"Бунтующая Анжелика" - читать интересную книгу автора (Голон Анн, Голон Серж)

Глава 6

Анжелика бежала под деревьями. Она сняла сапожки и чулки, и мох ласкал ее босые ноги. По временам она останавливалась и, задыхаясь, прислушивалась. В счастливом озарении она узнавала тропу и вновь бросалась вперед. Свобода пьянила! Она тихо смеялась: как легко оказалось спуститься в подвал, отыскать среди бочонков вина маленькую дверцу в подземелье, коим располагает каждое почтенное дворянское обиталище.

Подземный ход в Плесси не напоминал удивительные сводчатые катакомбы с отводными коридорами в городские клоаки, начинавшиеся в колодце парижского особняка Ботрейн и тянувшиеся под всем городом вплоть до Венсенского леса. Нет, в Плесси был лишь зловонный сырой лаз, по которому ей пришлось ползти на четвереньках. Вынырнув в каких-то кустах, она разглядела замок и солдат, делавших обход. Она была надежно укрыта от их взглядов, так что часовые не могли и помыслить, что в эту минуту их поднадзорная удаляется, скользнув под переплетенные ветви кустарника.

За опушкой, заросшей маленькими деревцами, шиповником и малиной, лес становился просторным, как собор с колоннами дубов и каштанов.

Сердце Анжелики перестало колотиться, и она припустила прочь от замка, радуясь своей удаче. Силы не покинули ее. Горные дороги Марокко были хорошей школой, и теперь ей казалось ребяческой забавой карабкаться на поросшие мхом скалы или спускаться по отвесным тропкам к заваленным черной листвой ручьям. Лес то нырял в ущелье, чтобы затем выйти в просторную долину, то поднимался к заросшим вереском покатым холмам. Среди пестрых пятен света и тени, болотистого мха и сухой земли Анжелика продвигалась уверенно, пока не дошла до Камня Фей — большого дольмена, высившегося в окружении священных дубов капища друидов. То была большая плоская плита, уложенная на четыре опоры, за века глубоко ушедшие в землю.

Анжелика обошла его, чтобы выбрать верное направление. Она была уверена, что не заблудится. Эта часть леса с Волчьим Ущельем, Камнем Фей, Чертовым Ключом и Развилкой Трех Филинов с Фонарем мертвецов — все это в детстве служило площадкой для ее подвигов. Напрягая слух, она различала, как ветер доносит глухие удары топоров. Это дровосеки из деревушки Жербье на лето поселились прямо среди деревьев. На востоке можно было бы разыскать прокопченные хижины угольщиков. К ним она иногда забредала отведать сыру и поискать удлиненные куски древесного угля («Гонтран! Он любил ими рисовать…»).

Но туда она добиралась по тропкам, идущим из Монтелу. Лесные закоулки Плесси были ей не так уж знакомы, хотя она прокрадывалась сюда, чтобы полюбоваться на сказочное чудо: белый замок и рукотворный пруд, которые ныне принадлежали ей.

Она отряхнула свою юбку из бумазеи тем же жестом, каким в детстве на этом же самом месте однажды смахнула с нее былинки. Потом пригладила растрепанные ветром волосы и распустила их по плечам, с улыбкой поймав себя на том, что продолжает следовать ритуалу, который в юности ее ничто не заставило бы нарушить; и чуть помедлив, осторожно ступила на вырубленную в скале лестницу, теперь заплывшую глиной и перегноем. Место, которое она должна была посетить, требовало известной торжественности. Анжелика никогда не могла вступить сюда без робости, обычно ей столь несвойственной. Тетушка не поверила бы глазам, увидев ее такой, какой она становилась здесь. Лишь перед таинственными лесными духами появлялась она в прекрасном обличии благоразумного ребенка.

