А где же тогда компотницы?.. – Забыли… Вот видишь, Бай, надо самой входить во все мелочи, – говорит Катинка и откидывается на подушки. В гости приглашена была «старая гвардия» – как выражался Бай. – Мы, «старая гвардия», понимаем друг друга с полуслова, – говорил он. – Все свойские ребята. «Свойские ребята» были трое помещиков во главе с Кьером, четвертым был сам Бай. Сверх комплекта пригласили еще и Свенсена. – Душа общества, – говорил о нем Бай Катинке. Катинка никогда не замечала, чтобы Свенсен был душой общества. В ее присутствии он не проявлял себя ничем– только и знал, что полировал ногти и жевал кончики усов. – Прихвати его с собой, Кьер, – сказал Бай, – пусть будет пятым, с ним не соскучишься. …Катинка сама открыла дверь в контору. – Все готово, Бай, – сказала она. Гости вошли в столовую. На Катинке было нарядное платье с высоким рюшем, подходившим вплотную к ее худенькому, осунувшемуся лицу. За столом она сидела рядом с Кьером. Заговорили о ее болезни. – Вот увидите, зима свое дело сделает… чистый морозный воздух укрепляет силы. – Морозный воздух, да, конечно. – Выпьем за это, – предложил Бай. Выпили. – До дна, – сказал Бай. У каждого из «свойских ребят» под подбородком была приколота булавкой салфетка. Прежде чем отправить в рот очередную ложку салата под майонезом, они его обнюхивали. – На оливковом масле, – сказал помещик Мортенсен и засопел. Перед Катинкой стояла почти пустая тарелка. Из-за болей в груди она сидела совершенно прямо. Когда она пыталась есть, вилка дрожала в ее руке. – Убери тарелку, Мария, – сказала она. Подали уток, Кьер предложил тост за здоровье Бая. – Вот узе у кого золотое сердце, вот уж кто друг так друг. Твое здоровье! Гости оживились, усердно чокались друг с другом. Заговорили о центрифугах, о новых ценах на рогатый скот. – А ну, старина, – за удачный год! Бай выпил еще стакан. Щеки Катинки пылали, лица гостей виделись ей сквозь какую-то мутную пелену. Она прижалась к спинке стула и смотрела на жующего Бая. – Оно – Спасибо, спасибо. Помещик Мортенсен попросил разрешения поднять бокал… Мортенсен встал и освободил шею от салфетки… Словом, он просит разрешения поднять бокал… Когда помещик Мортенсен поднимал бокал, он становился набожным… В пятой фразе он непременно поминал тех, «кто ушел ранее нас» и взирает на нас с горних высот… Еще не было случая, чтобы не нашелся кто-нибудь, кто взирает на Мортенсена с горних высот… «Свойские ребята» повесили носы и уставились в тарелки. Катинка почти не слышала, что говорит Мортенсен. Она крепко ухватилась руками за сиденье стула, кровь то приливала к ее щекам, то сбегала с них. Господин Мортенсен закончил свой тост и пожелал отведать еще кусок утки. – Милая фру, ваши утки – объедение. Катинка слышала смутный гул голосов. Когда она встала, ей пришлось опереться о край стола. Гости перешли в кабинет Бая, Катинка снова рухнула на стул. Бай возвратился. – Все сошло отлично, Тик, просто блестяще… И ты держалась молодцом… Катинка выпрямилась на стуле и улыбнулась. – Да, – сказала она… – Сейчас вам подадут грог… Бай удалился. Катинка сидела за опустевшим столом, уставленным бутылками и недопитыми стаканами. Из кабинета доносился хохот и громкий нестройный говор– слышался голос Кьера… – Отнеси туда лампы, – сказала Катинка. Каждый раз, когда Мария открывала дверь кабинета, до Катинки долетали взрывы хохота. – Вы бы легли, фру, – сказала Мария. – Еще успею… – Ради этих-то обжор. – Мария так хлопнула кухонной дверью, что Катинка вздрогнула. Посреди стола осталась одна-единственная свеча… Большой, неприбранный стол грустно глядел в полумраке. Катинка так устала. Посидеть бы здесь тихонько в уголке и собраться с силами. Мария расхаживала из кухни в кабинет, хлопая дверями… Как они веселятся… Кто-то запел, – кажется, Свенсен… Катинка сидела в своем уголке, прислушивалась к голосам и смотрела, как Мария проходит в освещенную дверь со стаканами и бутылками… Все будет точно так же и тогда, когда она умрет и о ней забудут… – Мария, – сказала она. Она попыталась встать и уйти, но не смогла и ухватилась за стену. Мария довела ее до кровати. – Представляли комедию, а теперь вот и платитесь, – сказала Мария. Катинка села на край кровати и зашлась в долгом приступе кашля. – Закрой дверь, – попросила она и снова раскашлялась. – Надо покормить Бентсена, – сказала она. – Нажрется еще, успеет, – сказала Мария. Она раздела Катинку и теперь ходила взад и вперед и бранилась на чем свет стоит. Свенсен густым басом пел в кабинете: Звякали бокалы. – Тише, – кричал Кьер. – Эй вы, приятели, тише! …Катинка задремала было, но проснулась. Вошел Бай. – Ну, повеселились на славу, – сказал он. От большого количества спиртного голос его звучал возбужденно. – Они ушли? – спросила Катинка. – Который час? – Кажется, полтретьего… В веселой компании время бежит незаметно… Он присел на край кровати и начал разглагольствовать. – Тьфу ты, дьявол, какие анекдоты рассказывает этот Свенсен, ну просто умора. – Бай пересказал несколько анекдотов, с хохотом похлопывая себя по ляжкам. Катинка горела как в огне. – А вообще-то, наверное, все вранье, – заключил Бай. Перед уходом на него вдруг нашел приступ нежности, и на пороге он рассказал Катинке еще один анекдот про жницу Мортенсена… – Ну, тебе пожалуй, не мешает отдохнуть, – сказал он. – Спокойной ночи. – Спокойной ночи. Утром Катинке стало хуже. Доктор навещал ее теперь по два раза в день. – Тьфу черт, вот история, – говорил Бай. – Во время дня рождения она держалась молодцом, доктор. – Да – но больше она уже молодцом не будет, господин Бай, – сказал доктор. Он запретил кому бы то ни было навещать Катинку. Ей нужен полный покой. Трактирщица госпожа Мадсен знала об этом. Но неужто нельзя потешить больную и поболтать с ней– небось лежит одна в потемках и утирает слезы. Мадам Мадсен подощла к кровати Катинки. В комнате с опущенными занавесями было темно. – Кто там? – спросила Катинка с подушек. – Я, – сказала мадам Мадсен. – Трактирщица Мадсен. – Здравствуйте, – сказала Катинка и протянула ей пышущую жаром руку. – Ох, какая у вас рука – кожа да кости, – сказала мадам Мадсен. – Да. – Катинка чуть-чуть шевельнула головой на подушке. – Мне что-то нехорошо. – Хорошего мало… что и говорить, – сердито сказала мадам Мадсен. Она