Джойс Данвилл Открытие сезона

Глава первая

Во вчерашней телерекламе я увидела Софи Брент. Мы уже не встречались несколько месяцев, и при виде ее меня охватило смешанное чувство ностальгии и любопытства. Это была реклама нового шоколадного торта. Софи находилась в сверкающей чистотой кухне, глядя восторженно на этот торт; затем отрезала кусочек и поднесла его к своим влажным, полуоткрытым в ожидании губам. На этом реклама заканчивалась. Публике нельзя было демонстрировать крошки и процесс пережевывания. Я очень разволновалась, как всегда, когда узнаю что-нибудь о старых друзьях, и на меня нахлынула целая волна воспоминаний о самой Софи и о том странном времени, о годе Гаррика, как я всегда его называла, и который оказался поворотным пунктом, хотя я не могла бы точно сказать, от чего к чему.

«Бедная старушка Софи», – подумала я. Ей наверняка не особенно понравилось рекламировать торт. Впрочем, она заработала кучу денег. В Софи (как и во мне) было нечто, что мешало ощутить к ней жалость. Мы обе по-своему являлись великолепными примерами несгибаемости, хотя мне пришлось преодолеть много трудностей на своем пути, в то время как она просто улыбалась и изворачивалась, восклицала и с этаким милым смущением получала все, что хотела. Мне нравится Софи, тут ничего не поделать. И если в этом замечании улавливается вызывающая нотка, я совершенно этому не удивляюсь.

Этот шоколадный торт Заставил меня задуматься о прошлом, мысленно вернуться в самое начало, к тому моменту, когда я впервые осознала, что Дэвид действительно собрался уезжать. Я только что уложила Флору в кровать, спустилась вниз вся забрызганная и измочаленная после ее купания и увидела, что Дэвид возится с младенцем, попивая пиво. Он налил немного крепкого портера и мне; это единственный напиток, который он мне позволял. Как только я вошла, он тут же передал ребенка мне, и когда я уселась, чтобы покормить его, думая, не мог бы он проснуться в более подходящее время, Дэвид заговорил:

– Виндхэм прислал мне сценарий по новой пьесе Эдмунда Карпентера.

Я выслушала это заявление, ощущая легкое шевеление ребенка у своей груди: я должна быть спокойна, думала я, или ребенка будет пучить, и мне придется кормить его всю ночь.

– Ну и как, – спросила я немного погодя, – хорошая пьеса?

– Неплохая. Очень приличная роль.

– Какая роль?

– Послушай, Эмма, – сказал Дэвид, и услышав его тон, я еще ниже склонила голову к ребенку. – Я действительно Ничего не могу поделать. Нам необходимо ехать. Всего на семь месяцев, и тебе придется смириться с этим. Я не могу позволить себе остаться дома.

– Что ты имеешь в виду: «не можешь позволить себе»? Еще на прошлой неделе ты говорил о скорых деньгах, и я думала, что ты подписал контракт на телепередачу в следующем месяце.

– Я не отказываюсь и от этого.

– В таком случае, – в собственном голосе я уловила тревожную нотку приближающейся катастрофы, – ты сможешь позволить себе все, что угодно, разве не так?

– Дело не в деньгах, – и тут вновь он произнес свои классические, не терпящие возражений слова: – Речь идет о моей карьере.

– Право же, Дэйв, – проговорила я неестественно ровным голосом, как того требовало присутствие малыша, – Я думаю, что на твою карьеру не повлияет какой-то сельский фестиваль, где тебе будут платить не более пятнадцати фунтов в неделю, да еще и ждать от тебя благодарности.

– Виндхэм говорил об оплате, – сказал он с тем загадочным видом, который в последнее время частенько принимал.

– А как же я? – проворчала я, зная, что уже проиграла, поняв, что материальная сторона вполне устраивает Дэйва, а значит, соответственно, должна устроить и меня. – Как же я? Только я все устроила, как мне снова придется таскаться по всей Англии следом за тобой?

– У тебя все отлично получится. Да и вовсе не обо всей Англии идет речь. Мы пробудем в Хирфорде семь месяцев. У нас там будет дом, и Паскаль поможет тебе во всем. Так будет лучше для тебя и детей. Я не стал бы упрашивать тебя ехать куда угодно, но деревенский воздух полезен для тебя.

– Полезен для меня? – сердито воскликнула я, при этом ребенок потерял грудь и заплакал; я снова приложила его, погладила нежную спинку и попыталась успокоиться.

