Танит Ли Мяу

В прошлом году я был молод. Тогда мне было двадцать шесть, и я повстречал Кэти. Еще я в том году дописал роман. Вы его вряд ли читали. Ну, а еще я пять или шесть раз в неделю, в полночь и четыре утра, показывал фокусы в «Короле Кубков”. Это приносило кое-какие деньжата, и.., ну, вы понимаете. Приятно, когда на тебя из зала смотрит малютка с кудрями, как белое вино, и гибкой фигуркой балерины. И ловит каждый твой вздох.

Позже, примерно в четыре тридцать, когда мы с Кэти сидели рядышком в углу, я увидел в ямке на ее горле кулон — золотого котенка. А еще позже, когда мы шагали по шепчущему морозному предрассветному городу и под ногами шуршали, хрустели обертки от сластей, я отодвинул котенка в сторону, чтобы поцеловать ее в шею. Тогда я еще не понимал, что с этого у меня начинаются проблемы с кошками.

Помнится, мне казалось, что у нас только с деньгами могут быть проблемы. Ну, вы меня понимаете — состоятельная девушка встречает паразита мужского пола и все такое. Но мы с этим справлялись. Когда набирали дистанцию, когда сближались. По обстоятельствам. Оба искали точки соприкосновения. Она была довольно застенчива, поэтому мне не следовало перегибать палку.

Она жила в собственном каменном доме, родители поехали кутить на шикарном лимузине и по дороге угробились. Я почему-то здорово злился на ее предков. И чего бы им не отправиться на тот свет пораньше? Ей тогда было шестнадцать, но они все-таки успели поделиться с нею своей придурью. А когда родичи дали дуба, у нее на чердаке от переживаний поселились новые тараканы. Дом так и остался родительским гнездышком, он просто ломился от ультрамодных безделиц и шмоток, от революционной мебели, для нормальных людей совершенно не предназначенной. А еще от кошек.

Их набрала Кэти после смерти родителей. Целых пять штук. По одной. А может, кошки сами ее облюбовали и пришли. И когда их скопилось достаточно, они тоже стали хозяевами в доме. Старательно ободрали мебель, наделали дырок в занавесках. Досталось и всему остальному, до чего им удалось добраться. В том числе и мне. Вы правы, у меня небольшая фобия. Но согласитесь, клыкастая кошачья голова похожа на змеиную, если прижать уши. Кэти мне без устали твердила, какие распрекрасные у нее питомцы, а я всегда старался уйти от этой темы. И от кошек. Они, конечно, чуяли мою неприязнь. Бьюсь об заклад, сразу почуяли. И отплатили той же монетой. Не упускали случая прыгнуть на меня и вонзить когти. Скакнет такая бестия на кушетку, а оттуда — тебе на плечо, и зубами в шею! Прежде чем заняться с Кэти любовью, я выгонял кошек из спальни и запирал дверь. Они злобно мяукали и терзали ковер. Ни разу не рискнул поразвлечься с подружкой в их присутствии.

Всякий раз, когда я провожал ее до дома, нас встречал в предутренней тьме десяток светящихся глаз — точно развешенные там и сям фонарики. Наверное, вот так же являются людям черти. Видели когда-нибудь кошку с мышью или птицей в зубах? У меня был ручной голубь Берни, олух, каких поискать. Помогал мне показывать фокусы. Однажды Берни затеял прогуляться по тротуару. Наивная пичуга верила, что все кругом — ее друзья, даже кошки. То-то, небось, удивилась, когда ей вонзили зубы в спину. Нет, все-таки не зря я недолюбливаю породу кошачьих.

Праздновали мы как-то раз Кэтин день рождения и засиделись допоздна. Насчет дней рождения у нее тоже был бзик. Она верила, что в этот праздник к ней ночью являются мамочка с папочкой. Как знать, может, это правда. Я ее пытался вытащить из дому, но она заупрямилась, и вот мы сидим в гостиной под абстракционистской люстрой, похожей на три тающие земляничины. Едим тунца и вино попиваем. Я как раз при деньжатах был, купил ей яшмовый браслет. Он перед тем пять недель пролежал на витрине магазина, так и просился ей на запястье. Когда я его вручил, Кэти от восторга аж взвизгнула. Вообще-то, с ней в такие минуты труднее ладить, в смысле, когда у нее сильные чувства. Но ведь надо время от времени идти на жертвы, верно?

