"Героические злоключения Бальтазара Кобера" - читать интересную книгу автора (Тристан Фредерик)

2

Когда они приехали в Дрезден, уже стемнело. Впервые в своей жизни Бальтазар отправился в такое далекое путешествие, и в дороге, хоть и чувствовал большую усталость, он беспрерывно расспрашивал то пастора, то отца обо всем, что попадалось ему на глаза. Впрочем, картина была довольно печальная. Эпидемия и дальше косила добрых людей, а также скот. Везде кого-то хоронили, что-то закапывали в землю, возле дороги валялась падаль и горели костры, над которыми клубился едкий черный дым. Но всю свою жизнь мальчик прожил в близком соседстве со смертью и поэтому воспринимал увиденное как нечто вполне естественное.

Зато ему очень понравилась гостиница, куда привел их Якоб Фюрстенау и где они решили заночевать. Впервые он увидел такой большой зал и такой огромный очаг, где, казалось, можно было зажарить тушу быка. Слуги разносили пиво в таком количестве, что смогли бы напоить целое войско, всюду виднелись пьяные, которые играли в карты и в кости, переругивались от стола к столу, распевали военные и шуточные песни. Пастор всегда останавливался в этой гостинице, когда приезжал к ректору. Дело в том, что Дитрих Франкенберг принимал посетителей только на рассвете, и если ты хотел быть принятым без длительного ожидания, не было иного выхода, как прийти ко дворцу до открытая железных решетчатых ворот, а отворяли их уже в семь утра.

Бальтазар и его отец улеглись на сене, между двумя досками, в то время как Якоб, будучи лицом духовного сословия, имел право спать на тюфяке. Но какая разница! Сыну Иоганна Сигизмунда Кобера все на этом постоялом дворе казалось чудом. Было уже очень поздно, когда ему удалось наконец уснуть – так разволновалось его воображение и такой желанной и одновременно ужасной представлялась ему завтрашняя встреча с ректором. Разве не ходили слухи, что ректор Франкенберг был председателем Священного Трибунала Лиги?

К шеста часам наши друзья подошли к воротам. Там уже собралось десятка три людей. Среди них был один, на которого Бальтазар сразу же обратил внимание. Длинный, как жердь, мужчина в зеленом камзоле и в шляпе с перьями ходил туда и назад с очень важным видом. Никто, казалось, его не знал, но все смотрели на него с почтением. Таким образом, когда ворота открылись, этот персонаж вошел первым, громко стуча подошвами сапог по плитам двора.

Этот дворец принадлежал епископу еще во времена индульгенций. Стены этого, более массивного, нежели пышного, здания были выложены из серого силезского камня. Его очень украшала винтовая лестница, закрученная в двойную спираль, которая вела в зал аудиенций. Было довольно холодно, и когда наше трио поднималось по ступеням этой лестницы, они стучали зубами. Кто-то, похожий на судебного секретаря, провел их, опустив нос, длинными и темными коридорами, которые освещались факелами, оставлявшими в густой черной тени бесчисленное множество закоулков, где воображение мальчика помещало страшных зверей. Тем более, что, как рассказывали, несколько лет тому назад на дворец сделали набег волки, и, возможно, несколько из них решили остаться здесь навсегда.

В полвосьмого высокая дубовая дверь отворилась и наших троих визитеров провели в личный кабинет ректора. Это была большая милость. Бальтазар представлял себе, что они войдут в некое подобие тронного зала, где будет восседать владыка, окруженный пестро разодетыми придворными. Помещение, в котором они оказались, больше напоминало будуар. Единственная лампа слабо освещала стол, за которым угадывалась размытая тень: в эту раннюю пору Дитрих Франкенберг заканчивал просматривать вчерашние счета.

Когда глаза привыкли к полутьме, гости увидели три табурета, на которые и сели, в то время как ректор смотрел на новоприбывших из-за своих очков, и, казалось, его глаза, в которых танцевал огонек лампы, проникали своим взглядом сквозь завесу тьмы. Лицо у него было худое, желтое, как пергамент, похожее на лицо трупа, но пронзительный взгляд черных блестящих очей свидетельствовал, что здоровье у этого Иеронима отличное.

Он отложил перо и спросил, обращаясь к Якобу:

– Это тот самый мальчик, о котором вы хлопотали?

– Да, ваша милость.

– А это его отец, доктор Иоганн Сигизмунд Кобер из Баутцена?

– Он самый, ваша милость.

