"METPO" - читать интересную книгу автора (Глуховский Дмитрий)

Глава 9

- Через повешенье, - заключил комендант.

Нещадно стуча по барабанным перепонкам, грянули аплодисменты.

Артём с трудом приподнял голову и осмотрелся по сторонам. Открывался только один глаз, другой совсем заплыл – допрашивавшие его старались изо всех сил. Слышал он тоже не очень хорошо, звуки словно пробивались сквозь толстый слой ваты. Зубы вроде были все на месте. Хотя, с другой стороны, зачем ему теперь зубы?

Опять тот же светлый мрамор, обычный, набивший уже оскомину белый мрамор. Массивные железные люстры под потолком, когда-то, наверное, бывшие электрическими светильниками. Теперь в них торчали коптящие сальные свечи, и потолок над ними был совсем чёрным. Горело всего две таких люстры на всю станцию, в самом конце, где убегала наверх широкая лестница, и в том месте, где стоял Артём – в середине зала, на ступенях мостика, открывающего боковой переход на другую линию.

Частые полукруглые арки, почти совсем не видно колонн, очень много свободного места. Что же это за станция?

- Казнь состоится завтра в пять часов утра на станции Тверская, - уточнил толстяк, стоящий рядом с комендантом.

Как и его начальник, он был одет не в зелёный камуфляж, а в чёрный мундир с блестящими жёлтыми пуговицами. Чёрные береты были надеты и на этих двоих, но не такие большие и не так грубо сделанные, как на тех солдатах в туннеле.

Действительно, очень здесь много было изображений орлов, трёхконечных свастик, повсюду лозунги и изречения, тщательно, с любовью вырисованные готическими буквами. Старательно пытаясь сфокусироваться на всё норовивших расплыться словах, Артём прочёл: «МЕТРО – ДЛЯ РУССКИХ!» «ЧЕРНОМАЗЫХ – НА ПОВЕРХНОСТЬ!» «СМЕРТЬ КРЫСОЕДАМ!» Были и другие, более отвлечённого содежания: «ВПЕРЁД, В ПОСЛЕДНЮЮ БИТВУ ЗА ВЕЛИЧИЕ РУССКОГО ДУХА!», «ОГНЁМ И МЕЧОМ УСТАНОВИМ В МЕТРО ПОДЛИННО РУССКИЙ ПОРЯДОК!», потом ещё что-то из Гитлера, на немецком, и сравнительно нейтральное «В ЗДОРОВОМ ТЕЛЕ – ЗДОРОВЫЙ ДУХ!». Особенно его впечатлила подпись, сделанная под искусным портетом мужественного воина с могучей челюстью и волевым подбородком и весьма решительного вида женщины. Они были изображены в профиль, так что мужчина немного заслонял собой свою боевую подругу. «КАЖДЫЙ МУЖЧИНА – ЭТО СОЛДАТ, КАЖДАЯ ЖЕНЩИНА – МАТЬ СОЛДАТА!» - гласил лозунг. Все эти надписи и рисунки почему-то занимали сейчас Артёма намного больше, чем слова коменданта.

Прямо перед ним, за оцеплением, шумела толпа. Народу тут было не очень много, и все одеты как-то неброско, в основном в ватники и засаленные спецовки, женщин почти не было заметно, и если это было показательно, солдаты скоро должны были кончиться. Артём мысленно ухмыльнулся. Он опустил голову на грудь – больше держать её прямо не хватало сил; если бы не двое плечистых конвоиров в беретах, поддерживающих его подмышки, он бы, конечно, и вовсе лежал.

Тут опять накатила дурнота, голова закружилась, и иронизировать больше не получалось. Артёму показалось, что его сейчас вывернет при всём стечении народа.

Тупое безразличие к тому, что с ним происходило, пришло к Артёму постепенно. Теперь у него оставался только какой-то отвлечённый интерес к окружавшему его, как если бы всё случилось не с ним, будто он просто читал книгу, и судьба главного героя интересовала его, конечно, но если бы он погиб, можно было бы просто взять с полки другую книжку, со счастливым концом.

А сначала его долго, аккуратно били, били терпеливые, сильные люди, а другие люди, умные и рассудительные, задавали ему вопросы. Комната была предусмотрительно облицована кафелем тревожного жёлтого цвета, с него было очень легко, наверное, отмывать кровь, но её запах отсюда выветрить было невозможно.

Для начала его научили называть сухопарого мужчину с зализанными русыми волосами и тонкими чертами лица, который вёл допрос, «господин комендант». Потом – не задавать вопросов, а отвечать на них. Потом - точно отвечать на поставленный вопрос, сжато и по делу. Сжато и по делу учили отдельно, и Артём никак не мог понять, как же это вышло, что все зубы остались на своих местах, хотя несколько сильно шатались и во рту был постоянный вкус крови. Сначала он пытался оправдываться, но потом ему объяснили, что этого делать не стоит. После он пытался молчать, но и это было неправильно, он скоро в этом убедился. Было очень больно. Это вообще очень странное ощущение, когда тебя бьёт в голову сильный здоровый мужчина – не то что боль, а какой-то ураган, который выметает все мысли, дробит на осколки чувства, и в момент удара он только немного отдаёт самой болью. Настоящие мучения приходят потом. Через некоторое время Артём наконец понял, что же надо делать. Всё было просто – надо только было оправдать ожидания господина коменданта. Если господин комендант спрашивал, не с Кузнецкого ли Моста Артёма прислали сюда, надо было просто утвердительно кивнуть. На это уходило меньше сил, и господин комендант не морщил недовольно свой безупречно славянский нос, а его ассистенты не наносили Артёму ещё одно телесное повреждение. Если господин комендант предполагал, что Артёма направили с целью сбора разведданных и проведения диверсий, например организации покушений на жизнь руководства Рейха (в том числе и самого господина коменданта) надо было опять согласно кивнуть головой, тогда тот довольно потирал руки, а Артём сберегал себе второй глаз. Но нельзя было просто кивать головой, надо было стараться прислушиваться к тому, что именно спрашивал господин комендант, потому что если Артём поддакивал невпопад, настроение у того ухудшалось, и один из его помощников пробовал, например, сломать Артёму ребро. Через полтора часа неспешной беседы Артём уже больше не чувствовал своего тела, плохо видел, довольно скверно слышал и почти ничего не понимал. Он несколько раз пытался потерять сознание, но его ободряли ледяной водой и нашатырём. Наверное, он был очень интересным собеседником.

В итоге о нём сложилось совершенно превратное представление – в нём видели вражеского шпиона и диверсанта, явившегося, чтобы нанести Четвёртому Рейху предательский удар в спину, обезглавив его, посеять хаос и подготовить вторжение противника. Конечной целью было установление антинародного кавказско-сионистского режима на всей территории метрополитена. Хотя Артём вообще-то мало понимал в политике, такая глобальная цель показалась ему достойной, и он согласился и с этим. И хорошо, что согласился, может, именно поэтому все зубы и остались на своих местах. После того, как последние детали были выяснены, ему всё-таки позволили отключиться.