И вот браслетик стал теплым, как ее мягкая кожа, а вино ненамного холоднее. Вокруг нас колечком сидели кошки, и только когда Кэти уходила на кухню, они с противным мяуканьем тащились следом. Чем бы она на кухне ни занималась, хоть бы тарелку мыла, они обязательно возбуждались. Сдается мне, всякий раз, когда она уходила из дома, все блюда и кастрюли затаивали дыхание, боясь привлечь кошек.

Наконец Кэти устала возиться с тунцом и отдала его зверям.

— Ой, Стал, глянь-ка! — И любуется ими, как мадонна своим младенцем. — Только глянь.

— Я и гляжу.

— Нет, ты не глядишь, а злобно таращишься. Я взял с кушетки гитару и забренчал что-то легонькое — споем, что ли? А кошки еще громче зачавкали и захрустели — показывали, как они ко мне относятся. Мы с Кэти спели “С днем рождения” на мотив старых “Стоунов”, потом еще кое-что, наконец отправились в спальню и заперлись. Потом она плакала, но держалась за меня, будто боялась, что ее унесет в открытое море. Ведь с тех пор, как предки завернули ласты, и до меня у нее никого не было, ни одного человеческого существа. Между прочим, она в “Короля” тогда пришла провести эксперимент. Убедиться, что на общение с людьми не способна, и больше никогда не пробовать. Она об этом не говорила, но я догадался. А в “Короле» ей чем-то я приглянулся. От меня, похоже, почти ничего не зависело. Больно уж легко все вышло. Как во сне.

За дверью кошки шумно расправлялись с тунцом на ковре с рисунком Пикассо.

— И что б тебе не продать этот дом? — сказал я. — Сняли бы квартирку.

— У тебя же есть квартира.

— Это не квартира, это берлога. Я имею в виду нормальную.

— Тебе не по карману.

— Ну, почему же?

— Я знаю, ты за мой счет хочешь жить.

Ничего себе заявочки! Раньше я от нее такого не слышал.

— Интересно, с чего ты взяла?

— Прости, случайно вырвалось.

— Черта с два — случайно. Больше так не говори. Бабки будут. В следующем году «Эм-Гэ-Эм” кино по моей книжке снимет.

— Ее же еще не издали.

— Издадут, не беспокойся.

— Пойду-ка я лучше за кошками приберу.

— А не лучше ли их натаскать, чтобы сами за собой прибирали?

Мы повалялись, воображая, как кошки управляются с ведром, шваброй и антисептиком. И тогда я к ним мысленно обратился: «Если и водятся тут паразиты, то я их всех по кличкам знаю. Ничего, сволочи, ваши дни сочтены».

Я, между прочим, настроен был серьезно. Думал, Кэти продаст дом, а я — книгу. Снимем квартиру и заживем, как люди. Без кошек. Нечего им делать на десятом этаже. Тем более целой стае. Конечно, я знал, Кэти не оставит их без крова, и уже начал осваивать профессию торговца домашними животными. Но вскоре выяснил, что почти у всех моих приятелей по одной, а то и по две кошки. Только у Женевьевы — одинокая псина, страдающая ксенофобией. Все, даже Женевьева, твердили, чтобы я не валял дурака, кошки незаменимы в хозяйстве. И я уж подумывал, не сходить ли к врачу, может, котобоязнь нынче лечат?

Потом кое-кто заинтересовался моей книгой. Дело вроде стронулось с мертвой точки, я даже несколько раз просиживал с пяти утра до одиннадцати вечера, добивал осточертевшую повесть смачными ударами клавиш пишущей машинки. Я снова был готов подкатиться к Кэти на предмет переселения. Строил безумные планы. Например, можно пустить жильцов, предложить скидку за надзор за кошками, а мы раза два в недельку будем их навещать. Или купить для Кэтиных любимцев ранчо в Техасе. Или посолить цианидом кошачье печенье.