Ректор поднял глаза к небу:

– Начну мои рассуждения издалека и воздам Создателю моему справедливость». Иов, глава тридцать шестая, стих третий. И если ты, мальчик, чувствуешь в себе призвание научиться таким рассуждениям, научись сначала терпеть невзгоды…

Бальтазар в точности не понял, что ему говорила тень, но почувствовал, что это было необходимое, почти ритуальное предисловие к великим решениям, которые должны были последовать.

Ректор продолжал:

– Дорогой Якоб Фюрстенау, надо, чтобы дети, одаренные понятливостью, укреплялись в истинах нашей святой религии. Слишком часто мы наблюдаем, как разглагольствуют в миру, склонном поощрять глупость, люди, мало сведущие в богословии. Вот почему я решил собрать наших будущих учителей в отдельной семинарии, где с самого юного возраста они станут усваивать истины нашей веры. Не знаю, способен ли ваш протеже подняться на уровень этой элиты, но, чтобы сделать вам приятность, мой дорогой Якоб Фюрстенау, я готов зачислить его на средства университета в этот особый класс сроком на один год. Дальше – посмотрим.

Иоганн Сигизмунд бросился на колени, бормоча:

– Ваше высокопреосвященство… Ваше высокопреосвященство…

Казалось, ректор был раздосадован этой раболепной признательностью. Тогда заговорил Якоб. Он поблагодарил его высокопреосвященство за милость, оказанную Бальтазару, который не имел ни малейшего представления о том, какая суть была спрятана под этими замечательными речами, – так и случилось, что его направили на путь богословия, а следовательно, религии, хотя сам он об этом даже не помышлял. Ему дали неделю, чтобы приготовиться.

Вернувшись в Баутцен, мальчик понял, что его жизнь отныне замечательным образом изменится. Ему было немного тревожно оставлять родительский дом, но Иоганн Сигизмунд попытался, как мог, убедить сына – при этом больше убеждая самого себя, – что их разлука необходима. Но еще больше мальчику не хотелось расставаться с лесом и прудом Ландескроне, где он так много странствовал в компании рыцаря, победившего дракона, и кота, который разговаривал на всех языках. Ему казалось, что его настоящей матерью была эта поросшая кустарником местность, где бродили олени и, возможно, единороги. Накануне своего отъезда он долго сидел возле пруда, глядя как плавают дикие утки и бегают, хлопая крылышками, водяные курочки. Так он прощался со своим детством.

Семинария, которую Дитрих Франкенберг поручил открыть доктору богословия Тобиасу Пеккерту, разместилась на левом берегу Эльбы в просторном и довольно зловещем доме, когда-то служившем казармой для дорштадтской войсковой части. Бальтазара приняли в младший класс, где он быстро всех удивил знанием Библии и живостью ума. Поэтому уже через полгода его перевели в средний класс, и там он также сразу стал лучшим учеником.

«В пятнадцать лет я оставался на уровне развития десятилетнего ребенка. Маленькие реальности мира полностью от меня ускользали, и я был так наивен, что товарищи часто смеялись над моей неловкостью. Однако, несмотря на свое хилое телосложение, я был очень драчлив, и они вскоре поняли, что лучше сохранять со мной приятельские отношения, тем более, что в плане интеллектуального развития я их значительно превосходил. И причина была в том, что если для них теологические рассуждения оставались абстрактными, для меня они были такой же очевидной реальностью, как, скажем, стол или стул. В то время как доктор Пеккерт изощрялся, перечисляя все ангельские иерархии по классификации Дэниса, я видел десятки маленьких ангельских лиц, которые поприжимались снаружи к окнам класса, и большого красивого архангела, летевшего над рекой среди кораблей, идущих под коричневыми парусами».

Эльба завораживала Бальтазара и, казалось, звала его к себе. Нет сомнения, что в этих медленных и величественных водах он созерцал ту же радостную игру света, которой так нравилось ему любоваться в сумерки на пруду на окраине Баутцена. Это была как бы прозрачная театральная сцена, на которой играли оттенки заката. И там, в этом калейдоскопе красок, Бальтазар различал крылья, тысячи весело резвящихся крыльев – так бывает, когда вдруг взлетает огромная стая голубей. В такие минуты он_: полностью погружался в музыку; это была музыка молчаний, она царила где-то там, на самом дне глубокой тишины, и только ухо сердца могло ее уловить.

