Горалик ЛинорСмотри, смотри, живая птица

Линор Горалик

Смотри, смотри, живая птица

Настику

Баллада

Я, знаешь, сегодня видел одновременно любовь и смерть. Я шел в школу и видел мертвого голубя, там, наискосок от памятника, ну, где я дорогу перехожу. Он был не раздавленный, - я не буду, не буду, я же говорю, - не раздавленный, а просто мертвый, от болезни или от старости. И вот я там перехожу, а передо мной парочка идет, немолодые уже, и она на голубя чуть не наступила и так споткнулась, а он ее подхватил под локоть и говорит: "Господи, ну какая Вятка, ты без меня даже на улице падаешь и нос себе расквашиваешь, вот сейчас бы упала и расквасила бы, разве нет?"

Лошадь и лента

У стены дома стояла лошадь, обнесенная красно-белой полицейской лентой. Само присутствие лошади здесь, посреди московского спального района, было дико, лента же возводила ситуацию в ранг совершенного абсурда. Лошадь перебирала ногами, глаз, обращенный к Аверченкову, смотрел осмысленно. "Гадость какая!" - почему-то подумал Аверченков, и удивился, - чего же гадость? Потом вдруг понял - из-за ленты, ощущение было, что лошадь попала в аварию, что ли... "Или что через нее прокладывают траншею". Влад представил себе, что в лошади выбиты окна, а бок смят в гармошку, и из-под потрескавшейся черной шерсти проблескивает заголившийся металл. Картинка была жуткая, но признаваться себе в этом Аверченков не хотел и даже улыбнулся натужно, как будто ему забавно. Он сел в машину и продолжал смотреть на лошадь. Лошадь медленно поворачивала голову следом за ошалело обходящим ее соседским ребенком. Аверченков завел развалюшку и начал выворачивать вправо, и тут вдруг соседский ребенок дернул головой, как будто его позвали, - наверное, его позвали, подумал Аверченков, - и бросился на зов прямо перед машиной. Аааааах, - сделал желудок Аверченкова, руки рванули руль вправо, мальчишка проскочил и помчался, и Аверченков почувствовал, как обмякают мышцы и в голове грохочет барабан, и выключил мотор, и прикрыл глаза. Прекрасно начинается утро, подумал он, роскошное такое утро. Когда он открыл глаза, перед автомобилем стояли люди, и взоры их были люты и бездонны. Ничего не понимая, Аверченков посмотрел в зеркало заднего вида. Там тоже стояли люди. Половина смотрела на него, а половина - на его бампер. Что-то изменилось в пейзаже. Аверченков вышел из машины. Какой-то мужик неловко кашлянул и сказал мрачно: "Ты, главное, не переживай, я видел, ты не мог, или она, или пацан, я этих ребят знаю, я им так и скажу, ты не нервничай". У бампера лежала лошадь. Вместо бока у нее была большая неровная вмятина, и сквозь разорванную черную шерсть проступала красная вода.

Город-сад

- Ты знаешь, это все-таки потрясающее ощущение - возвращаться к знакомому телу. Как домой, ужасно трогательно, аж горло щиплет. Сколько же это мы с тобой не спали? - Года три. - Ой, ну что ты, какие три, три я уже в "Амале" работаю, гораздо больше. Давай посчитаем. Алику сейчас сколько лет? - Три через месяц. - Ну вот, значит, а сколько вы встречались с Аленой, года полтора? - Нет, какие там, больше, года два с лишним. - Ну правильно, а в Анталию вы поехали, когда уже где-то год встречались, да? Значит, полтора да еще два с половиной - четыре. - А что Анталия? - Ну господи, ты не помнишь? Налей мне молока, плиз. Все, все, все!.. Да, ну, вы же тогда вернулись, и она сразу поехала к родителям или куда там, а я вас встречала на вокзале, и мы поехали к тебе - чемоданы разбирать. Вот тогда. - Да, правильно, я помню, я еще тогда вернулся потом на вокзал и искал нашу сумку бежевую, и, представляешь, где она ее оставила, там и нашел. Я тогда повез ей эту сумку к бабушке, там лекарства были, какие-то травы, у бабушки была ишемия, и Алешка по всей Анталии моталась, искала тот магазин, что нам сказали. Я приехал к бабушке, мне открыла Алешкина мать и что-то такое сказала, я уже не помню, что-то что вот, Алешка в детстве чего-то там, ну, похожее, с чемоданами. А она стоит сзади и говорит: "Мама, не черни мое имя, он меня разлюбит!" - и смеется. И я вот тогда первый раз вдруг, - ну, непонятно, с чего, - я представил себе, какая она маленькая была, и, знаешь, почему-то пальчики себе представил, крошечные, теплые такие... Я вот помню до сих пор. - И что? - Что? - Дальше, ты рассказывал и замолчал, продолжай. - А, нет, все фигня, слушай, ты лежи, я домой позвоню.

Мы

По пустому школьному корридору неслась девочка. Я смотрела на нее из ниши в стене и понимала, что ее гонит любовь. Я совершенно не могла представить себе, что именно заставляет ее так невероятно бежать, так лететь, лететь, так плескать широкими рукавами и закидывать пятки, так бежать, чтобы ее грудь опережала ее бедра, чтобы немедленно упасть если, не дай бог, что-то попадется ей под ноги, но я понимала, что, какими бы ни были конкретная причина и конечная цель ее восхитительной спешки, ее гнала любовь. Она с трудом затормозила около моей двери, занеся ногу на высоченной резиновой платформе почти на уровень бедра, быстрое-быстрое дыхание заставляло дрожать нахимиченные кудряшки, и мне из моей ниши была хорошо видна влажная спина между ярко-голубым поясом и низом короткой, обтягивающей футболки. Она вся была, как наполненная жизнью игрушка, аккуратно смонтированный, здоровый, сильный, легко регенерирующий механизм. Я ждала, что она немедленно дернет ручку, ворвется, заговорит поспешно и путанно, или, наоборот, выпалит одну какую-то фразу, и пыталась угадать, какую, с какой же фразой может мчаться семиклассница в кабинет завуча, потея, взмахивая локтями, тряся кудряшками. Но девочка не дернула дверь, нет, а наоборот, вдруг отошла от нее на пару шагов, пытаясь справиться с дыханием, и даже согнулась пополам, как спортсмен после забега, ловя воздух губами, покрытыми нежным лиловым блеском. Наконец она справилась, тщательно утерла лоб и виски, пальчиком длинно промокнула верхнюю губу, - смешной и трогательный жест, я увидела сразу, как она, еще малышом, утирает пальцем сонные утренние сопли, - пробежалась ладонями по кудряшкам, одернула маечку, переступила с ноги на ногу и деликатно, тихо постучала. Естественно, я не ответила ей из кабинета, - я сидела тут, в нише, и глядела, как она, пролетевшая мимо меня, осторожно заглядывает внутрь, в кабинет, который пуст. "Что, - говорю я, высовываясь из ниши, - что, Света, у тебя болит? Мигрень? Понос? Менструация? Перелом лодыжки? Прободение язвы?" Она вскрикивает от испуга и разворачивается прыжком. Глаза у нее фантастические, спешащие и влюбленные, как голуби. "Что ты прогуливаешь?" - спрашиваю я. "Биологию", - говорит девочка, и в ее голосе мне слышится легкий, едва различимый, прекрасный, юный вызов. "Биологию." - говорю я, - "Хиромантию. Генетику, медгерменевтику." Она молчит, насупившись, и надежда вытекает из нее с тонким, тихим свистом. "Света, - говорю я, - учти: это один-единственный, уникальный и неповторимый раз. Следующий раз, когда ты явишься ко мне с головоногим воспалением, не знаю, коронарного менингита, я пошлю тебя к медсестре, и не отпушу тебя без ее справки, даже если ты будешь истекать кровью на пороге моего кабинета. Ты понимаешь меня?" Она смотрит ах, как она смотрит, и слова "спасибо-алена-викторовна" растворяются в запахе ее духов и кожи, волос и пота, ибо там, где она стояла, остался только этот запах и след от голоса, и больше ничего.

Я встаю с корточек, и затекшие ноги издают тихий, но явственный стон. Я смотрю на облупившийся край дверной ручки, кладу на нее ладонь, и мне кажется, что она весит десять тонн и мне никогда, ни за что ее не повернуть; но, конечно, я легко поворачиваю ручку и захожу в кабинет, полный школьных вещей и плотного, сухого времени. Я сажусь за стол и думаю: как хорошо, что она не спросила меня, почему же я прогуливаю урок, почему же я не стою, как положено, перед классом у доски, а сижу на корточках в стенной нише и смотрю на солнце за теплыми пустыми окнами.