Все это были пустые фантазии, я ведь понимал, что Кэти ни за что не согласится. Она и не согласилась.

— Нет, Стал, не могу. Не могу и не хочу. Тебе не разлучить меня с кисками.

— Или они, или я, — заявил я, приняв позу Эррола Флинна. И не очень-то кривил душой. Сказал и задумался: а оно мне надо? В первый раз, между прочим, задумался. А она возьми да заяви:

— Тебе нужны только мои деньги. Вот так. Грубо и цинично.

— О Господи!

— Ты решил меня использовать.

— Ага. Ага. Оно, конечно…

Стою и гадаю, а чего это я, собственно, так упорно добиваюсь, чтобы мы жили вместе? Зачем настаиваю, чтобы она выбрала между мною и зоопарком? Неужто и правда хочу связать судьбу с бледнолицей маньячкой с зелеными электрическими глазами?

— Ублюдок, — шепчет она. — Альфонс. Папочка предупреждал, что мне непременно встретится кто-нибудь вроде тебя.

И с этими словами стаскивает браслет и бросает мне в физиономию. Точь-в-точь как девчонки во второсортных фильмах швыряются обручальными кольцами. Я ловко поймал и стою дурак дураком, будто в трансе. А она поворачивается и убегает.

Я поторчал на тротуаре, поглядел ей вслед. Это был настоящий ступор. А потом я пошел в клуб и исполнил свой номер.

Да как исполнил! Не приведи Господи еще раз это пережить.

Через две недели “Картэйдж-Пресс” приобрел мой роман и заказал еще два. Дела вроде пошли на лад. В “Короле» меня награждали овациями и поили, и одна девчонка — не помню имени, хоть убейте, — согласилась со мною переспать.

Еще через три недели ко мне подошла Женевьева — в “Короле” она гадала по картам таро. Подошла и глядит, как я кормлю белого, точно зубная паста, кролика. Я его только что приобрел — какой же факир без кролика, верно?

— Стил, — говорит Женевьева, глядя на меня красивыми и умными глазами, — тебе уготовано местечко в аду.

— Значит, о будущем можно не беспокоиться, — отвечаю этим пяти футам одному дюйму женских чар.

— Нет, Стил, я серьезно, — говорит Женевьева, помогая набивать кролика салатом. — Номер твой — просто дерьмо.

— Ну, спасибо, Женевьева. Уж ты похвалишь так похвалишь.

— Нет, в техническом смысле — полный ажур, и с каждым разом все лучше. И все равно, смердит, как от трупа Юлия Цезаря.

— Господи? Да неужто он преставился? Как это случилось? Автокатастрофа?

— Я ведь не шучу, — повторяет Женевьева. — Я хочу спросить, что у тебя с той блондинкой. Она помолчала, но ответа не дождалась.

— Давай напрямик. Я беспокоюсь. Она была на грани, а ты ее оттащил. А теперь бросил. Не боишься, что у нее крыша съедет? Стил, ты ведь раньше не был бесчувственным чурбаном.

— Я, конечно, мог бы ответить, что это не твое дело, но воздержусь. Не бери в голову, дорогая. Нам с нею нечего сказать друг другу, только и всего.

— Вот-вот. Потому-то и провонял твой номер. И новая повесть будет полным дерьмом.

— Ей-богу, Женевьева, я не знаю, захочу ли когда-нибудь увидеть Кэти…

— Зато я знаю. — Женевьева улыбнулась, лихо перетасовала карты и безошибочно достала из колоды “любовников”. — Ты вот что сделай, — говорит. — Постучись к ней и посмотри, что будет, когда откроет.

Я вышел. В квартале от клуба позвонил из таксофона. Только когда полез в карман за монеткой, заметил в пятерне лист салата.

Я не ждал ответа — разве что кошка зашипит в трубку. Но услышал голос Кэти.

— Привет, — говорю.