Когда он смог открыть глаз в следующий раз, комендант уже дочитывал приговор. Когда последние формальности были утрясены, а официальная дата его расставания с жизнью - анонсирована общественности, на голову ему надели чёрную шапку, дотянув её до рта, и видимость ухудшилась. Смотреть было больше не на что, и замутило ещё сильнее. Еле продержавшись минуту, Артём прекратил сопротивление, тело его скрутила судорога и его вырвало прямо на собственные сапоги. Охрана сделала осторожный шаг назад, а общественность возмущённо зашумела. На какой-то миг Артёму стало стыдно, а потом он почувствовал, как голова его куда-то уплывает, а колени безвольно подгибаются.

... Сильная рука приподняла его подбородок, и он услышал знакомый голос, который звучал теперь почти в каждом его сне.

- Пойдём! Пойдём со мной, Артём! Всё закончилось! Всё хорошо! Вставай! – говорил он, а Артём всё не мог найти в себе сил встать, и даже поднять головы.

Было очень темно – наверное, мешала шапка, догадался он. Но как же её снять – ведь руки связаны за спиной? А снять необходимо – посмотреть, тот ли это человек, или ему просто кажется.

- Шапка...- промычал Артём, надеясь, что тот сам всё поймёт.

Чёрная завеса перед глазами тут же исчезла, и Артём увидел перед собой Хантера, он ничуть не изменился с тех пор, как Артём разговаривал с ним в последний раз, давным-давно, целую вечность назад, на ВДНХ. Но как он сюда попал? Артём тяжело повёл головой и осмотрелся. Он находился на платформе той же станции, где ему зачитывали приговор. Повсюду вокруг лежали мёртвые тела; только несколько свечей на одной люстре продолжали коптить. Вторая была погашена. Хантер сжимал в правой руке тот самый свой пистолет, который так впечатлил Артёма в прошлый раз – кажущийся гигантским из-за длинного, привинченного к стволу глушителя и внушительной надстройки лазерного прицела, «Стечкин». Он смотрел на Артёма беспокойно и внимательно.

- С тобой всё в порядке? Ты можешь идти?

- Да. Наверное, - храбрился Артём, но в этот момент его интересовало совсем другое. – Вы живы? У вас всё получилось?

- Как видишь, - устало улыбнулся тот. – Спасибо тебе за помощь.

- Но я не справился, - мотнул головой Артём, и его жгучей волной захлестнул стыд.

- Ты сделал всё, что мог, - успокаивающе потрепал его по плечу Хантер.

- А что случилось с моим домом? Что с ВДНХ?

- Всё хорошо, Артём. Всё уже позади. Мне удалось завалить вход, и чёрные больше не смогут спускаться в метро. Мы спасены. Пойдём.

- А что здесь произошло? – Артём оглядывался по сторонам, с ужасом видя, что почти весь зал завален трупами, и кроме их голосов, больше не слышно ни одного звука.

- Не имеет значения, - Хантер твёрдо смотрел ему в глаза. – Ты не должен об этом беспокоиться, - и, нагнувшись, он поднял с пола свой баул, в котором лежал чуть дымящийся в прохладе зала армейский ручной пулемёт. Лент с патронами почти больше не оставалось.

Он двинулся вперёд, и Артёму оставалось только догонять. Оглядываясь по сторонам, он увидел кое-что, что раньше ему было незаметно. С мостика, на котором он стоял, когда зачитывали приговор, свисали над путями несколько тёмных фигур.

Хантер молчал, широко вышагивая, словно забыв о том, что Артём еле передвигается. Как тот ни старался, расстояние между ними всё увеличивалось, и Артём испугался, что тот так и уйдёт, бросив его на этой страшной станции, весь пол которой был залит скользкой, тёплой ещё кровью, а население составляли сплошь мертвецы. Неужели я того стою, думал Артём, неужели моя жизнь весит столько же, сколько все их жизни, вместе взятые? Нет, он был рад спасению, но это тут было ни причём. Но все эти люди, наваленные сейчас беспорядочно, как мешки с тряпьём, на гранит платформы, друг на друга, на рельсы, оставленные навечно в той позе, в которой нашли их пули Хантера, - они умерли, чтобы он мог жить? Хантер с такой лёгкостью совершил этот обмен, как жертвуют в шахматах несколько мелких фигур, чтобы сберечь крупную... Он ведь просто игрок, а метро – это его шахматная доска, и все фигуры – его, потому что он играет сам с собой. Но вот вопрос – такая ли крупная, важная фигура – Артём, чтобы ради него умертвить стольких? Отныне, эта вытекшая на холодный гранит кровь, наверное, будет пульсировать в его жилах – он словно выпил её, отнял у других, чтобы продолжить своё существование. Неужели теперь всегда, всегда в нём будет течь стылая кровь всех этих убитых людей? Ведь тогда ему больше никогда не удасться согреться...

И он через силу побежал вперёд, чтобы нагнать Хантера и спросить, сможет ли он ещё когда-нибудь согреться, или у любого, самого жаркого костра ему будет так же холодно и тоскливо, как в зимнюю студёную ночь на заброшенном полустанке.

Но Хантер был всё так же далеко впереди, и может, потому Артёму не удавалось догнать его, что тот опустился на четвереньки и мчался по туннелю с проворством какого-то животного. Его движения казались Артёму неприятно похожими на... Собаку? Нет, крысу... Боже...

- Вы – крыса? – вырвалась у Артёма страшная догадка, и он сам испугался того, что сказал.

- Нет, - донеслось в ответ, - Это ты – крыса. Ты – крыса! Трусливая крыса!

- Трусливая крыса! – презрительно повторил кто-то чуть не над самым ухом и смачно харкнул.

Артём потряс головой и тут же пожалел о том, что это сделал. Ноющая тупой болью, от резкого движения она буквально взорвалась. Потеряв контроль над своим телом, он начал заваливаться вперёд, пока не уткнулся саднящим лбом в прохладное железо. Поверхность была ребристой и неприятно давила кость, но остужала воспалённую плоть, и Артём замер в этой позе на некоторое время, не в силах решиться ни на что большее. Отдышавшись, он осторожно попробовал приоткрыть левый глаз.

Он сидел на полу, уперевшись лбом в решётку, уходящую вверх до потолка и забиравшую с обеих сторон пространство низкой и тесной арки, спереди открывался вид в зал, сзади проходили пути. Все ближайшие арки напротив, как, надо думать, и с его стороны, были превращены в такие же клетки, и в каждой из них сидело по нескольку человек. Эта станция была полной противоположностью той, где его приговорили к смерти. Та, не лишённая изящества, лёгкая, воздушная, просторная, с прозрачными колоннами, широкими и высокими закругляющимися арками, несмотря на мрачное освещение и покрывающие её надписи и рисунки, казалась по сравнению с этой просто банкетным залом. Здесь же всё подавляло и пугало – и низкий, круглый, как в туннеле, потолок, едва в два человеческих роста высотой, и массивные, грубые колонны, каждая из которых была много шире, чем арки, прорубленные между ними. Они к тому же ещё и выступали вперёд, и в выдающуюся часть были вделаны решётки из сваренных толстых арматурных прутьев. Потолок арок жался к земле, так что до него без труда можно было бы достать руками, если они не были бы скручены за спиной проволокой. В ничтожном закутке, отсечённом решёткой от зала, кроме Артёма, находились ещё двое. Один лежал на полу, уткнувшись лицом в груду тряпья и коротко, глухо стонал. Другой, черноглазый и давно небритый брюнет, сидел на корточках, прислонившись спиной к мраморной стене и с живым любопытством рассматривал его. Вдоль клеток прогуливались двое крепких молодцев в камуфляже и неизменных беретах, один из которых держал на намотанном на руку поводке крупную собаку, время от времени осаживая её. Они-то, надо думать, и разбудили Артёма.

