"Княжич" - читать интересную книгу автора (Гончаров Олег)Глава первая ДЕТСТВО — …плачет Сварог, плачет Лада, а птица Матерь-Сва Сущего им говорит: «Не плачь дед, не плачь баба, велел мне Род снести вам новое яичко, да не золотое, а простое». И снесла Матерь-Сва яйцо, и появилась Явь, и живем мы в Яви, и чтим Рода, и слушаем песни птицы Сва, и славим предков своих. И будет так до скончания века… — Бабуль, так мы в яйце живем? — Да, унучек. В яйце. — А если разобьется оно? — Не разобьется. Белобог не позволит. Крепко он то яйцо стережет. А ты спи. Спи. Завтра вставать рано. Чуть свет на гон пойдете. Мужики бодро потопают, а ты носом клевать будешь. Смеяться все над тобой станут. Скажут: Добрыня только шалить да проказничать горазд, а для мужского дела негоден. — Я сплю, бабуль, сплю. Ты только мне вот что скажи: а что, если Чернобог Белобога одолеет? Что тогда? — А ничего. Матерь-Сва новое яичко снесет. Спи… 30 декабря 936 г. Надрывно скрипит снег под снегоступами. Шаг левой, шаг правой… и снова… левой… Только бы сдюжить. Только бы не отстать. А то и вправду засмеют, как маленького… Левой, правой. На три шага вдох, на один — выдох. Как отец учил. Чтобы с ноги не сбиться, чтобы не упасть. Чтобы наравне со всеми… — Добрыня, смотри красота какая! Я даже не заметил, что отец остановился, — со всего маху врезался головой ему в поясницу. — Ой-ой-ой! — притворно застонал он и повалился в снег. — Зашиб меня совсем. Ой, не могу! Ой, помираю! И засмеялся. Звонко. Радостно. — Смотри, Хоре на небо выкатил! Даждьбоже, слава тебе! — Слава Даждьбогу — охранителю земли Древлянской! Слава! Охотники скинули меховые треухи и поклонились вековым елям. И бор ответил им одобрительным гулом. — Славься, Даждьбоже! И я поклонился. Усталость прошла. И радость нахлынула теплой волной. Перевел дух. Огляделся. А и вправду, красота-то какая! Крепостными стенами возвышался бор по обе стороны запорошенной тропы. Разноцветными искрами брызнул от покрытых пушистым снегом еловых лап солнечный свет. Гранитные валуны пращурами строго глядят из сугробов. Интересно им, как там внуки Покровителя славят. И довольно молчат. Значит, по Прави[3] все. Ветер стих. Ни одна ветка не колышется, точно замер бор. Словно притаился, чтобы не нарушить утреннего покоя. И только собачий лай будоражит тишину. Собаки, точно щенки. Носятся кругами. В снегу кувыркаются. Будто не лают даже, а передразниваются между собой. Забаловались совсем. А воздух вкусный! Весной пахнет. Мороз, а тепло. И небо чистое. Лазоревое. Бездонное. Подняться бы вольной птицей высоко-высоко, к самому солнцу. Поклониться Покровителю и попросить, чтобы крепче Белобог яйцо мировое стерег. А то жалко терять красоту-то такую… — Сыне! Ты чего мешкаешь? Пора уже. Ну-ка, двигай снегоступами. А то, не дай Боже, застудишься… И опять. Левая — правая. Три шага — вдох. Один — выдох… — Будешь здесь, за лещиной, ждать. — Отец бросил рогожу на снег. — Сиди тихо. Заметишь серых — не пугни их. Пусть себе стороной проходят. А ты примечай, куда побегут. Как уйдут, в рог дуй. Либо я, либо кто из загонщиков к тебе поспешит. Если что, лук у тебя справный. Да и нож я вчера хорошо наточил. Не забоишься? — Нет, батюшка. Чего мне боятся. Что я, волков не видал? — Ладно тебе хорохориться. Я в свой первый гон страсть как боялся. Ничего в том постыдного нет. Перед делом отчего ж не побояться. Главное, чтоб испуг над тобой во время дела верх не взял… И он ушел. А я ему вслед смотрел и чувствовал, как страх медленно забирается мне за ворот. — Да что я, волков не видал? — сказал я себе громко, когда фигура отца растворилась в чаще. Ждать пришлось долго. Первый страх давно забылся. Да и некогда было на него силы тратить. Холод, тот хорошо боязнь гонит. Я ждал и грелся. Тихонько, как охотники учили. И мороз отступает, и заняться есть чем… Интересно, а бабуля пирогов напечет? Должно быть, точно напечет. Горячих. Пышных. Вкусных… А мальчишки завидовать станут. И Славдя — гончаров сын, и Ратибор. Только Гридя виду не покажет, хотя сам больше всех завидовать будет. Губу скривит и скажет: «Не был бы Добря княжичем, никто бы его на гон не взял. Вот если бы меня… я б тогда не только на следу стоял. Я бы сам серого добыл». Только не взяли его. А меня взяли. И я сам могу волка добыть. Да еще не просто какого-нибудь годка, а самого что ни на есть матерого хозяина. Пусть тогда хоть обкривится… Замечтался. Так, что не сразу услышал нарастающий шум. Приближались загонщики. Значит, скоро и до меня доберутся. Я застыл, всматриваясь в чащу. Даже про мороз забыл… И вдруг почувствовал, что кто-то смотрит мне в спину. Плохо смотрит. Недобро. И страх вернулся. Противно пробежался по спине и замер где-то в пятках. Их аж свело. Я крепче сжал лук с наложенной на него стрелой. Повернулся… и наткнулся взглядом на желтые волчьи глаза. Они смотрели на меня спокойно и безразлично. Точно меня не было вовсе. Так люди смотрят по весне на надоевшую за зиму кашу. На изношенный треух, который выкинуть жалко и чинить невмоготу. Этот взгляд продирал до самых костей сильнее мороза. Я вскочил. Да так и замер. Точно тело мое превратилось в ледышку. Забыл и про Гридю, и про бабулины пирожки, и про лук с каленой стрелой, что сжимал побелевшими пальцами. Несколько долгих мгновений мы смотрели друг на друга. Мальчишка и лесной хозяин… А потом он спокойно прошел мимо меня и скрылся в кустарнике. И только цепочка следов на снегу осталась, как память о том, что все это не было дурным сном… И тогда я почувствовал, как по моей правой ноге бежит горячий ручеек… И стало стыдно. И я заревел. Уже никого не стесняясь. Заревел в голос… Лето выдалось дождливым. Точно и не лето вовсе, а затянувшаяся весна или ранняя, слишком ранняя осень. Огнищане грозили кулаками вечно беременному серому небу и кляли Перуна за его мерзкий характер. А тот грозился недородом, посмеиваясь громом над Даждьбожьими людишками. А Даждьбог спал. Опоенный Марениным[4] зельем да Кощеевым наговором. Оттого-то и не смел бороться Хоре-Солнце с Перуновым воинством. И тучи, захватив небесную вотчину спящего Бога, все сыпали и сыпали на землю холодные стрелы дождя. И сколько ни старались