"После гильотины" - читать интересную книгу автора (Ли Танит)


Многие люди поднимались на эшафот с пением марсельезы. Или с криками. Или в слезах. Или…

Так было и с этими тремя. В общем, умирая, они много шумели. А четвертая, женщина, шла спокойно, тихо. В подвенечном платье. Тому была причина. Впрочем, всему остальному — тоже.

Умирать, когда ты к этому не готов, — что может быть хуже? Умирать, когда ты относительно молод, когда в твоих планах столько важных дел… Терять весну и надежду, и тех, кто тебя любит, и кого любишь ты. Разве это не оправдывает смятение приговоренных? Впрочем, знаменитый Д'Антуан по прозвищу Лев на пути к гильотине больше помалкивал. Он рычал в зале суда и ничего этим не добился, только себе навредил. Для закона он уже был немым, как и трое остальных. Речи Д'Антуана, его голос, само его присутствие вселяли ужас во врагов. Свои тоже не питали к нему особой приязни. И не заступились.

По брусчатке громыхали тамбрилы (средства передвижения, прочно вошедшие тогда в парижский быт). Лев лишь изредка начинал рычать или трясся от горького смеха всем своим огромным телом. Д'Антуан, дородный, царственный, красноречивый, лукавый, неверующий.

— Я оставил дела в беспорядке, — заявил он, когда ему вынесли приговор. Для себя он ничего не ждал, кроме смерти. Отсюда эта горечь и смирение с судьбой. Д'Антуан знал, что в мире живых он оставил яркий след. “Покажи толпе мою голову, — скажет он палачу. — Она того стоит”.

Не будем с этим спорить.

Пел Герес, которого везли на том же тамбриле. Пел весело, беспечно. До него обреченные на смерть тоже горланили песни, чтобы хоть отчасти скрыть смятение и ужас. Но Герес не выглядел ни подавленным, ни испуганным. Сейчас ему как нельзя более подходило имя, составленное из слов герой и Эрос. Образ любовника и рыцаря — вот первое, что приходит на ум, когда это слышишь.

Он был одним из красивейших мужчин той эпохи, имел все, о чем может желать человек в час его публичной казни: красоту, изысканность, остроумие, хладнокровие. За недолгую свою карьеру он успел причаститься большинству современных пороков. Он побывал в постелях у принцесс и даже, по слухам, у одного-двух принцев. Аристократ до мозга костей, он знал, как полагается встречать смерть. Он пел, не фальшивя. Для ревущей черни он был холоден и замкнут, для друзей — безмятежен и добр. У подножия эшафота он поцеловал их на прощание и первым взобрался по лестнице, чтобы показать, как легко настоящий мужчина принимает смерть и как скоро все будет кончено. Право, стоило ли парижанам устраивать целый спектакль из подобного пустяка? Он был безупречен.

Дело было еще и в том, что в сердце этого писаного красавца пустил корни росток католической веры и увядать он не желал. В глубине беспечного, легкомысленного разума созрела уверенность, что впереди — ад. Стоит ли горевать из-за потери красивой головы, стоит ли закатывать истерику, если тебя ждут вечные муки в преисподней?

И чем больше Герое думал об этом, тем лучше держался. Давайте же и мы полюбуемся им минутку-другую.

Третьего из мужчин, трясшихся на передней повозке, звали Люсьен. Вовсе не такими хотелось бы нам видеть себя в день нашей публичной казни. Казалось невероятным, что человек способен так бояться. Как утверждали тактичные и снисходительные биографы, Люсьена “не без труда убедили покинуть тюрьму и сесть в тамбрил”. Он весь дрожал, глаза были красны от слез. Только мужественный облик едущего рядом Льва помогал ему сидеть прямо. Когда на повозку нажала вонючая орущая толпа, гнев и страх перемешались, и Люсьен, вместо того чтобы запеть, закричал. Чернь пришла в неистовство, осыпала его оскорблениями, а он вопил в ответ. Рядом с красавцем Геросом и могучим Д'Антуаном он выглядел уродцем — исхудавший в тюрьме, бледный, почти обезумевший, он рвал на себе рубашку, тщась бежать от неизбежного, взывая к оглохшим по собственной воле. Он упрекал и молил, пока не сорвал голос, никогда не отличавшийся силой. Люсьен имел право упрекать. Это его искра воспламенила пороховую бочку революции. Но никто его не слушал. Что бы он ни выкрикивал, подразумевалось одно: вспомните, чем вы мне обязаны! Это я дал вам свободу! Короче: “Пощадите”!