Цинга

Представляешь, мне приснилось, что у меня болят все зубы. Ну вот абсолютно все, и от них болят нос и горло. Я прихожу к врачу, и он начинает их расшатывать, ну, трогать каждый и двигать осторожно туда-сюда. И вот они все абсолютно шатаются, и он говорит, - ну, девушка, так у вас зубы в полном порядке. И я так радуюсь, а он говорит - совершенно здоровые зубы, это у вас просто цинга, надо лечить цингу. Я проснулась в таком ужасе, ты себе не представляешь, и в первый момент правда показалось, что все зубы шатаются. Я до сих пор не понимаю, откуда этот сон, вроде, ни про какую цингу не говорили. Ну вот, я пошла на кухню будить Лесю, и вдруг понимаю, что никакой кухни нет, вот стеклянная дверь, а за ней ничего, обломанного пола так краешек, знаешь, и я понимаю, что вся половина дома эта, которая с кухней, она просто рухнула вниз. Это так чудовищно... И я начинаю кричать, потому что там же Леся была, и у меня просто ноги подкашиваются, и тут я думаю, - а как же Сережка? И я ползу просто на трясущихся ногах в спальню, а Сережка там, сидит в кроватке, и спрашивает меня так серьезно: "Где же мама, Лори, где мама?" И тут я понимаю - с домом-то все в порядке, это у него цинга, от дома отвалился кусок, потому что у него цинга, и если вылечить цингу, то и дом станет на место. Тут уж я совсем проснулась, это ужасно все, конечно, просто сил нет.

Цифра

"Все как-то не по человечески, говорил он себе, все не по-человечески, и он не человек, это нелюдь какой-то, страшное существо. Я его боюсь, подумал он, - у меня такое чувство, что он летит у меня за плечом, хотя это, конечно, совершенная глупость, он сидит там себе в банке и терзает еще кого-то, не менее дрожащего, чем я. Хорошо, видимо, работать в банке, подумал он, - ты все знаешь о деньгах, никогда ничего такого не сделаешь, чтобы потом они присылали тебе чудовищные письма и надо было идти и делать вид, что у тебя все под контролем, когда ничего у тебя нет под контролем". Он остановился и прямо посреди улицы присел на парапет, благо тротуар здесь был намеренно высокий, чтобы бессовестным водителям неповадно было парковаться в неположенном месте, то есть на тротуаре. "Остановись, - сказал он себе, - остановись. Вот смотри, какой момент: ты только что был в банке, ты со всем разобрался, да, дальше будет трудно, но такого ужаса уже не будет, писем таких не будет, не будет вызова в суд, да, будет трудно, да, но ты сейчас должен думать не об этом, а как прийти в себя. Ты собрался, и пошел, и говорил с этим нелюдем, и даже проявил некую волю в обсуждении выплат, и вот обо всем договорился. Ты молодец. Все страшное позади. Вот послушай, ты заслужил отдохнуть. Я тебе предлагаю пойти в кафе, с удовольствием посидеть, выпить кофе, пройтись до дома пешком, ну, просто взять себя в руки. Ты заслужил, давай. Он, кажется, даже улыбнулся тебе под конец. Или нет? Господи, ну какое это имеет значение, какое мне дело, что это нелюдь там себе думает, поганый карьерист, ведь он мог сделать выплаты меньше, но его, наверное, хвалят, когда это не пятьсот, а восемьсот. Неужели за каждую сотню отдельно хвалят? Ох, нет, ну какое мне дело, все позади. Ты заслужил. Вставай, иди, плюхнись в кафе на стул и там уже прийдешь в себя, давай, ты заслужил". Он встал, отряхнул брюки и побрел, изнывая от пережитого ужаса. Витрина универмага все тянулась и тянулась, он старался расслабиться и отвлечься, и через несколько минут ему это даже удалось старый, привычный метод, он никогда не подводил - начинаешь петь про себя "Dancing Queen", и правда, легчает, как-то возникает чувство, что в мире столько всякого... До кафе оставалось метров тридцать, он пошел наискосок через площадь, где всякие люди сбывали мелкие поделки - пластмассовых жучков на дрожащих лапках внутри приоткрытой ореховой скорлупы, псевдоиндейские украшения (у Гошки есть что-то такое, на шее носит, какой-то камень на кожаном шнурке), вязаные кошельки, дешевую, однообразную бижутерию, какую покупают оптом, все в одном месте, и потом торгуют ей год или два, молоденькие девчонки не слишком-то могут позволить себе что-нибудь другое, вот и берут. Он шел легче, говоря себе - вот сейчас, за кофе, я достану записную книжку и распланирую месячные расходы, все не так страшно, ты увидишь, да, придется в чем-то как-то, но в целом - никакой катастрофы, никакой катастрофы. Он пошел медленнее, пряча взгляд от слишком яркого солнца, и вдруг налетел на очередной маленький столик. Раздраженно поднял глаза. На столике стояли громадные голубые бутыли с водой и фарфоровая штуковина с краником, расписанная бежевым и синим. Бутыли едва пошатнулись, а вот проспекты слетели на плиты и легли нешироким веером. Толстый человек за столиком вскочил, сказал дружелюбно - "ничего-ничего!", и они оба стали поднимать проспекты. На бежевом фоне было написано голубым: "Дай своему телу лучшее! - Особое мероприятие, шесть месяцев по цене трех!" Может, и неплохо бы, - подумал он... Внезапно у него в животе образовалось острозубое, горячее кольцо и полезло к горлу, и он почувствовал, как наваливается огромный, тяжеленный, дурно пахнущий груз, совершенно нереальный груз, от которого болят спина, и плечи, и ноги, и шея, и сердце. "Восемьсот в месяц, - подумал он. - Восемьсот в месяц, и так шесть лет. И так шесть лет. Шесть лет. Шесть лет."

Взаимосвязь

Сегодня Женя Аверченков примчался с перерыва весь в огне и говорит: "Там в переулке лежит мертвый голубь, ты знаешь, я никогда даже не представлял себе, как это красиво - лежащая птица!" Схватил цифровку и убежал, пришел через час как минимум, показывал кадров двенадцать, ракурс такой, ракурс сякой, а на одной, знаешь, глаз крупным планом, совершенно жуткий, полуоткрытый, с какими-то пленками внутри... Отвратительная птица. Жене бы жениться опять, это да. А то все голуби, голуби. Грустно.

Голоса

Я ехал из музея картографии. Обычно я стараюсь ходить пешком. В совокупности с внезапно проснувшимся во мне стремлением правильно питаться и ложиться спать не слишком поздно, ходьба пешком, я полагаю, является признаком страха перед старостью. Казалось бы, мне рано бояться старости; возможно, дело и не в этом. Но в музее я как-то неожиданно сильно устал, мне хотелось попасть домой быстро, раньше, чем вернется из школы Гоша, мне хотелось с ним пообедать, мне казалось также, что у меня начинает болеть голова, а ногу слегка натерло, - словом, я придумал себе, видимо, целый ряд оправданий и сел в трамвай. Именно сел - трамвай был почти пустой, я не ездил им очень давно, мне казалось, что этот одиннадцатый трамвай всегда ужасно набит, я не ждал комфорта, и поэтому мне было очень хорошо. Мы проехали мимо рынка и мимо Гошкиной школы, позвякивая и подзынькивая, и на остановке в вагон вошли две девочки, прошли и сели прямо позади меня. Они были очень милые, эти девочки, я не разглядел их хорошо, но они мне понравились, они были похожи друг на друга, с такими кругленькими стрижками, обе в цветастых брючках, одна держала в руках какую-то попискивающую игрушку, что-то оранжевое, и время от времени извлекала из нее довольно резкий звук. Им было лет по четырнадцать. Мне оставалось ехать еще две остановки, мне было тепло, время шло плавно и аккуратно, в руке я держал проспект выставки, конечно, читать его не хотелось, хотелось смотреть в окно и слушать девчоночью болтовню. Но девчонки почему-то молчали. Потом одна вдруг сказала: "Это Аверченков". Я даже подпрыгнул, как подпрыгнул бы любой, произнеси его имя укоризненным тоном незнакомая маленькая девочка в практически пустом трамвае. Я даже дернулся, чтобы повернуться, но тут другая сказала: "Нет, Аверченков был на тренировке, ты же слышала." - "Ну, сказала другая, - это он так говорит. Но его же никто из наших не видел на тренировке." - "Я ему верю", - сказала ее спутница. - "А я нет, - сказала обвинительница, - это на него похоже. Он и ко мне лез, но ко мне, знаешь, сильно не полезешь, я чуть что - сразу по мозгам." - "Ну и дура", - сказала за моей спиной вторая девочка. "Сама ты дура. Нашла, в кого втрескаться. Ты потому и говоришь, что это не он, что тебе хочется на месте Летинской быть." Повисло молчание. Потом вторая девочка сказала: "Будь я на месте Летинской, я бы не стала трезвонить. Это же счастье такое, зачем хвастаться?" У меня перехватило дыхание от жалости к ней, и ее подруга, видимо, почувствовала ту же жалость и то же горькое желание помочь, и сказала осторожно: "Слушай, ну, может, и не было ничего. Летинская, знаешь, хочет, чтобы ее считали крутой такой, может, и не было ничего, а? И вообще, может, это совсем не Аверченков?". Девочка помолчала еще и сказала: "Нет, было. Я вижу, что было. У них глаза сегодня такие... Одинаковые, знаешь. Я бы и так поняла, даже если бы она не..." Трамвай издал резкий звон, я не услышал конца фразы, через рельсы перебежали две фигурки, мой сын и высокая, вся в кудряшках девочка, и пока я плыл мимо них, они шли к нашему подъезду, я еще подивился, почему сейчас перестали носить за девочками сумки, и тут трамвай начал тормозить, тормозить, и это была моя остановка. Я вышел, подождал, когда трамвай уйдет, пересек рельсы и пошел через дорогу к пельменной.

Маленький, но надежный признак

- Ну перестаньте, - сказала Леся, - вот же у меня копия факса, мы звонили вам, вы подтвердили, что получали факс. Хоть не врите.