всматривалась в темноте в похудевшее лицо Катинки. – Вот до чего доводят пирушки, – сказала она. – Наверное, я немного устала… – Еще бы не устать, – сказала мадам Мадсен тем же сердитым голосом. Чем дольше она сидела в этих печальных сумерках и глядела на несчастное, бледное личико на подушках, тем сильнее распирал ее гнев. – Да, хорошего мало, – повторила она. – Но ему поделом. И в ярости она рассказала все: про Бая, и про свою служанку, и как давно все это тянется… – Впрочем, и Густа тоже кое-чем поплатилась… Катинка сначала не поняла… она была такая вялая, ко всему безучастная. И вдруг ее словно озарило, – широко открытыми глазами она уставилась в лицо мадам Мадсен. – И вот ради такого аспида женщина себя вгоняет в гроб, – сказала мадам Мадсен. Она помолчала, ожидая, что скажет Катинка. Но Катинка лежала молча. Только две слезинки скатились по ее щекам. – Ну, ну, не надо, – сказала мадам Мадсен совсем другим тоном. – Я тоже хороша, дура этакая. И мадам Мадсен удалилась. – Мария, – сказала Катинка. – Открой занавески, пусть будет светло. Мария раздвинула занавеси, дневной свет залил постель Катинки. – Вы плачете, фру? О чем? – спросила она. Катинка повернулась к свету. – Болит грудь? – спросила Мария. – Нет, нет, – сказала Катинка. – Мне хорошо. Она плакала беззвучными отрадными слезами. Потом слезы иссякли, и она лежала неподвижно, с несказанным миром в душе. Настали последние дни золотой осени. По утрам яркое солнце затопляло кровать Катинки. Она предавалась сладким грезам, и руки ее тихо поглаживали нагретое солнцем одеяло. – Фру так хорошо выглядит, – говорила Мария. – Я и чувствую себя хорошо. – Катинка кивала, не открывая глаз, и снова тихо лежала в лучах солнца. – Завтра я встану, – говорила она. – А вы и впрямь теперь можете, фру… Катинка обернулась к окну. – Словно лето вернулось, – сказала она. – Если бы только я могла завтра встать… Она все время твердила об этом: только бы встать. Спуститься к беседке под бузиной. – Какая она сейчас, бузина? Листья еще не опали? А розы? А вишни?.. Как она цвела, вишня, в прошлом году… – Когда фру уезжала, все соседи наварили варенья, – сказала Мария. – Вокруг было белым-бело… Катинка все время вспоминала о саде. И каждую минуту говорила: – Как ты думаешь, он мне позволит, разрешит мне… – Наверно, если выдастся солнечный день… Доктор не явился, и после обеда Марии пришлось самой отправиться к нему. Уже стемнело, а Мария все не возвращалась. Катинка лежала, не зажигая света. Она звонила в маленький колокольчик у кровати. – Еще не приходила? – спрашивала она. – Да ведь пока она дойдет туда, пока обратно, – говорил Бай. – Как долго, – говорила Катинка. Щеки ее пылали лихорадочным румянцем. Она прислушивалась к каждому скрипу двери. – В кухне открылась дверь, – говорила она. – Это метельщик. – А ее все нет, – говорила Катинка. – Этак ты опять захвораешь, – говорил Бай. Она притихла, больше не звонила и ни о чем не спрашивала. Потом услышала, как Мария открыла дверь конторы. Катинка с бьющимся сердцем замерла под одеялом, но не произнесла ни слова. – Что он сказал? – спросил Бай из конторы. – На полчасика днем можно, – ответила Мария, – если будет солнечно. А хозяйка спит? – Кажется, да… Мария вошла в комнату. Катинка лежала молча. Потом спросила: – Это ты? – Да, фру, он разрешил немножко посидеть на солнышке, он сказал– в полдень… Катинка отозвалась не сразу. Потом вдруг взяла Марию за руку. – Спасибо, Мария, – сказала она. – Ты очень добрая. – Какая у вас горячая рука, фру… Ночью у Катинки был жар. Глаза у нее горели, она не могла заснуть. Но Марию она разбудила только под утро. Мария выглянула из окна на улицу. – Кажется, будет ясно, – сказала она. – Поглядите, как хорошо, – сказала она. – Выгляни в кухонную дверь, – попросила Катинка с кровати. – С той стороны всегда набегают тучи. Но и в кухонную дверь смотрело чистое небо. – Я сама, я могу сама, – говорила Катинка. Держась за стенки, она шла по прихожей к выходу, на платформу. – Как тепло, – говорила она. – Тут ступеньки… Так – хорошо… Ей было трудно идти по гравию. Она прислонилась к плечу Марии. – Голова такая тяжелая, – сказала она. Через каждые три шага она останавливалась и глядела вдаль, на поля и лес. Казалось, солнце высвечивает каждый лист в пестрой листве. Катинке хотелось дойти до калитки перрона. Она постояла, прислонившись к забору. – Какая она красивая, роща, – сказала она. Она поглядела вдаль, на залитую солнцем дорогу. – Там подальше межевой камень, – сказала она. Потом снова залюбовалась полями, лугами, чистым небом. – Да, – сказала она, и голос ее был едва слышен, – как здесь красиво… Мария украдкой утирала слезы… – Но листья уже облетают, – сказала Катинка. Она повернулась и несколько шагов прошла одна. Они вошли в сад. Катинка умолкла. Они спустились через лужайку к беседке. – Бузина, – только и сказала она. – Здесь я хочу посидеть, – сказала она. Мария укутала ее одеялами, и она, поникнув, молча глядела на залитый солнцем сад. Лужайка была усыпана желтыми листьями с вишневых деревьев, на розовых кустах еще доцветали несколько мелких роз. Мария хотела их сорвать. – Не надо, – сказала Катинка. – Жалко, пусть цветут. Так она и сидела на скамье. Губы ее шевелились, точно она шептала что-то. – Хус, бывало, любил здесь сидеть, – сказала Мария. Она стояла у скамьи. Катинка вздрогнула. Потом сказала с тихой улыбкой: – Да, он пришел бы посидеть сюда. Они пошли обратно. У калитки Катинка постояла немного. Оглянулась в сторону сада. – Кто будет здесь гулять теперь? – сказала она. Она очень устала. Она тяжело оперлась на руку Марии, а в прихожей ухватилась за стенку. – Открой дверь во двор, – попросила она. – Мне хочется видеть лес. Она подошла к двери, прислонилась к дверному косяку и с минуту глядела на лес и дорогу. – Мария, – сказала она, – и еще я хочу посмотреть на голубей. С этого дня Катинка больше не вставала. Силы быстро оставляли ее. Вдова Абель принесла ей винное желе. – Оно так освежает, – сказала она. Она сквозь слезы глядела на Катинку. – И лежите вы тут одна-одинешенька, – сказала она. Фру Абель решила прислать к Катинке Луису-Старшенькую. – Моя старшенькая ни дать ни взять сестра милосердия, – сказала фру Абель, – настоящая сестра милосердия… Днем явилась