Гете Иоганн ВольфгангКо дню Шекспира

Иоганн Вольфганг Гете

Ко дню Шекспира

Перевод Н.Ман

Мне думается, благороднейшее из наших чувств - это надежда существовать даже тогда, когда судьба, казалось бы, уводит нас назад, ко всеобщему небытию. Эта жизнь, милостивые государи, слишком коротка для нашей души; доказательство тому, что каждый человек, самый малый, равно как и величайший, самый бесталанный и наиболее достойный, скорее устает от чего угодно, чем от жизни, и что никто не достигает цели, к которой так пламенно стремится; ибо если кому-нибудь и посчастливилось на жизненном пути, то в конце его он все же - часто перед лицом так долго чаянной цели - попадает в яму, бог весть кем вырытую, и считается за ничто.

За ничто? Я? Когда я для себя _все_, когда я все познаю только _через себя!_ Так восклицает каждый смертный, и большими шагами шествует по жизни, подготовляясь к бесконечному странствию в потустороннем мире. Разумеется, каждый по своей мерке. Если один отправляется в дорогу бодрым шагом, то на другом - семимильные сапоги; он обгоняет его, и два шага последнего равны дневному пути первого. Будь с ним что будет, но и тот ревностный странник останется нашим другом и нашим товарищем даже и тогда, когда мы дивимся гигантским шагам другого, идем по его следам, измеряем его шаги своими.

В путь, милостивые государи! Взгляд на один такой след делает нашу душу пламенней и возвышенней, чем глазение на тысяченогий королевский поезд.

Мы чтим сегодня память величайшего странника и тем самым воздаем честь и себе. В нас есть ростки тех заслуг которые мы умеем ценить.

Не ждите, чтобы я писал много и тщательно. Спокойствие - не праздничный наряд, да к тому же я до сих пор мало думал о Шекспире: прозревал его, иногда ощущал - выше я не сумел подняться. Первая же страница Шекспира, которую я прочитал, покорила меня на всю жизнь, а одолев первую его вещь, я стоял как слепорожденный, которому чудотворная рука вдруг даровала зрение! Я познавал, я живо чувствовал, что мое существование умножилось на бесконечность; все было мне ново, неведомо, и непривычный свет причинял боль моим глазам. Час за часом я научался видеть, и - хвала моему познавательному дару! - я еще и теперь чувствую, что мне удалось приобрести.

Не колеблясь ни минуты, я отрекся от театра, подчиненного правилам {Гете здесь отвергает нормы и правила классицизма. Поскольку классицизм наиболее ярко был представлен во французской драме, Гете называет в первую очередь французских драматургов - Корнеля и Вольтера. Отсюда полемическое противопоставление Корнелю великого древнегреческого драматурга Софокла. (Упомянутый в сравнении с маркизом Алкивиад - выдающийся полководец.)}. Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и времени - тяжкими цепями, сковывающими воображение. Я вырвался на свежий воздух и впервые почувствовал, что у меня есть руки и ноги. И, когда я увидел, сколько несправедливостей причинили мне создатели этих правил, сидя в своей дыре, в которой - увы! - пресмыкается еще немало свободных душ, мое сердце раскололось бы надвое, если б я не объявил им войны и не стал бы ежедневно разрушать их козни.

Греческий театр, который французы взяли за образец, по своей внутренней и внешней сути был таков, что скорее какому-нибудь маркизу удалось бы подражать Алкивиаду, чем их корнелям уподобиться Софоклу.

Вначале как интермеццо богослужения, затем, став частью политических торжеств, трагедия показывала народу великие деяния отцов, чистой простотой совершенства пробуждая в душах великие чувства, ибо сама была цельной и великой. И в каких душах!

В греческих! Я не могу объяснить, что это значит, но я чувствую это и, краткости ради, сошлюсь на Гомера, Софокла и Феокрита {Ссылка на Гомера и Феокрита носит более общий характер. Феокрит - автор идиллий. Гомер эпический поэт; речь идет, таким образом, уже не о драматургии и театре, а об античной культуре в целом, которая, как и Шекспир, была, по мнению Гете, "цельной и великой".}; они научили меня это чувствовать. И мне хочется тут же прибавить: "Французик, на что тебе греческие доспехи, они тебе не по плечу".

Поэтому-то все французские трагедии пародируют самих себя.

Сколь чинно там все происходит, как похожи они друг на друга, - словно два сапога, и как скучны к тому же, особенно in genere в четвертом акте, известно вам по опыту, милостивые государи, и я не стану об этом распространяться.

Кому впервые пришла мысль перенести важнейшие государственные дела на подмостки театра, я не знаю; здесь для любителей открывается возможность критических изысканий. Я сомневаюсь в том, чтобы честь этого открытия принадлежала Шекспиру; достаточно того, что он возвел такой вид драмы в степень, которая и поныне кажется высочайшей, ибо редко чей взор достигал ее, и, следовательно, трудно надеяться, что кому-нибудь удастся заглянуть еще выше или ее превзойти.