Женщина за длинной лакированной стойкой двинула листок обратно к Лесе, резко, как будто отбросила, и почти крикнула:

- Девушка, ну что вы думаете, я тут одна работаю? Ну не знаю я, не знаю, я ничего не знаю! Вот стол, видите? Мне никто про вашу бронь ничего не говорил. Хотите - заходите сюда, за стойку, вот пожалуйста, ищите свой факс, ну ищите! - и она начала быстро двигать бумажки, записочки, листочки, вазочку с цветами, поставленную на-попа открытку, как бы показывая Лесе: вот здесь ничего нет, и здесь, и здесь, ну ищите, ищите. Леся глубоко вздохнула и посмотрела на женщину. Внутри нарастало ощущение полной безнадежности. Как она глупо одета, подумала Леся, кто выдумал идиотскую такую униформу, эти трикотажные футболки, они ведь уже не молодые, этой женщине вот за сорок, а той еще больше, хотели, небось, сделать молодой такой облик, а получилось грустно. Несколько секунд женщины с тоской смотрели друг на друга, потом Леся сказала устало:

- Где здесь есть другая гостиница?

- Нет, - сказала женщина, - другой нет. Только "Суздаль".

- Господи, - сказала Леся, - ну вот куда мне теперь, a?

- Ну я не знаю, девушка, - сказала женщина раздраженно, - Ну вот что мне делать? На голову Вас себе посадить?

От этой фразы на Лесю повеяло таким жутким, таким омерзительным, таким вечным хамством, что она почувствовала прилив разрушительных сил.

- На голову... - протянула Леся, - на голову... Нет, ну зачем же на голову? Не надо на голову. Я тут и останусь, в холле, ага, на креслах буду жить, - и с этими словами Леся отошла от стойки и кинула дорожную сумку на маленькое бархатное кресло. - Прямо тут, - сказала Леся и посмотрела на женщину. "Господи, - сказал Лесин рассудок, - ну что ты делаешь? Ну бессмысленно же, ну что ты на рожон? Тебе одну ночь всего, ну, вернись на вокзал, там и душ есть, и комната отдыха, переживешь. Ну?" - И переодеваться здесь буду, - сказала Леся и начала снимать пиджак.

Женщина пошевелила губами и кинула быстрый взгляд на часы. "Сейчас позовет охрану, - с тоской подумала Леся, - и права будет". Она сняла туфли и остановилась.

- Вот что, - сказала женщина, - я сменяюсь через семь минут, Люба уже подошла. Идемте, у меня переночуете.

Леся почувствовала, как начинают гореть щеки. Ей сделалось нестерпимо стыдно. "Можно отказаться, - подумала она, - надеть туфли и гордо уйти на вокзал".

- Спасибо, - сказала она, - правда, спасибо. Я тогда здесь жду?

Они ехали автобусом, потом трамваем, и всю дорогу молчали, просто молчали, и все это было Лесе дико. Хотелось убежать. "Нет уж, - говорил рассудок, - терпи. Сама виновата. Скандалистка." Потом они шли к подъезду, исписанному по стенам синим и черным, как татуированное тело, и Леся вошла за женщиной в темный коридор. Пахло странно - приятно, но никак не едой, а как будто травою. Женщина включила свет, и оказалось, что никакого коридора нет: перед Лесей была одна огромная комната, совершенно без мебели, вся застланная чем-то странноплетенным; где-то вдалеке, и, как показалось изумленной Лесе, в тумане, виднелись ванна и умывальник. Впрочем, туман и правда был, у дальней стенки что-то курилось под какими-то красными штуками.

- Не стойте, проходите, - сказала женщина, - можете занять подстилку вот там, у ванны. К алтарю не подходите, Вам это опасно. Мы с мужем посвященные, а Вам не надо. Снимайте туфли, ну, я вам тапочки дам.

Гражданские позиции

- Расскажи мне про нее. - Ну, классная девчонка. - Ну это-то понятно, ты еще расскажи, какая она? - Ну, такая... Клевая. - "Мона, считаете ли Вы, что Лолите недостает усидчивости и внимания? - Девчонка что надо, сэр." Ну, па, серьезно. Ну что значит какая? - Ну расскажи, как ты рассказывал бы Федьке, например. - А, типа так... Ну, она, знаешь, у нее такой характер... Она если чего хочет, то вот зае... то есть, я хотел сказать, обязательно сделает. Она один раз, ты представь себе, мы сидели на лестнице под географией и курили, уже, ну, после уроков, и она говорит - что это мы, как свиньи, на пол стряхиваем, найдите кто-нибудь пепельницу. Ну, ты прикидываешь, да, найти в школе пепельницу? Ей Куст говорит, типа, ты как себе это представляешь? A она говорит - да как хочешь, хоть глобус принеси и дырку в нем сделай. Он ей говорит: ты что, Светка, ох.. ну, ты понял, ты что, Светка, вот сейчас я пойду и скажу: здрасьте, Карина Юрьевна, мне нужен типа глобус, Светочка хочет из него пепельницу сделать. Так Светка на него так посмотрела, что он заткнулся, а я, ты понимаешь, я же знаю ее, я говорю - ох, Светка, ты чего? А она уже встала и пошла, заходит к кабинет, мы все аж пригнулись, и я так слышу: здрасьте, Карина Юрьевна, мне нужен глобус, я хочу из него пепельницу сделать. И выходит с глобусом, ты представляешь себе? Ну что, говорит, у кого-нибудь нож есть? Ну, правда, мы его дырявить не стали, но ты прикинь. В кабинете, правда, не было никого, но если б и были, ты знаешь, я думаю, она бы все равно пошла. Она не любит, когда ей нет говорят, говорит - мужчины должны понимать, что общение с женщиной всегда содержит в себе некую долю безрассудного риска. - Да, ничего так. Ну хорошо, а недостатки у нее есть? - Ну так вроде нет, ты знаешь... Нет, ну есть один, но уж такой, крупный. У нее родители менты. Представляешь, оба, и отец, и мать? Mать ментиха, на улице останавливает, ты прикидываешь? Но правда, знаешь, Светка их обоих ненавидит, так что все не так уж страшно.

Акустика

Уже в подъезде стало ясно, что до одиннадцати придется терпеть. Удивительно, подумала Лори, с улицы ничего не слышно, а в подъезде - жуть, ну и акустика, кто же это понастроил такое, а? Пока не страшно, подумала она, это Скорпионс, но где гарантия, что он не сменит кассету на что-нибудь другое, на какой-нибудь дикий Корн или на Металлику, или еще на что похуже? С лестницы было не разобрать, воет псих или нет. Уж в квартире-то я точно разберу, с тоской подумала Лори, в квартире-то получше слышно. На секунду малодушно захотелось развернуться и поехать ночевать к Леське, но там сегодня было не до нее, да и вообще, сказала Лори себе, не могу же я бегать отсюда постоянно, в конце-концов, это не так часто бывает, он несчастный человек, потерпи, сейчас уже двадцать минут одиннадцатого, ох, господи, еще только двадцать минут одиннадцатого, кошмар, и окон не открыть, с открытыми окнами вообще орет дико, а тут духота такая жуткая, ну что за жизнь. Помедлив, она приоткрыла форточку, и отдаленный звук действительно вплыл в комнату тяжелой густой волной. В квартире под ней крутили Скорпионс, крутили "Баллады", которые Лори, собственно, любила, и все было бы сносно, если бы не сопровождающий музыку вой. Не вой, одернула себя Лори, он поет, а не воет, и ты знаешь об этом прекрасно. Это была правда, псих никогда не фальшивил, судя по всему, у него был прекрасный слух, ужас же заключался в голосе, нет, не в голосе, - в тембре, в интонации, или как это в пении называется, - словом, он издавал звук надрывно, горестно и надрывно, так, что слушающий цепенел, и думал: "вой", потому что такое страдание бывает только в вое, тем более, что слов все равно было не разобрать. Лори, кстати, никогда не видела психа живьем, псих жил не один, а с отцом, маленьким старичком с вечно извиняющимся взглядом. Обычно старичок надевал на психа наушники и как-то запирал его, что ли, словом, психа не было слышно, только иногда откуда-то очень-очень издалека раздавалась в тишине полная страдания нота. Только когда старичку приходилось уйти, психу удавалось запустить музыку на полную, бешеную громкость, вырваться из своей (войлоком обитой? мелькнуло у Лори) темницы на застекленный балкон и петь там, петь, петь, петь, пока не возвращался старичок и не запихивал психа обратно, в наушники, в тихую комнату, глушащую неприятные для окружающих скорбные звуки. Соседка говорила как-то, что псих слушает музыку двадцать четыре часа в сутки, а если выключить ее или отобрать наушники - кусается, но откуда все это известно, Лори не понимала. На несколько секунд наступила тишина, и она почувствовала, как весь дом замер в единой робкой надежде, но тут тишина раскололась барабанным боем, гитарным стоном, яростным бряцанием литавр, ко всему это прибавился дикий голос, господи, подумала Лори, еще пятнадцать минут, в 11 соседи начнут колотить в дверь его и кричать: "Полиция! Полиция!". От этого псих всегда выключает магнитофон, а раньше нельзя, в полиции (настоящей) соседям обьяснили, что до каких-то там децибел это его гражданское право. Терпи, сказала себе Лори, терпи, еще недолго. Она подошла к окну и прижалась к стеклу лбом. К подъезду подбегал старичок, тыкнул пальцами в код и пропал из виду, Лори услышала, как хлопнула железная дверь. Десять, сказала она себе, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, тут музыка прекратилась, захлебнулась на полуслове, и через мгновение прекратился вой. Зная, что произойдет дальше, Лори напряглась и зажала уши руками, но ей все равно казалось, что она слышит два голоса: резкий, старческий, - и другой, глубокий, говорящий что-то быстро и заискивающе, просящий, извиняющийся и вдруг сменяющийся каким-то хлопком и страшным, вибрирующим, полным боли визгом. И уж после этого наступает совершенная тишина, и весь дом тушит свет и бесшумно ложится спать.

