"Варвары" - читать интересную книгу автора (Пакулов Глеб Иосифович)

I ВЕСТИ

Владыка скифов старый Агай принимал послов. Далек и труден был путь их. Двадцать дней мчали послы из грозной Персиды по неспокойным маннейским да сарматским степям, пока в устье реки Танаиса не встретил их пограничный дозор скифов. Еще несколько дней скачки по берегам взъерошенного ветрами Меотийского озера, и вот она, столица длинноволосых кентавров, широко и беззаботно разбросившая возки-кибитки вблизи синелицего Понта Эвксинского.

Агай восседал на золоченом троне в окружении трех старейшин союза скифских племен и долгим немигающим взглядом смотрел на шумно прискакавшее посольство, теперь развязно стоящее перед ним в составе пятерых сухопарых персов. Они так и вошли в просторный, выставленный из узорчатого войлока царский шатер, не стряхнув с дорожных плащей пыль, не обмахнув сапог.

Бритощекий перс выдвинулся вперед, приложил ладонь к сердцу и слегка склонил голову в круглом бронзовом шлеме с торчащим из него пучком черных перьев. Тотчас же из-за спины его вынырнул толмач и положил у расписных сапог перса продолговатый сверток. Посол вскинул голову, заговорил. Толмач быстро переводил, с тревогой глядя на царя Скифии, а тот сидел, зажав в левой руке золотую чашу – знак царской власти, а правой цепко обхватив подлокотник трона. Слушая толмача, гневался Агай, но не давал волю гневу. Тяжко поднималась и шумно опадала грудь его под шерстяным кафтаном, стянутым поясом, набранным из серебряных блях.

Перс замолчал. Толмач кончил переводить и, не смея поднять глаза на лицо Агая, зацепился взглядом за массивную золотую гривну, поблескивающую на шее царя и почти скрытую навесом седой бороды.

– Степи, – Агай хмуро глянул на толмача, – где пасутся наши табуны и разбросаны могилы предков мы не отдадим и не покинем. Так велит богиня Табити, хранительница очагов и земли нашей. Земли, на которой сейчас стоит он, прискакавший издалека. Спроси его, разве царю Дарию мало восьми земель? Зачем не жить нам в мире?

Толмач поклонился и начал лопотать. Старейшины недовольно косились на Агая. Так ли пристало говорить с обидчиками царю Скифии! Или со старостью в сердце прокралась робость?

Слушая ответ царя, посол кривил злые губы и загнутым носом мягкого сапога елозил по полу. Скил, старейшина – военачальник царских скифов, крутоплечий, с бычьей шеей и изуродованным лицом, наблюдая за сапогом перса, тянулся рукой к правому бедру. Это не ускользнуло от внимания Агая. Он дрогнул длинными, как турьи рога, усами, и широкая рука Скила нехотя сползла с рукояти меча.

Персы тоже заметили жест старейшины, загалдели, вжав плечи в головы, прикрытые круглыми шлемами, а бритощекий посол подтянул за грудки толмача, что-то прокричал, плюнул ему в лицо и с силой отшвырнул прочь. Толмач распластался на полу, закрылся локтем, а перс, не переставая кричать, тыкал пальцем в сторону Скила. Полы его белого плаща распахнулись, тускло поблескивал на груди железный чешуйчатый панцирь. Визг продолжался до тех пор, пока не поднялся с трона владыка скифов.

– Что говорит этот горячий, как необъезженный конь, персид? – спросил Агай у перепуганного толмача. – Переведи все до слова. Твоя голова подвешена не на его языке. Когда его обрубят, она не упадет.

– О боги! и ты, о царь! – взмолился толмач. – Посол гневается, думая, что я неверно пересказал ему твою гордую речь, ты тоже сомневаешься в дословности моего перевода. Если мой подневольный язык смутен, то есть другой. – Толмач указал на продолговатый сверток, лежащий у ног посла. – Он здесь. Его речь проста и понятна.

– И царь Персиды прислал его мне? – догадываясь, что в свертке, усмехнулся Агай. – У вашего властелина почему не длинная память?.. Пусть говорит!

Толмач на коленях подполз к свертку, но бритощекий оттолкнул его сапогом, нагнулся и сам поднял посылку. Ухмыляясь, развернул и на вытянутых руках медленно протянул Агаю. На расшитом веселыми розами платке, холодно отсвечивая, лежал остроотточенный меч.

Сощурив зоркие глаза степняка, царь напряженно глядел на подарок. За его спиной сгрудились и подались вперед старейшины. От их дыхания шевелились его седые, рассыпанные по плечам волосы.

– Другого подарка я не ждал от твоего властелина, – проговорил Агай.

Можно было принять меч и тем самым принять войну. Но можно было отослать его обратно с землей и водою, признав себя побежденным. Старый, древний обычай, и Агай понимал его язык. Он исподлобья покосился на старейшин, задержался на Скиле. В горле Скила хрипело. Вцепившись злым взглядом в персидский меч, он улыбался половиной своего изуродованного лица. Жуткой была эта полуулыбка, и царь отвел глаза.

Перс заговорил с подвывом, глядя на откинутую покрышку шатра. Сверху бил не по-осеннему яркий свет сентябрьского солнца, и широкий сноп его упирался в грудь посла, дробился на множество маленьких солнц в чешуйчатом панцире, слепил. Толмач, боясь упустить хоть слово, быстро переводил речь бритощекого:

– Что на небе ярче дневного светила, кто на земле ослепительнее и могущественнее царя Персиды? Восемь народов лежат под его пятой, склонись и ты. Пусть туга и боль обегут стороной твои степи; как волны в море не дано сосчитать смертному, так нет числа рядам наших воинов. Не вставай на пути их шаткой запрудой, ибо первые же шеренги снесут ее, хлынут на земли твои и зальют пеной смерти все живое…

Неподвижен и мрачен сидел царь Скифии, слушая обидную речь посланца далекой Персиды. Слушал, стиснув в руке золотую державную чашу так, что побелели костяшки пальцев, да подергивалась голова в расчесанных до плеч седых волосах.

