"КГБ. История внешнеполитических операций от Ленина до Горбачева" - читать интересную книгу автора

Глава VII Вторая мировая война (1939 – 1941)

Гитлер ставил себе конечной целью превратить большую часть Восточной Европы в расистскую империю, в которой славяне, народы низшего порядка, будут использоваться в качестве рабской рабочей силы немцами, расой господ. Кроме того, из славян надо было вытравить и еврейский «яд». Фюрер никогда не сомневался, что решающей стадией в завоевании такой империи явится война с Советским Союзом. Когда он пришел к власти в 1933 году, немногие, однако, принимали всерьез его видение восточноевропейской империи, которое он нарисовал на напыщенных страницах «Майн Кампф», своего бессвязного политического манифеста, написанного почти за десятилетие до этого. В середине 1930-х годов Гитлер скрывал от общественного мнения свои маниакальные амбиции по отношению к Восточной Европе и заставлял немецкий народ поверить, что, возрождая «равные права», третий рейх станет гарантом мира в Европе. (1)

В 1922 году революционная Россия и потерпевшая поражение Германия, два великих изгоя международного сообщества, вдруг возникли из изоляции, заключили Рапалльский мирный договор и удивили остальные страны Европы восстановлением дипломатических отношений, отказом от финансовых претензий друг к другу и намерением сотрудничать. На протяжении последующего десятилетия, несмотря на обреченную на провал попытку подстегнуть революцию в Германии в 1923 году, дипломатические и торговые отношения Советской России с Веймарской Германией были теснее, чем с какой-либо другой державой. Однако захват в конце 1933 года власти нацистами положил конец эре Рапалльского договора. Хотя Сталин так и не осознал полностью опасность нацизма вплоть до немецко-фашистского вторжения в 1941 году, непримиримая враждебность Гитлера как к марксизму во всех его формах, так и к существовавшему международному порядку превращала нацистскую Германию в наиболее очевидную угрозу безопасности СССР в Европе. Параллельная угроза со стороны Японии на Востоке усиливала уязвимость Советского Союза. Возникшая обстановка привела к значительному сдвигу в советской дипломатии. Официальная советская внешняя политика до той поры основывалась на поиске системы коллективной безопасности совместно с западными державами против угрозы немецко-фашистской агрессии – политика, примерами которой может служить вступление Советского Союза в 1934 году в Лигу Наций, которую он впоследствии бойкотировал, и договоры 1935 года с Францией и Чехословакией, ставшие первыми договорами с капиталистическими государствами. Максим Литвинов, народный комиссар иностранных дел с 1930 по 1939 год и главный поборник коллективной безопасности, перед Октябрьской революцией провел десять лет в Великобритании, где был руководителем большевистской группы в эмиграции. После революции он вернулся в Россию со своей женой, подданной Великобритании. Литвинов более чем кто-либо другой из политиков его поколения стремился завязывать дружеские отношения с государственными деятелями Запада и западными радикалами, разочарованными малодушием своих правительств при отпоре сначала угрозам, а затем и самой агрессии, развязанной Гитлером и Муссолини.

Однако еще в 1934 году Сталин начал втайне рассматривать альтернативный путь противодействия германской угрозе, а именно, искать договоренностей с Гитлером, а не организации системы коллективной безопасности против него. На заседании Политбюро в начале июля 1934 года, вскоре после расстрела начальника штаба штурмовиков Эрнста Рема и еще около 180 человек во время проведенной Гитлером «ночи длинных ножей», Сталин, как говорят, воскликнул: «Слышали новости из Германии? Как Гитлер избавился от Рема? Молодец, этот Гитлер! Он показал, что надо делать с политическими противниками!» (2) Решение Сталина ликвидировать всего через несколько месяцев после этого разговора Кирова, своего главного потенциального соперника, может быть, в какой-то мере обязано примеру Гитлера. Оценка Сталиным «соотношения сил» на Западе (концепция, которая, вопреки традиционной оценке баланса сил, учитывала политическую волю и военную мощь) (3) тоже отражала его растущее уважение к Гитлеру. Сталин не верил в возможность долговременного союза с каким бы то ни было капиталистическим государством. Он был убежден, как того требует постулат марксистско-ленинской веры, что естественное желание всех капиталистов состоит в организации заговоров против Страны Советов. Но в тот момент внутренние противоречия раздирали капиталистический мир. Именно эти противоречия и были шансом для России. Известная ненависть Гитлера к марксизму вела к тому, что для СССР союз с нацистской Германией был делом гораздо более трудным, чем альянс с буржуазными демократиями. Но Сталин, казалось, надеялся, что Гитлер как достаточно опытный практик реальной политики осознает обоюдные выгоды нацистско-советского разделения Восточной Европы на сферы влияния.

В январе 1937 года глава советской торговой миссии в Берлине Давид Канделаки, действуя на основании инструкций Сталина и Молотова (Литвинов и не упоминался), начал прощупывать почву для заключения советско-германского политического договора, переговоры по которому должны были вестись тайно. Но в то время Гитлер не проявил интереса к такой возможности. (4) Однако когда в сопровождении резидента НКВД в Берлине Канделаки возвратился в Москву для доклада Сталину, он дал, по словам Кривицкого, оптимистическую оценку перспектив соглашения с Германией. Правда, его оптимизм мог быть обусловлен нежеланием признать неудачу своей миссии. Ежов говорил Кривицкому: «Германия сильна. Она сейчас самая сильная страна в мире. Такой ее сделал Гитлер. Кто может в этом сомневаться? Кто, будучи в здравом уме, может с этим не считаться? У Советской России есть только один путь.» Он также упомянул, что Сталин говорил ему: «Мы должны договориться с такой сильной страной, как нацистская Германия.» (5)

Поступавшие Сталину из нацистской Германии донесения были менее надежными по сравнению с другими странами, хотя до прихода к власти Гитлера советская внешняя разведка действовала в этой стране с широчайшим размахом. Коммунистическая партия Германии, крупнейшая компартия на Западе, организовала целую сеть из нескольких тысяч рабкоров (сокращение от «рабочий корреспондент»), открытой целью которых – как во Франции и других странах Европы – было сообщать коммунистической прессе об условиях труда. Рабкоры, однако, имели и более секретную задачу – добывать техническую информацию, которая использовалась для промышленного и военного шпионажа. В 1930 году Ганс Киппенбергер, член Политбюро КПГ, ответственный за связи партийного подполья с советским разведывательным аппаратом, был избран депутатом парламента Германии. В течение следующих трех лет, до захвата власти нацистами, он продолжал свою разведывательную работу, пользуясь защитой, которую ему обеспечивали парламентский иммунитет, и членство в комиссии по военным делам рейхстага. (6) Берлин был главной базой на Западе операций Отдела международных связей Коминтерна и центром передовых организаций и информационной империи Мюнценберга. В Берлине также располагалась значительная, высоко профессиональная паспортная служба, которая помогала агентам ОГПУ, Четвертого Управления и Отдела международных связей Коминтерна по всей Европе и за ее пределами в получении паспортов и разработке «легенд» (фальшивых прикрытий с тщательно выверенными деталями биографических данных и поддельными документами). Ганс Райнерс, один из специалистов по паспортам этой службы, впоследствии показал на примере некоего «Ивара Мюллера», какое огромное внимание оказывается деталям:

"Мюллер не мог запросто возникнуть из ниоткуда, имея в кармане лишь паспорт на свое имя. Он должен был иметь основные документы, удостоверяющие его личность, например, свидетельство о рождении, справки о местах работы, книжку социального страхования и т. п. Все эти документы, удостоверяющие личность, называются комплектом, а для того, чтобы комплект был полным, надо привлечь к делу историка, географа, специалиста по методам работы полиции...

После подготовки «комплекта» предпринимаются дополнительные меры безопасности. Когда Ивар Мюллер в первый раз пересекает границу, его паспорт не должен выглядеть новым. Паспорт, в котором достаточное количество виз или пограничных марок подтверждает, что данный человек благополучно проходил неоднократную проверку, вызывает меньшее внимание со стороны полиции. Именно поэтому паспортная служба проставила в паспорте несколько фальшивых виз и наклеила несколько пограничных марок. Тщательно продумывается и маршрут, по которому якобы следует «путешественник». Все должно логично соответствовать «легенде», которую запоминает агент".

По словам Райнерса, с 1927 по 1932 год берлинская паспортная служба изготовляла около 450 комплектов документов ежегодно. (7)

Скованность советских разведывательных операций в Германии, несогласованность операций КПГ и партийного подполья, а также любительский энтузиазм рабкоров – все вместе добавили головной боли агентским сетям ОГПУ (известной под названием «Клара») и Четвертого отдела (известной под именем «Грета») в последние годы Веймарской республики. В период между июнем 1931 года и декабрем 1932-го в судах Германии рассматривалось более 300 дел о шпионаже, в которых были замешаны советские органы разведки. (8) Большинство осужденных провели в тюрьме всего по нескольку месяцев, а в апреле 1932 года вышел указ о защите национальной экономики, который предусматривал максимальное наказание за промышленный шпионаж в пользу иностранного государства – пять лет тюремного заключения. В ноябре 1932 года полиция провела обыск на одной из квартир паспортной службы и обнаружила шестьсот чистых бланков паспортов (как поддельных, так и настоящих), тридцать пять частично оформленных паспортов, восемьсот фотографий на паспорт, семьсот полицейских бланков, две тысячи печатей и множество других официальных документов, которые использовались для создания «легенд». (9)

Самой большой неудачей советской разведки в Германии стал переход на другую сторону в 1931 году Георга Земмельманна, агента ОГПУ, который на протяжении восьми лет действовал под прикрытием советской торговой миссии в Гамбурге. После дезертирства Земмельманн обратился с предложением к одной из венских газет написать серию статей о советском шпионаже в Германии, Австрии и в других странах, и таким образом раскрыть подлинную деятельность Киппенбергерз и других советских агентов. Однако сделать этого он не успел, так как был убит Андреем Пикловичем, сербским коммунистом, работавшим на ОГПУ. На суде в 1932 году Пиклович признал себя виновным в убийстве, но заявил, что он действовал для предотвращения предательства и гибели многих «борцов за пролетариат». После поднявшейся в коммунистической прессе кампании в защиту Пикловича, суд присяжных не смог прийти к единому мнению, и Пиклович был освобожден. (10)

В немалой степени благодаря фальшивым документам, предоставленным паспортной службой, большинство значительных деятелей КПГ и Коминтерна смогли скрыться за границей после прихода к власти нацистов в 1933 году. Однако установление полицейского государства, запрещение КПГ, растущая восторженность народа по отношению к диктатуре Гитлера, а также целый ряд перебежчиков из числа коммунистических подпольщиков развалили советскую разведывательную сеть. Агент ОГПУ по фамилии Грюнфельд (кличка Бруно) был послан в Германию с секретным заданием попытаться восстановить остатки организаций «Клара» и «Грета». Московский центр остался не удовлетворен его донесениями и заменил его более опытным агентом Грегором Рабиновичем, евреем по национальности и врачом по специальности, который произвел впечатление на одного из завербованных «печалью и умом, отражавшимися в его глубоко посаженных карих глазах. Его прекрасно сшитый, но несколько консервативный костюм усиливали впечатление надежности и солидности.» (11) Рабинович сократил сеть Четвертого Управления почти на три четверти от прежнего состава и, казалось, решил полностью избавиться от сети агентов ОГПУ. Полностью развалилась и организация рабкоров. Паспортная служба была переведена в Саар в 1934 году, а когда год спустя Саар проголосовал за воссоединение с Германией, – в Москву, а позднее в Париж. Абрам Слуцкий, руководитель ИНО, говорил на конгрессе КПГ, проведенном в 1935 году неподалеку от Москвы, что массовая разведывательная сеть в Германии полностью разрушена. Даже сеть «Грета», поддерживаемая Рабиновичем, функционировала скорее как малоэффективная подпольная оппозиция нацистскому правлению, а не как сеть по сбору разведывательной информации. В 1936 году Рабиновича перевели в Соединенные Штаты, чтобы помогать руководить внедрением в троцкистское движение. (12)