ведуны… Сколько ни пели корогодных кощунов… Сколько верховный ведун Гостомысл ни кропил алой вороньей кровью белый алатырный камень перед Священным дубом на высоком Святище… Только не просыпался Боже. Видно, по зиме плохо просили Коляду или замешкался тот со своей летучей ладьей. Впрочем, кто теперь разберет… Тот день был на редкость солнечным. Словно устал Перун от бесконечного водолития. Передохнуть решил. Да и нам передышку дал. А мы и рады. Гридя все новыми крючками похвалялся. Кость на крючках гладкая была. Он их сам не один день точил. А потом еще дольше за щекой носил. Оглаживал. Вот и важничал. Похвалили мы снасть. В деле испробовать решили. Собрались быстро — и на речку. Спустились с высокой коростеньской кручи к берегу Ужа. Сели под Святищем да и забросили. Сидим. Поклевки ждем. А рыба приснула, не хуже Даждьбога в Пекле. Не клюет. А нам и не надо особо. Сидим, на солнышке греемся. На другом берегу, в Даждьбоговом доме, Гостомысл на послухов ругается. Видно, осерчал за что-то. Нам не слышно, за что ведун их корит. Только видно, как он руками размахивает да ногой притопывает. — Смотри, Добря, как ведун отплясывает. Смешно. Только виду не подаем. Не дело над Божьим человеком потешаться. Тут смотрим, идет по берегу Белорев-знахарь. Траву какую-то собирает. К нам подошел. На речку взглянул. Хмыкнул по обыкновению. — Что ж вы, — говорит, — огольцы, в такую погоду удить вздумали? — Так мы не удим, — нашелся Гридя. — Просто снасть новую попытать решили. — Ну-ка, покажь. — Белорев подошел поближе, да оскользнулся. Брызги поднял, когда в реку бултыхнулся. Если и была в Уже рыба, всю распугал. Тут мы не выдержали. В голос смеяться начали. Он из реки вылез. Мокрый. Злой. Почем свет ругается. — Вы, — говорит, — не Даждьбоговы внуки, а Маренины дети. И не совестно вам? А на нас словно смехун напал. Ржем, как кони, и остановиться не можем. А тут еще другая напасть приключилась. Сквозь смех вижу, как Ратибор маленький к нам от Святища спускается. Спешит. Кричит что-то. Да, видно, не углядел за тропинкой. Споткнулся. Кубарем покатился. Рубаху о гранит продрал. Плечо — до крови. Тут уж не до смеху нам стало. Подбежали мы к нему, а он навзрыд плачет. Аж заходится. Белорев про недавнее купание забыл. Подлетел к нему, на руки поднял. На рану дует. — Княжич, тащи сумку мою. Я сумку притащил. Знахарь из нее лист подорожника достал. Пошептал над ним что-то да к царапине приложил. — Тише, тише, — приговаривает. — Сейчас боль отпустит. Ты успокойся. Ратибор и впрямь успокаиваться начал. — Вы сидите тут, — сквозь слезы причитать стал, — а там ятвиги всполошились! Мы и про рыбу, и про крючки новые позабыли. К Коростеню рванули. А там, на стогне, уже народ собирается. Шумит. Ятвигов ругает. Говорят, будто вырвался от них израненный ратник. Еле добрался до древлянской заставы граничной. И перед смертью успел передать слова от ятвигов: не хотим-де ругу давать Древлянскому столу. А еще сказал, что перебили те малую дружину, городище спалили, а со Славуты-посадника, живого, кожу сняли. Видно, забыли, как три лета назад отцу в ноги кланялись, чтоб он их от мазовщан оборонил. Пошумели и решили, что нельзя такое без ответа оставлять. Ничего не сделать. Пришлось отцу большую дружину собирать. Идти к ятвигам Правь наводить. Мать меня отпускать не хотела. Говорила, мол, мал еще. А отец только посмеялся. Я, говорит, тоже Мал, да только мал Малу рознь[5]. С тобой Малуша останется, а старшего я все же с собой возьму. Пора уже. Тут и я слово вставил: — Пойду я, мама. Отец в моих летах с дедом Нискиней был, и вместе от полян отбились. А мама обняла меня, прижала крепко, как маленького, и сказала: — Что тут поделаешь? Иди. И я пошел. И Славлю с Гридей тоже взяли. А Ратибора оставили. Вот тот уж точно был маловат. Приставили нас к лучникам. Под начало старого отцова болярина Побора. Мы были счастливы. Облачились в кованые шишаки, наручи и нагрудники из толстой воловьей кожи. Получили по полному боевых каленых стрел колчану. Оружейник княжий Жирот подогнал подшеломники по нашим головам. — Это чтобы шишаки на ушах не болтались. А заодно обновил и усилил наши луки. Костяные пластины на их плечи наложил. Так, что теперь они на шестьдесят шагов стрелу слали. — Почти как настоящие. Боевые, — довольный работой, хмыкнул Жирот, да еще нам по ножу выдал. Мы ножи нацепили. На конюшню заскочили. Уздечки у конюших взяли, и вон из града. Узда плетеная на плече. Тяжелый боевой нож в деревянных ножнах на поясе. Ножны приятно стукают по коленке. А меня гордость распирает. Гридя от меня по правую руку, Славдя — по левую. Идем по Коростеню, а народ нам вслед улыбается. С высоко поднятыми головами прошли мы через стогнь[6]. — Эй, люди, смотрите, какие вой[7] у нас объявились! — Стражник у ворот рассмеялся при виде нашей ватаги. — Ну, теперь ятвигам несдобровать. И куда ты со своей дружиной, княжич? — За конями мы, — отвечаю, — на дальний луг. А то как же мы без коней в поход пойдем? — И то верно, — смеется стражник и дорогу нам уступает. А мы за ворота вышли и припустили… Добежали до луга, в духмяную траву кутырнулись… Лежу. Надышаться не могу. Руки раскинул. В небо смотрю. А по небу облака катятся… Сердце ухает. Вот-вот из груди выпрыгнет… Кузнечики стрекот подняли. Радуются, что Даждьбоже ненастье разогнал. Где-то недалече кукушка заухала… — Кукушка, кукушка, сколько мне жить осталось? — это Славдя голос подал, отдышался, видать. А кукушка на полкуке поперхнулась. То ли спугнул кто, то ли Славдина вопроса не расслышала. — Ух, и покажем мы этим ятвигам! — Гридя на ноги первым вскочил. — Ишь, придумали — с живых людей кожу драть! — и кулаком погрозил. — Дядька Славута хорошим был, — сказал я. — По прошлой весне свистки из ветловых веток нам делал. — А теперь уж, наверное, в Сварге с пращурами пирует, — вздохнул Славдя. — Ну, и чего развалились? — это уж Гридя на нас. — Вон глядите, наволочь наползает. Как бы опять дождь не пошел… Коней своих мы быстро отыскали. Они у опушки паслись. И мой Гнедко, точно почуяв скорую дорогу, нетерпеливо фыркнул, когда я снимал с него путы и прилаживал узду. — Зря ты, Добря, Гнедка в поход берешь, — сказал