Ф. Энсти Шиворот-навыворот Сказочная повесть

1. ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Дело было вечером в понедельник в конце января 1881 года. Поль Бультон, эсквайр, глава торговой фирмы «Колониальные товары», расположенной на Минсинг-лейн, сидел в столовой своего дома на Вестборн-терраc после плотного обеда.

Мистер Бультон был высоким и статным господином, с манерами властными и слегка напыщенными. Ему было лет пятьдесят, хотя выглядел он гораздо старше.

Мистер Бультон откинулся в удобном кожаном кресле. У его локтя стоял стакан кларета, а ноги он вытянул к весело горящему камину. На первый взгляд казалось, что он достиг той высшей степени послеобеденного блаженства, каковое возможно благодаря сочетанию хорошей кухни, чистой совести и отменного пищеварения.

Увы, блаженство это было обманчивым. Выражение лица мистера Бультона никак не подтверждало столь скоропалительный вывод. Хозяин был явно чем-то обеспокоен и даже слегка напуган, словно в любой момент ожидал кого-то, чье вторжение был бессилен предотвратить.

При малейшем шуме в холле он привставал в кресле и смотрел на дверь со смесью тревоги и покорности судьбе, но как только шаги затихали, а дверь оставалась закрытой, он снова откидывался в кресле с явным облегчением.

Завзятые любители романов, прочитав это, боюсь, выскажут догадку, что вот-вот у мистера Бультона появится верный бухгалтер и сообщит, что их фирма разорена, или циничный и таинственный незнакомец с угрозой разоблачить то, о чем мистер Бультон хотел бы любой ценой умолчать.

Ничего подобного. Мистер Вультон и в самом деле был коммерсант, но дела его шли очень неплохо, что находится в полном противоречии с законами романного жанра, где занятия такого рода неминуемо ведут героя к краху в одном из трех томов повествования.

Мистер Бультон отличался безупречным прошлым и настоящим, и над его лысеющей головой не висел Дамоклов меч ужасных разоблачений. Ему не приходилось опасаться финансового краха, да и скрывать от мира было решительно нечего Он вовсе не годился в герои мелодрамы – жанра, к которому он не питал ни малейшего уважения.

Секрет его тревоги на самом деле был прост до смешного, и мне, право, неловко делать из этого тайну хотя бы на короткое время.

Этим вечером его сын Дик должен был возвращаться в школу-интернат, и мистер Бультон с минуты на минуту ждал наступления. сцены прощания, что и не давало ему покоя.

Это вполне могло бы послужить доказательством нежности отцовского сердца мистера Бультона, ибо очень многие родители сносят подобные разлуки по окончании школьных каникул с такой завидной стойкостью, что за ней подчас хочется заподозрить скрытое ликование.

Но мистер Бультон пребывал в расстройстве отнюдь не по мягкосердечию и не опасался, что прощание слишком пагубно подействует на его здоровье. Он был совершенно чужд сантиментов и не раз писал в газеты негодующие до трогательности письма с требованием сократить школьные каникулы, дабы не увеличивать родительские расходы на обучение своих чад.

Мистер Бультон был одной из тех нервных и беспокойных натур, что не в состоянии понять своих детей, и рассматривают их как малоприятные и совершенно непредсказуемые создания, испытывая к ним примерно те же чувства, что Франкенштейн к своему чудовищу.

Мистер Бультон с трудом сносил присутствие сына в доме и буквально изнывал от его бессмысленных и бесконечных вопросов, шума, грохота, смеха и прочих громких проявлений хорошего настроения, против которого не годились никакие средства. Общество сына было для него тяжким бременем, и он не чаял, как от него избавиться с первого же дня каникул. Мистер Бультон овдовел три года назад, и несомненно, отсутствие материнского такта и тепла, которое способно вовремя погасить излишний мальчишеский пыл, а также отвести от ребенка чрезмерные отцовские упреки, во многом способствовало тому, что отношения между отцом и детьми в семье Бультонов сделались куда более напряженными, чем следовало бы. Что касается Дика, то он боялся отца настолько, что не испытывал к нему никаких сердечных чувств, но это не удерживало его от привычных возрасту шалостей, и потому неудивительно, что необходимость возвращаться под начало доктора Гримстспа в работный дом, именуемый школой Крайтон-хауз, расположенной в Маркет-Родвелле, не вызвала у его отца никаких горестных переживаний.