Уничтожение советской разведывательной агентуры в Германии, начатое Гитлером, было почти довершено Сталиным. Многие немцы, которые работали на советскую разведку, погибли наряду с руководством КПГ в изгнании в Москве во время «Великого террора». Одной из первых жертв был Ганс Киппенбергер, принужденный в 1936 году признать надуманные обвинения в «шпионаже в пользу германского рейхсвера». (13)

Уничтожение широкой агентской сети в Германии причинило еще больший урон, так как Германия была, пожалуй, единственной страной, высокосложные коды которой так и не были расшифрованы объединенным подразделением электронной разведки НКВД и Четвертого Управления Генерального Штаба в Спецотделе НКВД. Когда Берия возглавил НКВД в 1938 году, это объединенное подразделение было расформировано. Секция электронной разведки Спецотдела НКВД переехала в бывшую гостиницу «Селект» на улице Дзержинского и сосредоточилась на перехвате дипломатических сообщений. Большая часть, но не все военные сообщения добывались ГРУ, советской военной разведкой. Ни один из кодов, созданных с помощью сложных шифровальных машин «Энигма», использовавшихся немецкими вооруженными силами, не был расшифрован шифроаналитиками ни НКВД, ни ГРУ вплоть до немецкого вторжения в июне 1941 года. За редким исключением, эти шифры остались неразгаданными до самого конца войны. (14) Основные немецкие дипломатические шифры – «одноразовая таблица» и система, которая среди британских шифроаналитиков имела название «Флорадора», – еще труднее поддавались расшифровке. Даже информация о принципах построения дипломатических кодов и документы, полученные в результате проникновения в посольства Германии в Токио и Варшаве, не позволили расшифровать систему «Флорадора». Британские шифроаналитики «раскололи» в мае 1940 года вариант «Энигмы», использовавшийся в люфтваффе. И тем не менее, несмотря на полученный примерно в то же время экземпляр основной шифровальной книги «Флорадоры», только в августе 1942 года был достигнут первый успех в расшифровке этой системы. (15)

Советская разведка стремилась компенсировать свои слабые успехи внутри Германии операциями, направленными на Германию извне, особенно из Нидерландов, Франции и Швейцарии. В конце 1930-х годов несколько талантливых агентов Четвертого Управления начали создавать сеть, ставшую во время войны основным каналом получения Советским Союзом разведывательной информации из нацистской Германии. Прежде всего необходимо упомянуть два имени. Это, во-первых, Леопольд Треппер, по происхождению польский еврей, который после работы на Отдел международных связей Коминтерна был завербован в 1936 году Берзиным для сотрудничества с Четвертым Управлением. В 1938 году Треппер прибыл в Бельгию по фальшивому паспорту на имя Адама Миклера, канадского бизнесмена, якобы искавшего выгодное вложение своих 10 тысяч долларов. Вместе со своим приятелем Леоном Гроссфогелем, тоже евреем, работавшим на ОМС, Треппер основал компанию под забавным названием «Замечательные иностранные плащи». Компания служила прикрытием для его шпионской работы. Треппер стал, как он впоследствии говорил, «наглядной иллюстрацией преуспевающего промышленника», но при этом создавал шпионскую сеть, в основном состоявшую из евреев, ненавидевших антисемитизм нацистов и готовых безвозмездно работать против Гитлера. Хотя Треппер, как и Зорге, был руководителем всей сети, он сам был своим лучшим агентом. Тем не менее, перед войной ему и его агентам удалось собрать лишь незначительное количество второстепенной разведывательной информации. Как писал Треппер позднее, «до начала войны мы, строго говоря, разведывательной деятельностью и не занимались. Нашей целью было создание надежного коммерческого прикрытия и организация необходимой базы, чтобы мы были готовы, когда прогремят первые выстрелы.» (16)

Самым выдающимся современником Треппера был венгр Шандор Радо, который, как и Треппер, был евреем и начал свою карьеру разведчика в ОМС, а потом был завербован Четвертым Управлением. Так же, как и Треппер, он работал под маркой предпринимателя, основав в Женеве в 1936 году некую картографическую компанию. Во время Второй мировой войны Радо пришлось возглавлять самую важную советскую агентскую сеть, ориентированную на Германию. Но перед войной его разведывательная деятельность, как и Треппера, не имела большого значения. (17)

До войны важнейшая информация добывалась советскими агентами, проникнувшими в посольства Германии в Токио и Варшаве. Зорге, советский разведчик в Токио, был сам по себе выдающимся случаем. Зорге подсчитал, что когда его приятель Эйген Отт, до того занимавший пост военного атташе, стал в апреле 1938 года послом Германии, 60 процентов разведывательных данных, передаваемых его группой в Москву, шло из германского посольства. Однажды по просьбе Отта Зорге в качестве курьера посольства ездил в Манилу, Кантон и Гонгконг – редкая ситуация, когда советский разведчик работал под дипломатическим прикрытием Германии. (18)

Согласно официальной советской версии, Зорге так и не узнал, что руководитель Четвертого Управления генерал Берзин был расстрелян еще в 1938 году. Злой иронией звучат слова его письма руководителю отдела в октябре 1938 года:

«Дорогой товарищ! О нас не беспокойтесь. Хотя мы все ужасно устали и находимся в постоянном напряжении, мы остаемся дисциплинированными, послушными, решительными и убежденными товарищами и готовы выполнять задания, связанные с нашей великой миссией. Шлю вам и вашим друзьям искренний привет. Прошу Вас передать прилагаемое письмо и привет моей жене. Пожалуйста, проследите, чтобы у нее все было в порядке...» (19)

Основным направлением разведывательной деятельности Зорге до и после начала Второй мировой войны, однако, была политика Японии, а не Германии. Летом 1938 года он уверял Москву, на основании информации, полученной от своего агента Озаки, что ответственность за первый серьезный пограничны! конфликт между Японией и Советским Союзом на озере Хасан недалеко от границы с оккупированной Японией Маньчжурии полностью лежит на командовании расположенных там японских войск и что Токио всеми силами стремился избежать войны. Зорге передал схожее успокаивающее сообщение после нарушений Японией границ Внешней Монголии в мае 1939 года. (20) Москва не поверила донесению Зорге и некоторое время полагала, что на Советском Дальнем Востоке назревает крупная агрессия. (21) К лету 1939 года Четвертое Управление на какое-то время потеряло доверие к своему самому способному агенту. Когда Германия вторглась в Польшу и 1 сентября 1939 года началась Вторая мировая война, Москва послала Зорге резкий упрек:

«Япония уже предприняла значительные шаги (военные и политические), готовясь к войне с Советским Союзом, но вы не предоставили сколь-нибудь ценной информации. Складывается мнение, что ваша работа перестала быть активной.» (22)

За два года до начала войны советская разведка внедрила в германское посольство еще одного агента. В 1937 году Рудольф Геррнштадт, немецкий журналист еврейского происхождения (позднее редактор газеты «Нойес Дойчланд» в ГДР), работавший на Четвертое Управление в Варшаве, завербовал Рудольфа фон Шелиха, сорокалетнего советника посольства Германии. Фон Шелиха был родом из аристократической семьи из Силезии и перед поступлением на дипломатическую службу служил офицером в кавалерии во время Первой мировой войны. Однако к середине 1930-х годов его зарплата и доход его жены уже не могли дать ему возможность предаваться своим страстям – азартным играм и любовницам. В отличие от Зорге фон Шелиха был скорее наемником, чем разведчиком в силу идеологических соображений. В феврале 1938 года Четвертое Управление перевело на счет фон Шелиха в цюрихском банке шесть с половиной тысяч долларов – одна из самых крупных сумм, выплаченных какому-либо советскому агенту в период между войнами. (23)

Фон Шелиха столь высоко ценился Четвертым Управлением из-за уникальной возможности взглянуть изнутри на развитие политики Германии по отношению к Польше – события, вызывавшие беспокойство Москвы. В первые пять лет у власти Гитлер стремился развеять вполне обоснованные опасения Польши относительно его территориальных притязаний в Восточной Европе и с этой целью в январе 1934 года заключил с Польшей договор о ненападении. Этим шагом Гитлер стремился успокоить поляков, чтобы, модернизировав свои вооруженные силы, впоследствии уже не бояться возможного отпора Польши, а пока заручиться поддержкой Польши против СССР. В октябре 1938 года Гитлер предложил Польше проводить «совместную политику по отношению к России на основе антикоминтерновского пакта.» Однако после «мюнхенского сговора» все более очевидным становилось, что притязания Гитлера на контроль над портом Данциг (ныне Гданьск) были частью политики, в конечном итоге направленной на низведение Польши до положения сателлита Германии. К марту 1939 года польско-германские отношения достигли критической точки. Отбросив политику умиротворения, Великобритания и Франция гарантировали Польше «всемерную возможную поддержку» при отражении агрессии Германии.

Точные разведданные относительно германской политики, полученные от Зорге и фон Шелиха, смешивались с дезинформацией и теориями «заговоров» из других источников. Аншлюсе Австрии, совершенный нацистской Германией в марте 1938 года, и вторжение в Чешские Судеты спустя полгода после Мюнхенской конференции совпали по времени с пиком «чисток» среди сотрудников зарубежных резидентур ИНО и НКВД. Массовый террор привел к резкому сокращению потока разведывательной информации в тот самый момент, когда Гитлер начал готовиться к войне.

Один из основных нелегалов НКВД, переживших время «Великого Террора», Семен Ростовский (он же Эрнст Генри) и некоторые другие агенты указывали на угрозу «военного поглощения Германией всей Прибалтики». При этом самой большой опасностью было создание Германией плацдарма в Финляндии, с которого стало бы возможным поддерживать немецкий флот в Балтике и начать наземные боевые действия, направленные на Ленинград через Карельский перешеек. О таком возможном сценарии событий постоянно говорил секретарь партийной организации Ленинграда Андрей Жданов. (24) Появившаяся в 1980 году засекреченная история Первого главного управления КГБ (Внешняя разведка) (25) подчеркивала, что резидентура НКВД в Хельсинки действовала сравнительно успешно в середине 1930-х годов и на нее работало около полудюжины политиков и правительственных чиновников. Однако именно резидентура в Хельсинки пострадала больше всего, наряду с лондонской, в период «чисток». К концу 1937 года практически все сотрудники НКВД и Четвертого Управления были отозваны в Москву и впоследствии расстреляны или брошены в лагеря, что практически обнажило хельсинкскую резидентуру, а контакты с завербованными агентами в Финляндии прервались. Единственными, кто уцелел после допросов в Москве и вернулся в Хельсинки, были Борис Николаевич Рыбкин (он же Ярцев), который действовал под прикрытием второго секретаря посольства, и его жена Зоя Николаевна Рыбкина (она же Ярцева), которая занимала должность начальника отделения «Интуриста» в Хельсинки. (26) Рыбкина повысили в должности до резидента, и вместе с женой он получил задание восстановить операции НКВД в Финляндии весной 1938 года. (27)

Вяйне Таннер, будущий министр иностранных дел Финляндии, несмотря на то, что отлично знал об истинной деятельности Рыбкина, находил его «достаточно живым и в какой-то мере приятным человеком. С ним легко можно было обсуждать самые деликатные вопросы, словно он был человеком, которому, в отличие от многих его коллег по профессии, не надо было особенно следить за тем, что можно говорить.» Высокая блондинка, Зоя Рыбкина также пользовалась успехом в обществе. По мнению Таннера, это была «красивая женщина, первая молодость которой уже прошла». (28) После войны она возглавила отдел Германии и Австрии в реорганизованном ИНО. (29) Открытая и доверительная манера общения Рыбкина со своими финскими знакомыми была обманчивой. В НКВД его знали как яростного приверженца сталинизма, человека, который четко осознавал, что его еврейское происхождение требовало от него избегать малейших проявлений неортодоксальности и следовать принципу «угадать, угодить, уцелеть». (30)

В 1938 году Рыбкин получил инструкции наряду с секретной дипломатией заняться и сбором разведывательной информации. Не встретившее сопротивления вторжение Гитлера в Австрию, начавшееся 12 марта, и немедленное включение ее в Третий рейх породило в Кремле опасение, что следующим шагом фюрера станет попытка заполучить плацдарм в Финляндии. Эти опасения были подогреты празднованием 12 апреля двадцатой годовщины освобождения Хельсинки, не без помощи Германии, от советского режима. Делегация, возглавляемая графом Рюдигером фон дер Гольцем, который командовал немецкими войсками в 1918 году, приняла заметное участие в церемониях по этому поводу. (31) Двумя днями позже Рыбкин встретился с министром иностранных дел Финляндии Рудольфом Холсти. Во время своего недавнего визита в Москву, Рыбкин, по его словам, «получил чрезвычайно широкие полномочия» для начала обсуждения советско-финских отношений, которые должны держаться в секрете даже от советского посла. Кремль, говорил Рыбкин Холсти, был «абсолютно убежден», что Германия планировала высадить армию в Финляндии для последующего вторжения в Россию. Москва также располагает сведениями о существовании заговора с целью фашистского переворота в Финляндии. Если немецкие войска вторгнутся в Финляндию, со стороны Красной Армии последуют ответные действия, а это приведет к войне на территории Финляндии. Если же Финляндия будет готова противостоять германской интервенции, Россия бы предоставила оружие и военную помощь и взяла обязательство вывести свои войска по окончании войны.