Это был сон. Это был сон. Это всё приснилось.

Его повесят.

- Сколько времени? – с трудом ворочая разбухшим языком, выговорил он, косясь на черноглазого.

- Половина десятого, - охотно ответил тот, выговаривая слова всё с тем же странным акцентом, что Артёму приходилось слышать на Китай-Городе: вместо «о» - «а», вместо «и» - «ы», и не «е», а, скорее, «э», и уточнил, - вэчера.

Половина десятого. Два с половиной часа до двенадцати – и ещё пять до... до процедуры. Семь с половиной часов. Нет, пока думал, пока считал – времени осталось ещё меньше.

Раньше Артём всё пытался себе представить – что же должен чувствовать, о чём должен думать человек, приговорённый к смерти за ночь до казни? Страх? Ненависть к палачам? Раскаяние?

Внутри него была только пустота. Сердце тяжело бухало в груди, в висках стучало, во рту медленно скапливалась кровь, пока он её не проглатывал. Кровь была запаха мокрого, ржавого железа. Или это влажное железо имело запах свежей крови?

Его повесят. Его убьют.

Его больше не будет.

Осознать это, представить это себе у него никак не получалось.

Всем и каждому понятно, что смерть неизбежна. В метро смерть была повседневностью. Но всегда кажется, что с тобой не случится никакого несчастного случая, пули пролетят мимо, болезнь обойдёт стороной. А смерть от старости – это так нескоро, что можно считать, что этого не будет. Нельзя жить в постоянном сознании своей смертности. Об этом надо забыть, и если такие мысли приходят всё-таки, надо их гнать, надо душить их, иначе они могут пустить корни в сознании и разростись, и их ядовитые споры отравят всё существование тому, кто поддался. Нельзя думать о том, что и ты умрёшь. Иначе можно сойти с ума. Только одно спасает человека от безумия – неизвестность. Жизнь приговорённого к смерти, которого казнят через год и он знает об этом, жизнь смертельно больного, которому врачи сказали, сколько ему ещё остаётся – они отличаются от жизни обычного человека только одним: те точно или приблизительно знают, когда умрут. Обычный же человек пребывает в неведении, и поэтому ему кажется, что он может жить вечно, хотя не исключено, что на следующий день он погибнет в катастрофе. Страшна не сама смерть. Страшно её ожидание.

Через семь часов.

Как это сделают? Артём не очень хорошо представлял себе, как вешают людей, у них на станции был однажды расстрел предателя, но Артём был ещё маленький и мало что смыслил, да и потом на ВДНХ из казни не стали бы делать публичное представление. Ну, наверное, верёвку на шею... и либо подтянут к потолку... либо на табурет какой-нибудь... Нет, об этом не надо думать.

Хотелось пить.

С трудом он переключил заржавевшую стрелку и вагонетка его мысли покатилась по другим рельсам – к застреленному им офицеру. К первому человеку, которого он сам убил. Перед глазами снова встала та картина – как невидимые пули впиваются в широкую грудь, перетянутую портупеей, и каждая оставляет после себя прожжённую чёрную отметину, тут же набухающую свежей кровью. Он не ощущал никакого, ни малейшего сожаления о сделанном, и это удивило его. Когда-то он считал, что каждый убитый будет тяжким грузом висеть на совести убившего, являться ему во снах, тревожить его старость, притягивать, словно магнит, к себе все его мысли. Нет. Оказалось, что это совсем не так. Никакой жалости. Никакого раскаяния. Только мрачное удовлетворение. И Артём понял, что если убитый придёт к нему в кошмаре, он просто равнодушно отвернётся от него, и призрак бесследно сгинет. А старость... Старости теперь не будет.

Ещё меньше времени осталось. Наверное, всё-таки на табурет. Когда остаётся так мало времени, надо ведь думать о чём-то важном, о самом главном, о чём раньше никогда не удосуживался, всё откладывал на потом, о том что жизнь прожита неправильно и, будь она дана ещё раз, всё сделал бы по-другому... Нет. Никакой другой жизни у него в этом мире быть не могло, и нечего тут было переделывать. Разве только тогда, когда этот делал контрольный выстрел в Ванечкину голову, не бросаться к автомату, а отойти в сторону? Но не получилось бы, и уж Ванечку и Михаила Порфирьевича ему точно никогда не удалось бы прогнать из своих снов. Что стало со стариком? Чёрт, хоть глоток бы воды!

Сначала выведут из камеры... Если повезёт, поведут через переход, это ещё немного времени, если не наденут опять на глаза проклятую шапку, он увидит ещё что-нибудь, кроме прутьев решётки и бесконечного ряда клеток.

- Какая станция? – разлепил ссохшиеся губы Артём, отрываясь от решётки и поднимая глаза на соседа.

- Твэрская, - отозвался тот и поинтересовался, - слушай, брат, а за что тэбя сюда?

- Убил офицера, - медленно ответил Артём. Говорить было трудно и совсем не хотелось.

- Эээ...- сочувственно протянут небритый. – Тэпер вэшат будут?

Артём пожал плечами, отвернулся и опять прислонился к решётке.

- Точно будут, - обиженно заверил его сосед.

Будут. Скоро уже. Прямо на этой станции, никуда не поведут.

Попить бы... Смыть этот ржавый привкус во рту, смочить пересохшую глотку, тогда, может, и смог бы он разговаривать дольше, чем минуту. В клетке воды не было, в другом конце стояло только зловонное жестяное ведро. Попросить у тюремщиков? Может, приговорённым делают маленькие поблажки? Если бы можно было высунуть за решётку руку, махнуть ей... Но руки были связаны за спиной, проволока врезалась в запястье, кисти вспухли и потеряли чувствительность. Он попробовал крикнуть, но вышел только хрип, переходящий в раздирающий лёгкие кашель.

Оба охранника приблизились к клетке, как только заметили его попытки привлечь внимание.

- Крыса проснулась, - осклабился тот, что держал на поводке собаку.

Артём запрокинул голову назад, чтобы видеть его лицо и натужно просипел:

- Пить. Воды.

- Пить? – деланно удивился собачник. – Это ещё зачем? Да тебя вздёрнут вот-вот, а ты – пить! Нет, воду на тебя мы переводить не станем. Может, раньше подохнешь.

Ответ был исчерпывающим, и Артём устало прикрыл глаза, но тюремщики, видимо, хотели с ним ещё поболтать о том, о сём.

- Что, падла, понял теперь, на кого руку поднял? – спросил второй. – А ещё русский, крыса. Из-за таких вот подонков, которые своим же нож в спину засадить норовят, эти вот, – он кивнул на отодвинувшегося вглубь клетки Артёмова соседа, - скоро всё метро заполонят, и простому русскому человеку дышать не дадут.

Небритый скромно потупился. Артём нашёл в себе силы только опять пожать плечами.

- А ублюдка этого твоего славно шлёпнули, Сидоров рассказывал, пол-туннеля в кровище, - вступил первый. – И правильно. Недочеловек. Таких тоже нужно всех уничтожать. Они нам... генофонд! – вспомнил он тяжёлое слово, - портят. И старикашка ваш тоже сдох, - заключил он.