Это было забавно, но, разумеется, не могло убедить голодные немытые массы, которых кровавые пиршества уже превратили в вампиров.

Жене Люсьена, которую он обожал и боготворил, предстояло ехать к гильотине этим же путем. Разумеется, он молил пощадить и ее. И разумеется, тщетно.

Конечно, не больно-то приятно смотреть, как он празднует труса. С прискорбием скажем, что вопли не довели Люсьена до добра. Вернее, его не довели до добра статьи и памфлеты с дерзкими рассуждениями и неосторожными выпадами.

Между прочим, в своих статьях он касался и темы потусторонней жизни, писал, что верит в “загробное бытие”. Он и правда верил, если только это слово применимо здесь в его привычном значении. Время от времени он задумывался, гадал, что же кроется там, “за чертой” В тюрьме он много читал и убеждал себя, что душа — его душа — бессмертна.

Но давайте ненадолго оставим Люсьена и приглядимся к созданию гораздо более привлекательному — его очаровательной супруге Люсетте.

Все-таки в Люсьене что-то было, иначе как объяснить несколько лет счастливого брака этого замухрышки и красавицы Люсетты? Между прочим, он был на десять лет старше ее. А может, у него была юная душа? Любовь — вот преступление, приведшее Люсетту на эшафот. Любовь толкнула ее на попытку спасти мужнину шею от гильотины. Она вселила тревогу в сердца его могущественных врагов. Они испугались, что беззаветная преданность этой женщины привлечет к ней силы сопротивления. Бедняжка отправилась на гильотину через несколько дней после Люсьена, Героса и Д'Антуана. Восседая в повозке, она казалась воплощением безмятежности. Люсьен мертв, говорила она, и мне больше нечего желать от жизни. Если б его не убили эти чудовища, я бы со слезами радости молила, чтобы они меня отправили в вечность вместо него. Тайна храбрости Люсетты — в том, что у нее была душа жрицы, а Люсьена она сделала своим алтарем. Она надеялась из-под гильотины улететь прямиком в его объятия. Вопреки его наклонностям — любви к музыке, драматическому тетру, лилиям на полях, — а может, благодаря им Люсетта верила в его счастливую судьбу. При всех своих недостатках Люсьен уже в раю, в этом она не сомневалась.

Красавица в белом подвенечном платье, с коротко подстриженными пышными золотистыми волосами, непринужденно поднялась на помост и опустилась на колени. По словам очевидцев, она почти не обращала внимания на гильотину и не следила за приготовлениями палача.


Гильотина убивает очень быстро и, как принято считать, гуманно. Так оно или нет — кто знает?

Существует немало легенд о том, как отсеченные головы зловеще подмигивали из корзины, а одна даже шепотом попросила воды. Гильотину обычно устанавливали под открытым небом, и, несомненно, погода влияла на это устройство. От перепадов температуры расширяются и сужаются металлические части. В иные дни она убивала на йоту медленнее, в другие — быстрее. Толпа, разумеется, этого не замечала. Следует учитывать и телосложение жертв, толстая шея предъявляет одни требования, тонкая — другие. У приговоренных сбривали длинные волосы, отрывали воротники, с них снимали шейные украшения. Выходит, даже такие мелочи способны помешать гуманной работе лезвия. Мсье Луи Капе не всегда хватало одного удара, и это наводит на размышления. Примем во внимание и нервную систему осужденного. На свете невозможно найти двух людей, абсолютно похожих друг на друга. Напрашивается предположение, что ощущения жертв под ножом гильотины так же различаются, как и отсеченные головы.

Возьмем, к примеру, Льва. Кто возьмется утверждать, что блестящий, могучий Д'Антуан перенес усекновение головы так же, как и его товарищи по несчастью?

Это было как удар. Удар кувалды. Но все-таки недостаточно сильный. И мелькнула ужасная мысль: ошиблись чертовы болваны! И тут картина перед глазами изменилась. Взгляд уловил корзину, пока туда падала голова, и чужие лица — уже почти забытые глаза смотрели на него, и в них застыло нетерпеливое ожидание встречи. Затем сгинул свет, и было лишь одно последнее странное ощущение. Голова лежала там, куда упала, но ей каким-то образом передавались утихающие конвульсии тела. Не это ли чувствует обезглавленная курица, бегая по двору?