Гридя. — Это еще почему? — Так ведь он у тебя на ровном месте спотыкается, — и рассмеялся обидно. — Это твой Каурый до ятвигского удела не дотянет, — огрызнулся я. — Копыта отбросит, придется тебе пехом топать. — А ты не задирай, — на этот раз обиделся Гридя. — Славдя, рассуди. Чей конь справнее? — Да ну вас, — махнул рукой Славдя. — Ладно. — Гридя ласково похлопал своего коня по шее и через миг уже сидел верхом. — Во-о-он до той сосны, — показал он рукой. — Кто быстрей, тот и смелый. Идет? — Что на кон ставишь? — усмехнулся я, садясь на Гнедко. — Два пинка по заднице, — поправил он свой нож, чтоб не мешался, и добавил: — Пыром! — Эх, — почесал я затылок, — жаль мне тебя, Гридя. Мало того что ты об коборошку своего Каурого себе яйца стешешь, так я тебе еще и задницу отобью. — Ты лучше за своими смотри, а то, не ровен час, ножиком отчикаешь, — притворно вздохнул Гридя. — И останется князь Мал без внуков. — О-о-о, расхорохорились. — Славдя уже тоже сидел верхом на своей Ласточке. — Что вам? Делать, что ли, неча? — а сам вдарил пятками в бока кобылке и поехал потихоньку к Коростеню. — Эй, Славдя, погоди! — окликнул я его. — Ты нам знак-то подай. Чтоб по Прави все. — Хорошо, — натянул он поводья. — По свистку моему… Вложил он пальцы в рот да ка-а-ак свистнет! Горазд он в этом деле… Я повод рванул: — Вперед, Гнедко! И понеслись… Туго ударил ветер в лицо. В ушах засвистел. Гридя на своем Кауром, по первости, вперед вырвался. Только и мы с Гнедко не лыком шиты. Конь мой словно понял, что ристанье у нас. А может, у него с Каурым свои счеты были. Наподдал он так, что я чуть на землю не слетел. Но удержался. Крепче только ногами его крутые бока обжал. Да повод покороче подобрал. А Гридя на куропачий выводок налетел. Порхнула куропать из-под ног Каурого. Пугнулся он. Чуть вправо принял. Тут Гнедко его и настиг. — Что? — кричу. — Коник-то твой с ноги сбился! — Ничего, — он мне в ответ, — до сосны далеко. Еще выправится. Ты за своим следи. Он у тебя сейчас от натуги дух испустит. Гей! Жги! Несемся дальше… Только гривы у коней по ветру вьются. Да Мир Даждьбогов мимо мчится… Скачу, а спиной чую, что нагоняет Гридя. Оглянулся — точно! Уже морда Гридиного коня совсем рядом. Глаз у Каурого бешеный, а зубяками желтыми норовит меня за плечо хватануть. — Откшни! Кощеев выкормыш! — отмахнулся я от него. И вновь только глухой стук копыт по волглой земле. Конский храп да тяжелое дыхание… А сосна заветная все ближе и ближе… Понимаю я, что моя берет! Ору радостно! Да, видно, рано радовался… Оступился Гнедко. Споткнулся. И хоть на ногах удержался, но ход потерял. Так что мимо сосны мы с Гридей разом пролетели. И кони наши ноздря в ноздрю пришли. Осадил Каурого Гридя. На землю соскочил. Ко мне бежит, а у самого ноги от натуги враскоряку. Коленки свести не может. — А-а-а, — кричит, — одолели мы вас! Сползай наземь да на карачки становись! Сейчас я тебя!.. Пыром! — и рожу страшную скорчил. — Это как это так?! — закипело во мне. — Где же вы нас одолели?! — Я тоже с коня спустился, встал супротив, руки в боки, чую — и у меня ноги свело, но виду не кажу. — Не одолели вы нас. Ничья не взяла. Ровно кони пришли. Я хорошо видел! — Где же ровно? — не унимается Гридя. — Мой Каурый твоего Гнедка на полголовы обскакал! Подставляй задницу! — И не подумаю! — говорю. — Не по Прави это! — А так по Прави будет? — вопит Гридя и… хрясть меня кулачиной в ухо. Тут уж я не выдержал. Хрясть ему в ответ. Сцепились мы… По траве катаемся… Я его луплю — он меня… То я сверху, то он надо мной. Каждый свою правоту доказывает. А один другого одолеть не может… Только вдруг почуял я, как сила неведомая меня от Гриди отрывает и вверх подымает. Я руками-ногами размахиваю, а поделать ничего не могу. Даже удивиться не могу. Не успеваю… А сила меня на землю опустила и… как гаркнет человечьим голосом: — Что же вы, Маренины дети, творите? Как же вы перед дальним походом коней холите? Огляделся я, а это Путята-отрок нас растянул. Мы в пылу и не заметили, как он к нам подошел. Вон и дружки его, Ярун со Смирным, коней наших придерживают. А те уж сами в драку друг на друга готовы броситься. Кони-то боевые. — Как не совестно вам! — корит нас Путята. — Как не стыдно? Вот ведь вороги наши радоваться будут тому, что княжич древлянский с дружком своим схлестнулись. Шишек друг другу наставили. — А мы что? Мы ничего, — повинился я. — Мы ничего, — поддакнул Гридя, размазывая по щекам кровавую юшку. — «Ничего-о-о…» —передразнил нас Путята. — Идите-ка к Ужу да рожи умойте. А коней в поводу ведите. Чтоб поостыли. — Ты только, это… отцу не говори ничего, а то завтра нас с собой не возьмет, — сказал я ему. — Что ж я? Совсем, что ли?.. Мы у речки коней напоили. Сами умылись. Тут и Славдя на Ласточке подоспел. — Ну, — говорит, — и чья же взяла? — А ничья, — ответил ему Гридя, прикладывая мокрую тряпицу к переносице. — Кони вровень пришли. На том и успокоились. Ранним дождливым утром мы выступили из Коростеня… По раскисшей от дождей земле кони скользили, как по льду. Славдя даже с Ласточки свалился. Прямо в лужу. Вот мы тогда с Гридей посмеялись. Он все своим новым плащом кичился. Сестра ему соткала, а мать в травах выкрасила. Сливался плащ с бором. Таиться было в нем хорошо. В шаге не видно. Он и нос задрал. Берег плащ. На привалах под себя не стелил. Все норовил на наши плащи пристроиться. И вот ведь какая промашка вышла… — Ну, теперь тебе только по болотам засады устраивать, — привычно скривив губу, потешался Гридя. — Смотри, Добря, какой красавец из него вышел. Считай, Славдя, что все ятвигские девки уже твои. Липкая жижа накрыла Славдю с ног до головы и превратила его плащ в обычную грязную дерюгу. Он молча размазал ладонями грязь по щекам. Сел на кобылку и гордо проехал мимо. Это нас еще больше развеселило. — Ну, чего разгоготались! — окрикнул нас болярин Побор. — Вы на себя посмотрите. Не хуже лешаков повымазались. И верно. Черная грязь из-под копыт не пощадила никого. Так что мы были не сильно чище Славди. Дальше ехали без приключений. Только при переправе через разбухший от дождей лесной ручей Гридя потерял седельную сумку. Бурный поток подхватил ее и поволок. Так