- Как?..- всхлипнул Артём. Боялся он этого, боялся, но надеялся, вдруг не умер, не убили, вдруг он где-то тут, в соседней, может быть, камере...

- А так... Сам подох. Его и поутюжили-то совсем чуток, а он возьми да отбрось копыта, - охотно пояснил собачник, довольный, что Артёма наконец задело за живое.

«Ты умрёшь. Умрут все близкие твои...» Он словно снова увидел, как Михаил Порфирьевич, обо всём на свете позабыв, остановившись посреди тёмного туннеля, листает свой блокнот, а потом взволнованно повторяет последнюю строчку. Как там было? «Дер тотен татенрум»? Нет, ошибся поэт, славы деяний тоже не останется. Ничего не останется. Потом вспомнилось ему почему-то, как Михаил Порфирьевич тосковал по своей квартире, особенно по кровати. Потом мысли, загустевая, потекли всё медленней и под конец совсем остановились. Он снова упёрся лбом в решётку и тупо рассматривал повязку на рукаве тюремщика. Трёхконечная свастика. Странный символ. Похожий то ли на звезду, то ли на искалеченного паука.

- Почему три конца? – спросил он. – Почему три?

Но пришлось ещё кивать головой, указывая на повязку, пока охранники поняли, что он имеет в виду и соблаговолили объяснить.

- А сколько тебе надо? – возмутился тот, с собакой. – Сколько станций, столько и концов, идиот. Символ единства. Погоди, до Полиса доберёмся, четвёртый добавим.

- Да какие станции! – вмешался второй. – Это ж древний исконно славянский знак! Называется - солнцеворот! Это уже фрицы потом у нас переняли! Станции, дурья башка!

- Но солнца ведь больше нет...- выдавил Артём, чувствуя, как перед глазами снова встаёт мутная пелена, смысл услышанного ускользает, и он отходит во мглу.

- Всё, крыша съехала, - удовлетворённо определил собачник. – Пойдём, Сень, ещё с кем другим покалякаем.

Он не знал, сколько времени прошло, пока он был в этом странном забытьи, лишённом мыслей и видений, лишь изредка дававшем проскользнуть каким-то смутным образам, напитанном вкусом и запахом крови, иссушённом и иссушающим. Как бы то ни было, он был рад, что тело его сжалилось над его рассудком, убило все мысли и тем самым освободило разум от саморазъедания и тоски.

- Э, братишка! – тряс его за плечо сосед по камере. – Нэ спи, уже долго спишь! Уже чэтыре час почти!

Артём трудно, словно к ногам была привязана чугунная гиря, пытался всплыть на поверхность из бездны, в которую погрузилось его сознание. Реальность возвращалась не сразу, она медленно вырисовывалась, как проступают нечёткие очертания на негативе, опущенном в раствор для проявки.

- Сколько? – прохрипел он.

- Чэтыре часа бэз дэсяти,- повторил черноглазый.

Без десяти четыре... Наверное, минут через сорок за ним уже придут. И через час десять минут... Час и десять минут. Час и девять минут. Час и восемь. И семь.

- Тэбя как зват? – спросил сосед.

- Артём.

- А мэня – Руслан. Моего брат Ахмед звали, его сразу расстрэляли. А со мной нэ знают, что дэлат. Имя – русское, ошибится нэ хотят, - черноглазый был рад, что наконец удалось завязать разговор.

- Откуда ты?

Артёму не было это интересно, но болтовня небритого соседа помогала ему заполнять голову, не надо было ни о чём думать. Не надо было думать о ВДНХ. Не надо было думать о миссии, которую ему дали. Не надо думать о том, что произойдёт с метро. Не надо. Не надо!

- Я сам с Киевской, знаэш, где это? Ми называем – солнечная Киевская... – белозубо улыбнулся Руслан. - Там много наших, всэ почти... У меня там жена остался, дэти – трое. У старшэго шэст пальцев на руках! - гордо добавил он.

...Пить. Не стакан, хотя бы глоток. Пусть тёплой, он был согласен и на тёплую. Пусть нефильтрованную. Любую. Глоток. И забыться опять, пока не придут за ним конвоиры. Что бы опять стало пусто и ничто не тревожило. Чтобы не крутилась, не зудела, не звенела мысль, что он ошибся. Что он не имел права. Что он должен был уйти. Должен идти дальше. Отвернуться. Заткнуть уши. Перебраться с Пушкинской – на Чеховскую. И оттуда – один перегон. Так просто. Всего один, и всё сделано, задание выполнено. Он жив.

Пить. Руки так затекли, что он их совсем не чувствовал.

Насколько проще умирать тем, кто во что-нибудь верит! Тем, кто убеждён, что смерть – это не конец всего. Тем, в глазах которых мир чётко разделяется на белое и чёрное, кто точно знает, что надо делать, и почему, кто несёт в руке факел идеи, веры, и в его свете всё выглядит просто и понятно. Тем, кто ни в чём не сомневается, ни в чём не раскаивается. Они умирают легко. Они умирают с улыбкой.

- Раншэ фрукты вот такие были! А какие цвэты красивые! Я дэвушкам дарил - бэсплатно, а они мне улыбалис, – доносилось до него, но эти слова больше не могли отвлечь его.

Из глубины зала послышались шаги, шло несколько человек, и сердце у Артёма сжалось, превратилось в маленький, беспокойно мечущийся комок. За ним? Как скоро! Он думал, сорок минут будут тянуться много дольше... Или обманул чёртов сосед, со зла сказал, что больше времени остаётся, хотел надежду дать? Нет, это уж...

Прямо перед его глазами остановились три пары сапог. Двое в пятнистых военных штанах, один в чёрном. Заскрежетал замок, и Артём еле удержался, чтобы не упасть вперёд, вслед за отошедшей решёткой.

- Поднимите его, - раздался дребезжащий голос.

Его тут же подхватили под мышки и он взмыл к самому потолку.

- Нэ пуха нэ пера! – пожелал ему напоследок Руслан.

Два автоматчика, не те, что разговаривали с ним, другие, но такие же безликие, третий - затянутый в чёрную форму и в маленьком берете, с жёсткими усиками и водянистыми голубыми глазами.

- За мной, - приказал старший, и Артёма поволокли от клетки к противоположному концу платформы.

Он собирался идти сам, так не хотелось, чтобы его тащили, словно безвольную куклу... если уж расставаться с жизнью, так достойно. Но ноги не слушались его, подгибались, он только и мог, что неклюже загребать ими пол, тормозя движение, и усатый в чёрной униформе строго посмотрел на него.

Клетки шли не до самого конца зала. Их ряд обрывался чуть дальше середины, где в выдолбленные вниз проходы уходили ленты эскалаторов. Там, в глубине, горели факелы, и по потолку гуляли зловещие багровые отсветы, а снизу долетали крики, полные боли. У Артёма промелькнула мысль о преисподней, и он даже почувствовал облегчение, когда его провели мимо. Из последней камеры кто-то незнакомый крикнул ему: «Прощай, товарищ!», но он не обратил на того внимания. Перед глазами у него маячил стакан воды.