Посол умолк. Тягостная тишина наполнила шатер, и в этой тишине пугающе громко прозвучал щелчок. Это погнулся в руке Агая край чаши, и один из камней-рубинов, вправленных в ее обод, выстрелил из гнезда. Мелькнув жарким угольком, он стукнулся о ковер, подпрыгнул, покатился и замер, сочно просвечивая алым.

– Вот оно знамение богов! Пасть на страну твою кровавой росе, – глядя на камень, сурово проговорил посол. – Шли богоподобному землю свою и воду. Шли, как можешь быстро, заложников и сокровища, остуди гнев солнцеликого. Пусть украшением его гарема станет дочь твоя Ола. Слава о ее красоте достигла и наших краев. – Перс поднял на царя припухшие глаза. – Ты молчишь, значит, дошли слова Дария до сердца Скифии. Я увожу назад этот меч, порадую властелина восьми краев, а теперь и твоего.

Перс тряхнул руками. Край расшитого платка взлетел вверх и, лениво опадая, накрыл пол меча.

– Царь! – страшным голосом прохрипел Скил. – Тенями предков заклинаем тебя – прими!

Но Агай уже протянул руку и схватил меч. От резкого движения платок упал на расписные сапоги перса. Старейшины одобрительно загудели, а Скил, выставив зубы из-под криво сросшихся губ, рассеченных когда-то фригийским клинком, напружинился, готовый к гибельному прыжку. Воин, он гордился решительностью своего вождя. Агай поднялся.

– Клянусь богом-отцом Папаем, я хотел мира, – тихо, будто для себя, прошептал он и вздернул бородой. – Теперь скачи к Дарию с другой вестью. Молодой, он обидел меня, старика, и я накажу его. Скифия не Мидия, не Элам, трясущийся при стуке мечей. Пусть идет к нам за водой и землей.

Агай, не глядя, передал чашу старейшинам, развернулся к Скилу, взялся за рукоять его меча и рванул к себе. Всхлипнув, меч вылетел из ножен и светлой полосой вытянулся перед лицом перса. Послы встревоженно наблюдали за царем Скифии. Он стоял над ними, зажав в руках по клинку. Бритощекий не отрывал взгляда от меча Скила. Он на целую ладонь был длиннее присланного Дарием. Тусклый блик катался по его лезвию от рукояти к концу и обратно, и за этим бликом скользили растерянные глаза бритощекого.

– Вот ответ. Вези! – Агай протянул послу длинный меч. – Скажи Дарию – ты плохо разглядел Скифию. Пусть разделит тебя пополам этим клинком, черный вестник.

Растерянно улыбаясь, побледневший посол принял меч и стремительно пошел к выходу. Запарусил, захлопал за спиной белый плащ. Словно прячась под ним, следом бросилось вон остальное посольство. Толмач, отползая к выходу, зачастил боязливой скороговоркой:

– Дарий хочет строить мост через Боспор Киммерийский. По нему пройдет левое крыло войск и ударит по вам через землю тавров. – Поднялся на ноги и уже от самого выхода сдавленно закончил: – Правым крылом он обогнет Меотиду и переправится через Танаис. Сто тысяч всадников и триста тысяч пехоты. Это на вас. Остальные пошли на Элладу. Зимой не придут. К новому травостою ждите их.

Он вильнул хилым телом и пропал за тяжелым ковром, прикрывающим вход в шатер.

Когда утих топот копыт, Агай устало опустился на трон, прикрыл глаза мешочками век. Никто не осмеливался нарушить думу царя. Ксар, старейшина скифов-скотоводов, тронул Скила за локоть, шепнул:

– Владыка устал. Отойдем. У меня к тебе и Мадию есть нужные слова.

Он мотнул головой, тихонечко отступая от трона. За ним двинулся Мадий, широкоплечий, узкий в талии старейшина племени скифов-пахарей с тучных земель Борисфена. Последним отошел от Агая Скил.

– Говори, – потребовал Скил, глядя в глаза Ксару.

– Тс-с! – Ксар вскинул сросшиеся брови, приложил палец к вытянутым губам. – Это только для наших ушей.

– Что ты хочешь? – нетерпеливо перебил Скил.

Ксар покосился на обмякшего на троне Агая.

– Вы, царские люди, каждый день рядом с владыкой. Пообвыкли, осмелели, а мы отдалены от него и страшимся, – зашептал он, поблескивая мелкими зубами. – Вот и Мадий скажет – я прав.

Скил повернул лицо к Мадию. Тот переступил ногами, неуверенно тряхнул головой, отчего длинные волосы его тяжело мотнулись по щекам. Ксар, постукивая себя в грудь кулаком, решительно сказал:

– Но страшимся, нет ли, а царя надо менять. Агай стар. Ему уже не под силу решать дела. Вы только что видели это. Пусть на трон сядет дочь его Ола.

Скил нахмурился.

– Разве мы на народном совете, старейшины? – глухо спросил он. – Или народ велел вам созвать совет, а я не знаю? Ты теперь говори, Мадий.

