"Эффи Брист" - читать интересную книгу автора (Фонтане Теодор)

Глава девятнадцатая

После семи гости сели за стол, радуясь, что снова зажгли нарядную елку, сверху донизу увешанную серебряными шарами. Крампасу еще не приходилось бывать в доме у Ринга, и все здесь приводило его в изумление. Камчатная скатерть, великолепное серебро, ведерко для охлаждения вин – все, как говорится, поставлено на широкую ногу, все гораздо богаче, чем бывает у лесничего средней руки. А разгадка оказалась простой: жена Ринга, эта робкая, молчаливая женщина, происходила из богатой семьи – ее отец занимался в Данциге зернотор-говлей. Оттуда же были и картины на стенах: зерноторговец с супругой, вид трапезной Мариенбургского замка[79] и хорошая копия знаменитой приалтарной иконы Мемлинга[80] из данцигской церкви девы Марии; монастырь Олива[81] был представлен дважды: резьбой по дереву и картиной маслом. Кроме того, над буфетом висел потемневший от времени портрет Неттельбека[82], случайно сохранившийся от скромной обстановки предшественника Ринга: на аукционе, устроенном года полтора тому назад после смерти старого лесничего, вначале никто не хотел покупать эту вещь; тогда, возмущенный подобным пренебрежением, отозвался Инштеттен. Тут уж и новому лесничему пришлось настроиться на патриотический лад, и защитник Кольберга занял свое прежнее место.

По правде говоря, портрет Неттельбека оставлял желать много лучшего, тогда как вся обстановка говорила о благосостоянии, почти граничащем с роскошью; не отставал и обед, только что поданный, и все гости с большим или меньшим пристрастием стали отдавать ему должное. Только Сидония Гразенабб, сидевшая между Инштеттеном и пастором Линдеквистом, стала ворчать, оказывается она увидела Кору.

– Опять эта избалованная девчонка, эта несносная Кора. Посмотрите, Инштеттен, она расставляет маленькие рюмки, словно это невесть какое искусство. Просто официантка, хоть сейчас в ресторан! Невыносимо смотреть! А какие взгляды бросает на нее ваш приятель Крампас! Что ж, он нашел благодатную почву! Я вас спрашиваю, к чему все это приведет?

Собственно говоря, Инштеттен считал, что она во многом права, но тон ее был так оскорбительно груб, что он не без иронии заметил:

– Да, почтеннейшая, к чему все это приведет? Мне это тоже неизвестно.

А Сидония уже позабыла о нем и обратилась к соседу, сидевшему слева:

– Скажите, пастор, вы уже начали заниматься с этой четырнадцатилетней кокеткой?

– Да, фрейлейн.

– Простите мне это замечание, но что-то не видно, чтобы вы ее как следует взяли в работу. В наше время это, правда, не просто, но, к сожалению, и те, на кого возложена забота о душах подрастающего поколения, не всегда проявляют должное рвение. А все-таки ответственность несут, я считаю, родители и воспитатели.

Линдеквист ответил ей не менее насмешливым тоном, чем Инштеттен, что это верно, но что слишком силен дух времени.

– Дух времени! – сказала Сидония. – Не говорите об этом, я и слушать не буду, это только признание своей слабости, своего банкротства. Я знаю! Никто не желает принимать решительных мер, все плывут по течению, стараясь избежать неприятностей. Ибо долг – это неприятная штука! Поэтому так легко забывают о том, что когда-нибудь от нас потребуют обратно вверенное нам добро. Тут необходимо энергичное вмешательство, дорогой пастор, нужна суровая дисциплина. Конечно, плоть наша слаба, но...

В этот момент на столе появился ростбиф по-английски, и Сидония принялась щедрою дланью наполнять свою тарелку, не замечая, что Линдеквист наблюдает за нею с улыбкой. И, поскольку она не заметила этой улыбки, она, ни мало не смутившись, продолжала:

– Впрочем, в этом доме ничего другого и ждать не приходится, здесь с самого начала все пошло вкривь и вкось. Ринг, Ринг... Если не ошибаюсь, кажется, в Швеции, или где-то еще, был какой-то легендарный король с этим именем. Вы не находите, что наш Ринг держит себя так, словно и в самом деле ведет свою родословную от этого короля? А мать его – я ведь ее знала – была гладильщицей в Кеслине.

– В этом я не вижу ничего дурного.