Луиса-Старшенькая – она расхаживала на цыпочках в белом переднике. Катинка лежала так тихо, должно быть, спала… Луиса-Старшенькая накрыла на стол и приготовила кофе. Во время завтрака дверь в спальню притворили… Бай был благодарен от души. Вдова утирала слезы. – Друзья познаются в беде, – говорила она. После обеда приходила фру Линде и садилась у постели с вязаньем. Она рассказывала всякую всячину обо всех жителях прихода, о себе и о своем Линде. Под вечер за женой заходил старый пастор, и старики еще немного сидели вдвоем в сумерках у постели. Разговору только и было что об Агнес. – Линде просто жить без нее не может, – говорила фру Линде. Сама она с утра до вечера втихомолку проливала слезы о дочери. – Что поделаешь, матушка, в ней вся моя отрада, – говорил старый пастор. – Вот увидите, она приедет, – говорила Катинка. – И останется старой девой. – В руках фру Линде мелькали спицы. Мысль, что Агнес останется «старой девой», не давала фру Линде покоя. Они болтали о том о сем; перед уходом старого пастора угощали стаканчиком черносмородинной настойки. – Хороша, – говорил старый пастор, – и в голову не ударяет. И старики ковыляли домой по темной осенней дороге. Бай частенько отлучался из дому. – А что, если мы сыграем партию в ломбер? – говорил Кьер. – Тебе надо развеяться, старина. – Твоя правда, дружище Кьер. – Бай подносил руки к глазам. – Хотя бы раз в неделю, – говорил он. – Спасибо тебе… Спасибо за дружбу. – Растроганный Бай хлопал Кьера по плечу. В последнее время Бая было очень легко растрогать. Он уходил из дому и до поздней ночи играл в ломбер. Возвращаясь домой, он будил Катинку – не мог же он заснуть, «не узнав, как она себя чувствует». – Спасибо, хорошо, – говорила Катинка. – Тебе было весело? – Какое уж тут веселье, когда ты лежишь больная, – отвечал Бай. Он сидел у постели и вздыхал до тех пор, пока Катинка не просыпалась окончательно. Тогда он говорил ей: «Спокойной ночи». – Спокойной ночи, Бай. Когда днем Мария отлучалась из дому, дверь в контору Бая оставляли открытой. Катинка с постели прислушивалась, как постукивает телеграфный аппарат. – Ни минутки-то он не отдохнет… – говорила она. – Чего только не сообщает. – Бай, – окликнула она. – Это сюда, местная… Бай громко выбранился в конторе… – Точно. – Он подошел к двери спальни. – Будь я проклят, если это не пастору. – Пастору? – Катинка села на постели. – Должно быть, от Агнес, – сказала она. Бай ничего не ответил и стал метаться как угорелый. Он то хватал синий карандаш, то искал мундир, так его и не надев, второпях записывал телеграмму, записал неправильно и изорвал ее в клочки. – Бай, – сказала Катинка, – так это вправду от Агнес… – Да, будь я проклят… Бай сам умчался относить телеграмму незадолго до прихода вечернего поезда. Баю еще ни разу не приходилось видеть, чтобы люди были так счастливы. Старики то смеялись, то плакали. – Господи…. неужто это правда… Господи… неужели правда… – Ну да, матушка… Да… – Старый пастор старался держаться спокойно. Он шикал на жену и гладил ее по голове. Но потом молитвенно сложил руки. – Нет, – сказал он, – это слишком большое счастье. – И заплакал сам, утирая слезы бархатной ермолкой. – Да, да, – сказал он. – Господь милосерден, я всегда говорю, Господь милосерден… Старый пастор хотел сам сообщить новость Катанке, он взял пальто, шляпу и рукавицы, потом снова все отложил и схватил Бая за руки: – Довелось все-таки, начальник, – сказал он. – Довелось нам, старикам, дожить – дожить до этого счастья. – Гм, конечно, у каждого свое… – Теперь Андерсен поймет, поймет, что он потерял, – сказал старый пастор. Он бестолково суетился и никак не мог закончить сборы. На прощанье пасторша угостила их земляничной наливкой. По дороге старый пастор то и дело насвистывал песенку «Солдатик храбрый наш». Пастор сидел у кровати Катинки. – Да, – говорил он. – Господь соединяет любящие сердца. Через неделю Агнес возвратилась домой. Она влетела с платформы прямо в контору. В открытую дверь она увидела Катинку – та лежала на подушках с закрытыми глазами. Агнес с трудом узнала ее. Катинка открыла глаза и посмотрела на Агнес. – Да, это я, – сказала она. Агнес вошла в спальню, взяла руки Катинки в свои. Опустилась на колени у кровати. – Моя прелесть, – сказала Агнес, сдерживая слезы. Она приходила каждый день после полудня и оставалась у Катинки до вечера. Разговаривали они мало. Катинка дремала, а Агнес, уронив на колени шитье, вглядывалась в худенькое личико на подушке. Из груди Катинки вырывалось слабое, свистящее дыхание. Стоило Катинке шевельнуться, и Агнес снова бралась за шитье и проворно орудовала иглой. Катинка лежала без сна. Она чувствовала бесконечную слабость, говорить она была не в силах. Начался приступ кашля. Она выпрямилась на постели, кашель разрывал ей грудь. Агнес поддерживала ее. Катинка обливалась холодным потом. – Спасибо, – говорила она, – спасибо. Она снова откинулась на подушки и затихла. Из-за полога кровати она глядела на лицо Агнес, такое круглое и здоровое, на ее руки, решительно управлявшиеся с шитьем. – Агнес, – сказала она, – поиграйте мне, пожалуйста, немножко. – Вам лучше поспать, – сказала Агнес. – О нет. Поиграйте, пожалуйста. Агнес встала и подошла к фортепиано. Она негромко наигрывала одну мелодию за другой. Катинка лежала, не шевелясь и выпростав руки из-под одеяла. – Агнес, – просила она, – спойте ее… пожалуйста. Это была песня о Сорренто. Агнес запела низким грудным голосом: Она еще посидела немного у фортепиано. Потом встала и Вернулась в спальню. – Спасибо, – сказала Катинка. Она помолчала. Потом сказала еле слышно: – Какой прекрасной могла быть жизнь. Агнес опустилась на колени возле кровати. И они обе затихли в темноте. Катинка провела рукой по волосам Агнес. – Агнес, – сказала она. – Мне не надо… не надо надгробного слова… – Катинка, но… – Пусть только помолятся за меня, – сказала она. Она снова умолкла. Агнес тихо плакала. Котинка перебирала завитки ее волос. – Но есть, – она говорила тихо-тихо, словно робея, и убрала руку с головы Агнес, – есть один псалом… Мне хотелось бы… пусть его споют… над моей могилой… Ее шепот был почти беззвучен. Агнес зарылась лицом в подушки. – Свадебный псалом, – еле слышно прошептала Катинка, как ребенок, который не решается высказать