– Мои люди далеко отсюда. Они пашут и молчат, – ответил Мадий. – Однако же верно, Агай долго держит священную чашу, но… Тени предков давно обступили его. Пора ему думать о пути в Герры.

– Кто видит правильно, тот думает правильно! – почувствовав поддержку, горячо молвил Ксар. – Надо уберечь союз племен страшным для врагов, а для этого нужна крепкая рука и сердце молодого волка.

– Ты только что говорил о волчице, – усмехнулся Мадий.

– Рядом с царицей будем мы! – вспыхнул Ксар. – А там… Я намекал на ее будущего сына.

– Стыдитесь, старейшины! – Скил тряхнул рукой. – Царь всегда был первым воином на поле брани! Или видели, как он показывал спину? – Зло оглядел Мадия и Ксара, зацедил сквозь зубы: – Царь здоров, и бег скакуна его легок. У кого повернется язык, чтобы сказать обратное? Боги берегут его, побережем и мы. Это говорю вам я, предводитель царской конницы, лучшей из всех племен.

Гневно сопя, Скил отвернулся от них, Агай сидел в той же позе, положив на колени персидский меч, и, казалось, спал.

– Почему, Скил, не берешь женой дочь его Олу? – будто жалеючи, шепнул Ксар. – Кто не знает, что ты почти зять царя? Бог наш Папай, если принести ему добрую жертву, даст наследника Агаю, а тебе сына. Тогда пусть Агай правит нами, пока подрастет новый владыка, твой сын. – Он сделал паузу. – Или ты будешь рад видеть царевну женой белоголового кузнеца?

При этих словах Скил приузил глаза, на изуродованном лице заходили желваки. Он медленно развернулся к старейшине.

– Молчи, Ксар. Не в воле смертных решать за богов. – Облизнул губы. – И зачем, Ксар, когда ты стучишь в грудь кулаком, звенит под одеждой панцирь? Или ты скакал к нам смещать царя и предвидел сечу? Забыл, что вне боя мы не прячем грудь под железо?

– Я мчался на встречу с послами врага! – огрызнулся Ксар, вертя в руках державную чашу.

– Мадий тоже прискакал, но не нарушил обычая. – Скил кивнул на старейшину пахарей. – А твои скотоводы что-то злобно стали поглядывать на людей царских. Зачем так? И сам ты, Ксар, говорят, даже в баню ходишь в панцире.

Ксар побледнел, набычился. В это время Агай шумно вздохнул, открыл глаза и махнул рукой, подзывая к трону старейшин. Они придвинулись к нему, готовые выслушать все, что прикажет старый, но еще грозный владыка.

– Тревога ваша мне понятна, – разглядывая их, грустно заговорил Агай. – Прошлой ночью летал я думами к небожителям, и повязка покоя упала с моей головы. Две белые ласточки влетели утром ко мне в шатер. Так я узнал о двух бедах. Одну привезли персиды, кто сдернет покров неизвестности с другой?

Старейшины клонили головы, не зная, что ответить владыке. Белых ласточек дано увидеть не всякому. Пошевеливая губами, Агай долго смотрел в пол, потом чуть приподнял руку с подлокотника трона.

– Ксар! – неожиданно властно позвал он. – Ты держишь то, что еще принадлежит мне.

Старейшина быстро опустился на колени и вложил чашу в растопыренную пятерню Агая.

– Думал, рука твоя устала, – оправдался он, снизу вверх глядя на владыку. – Не яри своего сердца, царь. Гнев – плохой советчик, а мы ждем от тебя мудрых слов.

– Стар я, да. Время гнет плечи, земля совсем стала близко. – Агай поднял голову. На суровом, грубой лепки лице его, все еще лежала печаль. – Стар. Уже не как вы держусь в седле. Но рука моя крепка и ловко держит гибельное железо акинака. Выгудеть ей и на тугой тетиве лука. Пусть народ знает об этом и не ропщет на мои годы. – Он свободной рукой заслонился от враз заговоривших было старейшин. – Молчите!.. Закон предков велит убрать царя, если он немощен и не имеет наследника. Вы так и поступите скоро, но… не прежде, чем я проучу Дария. Встань, Ксар.

Агай поднялся, шагнул к старейшинам. Седой и усохший, стоял он перед ними, крутоплечими, и печаль уходила с лица его.

– Воины! – любуясь ими, заговорил он. – Пятьдесят раз зеленели и увядали степи, как я вожу вас. И ни разу не видел лица робкого. И теперь не увижу. Я знал ваших отцов. Наши кони топтали землю Манны и Фригии, наши стрелы сдували со стен предателей мидийцев, которые теперь стали персидами. Разве не они созвали на дружеский пир скифских вождей и перекололи всех, трусы. Сильны были отцы ваши, но доверчивы. Вы молоды, не помните давнего, а я не забыл. И отцы ваши, отошедшие к теням предков, скорбят, не отомщенные. Что ж, не мы мидийцам припомнили старый долг, а сами они спешат заплатить за него. Скачи, Мадий, за Танаис к сарматам. Не беда, что надвинулись к нам они от Рипейских гор. Наши предки тоже пришлые, от самого восхода. Скажи Агафарсису: разве не одна степь дает жизнь нам и им? Или наш враг не пошевелит их, стоящих на пути в Скифию? Пусть держат копье против груди Персиды. Скачи и привези мне хорошие слова.

Мадий уронил голову на грудь, развернулся широким телом и быстро вышел из шатра Агай потрепал по плечу Ксара.

– Тебе путь к таврам. – Он нахмурил растрепанные брови. – Пусть их уши услышат, что я знаю, как хочет Дарий пройти в мои степи. Когда я сам захочу навестить Тавриду, мне не надо будет строить мост. Скажи: закройте путь персидам через пролив. Одна у нас будет беда, если ослушаетесь.