Шекспир, друг мой, будь ты среди нас, я мог бы жить только вблизи от тебя! Как охотно я согласился бы играть второстепенную роль Пилада {Пилад друг Ореста и его верный спутник.}, будь ты Орестом, - куда охотнее, чем почтенную особу верховного жреца в Дельфийском храме.

Я здесь намерен сделать перерыв, милостивые государи, и завтра писать дальше, так как взял тон, который, быть может, не понравится вам, хотя он непосредственно подсказан мне сердцем.

Шекспировский театр - это прекрасный ящик редкостей, здесь мировая история, как бы по невидимой нити времени, шествует перед нашими глазами. Его замыслы - это не замыслы в обычном смысле слова. Но все его пьесы вращаются вокруг скрытой точки (которые не увидел и не определил еще ни один философ), где вся своеобычность нашего Я и дерзновенная свобода нашей воли сталкиваются с неизбежным ходом целого. Но наш испорченный вкус так затуманил нам глаза, что мы нуждаемся чуть ли не во втором рождении, чтобы выбраться из этих потемок.

Все французы и зараженные ими немцы - даже Виланд {Виланд (1733-1813) немецкий поэт и писатель которого Гете порицал и за подражание французским аристократическим вкусам и за искажение, в угоду таким вкусам, античного наследия. У 1774 г. Гете написал сатиру на Виланда "Боги, герои и Виланд". Виланд явился одним из первых переводчиков Шекспира на немецкий язык, но не сумел передать его величия и самобытности.} - в этом случае, как, впрочем, и во многих других, снискали себе мало чести. Вольтер, сделавший своей профессией чернить великих мира сего, и здесь проявил себя как подлинный Терсит {Терсит из "Илиады" Гомера воспринимается Гете как клеветник и критикан. Гете возмущен некоторыми пренебрежительными отзывами Вольтера о Шекспире. Вольтер называл его "пьяным варваром", обвиняя в отсутствии вкуса.}. Будь я Улиссом, его спина извивалась бы под моим жезлом.

Для большинства этих господ камнем преткновения служат прежде всего характеры, созданные Шекспиром.

А я восклицаю: природа, природа! Что может быть больше природой, чем люди Шекспира! {Под влиянием Гердера Гете, как и другие писатели "бури и натиска", в естественности, соответствии природе видит главный критерии настоящего искусства.}

И вот они все на меня обрушились!

Дайте мне воздуху, чтобы я мог говорить!

Да, Шекспир соревновался с Прометеем! По его примеру, черта за чертой, создавал он своих людей, но в колоссальных масштабах - потому-то мы и не узнаем наших братьев, - и затем оживил их дыханием своего гения; это он говорит устами своих героев, и мы невольно узнаем их сродство.

И как смеет наш век судить о природе? Откуда можем мы знать ее, мы, которые с детских лет ощущаем на себе корсет и пудреный парик и то же видим и на других?

Мне часто становится стыдно перед Шекспиром, ибо случается, что и я при первом взгляде думаю: это я сделал бы по-другому; и тут же понимаю, что я только бедный грешник: из Шекспира вещает сама природа, мои же люди - только пестрые мыльные пузыри, пущенные по воздуху романтическими мечтаниями. И, наконец, в заключение, хотя я, в сущности, еще и не начинал.

То, что благородные философы говорили о вселенной, относится и к Шекспиру: все, что мы зовем злом, есть лишь обратная сторона добра, которая так же необходима для его существования, как то, что Zona torrida должна пылать, а Лапландия покрываться льдами, дабы существовал умеренный климат. Он проводит нас по всему миру, но мы, изнеженные, неопытные люди, кричим при встрече с каждым незнакомым кузнечиком: "Господи, он нас съест!"

Так в путь же, милостивые государи! Трубным гласом сзывайте ко мне все благородные души из Элизиума {Элизиум - Елисейские Поля - в греч. мифологии пристанище душ умерших. Символически - место покоя, успокоения.} так называемого "хорошего вкуса" {Под "хорошим вкусом" Гете имеет в виду распространенные тогда художественные нормы и правила, связанные с французским классицизмом.}, где они, сонные, влачат свое полусуществование в тоскливых сумерках, со страстями в сердце, но без мозга в костях, и где, недостаточно усталые, чтобы отдыхать, и все же слишком ленивые, чтобы действовать, они протрачивают и прозевывают свою призрачную жизнь среди мирт и лавровых кущ.

КОММЕНТАРИИ

Статья написана в 1771 году и весьма показательна для эстетических взглядов молодого Гете, сложившихся в Страсбурге.

С. Тураев