свою просьбу. Агнес заплакала навзрыд, она схватила руки Катинки, целовала их и всхлипывала. – Катинка… Катинка… Катинка сжала ладонями ее голову и чуть подалась вперед: – Вы с ним теперь будете счастливы, – сказала она. Она умолкла. Агнес продолжала плакать. На другой день старый пастор соборовал Катинку. Бай был в отъезде в Рандерсе. Ночью перепуганная служанка со свечой в руках разбудила Агнес: – Фрекен… За вами прислали… со станции… фрекен просят сейчас же прийти. – Со станции… – Агнес соскочила с кровати. – Кто там? – спросила она. Она окликнула человека, стоявшего внизу, в сенях. – Это я, – сказал Малыш-Бентсен. Агнес вышла, накинув на себя какие-то платки. – Она умирает, фрекен, – сказал Малыш-Бентсен. Он был бледен, у него зуб на зуб не попадал. Малыш-Бентсен еще никогда не видел умирающих. – За доктором послали? – спросила Агнес. – Фонарь, Ане. – Некого было послать… Агнес взяла зажженный фонарь и вышла во двор. Она постучала в людскую. Стук отозвался эхом в сарае… – Ларе, Ларе… Лошади завозились в стойлах. Вышел заспанный Ларе и остановился в дверях в свете фонаря. Агнес зашагала через двор обратно к дому. Малыш-Бентсен вышел на крыльцо, – он боялся оставаться один в темноте. – Вы поедете с Ларсом, – сказала Агнес и прошла мимо него в дом. В сени выскочили перепуганные служанки. – Сварите кофе, – сказала Агнес. – Да поживее. Она отправилась к себе переодеться. Малыш-Бентсен остался в сенях один. Все двери в доме были распахнуты и поскрипывали в темноте. Полуодетые, заспанные девушки сновали из комнаты в комнату, каждая со свечой в руке. Один подсвечник кто-то забыл на столе. Пламя колыхалось на сквозняке. Батрак вынес из конюшни во двор зажженный фонарь и поставил его на каменный выступ, а сам снова куда-то ушел, – в темноте вокруг фонаря лежало светлое пятно. Хлопнула дверца коляски, вывели лошадей. Каждый звук громко и жутко отдавался в ночной тишине. Агнес прошла мимо Бентсена. – Я иду, – сказала она. – Что у нее – судороги? – Она кричит, – сказал Бентсен. Агнес выглянула во двор. – Побыстрее, – крикнула она. Батрак побежал по двору с фонарем. В кухне на подоконнике стояли две свечи, их мерцающее пламя освещало лошадей и коляску во дворе. В столовую вышла фру Линде в халате старого пастора. – Ложись, мама, – сказала Агнес. – О Боже мой, Боже мой, – приговаривала старая фру Линде. – Так внезапно… Так внезапно… – И она тоже стала бродить из комнаты в комнату со свечой в руке. Батрак распахнул ворота, – от грохота все вздрогнули, – в дверях кухни показался Ларе, ему налили чашку кофе. Малыш-Бентсен вышел и взобрался на козлы… Он видел лицо пасторши – она всхлипывала и раскачивалась на стуле в колеблющемся пламени свечи. Они выехали из ворот и рысью покатили в темноте по дороге– колья ограды проносились мимо них, точно танцующие привидения. Ларе крепко натягивал поводья. – Лошади чуют, когда едешь к покойнику, – сказал он. И разговор оборвался. Свет фонарей от коляски скользил по растревоженным кольям ограды. Бай расхаживал по прихожей из угла в угол, взад и вперед. – Это вы, – сказал он. – Вы пришли. Ох, как она кричит. Агнес отворила дверь в контору. Она услышала стоны Катинки и голос сиделки: «Ну же, ну, ничего, ничего». Вошла Мария. – А доктор? – сказала она. – За ним поехали, – сказала Агнес. Она вошла в спальню. Сиделка завела руки Катинки над ее головой. Под одеялами тело больной извивалось от конвульсий. – Подержите, – сказала сиделка. Агнес сжала запястья Катинки и тут нее выпустила их – они были в холодном поту. Руки умирающей судорожно забились о полог. – Держите же, – повторила сиделка. Агнес снова стиснула руки Катинки. – А язык, язык… – сказала она. – Скорее ложку! Язык. Катинка обмякла– на полуоткрытых губах сквозь стиснутые зубы выступила голубоватая пена. Мария выронила ложку, не нашла ее на полу, стала искать другую, держа в руке свечу. – Голову, – сказала сиделка. – Держите голову. Мария стала поддерживать голову Катинки, сама дрожа всем телом. – Господи Иисусе… всеблагой Спаситель, – повторяла она. – Господи Иисусе… всеблагой Спаситель… Агнес прижимала руки Катинки к одеялу. – Придерживайте голову, – говорила сиделка. Она почти легла на постель, пытаясь просунуть ложку между зубами умирающей. Вокруг ложки выступила пена. – Вот так, – прошептала сиделка. – Хорошо. Катинка открыла глаза, огромные, испуганные, и устремила их на Агнес. Она так и не сводила с нее испуганного взгляда. – Катинка… Умирающая застонала и обмякла… Ложка выпала у нее изо рта… – Сейчас ей полегчает, – сказала сиделка. Глаза Катинки закрылись. Агнес выпустила ее руки. Женщины сели по обе стороны постели, прислушиваясь к слабому, неровному дыханию умирающей. – Сейчас ей полегчает, – повторила сиделка. Умирающая забылась дремотой и только изредка стонала. С дороги послышался шум коляски. Дверь распахнулась, раздался голос доктора. Агнес встала. – Т-сс! Она спит, – сказала она. Доктор вошел в спальню и склонился над кроватью. – Да, – сказал он, – теперь уже недолго. – Она страдает? – спросила Агнес. – Кто это может знать, – ответил доктор. – Сейчас она спит. Доктор и Агнес вышли в гостиную. Они слышали, как Бай расхаживал взад и вперед по конторе. Агнес встала и вышла к нему. – Что он говорит? – спросил Бай. И опять принялся расхаживать по комнате. Агнес не ответила и молча опустилась на стул. – Я не могу поверить, – сказал Бай, – не могу в это поверить, фрекен Агнес. Он метался взад и вперед, от двери к окну, – снова остановился возле Агнес и сказал, не глядя на нее: – Не могу поверить, фрекен Агнес. Доктор открыл дверь. – Скорее, – позвал он. Конвульсии начались снова. Баю пришлось держать руку Катинки. Но он ее выпустил. – Не могу, – сказал он и вышел, закрыв лицо руками. Было слышно, как он рыдает у себя в конторе. – Оботрите ей лоб, – сказал доктор. Агнес отерла пот со лба Катинки. – Спасибо, – сказала Катинка и открыла глаза. – Это вы, Агнес? – Да, Катинка. Это я. – Спасибо. И она снова впала в забытье. Под утро она очнулась. Все сидели у ее кровати. Глаза умирающей потускнели. – Бай, – сказала она. – Я здесь… – Попроси ее сыграть. – Сыграйте, – сказал доктор. Агнес вышла. Она играла, не слыша того, что играет, и слезы стекали ей на пальцы и на клавиши фортепиано. Катинка снова