и остался Гридя без снеди да без чистого исподнего. Ну, да это невеликая беда. Небось поделимся. Когда уже порядком надоевший дождь прекратился, мы наконец-то вошли в ятвигский удел. Казалось, ничего не поменялось. Вот только капли, срываясь с ветвей, громче стали плюхаться в раскисшую хлябь. Да обрадованные притихшим дождем, чересчур громко разорались птицы. Мы вышли из коренных владений Покровителя, и от этого брала нежданная оторопь. Бор вокруг стал чужим. Настороженным. Или это только казалось? Я еще никогда не выбирался так далеко от Коростеня. Было интересно. Было жутковато. Но всплыли в памяти почти забытые волчьи глаза, и место жути заняла злость. На кого? Да на самого себя… Первая стычка случилась в тот же день. Наткнулся наш следопыт на малую ватагу ятвигов. То ли бортники, то ли охотники. Пугать не стал, а к отцу поспешил. — Человек восемь их, — говорит. — Меня не почуяли. Что делать будем, княже? Отец руку поднял. Мы и остановились. — Грудич, — позвал он молодого болярина второй лодьи[8]. — Бери своих людей. Да не шумите сильно. Они здесь дома. В своем бору. Только без проводника нам тяжко будет. Заплутаем. Так что добудь нам провожатого. — Будет сделано, княже… Ратники спешились. Затаились. Ждем. Время тянется. А вокруг токмо бор шумит. Мы с ребятами истомились все. — Как думаешь, Добря, добудет болярин провожатого? — тихонько Славдя спрашивает. — Добудет, — кивнул я в ответ. — Крепкий Грудич воин. Помнишь, как он прошлым летом на игрище кузнеца завалил? Кузнец-то сильный, да болярин верткий. — Да что этих ятвигов добывать? Они же дикие да глупые. Не знаю, как болярин, а я бы уж точно не посрамился. — Гридя стукнул кулаком по колену. — Я бы, как рысь, к ним подкрался, а потом как прыгнул бы… Но как прыгнул бы Гридя, мы так и не узнали. Невдалеке послышался шум. Встрепенулись ратники. Ополчились. Смотрим, а из бора вторая лодья появилась. Четверо ратников и болярин Грудич ранены. Отец коня им навстречу направил. — Что случилось? — Прости, княже. — Болярин отстранил воина, который его поддерживал, прямо встал и голову склонил. — Не промыслили мы проводника. — Как так? — Засада это была. Мы к той ватаге тихо подошли, но лишь прихватывать их стали, как на нас немалый отряд накинулся. Ятвиги вынырнули словно из-под земли. Забросали нас стрелами и растворились. — Не винись, болярин. — Князь расстроен был, но виду не показал. — Это их бор. Они в своей земле, и каждый куст им укрытие. Воины твои все целы? — Все, княже. Правда, раненые есть, но, слава Даждьбогу, раны не тяжелые. — Знахаря сюда, — велел отец, повернул коня и прочь поскакал. Тут и Белорев подоспел. Через некоторое время знахарь наложил на раны повязки, пропитанные отварами, и ратники снова могли сесть в седла. — Вот тебе и «дикие да глупые», — вздохнул Славдя и поправил на голове шишак. Дальше мы двигались осторожнее. Высылая вперед следопытов и прикрывая дружину дозорами с боков. Побора с его лучниками тоже в охорон послали. А с лучниками и нас. Наравне со всеми. — Ты, Добрын, со Звягой и Куденей пойдешь, — сказал мне Побор. — Гридислав, — поворотился он к Гриде, — ты с Липком. Славомир, — это он уже на Славдю кивнул, — ты в напарники к Ершу. И не горюньтесь вы так. Чай, не навек расстаетесь. — Ну что, Добря, — подмигнул мне Гридя, — кто первым ятвигов учует, тому и слава? — Опять вы за свое? — Славдя посмотрел на нас с укоризной. — Прав Славомир, — молвил старый болярин строго. — Не время сейчас в бирюльки играть. Чутко дозор несите. А вы, — посмотрел он на лучников и вздохнул, — головой за огольцов отвечаете. — Так понятно же, — ответил за всех Липок. — Ну, то-то же. Луки с собой не брать. Небось не на охоту собираетесь. И шишаки с наручами снимите. Все полегче будет. А коней здесь оставьте. Коли заметите кого, в драку не лезьте. Себя не оказывайте. Обратно поспешайте, а уж потом разберемся, — сказал Побор. — Защити вас, Даждьбоже, — махнул он нам рукой, когда мы были готовы. И мы ушли. Всяк в свою сторону. Ятвигский бор казался дурным. Чужим и недобрым. И ветер вверху шумел настороженно. По первости за каждым кустом, за каждой былинкой мне чудился притаившийся ятвиг. Страшно было, аж живот свело. Но потом ничего. Пообвыкся… Мы осторожно, не поднимая шума, шли вперед. Куденя впереди. Я за ним. А позади меня Звяга. — Не притомился, княжич? — когда мы углубились в лес, шепнул Куденя и немного сбавил шаг. — Нет, конечно, — ответил я. — В порядке ли? — В порядке. — Тут я немного слукавил. — Я чуть вперед пройду, а вы со Звягой догоняйте, — сказал он и исчез. На самом деле все было не совсем в порядке. Уж не знаю почему, но то ли от боязни, то ли от чего другого, только живот у меня не отпустило. Резануло в брюшине, точно ножом полоснуло. Я даже присел от боли. — Что с тобой, Добрыня? — Звяга присел рядом. — Да так. Ничего. — Ты тут не храбрись. Выкладывай. — Смешно сказать, — смутился я. — До ветру захотел. Сил нет. Может, съел чего… — Это бывает, — понимающе подмигнул мне лучник. От этого мне совсем стыдно стало. — Значит, так, — сказал Звяга. — Мы дальше пойдем, а ты здесь оставайся. Облегчишься, и нас жди. Мы на обратной дороге тебя подберем. — Нет, — упрямо ответил я. — С вами пойду. — Тихо ты, — положил мне на плечо руку лучник. — Не ерепенься. Я же вижу, как ты маешься. И не боись. Мы дружкам твоим ничего не скажем. — Я и не боюсь, — сказал я и почуял, как в животе заурчало. — Во. — Звяга поморщился. — Даже мне слышно, как у тебя в утробе война идет. Если вдруг что не так — знак подай. Кукушкой кликни. Два раза, потом три раза, потом снова два. Коли не отзовемся—к нашим возвращайся. Дорогу-то приметил? Я в ответ головой кивнул: — Не заплутаю. — Вот и хорошо. Пошел я. — Вы что тут мешкаете? — появился Куденя. — Ничего мы не мешкаем, — сказал Звяга. — Я уже иду, а княжич здесь остается. — Это еще с какого перепугу? — Пойдем, я тебе по дороге объясню, — и они скрылись. А спустя мгновение послышался тихий Куденин смешок. Только мне уже не до стыда было. Полыхнуло в животе. Я едва успел порты спустить. Укрылся плащом. Сразу на кочку лесную или на муравейник похожим стал. Сижу, дуюсь. Чую — легчать стало. А