И все же Рыбкину в течение нескольких месяцев так и не удалось достичь прогресса в подготовке соглашения. В июне и июле он провел две встречи с премьер-министром А. К. Каяндером. Рыбкин снова настаивал, что только он имеет полномочия на проведение переговоров: советский посол, добавлял он презрительно, «и в самом деле много беседовал с разными людьми, но все, что он говорил, не имеет никакого значения.» Каяндер, как и Холсти, не слишком обрадовался перспективе потери Финляндией нейтралитета ради военного альянса с Советским Союзом. В декабре 1938 года переговоры были перенесены в Москву. К удивлению финской делегации, они были приняты не Литвиновым, наркомом иностранных дел, а Анастасом Микояном, наркомом внешней торговли. Как им сказали, Литвинов ничего не знал об этой встрече (хотя позднее он был введен в переговоры). Финны продолжали сопротивляться давлению советской стороны, настаивавшей на военном соглашении, финская сторона также не соглашалась отдать в аренду Советскому Союзу стратегические острова в Финском заливе. Переговоры истощились в марте 1939 года, почти через год после первых секретных предложений Рыбкина, сделанных Холсти. (32) Однако к тому времени советская дипломатия уже была посреди бурлящего моря перемен.

Мюнхенская конференция в сентябре 1938 года оставила от политики коллективной безопасности одни руины. Россия не была приглашена на конференцию, и англо-французское давление принудило чехов отдать Судетскую область Германии. Лишившись тем самым сколько-нибудь эффективной защиты, Чехословакия не смогла долго оказывать сопротивление, когда полгода спустя Гитлер занял Прагу. Сталин, Берия и, почти наверняка, Политбюро в целом считали Мюнхенские соглашения составной частью заговора западных держав, направленного на то, чтобы заставить Гитлера повернуть на Восток и, оставив в покое Великобританию и Францию, сконцентрироваться на агрессии против Советского Союза. Эта «заговорщическая» теория стала впоследствии одним из постулатов ортодоксальной советской исторической науки. Даже в конце 1980-х годов советские историки по-прежнему полагали, что «ведущие западные державы не только дали волю фашистской агрессии, но и попытались самым явным образом направить ее против Советского Союза». (33) На самом деле, хотя недостатка в государственных деятелях Запада, которых бы вполне устроило столкновение двух диктаторов, не было, не существовало никакого англо-французского заговора с целью подталкивания Германии к нападению на Советский Союз.

Сталин был склонен верить в англо-французский заговор не только в силу своей личной склонности к теории «заговоров», но и в силу получаемой им разведывательной информации. Большая часть легальных резидентов и нелегалов была уничтожена или, как в редких случаях с Орловым и Кривицким, перешла на другую сторону. Некоторые резидентуры НКВД, например, в Лондоне, а также те, кому перебежать не удалось, искали спасения в раболепной формуле «угадать, угодить, уцелеть». От ИНО все сильнее требовали предоставлять разведывательную информацию, которая бы поддерживала теорию «тайных замыслов», в которую верило советское руководство. Те же, кто не мог обеспечить доказательства англо-французских попыток спровоцировать войну между Россией и Германией, рисковали вызвать подозрения в сговоре с империалистами. Новое поколение аппаратчиков, которое пришло на смену репрессированным глобально мыслящим агентам ИНО, в большинстве случаев не имело достаточного опыта поведения в совершенно другом мире и старалось сделать себе карьеру, демонстрируя способность обнаруживать и ликвидировать воображаемые контрреволюционные заговоры.

После смерти Абрама Слуцкого (возможно, он был и отравлен) в феврале 1938 года его заместитель Михаил Шпигельглас стал исполняющим обязанности руководителя ИНО. Сам Шпигельглас руководил тайными операциями за линией окопов республиканской армии в Испании и организовал убийство в Швейцарии одного из перебежчиков, Игнатия Райсса. Позднее еще один перебежчик, Владимир Петров, вспоминал Шпигельгласа как человека жестокого, но в то же время «корректного, вежливого, делового, обладающего гибким умом и ловкими движениями». Как и Слуцкий, Шпигельглас был евреем. Через несколько месяцев его тоже ликвидировали. (34) Когда Берия прибыл в Москву в июле 1938 года в качестве будущего преемника Ежова, он привез с собой своего грузинского «оруженосца», Владимира Георгиевича Деканозова, который и стал новым главой ИНО. (35) Ростом чуть выше метра пятидесяти, с маленьким птичьим носом и несколькими прядями черных волос на голове, прикрывавшими заметную лысину, Деканозов был невзрачным на вид. Но многочисленные смертные приговоры, которые он направо и налево раздавал на Кавказе в начале 1920-х годов, заслужили ему репутацию «бакинского вешателя», которая впоследствии была усилена его кровожадными действиями во время «Великого Террора» в качестве заместителя председателя Совета Народных Комиссаров Грузии. (36) Деканозов не обладал опытом в международных делах и был первым руководителем ИНО, который ни разу не был за пределами Советского Союза. Однако он сыграл гораздо более значительную роль в советской внешней политике, чем кто-либо из его более опытных предшественников. За два года он вырос до заместителя наркома иностранных дел, а затем стал послом в Берлине.

Поток разведывательной информации от Деканозова к Берии и Сталину после Мюнхена может быть оценен, исходя из мифической версии переговоров британского премьера Невилла Чемберлена в Риме в январе 1939 года, которой склонна была верить Москва. Литвинов говорил польскому послу, что «он получил информацию из надежного источника о том, что якобы Чемберлен в ходе своих бесед пытался затронуть „украинский вопрос“, что позволяло думать, будто Великобритания не станет рассматривать в неблагоприятном свете устремления Германии в этом направлении.» Москва была так убеждена в этом дополнительном свидетельстве попыток Великобритании подтолкнуть Гитлера к" нападению на Россию, что один из заместителей Литвинова и три месяца спустя в беседе с послом Италии продолжал клеймить мифический заговор Чемберлена. (37)

Как раз когда данным внешней разведки НКВД можно было меньше всего доверять, ее влияние на формирование советской внешней политики было огромным. Каналы НКВД использовались для подготовки секретных переговоров с Финляндией в 1938 году и с Германией в 1939 году. Чистка дипломатов, якобы заклеймивших себя контрреволюционными или прозападными симпатиями, проводилась НКВД в течение всего 1938 года и продолжилась в 1939 году. Один из дипломатов, переживших это время, позднее вспоминал: «Зачастую случалось, что, договорившись встретиться с кем-то из коллег для обсуждения некоторых вопросов, на другой день обнаруживаешь, что он больше не работает в Наркоминделе – он уже арестован.» Самые сильные подозрения у Берии и Сталина вызывали дипломаты, обладавшие наибольшим опытом и пониманием Запада. Аресты затронули и руководство Наркоминдела. Бывший заместитель наркома иностранных дел Н. Н. Крестинский оказался одним из «врагов народа», которого приговорили к расстрелу на процессе так называемого «право-троцкистского блока», открывшегося в феврале 1938 года. Напряжение, с которым работал один из заместителей наркома иностранных дел, Борис Спиридонович Стомоняков, было столь велико, что коллеги часто видели Стомонякова с обернутым вокруг головы мокрым полотенцем, чтобы снять постоянно мучившие его головные боли. В конце рабочего дня он долго стоял под холодным душем. Но, как и Крестинский, он был расстрелян. (38)

Дни и самого Литвинова в качестве наркома иностранных дел были сочтены после Мюнхена и дискредитации политики коллективной безопасности. Молотов позднее говорил, что «были близорукие люди и в нашей стране, которые, поддавшись вульгарным антифашистским эмоциям, забыли о провокационной работе наших (западных) союзников.» Прежде всего он подразумевал Литвинова, который, как он предполагал, увлекшись химерой коллективной безопасности, сыграл на руку британским и французским «правящим кругам», которые тайно пытались подтолкнуть Гитлера к нападению на Советский Союз. (39) В апреле 1939 года Литвинов сделал последнюю попытку воплотить систему коллективной безопасности в реальность, предложив начать переговоры с Великобританией и Францией для заключения пакта о взаимопомощи против «агрессии в Европе». В тот же самый день, однако, советский посол в Берлине позвонил во внешнеполитическое ведомство Германии и предложил начать переговоры об улучшении советско-германских отношений. Представляется, что переговоры, которые впоследствии привели к заключению нацистско-советского пакта, направлялись скорее по каналам НКВД, а не дипломатии. (40) Литвинов, будучи евреем по национальности и проповедником системы коллективной безопасности, был очевидным препятствием на пути переговоров с Германией. 4 мая было объявлено, что Молотов заменил Литвинова на посту наркома иностранных дел. Вскоре после этой перемены заместителями наркома иностранных дел были назначены Деканозов и Лозовский, бывший руководитель Профинтерна. Хотя Литвинов, в отличие от своих бывших заместителей, пережил чистки, для искоренения оставшихся «литвиновцев» внутри комиссариата под началом Молотова была создана группа «лучших из лучших», в которой первые скрипки играли Берия и Деканозов. Молотов и Берия носили обычные костюмы, а Деканозов появлялся в форме НКВД. Один за другим сотрудники комиссариата представали перед этим «триумвиратом», пытаясь доказать, иногда безуспешно, что они никак не связаны с врагами народа. (41)

В течение нескольких месяцев Молотов проводил параллельные переговоры по поводу заключения пактов – открыто с Великобританией и Францией, и, после несколько сдержанного начала, с Германией, но уже тайно. Начало англо-франко-советских переговоров не встретили большого энтузиазма ни в Советском Союзе, ни в Великобритании. Чемберлен отмечал в частной переписке: «У меня есть серьезные подозрения относительно истинных целей Советского Союза и глубокие сомнения по поводу его военного потенциала, даже если он честно желает и стремится помочь.» (42) Вероятно, Сталин рассматривал переговоры с Великобританией и Францией в основном как средство оказания давления на Германию, чтобы заставить ее подписать договор, или, в качестве альтернативы, как самое удачное решение в случае, если заключение пакта с нацистской Германией окажется невозможным. Только французская сторона проявила понимание необходимости срочного заключения подобного договора, справедливо опасаясь, что, в случае провала англо-французских переговоров, Сталин пойдет на сделку с Гитлером. (43)

НКВД разрабатывало самые изощренные «активные действия», пытаясь склонить Германию к подписанию договора. Через несколько дней после того, как 14 апреля советский посол передал предложения Министерству иностранных дел Германии, германское посольство в Лондоне получило и передало в Берлин содержание первой из серии британских дипломатических телеграмм, в которой содержался отчет о ходе переговоров с Советским Союзом. В перехваченных телеграммах, однако, имелись необъяснимые провалы и искажения. Например, указывалось, что представители Великобритании и Франции на переговорах предложили более выгодные условия и добились большего успеха, чем было на самом деле. Наименее вероятным источником информации была германская разведка. Специалисты Германии не смогли расшифровать коды британской дипломатической почты и уж наверняка не имели своего агента в Форин Оффис, который имел бы доступ к таким телеграммам. (44) По мнению профессора Дональда Камерона Уотта, только предположение, что источником такой информации был НКВД, может быть единственной удовлетворительной гипотезой, объясняющей неожиданный и выборочный доступ германского посольства к британской диппочте в апреле 1939 года, и столь внезапное прекращение получения информации за неделю до заключения нацистско-советского пакта, а также опущения и искажения в перехваченных телеграммах. Фон дер Шуленбург, германский посол в Москве, тоже был снабжен подобной информацией, имеющей целью ускорить переговоры по двустороннему пакту.