Агай и Скил остались вдвоем. Вечерело. За стенами шатра, далеко где-то мычали волы, ржали кони, слышался протяжный крик табунщиков. Солнце садилось в тучу. Последние лучи его, понизу, светили в открытое окно у входа. Сумрачно становилось в шатре. Серебряные сосуды у стен и развешанное оружие – все это смутно белело, и так же белела в померкшем нутре шатра голова Агая.

Бесшумно вошел слуга-раб с факелом. Красное пламя, стушеванное мягким войлоком стен, колебалось, и оттого чудилось, что по темным углам полно теплых шевелящихся тварей. Раб зажег светильник и удалился.

Глядя на красный лафтак огня, торчком стоящий над широкогорлым светильником, Агай вздохнул.

– Ну, Скил, – начал он, зная, что старейшина ждет его слов. – Тебе дорога к эллинам, в Ольвию. Толмач сказал – Дарий пойдет войной на Элладу. Значит, теперь у нас один враг, пусть знают. Требуй у них гоплитов. За этот год не возьму с них дани. Золото за скот и пшеницу тоже. Пусть дадут пеших воинов. Стратегу скажи: на стены Ольвии не надейтесь. Нам плохо станет – уйдем с кибитками за Гипанис или дальше – за Тирас. Как они поволокут дома свои из камня от персидов, когда останутся одни? Или Дарий не тронет эллинов, побоится далеких отсюда Афин? Передай, что не благословения бога Зевса жду я, не гладких речей бритоголовых жрецов, а тяжких воинов, прикрытых длинными щитами.

Старейшина ткнулся лицом в плечо Агая, круто отвернулся и пошел к выходу.

– Постой! – окликнул Агай. – Ты уходишь не с легким сердцем, почему?

Царь, положив чашу на сиденье трона, стоял у светильника и над широким пламенем потирал руки.

– Отвечай! – Агай скосил глаза на Скила. На лицо старейшины наплывала бледность, от чего перечеркнувший лоб, щеку и рот багровый шрам проступал особенна ярко.

– Дочь твоя… – проговорил он. – Долго ли сидеть ей одной у очага…

Внезапно пламя из чаши светильника упало набок, конец его потрепыхался, почадил черным и выпрямился. Царь повернул голову в сторону второй, внутренней половины шатра. Там на порожке возникла Ола. За ее спиной покачивался занавес входа.

– Отец, ты один? – спросила она, заслоняясь рукой от света.

На массивном золотом браслете, обхватившем ее легкое запястье, мерцали изумрудные точки.

– Скил со мной. Входи, – разрешил Агай.

Ола вскинула голову. Серебряная лента со множеством мелких жемчужных подвесок туго обхватила ее лоб. Высокий воротник длинного платья был усыпан пуговицами-бубенчиками. Ступая неслышно, девушка прошла вперед, встала радом с Агаем.

– Что привезли послы, отец? – тихо спросила она, устремив взгляд темных глаз на Скила. На юном лице ее лежали блики огня, округлая тень выпятила нижнюю капризную губу.

– Войну, – обронил Агай. – Кто скажет, что ждет нас… Я еще раз говорю тебе – вот стоит воин, достойный быть мужем дочери царя Скифии. Все ли противишься?

Ола тряхнула головой. Подвески тонко звякнули, закружились вокруг лица блестким хороводом.

– Да! – как отрубила. – Я хочу взять себе мужем другого. Оба знаете, кого.

Хотела сказать что-то еще, но не сказала, а только дрогнула пухлым ртом. На переносицу прямого носа, с едва заметной горбинкой, набежала упрямая складка, щеки потемнели от густого румянца.

Все еще грея руки над светильником, царь укоризненно пробормотал:

– Эллинская кровь матери мутит тебя. Подумай обо мне, злая. Дай увидеть внука, помоги умереть радостно. Чем тебе плох Скил?

– Скил хороший. Я радуюсь, когда он приходит сюда.

– Видишь – радуешься!? – с надеждой воскликнул Агай. – Он воин храбрый, а что в шрамах… Иззубренный меч – надежный меч.

– Опять ты за свое, отец! – Ола капризно притопнула. – Я сказала, мне спокойно в присутствии Скила. Разве этого мало вам?

Агай устало махнул рукой на задержавшегося было у входа Скила, и старейшина исчез. Ола бережно обхватила голову отца, прижалась к ней щекой. Растроганный внезапной лаской своенравной дочери, Агай гладил ее спину, хмурился, моргал и никак не мог сморгнуть с глаз мокрую пелену. Досадуя на невольную слабость, он решительно отстранил дочь.

– Ты поступаешь со мной хуже Дария, – пробурчал он, отвернув от нее лицо. – Вытесни из сердца Лога. Он рожден от женщины племени Росс. И не это самое худое. Он почему седой от рождения, от первого крика? Так не должно быть. От скифа рождается скиф, так всегда было, и предки наши не помнят другого.

– Мать его была белой, говорят, – ласково вставила Ола.

– Э-э, что мать! – Агай поглядел на дочь. – Она была женой славного воина. Зачем не родила ему сына-скифа?

Ола улыбнулась. Агай задумчиво рассматривал ее.

– Правда, Лог великий мастер. Это не от ранней ли седины? – проговорил он. – Я живу долгий век, но такого мастера не знал. Даже эллины завидуют его рукам.

– Да, отец! – вздохнула Ола. – Боги сидят вокруг него, когда он работает, и водят его рукой. Приблизь Лога, отец, возьми зятем.