у самого мысли про то, как Гридя со Славдей надо мной потешаться начнут. Со свету сживут своими насмешками. Только бы лучники им не сказали, как я в дозоре опростался. Да нет, не должны. Они мужики надежные… Вдруг слышу — ветка хрустнула. Да так звонко, что птица пугливая вверх порхнула и в ветвях пропала. «Не приведи Даждьбоже со зверем встретиться», — подумалось. И сразу вспомнился детский страх. Зима. Гон. Волк. Только это не зверь лесной оказался. Это пострашнее напасть… Ятвиги. Враги… Близко. Там, за малинником, остановились. Я сразу тише воды, ниже травы стал. Только бы не заметили, это было моим единственным желанием… Только бы не заметили… Не видел я их, только слышал. И они меня не видели. А увидели бы? Лучше об этом не думать вовсе. — …то ты так мыслишь, Велемудр, — услышал я голос. — А у князя Мала и другие мысли быть могут. — Повинную голову меч сечь не будет, — возразил первому второй. — А разве мы виноваты? Так что нам и виниться не в чем. — А коли сначала отсечет, а потом разбираться будет? Хочешь не хочешь, а придется биться. Теперь уж не денешься никуда, ты же сам по лазутчикам их ударить велел. — Я ж думал, то опять варяжци, — горестно вздохнул первый. — Теперь уж поздно вздыхать. — Ладно. Как стемнеет, на лагерь их нападем, а там, что Радогост даст, — сказал второй и снова шумно вздохнул, а потом добавил: — Ты смотри, малина в этом году плохо уродилась. А говорили, что дожди ей в пользу. — Зато Вышнего дароносица знатный приплод принесла[9]. Попьем в Рожаницын день[10] вено сладкое. — А медку в этом году недоберем… — Они уходили, и мое сердце, рвущееся из груди, стало утихомириваться. И вот наконец в бору стало тихо. А я все сидел и никак не мог отдышаться. — С облегчением тебя, Добрый, сын Мала, — сказал я себе, натягивая порты. Выждав еще некоторое время, я подал сигнал Кудене и Звяге. Но так и не получил ответного «ку-ку». Видать, далеко отошли разведчики. Тогда к своим выбираться надо. Да недобрую весть нести… Я вышел к нашему стану под вечер. Спешил сильно. Все боялся, что ятвиги перехватят. Но, видать, не пришла еще пора Недоле надо мной потешаться. — Кто тута? — окликнул меня дозорный. — Это я, Добрын. Из лучников. Тороплюсь к князю с вестью важной. — Кто в болярах у тебя, Добрын? — Побор. — Проходи и Побору кланяйся, — сказал дозорный и вновь спрятался в кустах. И я снова рванул что было мочи… — Батюшка! — громко позвал я, подбегая к княжескому шатру. — Что стряслось, Добрыня? — узнал меня охранник. — Ятвиги! — выдохнул я и остановился. — Ты погоди, — отец откинул полог шатра, — отдышись сначала. — Отец, ятвиги! — Не забывайся, Добрыня. —Отец взглянул строго. — Это дома, в детинце, я тебе отец. А здесь я князь для тебя и для всех воинов древлянских. — Прости, княже, — склонил я голову. — Что там стряслось? — сказал он, смягчаясь. — Ятвиги, княже. — Где? — Обходят с левого бока. — Сколько их? — Не ведаю, княже. Не видел я их. Слышал только. Говорили двое. Они хотят ночью сегодня на стан наш напасть. — Жаль, что ты не смог к ним подобраться поближе да посмотреть, сколько их? Да как ополчены? — Виновен, княже. — Я укорил себя за то, что даже не подумал об этом. — Поспешил. — Не виню я тебя, — сказал отец. — Вот. — Он вынул из уха серьгу серебряную. — Благодар от меня. — Здраве будь, княже, — сказал я, принимая благодар. — Ступай к своим, — улыбнулся князь. — Да передай Побору, чтоб ко мне спешил. Он повернулся, сказал охраннику: — Послать вестовых! Всех старших боляр немедля ко мне, — и скрылся в шатре. — С первым благодаром тебя, Добрыня[11], — подмигнул мне охранник и бросился выполнять отцово приказание. Когда совсем стемнело и снова стал накрапывать противный дождь, вернулись остальные разведчики. А с ними и Гридя со Славдей. Усталые, но довольные. — Ух, и напугал ты нас, княжич, — ругался Звяга. — Мы ж думали, что заплутал ты. — Так уж вышло, — оправдывался я. — Кукушкой кричал, да не услышали вы, а весть уж больно важной была. Вы ятвигов не встретили? — Да нет, — пожал плечами лучник. — У нас тихо все было. — Ну, видать, обошлись вы с ними, — сказал я. — Тогда молодец, Добрыня. — Звяга похлопал меня по плечу. — Да у тебя обновка? — Славдя на ухо мое уставился. — Благодар это, — ответил я гордо. — От князя. — Потрогать-то можно? — спросил Гридя. — Отчего ж нельзя… В эту ночь мы не спали. Побор не велел. Ждали нападения. Сидели под раскидистой сосною, укрывшись плащами от припустившего с вечера дождя. Старались сохранить от сырости тетивы да стрелы. Чтоб не уснуть, разговоры разговаривали. — Нет, ты все ж расскажи, как ятвигов-то нашел? — в который раз приставал Гридя. — Так я же уже рассказывал… — Что-то с трудом верится, — не унимался Гридя, — что ты у предводителя ихнего суму спер, в которой кожа Славуты-посадника лежала. — Так оно и было все… — Ну и где ж та сума? — Так говорил же я — у князя в шатре. — Брешет, — сказал Славдя, поправляя плащ. — Точно брешет, — поддакнул Гридя. — Чего это мне брехать? — притворно обиделся я. — Ты лучше расскажи, как ты на ятвигов наткнулся? — снова за свое Гридя. — Ладно уж, — наконец сдался я. — Только обещайте, что смеяться не будете. Это не я на них, а они на меня наткнулись… И я рассказал им, как все было на самом деле. — Что вы там, как гусаки, разгоготались? — окликнул нас один из лучников. — Сказано же, чтоб тихо все было. — Да, Добрыня, — сдерживая смех, сказал Славдя. — Это как в той сказке: пошел мужик за малиной. Захотел пописать. Увидел медведя — заодно и покакал. — И мы снова не смогли сдержать смеха… Они навалились под утро. Плохо вооруженная, завернутая в шкуры вместо доспехов, нестройная орава выскочила из леса и бросилась на наш лагерь. Без боевых криков и лишнего шума. Видно, боялись разбудить спящих… Просчитались они… Все случилось быстро. Я даже испугаться не успел. Заметил только, как Гридя побледнел, натягивая тетиву своего лука. Но пускать стрелу во врага ему не пришлось. Поняв, что внезапного нападения не получилось, ятвиги побросали оружие на землю и пали ниц. Прямо в грязь. — Не вбивайте! Божем просимо! Не вбивайте! Не по своей воле! По злому наущению! — закричал ятвиг, на голову которого