– Ничего дурного? В этом я тоже не вижу ничего дурного! Однако тут есть кое-что и похуже. Я полагаю, что вы, как служитель церкви, считаетесь с общественными установлениями? По-моему, старший лесничий самую малость выше простого лесничего. А у простого лесничего не бывает ни подобных ведер для охлаждения вин, ни такого серебра. Это выходит из всяких рамок, оттого-то и детки вырастают такие, как Кора.

Сидония, готовая в любое время предсказывать всякие ужасы, в минуты подъема изливала свой гнев полными до краев чашами. Похоже было, что и сейчас она настраивалась окинуть будущее взором Кассандры[83]. К счастью, в этот момент на столе появился дымящийся пунш, которым у Рингов неизменно оканчивался рождественский праздник, и «хворост», искусно положенный огромной горой, более высокой, чем гора пирожных, несколько часов тому назад поданных к кофе. Теперь в качестве главного действующего лица на сцену выступил сам Ринг, который до сих пор держался несколько на заднем плане. С торжественным видом, словно священнодействуя, он ловко и виртуозно принялся наполнять стоявшие перед ним старинные граненые бокалы, демонстрируя своего рода искусство, искусство виночерпия, которое остроумная, к сожалению сегодня отсутствовавшая госпожа фон Падден метко назвала однажды «круговым разливом en cascade (Водопадом (франц.)». Струя играла золотисто-красным цветом, причем Ринг никогда не проливал ни капли. Так было и сегодня. И вот, когда в руках у каждого, даже у белокурой Коры, присевшей на колени к «милому дяде Крампасу», был полный бокал, из-за стола поднялся старый Папенгаген, чтобы произнести, как было принято на такого рода праздниках, тост в честь дорогого лесничего.

– На свете бывают разные кольца (Ринг (Ring) – по-немецки означает «кольцо», «круг»), – примерно так начал он, – годовые кольца на деревьях, кольца для гардин, обручальные кольца. Что же касается обручальных колец, – а о них здесь скоро придется завести разговор, – думается, не за горами тот день, когда обручальное колечко появится тут, в этом доме, и украсит безымянный пальчик одной маленькой очаровательной ручки...

– Это неслыханно! – буркнула Сидония в сторону пастора.

– Да, друзья мои, – торжественным тоном продолжал Гюльденклее, – на свете имеется много колец, есть даже «История о трех кольцах»[84] – старая еврейская легенда, которую все мы прекрасно знаем и которая, однако, не принесла и не принесет ничего хорошего, кроме раздора и смуты (сохрани нас от них господь), как, впрочем, и всякое другое либеральное старье. На этом, дорогие друзья, разрешите мне кончить, дабы не злоупотреблять вашей снисходительностью и вашим терпением. Итак, я пью не за все три кольца, я пью только за одно кольцо, за нашего Ринга, который был, есть и будет настоящим золотым кольцом, как ему и подобает, и который объединил сейчас все лучшее, что есть в нашем милом Кессинском округе, всех тех, кто с богом стоит за кайзера и отечество, – а такие, слава богу, еще не перевелись у нас! (Всеобщее ликование.) Ринг объединил их здесь, за своим гостеприимным столом! Итак, я пью за этого Ринга! Ваше здоровье!

Со всех сторон раздались приветственные возгласы, все окружили хозяина, вынужденного во время этого тоста уступить «разлив еп сазсайе» сидевшему напротив Крампасу, а домашний учитель, находившийся на нижнем конце стола, бросился к роялю и заиграл первые такты известной прусской песни, после чего все встали и торжественно подхватили: «Да, я пруссак и пруссаком останусь...»

– Нет, это действительно прекрасно! – уже после первой строфы сказал Инштеттену старый Борке. – В других странах этого нет.

– Естественно, – ответил Инштеттен, не особенно ценивший такого рода патриотизм, – в других странах есть что-нибудь другое.

Пропели все строфы. Тут кто-то объявил, что сани поданы и стоят у ворот, все сразу засуетились, никому не хотелось держать своих лошадей на морозе. Внимание к лошадям и в Кессинском округе было самое главное. А в сенях уже стояли две хорошенькие служанки, – Ринг держал только смазливых, – чтобы помогать гостям одеваться. Все были в веселом расположении духа, иные, быть может, даже несколько больше, чем следует, и посадка прошла быстро и вроде без недоразумений, как вдруг все разом обнаружили, что не поданы сани Гизгюблера. Сам Гизгюблер, по свойственной ему деликатности, беспокойства не проявлял и тревоги не поднял. Тогда спросил Крампас, – ведь кому-то нужно было спросить:

– Ну, что там случилось?