Фальсифицированные телеграммы, подкинутые НКВД в германское посольство в Лондоне, появились из одного или сразу из двух источников. Первым источником мог быть капитан Дж. Г. Кинг, шифровальщик департамента связи Форин Оффиса. Дж. Г. Кинг контролировался Теодором Маем до самого своего отзыва в 1937 году. Кинга, возможно, хотя необязательно, снова задействовали после восстановления присутствия НКВД в Лондоне зимой 1938-1939 гг. Вторым источником расшифрованной британской дипломатической почты могло быть отделение электронной разведки НКВД, деятельности которого сильно помогали Кинг, Маклин и Кэрнкросс. Разведывательная информация из одного или из обоих источников, которая внедрялась НКВД в германское посольство в Лондоне, справедливо была названа «ярчайшим примером в высшей степени убедительной дезинформации». (45) Но все это оказалось ненужным. Выгоды пакта со Сталиным для Гитлера, когда он готовился к захвату Польши, были столь весомы, что он просто не нуждался в тайном подстегивании со стороны НКВД. Пакт о ненападении между Германией и СССР был подписан 23 августа. Секретный протокол предусматривал, что в случае «территориального и политического пересмотра», Советский Союз обретет контроль над Восточной Польшей, Литвой, Эстонией, Латвией, Финляндией и Бессарабией (в Румынии). Подписание этого пакта застало врасплох и Форин Оффис, и большую часть остального мира.

Оба диктатора крайне обрадовались заключению пакта. После его подписания Сталин предложил тост за Гитлера. «Я знаю, – сказал Сталин, – как сильно немецкий народ любит своего фюрера. Я хочу выпить за его здоровье, он этого заслуживает.» Затем Молотов поднял тост за Риббентропа, а тот поднял бокал за Советское правительство. В конце церемонии Сталин сказал Риббентропу: «Советское правительство воспринимает новый пакт очень серьезно. Я могу гарантировать, под свое честное слово, что Советский Союз не предаст своего партнера.» Гитлер как раз обедал, когда ему сообщили о подписании пакта. Гитлер вскочил из-за стола и воскликнул: «Мы победили!» Теперь Польша была в его власти. (46)

1 сентября, ровно через неделю после подписания пакта о ненападении между Германией и СССР, немецкая армия численностью в полтора миллиона пересекла польскую границу. 17 сентября, когда поляки храбро, но уже безнадежно сопротивлялись вермахту, Советский Союз ввел свои войска в восточную часть страны, чтобы потребовать свой кусок польского пирога. При встрече частей двух армий новые союзники братались, поднимали тосты друг за друга, а в некоторых местах были проведены совместные военные парады. (47) Прибалтийские государства милостиво получили еще девять месяцев ограниченной независимости. Однако все они были вынуждены согласиться на размещение советских военных баз. Сталин успокаивал эстонскую делегацию после того, как она уступила его требованиям: «Я могу сказать, что эстонское правительство поступило мудро... Ведь то, что произошло с Польшей, могло произойти и с вами.» (48)

На оккупированных Красной Армией польских территориях НКВД быстро организовало плебисциты, во время которых население якобы высказывалось за объединение с Советским Союзом. Никита Хрущев, первый секретарь ЦК Компартии Украины, в состав которой в качестве «Западной Украины» вошли юго-восточные земли Польши, позднее вспоминал (очевидно, без всякой намеренной иронии) о замечательном театральном успехе, достигнутом НКВД:

"На съезд во Львове были избраны делегации... Съезд продолжался несколько дней в обстановке огромного воодушевления и политического энтузиазма. Я не услышал ни одной речи, в которой бы выражалось хоть малейшее сомнение в необходимости установления Советской власти. Один за другим выступающие с радостным волнением говорили, что самой сокровенной их мечтой было войти в состав Украинской Советской Республики. Для меня было отрадно видеть, что рабочий класс, крестьянство и трудовая интеллигенция начали понимать марксистко-ленинское учение...

Однако продолжались и аресты. Мы считали, что эти аресты служили укреплению Советского государства и освобождали путь к построению социализма на принципах марксизма-ленинизма..." (49)

Пока гестапо преследовало «расовых врагов» на оккупированной Германией территории Польши, НКВД принялось за «классовых врагов». Постановления НКВД в 1940 году перечисляли четырнадцать категорий населения, подлежащих депортации. Интересно, что в первую категорию входили троцкисты и другие еретики марксизма. В списки также включались все те, кто когда-либо ездил за границу или имел «контакты с представителями иностранных государств». Эта категория охватывала настолько широкие слои населения, что в нее входили даже эсперантисты и филателисты. Все же большинство депортированных составляли представители верхних слоев общества и члены их семей: политики, гражданские служащие, офицеры армии и полиции, адвокаты, землевладельцы, бизнесмены, владельцы отелей и ресторанов, священники и «активные прихожане». Как СС и гестапо, НКВД было задействовано, как позднее говорил генерал Владислав Андерс, для «обезглавливания общества», то есть для уничтожения любых потенциальных лидеров, которые могли организовать сопротивление советскому режиму. НКВД и в самом деле сотрудничало с СС и гестапо, обменяв немецких коммунистов из советских лагерей на русских эмигрантов и украинцев, проживавших в Германии. (50) Маргарет Бубер-Нойманн была среди группы немецких коммунистов, выданных СС на мосту через реку Буг в городе Брест-Литовск. Отдав друг другу честь, офицеры СС и НКВД встретились как старые друзья:

«Когда мы уже прошли половину моста, я оглянулась назад. Представители НКВД все еще стояли группой и смотрели нам вслед. Позади них лежала Советская Россия. С горечью я вспомнила коммунистическое заклинание: родина тружеников, бульвар свободы, царство гонимых...» (51)

В целом около полутора миллионов «классовых врагов» Польши были перевезены за несколько тысяч миль огромными этапами, на грузовиках для перевозки скота, в пустынные местности Казахстана и Сибири. К моменту амнистии, объявленной после вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года, половина интернированных умерла. Примерно 15 тысяч польских офицеров были расстреляны недалеко от границы с Польшей. (52) В своей последней записи в дневнике один из офицеров, майор Сольский, рассказывал, как он под охраной НКВД попал 9 апреля 1940 года в Катынский лес недалеко от Смоленска:

«Нас доставили в небольшой перелесок, и все было похоже на своеобразный пикник. У нас забрали обручальные кольца и часы, которые показывали половину седьмого утра. Отобрали также ремни и ножи. Что с нами будет?»

Через три года подразделение немецкой армии обнаружило тело Сельского, в кармане мундира которого находился этот дневник, и еще около четырех тысяч офицеров в братских могилах в Катынском лесу. У большинства расстрелянных были связаны сзади руки, и у каждого пулевое отверстие в затылке. (53) Среди жертв НКВД были даже некоторые из польских коммунистов, которые выжили в период репрессий в Москве. В 1940 году будущий польский лидер Владислав Гомулка перебежал из советской в германскую зону. (54)

За германо-советским разделом Польши последовал мягкий переход к новому давлению на Финляндию. Рыбкин, резидент НКВД в Хельсинки, сообщал Сталину только те сведения, которые тот хотел слышать, а именно, что в случае войны финны сдадутся так же быстро, как и поляки, и что рабочий класс Финляндии поддержит новый коммунистический режим. (55) В середине октября 1939 года финская делегация, не знавшая о секретном протоколе между Германией и СССР, по которому Финляндия попадала в сферу влияния Советского Союза, была вызвана в Кремль и проинформирована самим Сталиным о том, что Советский Союз требует уступить ему островные и береговые военные базы, а также полосу территории к северу от Ленинграда в обмен на ненужный кусок Советской Карелии. «Мы, гражданские люди, кажется, не смогли добиться прогресса, – сказал Молотов финским представителям после двухнедельных переговоров. – Теперь настала очередь говорить солдатам.» В течение лета было разработано два плана нападения на Финляндию. Генерал Мерецков, командующий Ленинградским военным округом, считал, что захват Финляндии займет всего три недели. Маршал Шапошников, начальник Генерального Штаба, полагал, что для операции понадобится несколько месяцев. Сталин предпочел план Мерецкова. (56) Хрущев позднее вспоминал о встрече со Сталиным, Молотовым и Отто Куусиненом, Генеральным секретарем Коминтерна, а также с одним из советников Сталина по внешней политике:

"Когда я вошел в квартиру, Сталин говорил: «Давайте начнем сегодня... Мы лишь чуть повысим голос, и финнам останется только подчиниться. Если они станут упорствовать, мы произведем только один выстрел, и финны сразу поднимут руки и сдадутся». (57)

Советским войскам, перешедшим финскую границу 30 ноября и начавшим «зимнюю войну», говорили, что угнетенные трудящиеся Финляндии ждут их с открытыми объятиями. (58) Бомбардировщики Красной Армии сбрасывали листовки над Хельсинки с призывами к рабочим объединиться с Красной Армией и сбросить капиталистических эксплуататоров. (59) В Териоки, первом финском городе, «освобожденном» Красной Армией, было организовано марионеточное «Демократическое правительство Финляндии», возглавляемое Куусиненом, которое, по его собственному заявлению, «пользовалось полной поддержкой народа». 2 декабря это правительство подписало договор с Советским Союзом, по которому оно уступало все территории, которых СССР добивался ранее от правительства Каяндера, и заявляло, что «героическая борьба финского народа и усилия Красной Армии Советского Союза должны ликвидировать истинный источник военной инфекции, которое прежнее плутократическое правительство Финляндии создало на границе с Советским Союзом ради выгоды империалистических держав». (60)

В засекреченной истории Первого главного управления утверждается, что чрезмерно ложный оптимизм, с которым началась «зимняя война», был вызван донесениями просоветских агентов Рыбкина, которые представляли узкие круги финского общественного мнения. Их сообщения, лично пересланные в Москву подобострастным Рыбкиным, придали Сталину уверенности в собственных предположениях. (61) В начале войны донесения, которым Москва доверяла, утверждали, что финское правительство «оставило Хельсинки и выехало в неизвестном направлении». (62) Война, однако, развивалась отнюдь не по разработанному плану. Финская армия, едва насчитывавшая двести тысяч солдат и офицеров, одолела миллионную Советскую Армию, оснащенную тяжелой бронетанковой техникой и обеспеченную поддержкой с воздуха. Одетые в белые маскхалаты, финские лыжники появлялись из лесов и, расчленяя длинные колонны советских войск, уничтожали их по частям. Как свидетельствовал Хрущев, Сталин накричал на наркома обороны маршала Ворошилова, обвинив того в поражении. Ворошилов, тоже на повышенных тонах, оправдывался: «Вы сами должны винить себя во всем! Это вы уничтожили старую гвардию в армии, это вы расстреляли лучших военачальников!» В пылу ссоры разгневанный маршал опрокинул большое блюдо с жареным поросенком. (63)

Для укрепления решимости Красной Армии части НКВД располагались за линией передовой, имея приказ открывать огонь по войсковым подразделениям, если те попытаются отступить. (64) В конце концов финское сопротивление было сломлено явным численным преимуществом Красной Армии в живой силе и технике. По мирному договору, заключенному в марте 1940 года, Финляндия была вынуждена отдать Карельский перешеек к северу от Ленинграда, территорию, на которой проживала одна десятая населения страны. Однако марионеточное правительство Куусинена исчезло в мусорной корзине истории.