затихла. Только грудь подымалась и опускалась со свистом. – Почему она не играет? – вдруг спросила она. – Она играет, Тик… – Она уже не слышит… Умирающая покачала головой. – Я не слышу, – сказала она. – Псалом, – прошептала она, – псалом. Она снова ненадолго затихла. Доктор считал пульс умирающей, вглядывался в ее лицо. Вдруг она поднялась и вырвала у доктора руку. – Бай, – закричала она. – Бай! Агнес вбежала в спальню. Все столпились вокруг кровати. Бай опустился на колени и зарыдал. Вдруг все вздрогнули: в открытую дверь конторы застрекотал телеграф – он объявлял о приходе поезда… Катинка открыла глаза. – Смотрите, смотрите, – сказала она и приподняла голову. – Смотрите, солнце, – сказала она. – Солнце над горами. Она подняла руки, снова уронила их, они скользнули вниз по одеялу. Доктор быстро склонился над нею. Агнес опустилась на колени у изножья кровати, рядом с Марией, и прижалась лицом к постели. В комнате слышались только громкие рыдания. Доктор поднял повисшие руки умершей и сложил их у нее на груди. – Эй, заснули вы все тут, что ли, Бентсен? – Нескромный спрыгнул на платформу. – Что новенького? – Она умерла, – сказал Бентсен. Он дрожал как в ознобе. – Что? О, черт… Нескромный постоял, окинул взглядом маленькую станцию– она была такой же, как всегда. Он повернулся и тихо ступил на подножку паровоза. Поезд скрылся в зимней мгле за далью полей. Был первый день зимы. Воздух прозрачен, прихваченная легким морозцем земля покрыта тонким слоем снега. Возле церкви стали собираться мужчины, торжественные, в высоких старомодных цилиндрах. Они шептались, сбившись в кучки, и по очереди подходили и заглядывали в могильную яму, вырытую у самой стены. В церкви несколько женщин бесшумно расхаживали вокруг гроба и поправляли венки, а дьячок и старушка Иенсен раскладывали на пюпитрах тексты псалмов. Наконец все было готово. – И над могилой семьсот пятьдесят третий псалом, – сказала старушка Иенсен. По случаю «печального события» старушка Иенсен стала чем-то вроде распорядителя. Она с первой минуты взяла усопшую на свое попечение и дома и в церкви. В связи с трауром «институт» был распущен на «осенние каникулы». Фрекен Иенсен оглядела убранство церкви и подошла к гробу вместе с дьячком: с хоров правильными полукружиями свисали гирлянды, над свечами в алтаре двумя колбасами тянулся траурный креп. – Прекраснейший вышел гроб по зимнему времени, – сказал дьячок. Они стали рассматривать венки. – Красиво плетут венки на мельнице, – сказала фрекен Иенсен. – Не то что – Еще бы, – подтвердила фрекен Иенсен, – тут ведь никакого «интереса» нет. Фрекен Иенсен отошла на несколько шагов и окинула гроб испытующим взглядом. – Да, – сказала она, – хорошо, что мы выбрали дубовый. – Позволю себе заметить, и для покойника оно опрятнее, – сказал дьячок. Зазвонили колокола, фрекен Иенсен вышла из церкви на кладбище. Она здоровалась с отцами своих учениц и одновременно подсчитывала присутствующих. Пришел Бай в сопровождении двух мугamp;чин в теплых гамашах; все приподняли шляпы. Старушка Иенсен пожала Баю руку в часовне. Когда все заняли в церкви свои места, появилось семейство Абель. Шествие возглавляла вдова– по ней было видно, что она одевалась второпях. Оба «птенчика» были в траурных вуалях, точно вдовы. Луиса-Старшенькая возложила на гроб крест, сплетенный из плюща. Агнес сидела рядом с пастором. Она не слышала пения и не открывала своего псалтыря. Она сидела и смотрела сквозь слезы на гроб, в котором покоилась ее «прелесть». Пение стихло. Старый пастор встал и вышел вперед. Когда Бай увидел, что пастор стоит, сложив руки, у гроба, он заплакал навзрыд. Старый пастор безмолвно ждал, устремив глаза на гроб. Потом заговорил, почти не повышая голоса. Через окна хоров на гроб и венки струилось зимнее солнце. Старый пастор говорил о тихих душах в земной юдоли. Она была тихой– и тихо прожила свою жизнь. Всемогущий Господь, который ведает своих избранников, даровал ей счастливую жизнь с добрым супругом и в неизреченной милости своей ниспослал ей мирную кончину. Да приимет душу ее он, единственный, кому ведомы помыслы и сердца наши, да ниспошлет утешение– он, единственный утешитель наш, тем, кто ныне скорбит о ней. Аминь. Старый Линде умолк. Стало совсем тихо. Вошли носильщики с дьячком и фрекен Иенсен; старушка начала убирать с гроба венки. Все встали и смотрели вслед гробу, который выносили из церкви под звуки свадебного псалма: Агнес неотрывно смотрела вслед гробу. В распахнутые двери церкви заглядывал солнечный день. Подошли к могиле. Гроб покачивался на руках у мужчин, конец веревки выскользнул из рук могильщика и упал на дно ямы. Все ждали, пока поймают веревку и перекинут ее вокруг гроба… Бай схватился за какой-то куст, точно собирался его сломать, веревка натянулась, гроб подтолкнули и стали опускать вниз. Агнес закрыла глаза. – Ну, ну, зять. – Гамаши с двух сторон поддерживали рыдающего Бая. Пение смолкло. Все затихло, над обнаженными головами ни звука, ни ветерка. Горсть песка тяжело упала на гроб из дрожащих рук старого Линде. Все было кончено. Гамаши пожимали руки и благодарили «за сердечное участие». Госпояса Абель остановила их у ворот ограды. Она приготовила скромное угощение для Бая и его шуринов. Без всяких церемоний, запросто – чтобы не сидеть вам дома одним… Фру Абель промокнула слезы. – Тот, кто сам познал, что такое утрата… – сказала она. Толпа разошлась. Агнес осталась у могилы одна. Она смотрела в яму на гроб, на венки, присыпанные песком… Потом взглянула на дорогу– по ней шли люди, возвращавшиеся домой, к своим повседневным делам. Вот Бай между двумя дамами в вуалях– в длинных траурных вуалях… И два господина в гамашах… Катинкины братья… они благодарили присутствующих от имени семьи. После всех своих трудов фрекен Иенсен приглашена отобедать к мельничихе. Фрекен Хелене ковыляет в маленьких, не по размеру сапожках… Вот они все уходят… Торопятся. Агнес склонила голову. Ее охватила гневная досада против всей этой мелочной суеты, которая вновь потекла по привычному руслу. Сзади послышались шаги. Это был Малыш-Бентсен с большой коробкой. – Тут венок, фрекен, – сказал он. – Я решил лучше сам принести. Его доставили двенадцатичасовым. Бентсен вынул венок из коробки. – Это от Хуса, – сказал он. – От