– Хватит! – прикрикнул Агай. – Не натягивай полог позора на мою голову. Зятем моим будет равный тебе. Сын вождя или вождь. Слышал, есть у Агафарсиса сын Когул. Породнюсь с сарматами!

Ола поникла.

– Если я вытесню Лога из сердца, оно станет пустым. Я умру. Разве ты этого хочешь, – сказала она. – Вспомни мать мою. Не ты ли рано свел ее с этого света, насильно отобрав от другого?

Агай сгорбился, голова его меленько затряслась.

– Да, – подтвердил он, – но я держал ее здесь.

Царь прижал руки к груди.

– Здесь, – повторил он. – Но ей было плохо здесь.

– Так знай же! Мне будет плохо в груди и у Скила и у Когула!

– Иди к себе, – Агай махнул в сторону внутренней половины. – Я не умею с тобой говорить.

Ола прошла мимо. Он слышал шорох ее платья, позвякивание подвесок. Вдруг что-то вспомнив, Агай всмотрелся в спину дочери, окликнул:

– Ола!

Девушка обернулась, недоуменно посмотрела на отца. Агай подошел к ней, взял руку, поднес к глазам. На запястье дочери блестел знакомый ему браслет. Те же две золотые змейки обвивали друг друга чешуйчатыми телами, образуя витую спираль, и так же горели на месте глаз прежние изумруды.

– Вот она – вторая беда! – ужаснувшись своему открытию, простонал Агай. – Это браслет твоей бабки, моей матери, которая уже пятьдесят лет беседует с тенями предков!

Ола испуганно выдернула руку, отступила.

– Мне его дал Лог, – бледнея, призналась она. – Я пошлю узнать, где он взял его!

– Сними! – вскрикнул Агай. – Осквернителю священных гробниц – лютая смерть! Так велит закон, и никто не спасет нечестивца, даже ты!

Она торопливо сдвинула браслет на длинные пальцы. Агай ухватил его трясущейся рукой, сдернул прочь. Засовывая браслет в боковую прореху кафтана, царь прошаркал к трону, сел и, насупившись, вперил взгляд себе под ноги. Седогривая голова его четко пятнила на фоне пламени светильников, и со стороны сгорбленная фигура Агая казалась совсем неживой, черной. Только на золотой гривне под бородой да на носках мягких, вызолоченных сапог мерцали живые искорки.

Ола тихо отступила ко входу во внутреннюю половину шатра, расслабленной рукой отодвинула занавес.

– Кун! – неожиданно позвал царь и посмотрел в сторону дочери. Он не заметил ее в затемненном углу, отвернулся, выкрикнул строже:

– Ку-ун!

Девушка прикрылась занавесом и осталась стоять за ним. Что-то лязгнуло за порогом главного входа, тяжелый ковер отпрянул вбок, и в шатер впрыгнул начальник стражи. Увидев тихо сидящего на троне Агая, Кун так и замер с вытянутой вперед левой рукой, которой только что отшвырнул ковер. Правая прижимала к бедру ножны короткого меча-акинака, украшенного на рукояти оскаленной головой вепря.

– Я пришел, – неожиданно спокойным голосом доложил Кун, глядя на царя из-под надвинутого на глаза котловидного шлема. Лица начальника стражи, густо заросшего волосом, было не разглядеть. Только под самым обрезом шлема раскосо и холодно, будто два ромбических наконечника копий, отсвечивали напряженные глаза.

– Мастера доставь ко мне, – приказал Агай. – В руках у него и золото и железо становятся воском и меняют форму, как он хочет. Теперь я хочу посмотреть, сможет ли он изменить то, что посылает ему судьба.

Агай прикрыл веки, но Кун не уходил. Царь помолчав, спросил:

– Ты еще здесь, и ты ждешь. Чего?

– Сегодня ночь гаданий, царь. Впустить ли женоподобных мужей? – прогудел Кун. – Они пришли.

Взмахнул бровями и снова нахмурился Агай.

– Зови, – кивнул он. – Мастера сюда, быстрее. Держи под рукой.

Кун вышел. Донесся его глухой голос, заржали кони, ухнул под копытами степной суглинок, и разнотоп быстро откатился и затих.

Агай, казалось, задремал, но когда в шатер вошли два прорицателя-энарея, он поднял голову, улыбнулся им и повел рукой, приглашая к подножию трона.

Они приблизились, поклонились, уселись на ковре, вынимая из кожаных сум предметы гадания. Это были грузные, с покатыми плечами и широким тазом мужчины, одетые в женское платье. Их волосы на затылке были забраны в узел, бороды заплетены в жидкую косу, уши оттягивали серебряные серьги. Не спеша разбросив по ковру ивовые прутья, согнутые маленькими обручами, а в центр их поместив корочки сухой липовой коры, прорицатели все это сбрызнули водой из алебастрового сосуда и замерли, пошевеливая губами, глядя перед собой грустными, потухшими глазами.

Агай сидел молча, почтительно. Первыми говорить будут они – летающие духом к божествам, знающие судьбу каждого человека племени.

Сбрызнутая водой липовая кора разгладилась, образуя рваными краями причудливые очертания зверей и птиц, а отдельные ивовые кольца медленно распрямились. Младший энарей сучил на колене шерстяную нить, как бы скручивая воедино разрозненные пути чьей-то судьбы, Старший водил рукой по коре и прутьям. Потряхивая бубенчиками, строго вещал:

– Весть черная меж двух морей приползла к тебе и ужалила. Видишь? – Он ткнул пальцем в распрямившийся прут. – Вытянулся к тебе!.. Это прошло, уползло дурное. Еще одна весть, эта добрее. Насыпаться большому кургану: у ног твоих круг, подошва его.