вместо шлема был надет медвежий череп. — А со Славуты кожу сдирали тоже по наущению? — в ответ крикнул кто-то из дружинников, и вверх взметнулись острые древлянские мечи. Ятвиги от страха сильнее вжались в размокшую землю. — Подождите! — Отец поднял коня на дыбы. — Порешить их всегда успеем. А сейчас пусть говорят. Ты у них главный? — спросил он у медведеголового. — То так, — ответил ятвиг. — Ну, поднимайтесь, — спокойнее велел отец. — Нечего пупки мочить. А ты подойди ко мне, — сказал он предводителю ятвигского воинства, когда пленники, опасливо озираясь, поднялись с земли. Тот подошел, поцеловал стремя и стыдливо потупил взор. — Говори. Как звать тебя? — Велемудром люди зовут. Меня бортники наши головой кликнули — мне и ответ держать. Божем нашим Радогостом, ласки просим, княже, — тихо проговорил ятвиг. — То не мы с посадника кожу драли. Не мы и дружину твою перебили. Разве же мы звери дикие, добра не помнящие? Разве же мы могли дурное сделать тем, кто нас от мазовщанских копий оборонил?.. — Так кто тогда? — То варяжци клятые. Им же неведомо, что наш Радогост Даждьбогу внуком приходится. Месяц народиться не успел, как они пришли в наше Полесье. С юга. От Полянской земли. Сказали, чтоб мы вам ругу давать бросали. Что их конунг Ингварь теперь Полесьем владеть будет. Я ответил им, что мы под твоей рукой, княже, жить хотим. А главный их, Свенельдом его кличут, посмеялся. Сказал, что теперь нам от Древлянской земли только смерти ждать нужно. Они-де, варяжци эти, одевшись по-нашему, двор посадничий огнем пожгли. Воинов побили, а одного к тебе отпустили, чтобы он на нас вину положил. — А если на вас вины нет, так что ж вы тогда, сукины дети, намедни нас стрелами посыпали, а сегодня хотели сонных порушить? — не выдержал Побор. Отец строго посмотрел на него, но ничего не сказал. — Так то от великого страха, — еще сильнее потупился Велемудр. — Мы же думали, что вы нас за ослух да за кровь ваших людей рвать начнете. А кому ж за просто так в Репейские горы идти охота[12]. — А ты прямо в Ирий попасть решил? — усмехнулся отец. — Радогост свидетель и все люди мои: супротив тебя, княже, я дурного не совершал, — сказал Велемудр. И впервые посмотрел отцу прямо в глаза. Долго они смотрели друг на друга. Затем отец сказал: — Верю. И зла на тебя, Велемудр, и на людей твоих не держу. С ранеными вы сами договоритесь. Кому что за кровь пролитую отдадите, меж собой решайте… Дальше шли вместе. Велемудр указывал дорогу к варяжскому становищу. А по пути к нам присоединялись все новые ватаги ятвигов. Приходили. Каялись. Целовали стремя княжеского коня, на верность присягая Древлянскому столу. Видно, несладко им показалось под полянской рукой. В этот день совсем распогодилось. Солнышко припекло. От земли повалил банный дух. Паром исходили набухшие от дождей плащи ратников. Испариной покрылись конские крупы. Капли пота проступили на наших лбах. Мы неделю не мылись. Мое тело, вспомнив о том, что оно должно быть чистым, нещадно зудело под рубахой. А на сбитом о седло заду горели мозоли. Ратникам было тоже несладко. От тяжелых кольчуг гудели плечи. И хотя они не показывали виду, но каждый понимал, что пора сделать привал. Дружина остановилась на пологом берегу Припяти-реки. — Всем помыться, привести в порядок оружие и снаряжение! — отдал команду князь и сошел с коня. Уже через мгновение мы бросились к прохладной чистой воде. Напоили и искупали коней. Почистили и выстирали одёжу. Благо мыльного корня нашлось по берегу немало. И пока кашевары готовили еду, мы втроем вспомнили, что, несмотря на важность похода, все еще остаемся мальцами. Вдосталь наплескались и наигрались вволю. Так, что аж губы посинели. А потом растянулись голышом на нагретом прибрежном песке. И теплая волна дремоты растеклась по телу… И вдруг я почувствовал ладонь на своем затылке. — Ну, как ты, Добрыня? — Тяжелая отцовская рука скользнула по волосам. Первый раз за все время похода отец заговорил со мной. — Да ты лежи. Отдыхай. — Все хорошо, княже. — А мозоли твои как? Я понял, что краснею. — Откуда знаешь, батюшка? — Князю про свою дружину все знать надо, — сказал он просто. — С непривычки это, — еще больше смутился я. — Ты же знаешь, мы же без седел всегда… — Знаю. Но в походе, а тем более в бою без седла никак нельзя. Ничего. Скоро привыкнешь. А пока сходи к Белореву. Пусть смажет, — и пошел проверять, что там кашевары наготовили. — Что, Добря, задницу набил? — спросил Славдя. — А тебе-то что? — огрызнулся я. — Да ничего, — сказал он примирительно. — У меня у самого копчик саднит. — А я думал, что один я такой никчемный, — сквозь дремоту пробормотал Гридя. — Так чего ж мы лежим? Аида к знахарю. И мы рванули наперегонки, перепрыгивая через голые тела дружинников. Белорев занимался раной Грудича. Царапина на плече болярина была хоть и небольшой, но глубокой. За эти дни она загноилась и стала опасной. — Эка тебя, — покачал головой Белорев. — Кто ж тебя так? — То я. — Велемудр, как бы невзначай, оказался рядом. — Ты уж прости меня, болярин… — Ты же знаешь, Велемудр, не держу я на тебя зла, — отмахнулся Грудич и скривился от боли. Ятвига передернуло, словно это у него заболела рана. Он горестно вздохнул, почесал затылок и снова вздохнул. — Ладно тебе! — прикрикнул на него Белорев. — Что болит у тебя? — Да вроде ничего, — пожал плечами Велемудр. — Ну и ступай себе. Не мешайся тут. — Да, Грудич, не повезло тебе, — повернулся знахарь к болярину, когда ятвиг скрылся. — Придется руку отрубать. — Ты чего, старик, с разума соскочил? Не дам я тебе руку поганить. — Ну-ну, расшумелся. А ты про руку думал, когда повязку мою сорвал? — Так ведь мешала она. — «Мешала»… — передразнил Белорев. — Сейчас отрублю, и рука мешать перестанет. — Не дам! — Что значит «не дам»? С пращурами раньше времени повстречаться захотел? Загниет рука, тогда ничем не вылечишь. «Не дам»… в другой раз думать будешь, прежде чем повязки мои срывать. Ну, давай ее сюда. Болярин опасливо посмотрел на знахаря. — Да не боись ты. Давай. Белорев вскрыл нарыв. Промыл рану. Присыпал ее порошком из растертых трав и наложил новую повязку. — Все. Ступай. И помни, что в другой раз даже спрашивать не