– Послушай, – сказала я Дэвиду, – давай оставим этот разговор, сначала я накормлю Джо. Не надо его огорчать, а то я весь вечер просижу здесь. Оставь меня в покое на полчаса, а потом мы поговорим.

– Я могу оставить тебя на всю ночь, если пожелаешь, – ответил он, вставая и допивая пиво. – Но не стоит снова наводить разговор об этом. Я подписал контракт сегодня утром. – И с этими словами он вышел.

Бедный Джозеф всосал немало желчи вместе с молоком в тот вечер. Потом оказалось: то, что Дэйв сказал о контракте, было не совсем правдой. Он не подписал его в тот момент и не мог этого сделать, пока я не дала своего согласия. С другой стороны, решимость, которую я заметила в нем, была вполне твердой. А как насчет моей решимости? Я ничего не могла сказать или сделать, чтобы отговорить его. Он мог бы и подождать, пока я накормлю Джо, прежде чем заводить разговор. Мы оба очень темпераментные и споры у нас всегда проходят очень бурно, но у одного из нас было преимущество над другим: с ребенком на коленях, с разбрызгиваемым повсюду молоком и с перспективой бессонной ночи, если один из нас потеряет терпение. Но не приходится ожидать от других людей, что они будут помнить обо всех этих условиях. Я и не ожидала, но, с другой стороны, тоже не могла вести себя иначе. Я часто думаю, что материнство по своим физическим аспектам напоминает любопытные недомогания типа сенной лихорадки или астмы, которые заслуживают сочувствия на словах и никакого серьезного лечения и которые с годами способны испортить и изменить характер выздоравливающего. Материнство имело, конечно же, свои положительные стороны, хотя я считаю, что некоторые люди при определенных обстоятельствах не желают их замечать.

Хочу, однако, добавить, что даже если Дэвид бы дожидался подходящего момента, чтобы подойти ко мне, у него ничего бы не вышло. Я была совершенно несговорчива в то время, и мысль о переезде в Хирфорд сильно огорчила меня. За несколько месяцев до того мне пообещали очень приятную работу диктора новостей и объявлений в одной телекомпании, выступавшей в то время за равноправие полов и дававшей женщинам-дикторам зачитывать последние известия и объявлять предстоящие передачи. Мне предстояло выступить пионером на этом поприще, и я рассчитывала преуспеть там, где остальные терпели поражение. Эту работу добыл для меня один из моих старых друзей и почитателей (для которого я временами работала манекенщицей еще до замужества), но, несмотря на некоторый «блат», все считали, что я как нельзя лучше подхожу для этой работы. У меня яркая запоминающаяся внешность, честные глаза, и люди автоматически верят тому, что я говорю. Вся нация будет потрясена новостями в моем прочтении. Да и мне пришлась бы по душе такая работа: я всегда питала страсть к фактам и разного рода «сенсациям», и с удовольствием сочетала бы эти интересы. Кроме того, после трех лет сидения с детьми и шитья одежды для будущих мам, мне необходима была постоянная, интересная и доходная работа.

Я с трудом могла поверить, что замужество может лишить Меня и этого. Ведь я уже лишилась таких высоко ценимых мною вещей, как моя независимость, мой заработок, моя днадцатидвухдюймовая талия, мой сон, большинства моих друзей, которые отошли от меня в результате оскорблений Дэвида, а кроме того, таких непреходящих спутников, как надежда и ожидание. И теперь, когда будущее начало более или менее представляться мне как конец одиночеству, меня насильно возвратили туда, откуда все началось. Мне ничего не оставалось, кроме стоицизма – философии, которую я начала практиковать, но которая не приносила мне ни радости, ни удовлетворения.