– Мирамбо не может ехать, – сказал батрак. – Когда запрягали, его лягнула в ногу левая пристяжная. Сейчас он лежит на конюшне и стонет.

Разумеется, позвали доктора Ганнеманна. Он отправился на конюшню, пробыл там минут пять или шесть и, вернувшись, изрек со спокойствием, поистине достойным хирурга:

– Да, Мирамбо придется остаться. Сделать пока что ничего нельзя, сейчас ему нужен покой и холод. Впрочем, ничего страшного нет.

Это было утешительно, однако заставило призадуматься, как же быть с санями Гизгюблера. Тут вдруг Инштеттен вызвался заменить Мирамбо, обещая в целости и сохранности доставить до города и доктора и аптекаря, эту неразлучную медицинскую чету. Предложение было принято под хохот и веселые шутки в адрес самого любезного в мире ландрата, готового разлучить-, ся даже с молодой женой, лишь бы помочь ближнему. Между тем, едва доктор и Гизгюблер оказались в санях, Инштеттен взялся за кнут и стегнул лошадей. Вслед за ним тронули Крампас и Линдеквист. Когда Крузе подал к воротам сани ландрата, Эффи заметила Сидонию; та подошла к ней с улыбкой и попросила разрешения занять освободившееся место Инштеттена.

– В нашей карете так душно, отец это любит. И еще мне хочется побеседовать с вами. Впрочем, я поеду в ваших санях только до Кваппендорфа, а потом, у развилки в лесу, где дорога сворачивает на Моргениц, пересяду в свою колымагу. Ведь папа еще и курит.

Эффи, правда, уже настроилась ехать одна, но выбора, к сожалению, не было, ей пришлось согласиться, и фрейлейн села к ней в сани. Как только обе дамы хорошенько устроились, Крузе хлестнул кнутом, и лошади понеслись мимо дома лесничего (оттуда был прекрасный вид на море) вниз по довольно крутой дюне, затем вдоль берега по дороге, которая почти целую милю, вплоть до кессинского отеля, была прямой как стрела и только там через питомник поворачивала к городу. Снегопад давно прекратился, воздух был свежий, а над темнеющим морем висел серп луны, подернутый пеленой облаков. Крузе ехал у самой воды, порой разрезая пену прибоя. Эффи немного знобило, она зябко куталась в шубу и все еще не без умысла молчала. Она хорошо понимала, что «душная карета» для Сидонии всего лишь предлог, чтобы сесть к ней и по дороге сказать что-нибудь неприятное. А это не к спеху. К тому же она в самом деле устала, вероятно, ее утомила прогулка по лесу, а может, виною был пунш, которого она выпила несколько больше, чем следует, поддавшись уговорам сидевшей с ней рядом госпожи фон Флемминг. Эффи закрыла глаза и притворилась спящей, все больше и больше склоняя голову налево.

– Сударыня, не слишком наклоняйтесь. Можно легко вылететь из саней, стоит им зацепиться за камень. Не забывайте, что у ваших саней нет кожаного фартука, и, как я вижу, нет даже крючков для него.

– Да, я не люблю кожаных фартуков; по-моему, в фартукахесть какая-то проза. А вылететь – это еще интересней, только уж прямо в морские волны. Не беда, если придется принять холодную ванну... Впрочем, вы ничего ке слышите?

– Нет.

– Разве вы не слышите музыки?

– Какой? Органной?

– Нет, не органной. Это море, хотя нет, то что-то другое. Мне слышится вдалеке беспредельно нежный звук, почти человеческий голос...

– Обман чувств, больше ничего, – изрекла Сидония, сообразив, что настал подходящий момент завязать разговор. – У вас, сударыня, расстроены нервы. Вам уже чудятся голоса! Молите бога, чтобы это были праведные голоса!

– Я слышала... мне показалось... Пусть это глупо, но мне послышались голоса морских сирен... А там, что там такое? Взгляните туда, вы видите, как в небе сверкает. Это, должно быть, северное сияние?