Тропа была отвесной, внизу клубилась темнота. По склону, окаймленные высокими побегами наперстянки с багровыми листьями, струились мелкие ручейки. Затем и они иссякли. Толстый слой палой листвы, смешанной с грязью, не пропускал к свету ничего, кроме ядовитых грибов, чьи осклизлые купола, то оранжевые, то густо-фиолетовые, освещали темный подлесок, словно тревожно мигающие ночники. Глухие и неприступные места эти внушали страх, священный трепет, смешанный с отвращением, любопытством и уверенностью, что вступаешь в иной мир, в заповедное царство колдовства, дающего силу и власть. Теперь Анжелика была вынуждена цепляться за стволы, чтобы не сорваться вниз. Волосы падали ей на глаза, она их нетерпеливо отбрасывала со лба. Но вот из ее груди вырвался вздох облегчения: вдали посветлело, за известняковым утесом сквозь листву пробивалось солнце. Ее рука скользнула по мху, не найдя твердой опоры, и она, слегка оцарапав кожу, сползла на узкий выступ, нависавший над рекой, что чуть слышно ворочалась внизу.

Вцепившись в камень, она откинула полог из плюща, прикрывающего вход в пещеру. Она уже не могла вспомнить заветное слово, которое некогда произносила, прежде чем войти. Тем временем в глубине скалы раздался шорох, зашаркали шаги, из-за полога высунулась иссохшая рука, и в сумеречном свете замаячило лицо глубокой старухи. Она походила на заскорузлый ствол мушмулы с потрескавшейся бурой корой, но вокруг головы клубилась пышная белоснежная копна волос с торчащими во все стороны пучками мертвых прядей.

Часто моргающие глаза уставились на Анжелику, и та спросила на местном наречии:

— Ты колдунья Мелюзина?

— Я. Что тебе, птаха, нужно?

— Вот, я тебе принесла кое-что. — Пришелица протянула старухе узелок с нюхательным табаком, куском колбасы, мешочками с солью и сахаром, куском топленого сала и тугим кошельком с, золотыми монетами.

Старуха внимательно изучила все содержимое и, показав горбатую, как у чахлой кошки, спину, удалилась в глубь пещеры. Анжелика последовала за ней. Пещера расширялась, и они вступили в круглый зал с полом, посыпанным песком. Сверху из отверстия, снаружи скрытого от глаз колючими кустами, струился слабый свет. Туда же уходила струйка дыма от очага, над которым висел чугунный котел.

Анжелика присела на плоский камень и стала ждать. Так она поступала и раньше, когда ей нужен был совет колдуньи Мелюзины. Тогда этим именем называла себя другая женщина. Она была еще древнее этой и выглядела еще более обугленной. Ее повесили на дубовом суку крестьяне, обвинив в том, что в колдовских целях она убивала детей. Когда в опустелом жилище поселилась другая ворожея, ее по привычке тоже стали величать Мелюзиной.

Откуда появлялись лесные колдуньи? Какой горестный или проклятый путь приводил их в одни и те же места, почему они заключали союз с луной, летучими мышами и тайными зельями? Поговаривали, что теперешняя была самой сведущей и опасной из когда-либо живших в этих местах. По слухам, она лечила лихорадку гадючьим отваром, подагру золой мокриц, глухоту муравьиным маслом, и ей ничего не стоило изгнать самого упрямого беса и заточить его в ореховой скорлупке. А если дать заговоренное ею яблоко врагу, то увидишь, на свою радость, как его трясет и подбрасывает до потолка, исцелить же от этой напасти может только паломничество к церкви Милосердной Божьей Матери на Болотах, где в ковчежце хранятся волос и кусочек ногтя Пресвятой Девы.

К Мелюзине шли согрешившие девицы, наведывались к ней и те, кто устал ждать смерти старого дядюшки с большим наследством. Анжелика, которой были известны все эти сплетни, с интересом рассматривала загадочную старуху.

— Чего же ты хочешь, дочь моя? — наконец произнесла та строгим надтреснутым голосом. — Узнать свою судьбу? Приворожить любимого? Или отвара, чтобы укрепить силы после трудной дороги?

— Что ты знаешь о моей дороге? — прошептала Анжелика.

— Я вижу пустоту вокруг тебя и раскаленное солнце. Дай руку, погадаю на будущее.