И хотя час свободы мистера Бультона был близок, ему еще предстояло пройти через тревожные минуты прощания, а потому он не мог позволить себе полчасика подремать или отправиться в бильярдную выпить чашечку кофе и выкурить некрепкую сигару, как он непременно сделал бы в иных обстоятельствах. Но теперь его в любой момент могли потревожить.

Беспокоило мистера Бультона и еще одно соображение, превратившееся в навязчивую идею. Он боялся, что стрясется что-то непредвиденное, из-за чего отъезд сына не сможет состояться. Справедливости ради заметим: это беспокойство имело под собой основания. Всего неделю тому назад внезапный и обильный снегопад разрушил его надежды. Когда до счастья было рукой подать, доктор Гримстон решил отложить из-за непогоды начало семестра, и теперь мистер Бультон знал, что не будет ему покоя, пока он воочию не убедится, что его сын все-таки отбыл для продолжения обучения.

Пока отец беспокойно ворочался в своем кресле, причина его терзаний сын Дик – стояла на коврике у двери в столовую и пыталась собраться с мужеством, дабы войти к отцу как ни в чем не бывало.

На сей раз он не выглядел слишком жизнерадостным. Напротив, его щеки были бледны, а глаза покраснели куда более сильнее, чем он хотел бы, чтобы со спокойной душой показаться ребятам из Крайтон-хауза. Бодрость духа покинула его, казалось бы, безвозвратно. В горле у него пересохло, он чувствовал легкий озноб – короче, на душе у него, по его собственному, хоть и не академичному, но достаточно выразительному описанию, «творилось черт те что».

Даже самые закаленные юноши, возвращаясь в лучшие из наших школ, не всегда способны изгнать из сердца печаль, когда время в песочных часах, отмечающих каникулы, осыпалось до последней золотой крупицы, когда коробки стоят в прихожей перевязанные и с соответствующими наклейками и когда кто-то из домашних уже пошел за роковым кебом. Дик только что обошел в последний раз дом, грустно прощаясь с прислугой – пренеприятнейший обряд, которого он с удовольствием бы избежал, если бы только мог, и который, естественно, не улучшил его настроения.

Наверху в ярко освещенной детской он застал свою няню, сидевшую с вязаньем у камина. Это была суровая особа с непреклонным выражением лица, которая частенько шлепала его за различные провинности в детстве и с которой за эти недели у него не раз случались бурные объяснения. Но на сей раз, прощаясь, она вдруг настолько подобрела, что сообщила ему, какой он, в сущности, милый в достойный юный джентльмен, несмотря на его отдельные шалости и проступки. После чего она высказала убеждение, поспешное до безответственности, – что в этот семестр он станет лучшим учеником в классе, будет старательно учить уроки и привезет домой награду. Но все эти слова только сильнее ранили сердце Дика, усугубляли подступавшее отчаяние.

Затем внизу он повстречал кухарку, которая вышла из теплой, приятно пахнущей кухни в вечернем коричневом ситцевом платье с чистым воротничком и весело воскликнула, что в наши-то времена со всеми этими телеграфами и прочими штучками время летит гак быстро, что не успеешь оглянуться, как Дик снова будет дома. Ее слова на время утешили Дика, хотя он довольно быстро вспомнил, что телеграфы и прочие штучки тут ни при чем.

После этого Дик распрощался со старшей сестрой Барбарой и младшим братом Роли и оказался там, где мы его с вами и застали – на коврике возле двери в столовую в зябком темном холле.

Дик никак не мог заставить себя открыть дверь и войти. Он прекрасно знал, что сейчас чувствует «го отец, а разлука – штука особенно неприятная, когда все печальные чувства испытывает лишь одна сторона.

Но больше оттягивать прощание было нельзя, и Дим открыл дверь. Как уютно и тепло было в столовой, гораздо уютнее, чем казалось ему раньше даже в первый день каникул.

Пройдет еще четверть часа и отец по-прежнему останется нежиться в тепле и уюте, а он, Дик, будет трястись в кебе через холод и туман на вокзал.

Как прекрасно, подумал Дик, быть взрослым и выкинуть из головы все мысли о школе и учебниках, изо дня в день возвращаться после работы в теплый родной дом и не страшиться, что опять настанет черный понедельник.

Увидев, что вошел сын, Поль Бультон просветлел лицом.

– А вот и ты, – сказал он, поворачиваясь в кресле, вознамерившись по возможности сократить предстоящую сцену. – Значит, все-таки уезжаешь? Что ж, каникулам рано или поздно приходит конец – и слава Богу. Прощай, веди себя хорошо и больше не шали. А теперь беги одевайся. Нельзя, чтобы извозчик ждал.