Слышу глубокий вдох, а затем она отвечает:

— Рада, что ты позвонил. Прости, я тогда глупость сморозила. Конечно, понимаю, это ничего не меняет, но все-таки прости.

— Это все меняет.

— Спасибо, что браслет прислал. Я его буду носить.

— А у меня “Картэйдж» книжку купил.

— Я рада. Между прочим, ты мне не читал ничего своего. Обязательно куплю.

— Через двадцать минут буду у тебя.

— Нет…

— Да. Напудри кошек.

В четверть пятого я был у ее дома. На газонах блистал первый снег. “Женевьева, — думал я, нажимая на звонок, — как ты сказала, так и делаю. Поглядим, что из этого вылупится”.

Очень все это было странно. Очень. Я смотрел на Кэти и не узнавал. Только сейчас я понял, какая она красавица. Потому что с первого дня нашего знакомства она ухитрялась выглядеть очень привычной. А сейчас передо мной стояла совершенно другая женщина, блестящая, как новенькая игрушка, и я, любуясь ее загадочным лицом, гадал, — вечно я гадаю — хватит ли у меня смелости сорвать целлофан.

— У тебя в волосах снег, — тихо, зачарованно говорит она.

И тут до меня доходит: она ведь тоже увидела во мне что-то новое, совершенно незнакомое.

— Ты уверен, что хочешь войти?

— Еще бы. Черт, у меня зуб на зуб…

— Стал, если войдешь, — говорит она, — не заставляй меня делать то, чего я не хочу. Пожалуйста.

— Не буду, — обещаю я. — Честное бойскаутское.

И она меня торжественно впустила. Мы прошли в гостиную. Из камина, больше похожего на космический корабль, готовый пробить потолок и улететь на Венеру, изливалось густо-красное сияние, окутывало кошек, мех казался кровавым.

— Здрасте, киски.

Не пора ли, думаю, капитулировать? Ведь можно жить с этими созданиями, можно даже их полюбить. А что, вдруг получится?

Я медленно опустился, протянул руку… Ай, зараза! До крови. Ничего. Натяну вам на лапы бархатные чулочки, покрою ковры толстым полиэтиленом, буду постоянно носить пистолет. Кошачий век короче человеческого. Если только эти твари не найдут способ со мной разделаться…

Мы посидели всемером у камина. Мы с Кэти пили китайский чай, кошки лакали сливки из пяти блюдец. На деревянной облицовке камина появились новые царапины — таких глубоких я еще не видал. Должно быть, Кэти уходила из дому и пропустила одну из десяти дневных кормежек, и любимицы сорвали злость на печке. Я тайком лизнул кровоточащую ранку.

— Женевьева говорит, на первом этаже есть симпатичная квартира. А при доме — дворик с сиренью. Деревьев там уйма, царапать не перецарапать…

— Ты все-таки хочешь, чтобы я продала дом, — удивилась Кэти. — Мои родители были бы против.

— Зачем продавать? Можно сдавать.

Она глядела на огонь, а тот окрашивал ее точеный профиль и роскошные локоны в цвет крови.

— Я думала, больше никогда тебя не увижу.

— Ага, я же человек-невидимка. Не волнуйся, я принял противоядие.

— Казалось, я вернулась в те годы, когда мы еще не были знакомы. Я всегда была одинока. Только кошки… Думала, так и надо.

Я положил ладонь на ее руку. Она была холодной, жесткой, с обломанными ногтями. Кошки замерли над пустыми блюдцами, вытаращились на нас. Глаза — точно пуговицы из бесцветного стекла.

— Я себе сказала, что мне никто не нужен.

У меня есть кошки. А без людей прекрасно обойдусь.

Она высвободила руку и встала.

— Я не уйду из этого дома.

— Вот и хорошо. Успокойся. Сядь.

— Я на минутку, — сказала она. — Надо их покормить.

— Конечно. Сливки — это был аперитив. А что на первое? Лососина? Икра?

Она уставилась на меня, глаза — точь-в-точь как у кошек. Круто повернулась и ушла в комнату. Кошки припустили за ней. В этот раз они не верещали, но мне чудилось, будто в желудках громко плещутся сливки.