— Не нужно. Я пришла спросить о более простых вещах. Ты знаешь всех, кто живет в лесу. Можешь сказать мне, где прячутся люди, которые молятся и поют псалмы с крестьянами, пришедшими из деревень? Над ними нависла опасность, я хочу их предупредить, но не знаю, как их найти.

Колдунья забеспокоилась, привстала и, сильно размахивая руками, запричитала:

— Почему ты, дочь света, хочешь отвратить беду от этих людей ночи? Пусть вороны парят над хорьками.

— Ты знаешь, где они находятся?

— Как мне не знать! Это они ломают ветки моих кустов, рвут силки и топчут целебные травы. Еще немного, и мне не из чего будет готовить снадобья. Их становится все больше и больше, они крадутся, как волки, а как соберутся в стаю, начинают выть. Звери разбегаются, птицы замолкают, горы крошатся, а мне приходится убегать. Мне плохо от их песен, понимаешь, дочь моя? Почему они пришли в лес?

— Их преследуют. За ними охотятся люди короля.

— У них три предводителя. Три охотника. Самый старый темен и тверд, как бронза. Он над всеми голова. Он мало говорит, но, когда открывает рот, то кажется, будто он вонзает нож в горло моих ланей. Он всегда толкует о крови Предвечного. Послушай…

Она приблизилась так, что ее дыхание коснулось щеки Анжелики:

— Послушай, малышка. Однажды я подглядывала из-за деревьев, что они делают сообща. Предводитель говорил, стоя на дубовом суку. Он поглядел в мою сторону. Не знаю, видел ли он меня. Но я узнала, что в глазах у него огонь, так как мои собственные ожгло. И я убежала, хотя могу смотреть в глаза кабану и волку… Вот что он может. Вот почему другие приходят на его голос и повинуются. У него большая борода. Он походит на медведя-страшилу, что приходил омыть в ручье шерсть после того, как пожирал девочек.

— Это герцог де Ламориньер, — усмехнувшись, заметила Анжелика, — влиятельный дворянин-протестант.

На Мелюзину это не произвело впечатления. Она принимала его за своего Страшилу. Но понемногу старуха успокоилась и даже улыбнулась щербатым ртом, приоткрыв серые губы. Несколько уцелевших зубов были широкими, крепкими и совершенно белыми, словно она за ними тщательно ухаживала. Это придавало лицу необычный вид.

— А почему бы мне не привести тебя к нему? Тебя-то он не заставит опустить глаза. Ты такая красивая, а он…

Она долго хихикала, а затем глубокомысленно изрекла:

— Кобелем был, кобелем и остался.

Анжелика не собиралась увлекать сурового герцога де Ламориньера (про себя она величала его Патриархом) на погибельный путь. У нее были иные заботы, и она торопилась.

— Сейчас, сейчас пойдем, — бормотала развеселившаяся Мелюзина. — Я поведу тебя, пташка! Судьба у тебя такая ужасная, красивая и кровавая… Дай-ка ладонь!

Что она там углядела? Она, как зачарованная, оттолкнула руку Анжелики, и в ее глазах блеснуло лукавство:

— Да, ты пришла. Принесла мне соль и табак. Ты мне дочь, сестра! Ах! Какая у тебя власть!

Гадалка-предшественница Мелюзины то же самое говорила Анжелике, когда та была ребенком, и тоже казалась чуть-чуть напуганной. Анжелика, вспоминая об этом опасливом интересе колдуньи, тешила себя наивной гордостью. В детстве ей казалось, что здесь таится предвестье счастья, красоты, богатства… А теперь? Теперь она понимала, что можно обладать всем и не быть счастливой. Она посмотрела на свою руку с недоумением: что значат обещания власти и силы?

— Скажи еще, скажи, Мелюзина! Я одержу победу над королем? Я уйду от преследователей? Скажи, ко мне вернется любовь?

Но теперь уже колдунья не желала отвечать:

— Все, что я могу сказать, ты знаешь сама, хотя не слышишь еще своего сердца.

— Ты ничего мне не говоришь, чтобы не лишить меня отваги?