– Он не ждет, – возразил Дик. – Боулер еще за ним не ходил.

– На ходил?! – с явной тревогой воскликнул Поль. – Господи, да о чем же он думает? Ты опоздаешь на поезд! Непременно опоздаешь. И упустишь еще один день учебы – это после того, что каникулы и так затянулись на неделю из-за снегопада. Придется мне самому этим заняться! Звони в звонок и вели Боулеру сию же минуту идти за кебом!

– Я не виноват, – пробормотал Дик, которому вовсе не льстило отцовское беспокойство. – Но кажется, Боулер уже ушел. Я слышал, как хлопнули ворота.

– То-то же, – сказал с облегчением отец. – А теперь беги попрощайся со слугами и с сестрой. Время не ждет.

– Я уже попрощался, – сказал Дик. – Можно, я побуду здесь, пока не вернется. Боулер?

За этой просьбой скрывалось не столько сыновняя привязанность, сколько желание отведать десерта, каковое не смогли заглушить даже грусть и уныние. Мистер Бультон согласился с большой неохотой.

– Сделай милость! – нетерпеливо произнес он, – только одно из двух либо входи и закрой за собой дверь, либо оставайся в холле. Я не могу сидеть на таком сквозняке.

Дик вошел, закрыл дверь и с кислым выражением лица принялся за десерт.

Его отец почувствовал себя еще менее уютно. Общение с сыном, как он опасался, грозило затянуться. Надо было что-то говорить, но он решительно не мог взять в толк, что сказать рыжеволосому угрюмому мальчику, усиленно поглощавшему десерт, а в промежутках бросавшему на отца мрачные взгляды. Ситуация становилась с каждой минутой все невыносимее.

Наконец, решив, что ничего лучше порицаний он придумать не может, мистер Бультон нарушил молчание.

– Пока ты не уехал, я хотел бы тебе сказать вот что. В этот семестр я опять получил крайне неутешительный отзыв о тебе от доктора Гримстона. Где же его письмо? Ах, вот оно. Слушай, и перестань набивать себе живот сладким – тебе будет нехорошо! «У вашего сына, – пишет доктор Гримстон, – прекрасные задатки и отменные способности, но, к сожалению, вместо того, чтобы прилежно учиться, он впустую растрачивает свою энергию, и если в чем и преуспевает, то в умении подать дурной пример сверстникам, подчас сбивая их с пути истинного!» – Ничего не скажешь, порадовал, сынок! Я посылаю тебя в дорогую школу, обеспечиваю всем необходимым, дабы ты мог проявить унаследованные от отца отличные задатки и отменные способности, а ты подаешь дурной пример соученикам. В твоем-то возрасте! Да это они должны подавать тебе дурной пример... Нет, я хотел сказать совсем не то. Короче, я написал письмо доктору Гримстону, где сообщил, как больно было мне читать его послание, и попросил его действовать по совету царя Соломона, как только он еще раз заметит, что ты подаешь соученикам любой – подчеркиваю, любой – пример. Поэтому я сильно советую тебе как следует поразмыслить над своим поведением.

Возможно, отцовское назидание прозвучало не слишком ободряюще, но Дика оно никак не расстроило. Ему уже не раз случалось выслушивать подобное, и он был вполне к этому готов.

Он пытался отвлечься от мрачных мыслей изюмом и миндалем, но ягоды и орехи застревали в горле, и он перестал угощаться, а вместо этого погрузился в грустные размышления о своей печальной судьбе. Его охватило такое безысходное уныние, которое прекрасно поймут читатели со схожим школьным опытом. Если же другим7 ученические годы которых представляли вереницу радостных дней, чувства Дика останутся непонятными, нам остается лишь за них порадоваться.

Наверху его сестра Барбара тихо наигрывала арию из «Пиратов», и музыка, явно комического содержания, обрела нежность и грусть, отчего меланхолия Дика только усилилась.

Тайком от мистера Бультона, не одобрявшего подобные развлечения, Дик сходил на эту оперу во время каникул, и теперь звуки пианино воскресили приятные воспоминания, а с ними напомнили о том печальном факте, что теперь не скоро еще суждено ему побывать в театре.

К этому времени мистер Бультон почувствовал гнетущую тяжесть установившейся в столовой тишины и, зевнув, сказал:

– Господи, что это Боулер так запропастился!

Дик почувствовал себя совсем несчастным и попытался изобразить вздох огорчения. Увы, отец истолковал это совсем иначе.