Хуса, – повторила Агнес. Она вынула венок и посмотрела на уже начавшие вянуть розы. – Какой красивый он был. – Да, очень, – сказал Бентсен. Они постояли у могилы, Агнес преклонила колени и осторожно опустила венок на могилу. Розовые лепестки осыпались на лету. Агнес обернулась– Малыш-Бентсен плакал. К ним подошел сторож: – Фрекен… может, вы… пора закрывать… – Сейчас идем… Дьячок позволил мне побыть здесь, – сказала Агнес. Агнес и Бентсен молча побрели по дорожке. Сторож уже ждал их у ворот. Засунув руки в карманы пальто, Агнес смотрела, как сторож закрывает ворота и навешивает на них замок. Малыш-Бентсен попрощался и ушел, все еще всхлипывая. Агнес долго стояла у запертых ворот. Бай зачастил к семейству Абель. Вдове Абель была невыносима мысль, что он остался один-одинешенек в пустых комнатах… Да еще когда сама сидишь в уютном доме, у зажженного огонька, – говорила фру Абель. Они с Луисой-Старшенькой заходили за Баем после отправления восьмичасового поезда. – Просто посидим в уюте, у огонька, – говорила фру Абель. Луиса-Старшенькая чувствовала себя на станции, как дома. Перед уходом ей во что бы то ни стало надо было хоть на скорую руку полить цветы. Фру Абель помогала ей. – Она их так любила, наша милочка, – с умилением говорила она. «Милочка» была Катинка. – А «бабьи сплетни», – говорила Луиса-Старшенькая. – Им ведь тоже хочется пить. – И она кивала «бабьим сплетням» в подвесном вазоне. Луиса поила «бабьи сплетни», Баю приходилось держать стул. Она поднималась на цыпочки с кувшином в руке и показывала свое «украшение». – Ничего-то она не забывает, – говорила фру Абель. «Бабьи сплетни» поили до тех пор, пока вода не выплескивалась на пол. – Ничего, Мария подотрет, – ехидно заявляла Луиса-Старшенькая, косясь в сторону кухни. На пороге кладовой Луиса задерживалась для «осмотра». У Луисы были на редкость проворные руки, когда дело касалось лакомого кусочка, припрятанного на тарелке в кладовой. И они шли домой «на огонек». Луиса-Старшенькая в белом переднике разливала чай. Малютка-Ида никогда не являлась по первому зову. – Она – Пусяся забыла надеть манжеты, – говорила вдова. – Ах да, правда, – отвечала Пусяся. У Пусиси вообще был совершенно растерзанный вид. – Ведь он После ужина Бай читал «Дагстелеграфен» и пил грог. Луиса-Старшенькая вышивала. Вдова сидела в уголке и «умилялась»: – Вы должны чувствовать себя у нас, как дома, это наше единственное желание. Бай дочитывал газету, и Луиса-Старшенькая садилась за фортепиано. Под конец она всегда играла одну из Катинкиных пьес. – Наша милочка любила ее играть, – говорила вдова и бросала взгляд на портрет Катинки– он висел над диваном под зеркалом в венке из бессмертников. – Да, – говорил Бай. И складывал руки. У огонька, пропустив стаканчик грога, он всегда разнеживался при мысли о своей «утрате». Вдова его – Но у нас остается светлая память, – говорила она. – И надежда на свидание. – Конечно. Бай смахивал слезинки двумя пальцами. Ему наливали второй стакан грога, и начинался разговор о «дорогой покойнице». Старушка Иенсен сидела в темноте у своего окна– она хотела услышать, как Бай будет уходить. Старушка Иенсен теперь частенько наведывалась в пасторскую усадьбу. – Вдова Абель и ее дочери не хотят, чтобы им мешали, – говорила старушка Иенсен. В первые недели после похорон фрекен Иенсен была частым гостем на станции. – Женщина всегда старается помочь чем может, – говорила она мельничихе. – Понятное дело, – отвечала мельничиха. Фрекен Хелене вытягивала ноги и рассматривала свои войлочные туфли. – А милая Катинка, – после смерти Катинки фрекен Иенсен стала называть ее по имени, – милая Катинка так его избаловала. Фрекен Иенсен взяла на себя нечто вроде верховного надзора за домом Бая. – От служанки много ли проку, – говорила она. По окончании уроков она являлась на станцию с плетеной корзиной и мопсом. У Бель-Ами завелась теперь собственная корзина возле печи. Фрекен Иенсен бесшумно ходила по кухне и готовила Баю его любимые блюда. Накрыв на стол, она надевала пальто. Бай просил ее всенепременно остаться и перекусить с ним за компанию. – Ну что ж, если вам приятно, я останусь, – говорила старушка Иенсен. – Все-таки живой человек в доме, – скромно добавляла она. Мопса снова укладывали в корзину и садились ужинать. Старушка Иенсен не навязывалась с разговорами. Она просто всем своим видом выражала молчаливое сочувствие, а Бай накладывал себе любимые кушанья. К нему мало-помалу возвращался аппетит. После ужина они играли в пикет, изредка обмениваясь двумя-тремя словами. В десять часов фрекен Иенсен собиралась восвояси. – Я была на могиле, – говорила она. – Отнесла цветочки. Фрекен Иенсен присматривала за могилой. Мопс повизгивал по дороге домой. Но фрекен Иенсен не брала его на руки. Она была поглощена своими мыслями. Фрекен Иенсен подумывала о том, чтобы продать школу. Ей гораздо больше подошло бы место, где дама с образованием чувствовала бы себя хозяйкой дома. Однако в последние два-три месяца фрекен Иенсен стала редким гостем на станции. Она не из тех, кто любит навязываться. Но фру Абель она просто не может понять. По вечерам фрекен Иенсен сидела у окна, чтобы удостовериться, удалось ли Баю вообще вырваться домой. – А о могиле забочусь я, – говорила она мельничихе. – Носит этих девиц нелегкая, так и вьются под ногами. – Кьер обмахивался шляпой в конторе, точно отгонял мух. Мимо него только что прошмыгнула в дверь Луиса-Старшенькая. – Так и вьются, черт их дери, – сказал Кьер. Кьер собирался в Копенгаген и уговаривал Бая поехать с ним. – Тебе полезно, старина, ей-богу, во как полезно… Проветриться… Не сидеть бобылем… Сразиться в кегли, – говорил он. Бай никак не мог решиться… – Понимаешь – еще так мало времени прошло… А впрочем, проветриться, пожалуй, следует… Через неделю они собрались. Фру Абель с Луисой уложили его чемодан. Поезд тронулся, Бай откинулся на спинку сиденья и поиграл бицепсами. – Далеко собрались? – спросил Нескромный. Они увидели его из окна на какой-то промелсуточнои станции. – Холостяцкая вылазка… Два бравых молодца… – Нескромный засмеялся и прищелкнул языком. – Да вот, решили прокатиться– тряхнуть стариной, – сказал Бай. Он хлопнул Кьера по коленям и повторил:– Тряхнем стариной, а, дружище… Поезд тронулся, они замахали Нескромному, а