Советская неудача в «зимней войне» резко контрастировала с быстротой немецкого захвата Норвегии в апреле 1940 года, а также с еще более успешным блицкригом в мае и июне, когда Франция и Нидерланды были покорены всего за шесть недель. Молотов пригласил Шуленбурга, посла Германии, в Кремль, чтобы передать «самые теплые поздравления Советского правительства по поводу великолепного успеха немецкого вермахта». (65) Советский Союз привнес небольшой, но существенный вклад в победу Гитлера: «Танки Гудериана прорвались к морю у Абвиля на советском топливе, немецкие бомбы, которые сровняли с землей Роттердам, были начинены советским пироксилином, а оболочки пуль, которые поражали британских солдат, отступавших к шлюпкам у Дюнкерка, были отлиты из советского медно-никелевого сплава». (66)

Как раз, когда войска Гитлера победным маршем шли по Нидерландам, газета «Известия» писала: «Последние военные действия еще раз подтвердили, что нейтралитет малых государств, у которых нет силы, чтобы его сохранить, – чистая фантазия. Таким образом, есть очень мало шансов для небольших стран выжить и остаться независимыми.» (67) Стало ясно, что дни государств Прибалтики были сочтены. В ночь с 15 на 16 июня Деканозов вызвал к себе в кабинет на Лубянке несколько ответственных лиц, включая своего коллегу, заместителя наркома иностранных дел Андрея Вышинского, который прославился в качестве прокурора на показательных судах. Деканозов сказал собравшимся, что они выбраны для «заданий» в государствах Балтии. «По решению Политбюро и по предложению товарища Сталина, теперь надо решить проблему безопасности вдоль нашей северо-западной границы.» Деканозов заявил, а, может быть, даже верил, что правительства прибалтийских государств вступили в сговор с «биржами Парижа и Лондона». Молотов выдвинул подобную идею в разговоре с Шуленбургом, хотя и не упомянул непосредственно биржи. Деканозов сказал на том ночном совещании, что он сам будет руководить ходом операций в Литве. Вышинский должен был отправиться в Латвию, а Жданов в Эстонию. Если рабочие потребуют изменения буржуазных режимов этих государств в советские социалистические республики, «товарищ Сталин сказал, что он не станет возражать против такого решения.» (68) Некоторое представление о работе этих трех групп дает «предварительный, до начала ликвидации» план, разработанный Деканозовым для Литвы. План датирован 7 июля 1940 года и был впоследствии захвачен немецкими войсками. Этот план предусматривал активное устранение влияния партий, враждебных государству: националистов, вольдемаристов, популистов, христианских демократов, молодых литовцев, троцкистов, социал-демократов, национальных гвардейцев и других. Акция должна была проводиться одновременно по всей Литве в ночь с 11 на 12 июля 1940 года.

Выборы в середине июля 1940 года, направляемые НКВД, показали низкую активность населения, но коммунисты в результате получили удовлетворительное для них количество голосов: 99, 2 процента в Литве, 97, 8 процента в Латвии и 92, 8 процента в Эстонии. 21 июля вновь избранные органы власти попросили союза с, СССР. Эта просьба была удовлетворена Верховным Советом уже 3 августа.

При помощи тысяч своих информаторов НКВД продолжил аресты неиссякаемого потока «врагов народа». Только в одну ночь с 14 на 15 июня 1941 года, за неделю до вторжения немецких войск в Советский Союз, около 60 тысяч эстонцев, 34 тысячи латышей и 38 тысяч литовцев были посажены на грузовики, и для них начался путь в несколько тысяч километров в советские концентрационные лагеря. К началу немецко-фашистской агрессии около 4 процентов эстонцев и 2 процентов латышей и литовцев были депортированы в отдаленные лагеря в Сибири и Казахстане. (69)

12 ноября 1940 года Молотов, Деканозов и заместитель Берии Всеволод Николаевич Меркулов прибыли в Берлин на переговоры по сферам интересов СССР и Германии. Хотя опыт Деканозова в международных делах был ограничен его покорением Литвы, из всех троих он был самым опытным «путешественником». И для Молотова, и для Меркулова это была первая поездка за границу. Еще в ходе переговоров, 20 ноября, Сталин объявил о назначении Деканозова послом в Германии. (70) 18 декабря Гитлер подписал ставшую печально известной директиву за номером 21, «План Барбаросса», которая приказывала завершить к 15 мая 1941 года подготовку к молниеносному разгрому Советской России. На следующий день фюрер впервые принял Деканозова. (71) Гитлер был радушен, и тем не менее тщедушного Деканозова сопровождали двое здоровенных охранников, которых специально выбрали, чтобы подчеркнуть физическую незначительность советского посла. (72) Как первый из бывших руководителей И НО, которого назначили послом, Деканозов, теоретически, был как раз нужным человеком в нужном месте в то время, когда Советский Союз более всего нуждался в хорошей разведывательной информации из Германии. Но Деканозов не был Трилиссером или Артузовым, ни даже Слуцким. Его раболепский сталинизм, мнительные опасения «заговоров» и незнание международной обстановки логично сделали из него соучастника самого сокрушительного поражения советской разведки.

На протяжении семи месяцев пребывания в качестве посла в Берлине, Деканозов, как и Сталин, был более озабочен воображаемыми британскими заговорами, чем реальными замыслами Германии. Советско-германские отношения не вызывали у него никаких серьезных опасений. Советская нефть по-прежнему текла в западном направлении, подпитывая немецкую военную машину; немецкое вооружение и техника проделывали путь в обратном направлении, на Восток. В январе 1941 года СССР откупил у Германии польский район Сувалки за семь с половиной миллионов долларов золотом. (73) В начале 1941 года Гитлер послал Сталину личное письмо, в котором отмечал, что так как центральные и западные районы Германии «подвергаются сильным бомбардировкам английской авиации и хорошо контролируются англичанами с воздуха», он вынужден передислоцировать большие контингента войск на Восток (правда, Гитлер «забыл» упомянуть, что все это было частью «Плана Барбаросса»). (74)

Главной областью некоторой напряженности между Советским Союзом и Германией были Балканы, где продвижение войск Германии повлекло за собой несколько официальных протестов с советской стороны. 6 апреля был подписан расплывчатый югославо-советский договор. Хотя этот договор не обязывал Советский Союз оказывать военную помощь Югославии, договор получил много хвалебных эпитетов в советской прессе того времени. На следующий день Германия предприняла стремительное наступление, которое заставило югославов просить мира уже через несколько дней. Хотя Советский Союз выразил протест по этому поводу, Сталин решил не поднимать много шума. В апреле 1941 года советские поставки сырья в Германию достигли своего максимума за все время со дня подписания пакта о ненападении: 208. 000 тонн зерна, 50. 000 тонн горючего, 8. 300 тонн хлопка, 8. 340 тонн металла. СССР также перевез по Транссибирской железной дороге 4. 000 тонн каучука, закупленного Германией на Востоке. На церемонии проводов японской делегации в середине апреля Сталин был крайне любезен с Шуленбургом и другими немецкими представителями и, хлопнув по спине озадаченного помощника военного атташе, сказал ему: «Мы будем очень хорошими друзьями!» На первомайском параде в Москве Сталин разрешил Деканозову занять почетное место рядом с собой на трибуне Мавзолея Ленина на Красной площади. (75)

Крайне озабоченный тем, чтобы избежать «провокаций», которые могли бы вызвать враждебность Гитлера и поставить под угрозу пакт о ненападении, Сталин ввел ограничения на разведывательную деятельность в Германии, не существовавшие ни для какой другой страны. (76) Одним из приоритетных направлений работы, определенных Сталиным для берлинских резидентур как НКВД, так и ГРУ, было раскрытие секрета успеха Гитлера: «Что позволило успешно работать нацистской партии, как она сумела подмять под себя большую часть Европы.» Исмаил Ахмедов, офицер ГРУ, посланный в Берлин весной 1941 года, был проинструктирован своим начальником, что Сталин «был особенно... заинтересован в источнике силы Гитлера» и что он должен «предоставлять неприукрашенные, объективные донесения» по этому вопросу – редкое требование в эпоху принципа «угадать, угодить, уцелеть», а также индикатор глубокого интереса Сталина. Еще одним приоритетом в работе НКВД в Берлине было наблюдение за деятельностью ГРУ. Резидент НКВД Амаяк Захарович Кобулов получал наслаждение, разнося в пух и прах в присутствии всех сотрудников «легенды» сотрудников ГРУ. Ахмедов, которому пришлось пережить один из таких разносов, заключал, возможно, правильно, что Кобулов «просто хотел увидеть, сделаю ли я какую-нибудь ошибку, которая может быть использована против меня позднее». (77) В помещении резидентуры НКВД имелась комната (обнаруженная, когда посольство выехало из своего здания после нападения Германии на СССР), специально оборудованная для допросов, пыток и уничтожения «врагов народа», раскрытых в посольстве и советской колонии. (78) Деканозов осуществлял общее руководство операциями и НКВД и ГРУ и вел себя в посольстве, как «местный царек». На собраниях сотрудников посольства, вспоминал Ахмедов, «он перечислял задачи, которые необходимо было выполнить, и дела, от которых надо держаться подальше, а затем безапелляционно всех распускал... Это представление имело единственной целью показать, кто в посольстве главный.» (79)

Шпионаж, направляемый из посольства в Берлине, держался на туго натянутом поводе. У НКВД, казалось, не было сколько-нибудь значимых агентов. Резидент ГРУ при советской торговой миссии Александр Эрдберг (настоящее имя которого, возможно, было Сергей Кудрявцев. Позднее он появлялся в таких удаленных друг от друга странах, как Канада и Камбоджа) (80), ограничился вербовкой нескольких тщательно отобранных участников коммунистического подполья, которых он уговорил создать свои собственные сети агентов, а также поддерживать контакты через посредника с Рудольфом фон Шелиха, германским дипломатом, который был завербован в Варшаве в 1937 году. Двумя самыми важными завербованными агентами были Арвид Харнак и Харро

Шульце-Бойзен. Харнак родился в 1901 году в семье известного историка и был племянником также известного философа. Харнак стал марксистом в середине 1920-х. Во время своего посещения Советского Союза в 1932 году Харнак встретился с Куусиненом и Пятницким и согласился сотрудничать с коминтерновским подпольем. В 1933 году он поступил на работу в Министерство экономики Германии и постепенно вырос до довольно значительного поста в «Оберрегирунгсрате». Его контакты с советской разведкой, однако, не были постоянными, пока в 1940 году его не завербовал Эрдберг. Его товарищ по коммунистическому подполью Рейнхольд Шенбрунн позднее говорил о Харнаке:

«Фанатичный, жесткий, упорный, удивительно энергичный и деловой, Харнак не был, однако, приятным человеком или рубахой-парнем. Всегда очень серьезный, он обладал небольшим чувством юмора, а мы, его коллеги, в его присутствии чувствовали себя несколько неловко. В нем было что-то пуританское, нечто узкое и доктринерское. Но он был крайне целеустремленным человеком». (81)