Гуанахуата

Ты просто не знаешь, он только кажется, что лапочка такой, а на него, между прочим, дело заведено в милиции. Он к нам в школу совсем недавно перешел, в прошлом году, во второй чертверти, даже нет, в третьей, ну, совсем недавно, короче, и всем говорил, что они квартиру купили и переехали. А потом я была на дне рожденья у Ленки Новак, ну, помнишь, моя подружка со двора, маленькая такая, и что-то я такое сказала, что у нас мальчик новенький и тоже гимнаст, и тут она говорит: подожди, а как его зовут? Taк вот он тоже учился в этой их спортивной спецшколе, оказывается, и его оттуда срочно забрали, потому что он там такое сделал! Ты замечала, какие у него глаза бывают бешеные? Ну вот слушай. Там были какие-то ребята постарше, которые его все время гнобили, они были какие-то боксеры или штангисты, я уже не помню, что Ленка сказала, так вот они ему все время говорили, что он ссыт в постель, ну, просто так выдумали, чтобы издеваться. А там была одна девочка, ты знаешь, Ленка мне описала, так больше похожа на тебя, чем на Летинскую, ну, неважно, и вот он в нее был ужасно влюблен и один раз даже на каких-то соревнованиях стал на это их бревно и сказал: это выступление я посвящаю ей - и назвал имя, девочки этой. Ну так вот, и они стояли, разговаривали, а тут подходят эти парни и один говорит: он тебя, типа, в постель потащит, так ты с ним не ходи, он тебя обоссыт. Это Ленке та девочка сама потом рассказывала. Так он ничего не сказал, ну, как будто они пустое место, и они поржали и ушли, а он потом, как урок начался, пошел на стройку. Вернулся с громадной такой железякой и пошел к тем в класс, и прямо - ну вот прямо на уроке, при училке и при всех, - подошел к одному, главному, типа, и со всех сил кааак звезданул его железякой по голове. Ну, кровища, училка как заорет, ну, кошмар совершеннейший. А он постоял так и вдруг осел, ну, потерял сознание. Их обоих "скорая" забрала - и его, и того. Ну вот я тоже не могу себе представить, да, но ты посмотри на него иногда, у него такие глаза бешеные бывают, я тебе говорю. А, ну Ленка говорит, что, вроде, остался инвалидом, но я думаю, им просто не хотят рассказывать. Понятно же, что если человека так двинуть, то он умрет. Наверное, даже до больницы не довезли.

Адресат

Ну вот, мы встретились около Красильникова, знаешь, где это, да, перед площадью Победы? - и пошли искать подходящее место. Яша хотел, чтобы мы шли на Торговую, потому что там всегда полно туристов, но нам-то как раз хотелось не туристов, а своих прекрасных сограждан. А надо понимать, что город там совсем небольшой, крупных улиц просто раз-два и обчелся. В общем, после получаса хождений туда и сюда мы пришли, собственно, на площадь Победы. Ну, все как у нас, да. И вот, значит, мы зашли там в подворотню, быстренько переоделись и договорились - пол-часа, потом мы, значит, встречаемся в этой подворотне. А, и друг на друга не смотреть, потому что и площадь вообще-то тоже невелика. И, значит, решили начинать. Яшка пошел прямо под памятник, Сережа стал, соответственно, у выхода из метро, а я по задумке должна была просто подходить к людям на площади. Значит, нас еще надо было видеть: у Яши были специальные штаны, которые он накануне обливал пивом и вешал на солнце, и какая-то дикая фуфайка на голое тело, - а надо понимать, что было плюс двенадцать и вообще-то не слишком жарко; вот; Сережа просто надел поверх, значит, свитера и джинсов мое пальто женское, которое ему было явно совершенно мало, а я, соответственно, влезла в его гигантскую куртку и из под нее была такая юбка трикотажная, на которой мы спустили петли. Ну, словом, да, вид вполне такой себе. А фраза у нас была у всех одна: "Подайте, пожалуйста, на одежку новую". Ну да, вот что-то такое, незаезженное. И, значит, - а, и еще мы в этой подворотне ногти себе грязью натерли! - ну, вот, и, значит, я подхожу там к одному, к другому, все идут мимо, я начинаю погромче так, и тут сзади меня кто-то здорово так берет за плечо. А надо понимать, что мы боялись не ментов, потому что у нас как бы пресс-карты и письма от редакции, а скорее местных нищих настоящих, которых, конечно, наши пресс-карты, скажем прямо, мало интересовали, и вот там уже можно было и по морде, и все. И я, значит, поворачиваюсь и вижу: стоит такой молодой человек ростом метр восемьдесят, с бородой и усами, такой, весьма неплохо одетый, ну, не в смысле от Версаче, а в смысле - нормально, как нормальный человек, с такими совершенно голубыми глазами... И вот он на меня смотрит, и я, значит, на него смотрю, совершенно не представляя себе, чего мне ждать, и тут он мне говорит с неподражаемой совершенно интонацией: "Вам здесь не место". Я начинаю тихо оседать, и так смотрю и вижу, что Яша напрягся и, значит, смотрит, чтобы не дай бог что. И я так осторожно говорю: "Это почему?" И товарищ этот мне отвечает: "Я смотрю на Вас уже пять минут. Вы красивая, интеллигентная женщина. Я не знаю, какая беда Вас сюда пригнала, но вам здесь однозначно не место. Идемте со мной, я Вас покормлю и мы поговорим. Надо что-то делать. Не бойтесь, я не аферист, не маньяк, не шантажист, если хотите, я покажу Вам свой паспорт, чтобы Вы поняли - я Вас не собираюсь обижать. Но я Вас тут не оставлю. Пойдемте." Ты себе не представляешь, мать, я тебе говорю: это  ч у д о в и щ н о е  ощущение, совершенно, потому что я немедленно понимаю, что вот я сейчас скажу ему, да: мы журналисты, типа, делаем репортаж, - и это будет ему такой пощечиной... Ты понимаешь, да, насколько это чудовищная ситуация? А во-вторых, ты понимаешь, я смотрю на этого человека и вижу, что он хороший. Вот просто хороший, это хороший человек, ты знаешь такое ощущение? И я стою в совершенном охренении, да? - и тут подходит Яша, типа, воняющий пивом, и говорит с таким отвратительным (и совершенно недостоверным!) гонором: есть проблемы, мужик? И этот человек на меня смотрит, как бы игнорируя Яшу совершенно, и говорит (а все это время он меня держит за локоть, да?): "Все, пойдемте". И тут Яша, которому я делаю страшные глаза и который ни черта не понимает, обнимает меня за талию, - чтобы я, типа, не нервничала! - и уже совершенно своим голосом говорит: так, говорит, чувак, руки убери и иди-иди, у тебя свои дела, у нас свои. И тут этот человек, совершенно не меняя выражения лица, разворачивается и коротко бьет Яшку кулаком в живот. Яша просто садится на асфальт и белеет, у меня совершенный ступор, а он мне говорит: "Быстрее, ну, небось, ваши милые друзья сейчас примчатся сюда по цепочке". И тут я прихожу в себя. Я бросаюсь к Яше, подбегает Сережка... Ну вот Сережка ему все и объяснил. Я таких глаз не видела больше никогда, просто никогда. Я... это ужас, Лорка. Я там пошла в какой-то сквер и два часа просто сидела на траве и бросала в пруд листы из блокнота, делала шарики и бросала. Потому что как жить дальше после этой истории, совершенно было непонятно.

Мир как воля и представление

Женщина шла к метро и думала: "...и я скажу: Юр, ты понимаешь, я совершенно ничего не могу с этим сделать, это не вопрос воли, я просто не-мо-гу. У меня Сережка, которого я не могу вот так сдергивать с места, у меня мама, у меня работа тут, - где я, расскажи мне, буду работать в Новосибирске? Пожалуйста, скажу я, поверь: я ломаю себе голову уже три месяца, так и этак, но это совершенно, абсолютно невозможно. И тут он скажет: ну а что, скажи мне, что, что мы будем делать? И я отвечу: я не знаю, Юра, но переезжать я не могу. Мне некак переезжать... И тогда через неделю он уедет один." Женщина толкнула стеклянную дверь, сквозняк дернул ее за плащ, гул привычно наполнил уши, скрежетом поздоровался автомат, шероховато поползла под рукой резина эскалаторного поручня. "Там метро нет, - подумала она, - и наземный транспорт, небось, весь старый, набитый, тряский... И зима длинная. Придется, видимо, отказываться от каблуков, а то ног не напасешься, я знаю."