он что-то кричал им вслед. Они вдруг сразу развеселились, стали сквернословить и похлопывать себя по ляжкам. – Стало быть, привелось еще разок, еще один разок, – говорил Бай. – Однова живем, – говорил Кьер. – Сыны Адама, дружище Кьер, – подтверждал Бай. Они смеялись и болтали. Кьер был доволен. – Вот теперь я тебя узнаю, – говорил он. – А то нашел занятие– протирать штаны «у огонька»… Но теперь я тебя узнаю. Бай вдруг сделался серьезным. – Не говори, дружище, – сказал он. – Это было печальное время. Он два раза вздохнул и снова откинулся на сиденье. Потом заговорил повеселевшим голосом: – Слушай, давай прихватим Нильсена. – Какого еще Нильсена? – спросил Кьер. – Помнишь, лейтенантика… Мы ведь новых мест не знаем, Кьер… Помнишь, у пастора… Разбитной такой парень… Да ты его видел… Уж кутить так кутить… Они начали позевывать и притихли; потом заснули каждый на своем сиденье и проспали до самого Фридеритса. Там они вволю нагрузились коньяком, чтобы «не озябнуть ночью». Бай вышел на платформу. Поезд переводили с одного пути на другой, свистели свистки, гудел гудок, в ушах стоял сплошной гул. Бай остановился под фонарем, вокруг сновали и толпились люди. – Ну, что скажешь, старина, – сказал он Кьеру, потирая руки и оглядывая платформу. – Жизнь есть жизнь. – сказал Кьер. Дамы в дорожных шляпках, розовые со сна, порхали вверх и вниз по ступенькам вагонов. – И красоток хоть отбавляй, – сказал Бай. Вокруг кричали, зазвонил колокол. – Пассажиры на Стриб– пассажиры к парому… В половине одиннадцатого Бай прибыл в Копенгаген. Лейтенанта Нильсена они обнаружили на пятом этаже в доме на улице Даннеброг. Всю меблировку комнаты составляли платяной шкаф с покосившейся дверцей, в котором сиротливо висела форменная тужурка, и бамбуковый табурет с умывальником. Лейтенант лежал на продавленном соломенном тюфяке. – Я тут по-походному, начальник, – сказал он. – Зимние квартиры у нас «anderswo» ( Бай сказал, что они хотят «посмотреть город». – Этакие места, – сказал он. – Понимаете… Лейтенант Нильсен – Хотите посмотреть «ярмарку»? – сказал он. – Положитесь на меня– вы ее увидите. Он натянул брюки и стал звать какую-то мадам Мадсен. Мадам Мадсен просунула в дверь голую руку с куском мыла. – Мы тут по-семейному, – сказал лейтенант, намыливая руки до локтей мылом мадам Мадсен. Они договорились, где встретятся, прежде чем отправиться полюбоваться голыми ножками в казино. – А потом заглянем на «ярмарку», – сказал Бай. Лейтенант выманил у мадам Мадсен три эре и без промедления отправился в «кабак». Кабак был небольшим питейным заведением на Пиллеаллеен, где «шайка» обычно играла в кегли и карты. «Шайка» состояла из трех младших лейтенантов и двух белобрысых студентов Высшей сельскохозяйственной школы. Когда Нильсен явился в кабак, все они уже играли в ломбер, сняв пиджаки и сдвинув шляпы на затылок. – Здорово, братцы, – сказал Нильсен. – Как картишки? – – – Каждые четверть часа все по очереди повторяли его с особым выражением, поигрывая пальцами. – Сногсшибательно. – Не пора ли разбавить? – сказал Нильсен. «Шайка» разбавляла ломбер пивом и «женским полом». – Я подцепил парочку «толстосумов», – объявил Нильсен. – Толстосумов? Черт возьми, Нильсен, да неужели? – Белобрысые сдвинули шляпы еще дальше на затылки. – Парочку престарелых толстосумов, братцы… Братцы застучали по столу пивными кружками во здравие удачливого ловца. Вечером Нильсен с Кьером и Баем посмотрели «голые ножки», а потом вся «шайка» собралась на Вестербро. Нильсен привел с собой нескольких розовощеких девиц, – они тянули шведский пунш и кокетливо похлопывали по пальцам «двух старичков-провинциалов». Бай приговаривал: «Шикарно», – и щеголял другими словечками из времен своей армейской молодости. Белобрысые быстро опьянели. Они несли какую-то невнятицу, повторяли: – Эй, старые кабаны! – и трясли Бая и Кьера за плечи. Попойка продолжалась. – Ну, сильны, старые хрычи! – Прошу без рук. – После обильных возлияний Бай стал щепетилен. …Что было потом, Бай не помнил. Лейтенанты вдруг куда-то исчезли с розовощекими девицами. – Сбежали, – сказал Кьер. – Господа, наверное, скучают в одиночестве… Дамочка не первой молодости подсела за их столик… Прошла неделя. По утрам Кьер занимался делами. Бай чаще всего спал. Кьер возвращался, входил в комнату. – Ты что, еще спишь? – удивлялся он. – Да, неохота вставать, – отвечал Бай с дивана и протирал глаза. – Который час? – Два. – Значит, пора. – Бай поднимался. – Не диван, а гладильная доска, черт его дери. – У Бая затекали руки и ноги. Потом он одевался. Ему надо было выбрать надгробный памятник. Бай надумал купить памятник Катинке в Копенгагене. Они побывали уже у трех или четырех каменотесов, но Бай все никак не мог выбрать. Кьеру Уже изрядно надоело таскаться за Баем от одной надгробной плиты к другой. – Конечно, это благородно, с твоей стороны, старина, очень благородно. Но, ей-богу, твоей ясене и так лежится неплохо. Но Бай пришел далее в некоторое умиление, разгуливая среди цоколей с мраморными голубками и ангелочками. Однако сегодня истекал последний день, пора было решаться. Бай выбрал большой серый памятник– крест, две мраморные руки, которые встречаются в пожатье, и над ними мотылек– быстротечная жизнь. Бай долго стоял перед памятником с изображением двух рук и мотылька. – Красивая мысль, – сказал он и смахнул слезу двумя пальцами. – Вера, надежда и любовь. Кьер не всегда понимал ход мыслей Бая, когда тот скорбел. – Да, мысль недурна, – сказал он. Вечером они пошли в Королевский театр. После театра собирались заглянуть в Варьете. – Нет, спасибо, с меня хватит, – сказал Кьер. – Протирать штаны в ожидании этих прохвостов. И Кьер отправился домой. Бай потащился в Варьете один. Черт побери, по крайней мере, никто не сможет сказать, что он остановился на полдороге. Бай вошел в зал. Никого из шайки лейтенанта не было видно. Бай устроился на галерее и стал ждать. – Спасибо, ничего не надо… стакан содовой. Он смотрел сквозь табачный дым вниз на восемь девиц, которые кружком сидели на эстраде, и на зрителей. – Черт подери, одни юнцы… «Мошенники», – думал Бай. Он смотрел в зал, подперев щеку рукой. – Одни юнцы, – повторил он снова. В зале кричали, стучали тросточками: английская танцовщица энергично задирала юбки выше