Старец прошелся желтым пальцем по обручу. Агай печально покивал, соглашаясь с услышанным, ясно представил ряд древних курганов на берегах Борисфена за порогами и мысленно насыпал еще один, свежий, свой.

Между тем предсказатель сгреб в кучку липовую кору, сверху налег на нее руками, разворошил.

– Врага жди к себе, его не страшись – все прах будет, – проговорил он, отряхивая ладони. – Это сам увидишь и с вестью доброй поспешишь к предкам.

Старец умолк, долго сидел с закрытыми глазами. Лицо его нервно подергивалось.

– Ликованье великое слышу, – прошептал он. – Отогреться сердцу твоему молодой радостью. Жди – наследник у порога.

При этих словах Агай выпрямился, глаза его затеплились. Наследник! Вот что обласкало слух старого царя. Воин, он не страшился скорой смерти. Смерти нет. Есть переселение в заоблачную кибитку предков, и там снова вечная борьба и труд. Так уж от века положено богами.

– Высокий белый человек станет отцом рожденного для трона, – шептал энарей, но вдруг замолк и распахнул выцветшие глаза, сам ли не поверив словам своим или испугавшись, произнеся их.

Владыка медленно приподнялся с трона. О каком человеке услышал он, было понятно. Удивило другое, и он сказал об этом:

– Ты пророчишь нелепое, кудесник! Можно ли ему предсказывать такое, когда уже сегодня он будет стучаться в царство теней?

Предсказатель предостерегающе поднял руку, глянул на царя гневно.

– Убойся так думать, царь! – слабо выкрикнул он. – Судьбу живущим выкладывает не рука смертного. Не спорь с Ним, а мы слуги Его.

Агай промолчал. Спорить с энареями не дано никому. Он наблюдал, как предсказатели прячут в суму ивовые прутья, кору, и чувствовал себя обманутым, одиноким. Между тем энарей собрались и вопрошающе уставились на царя.

– Идите с миром, – повелел он.

– Я сказал не все, – зашевелил запавшими губами старший предсказатель. – Богам еще угодно открыть для тебя тайное… Ты, царь, жить будешь, пока живет он, зять твой скорый. Непогрешима воля небожителей.

Предсказатели удалились. Смятенный их словами, Агай долго сидел один. Ола хотела подойти к нему, но мрачная неподвижность отца пугала ее. Она ушла на свою половину, стала дожидаться возвращения начальника стражи.

Агай вышел из шатра мрачный. Два воина сидели у входа, зажав между коленями короткие копья. Увидев царя, стражи поднялись на ноги, почтительно расступились. Он прошел мимо, обогнул шатер, глядя на освещенное яркой луной море.

Долгое время кочующий по степям Агай не понимал – зачем так много воды налито в одном месте, воды плохой, которую не пьют кони? Что за сосуд – огромный и загадочный – удерживает ее в себе, ревущую волнами, готовую раздробить края чаши и выплеснуться?

Сейчас море было тихим. Лунная дорожка лежала на нем, лениво поигрывая голубыми осколками. Иногда дорожку перечеркивали тени пасущихся на берегу коней или она пропадала, когда на луну с размаха набегали облачка. Все в мире жило, шевелилось, и так будет вечно.

Царь не любил море и считал свое становище на берегу временным. Разве мала степь? Он не хотел мириться с тем, что с севера, запада и востока его земли давно наполняются уже другими племенами, пришедшими из дальних далей. Они поселяются на степях его предков крепко, навсегда. Навсегда ли? Разве не рвалась степь воплем и гиком, когда он водил на пришельцев своих сросшихся с конями воинов? Водил, когда надо было доказать, на чьей стороне сила и боги, а значит, и чья она – степь! И разве не его племена пахарей и скотоводов надежно прикрывают его царских скифов с севера и запада, а он отсюда готов защитить их, кормильцев, за трудами отвыкших от мечей.

Он не любил море и потому, что здесь, на самой кайме его степей, поселились и размножают города эллины, эти бритые люди, оставившие где-то за дальней синевой свою гордую родину. Теперь, глядя на них, люди степей все чаще смотрят себе под ноги, будто хотят вкопать в землю свои кибитки, обнести их стенами и засесть в городищах. А как же степь? Обманутая, она отомстит бросившим ее. Что происходит с людьми? Вот и Скил, его правая рука, заглядывается на эллинские города и уже лопочет по-ихнему. Глядишь, и обреет себя!

Агай взялся рукой за гривну. Ветер налетал тугими порывами, относил вбок космы волос, шевелил бороду, но царю не хватало воздуха. Он сорвал гривну, оттянул ворот кафтана. Эллины! Он искал с ними только военного союза, надеясь при беде опереться на их грозные когорты. Не с этой ли целью взял себе женой дочь афинского стратега, приплывшего сюда с эллинами на многих кораблях. Когда это было? Прошло всего двадцать весен, а уж сколько понастроили они жилищ и обнесли их стенами. Тут и там шумят их города, скоро не хватит пальцев, чтобы счесть их… Да, они дали жену, но потом отобрали. Разве не от печали по ним ушла она совсем молодой к своим предкам? Сын – надежда и наследник – тоже удалился вослед за матерью, потому что тянулся душой к эллинским домам, в которых стоят их непонятные белокаменные боги.