Казуистика

Мне сегодня рассказывает девочка из корпоративного отдела: приходят к ней чуваки, которых она вызвала, какой-то маленький завод, который задолжал по ссуде месяца три или четыре, и там набежало что-то тысячи три баксов, где-то так. И вот приходит с ними, она говорит, такой здоровенный бугай, с плоским затылком и в футболке от Версаче, ну, ты понимаешь, о чем идет речь. И говорит, что он как-бы их адвокат. Ну хорошо, адвокат так адвокат. Она, значит, достает распечатку и показывает: вот, говорит, у вашей компании задолженность по ссуде, мне хотелось бы, в первую очередь, узнать, чем вызван неплатеж, а во-вторых, обсудить, как, значит, мы с вами эту задолженность погашаем. Ребята сидят, молчат, а этот их адвокат говорит: "Понимаете, говорит, бабки - это не проблема". Девочка, соответственно, слегка шалеет, и говорит: "Простите?" - "Ну так, - говорит чувак, - бабки не проблема." - "Нет уж, говорит девочка, это Вы меня простите, я не знаю, как расставляются приоритеты у вас, но мы - банк, мы работаем с деньгами; когда в вопросах выплаты денег нашими должниками возникают трудности, мы именно это и называем словом "проблема"". И тут чувак говорит: "Да нет же, вы не понимаете. Бабки - это не проблема. Проблема - это сроки."

Доказательства

Нет, сказал он твердо, мы будем жить тут, с отцом. Я буду учиться в заочной школе и работать, ну, что-нибудь продавать. А ты будешь учиться, а потом мы наймем няню и поступим в институт. Я обо всем подумал, так что все, волноваться нечего. Ты с ума сошел, сказала она, что ты такое несешь, ты хоть сам понимаешь? Абсолютно, сказал он, ты знаешь, я абсолютно понимаю, даже удивительно. Мне страшно, - сказала она. Он помолчал и сказал: и мне страшно, но, понимаешь, мы вместе, ты это пойми до конца, до самого конца, от этого, ты увидишь, становится гораздо легче. Она положила на стол часики, уперла руки в колени, локотками наружу, как будто собираясь с духом, затем резко встала и пошла в ванную. Он откинулся на подушку и стукнулся затылком о подоконник. Ему действительно было очень страшно. Он закрыл глаза и тут же услышал:

- Синее.

Он открыл глаза. Она стояла на пороге и улыбалась, глаза переливались и искрились от набухающих крупных слез. Синее, сказала она, ничего нет, - и расплакалась, бросилась к нему, и они лежали так несколько минут, она всхлипывала, а он смотрел в потолок и гладил ее волосы. Потом, когда он осторожно посадил ее и дал ей платок, заставил высморкаться и принес чаю, потом, когда она уже возилась с зеркальцем и карандашиком, он сказал: ну видишь, все обошлось. Таблетки - великая сила, мы просто не были уверены, ты же видишь - все хорошо. Теперь ты уже можешь каждый месяц не психовать. Ох, сказала она, как я счастлива, ты себе не представляешь. И вдруг ему захотелось никогда больше не видеть эту девочку.

Птиц из породы "Люблю Вас"

Он мне сразу что-то напомнил, и это что-то было, как ни удивительно, приятным. Я не остановился, разумеется, и не стал на него глазеть, - это было бы слишком странно: приличный человек стоит посреди тротуара и глазеет на мертвого голубя. Честно говоря, я вообще посмотрел на него совершенно случайно; я давно заметил, что есть вещи, - довольно привычные, довольно ежедневные вещи, - на которые мы все смотрим только боковым зрением. Даже не так, - мы не смотрим на них вообще, но, единожды заметив, фиксируем взгляд на чем угодно другом, или просто делаем сосредоточенное лицо, - нам не до мерзости, мы заняты делами поважней. Вот когда я проходил мимо него, я вдруг поймал себя, что уже второй раз за день складываю такую серьезную, сосредоточенную мину, - первый раз был утром, я шел через площадь, и как раз в сферу моего бокового - именно бокового - зрения попала нищенка, и немедленно ринулась ко мне с какой-то жалкой фразой, - последнее время нищие в Москве стараются разнообразить свои запросы, видимо, понимая, что мы все несколько подустали. Вот с этой нищенкой у меня было такое же точно чувство: она была, кск мне показалось, неожиданно хороша собой, и мне очень хотелось остановиться и рассмотреть ее, но я не мог, я думал - нет, это было бы слишком странно: приличный человек стоит посреди тротуара и глазеет на нищенку. Кроме того, я боялся, что она ко мне пристанет. Я вообще боюсь нищих, я уже давно поймал себя на этом; я думаю, тут смешиваются сразу несколько вещей - и нежелание пачкаться, в прямом и переносном смысле, и недоверие, и страх, что как-то завертят, заманят, выманят деньги, сделают что-то такое, что заставит тебя долго жалеть о своем любопытстве. Но главное, мне кажется, не это. Я убежден, что на самом деле мы боимся настоящей беды. Нам страшно увидеть их лица и услышать их слова, ибо среди привычных притворных рож и приторных речей попадается, - и мы все это знаем, и никакие газетные повести о нищенских миллионах не заставят нас об этом забыть, - попадается страшная беда, настоящее, чудовищное горе, голод, немочь, страх перед наступающим вечером, то, от чего не откупишься рублем или пятью, булочкой или пакетом молока, но что требует от нас бросить все, остановиться, взять за руку и увести. Вот их - вот таких нищих - я по-настоящему и боюсь, и вот такой мне показалась та женщина на площади, и я немедленно сделал морду кирпичом и пошел, пошел скорее. И сейчас, когда я увидел мертвую птицу, я тоже сделал морду кирпичом, но, конечно, по совсем другим причинам, - я просто боялся увидеть мерзкое, кровь, грязь, слизь. Но в этом голубе не было ничего мерзкого, и, едва посмотрев на него, я как уже было сказано, подивился, - он напоминал мне что-то приятное, и почти всю дорогу до дома я пытался понять, что же именно, и наконец понял: он напоминал мне старую картинку, она называлась "Дева-Лебедь", там был такой же мягкий поворот маленькой головы и такие же длинные крылья, опущенные вдоль тела, чуть разведенные, как если бы она только-только села на землю, только собралась отдохнуть, и личико у нее было совсем как у моей сестры Тани.

Такт

По белой рубашке расплывалось красное пятно. Он услышал, как вскрикнула кто-то из женщин, кажется, Наталья, и с отвращением подумал: "Ну надо же..." Рубашка немедленно прилипла к коже, было горячо. Олег встал и осторожно, двумя пальцами, стряхнул с груди капустины. Официантка стояла бледная, потом ойкнула, приложила лапку к виску и начала сбивчиво, нескладно извиняться, схватила салфетку, дернулась к Олегу, но он откачнулся и сказал: "Нет, нет, ничего страшного, я сейчас пойду и замою, не переживайте." Я тебе помогу, сказала Наталья, и Олегу ничего не оставалось, как согласиться. Они зашли в мужской туалет, Олег открыл воду и хотел было ладонью намочить суповое пятно, но Наталья перехватила его руку и сказала: ну что ты, ты так еще и брюки сейчас забрызгаешь, и рубашка будет по локоть в воде, снимай, снимай, я застираю. Олег секунду поколебался, упираться было глупо, я же не школьник, подумал он, что тут такого, расстегнул рубашку, вытащил ее из-под ремня и снял совсем. Наталья тактично не смотрела на него, пока он раздевался, подчеркнуто сосредоточенно возясь со смесителем, и рубашку тоже взяла не глядя, левой рукой, держа правую под теплой струей воды. Придержи, пожалуйста, рукава, сказала она, и начала осторожно мылить алое пятно. Олег держал рукава и смотрел, как движутся полные наманикюренные пальцы. Дома она точно руками не стирает, подумал он. Живой? - спросила Наталья. - Кожа-то хоть не болит? Да нет, сказал он, ну, не такое уж оно горячее, комплексный все-таки обед. Они оба рассмеялись, Наталья закрыла воду, сказала - все, отпускай, - и поднесла рубашку под сушилку для рук. Сушилка загудела, до Олега донеслось осторожное, мягкое тепло. Ну вот, сказала Наталья, держи, вот так держи, не слишком близко, постой так минут пять, потом уже ничего будет, можно надевать, только мятое, но ты переживешь. Спасибо, - сказал Олег, - и что бы я без тебя делал. Ходил бы грязный, сказала Наталья, ходил бы грязный, и женщины бы тебя не хотели.

Память тела

Знаешь, я сегодня лежала и думала, - вот у меня до Олега было девять мужчин, а последние годы все эти я с Олегом, и кроме него у меня уже никогда никого не будет. Ну, никогда, понятно, в обозримом будущем, все может случиться, если так, ну, прагматично рассуждать. Но вот сейчас конкретно я не могу себе представить, что мы разведемся или что я ему изменю, что-то такое. То есть из моего "сегодня" можно сказать, что он у меня последний. И вот я лежала и думала - я все забываю, ну, тех, других мужчин, я забываю. Я не про события или там имена, - вот, кстати, прикинь, я не могла вспомнить, как фамилия Ларика, помнила только, что на "Е", и еле вспомнила, ты знаешь, - "Еремин". Ну это неважно, я наоборот, - имена, там, даты, это все несерьезно. Но я их начинаю забывать, ну, телом, понимаешь? Какой кто был, как что делал, как касался, как двигался, ну, такое. Я даже не знаю, почему меня это разволновало; мне вдруг стало как-то страшно, понимаешь? Kaк будто это мой багаж какой-то, и я его теряю. Я не знаю даже, зачем он мне нужен, но мне его жалко, как будто я от этого меньше женщиной становлюсь. Даже вот: как будто если я это все забуду, то получится, что Олег у меня не последний, а первый и последний. Это плохо, что я так думаю? Нет, ну я понимаю, но как-то... И я решила утром, знаешь, я заведу такую тетрадь и все себе запишу, так подробно, как только вспомню: и запах, и привычки, и как трогал, самое такое все. Чтобы это было мое, осталось со мной, понимаешь, и там я всегда буду прежней собой, и они тоже, даже если я растолстею, а они будут уже лысые импотенты. Если Олег прочитает, я даже не знаю. Ну, я не девочка уже, не найдет, не прочитает.