— Иди же, иди. Человек с черной бородой уже ждет, — хихикнула старуха и протянула Анжелике мешочек. — Здесь травки. Каждый вечер заваривай их кипятком. Да пусть после настоятся под лунным лучом. А поутру, на восходе, пей. И плоть твоя расцветет, в руках и ногах заиграет сила, груди станут крепкими, словно к ним прилило молоко. Но не молоко их наполнит, а юная кровь…

Колдунья не выбирала дороги. Она шла напрямик, по одной ей понятным приметам. Смеркалось. Анжелика вспомнила о Монтадуре. Обнаружил ли он ее отсутствие? Маловероятно. Он требовал права видеть ее каждое утро. Это ему предписали. Не надоедать пленнице, но быть бдительным и не пропускать ежедневной церемонии. Толстый капитан явно не был бы против более частых визитов. Но высокомерие Анжелики смущало его. Ее ледяной взгляд сводил на нет всякую попытку завязать разговор или пошутить. Она молча выслушивала тяжеловесные комплименты, и он покидал ее, жуя рыжий ус и оповещая, что собирается на охоту за еретиками. Каждый день после полудня он седлал здоровенного битюга в яблоках и пускался в путь с отрядом всадников, чье присутствие служило главным залогом обращения неверных. Возвращаясь, он приволакивал с собой какого-нибудь особо несговорчивого гугенота, чтобы побеседовать с ним наедине, и тогда по замку разносились звуки ударов и крики: «Отрекись! Отрекись!»

Если таким образом капитан надеялся снискать расположение маркизы, он глубоко заблуждался. Она взирала на него с омерзением. А он-то все пытался заинтересовать ее своими прожектами. В то утро он завел речь о протестантском пасторе-женевце. Воинство Монтадура собиралось подстеречь его в замке Грандье, где он остановится на ночлег. Анжелика насторожилась.

— Пастор из Женевы? Зачем он здесь?

— Чтобы склонить безбожников к бунту. К счастью, меня предупредили. Сегодня под вечер он должен выйти из леса, где встречается с проклятым Ламориньером. Он, стало быть, выйдет, а мы тут как тут, у замка Грандье! Может, и герцогу вздумается проводить дорогого гостя? Тогда заодно и его сцапаем. Да, господин де Марильяк как в воду смотрел, когда выбрал меня для этого дела. Будьте покойны, сударыня, к будущему году в Пуату не останется ни одного протестанта.

Она послала за Лавьолетом, бывшим лакеем Филиппа:

— Ты ведь гугенот. Ты, верно, знаешь, где сейчас герцог де Ламориньер с братьями? Надо их предупредить: им готовят засаду.

Лакей ничего не знал. Он, правда, поколебавшись, признался, что герцогу случается давать ему поручения, посылая для этого сокола, наученного носить письма. А он в свою очередь иногда сообщает непокорным протестантам, что узнает от солдат. Но многого здесь не добьешься. Монтадур не так глуп, как кажется, и несмотря на свою болтливость, о важных вещах умеет помалкивать.

— Ей-ей, сударыня, даже солдаты еще не знают о пасторе, даю руку на отсечение. Он себе на уме, этот капитан. Им он сообщит не иначе как в самую последнюю минуту.

Анжелика послала Лавьолета к Грандье предупредить обитателей замка. Однако те не имели понятия, где назначено свидание. Изгнанники часто меняли место встречи. Грандье отправился было на поиски, но был задержан солдатами, как бы случайно обходившими дозором его владения.

Тут-то Анжелика и вспомнила о Мелюзине:

— Я сама их найду!

Сколько дней она мечтала ускользнуть из-под носа у Монтадура! Пора удлинить веревку, на которой ее держат. Она верила в успех своего замысла.

Колдунья остановилась, подняв костлявый палец:

— Слушай!

Из-за темного утеса сквозь листву доносился шум, который издалека можно было бы принять за гул ветра, но по мере приближения в нем угадывалась мелодия, тягучий призыв: там пели псалом.

Протестанты сгрудились у реки Вандеи в месте, что зовется Горловиной Великана. Там, как повествует легенда, Гаргантюа плечом столкнул с утеса огромные валуны, загромоздившие дно реки.

