"Красота" - читать интересную книгу автора (Горчев Дмитрий)

Михель

Как-то раз одна женщина взяла, да и полюбила Гитлера. Причем за какой-то пустяк – он букву «р» очень смешно по-немецки выговаривал.

Женщины, они всегда так – сначала полюбят за какую-нибудь чепуху, а потом за такую же чепуху и разлюбят. Да еще, когда уходить будут, наврут, что их два дня тошнило всякий раз, как они у нас ночевать оставались. А может, и не наврут.

И вообще, если бы мы с вами хоть раз догадались, что там про нас думают наши женщины, то давно все ушли бы в гомосексуалисты. Хорошо, что мы никогда не догадаемся. Потому что дураки набитые. На свете все очень мудро на этот счет устроено.

А Гитлер в то время еще и Гитлером-то не был. Он был простой художник Шиккльгрубер из Мюнхена. И рисовал он картины гораздо лучше, чем какой-нибудь Малевич или Шагал, но почему-то никто не хотел их покупать. У тех всякую дрянь прямо из рук рвали, а у Шиккльгрубера уже вся каморка под лестницей была завалена картинами, одна лучше другой. Особенно ему удалась та, на которой был изображен очаг с дымящейся похлебкой. Вроде и кубизм, а все как настоящее, даже лучше.

Впрочем, куда-то меня не туда занесло.

Гитлеру потом уже умные люди, конечно, объяснили, почему у Шагала с Малевичем и у прочих Рабиновичей дела хорошо идут, но тогда он еще ничего не понимал и все старался кубики поаккуратней рисовать. Так уж немцы устроены. У них, если жизнь не ладится, они тут же возьмут мочалку и линейку, все отскоблят, подровняют, пива выпьют – любо-дорого смотреть.

Впрочем, мы что-то отвлеклись от женщины, которая полюбила художника Шиккльгрубера.

Звали ее Эльзой. Она работала почтальоном в ячейке социалистов и бесплатно раздавала газеты кому попало, потому что их и за два пфеннига никто бы не купил, даже когда коробка спичек миллион марок стоила.

Художник Шиккльгрубер у нее всегда охотно брал газеты, потому что Эльза на самом деле ему очень нравилась, и каждый день в три часа он поджидал у дверей своей каморки ее велосипед, и они долго расшаркивались и раскланивались, по сто раз говорили «натюрлих» и «ауф видерзеен». Потом она уезжала, а ему было удивительно, что такая красивая женщина работает у каких-то неопрятных социалистов.

А однажды он не вышел ее встретить, потому что простыл и лежал под своим выходным и единственным пальто, стуча зубами. И представляете, Эльза сама зашла поинтересоваться, не случилось ли чего с милым херром Шиккльгрубером, и он чуть не расплакался от жалости к себе, потому что да-да, конечно же, херру Шиккльгруберу полный капут. Нет на свете более несчастного и жалкого существа, чем здоровый в целом мужчина, внезапно подхвативший насморк или порезавший пальчик.

Эльза напоила его каким-то фальшивым немецким бульоном и пообещала зайти вечером, проведать. И Шиккльгрубер трясся до самого ее прихода, теперь уже от страха, что выздоровеет и ей не придется подтыкать ему одеяло и щупать бугристый лоб.

Художник Шиккльгрубер не пользовался успехом у женщин. Даже потом, когда он уже стал Гитлером, стригся у лучших парикмахеров и шил костюмы у самых модных немецких портных, он и тогда выглядел не так чтобы потрясающе. К тому времени, правда, в него уже были влюблены все немецкие женщины, но по каким-то другим, тоже мне непонятным, причинам.

И все же Эльза пришла к нему вечером. Чудес не бывает – она не осталась ночевать. Она осталась ночевать только через неделю. И художник Шиккльгрубер, который раньше имел дело только с пунктуальными немецкими проститутками, вдруг узнал, что с женщинами бывает не только быстро, аккуратно и гигиенически безупречно. Впрочем, это не наше с вами дело.

Эльза как-то так расставила его картины, что они перестали отнимать надежду у всех сюда входящих, натащила каких-то странных предметов и разместила в единственно возможных местах, из которых они сообщали о ее здесь присутствии. Во всех укромных углах, которые первым делом проверяет любая женщина, были разложены шпильки. Она заняла художнику Шиккльгруберу немного денег, и на них были куплены первые в его жизни пристойные костюм и ботинки. Теперь можно было входить в кинематограф раньше, чем погасят свет, а самое главное, Шиккльгрубера, наконец, приняли в какую-то контору на службу.