Шульце-Бойзен, еще один из ведущих агентов Эрдберга, был совершенно другим человеком. Леопольд Треппер, руководитель, действовавшей во время войны разведывательной группы «Красный оркестр», находил его «горячим и страстным человеком, в отличие от Арвида Харнака, который был холодным и задумчивым». (82) Родом из аристократической семьи, Шульце-Бойсен стал коммунистом в 1933 году в возрасте двадцати четырех лет. После прихода нацистов к власти его ненадолго арестовало гестапо, но семья использовала свое влияние для его освобождения. Семейное влияние также помогло ему сделать карьеру в качестве офицера разведки в руководимом Герингом Министерстве авиации. В докладе немецкой контрразведки отмечалось, что начало его «доказанной подрывной деятельности» относится к 1936 году, когда Шульце-Бойзен через посредника передал в советское посольство в Берлине секретные планы военных операций против республиканского правительства в Испании. Шульце-Бойзен, однако, окончательно стал агентом ГРУ в начале 1941 года, когда Харнак представил его Эрдбергу. (83)

Среди агентов, которых завербовал Шульце-Бойзен через своих знакомых в Министерстве авиации, были полковник люфтваффе Эрвин Герц, один из руководителей программ подготовки офицерского состава; Йоханн Грауденц с заводов «Мессершмитта»; Хорст Хайльманн, который в 1941 году в возрасте восемнадцати лет начал работать в шифровальном отделе высшего командования и имел доступ к системам связи абвера; и лейтенант люфтваффе Герберт Гольнов, который впоследствии стал начальником отдела по организации парашютных забросок агентов за линию фронта. В мае или июне 1941 года Эрдберг дал Харнаку и Шульце-Бойзену радиопередатчики для их групп агентов. Однако аппаратура не работала. После нападения Германии на Советский Союз, Харнак и Шульце-Бойзен были вынуждены посылать добытые сведения курьером в Бельгию и Скандинавию для последующей передачи в Москву. (84)

Однако агенты Харнака и Шульце-Бойзена не соблюдали правил шпионского ремесла. Многие агенты знали о деятельности друг друга и продолжали работать вместе в коммунистическом подполье. Ограничения Сталина на разведывательную работу в Германии делало невозможным поставить над каждым агентом по оператору и организовать относительно надежные разведывательные сети, полностью изолированные от политического сопротивления нацистскому режиму.

Помимо контроля над группами Харнака и Шульце-Бойзена, Эрдберг также поддерживал контакты с дипломатом Рудольфом фон Шелиха, который был переведен в августе 1939 года из посольства в Варшаве в Информационный отдел Министерства иностранных дел Германии. Присутствуя на ежедневных собраниях руководителей отделов министерства, фон Шелиха мог продолжать снабжать Москву в обоих направлениях развития германской внешней политики. Ильза Штёбе, любовнице Рудольфа Геррнштадта, которая завербовала фон Шелиха в Варшаве, удалось получить работу в пресс-службе министерства. Это позволило ей оправдывать свои встречи с представителем ТАСС в Берлине. В свою очередь, корреспондент ТАСС передавал сведения, полученные от фон Шелиха, в советское посольство, где, по всей вероятности, они попадали в руки Эрдберга. Причины, побудившие фон Шелиха к сотрудничеству, были чисто материального характера. В феврале 1941 года Штёбе передала ему 30 тысяч марок. Надо сказать, что Штёбе приходилось еще трудней, чем фон Шелиха, ведь она перенесла венерическое заболевание и ее здоровье постепенно ухудшалось. (85)

После поражения Франции и Нидерландов агенты Треппера начали добывать высококачественную информацию по передвижениям немецких войск. Треппер перевел свою штаб-квартиру в оккупированный нацистами Париж и организовал новое дело, чтобы обеспечить себе прикрытие в качестве бизнесмена. Треппер основал компании под названием «Симэкско» в Брюсселе и «Симэкс» в Париже. «Симэкс», контора которой находилась на Елисейских полях, широко сотрудничала с организацией «Тодт», которая проводила работы по строительству и укреплению объектов для вермахта. Именно через антинацистски настроенного инженера, работавшего в компании «Тодт», некоего Людвига Кайнца, Треппер весной 1941 года получил и переправил в штаб-квартиру ГРУ первый сигнал об «Операции Барбаросса». Москва получала все больше таких предостережений о подготовке Германии к нападению. (86)

Сталин чаще всего обсуждал эти предупреждения с одним из руководителей разведки, генерал-лейтенантом Филиппом Ивановичем Голиковым, который в июле 1940 года, в возрасте сорока лет, стал руководителем ГРУ (сменившего Четвертое Управление во время войны). Голиков был не тем человеком, который был нужен для такого дела. Его выбрали за политическую надежность и военные знания, которые он наглядно продемонстрировал при командовании 6-й армией во время оккупации Польши. Голиков, однако, не обладал опытом работы в военной разведке. Один из подчиненных Голикова, будущий перебежчик Исмаил Ахмедов, позднее писал о своем начальнике:

«Несмотря на все великолепие парадной формы генерал-лейтенанта РККА, он был не слишком видной фигурой. Он был маленького роста, не выше метра шестидесяти, тучный и совершенно лысый. Лицо у него было неприятно багрового цвета. Однако в его глазах сразу читалась суровая сила. Взгляд его небольших голубых со стальным оттенком глаз буквально пронизывал собеседника». (87)

Голиков указывал своим подчиненным развивать «взаимопонимание и сотрудничество» с НКВД: формула, которую сотрудники резидентур ГРУ расшифровывали как принятие превосходства более мощного НКВД. В сентябре 1940 года Голиков говорил на собрании руководителей шести операционных отделов ГРУ, что получил инструкции от Сталина и Маленкова и далее проводить чистки резидентур ГРУ. По его словам, «слишком многие чересчур долго сидели за границей, заведя многочисленные контакты среди иностранцев, и тем самым такие люди ставят под угрозу вопросы безопасности.» Исмаил Ахмедов, один из руководителей, которому поручили заняться проведением чисток, просмотрел свои картотеки в поисках возможных кандидатур:

«Иногда мне везло и я находил неудачников, которые и в самом деле совершили какие-нибудь проступки, что рано или поздно повлекло бы их удаление из системы. Однако в основном мне приходилось учитывать слишком тесные связи с Западом». (88)

После продолжительной беседы со Сталиным в декабре 1940 года Голиков созвал собрание всего руководящего состава. Его речь была примером догматичного, но убежденного сталинизма, а также показала его крайне поверхностное знание международной обстановки. Голиков охарактеризовал пакт о ненападении между СССР и Германией как «продукт диалектического гения товарища Сталина.» Перспектива нападения Германии, по его словам, была призрачной. Великобритания, как и Франция, будет вскоре повержена, а ее империя разделена между Германией и Японией. Соединенные Штаты, «сердце классического капитализма», затем начнет войну против Германии, чтобы попытаться спасти Британскую империю от полного развала. "Тем временем Советский

Союз будет терпеливо ждать, пока не придет момент сыграть свою будущую роль. Как только капиталисты обескровят и истощат друг друга, мы освободим весь мир." (89)

Хотя большая часть предостережений о разработке «Плана Барбаросса» проходила по разведывательным каналам ГРУ, копии таких донесений направлялись также и в НКВД, а с февраля 1941 года – во вновь созданный НКГБ. 3 февраля 1941 года отдел безопасности и разведки НКВД, бывшего ОГПУ, был выделен из него и превращен в НКГБ (Народный комиссариат государственной безопасности). Его руководителем стал еще один человек из грузинской мафии Берии, Всеволод Николаевич Меркулов. Проработав десять лет, с 1921 по 1931 год, последовательно в ВЧК, ГПУ и ОГПУ, Меркулов был затем переведен на семь лет «на партийную работу» в Грузии и стал первым заместителем Берии в декабре 1938 года. (90) Через догматический и жестокий сталинизм Меркулова проступали осколки идеалистического чекиста, который пожертвовал большинством своих идеалов в качестве платы за выживание во времена «Великого Террора». Как и Сталин, Меркулов был убежден, что «рано или поздно произойдет схватка между коммунистическим медведем и западным бульдогом... Наша здоровая, социально сильная, молодая идея, идея Ленина и Сталина, выйдет из этой схватки победителем!» (91) Однажды он сочинил сценарий фильма, отражавший сталинскую мораль, в котором герой и героиня, победившие пороки капитализма, едут на новой колхозной молотилке прямо в малиновый советский закат. Венгерский государственный деятель Николас Ньяради, которому пришлось вести переговоры с Меркуловым после войны, считал его «парадоксом: это был человек великой доброты и звериной жестокости, сохранявший абсолютную серьезность, будучи при этом довольно остроумным. Он обладал смирением Иова, но при этом в течение дня одну за другой выкуривал сорок-пятьдесят сигарет. Это был настолько внушительный человек, что советские послы в его присутствии стояли навытяжку. Меркулов всегда разный, когда он говорит, на его губах играет скромная улыбка. Меркулов (после войны) лично руководил с бессердечным упорством уничтожением почти двух миллионов эстонцев, литовцев и латышей. Но как бандит, который плачет при исполнении „Колыбельной“ Брамса, он был типично по-русски сентиментален к детям, и, когда между нами установились более тесные отношения, однажды показал мне со слезами на глазах фотографию своего сына, служившего в армии». (92)

Хотя Ньяради говорит о «гигантском интеллекте» Меркулова, в отношениях со Сталиным тот ни на минуту не забывал о правиле «угадать, угодить, уцелеть».

Внутри вновь образованного НКГБ ИНО получило более высокий статус «управления», в отличие от прежнего «отдела», и стало называться «Иностранное управление», или ИНУ. Молодой начальник ИНУ Павел Михайлович Фитин сменил на этом посту Деканозова, который с 1940 года был последним руководителем ИНО. Фитин был одним из самых способных среди двухсот имевших университетские дипломы молодых коммунистов, которых отобрал Центральный Комитет в конце 1938 года для замены ликвидированных сотрудников НКВД. (93) Соблюдая какие-то рамки даже в крайностях, Фитин был чуть менее раболепен, чем Меркулов, при решении вопросов, какого рода разведывательные анализы передавать наверх. Портрет Фитина, в отличие от трех его предшественников, руководителей ИНО Слуцкого, Шпигельгласа и Деканозова, и сегодня висит – в сопровождении панегирика его жизни – в Зале Славы Первого главного управления КГБ.

Фитин получал донесения от резидентур ГРУ и НКВД, но вплоть до самого вторжения Германии 22 июня 1941 года обладал меньшим влиянием, чем Голиков, начальник ГРУ. Однако ни Фитин, ни Голиков не могли оказывать такого влияния на оценку германской угрозы, как Сталин. Советский биограф Сталина Дмитрий Волкогонов заключал, что «до самого последнего момента Сталин полагался на собственную проницательность и силу пророчества». (95) Его вера в собственную проницательность привела к тому, что Сталин отбрасывал большинство донесений, которые не соответствовали его теории «заговоров».

Авторы тщательного исследования, опубликованного в 1973 году, пришли к выводу, что Москва получила в общей сложности восемьдесят четыре «предостережения» из разных источников о планах нападения Германии. Если бы подобное исследование было проведено в наши дни, то количество таких донесений вполне могло перевалить за сотню. Голиков после войны заявлял, что «советская военная разведка имела надежные и проверенные источники получения секретной информации по целому ряду стран, включая и саму Германию». (96) Перед самым нападением Германии на СССР 22 июня 1941 года, Голиков, тем не менее, не поверил большинству из таких источников. Он оценивал разведывательную информацию по двум категориям: донесения «из источников, заслуживающих доверия», и донесения «из сомнительных источников». Похоже, что Голиков отнес большую часть предупреждений о возможном нападении Германии без объявления войны ко второй категории. (97) Фитин был настроен менее скептически к поступающей информации. Он позднее говорил, что подготовил доклад о надежности источников, но Меркулов отказался подписать его и представить Сталину. «Там, в верхах, – сказал он Фитину, – они (т. е. Сталин) лучше знают, как оценивать их (разведывательные донесения).» (98)

21 марта 1941 года Голиков послал Сталину доклад о целой серии предупреждений из разведывательных источников о разрабатываемых Германией планах неожиданного нападения на Советский Союз. Однако он сопроводил свой доклад выводом, что такое нападение вряд ли состоится, пока Германия либо не разгромит Англию, либо не заключит с ней мир: «Слухи и документы, которые утверждают, что война против СССР неизбежна и начнется этой весной, должны расцениваться как дезинформация, которую распространяют англичане или даже разведывательные службы Германии.» (99) Маршал Жуков, который в то время был начальником Генштаба, впоследствии говорил, что доклады Голикова передавались только Сталину: «(Он) больше никому не докладывал, даже начальнику Генштаба и наркому обороны маршалу Тимошенко.» Может быть, это преувеличение, но ни Жуков, ни Тимошенко не имели доступа к большей части разведывательной информации, которая указывала на возможность немецкого нападения. Советские историки, как, например, Вячеслав Дашичев, обвиняли Голикова в том, что он составлял свои доклады, «чтобы угодить Сталину». (100) Однако, возможно, доклады Голикова были результатом не только его раболепства, но и убежденности, в частности, с которой он разделял веру Сталина в замышляемый англичанами заговор с целью рассорить его с Гитлером.