Теория обороны

- Ну, внешность мы, конечно, напишем последней, - сказала та девочка, что повыше. - Да, согласилась вторая, а первой мы напишем честность. - Или надежность? - спросила первая. - Нет, сказала Таня, честность. Надежность дело такое, а честность - это всегда приятно. Даже если подведет, например, но скажет об этом честно. - Тогда надежность второй, - сказала Инна. - И еще, деньги мы куда пишем? - Совсем последними, - сказала Таня, - даже после внешности. Высокой девочке явно хотелось как-то возразить, но она постеснялась и написала на красиво оформленном листе: "Деньги", в самом низу, так, что буквы получились слегка приплюснутыми. - Надо было писать не "деньги", а "финансовое состояние", - сказала Таня, - ну да ладно, это же все равно только для нас, поймем. Качели поскрипывали, и ей представлялось, что они с подругой плывут в лодке по заросшей травой маленькой речке. "Под скрип уключин", - подумала она. - Еще куда-нибудь в конец надо написать "родители", в том смысле, кто у него родители, - сказала Инна. - Ну это перед внешностью, - сказала Таня. - Ты в смысле - где работают или какое воспитание у него? - Я в обоих. - Тогда пиши перед внешностью. Инна написала и спросила: еще что? - Ум, - сказала Таня. - Таланты. - Одно и тоже, сказала Инна. Нет, - Таня оттолкнулась ногой, и качели издали протяжный плачущий звук, - нет, ум - это как себя ведет, а таланты - это пение там, математика. Что куда? - спросила Инна. - Что у нас там наверху? "Честность", "Надежность". - Ну вот и пиши: "Ум", а потом - "Одаренность". Не отрываясь от выведения букв, Инна левой рукой почесала коленку, лист выскользнул и упал в траву, девочка соскочила, подняла его, отряхнула с изнанки комочек весенней грязи и села обратно. - Еще "спортивность", сказала Таня. Инна посмотрела на подругу и ухмыльнулась: - Это ты, дорогая, рассматриваешь частный случай. - Нет, сказала Таня, смутившись, - это же и здоровье, и как движется, всякое такое. - Если по серьезному, - сказала Инна, - это как-то не очень важно. - Ну, напиши там поближе к концу. Перед родителями или что там. Инна написала. Посреди списка оставался еще небольшой зазор. - Ну что, все? - спросила она. - Да вроде, - сказала Таня, - из таких главных вещей вроде все. - Ты думаешь, надежно? - Ну, смотри, все надежнее, чем до сих пор. До сих пор мы влюблялись как попало, особенно ты. - Ну уж особенно я! - Ну, прекрати, ты же понимаешь. И все получалось плохо, потому что мы не могли оценить; a теперь можно будет сразу посмотреть, поставить баллы и знать, хоть стоит или не стоит. - Какой у нас проходной будет? - спросила Инна. - А сколько их всего? - Таня изогнулась и заглянула в разрисованный лист. Инна потыкала ручкой в пункты. - Восемь. Ну вот если восемь на пять это сорок, пусть хоть тридцать будет. - Не много? - спросила Инна с сомнением в голосе? - Много? - Taня слезла с качелей и смотрела на подругу печально. - Да нам надо вообще меньше, чем на сорок, не соглашаться! Но такого человека я знаю только одного. Тебе он не подойдет. - У него не сорок, - сказала Инна, - они бедные, он только с папой живет, ты видела их машину? - Ну и что, - сказала Таня, - зато у него за другое надо шестерки ставить. Короче, пусть будет тридцать проходной. Посмотрим еще, что у нас получится. Слушай, сказала Инна, вот еще: чтобы он нас любил, как мы это пишем? Таня подняла сумку с детской скамеечки, посмотрела себе под ноги и сказала: А что тут писать? Так и пиши - "Любит". Третьим пиши. Или четвертым.

Мы вместе

Я сегодня, знаешь, пережила очень странное ощущение. Я шла ко второму уроку, мне было читать в шестом Б, это вообще-то не мой класс, я не слишком себе представляла, где Елена с ними остановилась, и вот я шла и пыталась угадать, и тут вдруг возникает странное чувство: что вот только что, буквально несколько шагов назад, я сделала что-то странное и не заметила. Дикое ощущение, потому что я вообще ничего не  д е л а л а,  я просто шла, да? - но мне ясно, что я сейчас что-то такое... И я останавливаюсь и начинаю как бы отматывать назад и вдруг понимаю, что я странно ступила несколько шагов, - не прямо-прямо, а как-то вправо, а потом влево. И я оборачиваюсь и вдруг вижу, что все люди вот на этом месте берут в сторону, а потом обратно, и тут я понимаю, что на асфальте просто лежит мертвый голубь, и мы все его обходим, так вот, понимаешь, большинство из нас обходит не просто бессознательно, а даже не заметив самого голубя, обходит просто потому, что все остальные что-то обходят, и мы подражаем. Я потом, знаешь, весь день думала: мы просто подражали, настолько, что если бы голубя, скажем, унесла у нас из-под ног кошка, то люди бы еще несколько секунд там обходили, просто по инерции.

Пенальти

"Послушайте," - сказал Олег врачу, - "но хоть почему он это делает? Есть же причина какая-то, ну почему?" Врач на все вопросы отвечал мягко и очень внимательно, но Олег чувствовал, что эта мягкая внимательность является отчасти заученной, и не раздражался, понимая, что все родители в их ситуации задают одни и те же вопросы, и от личности спрашивающего ответ совершенно не меняется. - "Мы не знаем," - сказал врач. - "Есть несколько теорий, несколько версий, но все они одинаково схоластические, их даже не имеет смысла пересказывать. Пожалуйста, Олег Александрович, я понимаю, как Вам трудно, но попробуйте научиться делать две вещи: жить с настоящим и надеяться на будущее. Мы оба понимаем, что Вашей жене сейчас еще труднее, чем Вам, и я искренне Вам сочувствую, поскольку на Вас ложится как бы двойной груз. Но на самом деле сейчас надо думать только об Алике, только об интересах Алика." - "Да," - сказал Олег, - "это понятно." - "Мы с вами знали," - сказал врач, - "что такое развитие событий возможно, но надо еще и помнить, что все эти явления могут в один день прекратиться, ровно так же, как и начались. И могут после не возобновиться никогда, - ну, или возобновляться очень нечасто. Сейчас надо сделать все, чтобы его обезопасить, это самое главное." - "Я правильно понимаю," - спросил Олег, сглотнув, - "что он не может повредить... другим? Например, Алене?" "Совершенно," - сказал врач, - "абсолютно, совершенно. Поймите, я знаю, это ужасно звучит, но это факт: Ваша жена, как и Вы, как и все остальные, для него просто не существует. Вся агрессия аутистов направлена только на себя." - "Агрессия," - проговорил Олег, - "Господи, ему три года, откуда у него агрессия? Mы даже подумали сначала, что это какой-то припадок, эпилепсия, что-то такое, что это конвульсии, ну невозможно же представить, что трехлетний мальчишка колотится головой о кровать..." - Врач сделал пол-шага вперед и взял Олега за локоть. "Олег Александрович," - сказал он, "послушайте меня. Вот этих вопросов надо избегать. Надо просто делать все, что можно, вы поверьте моему опыту, это очень важно, и для Вас и для Алены..." - "Николаевны," - сказал Олег. - "Николаевны. Вот папка, смотрите, это информация об ОПДАР - "Организации по поддержке детей-аутистов и их родителей". Вам надо как можно скорее обратиться к ним. Простите за неловкий вопрос - вы не очень стеснены финансово?" - "Они что, платные?" - спросил Олег. - "Нет," - сказал доктор, - "нет, что вы, я к тому, что они вам расскажут, где купить специальную мебель, чтобы все было мягкое, где купить на случай каких-то явлений для него защитные перчатки или мягкий ристрейнер, это такой способ фиксации, они вам все расскажут и покажут, у них и аптека своя, со скидками по нашим рецептам, вам нужно постоянно держать с ними связь. И, может быть, вам обоим хорошо бы было походить в группу поддержки. И лекции их вам надо слушать обязательно, надо ходить при каждом случае, даже если..." - "Доктор," - сказал Олег, - "сделайте милость, скажите, Вы смотрели "Шоколад"?" - "Нет," - сказал доктор, - "нет, я не смотрел". - "Это чудная комедия, совершенно чудная, я Вам очень рекомендую, совершенно прелестный фильм", - сказал Олег и пошел к выходу из отделения.