У противоположной стены находилась вахта, стоял грубо сколоченный стол с парой стульев и висел подсвеченный знак, запрещающий чёрных. Виселицы нигде не было заметно, и у Артёма на секунду мелькнула безумная надежда, что его просто хотели припугнуть, и на самом деле его ведут не вешать, а подведут сейчас к краю станции, так чтобы другим заключённым не было видно, и отпустят.

Усатый, шедший впереди, завернул в последнюю арку, к путям, и Артём поверил в свою спасительную фантазию ещё крепче.

...На рельсах стояла небольшая дощатая платформа на колёсах, устроенная таким образом, что пол её был вровень с полом станции. На ней, проверяя скольжение петли, свисавшей с ввинченного в потолок крюка, стоял кряжистый человек в пятнистой форме. От остальных его отличали только засученные рукава, обнажавшие короткие мощные предплечья, и вязаная шапка с прорезями, натянутая на голову.

- Всё готово? – продребезжал чёрный мундир, и тот кивнул ему.

- Не люблю я эту конструкцию, - сообщил он чёрному. – Почему нельзя было старой доброй табуреточкой? Там – рраз! – стукнул он себя кулаком по ладони, - позвоночки хрусь! - и клиент готов. А эта штука... Пока он задохнется, сколько ещё кочевряжиться здесь будет, как червяк на крючке. А потом, когда они задыхаются, это ж сколько убирать-то за ними! Там ведь и кишечник сдаёт, и...

- Прекратить! – оборвал его чёрный, отвёл в сторону и там яростно что-то зашипел.

Как только их начальник отошёл, солдаты немедленно вернулись к прерванному разговору:

- Ну и чё? – нетерпеливо спросил левый.

- Ну дык вот, - громко зашептал правый, - прижал я её к колонне, запустил руку под юбку, ну она так и обмякла, и говорит мне...- но не успел досказать, потому что усатый уже вернулся.

- ...не смотря на то, что русский, посягнул! Предатель, отступник, вырожденец, а предатели должны мучительно! – внушал он напоследок палачу.

Развязав руки, которые совсем ничего не чувствовали, с Артёма сняли куртку и свитер, так что он остался в одной грязной майке. Потом сорвали с шеи гильзу, данную ему Хантером.

- Талисман? – поинтересовался палач. – Вот я тебе в карман его положу, может, ещё пригодится, - голос у него был совсем незлой, и рокотал как-то успокаивающе.

Потом руки опять стянули сзади, и Артёма протолкнули на эшафот. Солдаты остались на платформе, они были не нужны, он не смог бы убежать, все силы уходили на то, чтобы устоять на ногах, пока палач надевал ему на шею и прилаживал петлю. Устоять, не упасть, молчать. Пить. Вот всё, что занимало сейчас его мысли. Воды. Воды!

- Воды...- прохрипел он.

- Воды? – огорчённо всплеснул руками палач. – Да где ж я тебе воды сейчас достану? Нельзя, голубчик, мы с тобой и так уже от графика отстаём, ты уж потерпи немножко.

Он грузно спрыгнул на пути, и, поплевав на руки, взялся за верёвку, привязанную к эшафоту. Солдаты вытянулись во фрунт, а их командир принял значительный и даже несколько торжественный вид.

- Как вражеского шпиона, гнусно предавшего свой народ, отступившего...- начал чёрный.

У Артёма в голове бешено завертелся хоровод оборванных мыслей и образов, подождите, ещё рано, я ещё не успел, мне надо, потом встало перед глазами суровое лицо Хантера и растворилось тут же в багровом полумраке станции, глянули ласково глаза Сухого и погасли. Михаил Порфирьевич... «Ты умрёшь»... чёрные... они же не должны.. Постойте! – и надо всем этим, перебивая воспоминания, слова, желания, окутывая их душным густым маревом, висела жажда. Пить...

- ...выродка, порочащего свою нацию...- всё бубнил тот.

Тут из туннеля раздались крики и грянула пулемётная очередь, потом раздался громкий хлопок и всё стихло. Солдаты стащили автоматы, чёрный беспокойно завертелся, и поскорее подытожил:

- К смертной казни. Давай! – и махнул рукой.

Палач крякнул и потянул за верёвку, упираясь ногами в шпалы. Доски поехали у Артёма под ногами, и он ещё попытался перебирать ими так, чтобы оставаться на эшафоте, но тот отодвигался всё дальше, удерживаться было всё труднее, верёвка врезалась в шею, и тащила его назад, к смерти, а он не хотел, он так не хотел.... А потом пол выскользнул из-под него, и он всем своим весом затянул петлю. Она сдавила, пережала дыхательные пути, из горла вырвался булькающий хрип, зрение сразу утратило фокус, внутри у него всё скрутило, каждая клеточка тела молила о глотке воздуха, но вдохнуть было никак нельзя, и тело само собой начало извиваться, бесcмысленно, судорожно, а внизу живота ощутилась противная щекочущая слабость.

В этот момент станцию внезапно заволокло ядовитым жёлтым дымом, выстрелы загрохотали совсем рядом, и тут его сознание погасло.

- Эй, висельник! Давай-давай, нечего притворяться! Пульс у тебя прощупывается, так что не симулировать! – и ему хорошенько вмазали по щеке, приводя в чувство.

- Я отказываюсь делать ему искусственное дыхание ещё раз! – сказал кто-то другой.

На этот раз он был полностью уверен, что это – сон, может, секундное забытье перед концом. Смерть была так близко, и её железная хватка на его горле ощущалась всё так же ясно, как и в тот момент, когда ноги его потеряли опору и повисли высоко над рельсами.

- Хватит жмуриться, успеешь ещё! – настаивал первый голос. – На этот раз достали тебя из петли, так наслаждался бы жизнью, а он мордой в пол валяется!

Сильно трясло. Артём робко открыл глаз, и тут же закрыл, решив, что всё-таки, наверное, пришлось преждевременно скончаться, и загробная жизнь уже началась. Над ним склонилось существо, несколько похожее на человека, но такого необычного, что в пору было припомнить выкладки Хана насчёт того, куда попадает душа, отделившись от бренного тела. Кожа его была матово-жёлтого цвета, это было видно даже в свете фонаря, а вместо глаз были узкие щёлки, словно скульптор резал по дереву и закончил почти всё лицо, а глаза только наметил и забыл снять потом нужную стружку, чтобы они распахнулись и посмотрели на мир. Лицо было круглое, скуластое, Артёму такого ещё никогда видеть не приходилось.

- Нет, так дело не пойдёт, - решительно заявили сверху и в лицо ему брызнула вода.

Артём судорожно сглотнул и потянувшись, ухватился за руки с бутылкой. Сначала он надолго прильнул к горлышку, и только после этого приподнялся и осмотрелся по сторонам.