Подозрения Сталина относительно английского заговора усиливались попытками Черчилля предупредить его об истинных намерениях Гитлера. Из всех государственных деятелей Запада Сталин, наверное, менее всего доверял Уинстону Черчиллю. Сталин считал его гением зла, который во время Гражданской войны проповедовал антибольшевистский крестовый поход и затем стремился сорвать заключение англо-советского торгового соглашения. Черчилль организовал кампанию в британском кабинете за разрыв дипломатических отношений с Советским Союзом в 1927 году. Теперь он снова пришел к власти, и Сталин считал, что Черчилль наверняка вынашивал новый антисоветский заговор.

Возможно, самым серьезным предупреждением о действительных планах Германии относительно Советского Союза было письмо от Черчилля, датированое 25 июня 1940 года, лично переданное 1 июля Сталину новым послом Великобритании в СССР сэром Стэффордом Криппсом. Предупреждение Черчилля основывалось не столько на донесениях разведки, сколько на точной оценке будущей стратегии Гитлера. Однако Сталин рассматривал письмо как еще одно свидетельство заговора, но не германского, а британского, который имел целью спровоцировать войну между СССР и Германией. В соответствии с полученными от Сталина инструкциями Молотов передал германскому послу Шуленбургу ноту, в которой германская сторона была проинформирована о предупреждении Черчилля. Сталин информировал Гитлера и о других предостережениях, получаемых от Великобритании и США, очевидно, боясь, что если он не сделает этого, Гитлер может заподозрить его в сговоре с врагами фюрера. (101)

В сентябре 1940 года НКВД получило возможность узнавать о политике британского правительства изнутри, когда Джон Кэрнкросс стал личным секретарем лорда Хэнки, тогдашнего канцлера герцогства Ланкастер. (102) Среди общественных деятелей Великобритании лорд Хэнки обладал самым большим опытом работы в комитетах Кабинета министров и Уайтхолла. С 1912 по 1938 год он был секретарем Комитета имперской безопасности, а с 1916 по 1938 год – секретарем Кабинета и многих его комитетов. С началом войны в сентябре 1939 года, Хэнки становится министром без портфеля в «Военном кабинете» Чемберлена, а в сферу его обязанностей входили разведывательные службы, о работе которых Хэнки составил два обширных доклада. Когда Черчилль сменил на посту Чемберлена в мае 1940 года, Хэнки потерял пост в «Военном кабинете» (в который изначально входили пять человек), но сохранил ранг министра в качестве канцлера герцогства Ланкастер, продолжая. получать все документы Кабинета, председательствовать на заседаниях многих секретных комитетов и контролировать разведывательные службы. (103)

Через руки Кэрнкросса, как личного секретаря Хэнки, проходило так много правительственных документов, что передать даже малую их часть в НКВД он просто не мог. Однако Дмитрий Светанко, руководитель английского отдела Центра в конце 1970-х и начале 1980-х, говорил Гордиевскому, что Кэрнкросс передал «буквально тонны документов». (104) Одним из первых документов, попавших в НКВД от Кэрнкросса, была примерно треть полугодового отчета Хэнки под названием «Оценка возможности войны», датированного сентябрем 1940 года, в котором был сделан совершенно точный прогноз о том, что планы Германии по вторжению на Британские острова не увенчаются успехом и Гитлер сосредоточится на операциях немецких подлодок против британского флота.

Среди комитетов, в которых председательствовал Хэнки, особый интерес для НКВД представлял Комитет по науке, который состоял из самых известных ученых Великобритании. Эти ученые встретились в октябре 1940 года, чтобы координировать применение научных знаний в период войны. Кэрнкросс постоянно держал в поле зрения Хэнки, который по-прежнему имел доступ к самым секретным документам «Военного кабинета». Когда постановлениями нового «Военного кабинета» в июне 1941 года была ограничена передача дипломатических телеграмм Хэнки, Кэрнкросс вместе с ним пожаловались непосредственно в Форин Оффис. Ограничения были быстро сняты. (105)

Документы «Военного кабинета» и других источников, переданные Кэрнкроссом и другими советскими агентами, не убедили Сталина, что предупреждения Черчилля о планах Германии по нападению на СССР основаны на действительной опасности, а не на макиавеллиевском заговоре с целью рассорить Сталина с Гитлером. 3 апреля 1941 года Черчилль посылает Сталину новое срочное предостережение о подготовке Германией агрессии против Советского Союза на основе данных, полученных после расшифровки перехваченных немецких сообщений. Черчилль отметил, что данная «информация надежная и получена от заслуживающего доверия агента». Черчилль писал позднее, что посланное им предупреждение имело целью указать на его «особую значимость и привлечь внимание Сталина». Криппс, британский посол в Москве, справедливо опасался, что Сталин примет его за очередную провокацию. Черчилль был в ярости, когда узнал, что Криппс передал его письмо Сталину через Вышинского только 19 апреля. Опасения Криппса сбылись, и Сталин воспринял то послание именно как провокацию. Криппс потом жаловался: «Не только Сталин, но и Молотов всячески избегали встречи со мной, словно я был призраком смерти. Сталин... не хотел иметь ничего общего с Черчиллем и больше всего боялся, что в Германии узнают о его переписке с Черчиллем.» (106)

Сталин был склонен рассматривать все предупреждения о возможном нападении Германии, независимо от источника такой информации, как еще одно свидетельство заговоров, замышляемых Великобританией. 17 апреля резидент ГРУ в Праге отправил в Москву предостережение о том, что Германия собирается напасть на Советский Союз во второй половине июня. Его донесение основывалось на информации, полученной от высокопоставленного немецкого офицера в Чехословакии, служившего главным инженером заводов «Шкода». Этот источник уже заслужил полное доверие. Донесение было передано Сталину с указанием источника информации. Сталин вернул доклад с резкой резолюцией, начертанной поверх текста красным карандашом: «Английская провокация. Разобраться! Сталин.» (107)

Вера Сталина в замышляемый англичанами заговор с целью столкнуть его с Гитлером умело поддерживалась самой Германией. Чтобы ввести Сталина в заблуждение и скрыть подготовку к «Плану Барбаросса», немецкое верховное командование постоянно заявляло, что слухи о готовящемся нападении Германии на Советский Союз распространяются Великобританией, которая пытается «замутить воду в колодце». (108) Теория «заговора» получила дальнейшее подтверждение после загадочного полета в Шотландию сумасшедшего заместителя Гитлера, Рудольфа Гесса, состоявшегося 10 мая 1941 года. Считалось, что Гесс находился под сильным влиянием профессора геополитики Карла Хаусхофера, который на протяжении многих лет выступал за создание англо-германского альянса против Советского Союза. Находясь в полной растерянности от неожиданного и загадочного прибытия Гесса, британское правительство хранило сконфуженное молчание, тем самым только усилив подозрения Москвы в организации антисоветского заговора. Сталин «был убежден, что Англия подталкивала Германию к нападению на СССР и что в Лондоне проходили секретные переговоры на основе предложений Гесса». (109) На самом деле Гесс ничего не раскрыл относительно планов Германии по «Плану Барбаросса». Наоборот, он настаивал, что «не было никаких оснований для распространяемых слухов о том, Гитлер замышляет напасть на Россию без предупреждения». Гесс заявлял, что целью его миссии является заключение мира между Великобританией и Германией. Обе стороны пришли к правильному выводу о его умственном расстройстве. (110) Однако так не думал Сталин.

Хотя захватившая Сталина теория «заговора» вплоть до самого начала операции «Барбаросса» исходила из того, что такой заговор замышлялся англичанами, Сталин все сильнее начинал подозревать в организации заговора и Германию, хотя по-прежнему считал, что целью такого возможного заговора не является неожиданное нападение. Подозрения Сталина в отношении загадочного «немецкого заговора» усилились после знаменательного предупреждения, сделанного втайне послом Германии графом фон дер Шуленбургом. В начале июня Шуленбург пригласил Деканозова, который в то время ненадолго приехал в Москву, на завтрак в своей резиденции. На завтраке присутствовало всего несколько человек, включая Густава Хилгера, советника посольства, и В. Н. Павлова, переводчика Сталина и Молотова. Впоследствии Хилгер заявлял, что Шуленбург воспользовался этим завтраком, чтобы предупредить Деканозова о существующем плане неожиданного нападения Германии на Советский Союз. Советская историческая наука Брежневой эпохи (хотя таких взглядов придерживались далеко не все историки) отвергла эти утверждения как «фантастические изобретения». (111) Однако в 1988 году один из советских журналов опубликовал отчет об этом завтраке, который был составлен двадцать лет спустя ушедшим в отставку офицером КГБ Эрнстом Генри. Отчет был составлен на основе интервью с Павловым и подтверждал, что Шуленбург хотел предупредить Деканозова об истинных планах Гитлера. (112) В статье историка Георгия Куманева, опубликованной в газете «Правда» в 1989 году, приводилась дополнительная информация, полученная от Анастаса Микояна. Согласно Микояну, Шуленбург сказал Деканозову:

«Возможно, история дипломатии не знает ничего подобного, но я открою вам самый большой секрет нашей страны... Гитлер принял решение начать войну против Советского Союза 22 июня. Вы спросите меня, зачем я это делаю. Я был воспитан в традициях Бисмарка, который всегда был против войны с Россией».

Деканозов посчитал слова Шуленбурга провокацией, но, тем не менее, передал этот разговор Сталину, который в свою очередь сказал на заседании Политбюро: «Дезинформация распространяется уже на уровне послов!» (113) Эрнст Генри, возможно, был прав, придя к заключению, что «Сталин посчитал информацию посла Германии не более чем хитрым шагом со стороны Гитлера, направленным на то, чтобы заставить Сталина сделать новые уступки Германии.» (114) Так как становилось все труднее скрывать передвижения немецких войск на Востоке, германская разведка сознательно распространяла слухи о том, что Гитлер готовит ультиматум, сопровождаемый некоторой демонстрацией военной мощи, с требованием от Советского Союза дальнейших уступок. Именно эта иллюзорная опасность ультиматума, а не реальная угроза неожиданного нападения, все более тревожила Сталина. Он был не одинок в своих заблуждениях. Целый ряд политиков других стран и журналистов также поддались слухам о возможном ультиматуме Германии. (115)

Самые серьезные предупреждения о готовящемся неожиданном нападении Германии были получены от Зорге и разведывательных сетей внутри Германии. Послав два донесения, в которых он предсказывал нападение Германии на Советский. Союз в конце мая, Зорге сообщал 19 мая: «Девять армий, которые включают 150 дивизий, будут сконцентрированы для операций против СССР.» (116) Это сообщение вызвало у Сталина гнев. Зорге, сердито говорил Сталин, «просто засранец, который там, в Японии, занимается лишь своими маленькими фабриками и проводит все время в борделях.» Ответ ГРУ на предупреждение Зорге был коротким: «Мы сомневаемся в достоверности вашей информации.» Радист Зорге, Макс Клаузен, находился рядом с Зорге, когда пришел этот ответ. Зорге вскричал: «Как эти недоумки могут игнорировать наше донесение?!» Он ходил по комнате из угла в угол, так сильно сжимая руками голову, что Клаузен боялся, что Зорге может в буквальном смысле раздавить ее. Напряжение следующего месяца, когда Зорге тщетно пытался убедить Москву в реальности опасности, во что в Советском Союзе упорно отказывались верить, привело его на грань нервного срыва. Любовница Зорге, Ханако Мияко, раньше находила его внимательным и чувственным любовником. Как-то, после одного из его «диалогов по душам» с Москвой, Зорге явился домой сильно пьяным, и с такой яростью занялся любовью с Ханако в кабинете, что ей пришлось зажать рот руками, чтобы сдержать крик. В другой раз Ханако обнаружила Зорге распростертым на диване, а по его щекам текли слезы. «Я так одинок!» – пожаловался он ей.