– Ну конечно, – сказала Сидония, – а вам, сударыня, мерещатся чудеса. Откуда им быть? А если бы они и были, к чему создавать себе культ природы! Между прочим, нам повезло, мы унеслись от разглагольствований нашего друга лесничего, этого тщеславнейшего из смертных, насчет северного сияния. Держу пари, он сказал бы, что небо специально ниспослало ему эту иллюминацию, чтобы сделать его праздник более торжественным. Ну и глупец! И Гюльденклее не нашел ничего лучшего, как славословить ему. А ведь Ринг пытается играть и на религиозных чувствах – недавно он подарил нашей церкви покров для алтаря. Вероятно, к вышиванию приложила свою ручку и Кора. Вот почему на этом свете все идет вкривь и вкось. Всему виною эти нечестивцы, во всем просвечивают их мирские цели. А ведь вместе с ними страдает и тот, кто всей душой предан богу.

– Ах, в человеческую душу нелегко заглянуть.

– Так-то оно так. Впрочем, иногда это и не трудно. И она в упор посмотрела на молодую женщину. Эффи сердито отвернулась, ничего не ответив.

– Да, у некоторых даже очень легко, – повторила Сидония, добившись, чего ей хотелось, и продолжала с довольной улыбкой. – Вот, скажем к примеру, наш лесничий. Я виню всех, кто подобным образом воспитывает своих детей. Но у него есть хоть одна хорошая черта – у него душа нараспашку. Это, впрочем, относится: и к его дочерям. Кора, уверяю вас, уедет в Америку и станет миллионершей или проповедницей у методистов. Во всяком случае, она погибла. Я еще никогда не видела, чтобы четырнадцатилетняя...

В этот момент сани остановились; и когда дамы стали всматриваться, выясняя причину остановки, то заметили, что справа от них, на расстоянии примерно тридцати шагов, остановились и двое других саней: слева остановились сани Крампаса, справа, поодаль, те, которыми правил Инштеттен.

– Что там? – спросила Эффи.

Крузе повернулся вполоборота и сказал:

– Шлон, сударыня.

– Шлон? А что это такое? Я ничего там не вижу.

Крузе покачал головой, словно хотел сказать, что легче задать вопрос, чем на него ответить. Впрочем, он был прав: объяснить в двух словах, что такое шлон, не так-то просто. Но ему на помощь пришла Сидония, разбиравшаяся здесь во всем и уж, во всяком случае, в шлоне.

– Да, сударыня, дело неважное, – сказала она. – Лично для меня это не страшно, я-то великолепно проеду. Сейчас подъедут кареты – они у нас на высоких колесах, да и лошади наши привыкли. Но, а вот с такими санями, как ваши, дело другое. Им не проехать, они провалятся в шлоне, и вам придется, хочешь не хочешь, ехать в объезд.

– Провалятся! Но куда же, фрейлейн Сидония? Я ничего здесь не вижу. Шлон – это, может быть, пропасть?

– Или еще что-нибудь, где пропадешь совсем? Я даже не предполагала, что в этих местах есть подобные вещи.

– Как видите, есть, хотя и немного. Шлон – это небольшой водосток, который выходит здесь справа из Го-тенского озера и почти незаметно вьется по дюнам. Летом он иногда совсем пересыхает, можно проехать, даже не обратив на него внимания.

– А зимой?

– О, зимой дело другое. – Правда, бывает это не всегда, но частенько. Зимой он становится зогом.

– Боже мой, что за названия!

– Да, тогда он становится зогом и особенно опасен, если ветер с моря, потому что он загоняет морскую волну в мелкое русло ручья. Но и это вы не сразу заметите. В этом и заключается опасность – все ведь происходит под землей. Дело в том, что прибрежный песок пропитывается на большую глубину водой, и когда вы едете через эту полосу песка, то неожиданно начинаете погружаться, словно это болото или топь.

– Теперь понятно, – живо откликнулась Эффи. – Это как у нас дома на поймах.

И, несмотря на весь страх, у нее на душе сразу стало и радостно и грустно.

Во время этого разговора Крампас вышел из своих саней и направился к стоявшим у самого края саням Гизгюблера, чтобы посовещаться с Инштеттеном, что же теперь предпринять. Он доложил, что Кнут хочет рискнуть, хочет попытаться проехать, но он дурак и ничего в этом деле не смыслит. Здесь могут решать только те, кто знаком с этой местностью.