Он с головокружительной скоростью нёсся по тёмному туннелю, лёжа на довольно длинной – не меньше двух метров – дрезине. В воздух витал лёгкий приятный аромат гари, и Артём удивлённо подумал, уж не на бензиновой ли она тяге. Кроме него, на дрезине было ещё четыре человека и большая бурая с чёрными подпалинами собака. Один из них был тот, что бил Артёма по щекам, другой был бородатым мужиком в шапке-ушанке с нашитой красной звездой и в ватнике, за спиной у него болтался длинный автомат, вроде той «мотыги», что была у Артёма раньше, только под стволом был ещё и привинчен штык-нож. Третий – здоровенный детина, лица которого Артём сначала не разглядел, а потом чуть не выпрыгнул со страху на пути: кожа у того была очень тёмная, и только приглядевшись, он попробовал успокоиться: это был не чёрный, оттенок кожи совсем не тот, да и в общем-то нормальное человеческое лицо, только вывернуты немного губы да сплющен, как у боксёра, нос. Последний из них был относительно обычной наружности, но красивым мужественным лицом и волевым подбородком чем-то напомнил Артёму рисунок на Пушкинской. Он был одет в шикарную кожанку, перехваченную широким ремнём с двойным рядом дырочек и офицерской портупеей, а с пояса свисала внушительных размеров кобура. На корме весело поблёскивал пулемёт Дегтярёва, и развевался лихо красный флаг. Когда на него случайно упал луч фонаря, стало видно, что это – не совсем знамя, вернее – вовсе никакое не знамя, а оборванный по краям лоскут с изображением чьего-то чёрно-красного бородатого лица. Всё вместе это было намного больше похоже на кошмарный бред, чем привидевшееся ему до этого чудесное спасение и Хантер, который безжалостно вырезал всю Пушкинскую.

- Очнулся! – радостно воскликнул узкоглазый. – Ну, висельник, отвечай, за что тебя?

Он говорил совершенно без акцента, его произношение ничем не отличалось от выговора Артёма или Сухого. Это было очень странно – слышать чистую русскую речь от такого необычного создания. Артём не мог отделаться от ощущения, что это какой-то фарс, и узкоглазый просто открывает рот, а говорит за него бородатый мужик или мужчина в кожанке.

- Офицера их... застрелил,- нехотя признался он.

- Вот это ты молодец! Это – по-нашенски! Так их! – восторженно одобрил его тот, и здоровый темнокожий парень, сидевший спереди, обернулся на Артёма и уважительно приподнял брови. Артёму подумалось, что уж этот-то точно коверкает слова.

- Значит, мы не зря такой бардак устроили, - широко улыбнулся он, и тоже безупречно произнёс, так что Артём вконец запутался, и не знал уже, что думать.

- Как звать-то, герой? – глянул на него и кожаный красавец, и Артём представился.

- Я – товарищ Русаков. Это вот – товарищ Банзай, - указал он на узкоглазого. – Это – товарищ Максим, - и темнокожий опять осклабился, - а это – товарищ Фёдор.

До собаки дело дошло в последнюю очередь. Артём бы ничуть не удивился, если её тоже представили бы товарищем. Но собака звалась просто - Карацюпа. Он по очереди пожал сильную сухую руку товарища Русакова, узкую крепкую ладонь товарища Банзая, чёрную лопату товарища Максима и мясистую кисть товарища Фёдора, честно стараясь запомнить все эти имена, особенно труднопроизносимое «Карацюпа». Впрочем, вскоре выяснилось, что называли они все друг друга не совсем так. К главному обращались «товарищ комиссар», темнокожего называли через раз то Максимкой, то Лумумбой, узкоглазого - просто – Банзай, а бородатого в ушанке – дядя Фёдор.

- Добро пожаловать в Первую Интернациональную Красную Боевую имени товарища Эрнесто Че Гевары Бригаду Московского Метрополитена! – торжественно заключил товарищ Русаков.

Артём поблагодарил его и примолк, озираясь по сторонам. Название было очень длинным, конец его вообще слипся во что-то невнятное, красный цвет на него с некоторых пор действовал, как на быка, а слово «бригада» вызывало неприятные ассоциации с Женькиными рассказами о бандитском беспределе где-то на Шаболовской. Больше всего его интриговала физиономия на трепещущем на ветру полотне, и он стеснительно поинтересовался:

- А это кто у вас на флаге? – в самый последний момент чуть не ляпнув «тряпочка» вместо гордого слова «флаг».

- А это, брат, и есть Че Гевара, - пояснил ему Банзай.

- Какая чегевара? – не понял Артём, но по налившимся кровью глазам товарища Русакова, и издевательской усмешке Максимки сообразил, что сглупил.

- Товарищ. Эрнесто. Че. Гевара, - членораздельно объяснил комиссар. – Великий. Кубинский. Революционер.

Сейчас всё было намного разборчивей, и хотя понятнее не стало, Артём предпочёл восторженно округлить глаза и промолчать. В конце-концов, эти люди спасли ему жизнь, и злить их сейчас своей неграмотностью было бы невежливо.

Рёбра туннельных спаек мелькали просто фантастически быстро, и за время разговора они успели уже промчаться мимо одной полупустой станции, и остановились в полутьме туннеля позади неё, где в сторону уходил тупиковый отросток.

- Посмотрим, решится ли фашистская гадина нас преследовать, - определил товарищ Русаков.

Теперь надо было перешёптываться очень тихо, потому что товарищи Русаков и Карацюпа внимательно прислушивались к звукам, доносящимся из глубины.

- Почему вы это сделали?.. Меня... отбили? – пытаясь подобрать правильное слово, спросил Артём.

- Плановая вылазка. Поступила информация, - загадочно улыбаясь, объяснил Банзай.

- Обо мне? – с надеждой спросил Артём, которому после слов Хана о его особой миссии захотелось верить в собственную исключительность.

- Нет, вообще, - Банзай сделал рукой неопределённый жест. – Что планируются зверства. Товарищ комиссар решил: предотвратить. Кроме того, у нас задача такая – трепать этих сволочей постоянно.

- У них с этой стороны заграждений нет, даже фонаря сильного – и то, только заставы простые с кострами, - добавил Максимка. Ну, мы прямо по ним и проехали. Жалко, пришлось пулемёт использовать. А потом – шашку дымовую, сами в противогазы, тебя сняли вот, эсэсовца этого доморощенного – революционным трибуналом, и обратно.

Дядя Фёдор, молчавший и покуривавший из кулака какую-то дрянь, от дыма которой начинали слезиться глаза, веско произнёс вдруг:

- Да, малой, хорошо они тебя оприходовали. Хошь спиртяшки? – и достав из стоявшего на полу железного ящика полупустую бутыль с мутной жижей, взболтал её и протянул Артёму.

Ему понадобилось немало храбрости, чтобы сделать глоток. Внутри словно прошлись наждаком, но тиски, в которых он был зажат последние сутки, немного ослабли.

- Так вы... красные? – осторожно спросил он.

- Мы, брат, коммунисты! Революционеры! – сказал гордо Банзай.

- С Красной Линии? – гнул своё Артём.

- Нет, сами по себе, - как-то неуверенно ответил тот, и поспешил добавить, - это тебе товарищ комиссар объяснит, он у нас по части идеологии.

Товарищ Русаков, вернувшийся спустя некоторое время, сообщил:

- Всё тихо, - и его красивое мужественное лицо излучало спокойствие. – Можем устроить привал.

Костёр развести было не из чего, маленький чайник повесили над спиртовкой, поровну разделили кусок холодного свиного окорока. Питались революционеры подозрительно хорошо.

- Нет, товарищ Артём, мы не с Красной Линии, - твёрдо заявил товарищ Русаков, когда Банзай пересказал ему вопрос. – Товарищ Москвин занял сталинскую позицию, отказавшись от всеметрополитенной революции, официально открестившись от Интерстанционала и прекратив поддерживать революционную деятельность. Он ренегат и соглашатель. Мы с же с товарищами придерживаемся скорее троцкистской линии. Можно ещё провести параллель с Кастро и Че Геварой. Поэтому он на нашем боевом знамени, - и он широким жестом указал на уныло повисший лоскут. Мы остались верны революционной идее, в отличие от коллаборациониста товарища Москвина. Мы с товарищами осуждаем его линию.