Я отнесла Джо в кроватку, покормив его лишних полчаса; к счастью, он был еще слишком мал, чтобы заметить мое настроение, хотя он все-таки проснулся позже от газов. Потом я снова спустилась вниз и принялась в раздумьи ходить по гостиной. Я думала о Хирфорде и карьере Дэвида, а также о Виндхэме Фарраре. Я встречалась с Виндхэмом Фарраром всего раз, хотя знала о нем практически все, как и каждый, имеющий отношение к театру. Но хочу сразу пояснить, что мое отношение к театру ограничивалось замужеством, у меня самой не было никаких особых ожиданий в этой области, хотя меня и привлекало все яркое. В любом случае имя Виндхэма Фаррара невозможно было не знать. Он был режиссером, и все, что он делал, неважно, хорошо или плохо, достигало определенной цели: он был независим и никогда не принадлежал к различным течениям, не имел ничего общего с бесчисленными театральными интригами. Но время от времени возникал в какой-нибудь неожиданной стране с неожиданными постановками, с плохим фильмом или удачной телепередачей, и тому подобное. Казалось, огромное количество людей работало с ним в разное время, и все они говорили о нем с благоговением и восхищением. Мне так и не удалось понять до конца, был ли он интеллектуалом, или просто неудачником, или обладал какими-то особенными способностями, позволяющими ему работать в отличной от банальной вест-эндовской телевизионной манере. Ему удавалось выглядеть важной и непредсказуемой фигурой, кому трудно было подражать и чьи суждения всегда вызывали интерес; поэтому, естественно, когда я познакомилась с ним, то сразу увидела в нем выдающуюся личность. Сама же я, по-моему, осталась незамеченной им. Думаю, это из-за моего огромного живота: скоро должен был появиться на свет Джо. Но я все помню.

Наша встреча произошла на одной из вечеринок, которую устраивал некий маститый телережиссер, у которого Дэвид только что сыграл яркую и хорошо оплаченную роль. Сама вечеринка состоялась в Хэмпстэде в квартире на верхнем этаже с великолепным видом, открывающимся из ее окон. Мы с Дэвидом болтали с женой режиссера, когда к нам подошел Виндхэм Фаррар: я узнала его, так как видела в телепередаче о провинциальном театре на прошлой неделе. Что же это за мир, где все на виду, лица любимые и забытые и те, которые вот-вот станут любимыми? Мы вспоминали их каждый вечер, благодаря телевидению. Не удивительно, что мне самой хотелось увидеть свое лицо на экране, присоединиться к этой замысловатой системе, к этой ежедневной драме, проигрываемой каждый вечер с благословения создателей программы: Софи Брент, Виндхэма Фаррара, Дэвида Эванса, моего мужа, и той симпатичной женщины, которой должна быть я.

В отличие от моего мужа, Виндхэм лучше смотрелся в жизни, чем на экране, где лицо его казалось слишком крупным и бесформенным. Он был одного роста с Дэвидом (то есть на дюйм выше меня) и плотно сложен; можно сказать, даже толстый, если бы не ширина плеч. Внешность его была грубовата, без всякого намека на изящество, а одежда висела на нем мешком. Он являлся полной противоположностью нашему хозяину: утонченному, тщательно одетому джентльмену. Я предпочитала Виндхэма, подошедшего к нам и сказавшего с чувством собственного достоинства хозяйке:

– Привет, Кейт, познакомь меня с этим умным молодым человеком.

Та представила Дэвида, а заодно и меня. Виндхэм едва бросил взгляд в мою сторону, пожав мне руку: глаза его слепо скользнули по моей бесформенной фигуре, и он отвернулся. Я не винила его: я сделала бы то же самое. Я знала, что сейчас не в форме. Он поздравил Дэвида с участием в пьесе, и они немного поговорили об этом. Потом Виндхэм сказал:

– Поедешь со мной в Хирфорд на следующий год?

– Зачем? – спросил Дэвид.

– На фестиваль. Ты разве о нем не знаешь? Хороший новый театр. И если мне удастся, я поставлю там несколько интересных пьес. Даже найду подходящие роли для тебя. Ты – именно тот, кто нам нужен.

– Но я не играл на сцене Бог знает сколько лет, – сказал Дэвид.

– Ты не такой уж старый. И разве тебе не хочется играть перед живой аудиторией?

– А как там в Хирфорде? Меня, в общем-то, устраивает все, как есть.

– Правда? А ты не чувствуешь признаков того, что играешь в вакууме?