буду. Отрублю руку. Так и знай… Ну, а вам что? — строго посмотрел он на нас. — Нас князь к тебе прислал, — сказал я. — А на кой мне такие помощники? — Так ведь не в помощь прислал, — шмыгнул носом Славдя. — Раны у нас… — Раны? Ну, показывайте. Мы в нерешительности стали переминаться с ноги на ногу. — Что мнетесь-то? Переглянувшись, мы разом повернулись к знахарю спиной и нагнулись. — Ой, охрани Даждьбоже! — воскликнул Белорев. — Так у вас хвостовая болезнь началась! Дня через три точно хвосты вырастут. — Врешь ведь, — сказал я. — Ты меня во лжи винишь? — возмутился знахарь. — Меня? Во лжи? Я сейчас не посмотрю, что ты княжич, по хвосту тебе так надаю, что ты на коне пузом сидеть станешь. Он бы, наверное, выполнил свою угрозу, но только вдруг остановился и прислушался: — Это кто тут слезу пускает? — Не хочу хвост!.. — Такого можно было ожидать от кого угодно, но только не от Гриди. — Не хочу хвост! Дядя Белорев, миленький, что угодно, хоть руку отрезай, но только чтоб хвоста не было. — Да будет, будет тебе! — Знахарь обнял моего друга за плечи. — Пошутил я. Разве ж Сварог допустит такое, чтоб у живого человека хвост вырос? Успокойся. — Ух, и рева ты, оказывается, — сказал Славдя. — А еще над моим плащом потешался. — А тебя, — посмотрел знахарь на меня, — на испуг не возьмешь. Это хорошо. Батюшка твой в первом своем походе вот не меньше Гридислава от хвоста ревел. — Снова врешь. — Я даже представить себе не мог, что отец и вправду плакать может. — Лучше намазывай давай… Мы уже обедать сели, когда на опушке леса показался всадник. Он скакал, точно за ним стая волков гналась. — Ну-ка, ребятушки, доедайте быстрее! — прикрикнул на нас Побор. — Кажись, недобрые вести нам тот конник несет. И словно в подтверждение слов болярина послышался крик всадника: — Мал! Скорее, княже! Варяги! Близко! И закипело… Побросав еду, дружинники стали спешно вооружаться. Мы, наскоро натянув порты и кожаные нагрудники, бросились собирать развешенную на кустах для просушки тетиву. Побор помог натянуть наши луки и велел держаться подле него. — Прижмут к реке, — ворчал он, — совсем плохо будет. Эх, Маренины дети… — Дружина, к бою! — послышался голос отца. — Полк правой руки — к опушке. Полк левой руки — вам у берега стоять. Передовой полк — спешиться! Коней вон в том овражке схороните. Вам первый удар держать. Побор, ты лучников пополам дели. Две лодьи ставь у бора. А три — перед передовым полком. Как скажу, сразу за него уйдете. Велемудр, ты со своими в чащу уходи. И сидите там тихо, как мыши. Увидишь три огненные стрелы, тогда и бейте варягам в бок. Да бейте дружно. Не как в нас. — Не осрамимся, княже. — Ятвиг надел свою медвежью голову и повел ватагу к лесу. — Ты как, сынко? — спросил отец, осаживая коня возле меня. — Не тревожься, княже, — сказал Побор. — Я пригляжу. — Уж побереги мальцов. Эй, Гридя, носа не вешать! Был бы жив твой отец, сейчас бы гордился тобой. И за хвост не переживай. Отрубим, если что, — улыбнулся он и поскакал к полку левой руки, на ходу отдавая последние распоряжения. — Ну что, Даждьбожьи внуки, не посрамим славы дедов наших! — громко, чтобы слышали лучники, сказал Побор. — Лик Божий, — показал он рукой на солнце, — над нами! А что пообедать не успели, так на тризне по врагам нашим наверстаем! Верно я говорю? — Верно! — ответили лучники. — Дедята! Липок! — позвал он младших боляр. — Берите свои лодьи и давайте к полку правой руки. С коней не сходить. Мало ли, как вражины себя поведут. Остальные — за мной! Только мы успели встать на место, как из-за излучины реки, двигаясь по течению Припяти, показались три большие ладьи. — Вон, Добря, видишь? На носах головы змеиные — значит, варяги те ладьи строили, — тихо прошептал Славдя. — А ты почем знаешь? — посмотрел на него с недоверием Гридя. — Правду Славомир говорит, — вступился Побор. — Варяжские это ладьи. Зовут они их драккарами. Я тех драккаров насмотрелся. Когда с князем Нискиней, дедом твоим, Добрыня, да с Хольгом[13] Киевским на хазаров ходили. Умен и хитер был старый варяг. Древлянский стол уважал. Не чета Ингварю. Этот все нахрапом норовит… А в драккарах, похоже, не варяги. У тех по бортам червленые щиты, а у этих разномастные. Русь это. Худо дело. А вон и конница. Сразу видать, полянская. Плащи-то алые. В лесу приметные. Не то что наши. И верно. По берегу черно-кровавым пятном растекалась конница, на ходу разворачиваясь в боевые порядки. — А мне хоть варяги, хоть поляне, — сказал Куденя, лучший лучник старшей дружины, — только бы не егозили сильно… — Чисто ты не попадешь, — подшутил кто-то. Но ответить Куденя не успел. — Стрелы на тетиву! — крикнул болярин. — Не по Прави поступают, — удивился я[14], когда увидел, что неприятель не собирается останавливаться. Ладьи даже прибавили ходу. Стало видно, как на концах весел вспенились белые барашки. — Ни переговорщиков, ни поединщиков не будет? — спросил Славдя. — А что им Правь? — ответил Побор. — Они, видать, знают что творят… — Хорошо идут, — вздохнул Гридя. — Шибко, — отозвался Побор. — Видно, спешат к предкам своим на ужин успеть, — и засмеялся. И лучники подхватили этот смех. Я тоже смеяться начал. И понял: со страху это. Никто ж не знал, кто после этой битвы в землю Древлянскую вернется, а кто уже к вечеру в Ирии за стол с пращурами сядет. Неизвестность. Вот что страшнее всего… — Куденя, ты кормчих на драккарах на себя бери, — распоряжался болярин. — Они за щитами хорониться станут, бей промеж них. Без кормчих ладья, что конь без всадника. Звяга и Ерш, вам задача особая. Высматривайте, кто в коннице управляет. И чтоб стяг Полянский еще до битвы на земле лежал. Ясно? — Да что ты, Побор? В первый раз, что ли? — В первый не в первый, а напомнить не помешает. Первая лодья — реку кроет. Остальные — конницу. И не подставляться. У них небось тоже лучники имеются. Между тем полянская конница рассыпалась на два отряда. Первый скоро шел вдоль берега реки, метя ударить между передовым полком и полком левой руки. Второй, прижавшись боком к лесу, направлялся прямиком на полк правой руки. А ладьи, выйдя на середину Припяти, старались обойти нас, чтобы сидящая в них русь смогла ударить нам в спину. — Эх, не