- Ага, а кто тебе горючее даёт? – некстати ввернул дядя Фёдор, попыхивая своей самокруткой.

Товарищ Русаков вспыхнул и уничтожающе посмотрел на дядю Фёдора. Тот только ехидно хмыкнул и затянулся поглубже.

Артём мало что понял из объяснения комиссара, кроме главного – с теми красными, что намеревались намотать кишки Михаила Порфирьевича на палку и заодно расстрелять его самого, эти имели мало общего. Это его успокоило, и желая произвести хорошее впечатление, он блеснул:

- Сталин – это тот, что в Мавзолее, да?

На этот раз он точно переборщил. Гневная судорога исказила красивое мужественное лицо товарища Русакова, Банзай вовсе отвернулся в сторону, и даже дядя Фёдор нахмурился.

- Нет, нет, это же Ленин в Мавзолее! – поспешил поправиться Артём.

Суровые морщины на высоком лбу товарища Русакова разгладились, и он только сказал строго:

- Над вами ещё работать и работать, товарищ Артём!

Артёму очень не хотелось, чтобы товарищ Русаков над ним работал, но он сдержался и ничего не сказал. В политике он действительно смыслил не много, но она начинала его интересовать, поэтому, подождав, пока буря минует, он отважился:

- А почему вы против фашистов? То есть, я тоже против, но вы же революционеры, и...

- А это им, гадам, за Испанию, Эрнста Тельмана, и за Вторую Мировую! – свирепо сжав зубы, процедил товарищ Русаков, и хотя Артём опять ничего не понял, ещё раз показывать своё невежество он побоялся.

Разлили по кружкам кипяток, и все как-то оживились. Банзай принялся доставать бородатого какими-то дурацкими расспросами, явно чтобы позлить, а Максимка, подсев поближе к товарищу Русакову, негромко спросил у него:

- А вот скажите, товарищ комиссар, что марксизм-ленинизм говорит о безголовых мутантах? Меня это давно уже беспокоит. Я хочу быть идеологически крепок, а тут у меня пробел выходит, - и его ослепительно белые зубы блеснули в виноватой улыбке.

- Понимаешь, товарищ Максим, - не сразу ответил ему комиссар, - это, брат, дело не простое, - и крепко задумался.

Артёму тоже было интересно, что эти мутанты собой являют с политической точки зрения, да и вообще, существуют ли такие на самом деле. Но товарищ Русаков молчал, и мысли Артёма постепенно соскользнули обратно в ту колею, из которой он не мог выбраться все последние дни. В Полис. Ему надо в Полис. Чудом ему удалось спастись, ему дали ещё один шанс, и может, этот был уже последним. Всё тело болело, дышалось тяжело и слишком глубокие вдохи срывались в кашель, а один глаз по-прежнему никак не хотел открываться. Так хотелось сейчас остаться с этими людьми! С ними он чувствовал себя намного спокойней и уверенней, и сгустившаясь вокруг тьма незнакомого туннеля совсем не угнетала его, о ней просто не было времени и желания думать, шорохи и скрипы, летевшие из чёрных недр, больше не пугали, не настораживали, и он мечтал, чтобы это мгновение тянулось вечно – так сладко было переживать заново своё спасение, и хотя смерть лязгнула своими железными зубами совсем рядом, не дотянувшись до него лишь чуть-чуть, тот липкий, мешающий думать, парализующий тело страх, который овладел им перед экзекуцией, уже испарился, улетучился, не оставив и следа, и последние остатки его, затаившиеся под сердцем и в животе, были выжжены адским самогоном бородатого товарища Фёдора, а сам бородатый, и бесшабашный Банзай, и серьёзный кожаный комиссар, и огромный Максим-Лумумба – с ними было так легко, как не было ему уже с тех пор, как вышел он когда-то давно, может, сто лет назад, с ВДНХ. У него не осталось больше ничего из того, что было. Чудесный новенький автомат, почти пять рожков патронов, паспорт, еда, чай, два фонаря. Всё пропало. Всё осталось у фашистов. Только куртка, штаны, да закрученная гильза в кармане, палач положил – «Может, ещё пригодится». Как теперь быть? Остаться бы здесь, с бойцами Интернациональной, пусть даже Красной, Бригады имени... неважно. Жить их жизнью и забыть свою?

Нет. Нельзя. Нельзя останавливаться ни на минуту, нельзя отдыхать. У него нет права. Это больше не его жизнь, его судьба принадлежит другим с тех самых пор, как он согласно кивнул в ответ на предложение Хантера. Сейчас уже поздно. Надо идти. Другого выхода нет.

Он долго ещё сидел молча, стараясь не думать ни очём, но угрюмая решимость зрела в нём с каждой секундой, не в сознании даже, а в измождённых мышцах, в растянутых и ноющих жилах, словно мягкую игрушку, из которой выпотрошили все опилки и она превратилась в бесформенную тряпку, кто-то одел на жёсткий металлический каркас. Это был уже не совсем он, его прежняя личность разлетелась вместе с опилками, подхваченными туннельным сквозняком, распалась на частицы, и теперь в его оболочке словно поселился кто-то другой, кто просто не желал слышать отчаянной мольбы кровоточащего измученного тела и поэтому не слышавший её, кто окованным каблуком давил в самом зародыше желания сдаться, остаться, отдохнуть, бездействовать, раньше чем они успевали принять завершённую, осознанную форму. Этот другой принимал решения на уровне инстинктов, мышечных рефлексов, спинного мозга, они миновали сознание, в котором сейчас воцарилась тишина и пустота, и бесконечный внутренний диалог оборвался на полуслове.

Внутри Артёма словно распрямилась скрученная пружина. Он деревянным неловким движением резко поднялся на ноги, и комиссар удивлённо взглянул на него, а Максим даже опустил руку на автомат.

- Товарищ комиссар, можно вас... поговорить, - лишённым интонации голосом попросил он.

Тут встревоженно обернулся и Банзай, отвлёкшись, наконец, от несчастного дяди Фёдора.

- Говорите прямо, товарищ Артём, у меня нет секретов от моих бойцов, - осторожно отозвался комиссар.

- Понимаете... Я вам очень всем благодарен, за то что вы меня спасли. Но мне нечем вам отплатить. Я очень хочу с вами остаться. Но я не могу. Я должен идти дальше. Мне... надо.

Комиссар ничего не отвечал.

- А куда тебе надо-то? - вмешался неожиданно дядя Фёдор.

Артём сжал губы и уставился в пол. Повисло неловкое молчание. Ему показалось, что сейчас они смотрели на него напряжённо и подозрительно, пытаясь разгадать его намерения. Шпион? Предатель? Почему скрытничает?

- Ну не хочешь, не говори, - примирительно сказал дядя Фёдор.

- В Полис, - не выдержал Артём. Не мог он рисковать из-за дурацкой конспирации доверием и расположением таких людей.

- Что, дело есть какое? – осведомился бородатый с невинным видом.

Артём молча кивнул.

- Срочное? – продолжал выведывать тот.

Артём кивнул ещё раз.