– Как бы там ни было, у меня запланированы съемки в следующем году, – ответил Дэвид. Он так не думал, но всегда говорил подобные вещи. На этом они с Виндхэмом оставили тему. Проект казался мне довольно смутным, чтобы вмешиваться в разговор, да и в любом случае Дэвиду была Отлично известна моя позиция: провинция никогда меня не привлекала, вызывая лишь легкое любопытство. Однако, мое мнение никогда не значило для Дэвида очень много, поэтому, и провела собственное небольшое расследование о хирфордском проекте, к обсуждению которого мы все чаще возвращались в последующие недели. Как оказалось, там шло строительство нового театра, и Виндхэм Фаррар собирался открывать там сезон следующей весной своими пьесами. По его словам, вся затея обещала стать прекрасно организованным и хорошо финансируемым событием: в этой связи уже упоминались имена ведущих актеров, и по крайней мере некоторые действительно приедут. Я не особенно горевала по поводу пятнадцати фунтов в неделю в качестве оплаты, зная, что Дэвид сможет выжать из них и больше. Но, с другой стороны, наши расходы были непомерно велики, поэтому нам требовалась не какая-то халтура за пределами Лондона. Я никак не могла понять, на что уходят все наши деньги: выплата за дом, покупка которого была единственным серьезным шагом, предпринятым Дэвидом, и обычные текущие расходы на одежду, питание, игрушки и различные экскурсионные поездки. Я имею в виду именно экскурсии, а не путешествия во время отпуска: мы никогда далеко не уезжали, но часто проводили дни в зоопарке в Брайтоне, катались по реке и устраивали уикенды в скромных отелях. Для человека, не рожденного в роскоши, Дэвид легко тратил деньги: он был на удивление экстравагантен и понятия не имел об экономии средств и истинной цене вещей. Он воспитывался в бедности, я же выросла в достатке и комфорте. Он постоянно шокировал меня своими разъездами на такси и двойными порциями виски, и я часто думала, как же он сможет обойтись без всего этого. Я всегда пыталась быть экономной, и это раздражало его. Грустно видеть, как часто в домашней обстановке добродетели одного становятся проклятием для другого. Именно его экстравагантность нравилась мне больше всего.

Теперь вам, должно быть, стали понятны причины моего отказа ехать в Хирфорд. Я обдумывала их в ожидании Дэвида. Он никогда не отлучался надолго, хотя был всегда легок на подъем. Моим самым сильным аргументом, должна признать, была невозможность отказаться от идеи работы на телевидении: она казалась великолепным решением всех проблем – хороший постоянный заработок, и всего три рабочих дня (и вечера) в неделю. Работа была бы удачей для меня, к тому же мне не пришлось бы оставлять дом больше, чем на пятнадцать часов в неделю. Я считала сделку с совестью уместной, и сама мысль потерять эту работу приводила меня в отчаянье. Я знала, что такой шанс выпадает раз в жизни, потому что подобная работа встречается довольно редко и все места обычно уже задолго распределены. Мое желание было естественным. Я с нетерпением месяцами ждала работы: сама мысль о трех вечерах в огромном официальном здании, где детский плач не мог бы достигнуть моего слуха, поддерживала меня на протяжении всей утомительной беременности, родов и бессонных ночей. Джозеф был сложным ребенком: я не спала толком ни одной ночи, пока ему не исполнилось полтора года. Даже Дэвид был рад за меня, когда мне предложили это место, и сумел сдержать свое негодование по поводу того, каким путем оно было получено. Он терпеть не мог Боба, который все устроил. Боб – большой толстый богатый дилетант, который добровольно принял на себя роль моего покровителя и рассматривал меня, в свою очередь, в качестве ходкого товара; мне он нравился и я была благодарна за проявленный им интерес, но Дэвид считал его низким человеком. Дэвиду вообще претит все неискреннее, основанное на связях, знакомствах и подогреваемое подозрительной страстью. Когда бы я ни оказывалась в обществе их обоих, или разговаривала об одном из них с другим, я всегда оказывалась в неловкой ситуации. В каждом из них мне нравится именно то, что осуждается другим. Когда-то в первые дни нашего знакомства Дэвид выбросил фотоаппарат Боба в окно пивной, в знак протеста, что тот тайком снимал старого пьянчужку. Но в этот раз даже он признавал полезность знакомства с Бобом.

Я думала обо всем этом, пытаясь примириться с жертвой, которую мне придется принести, и в это время вернулся Дэвид. Я ожидала его прихода. Раньше мне казалось, что он способен испытывать гнев, но через год или два я поняла, что это не гнев, а просто брюзжание и дурное расположение духа. Радостное возбуждение было способно продержать его вне дома хоть всю ночь, тогда как голод, раздражение или отчаяние всегда приводили его к порогу дома. Он вошел, с опущенной головой, засунув руки в карманы куртки, с хмурым выражением лица: это выражение я так часто видела на экране, на фотокарточках, за завтраком. Эта мина, когда-то наполнявшая меня ужасом, от которого дрожали колени, а волосы шевелились на голове, а теперь означала просто очередную семейную ссору. Он сел на наш «честерфилд», не снимая куртки: была холодная ночь. Я молча посмотрела на него и кивнула. Я не собиралась заговаривать первой и надеялась, что он раскаивается и собирается отказаться от своего решения, меняющего всю мою жизнь.