В общем, все у него наладилось. Эльза была незаметно для посторонних беременна, и вопрос женитьбы был давно решен, нужно было только подкопить немного денег. Плохо только, что Эльзу все больше загружали работой в ячейке социалистов, и она приходила вечерами уставшая и неразговорчивая. Иногда она молчала несколько дней подряд, обидевшись на какой-нибудь пустяк, который сама же и выдумывала. Ну, да что взять с беременной женщины?

Потом у нее вдруг объявилась какая-то подозрительная больная тетка, и Эльза стала приходить все реже и реже. А потом совсем исчезла. И даже тех вещей, без которых жить не могла – каких-то щипчиков, пилочек, баночек, не пришла забрать.

Художник Шиккльгрубер пытался навести о ней справки в партии социалистов, но там ему наотрез отказали. Конспирация у них. Какая конспирация? Кому они нужны, эти социалисты?

Он зачастил в пивную. Напившись, он орал про превосходство немецкой нации. Посетители одобрительно поддакивали и иногда покупали ему еще пива. Все-таки превосходство – это приятно, чего уж там.

Возвращаясь из пивной, он дышал себе в ладонь, проверяя, не слишком ли от него разит, и всякий раз надеялся увидеть свет в своей каморке, потому что у Эльзы навсегда остался первый и единственный в его жизни второй ключ.

А однажды, уже весной, Шиккльгрубер вдруг встретил ее на улице. Он свернул за угол и тут же увидел возмутительно хорошо одетую Эльзу. Он так долго и тщательно готовился к этой встрече, что совершенно растерялся. У него было столько планов на этот случай, один лучше другого, что он никак не мог выбрать. И вот она уже прошла мимо, и безразлично кивнуть или убийственно усмехнуться было уже поздно. Тогда он остановился и, трясясь от злобы, закричал ей в спину: «Где мой ребенок? Сука!»

Она обернулась, посмотрела на него так, как умеют смотреть на нас только те женщины, которые с нами когда-то спали, села в автомобиль «Хорьх» и захлопнула дверь. Шиккльгрубер начал дергать ручку, но шофер с хамским почтением, которым в совершенстве владеют только негры, отвел его в сторонку, сел за руль, и автомобиль уехал.

Здесь мы и расстанемся с художником Шиккльгрубером. Здесь он и сам с собой расстанется.

Он стоит на немецкой улице, смотрит вслед автомобилю, и прохожие, не в пример нашим, его аккуратно обходят. Новые брюки уже отвисли на заду и коленях, у ботинок смешно задрались носы, и сейчас он действительно очень похож на своего любимого комика Чарли Чаплина, для полного сходства не хватает только дурацких усиков под носом. Через несколько лет Чарли Чаплин снимет жалкую и несмешную комедию, но она будет уже не про художника Шиккльгрубера, а про того человека, к которому Эльза должна была приползти на коленях.

Но Эльза к нему никогда не вернулась. После скандального развода с сосисочным магнатом, ее, вышвырнутую вместе с сыном на улицу, вызвали для выдачи нового задания в Москву, а оттуда она отправилась прямиком в Акмолинский лагерь для жен врагов народа. Это было несправедливо, конечно. Она ведь никогда не была женой Гитлера.

Умные люди посоветовали ей написать письмо Сталину, и действительно – в тридцать восьмом году дело отправили на дорасследование, а через две недели ее уже расстреляли.

Немецкая разведка работала тогда не в пример хуже нашей, и Гитлер узнал про расстрел Эльзы только через три года, за два дня до того, как Германия вероломно нарушила пакт о ненападении.

Про ее сына Михеля никто не знал, что его папа – Гитлер, поэтому его просто отдали в какой-то детдом подальше от Москвы, где-то на Ставрополье. Когда началась война, немцы, которые тоже ничего не знали про сына Гитлера, этот детдом разбомбили, а разбежавшихся детей приютили местные колхозники. Михеля, которого все, конечно же, звали Мишей, взял к себе середняк Сергей Фомич…

«А-а!!! – закричит тут какой-нибудь не в меру догадливый читатель. – Сейчас нам будут врать, что отец перестройки Михаил Сергеевич Горбачев был сыном Гитлера».

Да нет. Ничего такого я вам врать не буду.

Дядя Миша работал у нас, в общежитии института иностранных языков, вахтером. У него было недержание, и он носил в штанах баночку, которая, судя по всему, частенько проливалась. Почему-то он питал ко мне симпатию и делился драгоценной житейской мудростью, типа «делай людям добро – они тебе сделают говно». Я поддакивал и задавал вопросы, пока за спиной дяди Миши подозрительные личности протаскивали через вахту сумки с портвейном.

Через несколько лет кривая жизнь опять занесла меня в родное общежитие. Я пытался навести справки про дядю Мишу, но все его давно забыли. Кто-то неуверенно сказал, что он умер. А может, просто уволился.

Вот и все.

1998