Красные отблески огня прорезали сгустившуюся тьму. Глаз едва различал белые чепцы женщин и черные широкополые фетровые шляпы мужчин.

К костру подошел человек. По недавнему описанию колдуньи Анжелика признала в нем старого герцога. Он походил на бородатого охотника, и его мощная фигура поражала воображение. Самый вид его был противен Людовику XIV, и недаром. Ведь герцог появился в Версале для того, чтобы сыграть в придворных интригах роль, которую в предыдущем веке прочили маршалу Колиньи. Впав в немилость, он вернулся в свои земли.

Своими высокими, чуть не до паха, сапогами, черным полотняным камзолом, перехваченным крест-накрест широкой портупеей с кинжалом и перевязью шпаги, вышедшей из моды плоской шляпой с пером, ценимой гугенотами-провинциалами за то, что она делала их похожими на Кальвина или Лютера (смотря по тому, худ человек или толст), — короче, всей своей наружностью герцог Самуил де Ламориньер внушал страх, приводя на память времена грубых нравов, насилия и презрения к утонченности. Его место было именно здесь, среди диких ночных скал, а когда он возвысил голос, эхо возвратило его еще более низким, грозным, как звук медной трубы. Он заставил Анжелику содрогнуться.

— Братья и дети мои! Истощилось терпенье Господне. Близится день гнева. Молчанию нашему приходит конец. Пора нам поднять голову и убедиться, что служение Господу требует от нас деяний. Да повергнутся в прах идолы неверных!

Его призыв гремел, и по спине Анжелики волною прошла дрожь. Она обернулась к колдунье, но та уже бесшумно исчезла. Меж верхушек деревьев виднелось мирное бледно-перламутровое небо, но во мраке ущелья клубилась ярость. Из толпы раздался голос:

— Что мы можем сделать против солдат короля?

— Все! — мгновенно парировал герцог. — Нас больше, чем королевских солдат, и Господь хранит нас.

— Король всемогущ!

— Король далеко. Что он сделает с целой провинцией, решившей защищаться?

— Католики нас предадут.

— Католики, как и мы, ненавидят драгун. Их задавили налогами. И повторяю вам: их меньше, чем нас. И самые богатые земли в наших руках…

Совсем рядом дважды прокричала сова. Анжелика встрепенулась. Ей показалось, что все умолкли. Подняв глаза, она увидела, что герцог-гугенот глядит в ее сторону. Языки пламени отражались в его глубоко посаженных глазах, горящих, как угли. «У него огненный взгляд! — так говорила колдунья.

— Но ты сможешь его выдержать».

Крик совы, на сей раз трагический, приглушенный, раздался снова. Сигнал тревоги? Предупреждение, что рядом — опасность? Анжелика закусила губу. «Так надо! — сказала она себе. — Это твоя последняя ставка».

Цепляясь за колючие ветви, она спускалась к собравшимся гугенотам. Идя сюда, она понимала, что становится на дорогу, с которой трудно свернуть. Но Самуил де Ламориньер. Патриарх, был именно тем, кого она искала. Только он сможет разрушить веру в монарха, вытравить ее из сердец королевских подданных-протестантов!

Ламориньеру перевалило за пятьдесят. Отец трех дочерей — обстоятельство, наполнявшее его сердце ядовитой горечью, — вдовец, он делил кров с братьями Гуго и Ланселотом, женатыми и обремененными многочисленным потомством. Все это племя хило бурно, но под строгой ферулой Патриарха, деля свое время между молитвой и охотой. Они презирали роскошь, не желали знать галантных обычаев, не устраивали празднеств. В замке Ламориньера женщины говорили тихо и не смели улыбаться. К детям было приставлено множество наставников, призванных с младенчества натаскивать их в греческом и Писании. Мальчиков учили также владеть рогатиной и кинжалом.

Когда Анжелика предстала перед ним, возникнув из сумрака ночи, в пастушеском плаще, босая, и заговорила изысканным языком светской дамы, Ламориньер вопреки собственной воле почувствовал в этой золотоволосой отважной красавице ровню себе — такую же страстную натуру, способную поступать по наитию, умеющую постоять за себя в схватке с любым врагом.