«Товарищ Зорге» – официальная биография советского разведчика – отмечала, что 15 июня он передал в Центр: «Война начнется 22 июня.» Правда, после ареста японской службой контрразведки Зорге ни разу не упоминал, что он указал Москве точную дату начала войны. Самой близкой к точной дате начала операции «Барбаросса» было указанное им 20 июня. Зорге не знал, что Клаузен разочаровался в шпионаже и стал, хоть и неохотно, восхищаться успехами Гитлера. Клаузен в течение какого-то времени даже перестал передавать в Москву сообщения Зорге. «Я получал множество донесений от Зорге, в которых он сообщал о неизбежном начале войны, – заявлял Клаузен после своего ареста. – Но в Москву я передал лишь малую часть его донесений. Не помню, чтобы я посылал сообщение, в котором бы точно предсказывалась дата начала войны.» (117)

Как писал один из советских историков, явно с одобрения КГБ, «самое важное» из предупреждений о готовящемся нападении Германии было получено в Москве вечером 16 июня 1941 года от «двух наших разведывательных групп в Берлине», возможно, от групп Харнака и Шульце-Бойзена:

«Германия полностью закончила военные приготовления к вооруженному нападению на Советский Союз, и войны можно ожидать в любой момент... Венгрия примет активное участие в военных действиях на стороне Германии. Авиакрыло истребителей люфтваффе уже дислоцировано на аэродромах Венгрии».

В полдень следующего дня Меркулов и Фитин были вызваны к Сталину. Сталин в кабинете был один. Как только они вошли, Сталин обратился к Фитину: «Ни к чему повторять специальное донесение, я с ним внимательно ознакомился. Скажите, из каких источников исходит эта информация, где они работают, насколько надежны и как они смогли добыть такую секретную информацию.» Пока Фитин говорил, Сталин расхаживал по комнате, изредка быстро задавая вопросы. Когда Фитин закончил свои объяснения, Сталин какое-то время продолжал ходить взад-вперед, посасывая трубку. Наконец он повернулся к Фитину. «Вот что, руководитель разведки, – произнес он – немцам, за исключением Вильгельма Пика, доверять нельзя*. Это ясно?»

"Ясно, товарищ Сталин, " – ответил Фитин. Как понял Фитин, Сталин подозревал, что берлинские источники на самом деле были членами нацистской партии и офицерами вермахта и намеренно подсовывали дезинформацию. Сталин велел Фитину пере* Вильгельм Пик (1876-1960) был одним из немногих руководителей КПГ, переживших время «Великого Террора» в Москве. После войны он возглавил Коммунистическую партию Восточной Германии (СЕПГ) и стал президентом ГДР. проверить донесения и доложить ему о результатах проверки. Фитин подготовил подробную телеграмму резидентуре НКВД в Берлине с запросом «прояснить ряд вопросов». Однако резидентура не успела отправить ответ, так как Германия без предупреждения напала на Советский Союз. (118)

Перед самым началом войны предупреждение о готовящемся нападении Германии поступило и от Треппера из Франции. Генерал Суслопаров, советский военный атташе при французском правительстве Виши, который передавал донесения Треппера в ГРУ в Москве, обычно очень скептично относился к этой информации. Как говорил Треппер, "каждый раз, когда я передавал донесения о подготовке Германии к войне против Советского Союза, он снисходительно хлопал меня по плечу и говорил: «Мой дорогой друг, я, конечно, перешлю ваши сообщения, но только, чтобы сделать вам приятно.» Треппер позднее утверждал, что, когда 21 июня он сообщил, что война начнется на следующий день, Суслопаров сказал: «Вы сильно ошибаетесь. Сегодня я встречался с военным атташе Японии, который только что вернулся из Берлина. Он уверил меня, что Германия не готовится к войне. Мы можем верить его словам.» Рано утром следующего дня Треппер был разбужен управляющим отеля, который буквально кричал ему в ухо: «Это случилось! Германия начала войну против Советского Союза!» (119)

Хотя в отказе Сталина и его главных советников принять всерьез предупреждения о готовящемся нападении Германии была некая упрямая настойчивость, многие политики и аналитики в других странах также в разной степени ошиблись относительно истинных намерений Гитлера. Еще 23 мая 1941 года, менее чем за месяц до нападения на Советский Союз, британский Объединенный разведывательный комитет считал, что «преимущества Германии от заключения соглашения с Советским Союзом очевидны и возобладают над выгодами от начала войны с ним.» (120) Одной из причин неослабевающего недоверия Сталина лично к Черчиллю были донесения от внедренных агентов НКГБ, которые сообщали, что оценка Уайтхолла германской угрозы России значительно отличается от содержания драматических предупреждений Черчилля о неизбежности нападения. (121) Даже когда в начале июня правительство в основном пришло к мнению, что Германия осуществляет подготовку к войне против Советского Союза, Уайтхолл все еще ожидал предъявления Гитлером ультиматума, усиленного угрозой применения силы, а не начала военных действий без всякого объявления. И только 12 июня, всего за десять дней до начала войны, Объединенный разведывательный комитет наконец пришел к выводу, что «Гитлер окончательно решил покончить с препятствием в лице СССР и начать против него войну.» (122) Таким образом, Объединенный разведывательный комитет оказался большим провидцем, чем большинство иностранных обозревателей. Верховное командование Японии, японские министр иностранных дел и посол в Москве считали, что сообщения о подготовке Германии к нападению на Россию были просто рассчитаны на то, чтобы скрыть планы вторжения на Британские острова. Ирония истории и в том, что телеграммы Осимы, посла Японии в Берлине, в которых он верно предсказывал нападение Германии, были с большим вниманием прочитаны в Вашингтоне (аналитики которого смогли их расшифровать), чем в Токио. Но даже в Вашингтоне некоторые высокопоставленные чиновники администрации были застигнуты врасплох, когда утром 22 июня началась операция «Барбаросса». (123)

Интересно, что Сталин больше доверял самому Гитлеру, а не его генералам, которые, как он опасался, могли потерять голову от быстрых побед. Буквально за несколько дней до нападения Германии и в первые часы войны у Сталина возникла еще одна, третья по счету, теория «заговора». Все еще подозревая англичан в злом умысле с целью столкнуть его с Гитлером, а также опасаясь предъявления Гитлером ультиматума с требованием дальнейших уступок от Советского Союза, Сталин стал ожидать подвоха со стороны опьяненных успехом генералов Гитлера. По словам маршала Н. Н. Воронова, Сталин полагал, что «война между Советским Союзом и Германией может единственно начаться в результате провокаций со стороны фашистских милитаристов, и больше всего он боялся таких провокаций.» (124)

«Провокация» занимала центральное место в видении Сталиным «заговорщической» обстановки в мире. Как и сам Сталин, Голиков, Берия и большинство сотрудников советской разведки рассматривали провокацию как неотъемлемое орудие непрекращающегося заговора, замышляемого капиталистическими странами против Советского Союза. Если СССР позволит спровоцировать себя капиталистам, он тем самым будет играть им на руку и временно потеряет контроль над ходом истории.

По мере поступления все большего количества донесений о передвижениях немецких войск накануне войны, Сталин начал зримо колебаться между необходимостью, с одной стороны, привести советские войска в состояние боевой готовности, и, с другой стороны, стремлением избежать (воображаемых) провокаций, подстраиваемых немецкими генералами. Вечером 21-22 июня Сталин позвонил генералу И. В. Тюленеву, командующему Московским военным округом, и приказал привести в состояние семидесятипятипроцентной боевой готовности войска противоздушной обороны. Но вскоре после этого Сталин сказал наркому обороны маршалу Тимошенко: «Мы начинаем поднимать панику на пустом месте.» Когда ему доложили о перебежчике с немецкой стороны, который утверждал, что война начнется на следующее утро, Сталин приказал расстрелять его за распространение «дезинформации». В половине двенадцатого ночи 21 июня, за три часа до начала «Плана Барбаросса», Народный комиссариат обороны наконец-то издал директиву о приведении войск в состояние боевой готовности (хотя эта директива так и не успела до начала войны дойти в некоторые военные округа). Однако командиры подразделений, которые спрашивали, могут ли они приказать открывать огонь в случае перехода немецкими войсками границы, получали ответ: «Не поддавайтесь на провокации и не открывайте огонь.» Уже после начала боевых действий Тимошенко позвонил генералу Болдину, заместителю командующего Западным специальным военным округом, и приказал: «Вы не должны предпринимать никаких действий против немецких войск, не поставив нас в известность... Товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немецким войскам.» Болдин в ответ прокричал в телефонную трубку: «Как же это может быть? Войска вынуждены отступать. Горят города, погибают люди!»

И только в 7. 15 утра Наркомат обороны приказал советским войскам перейти в наступление. И все же Сталин по-прежнему цеплялся за надежду, что все происходящее – не начало войны, а «провокация» немецких генералов. Иллюзия «провокации» рассеялась у Сталина только к полудню первого дня войны. Сталин хранил полное молчание и не выступил перед советским народом. О начале войны советские люди узнали из обращения Молотова по радио. Первые восемь часов осуществления «Плана Барбаросса» Сталин провел, тщетно пытаясь не допустить перерастания «провокации» в войну. Он бомбардировал Министерство иностранных дел Германии радиограммами; он искал помощи у Японии и призывал ее выступить «посредником» для прекращения «кризиса». Тем временем вторгшиеся на советскую территорию немецкие войска захватили все железные дороги и мосты на направлениях главного удара, совершили налеты на сорок шесть советских аэродромов, уничтожив на земле около тысячи самолетов Красной Армии, а также начали быстрое продвижение вглубь страны на фронте шириной в 930 миль. (125)

Обладая самой развитой разведывательной сетью в своей истории, Советский Союз в первые часы 22 июня 1941 года потерпел самое сокрушительное поражение своих разведывательных органов во Второй мировой войне. Провал явился результатом отнюдь не недостатка информации, но ее анализа и использования. Внезапность немецкого нападения стала возможной благодаря как характеру советской системы разведки, так и в связи с личными ошибками диктатора, стоявшего во главе этой системы. На Уайтхолле терпеливое изучение донесений разведки в системе различных комитетов в конечном итоге привело к признанию намерения Гитлера начать войну против СССР. В Москве же вся система оценки разведывательной информации была пронизана раболепным страхом, который выражался формулой «угадать, угодить, уцелеть». Однако провалы системы не могут служить достаточным оправданием крайне порочной роли главного аналитика разведывательной информации, которую принял на себя Сталин. Сталин не увидел огромную опасность неизбежного нападения Германии, так как был занят борьбой с тремя несуществующими «заговорами»: замыслом Англии столкнуть его с Гитлером; ожиданием ультиматума со стороны Гитлера, а также намерением немецких генералов спровоцировать его на приказ открыть огонь по передовым частям немецкой армии. Воображаемые заговоры заслонили от Сталина реальный и опасный план – «План Барбаросса». Как писал в семнадцатом веке кардинал де Ретц, «самые недоверчивые люди чаще всего остаются в дураках».