Около двух минут мы просидели в тишине: я бросала взгляды то на телевизор, то в свою книгу, а он мрачно разглядывал ковер. Так как он продолжал молчать, я подумала, не заметил ли он следов пролитого накануне Флорой какао. Но когда он нарушил наконец молчание, я поняла, что мысли его были далеки от ковра.

– Что у нас на ужин? – спросил он.

– Что бы ты хотел?

– Это означает, что ничего нет? – и не дожидаясь ответа, продолжил: – И, ради Бога, включи камин, здесь такая холодина. Не пойму, почему надо сидеть и мерзнуть всю ночь.

Я нагнулась и включила электрокамин.

– Я привычна к холоду, – сказала я нарочно. Я всегда хвастаюсь перед всеми, особенно перед Дэвидом с его надуманными претензиями, своей выносливостью. Потом продолжала: – Выбирай: яичница с беконом, котлеты, спагетти, сосиски. Скажи, что именно, я приготовлю и принесу.

– Я знаю, тебе не хочется идти, – сказал он. – Ты ведь смотришь эту программу?

– Нет, не смотрю. Скажи же мне, что ты хочешь, и я принесу.

Но он не хотел, чтобы последнее слово оставалось за мной.

– Я сам приготовлю ужин. Скажи, что ты будешь есть, я все сделаю.

– Я не буду ужинать, – ответила я, чувствуя раздражение: он поймал меня той же стратегией, что и всегда. – Я сделаю тебе ужин, если ты скажешь, что хочешь съесть.

– Ты скажи, что ты хочешь.

– Ничего. Будешь котлеты?

– Не буду.

– Тогда что?

– Ты скажешь мне, что ты хочешь, и я пойду приготовлю. И так мы продолжали довольно долго, изливая свой холодный и усталый гнев, пока я не отправилась на кухню жарить котлеты, потому что только так я могла вскарабкаться на дюйм выше по грязному холму превосходства. Я очистила и сварила фунт картошки. Таким образом мы с Дэвидом поужинали, а я получила определенное преимущество.

Мы ели в молчании, я продолжала читать книгу. Потом, досмотрев телепередачу, я сказала, что собираюсь ложиться спать. Я очень устала за последние дни, особенно из-за неспокойного поведения Джозефа, которому было всего семь недель. Мое намерение заставило Дэвида произнести:

– Право, Эмма, не стоит так кипятиться из-за переезда в Хирфорд. На что ты злишься? Почему не хочешь ехать?

– Я вовсе не кипячусь, – сказала я, громко захлопнув книгу.

– Да нет же, кипятишься. Что ты так боишься потерять?

– Ты прекрасно знаешь, как я ждала этой работы.

– Получишь другую. Такой человек, как ты, никогда не останется безработным.

– В Хирфорде?

– Я уверен, что мы сможем что-нибудь там подыскать.

– Ты так думаешь? Возможно, место билетерши в твоем театре, а?

– Не будь смешной, любимая. Тебе обязательно найдется работа.

– А я уверена, что там мне будет нечего делать.

– Ты сможешь приглядывать за детьми.

– Дэвид, дорогой, – сказала я, – не говори мне о детях. У тебя нет права говорить со мной о детях. За детьми ухаживаю я, а не ты, поэтому не будем дискутировать на эту тему.

– Не понимаю, – сказал он, после паузы, означавшей, что по этому пункту он уступает, – почему тебе вообще понадобилась эта работа. Пустая трата времени. Это все твое тщеславие: тебе не достаточно слышать от меня о своей красоте, ты хочешь, чтобы вся страна пялилась на тебя каждый вечер. Тщеславие когда-нибудь погубит тебя, и ты умрешь эгоисткой, если не исправишься.

Сильно сказано, но мне было, чем парировать.

– А как же ты? – спросила я. – Кажется, свою игру ты считаешь искусством? Но это не искусство, это продажа своего таланта на потребу низменной толпе. И не говори, что ты делаешь это ради публики. Ты и все остальные – вы просто кучка больных манией величия. Все, чего вы хотите, это выставить свое лицо напоказ и кричать: «Вот я какой!» Больше ничего. Ну, раз это устраивает тебя, то и я не жалуюсь. Но дай и мне заниматься тем, чем я хочу: рассказывать всей стране о политике, о несчастных случаях на дорогах и забастовках профсоюзов… Продолжай заниматься своей глупой саморекламой, изливайся перед всем миром, я не возражаю.