достать отсюда, — злился Куденя, прикидывая натянутую тетиву к щеке. — Дозволь ближе подобраться. — Давай, — кивнул болярин, и лучник дернул поводья коня и рванул к берегу. — Все равно, — вздохнул Побор, — далековато будет… Луки к бою! Все ближе и ближе подкатывала волна вражьей конницы. — Ждем! Уже можно было рассмотреть сбрую на борзых полянских конях. — Ждем! Уже первые стрелы, пущенные лучниками неприятеля, жужжали в небе и впивались в песок недалеко от ног наших коней. — Ждем! Короткая черная стрела, просвистев, ударила в нагрудный доспех Поборова коня. — Бей! Звонко запела тетива, отправляя в недолгий полет чью-то смерть. И сразу новая стрела легла на лук и отправилась вслед за первой. И еще одна. И еще. — Бей прицельно! — услышал я команду болярина. Опустил лук пониже. Высмотрел врага. Спустил тетиву. Наложил новую стрелу. И лишь тогда понял, что только что отобрал жизнь у человека. И, словно в отместку, железное жало стукнуло в кожаный нагрудник. И желтые волчьи глаза вспыхнули в сознании и обожгли огнем ненависти. Сразу все стало на свои места. Либо я их, либо они меня. А все остальное потом. После боя… — Эй, Добря! — Я увидел, как кричит Гридя, утирая рукавом кровь с располосованной щеки. — Отходим за передовой полк! — Гнедко, выноси! — крикнул я. Бой бурлил, как бабулино варево… Мы успели выйти из-под удара, и вражья конница врезалась в передовой полк. Завязла. И алые Полянские плащи покрылись алой кровью. Чужой и своей. Звон оружия, стоны изломанных ратников… Крики боли людей и коней… — Глядите-ка, попал Куденя-то! — Радостный крик Звяги заставил вздрогнуть. Словно почуяв недоброе, мой конь тревожно заржал. — Тише, Гнедко, — похлопал я его по потной шее и понял, что руки трясутся. — Нет, ты погляди, что пострел учудил! — продолжал кричать лучник и махнул зажатой в кулаке стрелой в сторону реки. Я повернул голову в сторону реки. А ведь точно. Огромный драккар, шедший первым в этой стае странных, голодных до нашей крови, чудищ. Одетый в броню из круглых червленых щитов речной змей, привыкший покорять водные просторы. Ощетинившийся веслами и горящими стрелами, впившимися в борта, властелин вод. Вдруг потерял управление… Беспомощно начал разворачиваться против течения… Словно слепой кутенок, ткнулся носом в бок своего собрата, идущего следом… Проскрежетал змеиным носом по борту, сдирая щиты и ломая крылья весел… И, ошарашенный внезапной потерей кормчего, беспомощно замер. А течение продолжало безжалостно сносить его к противоположному берегу. Другой драккар от удара завалился на левый бок, зачерпнул бортом Припять и стал быстро тонуть. На третьем драккаре был опытный кормчий. Он сумел увернуться от столкновения. Сохранил все весла и еще быстрее понесся прямо на нас. Крики древлянской радости и варяжского горя слились в единую песню войны. И поднялись к самым небесам, радуя и огорчая сцепившихся в жестокой схватке богов-покровителей. Перуна Полянского, Одина Варяжского, Радогоста Ятвигского и Даждьбога Древлянского. — Аи да Куденя! — Побор осадил рядом с нами взмыленного коня. — Ему и тебе, Звяга, Благодар от меня. Коль из боя живыми выйдем, ходить твоей жене в обновках. Жаль, что Ерша застрелили. Зоркий у него глаз был. Как он того, со стягом Полянским, влет снял! Да, видимо, теперь ему в Сварге[15] охотиться… Добрыня, скачи к берегу. Вели моим словом, чтоб первая лодья оставшемуся драккару огоньку подкинула. Тех, что тонут, пусть оставят. Им не до нас. Им бы выплыть. Остальные, будьте наготове. Полк левой руки прикрыть надо. Звяга, давай в небушко три стрелы. Да чтоб горели поярче. Пора Велемудру себя показать… И дрожать стало некогда… Гнедко споткнулся о какую-то корягу, предательски торчащую из песка. Я оказался не готов. Вылетел из седла. Пролетел над головой коня. И со всего маху врезался в землю. Вышибло дух. Небо завертелось надо мной в ярком хороводе облаков. Пришел в себя. В голове ухало, словно в пустой бочке. Люди и кони вокруг почему-то двигались медленно и плавно, словно во сне. Шум в ушах заслонил звуки боя… Медленно… Очень медленно мимо меня проплыл ратник, размахивая мечом. Его глаза были выпучены и полны ярости. Рот широко раскрыт, словно он задыхался или кричал. Но я не слышал его крика — Я повернул голову и увидел, как драккар ткнулся змеиной грудью в прибрежный песок и с него посыпались вооруженные топорами и маленькими круглыми щитами люди. Варяги. Враги. Попытался подняться… Мокрый песок саднил на стесанной щеке… Кровь заливала левый глаз. А шум в голове все не проходил… Варяги рубились отчаянно. Настоящие воины. Но от этого не легче. Падают наши, словно подкошенные колосья. Я рвусь туда. В гущу боя. Но ноги вязнут в песке, словно в трясине… Я вижу, как варяг прорубается сквозь нашу дружину. Как валится древлянская рать под ударами безжалостного топора. Я вижу, как он вдруг стоит один среди корчащихся на земле ратников. Как безумно оглядывается вокруг в поисках очередной жертвы. Вижу, как взгляд его останавливается на мне. Как он кричит что-то. И в глазах его вспыхивает огонь радостной ненависти. Он отбрасывает остатки изрубленного щита. Взмахивает топором и бросается ко мне. Я вижу, как он летит мне навстречу. И звуки боя взрываются, вдруг оглушая и потрясая… — Од-д-и-и-ин! — Рев варяга острым шилом буравит мозг. И я пытаюсь увернуться от неминуемого. И понимаю, что не успею. А он все ближе и ближе. И я тону, словно в черном омуте, в бездонных зрачках варяга. И время, еще недавно растянутое в бесконечную череду мгновений, вдруг сжимается в единый миг. Свист рассекающего воздух топорища перекрывает и крик варяга, и лязг мечей, и битву вокруг… Я вижу, как в его грудь впиваются одна за другой восемь оперенных стрел, и понимаю, что это Куденя пытается остановить мою смерть. Но варяг делает еще шаг. Еще и еще. И падает. Но, даже падая, пытается дотянуться до меня. И топор опускается на мою голову… Шишак смягчает удар, но шея трещит от напряжения. В глазах темнеет. Я проваливаюсь в пустоту… чувствую, как меня накрывает пеной небытия… а волчьи глаза все так же равнодушно смотрят на меня… и Навь втягивает в себя последнюю неяркую вспышку сознания… |
||
|