головы. Бай все эти вечера любовался задранными юбками. Он почти со злостью глядел вниз, на беснующиеся тросточки. – Есть от чего с ума сходить, – проворчал он. Он потягивал содовую и смотрел вниз на восьмерку девиц, которые сидели рядком, точно сонные куры на насесте, и на юнцов, которые орали, чтобы убедить самих себя, что им весело… Он прождал почти три четверти часа – шайка так и не явилась. – Ну и пусть, может, оно к лучшему, что нет ни их, ни их розовощеких «кукол»… А подцепить престарелую «девицу» он может и без их помощи. Да еще эти двое мужланов обзывают их «старыми хрычами». Бай посмотрел в дальний угол зала: двое юнцов кокетничали с двумя девицами. Одна была совсем молоденькая, свеженькая, с ямочками на щеках… Молодой человек наклонился к ней и под покровом вуалетки украдкой сорвал с ее губ поцелуй. Шайка все не приходила. Бай смотрел, как милуются два голубка, и в его душу закрадывалась горечь и обида… – Черт побери, никого… Обобрали, и след простыл. Зал мало-помалу пустел. Поредела толпа внизу, парочки с галереи одна за другой исчезали на лестнице. Дым и пивные пары тяжелой, плотной пеленой висели над столиками с недопитыми стаканами. По галерее семенила взад и вперед только одинокая дама средних лет и искусительно кивала Баю. В зале уже прикрутили лампы, а Бай все сидел, подперев голову ладонями, и смотрел в опустевший, грязный зал. Потом чертыхнулся и встал. Дама средних лет засуетилась у балюстрады: – А вы все еще здесь, сударь… – Весь запас своей злости Бай вложил в пинок, которым он наградил даму средних лет. – Как вы смеете, – взвизгнула дама, – так обращаться с дамой… с домовладелицей!.. Кьер уже лежал в постели. – Ну что, – спросил он, – весело было? Бай стащил с ног сапоги. – Они не пришли, – пробормотал он. – Подонки, – сказал Кьер. Бай молча разделся. Он еще немного полежал при свете. Потом погасил лампу. – Захандрил, старина? – спросил Кьер. – Да не то чтобы… – Ну тем лучше… Спокойной ночи. – Стареем мы, брат, – сказал Бай. – Да, – медленно повторил он. – В этом вся загвоздка… Кьер повернулся в постели. – Чушь, – сказал он. – Не принимай этого близко к сердцу, старина. Просто нельзя терять сноровку… И дело пойдет на лад, старина, – сказал он. – Да еще как пойдет. Къер умолк. И вскоре захрапел. Но Баю не спалось. Полночи ему мерещился запах пива, и он ворочался с боку на бок. На другой день Бай складывал чемодан, – из него выпала фотография Катинки, вложенная между двумя носовыми платками. Ее положила туда фру Абель. Она умиленно посмотрела на фотографию и обернула ее папиросной бумагой. – Милочка, – сказала она. Луиса-Старшенькая; «моя единственная», обозлилась: – Пф, может, еще дашь ему с собой музыкальный ящик. Чтобы наигрывал «мелодии милочки»… У Луисы, «моей единственной», была дурная привычка передразнивать маму, когда что-нибудь было ей не по нраву. Вдова молча положила портрет между двумя носовыми платками: – Пусть увезет с собой частицу дома… …Бай поднял портрет с пола и долго смотрел на него увлажнившимися глазами. Семейство Абель встречало Бая на станции. В доме убрали, как перед праздником. Висели накрахмаленные занавески, пахло чистотой. Бай восседал за столом на диване. – В гостях хорошо, а дома лучше, – говорил он. – Дома, в родном гнезде. Он пил и ел так, словно с самого отъезда у него во рту не было маковой росинки. Фру Абель долго и любовно глядела на «нашего дорогого путешественника» и даже прослезилась. Бай рассказывал о поездке. – Театры, – говорила вдова. – Разгар сезона… – И памятник купил… бешеные деньги… – Тут уж не приходится считаться, – говорила вдова. – Последний знак любви. – Вот-вот, я так и сказал Кьеру… последний знак любви, – поддакивал Бай. Луиса-Старшенькая изощрялась во все новых и новых сюрпризах. – Не глядите, – приказала она и закрыла Баю глаза, а вдова тем временем снимала крышку с очередного блюда – рагу. – Чего она только не наготовила, – с улыбкой сказала вдова. – Моя старшенькая. – Все мы домашние животные, – сказал Бай. Он положил обе руки на стол и вкушал отдых с видом счастливого довольства. Был октябрь. К приходу вечернего поезда на платформе собралось очень много народу. Пришла старушка Иенсен, пастор со своими домашними и мельничиха с дочерью. Вдова Абель собиралась уезжать, чтобы устроить гнездышко для своей Малютки-Иды. – Луиса приедет позже, – говорила вдова и стискивала ладонями голову своей «единственной». – Она у меня домоседка. – Она приедет к самой свадьбе, – говорила вдова. Свадьбу должны были сыграть в доме «моей сестры, статской советницы». – Там они обрели друг друга, – говорила вдова. Объявили о приближении поезда. Бай принес багажную квитанцию и билет. – Он– мое провидение, – сказала вдова и закивала ему. За лугом показался поезд. – Кланяйтесь Иде, – сказал старый пастор. – Мы будем думать о ней в день ее свадьбы. – О, мы знаем, – отвечала вдова. – Мы знаем, что у нас есть друзья. – Она была растрогана и раздавала поцелуи направо и налево. – Ах, – говорила она, – я еду навстречу утрате… Поезд прибыл. – Ну же, милая фру, – сказал Бай. – Пора. – Ах… моя Луиса. Берегите ее… Бай уже затолкал вдову в купе… – До свидания, фру Линде… до свидания… Луиса вскочила на подножку– «поцеловаться»… – Последний раз, – говорила она. – Луиса, – кричала вдова. Поезд тронулся. Бай подхватил на руки Луису, «мою единственную»… И все кивали и махали, пока поезд не скрылся из глаз. Пастор Линде с домочадцами и мельничиха с дочерью шли по дороге к дому. Луисе-Старшенькой зачем-то понадобилось заглянуть в почтовый ящик, и она ворвалась впереди Бая в контору. Их громкий хохот разносился по всей платформе. Старушка Иенсен понуро прислонилась к столбу семафора. Стрелочник Петер унес с платформы бидоны с молоком и перевел стрелку. А фрекен Иенсен все еще стояла одна-одинешенька, прислонившись к столбу. …Пастор с Женой и дочерью вернулись домой. Старый пастор сидел в гостиной с Агнес, пока матушка заваривала чай. Было сумеречно. Пастор едва различал фигуру дочери, сидевшей за фортепиано. – Спой что-нибудь, – попросил он. Пальцы Агнес медленно прошлись вверх и вниз по клави-атуре. И своим низким грудным голосом она негромко запела песню о Марианне: В темной комнате стало тихо. Старый пастор дремал, сложив руки на коленях. |
|
|