– А почему ты должна возражать? Это я оплачиваю эти котлеты, и этот телевизор, и это платье, которое ты носишь, и крышу над твоей головой.

– Да, – я встала, – И, видимо, поэтому мне хочется иметь собственные деньги, чтобы я могла бросить в твое очаровательное лицо весь этот мусор.

Я вышла из комнаты и направилась вверх по лестнице в спальню. Пока я раздевалась, мне очень хотелось заплакать, но я сдержалась. Я вовсе не так сердилась, как следовало бы. Мне было жаль Дэвида: ему очень хотелось поехать, и не думаю, что ему хотелось ругаться со мной, как, впрочем, и мне. Я почитала немного, пытаясь успокоиться. Когда он поднялся наверх, он тоже был спокойнее.

– Давай поговорим об этом завтра, – предложил он. – Я еще не подписал контракт. И не сделал бы этого, не поговорив с тобой.

– Я так и думала.

Он разделся и лег в постель.

– Попытаюсь поспать, – сказала я, – хоть пару часиков, пока Джо снова не проснется.

Я закрыла глаза. Дэвид положил руку мне на бедро. Я поерзала и скинула руку. Он снова дотронулся до меня. Я оттолкнула его еще раз, он вспылил – и я вспылила, и мы снова принялись ссориться. Такие уж мы. Дэвид завел волынку о прелестях деревенской жизни: как там здорово, зелено, коровки, тишина, а я говорила ему о скукотище. Лондон был для меня всем, а мысли о природе и ограниченном круге общения наполняли меня не меньшим ужасом, чем перспектива потерять работу. Я затеряюсь там, в сельской глуши, затеряюсь и превращусь в ничто.

– Хирфорд, наверное, ужасное место, – сказала я. – Единственное «высотное» здание там – это церковь, которую я должна буду созерцать девять месяцев подряд. Нам придется жить в грязном домишке или неуютной квартирке. Я просто не могу вынести этого.

– Не замечал особого великолепия в этом доме, – сказал Дэйв, – если уж говорить о красоте.

– Ну, тогда ты просто слепец, если не видишь этого, – и мы ругались еще часа полтора. В конце концов Дэвид так разозлился, что в ответ на очередное мое язвительное замечание о его профессии вскочил и ударил кулаком по стене. Дом наш старый, еще айлингтонской постройки, и кулак с треском проломил тонкую обшивку и угодил в пустоту простенка. Мы оба вскрикнули от неожиданности: я зажгла свет, и мы смотрели с открытыми ртами на его кулак, с такой легкостью пробивший нашу стену, прорвав обои Уильяма Морриса, гордость моей жизни. На наших глазах щель расширилась, дойдя до картинной рамки, и кусочки штукатурки посыпались нам на голову.

– Дэвид, – прошептала я после того, как обвал завершился, – Что ты наделал? Это лучшие обои во всем доме.

– Удивительно, сказал он. – Я едва прикоснулся к ним.

Я была так поражена, что даже не рассердилась.

– Как ты думаешь, потолок не рухнет на нас? – спросила я.

– Наверное, стоит передвинуть кровать, – сказал он. Мы встали и, толкая, переместили кровать в другой угол комнаты. Шум разбудил Флору, которую пришлось утешать, и Джо, которого пришлось кормить. К тому времени, как Джо снова заснул, мы с Дэвидом пришли в отличное настроение, и я согласилась, что поеду и взгляну на Хирфорд, прочту его роль и, может быть, признаю необходимость переезда. Он, в свою очередь, согласился с тем, что надо дать мне выспаться.

Когда я наконец снова улеглась и приготовилась по второму разу заснуть, я обнаружила, что в постели полно штукатурки, и пролежала без сна какое-то время, ощущая, как маленькие острые кусочки колют мне ноги. Я подумала о принцессе и горошине, и о старом мифе о повышенной чувствительности кожи аристократов. Я определенно принадлежала к ним, судя по тому раздражению, которое во мне вызывали эти маленькие кусочки штукатурки. Дэвид спокойно спал. Наша супружеская кровать, выдвинутая в центр комнаты, была полна трухи. Мы с Дэвидом не были слишком счастливы в ней.

С этого и начался для меня год Гаррика.