Инштеттен, к великому удивлению Крампаса, тоже пожелал «рискнуть». А почему бы и нет? Каждый раз в этом месте разыгрывается одна и та же история. Люди здесь суеверны, с детства напуганы, а на самом деле может ничего и не быть. Не Кнут: он действительно ничего в этом не смыслит, – пусть попробует Крузе, а Крампас сядет в сани к дамам (там есть маленькое сиденье сзади), чтобы помочь им, в случае если сани опрокинутся. Ведь это самое страшное, что может случиться.

И вот Крампас предстал пред дамами в роли посла Инштеттена; весело рассказав о данном ему поручении, он сел согласно приказу на маленькое сиденье, представлявшее собой простую доску, обтянутую сукном, и крикнул Крузе:

– Ну, Крузе, пошел!

А тот уже отвел лошадей шагов на сто назад, чтобы с разбега проскочить через это место. Но в тот самый момент, когда лошади въехали в шлон, они выше лодыжек погрузились в песок, и вывести их оттуда удалось с величайшим трудом.

– Нет, ничего не получится, – сказал майор, и Крузе в знак согласия кивнул головой.

В это время подъехали остальные во главе с каретой Гразенабба, и когда Сидония, наскоро поблагодарив Эффи, попрощалась с ней и заняла – свое место против отца, курившего, как всегда, большую турецкую трубку, карета тронулась по направлению к шлону. Ноги лошадей, правда, глубоко увязали в песке, но колеса легко преодолевали опасность, так что через какие-нибудь полминуты карета Гразенаббов двинулась дальше. За нею последовали и другие. Эффи не без зависти смотрела им вслед. Но в это время был найден выход и для тех, кто ехал в санях, ибо Инштеттен, вместо того чтобы еще раз форсировать шлон, решил просто-напросто мирно объехать его. Словом, поступил именно так, как с самого начала предсказала Сидония. С правого края теперь раздавались указания Инштеттена, предлагавшего ехать через дюны по этому берегу, следуя за ним в направлении к Боленскому мосту. Пока оба кучера, Кнут и Крузе, разбирались в том, что от них хочет Инштеттен, майор, сошедший с саней вместе с фрейлейн Сидонией, чтобы помочь ей, снова вернулся к Эффи и сказал: – Я не могу вас оставить одну, сударыня. С минуту Эффи колебалась, не зная, как ей поступить, затем быстро отодвинулась в сторону, и майор занял место слева от нее.

Крампас мог бы неправильно истолковать ее нерешительность, но он слишком хорошо знал женщин, чтобы льстить своему тщеславию. Он ясно видел, что в данной ситуации Эффи избрала единственно правильный выход. Ей просто нельзя было не принять его предложения. И вот они снова мчались у самого берега, вслед за двумя другими санями; вдали, на противоположной стороне, маячили темные верхушки деревьев. Эффи смотрела в сторону леса, и ей казалось, что сейчас они обогнут его и поедут той же самой дорогой, по которой сегодня днем ехали к дому лесничего. Но Инштеттен, видимо, решил иначе; и в тот момент, когда его сани миновали Болен-ский мост, он повернул не на крайнюю, огибавшую лес дорогу, а на более узкую, проходившую через самую чащу леса. Эффи вздрогнула. До сих пор перед ней был широкий простор, залитый светом луны, а теперь все исчезло, и дорогу обступали темные деревья. Эффи охватила сильная дрожь, которую она старалась сдержать, крепко сцепив обе руки. В голове понеслись мысли и образы, вспоминалась старая матушка из стихотворения «Божья, стена», и ей, как и матушке, вдруг захотелось молиться, попросить господа бога и ее окружить какой-нибудь крепкой стеной. Два-три раза губы ее прошептали слова этой молитвы, но вдруг она поняла, что это пустые слова. Ей стало страшно, но чары неведомой силы были так сладки, что она даже не пыталась противиться им.

– Эффи, – вдруг раздалось возле самого ее уха, и она услышала, что голос его дрожит. Он взял ее руку и, нежно разжимая все еще сцепленные пальцы, стал осыпать их горячими поцелуями. Эффи показалось, что силы покидают ее.

Когда она открыла глаза, лес куда-то исчез, перед ними звенели колокольчики впереди идущих саней. Они звучали, казалось, все ближе и ближе. У мельницы Утпателя дюны окончились, еани влетели в город, справа замелькали запорошенные снегом крыши маленьких домиков.

Не успела Эффи опомниться, как лошади остановились у подъезда дома ландрата.