Власть

Ты знаешь, я вчера зашла Таньку будить и посмотрела случайно, что у нее на столе лежит. Так там, представляешь, так разложено: большой ватман, и на нем выписан весь их класс и еще какие-то дети, которых я не знаю, и все помечено стрелочками, цветами разными, какими-то значками. А внизу такое пояснение: такая-то стрелочка - дружат, такая - роман, такая - враги. Я даже запомнила, - синенькая звездочка: "Уже влюблялся раньше". Я как-то совешенно этим потрясена всем. Что это? Зaчем? - Ну, им ведь жить трудно, ты понимаешь. Наверное, они так пытаются контролировать реальность, ей так спокойней, что ли, знаешь, как мы когда сядем и все по полочкам разложим. Это вот у нее полочки такие. Ты сама никогда ничего подобного не делала в детстве? Ни за кем не следила, ни о ком не вела записей? - Да нет, вроде, совершенно нет. - А у меня, например, на самую нелюбимую девочку в классе, я до сих пор помню, Катю Радищеву, было заведено целое досье. Настоящее досье, такая красная картонная папка с тесемками, в ней были и фотографии, и всякие записки перехваченные, я их даже из карманов у нее таскала, я же помню. И я каждый день записывала про нее гадость какую-нибудь. А потом эту папку нашла моя мама, и сделала, знаешь ли, совершенно необъяснимую вещь: она позвонила Катиной матери и все это ей по телефону прочитала, а там было много такого, что Катя скрывала, естественно, от родителей, ну, понятно. Это было ужасно, ты себе представляешь, да? Kaтина мать, конечно, говорила моей матери, что я сумасшедшая и ненормальная, но и Катьке тогда, видимо, так влетело, мать еще по телефону слышала, как та начала реветь... И мне мать тоже кричала, что я сумасшедшая и ненормальная. Она как-то чудовищно этой папки испугалась, я не понимаю, почему. Может, это напомнило ей что-то, может, она боялась, что я Катьку убить замышляю или покалечить, тогда ходила история про двух девочек и серную кислоту, что-то такое. Я не помню уже. Но знаешь, самое страшное было, что Катя мне после этого ничего не сказала. Ни на следующий день, ни потом, никогда. Она просто до конца школы ни разу не посмотрела в мою сторону. Как будто я умерла. И я уже ни о чем думать не могла, только как ей угодить. И меня это, знаешь, едва с ума не свело. Хорошо, выпускной был класс.

Боковое зрение

Когда мы вышли от них, нас просто шатало. Катя была совершенно зеленая, да и я, наверное, выглядела не лучше, по крайней мере, у меня было такое ощущение, что вся кожа покрыта этим жутким серым налетом. Мы шли к машине молча, трудно было говорить, не хотелось открывать рта, пока не отойдем подальше, как будто с летним воздухом нам в легкие мог попасть дубильный раствор. Послушай, - сказала вдруг Катя, - у них восемь таких заводов по всей России, ты подумай, восемь мест, где они вот так... бреют и ощипывают, или как это называется. Не помню, сказала я, но жутко совершенно, даже слова жуткие. Почему нас так переклинило, ты не знаешь? - спросила она. Мне не очень хотелось отвечать, я, кажется, знала, но мне было неловко. Понимаешь, сказала я, мы все-таки явно воспринимаем части живого как живое. Но мясо же нет? - сказала она. - Даже сырое, ты вот когда видишь куриную ногу, тебе разве плохо? Нет, - сказала я, - но, ради бога, не говори со мной сейчас про куриные ноги, меня тошнит, - и тут я заметила, что что-то булькнуло сзади, и обернулась. У Кати было такое лицо, что сомневаться не приходилось, и я только успела подскочить и оттащить ее поближе к газону, и тут ее начало выворачивать. Тихо, тихо, говорила я, и одной рукой хлопала ее по спине, а другой нашаривала в сумке бутылку с минеральной водой, все, все хорошо, ну надо же так, откуда он тут взялся? Ооо, - простонала Катя и согнулась опять, я всунула ей в руки бумажный платочек и гладила ее по спине, - оооо, я подамся в зеленые, честно, - и зашлась в спазме, - буду жить на капусте, я тебе клянусь. Будешь, будешь, говорила я, держа ее за плечи, она пошатывалась и дышала тяжело. Послушай, сказала Катя, я туда не пойду, пока он там лежит. Милая, сказала я, ну что ты, ну нам тут три шага до машины, вот попей, сядешь, включим кондиционер, тебе легче будет. Нет, сказала Катя, там он, я не пойду. Хорошо, сказала я. Стой тут и смотри на машины. Не поворачивайся. Я его уберу. Катя застыла, не шевелясь, как будто боялась увидеть тротуар боковым зрением, а я вырвала из блокнота плотный лист, сложила его вдвое, еще вдвое, подошла, наклонилась, взяла его за крыло, успев подумать: "Если у него что-нибудь раздавлено, меня начнет рвать почище катиного", - но голубь был как спящий, и я отнесла его и положила за урну. Почему-то бросить его в урну я не смогла.

Тезки

Здравствуйте, добрый день, меня мама послала спросить, нет ли у вас порошка какао, она делает эклеры, и ей не хватает порошка какао. Спасибо. Нет, я апельсины не очень, а можно вот сливу? Спасибо, а то мама все на базар не соберется, а я уж истосковался весь. Да, нет, она сказала, трех ложек хватит, спасибо. Спасибо, да, очень вкусная, я их люблю вообще. Да, конечно, я подожду. А как его зовут? И меня Алик! Вот странно. До сих пор я был один Алик. Здравствуй, Алик! Алик? A почему он так странно смотрит? Он плохо видит?

Нет, Алик, он видит хорошо, это у него такая болезнь, называется аутизм. Не бойся, это совсем не опасно, с ним можно играть, он очень умный мальчик, просто он не совсем такой, как мы. Нет, нет, он слышит, у него, кстати, очень хороший слух, очень чуткий, просто он, ну, как будто нас не замечает. Как если бы мы были очень далеко отсюда. Даже не далеко, нет. Как если бы мы были близко, но говорили на непонятном языке. И были прозрачные. Как если бы мы были птицы на ветках, ты же не прислушиваешься, когда птицы чирикают, и не смотришь на них, просто идешь по своим делам, да? Вот мы для него как птицы, он нас просто не замечает, мы не можем привлечь его внимания, Алик, совершенно ничем, абсолютно, мы можем тут бить в набат и джигу танцевать, он все так же будет сидет и смотреть в стенку, понимаешь? Ему не просто все равно - нас тут нет для него, он один, абсолютно один, я могу вот сейчас лечь и умереть, вот прямо тут, на полу, и он не прореагирует, он не заметит совершенно, и так и будет тут сидеть и смотреть в стенку, и я тоже ничего не понимаю, я не знаю, что у него там внутри происходит, понимаешь, совершенно, он, может быть, болен, ему плохо, или он умирает, вот он может прямо сейчас агонизировать, я собак лучше понимаю, чем собственного сына, ты понимаешь это? И так будет всегда, абсолютно всегда, понимаешь, ничего-никогда-не изменится!

Простите, пожалуйста, я пойду, я как-то невовремя, извините меня, я не хотел, всего хорошего, до свидания.

Извини меня, Алик, скажи, пожалуйста, маме, я ей занесу какао буквально через пять минут.

Сады Семирамиды

Девочка сидела на подоконнике, перекинув ноги наружу, и на секунду у него захолонуло сердце: ему показалось, что девочка собирается выброситься из окна. "Обычно стоят, - панически подумал он, - стоят, когда выбрасываются", - но тут же заметил, что локти у девочки согнуты и голова склонена: она читала. Несколько секунд он унимал желание немедленно подойти и наорать. Было ясно, что надо заставить ее сесть по-человечески, - не дай бог, подумал он, какой-нибудь идиот подскочит в шутку... Внезапно окрикнуть девочку он боялся, опасаясь, что она сделает резкое движение и потеряет равновесие. Подойдя поближе и на всякий случай смешно расставив руки, он тихонько позвал:

- Та-ня!

Девочка обернулась нехотя, увидела учителя и тут же переменилась в лице: недовольная насупленность сменилось фальшивой улыбкой. "Как они меняются в лице, увидев нас, - подумал он, - как туземцы при виде белого человека, который хозяин и одновременно враг". Вслух же спросил:

- Не страшно?

- Страшно, - сказала девочка.

Михаил Васильевич удивился.

- Тогда чего же ты там сидишь?

- Именно потому, что страшно, - сказала девочка. - Вопросы воспитания.

Однако, - подумал он, - ничего себе.

- Ладно, на сегодня хватит, - сказала девочка, аккуратно загнула страничку и закрыла книгу.

- Помочь тебе?

- Нет, спасибо, сама. Можно?..

Учитель литературы подвинулся. Девочка вцепилась пальцами в косяк и осторожно развернулась, медленно перекинув через подоконник сначала одну ногу, потом другую. Спрыгнула на пол и пару секунд постояла, не двигаясь, потом отряхнула ладони от кусочков сухой краски.

- Что ты читаешь? - спросил он.

- Блока, - сказала Таня.

- Что именно?

Таня посмотрела с интересом.

- Удивительно, - сказала она, - обычно фамилия автора взрослых полностью удовлетворяет.

Он улыбнулся:

- Ну так?

- Не Блока, - сказала Таня, - я читаю Парни, "Войну богов".