Другие ученики ничего не слышали, и Бальтазар очень хорошо понимал их, ведь и он когда-то не мог услышать голоса своих покойных братьев и сестер. Это новое чувство развивалось в нем медленно и в особенности после того, как он увидел сундук в гроте. После этого события и начались его так называемые встречи, число которых быстро увеличивалось. Однако он об этом никому не рассказывал и не потому, что боялся, что отец или пастор Якоб не воспримут его слова всерьез, а потому, что эти впечатления казались ему слишком драгоценными сокровищами, чтобы с кем-то ими делиться. Между мальчиком и неведомым существовала некая тайна, некая связь, такая же крепкая, такая же неразрывная, как и любовь. Все эти события он надежно хранил в памяти, ожидая дальнейших случаев подобного рода, которые происходили с ним за тем или иным поворотом его жизненного пути с изумительной естественностью.

Догадывались ли товарищи о необычайных способностях этого мальчика-заики, который так легко и просто общался с миром невидимого? Это были дети из обеспеченных семей, в основном купеческих. Такие родители обычно стремились определить одного из своих сыновей в духовенство, второго отправить на государственную службу, а третьего устроить в банк. В этой среде Бальтазар напоминал утку из известной сказки. Ему давали возможность жить в мире своего воображения – это получалось у него естественно, поскольку ему было не с кем и не о чем разговаривать. Конечно, эту его сдержанность объясняли заиканием, но ему в конечном счете было все равно.

Таким образом, в течение четырех месяцев, то есть до самого июля, доктор Тобиас Пеккерт мог быть доволен успехами Кобера-сына и имел все основания полагать, что семинария приобрела отличного ученика. Но в июле пришло тревожное известие, вынудившее Бальтазара сразу же оставить Дрезден и отправиться в Баутцен. Иоганн Сигизмунд крайне неудачно упал с коня и находился при смерти.

– Приветствую вас, господин профессор… – начал отец таким слабым голосом, что сыну пришлось склониться над постелью, дабы расслышать его слова. – Итак, вы теперь человек ученый, и вам все известно о мире и о Боге?

Бальтазар заплакал:

– Отец, я ничего не знаю ни о мире, ни о Боге!

– Полноте, Кобер-сын, ты, который остаешься последним в нашем роду, подыми-ка голову! Не позволяй себе завидовать тем, кому говорить легко. Бог поставил препоны твоему языку, чтобы каждое твое слово звучало по-праведному и было в гармонии с Его Мудростью. Кобер-сын, пообещай отцу, что ты будешь хранителем нашей памяти. Валентина, Гертруда, все наши дорогие детки, а теперь и я, Иоганн Сигизмунд, мы передаем тебе светильник жизни, ибо, как сказано в Писании: тот, кто овладеет законом, получит свет. Я передаю тебе Закон.

И дрожащим пальцем он указал на Библию, которая лежала открытой возле него, на табурете. Бальтазар осторожно взял ее в руки. Вокруг него, в этой комнате, где они были зачаты, где появились на свет и где большинство из них умерли, собрались дети Кобера – и рожденные Валентиной, и те, которых родила Гертруда. Сейчас он слышал их очень внятно. Их кристально чистые голоса звенели у него в ушах. Они говорили: «Мы всегда будем с тобой, о, Бальтазар Кобер! Всегда с тобой!..» Он почувствовал страх. Сжимая в руках Библию и ощущая пронзительный холод в сердце, он увидел, как Иоганн Сигизмунд улетел вместе со струйкой воздуха, которая исходила из корней, питающих мир; потом в наступившей тишине стали уходить дети – сначала дети Валентины, за ними – Гертруды. Вскоре Бальтазар остался один.

Он немного побродил по дому. Каждая вещь в нем была ему знакома, но сейчас они словно умерли вместе с отцом. Все казалось ему бесполезным, ненужным. Он открыл дверь конюшни. Лошадь убежала. Осел остался. Вдвоем они покинули Баутцен, казавшийся ему теперь просто беспорядочным скоплением домов. Горожане, прячась за занавесками, смотрели на него так, будто боялись, чтобы он их не сглазил.

– Кобер-сын, – сказал пастор Якоб Фюрстенау, – отныне у тебя есть другая семья, благодаря Небу и ректору Франкенбергу. Твоя земная семья исчезла, проскользнув крохотными песчинками сквозь пальцы Создателя. Но остается твоя семья духовная, ибо теперь твоя судьба пишется там.

После этого он благословил юношу и тот, не очень ободренный этой речью, взобрался на осла и отправился в Дрезден.