Царь отвернулся от моря и стал смотреть в ту сторону, где лежали широкие и спокойные степи. Его степи. Кибитки на четырех – и шестиколесных телегах не мешали Агаю видеть нужное. Взгляд как бы проникал сквозь них, и царю открывались закрытые сумерками и расстоянием дали. И как петля за петлей падает с клубка шерстяная нить, разматываясь до того, самого первого виточка, образующего клубок, так и перед глазами Агая замелькали, смахивая друг друга, годы. И в который раз увидел он себя на руках отца, увидел мать, стоящую рядом и гордую происходящим. Вот конюх подводит царского скакуна, сильные руки отца швыряют маленького Агая на спину коня. Воля! Скакун встает на дыбы, сечет копытами воздух и, еще не упав на передние, задними отталкивается от земли и делает первый прыжок. Ветер бьет по глазам, выжимает слезы, летят мимо полевые цветы, отбрасывая на сторону яркие головки. Степь, будто кто ее гладит широкой ладонью, волнуется ковылем, глушит удары копыт, а перед оскаленной мордой легконогого скакуна шарахаются ввысь комочки перепелов, да невиданными прыжками уходят вперед спугнутые с лежек горбоносые сайги.

Потом у кибитки он, полумертвый от захватившей дух радости, падает в тревожно вскинутые руки матери и вскрикивает от боли, раскровянив бок о ее золотой змеевидный браслет.

– О, боги! – вздохнул Агай, и видение отшатнулось от глаз, зябко подрожало и растаяло. Вместо давних, наполненных тугим ветром ковыльных степей, царь снова увидел ряды кибиток, облитых светом луны, черный силуэт собаки, дробящей кость возле распертого спицами огромного колеса, и свою длинную, растрепанную тень. Он нехотя повернулся к морю и, не глядя на него, зашагал к шатру. Воспоминания бесследно схлынули и унесли недолгий покой. Только что отмякшее было лицо Агая вновь стало жестким, озабоченным, и, увидев это лицо, Ола, поджидающая отца у входа, побледнела, больно вцепилась ногтями в плечо низкорослой служанки, отчего та испуганно ойкнула и, испугавшись больше прежнего, присела у ног царевны.

– Ты почему не спишь? – Агай вскинул бороду на Олу, подождал ответа и, не получив его, насупленно прошел мимо. Стража расступилась, но царь не вошел в шатер, а, постояв у порога, спросил:

– Ждешь, что я прощу его, если будешь рядом, дочь?

Половина лица Олы в тени, вторая, высветленная луной, мертвенно бледна, и огромный просящий глаз напряжен и неподвижен. И опять царь не дождался ответа. Он в гневе повернулся, выхватил у стражника тяжелое копье, грянул чернем о землю.

– Отвечай, чего ждешь? – прикрикнул Агай и откачнул от себя копье, которое ловко подхватил стражник, и отступил к порогу.

– Жду-у, – чуть слышно прошептала Ола. – За него вступились боги, и ты не ослушаешься их воли…

Топот, долетевший до слуха царя, не дал ему дослушать дочь. Он вгляделся в улицу, образованную рядами кибиток, увидел темное пятно, что, накатываясь на него, преображалось и вот уже группой всадников подлетело к шатру. С переднего коня, оттолкнувшись руками от луки седла, спрянул быстрый Кун и, поблескивая шлемом, подошел к Агаю.

– Ты сказал – я взял его, – хмуро доложил он и ткнул в плечо короткой нагайкой.

Воины подвели мастера к царю. Ветер во время скачки растрепал его длинные волосы, и они льняной путаницей завесили лицо. Он пытался сдуть их с глаз и не мог. Тогда Кун, привстав на носках, разобрал пряди, заложил за уши Лога.

– За что, царь? – спросил мастер, тряхнув скрученными руками. – Твой заказ, владыка, совсем готов, и ты получишь его раньше срока. Не праведен гнев твой.

– Огня! – приказал Агай.

Появились факелы. В прыгающем свете люди стояли неподвижно, а тени их припадочно бились на ископыченной земле. Царь всунул руку в прореху кафтана, но вынимать браслет не спешил. Что-то в мастере смущало его. Он наклонил руку слуги с факелом к лицу Лога. Настороженные, но ясные глядели на Агая глаза, неприятные ему тем, что цветом напоминали воды Понта над отмытым глубинным песком. И, как всегда при виде их, царю снова стало не по себе. Он оттолкнул руку, держащую факел, и ненавистный цвет пропал, смытый хлынувшей под брови мастера черной тенью.

– Что сработал в эти дни? – спросил Агай. – Я знаю, ты не ленив.

– Доделываю твой шлем, царь, – заговорил Лог, и в голосе его послышалась гордость. – Он будет точной копией того, как ты велел. Сделал и чеканку, и насечку, теперь вправлю камни. Будешь доволен работой.

– Еще что? – нетерпеливо потребовал Агай.

Лог опустил голову, исподлобья оглядел окруживших его воинов и заметил Олу. Она стояла, наложив руки на горло, и, казалось, душила себя. На ее запястье он не увидел браслета, надетого им самим при встрече тайной и скорой. Это испугало его. Простолюдин, дарящий украшения дочери Скифии! За такое посадят на повозку с сеном, бросят к ногам огонь и пустят вскачь коней.

– Еще я придумал и изготовил наконечники для стрел. – Громче, чем надо, заговорил Лог. – Это будет дальнобойный лук, такого нет ни у одного вождя.

Он говорил, но царь слушал вполуха. Ола делала Логу какие-то знаки, и не очень скоро он понял их смысл, а когда понял, то, не давая прорваться царскому гневу, признался:

– А раньше я сделал браслет…

– Ты? Браслет? – загремел Агай и рывком выдернул его из кармана. – Этот?!