Я посидел в одиночестве, полюбовался ракетой, огромными новыми царапинами на облицовочных панелях. Подумал, что следы когтей находятся слишком высоко. Прыгали, что ли? Или на голову друг дружке становились?

Время шло, и никто не возвращался. Ни кошки, ни Кэти.

Чай совсем остыл, я слышал, как по окнам постукивает снег. В доме стояла мертвая тишина, словно я остался в нем один как перст. В конце концов я встал и тихо, как по музею, пошел.

Всюду было темно, и в коридоре, и в столовой, и даже в кухне. И ни звука. Наконец я услышал хруст и чавканье. В потемках насыщались кошки. Я уже тысячи раз это слышал, но сейчас хруст и чавканье приобрели совершенно уникальную окраску. Это был шум джунглей. И посреди джунглей стоял я. На затылке зашевелились волосы.

Бью по выключателю и вижу…

На полу рядком — пять кошек. И Кэти.

Кошки, подавшись вперед, увлеченно жрали. Кэти лежала на животе, вжимая подошвы в холодильник, опираясь на локти, приподняв голову. Волосы свисали, и я не видел, как она лакает сливки. При включенном свете это продолжалось секунду-две, я успел убедиться, что мне не мерещится. Потом она выгнула шею, как змея, облизнулась и уставилась на меня стеклянными пуговицами глаз.

Я пятился до середины коридора, затем повернулся, точно зомби, и побрел в гостиную.

Там все было по-прежнему. Новые глубокие борозды не исчезли.

Я обливался холодным потом, как будто только что вышел из клетки льва. Запоздало подумал: должно быть, это просто шутка, розыгрыш. Но если бы Кэти бросилась на меня с кухонным ножом, я бы струхнул гораздо меньше.

Что делать? Выскочить из дома и — наутек? Чтобы больше никогда не возвращаться? Она к этому готова. Или остаться, разговорить, вникнуть, зачем ей эти глупые игры и что от меня требуется, чтобы она не сходила с катушек? Пока я раздумывал, она вернулась в гостиную. Посмотрела на меня и сказала:

— Прости, это не предназначалось для твоих глаз.

— Да? А мне почему-то кажется, что я должен был увидеть. Что ты хотела этим доказать?

— Ничего. Я живу, как мне нравится. И царапать дерево люблю. Видишь? — Она указала на камин. — У тебя испуганное лицо.

— Наверное, потому, что я испуган. Она скользнула ко мне и обвила руками.

— Меня боишься?

— Боюсь — не то слово.

Она целовала меня в подбородок, и при каждом поцелуе я чувствовал прикосновение зубов. Могу вообразить, как бы она себя вела, если бы в этот момент мы занялись любовью. Но мне этого почему-то не хотелось. Хотелось сделать ей ручкой и дать деру. Но почему-то забота о человеке входит в привычку, а с привычками, как всем известно, бороться нелегко. Вот представьте: вы входите в дом и видите хорошенькую девицу с пузырьком таблеток в одной лапке и бритвенным лезвием в другой. И что сделаете? Попросите извинения, выйдете и затворите дверь?

Вдобавок я почувствовал, что Кэти дрожит. Я-то думал, в этом доме только меня трясет.

— Надевай пальто и обувайся, — говорю.

— Но ведь идет снег.

— Вечно эти отговорки… Одевайся. Через десять минут мы вышли на улицу. Холодный серебристый воздух, казалось, насквозь продул мне голову. И я вдруг спросил себя: интересно, куда это я ее веду? Но Кэти помалкивала и шагала рядом, как хорошая и послушная девочка, которой невдомек, что это задумал добрый дяденька. Мы прокатились в метро, поднялись и двинули ко мне на Мэйсон, 23. Я туда никого не водил без крайней необходимости, даже кролика не приносил. И сам старался ночевать в “Короле Кубков», а дома появлялся изредка, только чтоб отоспаться, отлупить пишущую машинку и подумать о своем житье-бытье.