- Это, кажется... - начал он и осекся, чтобы не сказать "порнографическая", - э... довольно откровенная книга.

- А мне кажется, - сказала Таня не без издевки, - что для автора середины восемнадцатого века Парни проявляет редкую смелость в анализе конфликта античных и христианских религиозных постулатов.

- Понимаю, - сказал он, - я для тебя дикий зверь. Серое и унылое существо, призванное отравлять тебе жизнь.

Девочка слегка смутилась.

- Читай, - сказал он, - читай, Таня. Я до двадцати лет там кое-какие вещи доосмыслял, в частности, про Руфь и Аполлона. Потом уже понял, что он говорил о гермафродитах. Можешь на олимпиаде написать сочинение по нему. Жюри, я думаю, офигеет.

Сепатит

Алло? Здравствуй-это-я. И тебе. Как вы там? Я? Я так точно ничего, что мне станется. Ну вот как-то так, да. Да-да, нет, сейчас побежишь, я как бы по делу, я вот хотел только сказать: ты если с Сережей будешь гулять, не подпускай его ни к каким животным, кошкам всяким, собакам, и руки пусть моет хорошо, да? А то в Москве сепатит, вот сейчас по радио сказали. Ну, болезнь такая, ей болеют птицы, у них это как бы воздушно-капельным, а у кошек, если такую птицу съесть. Я уже видел сегодня мертвого голубя одного. Нет, ну он-то может и от чего угодно, но неважно, ты же понимаешь, о чем я. Собака? Ну, не знаю, наверное, если кошку съест. Да, вот так. Нет, я только за этим и позвонил, хотел просто предупредить. Да не за что. Ты как? Скажи, тебе что-нибудь нужно? Я могу привезти чего-нибудь? Ну, не знаю, подгузников, еды... Жалко, я бы привез. Жалко. Но если будет нужно - ты сразу позвони. Я буду джинн. Джинн из Карачаево. Кто это у тебя там разговаривает? A, Юра... Понял. Юра - это хорошо. Привет Юре. Юра - это пять. Юра - это наше все. Ну ладно, все, отбой, давай, пока.

Дитя и демоны

"Слушайте прикол", - сказал он, повернувшись к друзьям и подсунув правую ногу под себя. - "Почему у зайца задние ноги длинней передних?" Они сидели на скамейке в неглубоком сквере, полном весны и приятной, юной тревоги, их сумки валялись в траве в перемешку с куртками, на пронизанном солнцем ветру было зябко, но зато восхитительно легко. Андрей сидел на спинке скамьи, на самом краю, ногами в не слишком чистых ботинках попирая грязно-белое сиденье, и проходящая мимо бабка не преминула сказать: "Хуже, чем свиньи." Андрей засмеялся и поерзал, а Гоша нервно переспросил: "Ну? Мужики? Кто знает, почему у зайца задние ноги длиннее передних?" Сидевший между ними Кирилл уже несколько минут молчал, странно и напряженно, а Андрей смотрел на свои ботинки с таким подчеркнутым вниманием, будто они исписаны магическими текстами. "Ну, и почему?" - сказал Андрей, - "Почему, почему? Это, знаешь, и вправду очень интересно". Ничего тебе не интересно, с тоской подумал Гоша, господи, да что же это творится, они как будто вообще перестают меня замечать, они давно уже дружат как-то без меня, сами по себе, у них происходит что-то, в чем мне совершенно нет места, где же я их потерял, как же так вышло? Внутри шевелилась разлапистая тоска, и вдруг подумалось: "Убежать бы сейчас, убежать и заплакать." Потому, сказал он отчаянно, что у зайца нет друзей. Тяжелая ворона опустилась перед скамейкой в траву. Вдруг произошло какое-то резкое, не понятое Гошей движение, Кирилл вздрогнул, а Андрей быстро спрятал в колени обе руки. "Господи, да что происходит?" - взвизгнул про себя Гоша, и тут Андрей неожиданно соскочил со скамейки и сказал: вы знаете, ребята, мне, пожалуй, пора домой, - но смотрел он при этом только на Кирилла, и Кирилл тоже встал и сказал, глядя на ворону: а мне сегодня, знаешь, в твою сторону, у меня там тетя живет, я это... по делам. Ладно, сказал Андрей, пока, Гошка, я пошел. И я, сказал Кирилл, пока, до завтра. И они пошли через влажную поляну вниз, к трамвайной остановке, на некотором тщательно выверенном расстоянии друг от друга.

Девятый подвиг Геракла

Фу, сказал мальчик, фу, немедленно отойди. Да постой ты, - сказала девочка. Она сидела на корточках посреди тротуара, люди обходили их справа и слева, а девочка все сидела и рассматривала лежащего на земле мертвого голубя. Он заразный, - уверенно сказал мальчик. Не факт, - ответила девочка и осторожно, двумя пальчиками, приподняла недвижное крыло. Фуууу, - сказал мальчик, в голосе его слышалось откровенное отвращение, - ну что ты делаешь, гадость какая. Девочка подняла глаза и резко сказала: - Перестань. Как дитя малое. Я предлагаю забрать его с собой и изучить. Совсем сдурела? - мальчик даже отошел на шаг, как будто его спутница собиралась немедленно поднять голубя и сунуть ему в руки. - Пойдем. Изучишь что-нибудь другое. Трогаешь всякую дохлятину. - Вот поэтому, - сказала девочка, выпрямляясь и поправляя приподнявшийся свитер, - вот именно поэтому я никогда тебя и не полюблю.

Территории

Вот она, сказала Алена из-под шкафа, ух ты, я впервые вижу настоящую мышиную нору, ну, давай что-нибудь, чем ее заткнуть! Что? - спросил Олег. Господи, сказала Алена, я не знаю, ну, придумай, я же не могу тут до завтра лежать, у меня и так уже шея затекла, ну давай же. Олег оглядел кухню. Ничего подходящего не наблюдалось, хорошо бы не заткнуть, подумал Олег, а замазать, цементом, или бетоном залить. Давай завтра, сказал он, я принесу тогда цемент какой-нибудь. Ну уж нет, сказала из-под шкафа Алена, все, делаем это сегодня, я больше сюда не полезу, ищи. Есть косточка от авокадо, - сказал Олег. Алена помолчала, потом спросила неуверенно: а она ее не сгрызет? Они горькие и противные, сказал Олег, не знаю, я бы не сгрыз. Стены тоже горькие и противные, возразила Алена из под шкафа, нет, это не пойдет, ну, думай, думай! Блин, сказал Олег, ну что думай-думай, я, можно подумать, всю жизнь только и занимался, что заделыванием нор мышиных. Давай ее пластилином замажем. Ух ты, сказала Алена, это ничего идея, пластилин они точно есть не будут, там у Алика в комнате есть, прямо в столе, в каком-то ящике, тащи. Шаги мужа превратились из клац-клац по линолеуму в туп-туп по ковролину детской, и она слышала, как он ширк-прр двигает ящики стола. Прр, туп-туп, клац-клац, эй, говорит Олег, ты жива еще, моя старушка? Давай сюда, говорит Алена, я уже съела тут всю пыль и теперь умру. Олег легонько подталкивает пластилин под шкаф, коробка ударяется об Аленин локоть. В течении нескольких минут Алена отламывает куски пластилина и засовывает в нору, аккуратно, большим пальцем, заглаживает края. На месте лаза образуется сравнительно гладкая пластилиновая поверхность. Алена выбирается наружу, пыхтящая и всклокоченная, и сидит, привалившись к шкафу, щурясь от света. Мышь, говорит Олег, ты большая мышь, вылезла из-под шкафа, сейчас будешь книги грызть, я тебя знаю. Послушай, говорит Алена, я все думаю, а где сейчас мышь? To-есть? Ну, внутри или снаружи. Она же теперь не только выйти не может, она и войти не может. Несколько секунд они молчат. Внутри, уверенно говорит Олег, сейчас день, она ходит только ночью, внутри. Что с ней теперь будет, спрашивает Алена. Уйдет, говорит Олег, тайными ходами в другое место. Да, говорит Алена, в детскую или в ванную. Ну, не передергивай, я имею в виду - совсем в другое место, у них куча выходов, она прийдет, тык-тык, что это такое? Это пластилин. Ах, я не ем пластилин, какая жалость, теперь этот путь мне заказан, я пойду в другое место, на кухню к Регине Львовне, и там буду сбалансированно питаться ее грохочущими табуретками. Все-то ты знаешь, сказала Алена, дай мне руку, я пойду мыться теперь вся, небось, мышь там и какала, под шкафом, и теперь я все в мышиных какашках. Фу, сказала Олег, как же я подам тебе руку? Ты поспеши, сказала Алена, а то я как обнимусь с твоей светлой штаниной... Он подал ей руку, в ванной зажгли свет, и шум горячей воды заглушил два человеческих голоса. Мышь, сидящая на подоконнике, поежилась. Из открытого окна тянуло вечером, прыгать было высоковато, и теперь надо было ждать, пока кто-нибудь откроет входную дверь. Мышь устало прикрыла глаза. Потом пододвинулась к раме и осторожно посмотрела вниз. Кривоватый проезд синел и терял четкость контуров, в тонких ветках чудились черные перепончатые крылья, пахло едой, землею, пылью, бензином и пивом. Живая кошка несла в зубах мертвого голубя. Мир шелестел.