Царя трясло. Он держал браслет перед глазами мастера, силился кричать еще, но только сглатывал и не мог проглотить подкативший к горлу комок дурноты от святотатственных слов Лога.

Ола быстро подошла и встала между ним и мастером. Бледное лицо ее в прыгающем свете факелов исказилось, и девушку было не узнать.

– Отец! Ты поступишь с ним, как захочешь, – заговорила она, широко глядя на Лога. – Но пусть мастер докажет, что сделал браслет он. Я так хочу. А не сумеет… Отец, я скифянка, и я за надежный, пусть иззубренный меч!

– Развяжите, – хрипло потребовал Лог. – Этот браслет с секретом, о котором не знает никто, даже царевна.

По знаку царя Кун начал распутывать ремни. Пока он возился с ними за спиной Лога, мастер попросил:

– Подтверди, царевна, что сама попросила у меня браслет.

– Да, – по-прежнему глядя на Лога, кивнула Ола. – А ты упрямился, отдал только назавтра…

Агай поднял руку, и Ола замолкла.

– Ты не мог его сделать. Он уже был, когда тебя не было на свете. – Царь теребил бороду. – Речь твоя, мастер, путана, как твои орнаменты на обкладке горитов. Теперь говори прямо и ясно. Откуда у тебя этот… мой браслет?

Лог стоял с опущенными, затекшими руками. Рядом замер настороженный Кун, готовый пересечь любое резкое движение мастера. Лог поднял руку, протянул ладонью к царю, и тот, помедлив, положил на нее браслет. Мастер повернул одну изумрудную головку и отнял ее от чешуйчатых переплетшихся тел. За головкой потянулась длинная прядь белых волос.

– Это мои, – сказал Лог и, повернув затылок к Агаю, приложил к голове прядь. – Я срезал их здесь.

Агай снова притянул к себе факел. На затылке мастера четко, ступеньками проступали выстриги. Царь неопределенно хмыкнул. И не понять было – вспомнил ли он слова предсказателя или дивился простодушию Лога.

– Видишь, отец? – шепнула Ола, прижимаясь к Агаю и радостно поглядывая на Лога. Царь чувствовал ликующий перестук ее сердца, но радость дочери была ему неприятна. Само собой представилось, как его последняя надежда, слабый росток его рода безвозвратно теряется так, как теряется пущенная в камыш стрела: без пользы, без дела. И он с досадой отстранил дочь.

– Я еще не слеп, – буркнул он. – Ты, мастер, сам придумал браслет таким или видел подобное?

– Видел! – живо подтвердил Лог. – Его мне приносил воин показать, но сразу же унес. Я раньше ни разу не встречал этого воина среди наших. Он очень просил сделать копию побыстрее. Я сделал, но воин за ним не пришел. Тогда, да минует дерзкого гнев твой, я потрудился еще и тайно спрятал в браслете свои пряди.

– Они белые, к худу положил?

– Царь! В краях, откуда родом мать моя, белый цвет – свят. Так она говорила. Он приносит радость, отводит дурной глаз. – Лог посмотрел на Олу. – Я, раб ее, хочу ей добра, верь мне.

Агай задумчиво глядел в темноту.

– Как не верить? – Он пошевелил бровями. – Однако когда конь белый, это хорошо. А зачем человеку быть марким? Повелеваю тебе найти того воина. Так надо для тебя же. Ты искусен и, можешь, слишком, но… отыщи его. Сейчас отпускаю тебя живым, а чтобы не убежал – не прикажу стреножить, как дикого скакуна. Ты и так связан. И крепкие путы эти накладывают на человека не враги, а он сам. И, глупый, рад.

Лог все еще держал на ладони разъятый браслет. Царь взял его, выдернул из головки прядь волос, отбросил в сторону. Потом вставил головку на место и отдал браслет Оле.

– Волосы должны быть на своем месте, – объяснил он. – Иди спать, дочь. Видишь, боги держат над ним руки.

Ола со служанкой отошла, у порога задержалась, оглянулась на Лога. Губы ее шевельнулись, мелькнул ясный серпик зубов и пропал. Ола скрылась за ковром. Агай смотрел на сильные руки мастера, думал: «Много бы дал Ольвийский стратег, чтобы иметь у себя такого. Но я не расстанусь с тобой мастер, пока не убью тебя в сердце Олы». И тут до слуха царя донесся едва различимый голос:

– Судьбы людские выкладывает не рука смертного, не спорь с Ним.

Агай встревоженно повернулся на этот внезапный, убежденный голос, но никого не увидел. Только ветер шевелил колпак шатра, да неприкаянно выла вдалеке степная волчица. Плотная темень обступила высветленный факелами круг, и ничего дальше этого круга нельзя было разглядеть. Пропало нелюбимое море с лунной дорожкой, сама луна и блесткая высыпь звезд. Царь возвратил тоскующий взгляд на высветленный круг.

– Кто говорил? – спросил он.

– Никто, ничего, владыка, – ответил Кун.

– Дать мастеру коня, – распорядился Агай. – Пусть воины проводят его до кузни. И берегите его, как бы меня берегли… Новый лук придумал, хорошо… Нужен мне, глаз не спускайте.

Царю снова не хватало воздуха. Оттянув ворот кафтана, он повернулся к людям сутулой спиной, пошел в шатер.

– Кун, удвой стражу, – подцепляя носком сапога край ковра, приказал он. – Сам приди, ляжешь у ног.

За владыкой хлопнул прикрывающий вход тяжелый ковер.