Вот и моя халупа. До квартиры только два лестничных марша или несколько судорожных рывков лифта. Комнаты в отраженных снегом лучах холодны и неуютны, куда ни глянь, старые газеты, журналы и пыль. Но это мой мир, и Кэти мне здесь была не нужна. Но все-таки я ее привел. Зачем? Может, некая частица подсознания решила, что эта нора сделана из моей собственной эктоплазмы и ей удастся то, что не под силу никаким уговорам?

Мы вошли, и Кэти в страхе огляделась. По пути мы не перемолвились ни словом.

— Удобства — как в номере люкс, — говорю. — Правда, почти ничего не работает.

Кэти подошла к окну, постояла. На ее плечах таяли снежинки. Она посмотрела во двор, на мусорные баки, на глазурованные снегом битые бутылки. Когда повернулась, у нее сияли глаза, бежали слезы. Она подскочила ко мне и прижалась. Я понимал, что значат эти объятия. Понимал, что могу ее вернуть, если захочу. Казалось, в комнате только ее волосы сохранили цвет. И они светились.

— Прости, — шепнула она. — Прости, прости. На меня навалилась усталость, все казалось маленько абсурдным. Я гладил Кэти по голове и знал, что утром позвоню Женевьеве и спрошу, как, черт возьми, быть дальше.

Утром, около семи, я сполз с кровати, что-то напялил на себя и, не будя Кэти, ушел. Как обычно, таксофон в нашей парадной не дышал, и я потащился к кабине на углу. Снег лежал тонким ковром, влажно похрустывал. Небо, как в разгаре лета, окрашивалось в синь. Иными словами, утро выдалось оптимистичное, щедро сулящее непонятно что. Я сразу дозвонился до Женевьевы — непонятно, когда она успевала дрыхнуть. Обо всем рассказал. И чувствовал себя при этом круглым болваном.

— Малыш, да ты молодчина! — сказала Женевьева. И предложила:

— Волоки ее ко мне завтракать. А что? Может, пес ее на дерево загонит.

— Ага. Думаешь, я ширнулся и все это себе вообразил.

— Нет, не думаю.

— Сейчас скажешь: все чепуха, надо было посмеяться и забыть.

— Не скажу. Это не чепуха.

— Да?

— Да. Слушай, мне кажется, у тебя от всего этого мозги тоже набекрень. Не знаю, ребятки, чем я могу вам помочь.., но знаю парня, который может.

Это точно. Женевьева знает чертову уйму парней, способных помочь кому угодно и чем угодно. Они вас устроят певцом в оперу, выяснят, кем вы были шестьсот лет назад в средневековой Европе или найдут полицейского, который примет близко к сердцу рассказ о негодяе, умыкнувшем пломбы из ваших зубов.

— Он психиатр?

— Что-то вроде. Потерпи, сам увидишь.

— Женевьева, тут надо полегоньку. Очень осторожно, понимаешь?

— Так и будет. Жду вас к восьми. Все-таки полезно перекладывать заботу на чужие плечи. Мне вот сразу полегчало. Я затопал по снежку назад, узнавая, точно мальчишка, по пути следы: человеческие, птичьи, собачьи. Я знал, на Женевьеву можно положиться. В наших краях это лучшая палочка-выручалочка. Надо будет решить на досуге, за каким хреном я во все это лезу. Но не сейчас. Не то настроение.

Я поднялся на второй этаж, вошел в квартиру и не обнаружил Кэти. Ни на постели, ни в ванной, ни даже в чулане. Едва не ошалел от страха и злости и тут вижу на подоконнике ее сумочку. Окно — нараспашку, а за ним, на ступеньках пожарной лестницы, снег с аккуратными черными отметинами от подошв.

Я перелез на лестницу и увидел внизу, во дворе, Кэти. Она стояла ко мне спиной. Признаться, я обрадовался.

Я оперся на перила и закричал:

— Кэти! Мы идем к Женевьеве завтракать. Она повернулась ко мне, увидела, но не узнала. Совершенно не узнала. И тут я обмер. В зубах она держала окровавленного, трепещущего, еле живого голубя.

С предложением позавтракать я опоздал.