- Ну смотри, парень, мы держать тебя не станем. Не хочешь про своё дело сказать ничего – чёрт с тобой. Но не можем же мы тебя посреди туннеля бросить! Не можем ведь, ребята? – обернулся он к остальным.

Банзай решительно помотал головой, Максимка тут же убрал руки со ствола и тоже подтвердил, что никак не может. Тут вступил товарищ Русаков.

- Готовы ли вы, товарищ Артём, перед лицом бойцов нашей бригады, спасших вам жизнь, поклясться, что не планируете своим заданием нанести ущерб делу революции? – сурово спросил он.

- Клянусь, - с готовностью ответил Артём. Делу революции он никакого вреда причинять не собирался, были дела и поважнее.

Товарищ Русаков долго внимательно всматривался ему в глаза, и наконец вынес вердикт.

- Товарищи бойцы! Лично я верю товарищу Артёму. Прошу голосовать за то, чтобы помочь ему добраться до Полиса.

Дядя Фёдор первым поднял руку, и Артём подумал, что это именно он, наверное, и достал его из петли. Потом проголосовал и Максим, а Банзай просто согласно качнул головой.

- Видите ли, товарищ Артём, здесь недалеко неизвестный широким народным массам перегон, который соединяет Замоскворецкую ветку и Красную Линию. Мы можем переправить вас... – но закончить он не успел, потому что Карацюпа, лежавший до этого спокойно у его ног, вдруг вскочил и оглушительно залаял.

Товарищ Русаков молниеносным движением выхватил из кобуры лоснящийся ТТ, а за остальными Артём просто не успевал уследить: Банзай уже дёргал за шнур, заводя двигатель, Максим занял позицию сзади, а дядя Фёдор достал из того же железного ящика, в котором хранился его самогон, бутылку с торчащим из крышки фитилём.

Туннель в этом месте нырял вниз, так что видимость была очень плохая, но собака продолжала надрываться, и Артёму передалось общее зудящее тревожное ощущение.

- Дайте мне тоже автомат, - попросил он шёпотом.

Недалеко вспыхнул и погас довольно мощный фонарь, потом послышался чей-то лающий голос, отдающий короткие команды. Застучали по шпалам тяжёлые сапоги, кто-то приглушённо чертыхнулся, и снова всё затихло. Карацюпа, которому комиссар зажал было пасть рукой, высвободился и снова зашёлся в лае.

- Не заводится, - сдавленно пробормотал Банзай, - надо толкать!

Артём первым слез с дрезины, за ним соскочил бородатый, потом Максим, и они тяжело, упираясь ребром подошвы в скользкие шпалы, сдвинули махину с места. Она разгонялась слишком медленно, и пока пробудившийся наконец двигатель начал издавать похожие на кашель звуки, сапоги уже гремели совсем рядом.

- Огонь! – скомандовали из темноты, и узкое пространство туннеля переполнилось звуком, грохотало сразу не меньше четырёх стволов, пули беспорядочно били вокруг, рикошетили, высекая искры, со звоном ударяясь о трубы.

Артём подумал, что отсюда им уже не выбраться, но Максим, выпрямившись в полный рост и держа пулемёт в руках, дал долгую очередь, и автоматы замолчали, пережидая. Тут дрезина пошла всё легче и легче, и за ней пришлось под конец уже бежать, чтобы успеть запрыгнуть на платформу.

- Уходят! Вперёд! – закричали сзади, и автоматы позади них застрочили с утроенной силой, но большинство пуль сейчас уже уходило в стены и потолок туннеля,

Лихо подпалив окурком зловеще зашипевший фитиль, бородач завернул бутылку в какую-то ветошь и несильно кинул на пути, и через минуту сзади ярко полыхнуло и раздался тот самый хлопок, который Артём уже слышал однажды, стоя с петлёй на шее.

- Ещё давай! И дыму! – приказал товарищ Русаков.

Моторизованная дрезина – это просто чудо, думал Артём, когда преследователи остались далеко позади, пытаясь пробраться сквозь дымовую завесу. Машина легко летела вперёд, и, распугивая зевак, промчалась уже через Новокузнецкую, на которой товарищ Русаков наотрез отказался останавливаться. Они проехали её так быстро, что Артём даже не успел её толком рассмотреть. Сам он ничего особенного в этой станции не углядел, разве что очень скупое освещение, хотя народу там было достаточно, но Банзай шепнул ему, что станция эта очень нехорошая, и жители на ней тоже странные, и в последний раз, когда они пытались здесь остановиться, потом очень пожалели об этом и еле успели унести ноги.

- Извини, товарищ, не получится теперь тебе помочь, - впервые переходя на «ты», обратился к нему товарищ Русаков. – Теперь нам сюда долго нельзя возвращаться. Мы уходим на нашу запасную базу, на Автозаводскую. Хочешь, присоединяйся к бригаде.

Артёму снова пришлось пересиливать себя и отказываться от предложения, но на этот раз ему это далось легче. Им овладело весёлое отчаяние: весь мир был против него, всё шло всё хуже и хуже, сейчас он удалялся от центра, от заветной цели своего похода, и с каждой секундой, в которую он не спрыгнул со мчавшейся дрезины, эта цель теряла очертания, погружаясь во мрак долгих туннелей, отделявших её от Артёма, и вместе с этим утрачивала свою реальность, превращаясь снова во что-то абстрактное и недостижимое. Но эта враждебность мира к нему и к его делу будила в нём ответную злобу, которой наливались теперь его мускулы, упрямую злобу, зажигавшую его потухший взгляд упрямым огнём, подменявшую собой и страх, и чувство опасности, и разум, и силу.

- Нет, - сказал он впервые твёрдо и спокойно. – Я должен идти.

- Тогда мы доедем вместе до Павелецкой, и там расстанемся, - помолчав, принял его выбор комиссар. - Жаль, товарищ Артём. Нам нужны бойцы.

Недалеко от Новокузнецкой туннель раздваивался, и дрезина взяла влево. Когда Артём спросил, что находится в правом перегоне, ему объяснили, что туда им путь заказан: через несколько сотен метров располагается форпост Ганзы, настоящая крепость. Этот неприметный туннель, оказывается, вёл сразу к трём кольцевым станциям – Октябрьской, Добрынинской и Павелецкой. Рушить этот межлинейник и уничтожать тем самым такой важный транспортный клапан Ганза не собиралась, но использовался только ганзейскими тайными агентами. Если кто-то чужой пытался приблизиться к форпосту, его уничтожали ещё на подступах, не давая даже объясниться.

Через некоторое время за этой развилкой показалась и Павелецкая. Артём подумал, что правду говорил кто-то из его знакомых на ВДНХ, что когда-то всё метро из конца в конец было можно пересечь за час, а ведь он тогда не поверил. Эх, будь у него такая дрезина...

Да только не помогла бы и дрезина, мало где можно было вот так просто, с ветерком проехать, может, только по Ганзе и ещё по этому вот участку.

Нет, незачем было мечтать, в новом мире такого быть больше не могло, в нём каждый шаг давался ценой невероятных усилий и обжигающей боли. И пусть.

Те времена ушли безвозвратно.

Тот волшебный, прекрасный мир умер. Его больше нет. И не надо скулить по нему всю оставшуюся жизнь.

Надо плюнуть на его могилу и не оборачиваться никогда больше назад.