– Сколько раз я тебе говорил, – сердито сказал он, – чтобы ты бросил эту привычку сопеть. Это никого не радует, а многих, в том числе и меня, раздражает. Кроме того, не колоти ногой по ножке стола, ты же знаешь, я этого терпеть не могу. Зачем ты это делаешь? Почему бы тебе не научиться сидеть за столом, как подобает джентльмену?

Дик пробормотал извинения, а затем, вспомнив нечто важное, спросил нервным срывающимся голосом:

– Папа, пожалуйста, дай мне денег на карманные расходы. Мистер Бультон так посмотрел на него, словно его попросили отдать ключ от дома.

– Деньги на карманные расходы? Помилуй, но разве бабушка не подарила тебе на Рождество соверен? Да и я дал тебе десять шиллингов.

– Но я уже все потратил. И вообще ты мне всегда давал деньги с собой в школу.

– Если я тебе дам денег, ты их выкинешь на ветер, – отозвался мистер Бультон, словно речь шла о произведениях искусства.

– Я буду экономить. А кроме того, мне придется класть что – то в тарелку для пожертвований в церкви по воскресеньям. Нам всегда велят это делать. И еще надо платить извозчику.

– Ты сам знаешь, что за извозчика заплатит Боулер, – сухо отозвался отец. – Но я все-таки дам тебе немного денег, хотя ты и так обходишься мне недешево.

С этими словами он извлек из карманов брюк горсть серебряных и золотых монеток и рассыпал их по столу перед собой сияющей кучкой.

Увидев такое богатство, Дик оживился. На мгновение он даже позабыл о всех своих страданиях, вообразив, какое благополучие и уважение сверстников сулит ему каждый из этих новеньких соверенов.

Пока у него будут эти монетки, ему обеспечены и тайные удовольствия и благорасположение школьников. Даже Типпинг, старший ученик, уже одевавшийся как взрослый, не привозил из дома больших сумм. Кроме того, эти деньги помогут ему с честью выйти из затруднительного финансового положения.

Между тем мистер Бультон тщательно и аккуратно отобрал из сверкающей кучки флорин, два шиллинга и два шестипенсовика, каковые и пододвинул Дику, уставившемуся на монеты с нескрываемым разочарованием.

– Весьма щедрое воспомоществование твоих лет, – изрек мистер Бультон,только не трать деньги на глупости, ну а если к концу семестра тебе понадобится небольшая добавка и ты внятно изложишь в письме, зачем она тебе нужна, то не исключено, что я удовлетворю твою просьбу.

Как ни хотелось Дику попросить еще, он счел за благо промолчать и, пробормотав что-то отдаленно напоминающее большое спасибо, спрятал деньги в свой кошелек. Там он обнаружил нечто, о чем явно успел позабыть, ибо извлек оттуда маленький пакетик и стал разворачивать его с легкой нерешительностью.

– Чуть было не забыл, – сказал он чуть веселее, чем прежде. – Я не хотел брать это без разрешения, но наверное, он тебе не нужен. Можно, я возьму его в школу?

– Что еще тебе нужно? – резко спросил мистер Бультон.

Что там у тебя?

– Камень, который дядя Мармадюк привез маме из Индии. Его называли «Пагода» или как-то в этом роде.

– Какая ещё «Пагода»? Его называют камень Гаруда. Как это он попал к тебе? Ты опять рылся у меня в столе? Я уже говорил, что этого не потерплю!

– Нет, не рылся, – отвечал Дик. – Он лежал на подносе в гостиной, и Барбара сказала, что если я попрошу, ты мне его отдашь. Он тебе не нужен.

– Барбара не имела права говорить такие вещи.

– Но можно я возьму его? Можно, папа? – не отставал Дик.

– Нет, конечно. Зачем тебе он? Ну-ка отдай.

Дик неохотно отдал камень отцу. Это был невзрачного вида серо-зеленый плоский камень с дырочкой, а его плоские части были покрыты полустершимися знаками.

Вид у него был вполне безобидный, и мистер Бультон взял его в руку. Увы, не нашлось дружеской длани, которая удержала бы его от этого, не раздался голос, посоветовавший бы оставить камень в покое, ибо в нем таились скрытые колдовские чары Востока, готовые пробудиться при условных словах.

Такого советчика не оказалось рядом, да если бы он и нашелся, то мистер Бультон, человек трезвый и прозаический, скорее всего отнесся к предупреждению как к смехотворному предрассудку.

Так или иначе, он был в шаге от страшной опасности, совершенно не подозревая об этом.