Душераздирающая мысль: сколько ж это продлится? И наконец забвение.

Разумеется, забвение, ибо атеист Д'Антуан ни на что не рассчитывал. Для него все кончилось, угасли все ощущения. Пустота. Темнота. Даже не темнота, а… Безмолвие. Даже не безмолвие, а… Должно быть, приятно умереть и обнаружить: все кончено.

Нечто подобнее испытал Герое, казненный чуть раньше Д'Антуана.

Через его шею лезвие прошло легко. Аналогия с горячим ножом по маслу выглядит банальной, но она подходит лучше всего. Герое тотчас потерял сознание. Вероятно, этого он и ожидал. Когда снова открыл глаза, все казалось иным, но именно это он и надеялся увидеть. Дорога в ад выглядела нарядной, почти праздничной. Молнии — бутафорскими, и это еще слабо сказано. Вдоль тропы прыгали по камням алые огни, и вместе с ними плясали тени. Каким-то непостижимым образом у Героса возникла благодарность за все эти краски, за живописный антураж. Кое-что казалось знакомым — его существо наполнилось легким дежа вю. Внезапно к нему спланировал на крыльях летучей мыши демон в маске. Элегантный Герое безропотно двинулся навстречу неизбежным карам.

В ярко освещенных вратах и на пустыре за ними толпились воющие, молящие, бунтующие или смело шутящие грешники. Среди них он замечал старых знакомых, и в этом, разумеется, не было ничего удивительного. Он ожидал появления Д'Антуана, ведь его должны вот-вот гильотинировать. Царственный и надменный Д'Антуан в жизни не знал предрассудков и ждал от смерти только забвения. Интересно будет увидеть его физиономию, когда он поймет, что заблуждался. Да еще, как заблуждался!

Герое не рассчитывал вскоре увидеть Люсьена. За журналистом числился грешок-другой, и ему, конечно, не стоило уповать на торжественный прием в райских кущах, но все же в нем сохранилась невинность, вроде невинности фавна, и она, возможно, спасет его от адских котлов.

Героса подгоняли отвратительные черти, но только возгласами. Он шагал и вскоре оказался в чем-то наподобие гостиной с широкими растворенными окнами. За ними полыхали озера и лагуны, и багровые склоны гор дышали нестерпимым жаром. Виднелись и страждущие грешники, но с такого расстояния не слишком отчетливо. Иными словами, ему открылась картина пугающая, сулящая муки, но это выглядело не откровенной угрозой, а намеком. Если бы Героса спросили, как он к этому относится, он бы признался, что одобряет.

В гостиной за каменным столом сидел некто под вуалями, тасовал карты. Герое, при жизни любивший перекинуться в картишки, сел напротив, и без единого слова завязалась игра.

И продлилась она как будто бы очень долго. Невероятно долго. Внезапно с Героса спало оцепенение, и появилось странное чувство, которому он даже названия не сумел подобрать. Ибо оно было даже не странным, а абсурдным. Чувство вины? Что-то вроде. И тут возникло предположение, что в этой комнате его держат неспроста, это жесточайшее наказание — ему предстоит узнать свою судьбу. Впрочем, нет, это, конечно же, ерунда.

За окном высоко поднялось пламя, и из этого огня на Героса дикими кошачьими глазами уставился демон. Герое положил карты и пошел к черту, тот молниеносно сцапал его и вынес из комнаты. Герое бросил взгляд назад. Некто под вуалями исчез.

Демон и Герое обменялись несколькими фразами — к вновь прибывшему грешнику обращался сам ад. Они пролетали над потоками лавы, где с воем плавали преступные души, других, прикованных к раскаленным горам, истязали различные твари. Некоторые осужденные, хрипя от жажды, ползали по берегам огненных озер. Иные трудились, подобно муравьям, — таскали на спине огромные камни. Кое-кого свежевала и пожирала нечисть.

Герое видел причудливое смешение аллюзий, о чем-то подобном он читал в исторических трудах и классической литературе. Странное дело, все эти кошмары его не ввергали в дрожь, а, наоборот, успокаивали.

Демон повис в воздухе напротив хитроумного изобретения. Герое пригляделся — что-то вроде качелей, вперед — назад, вперед — назад, неустанно, как маятник. Примерно в миле от Героса сиденье погружалось в огненный поток, и раздавались жуткие вопли. Вот оно возвращается. На качелях в летних платьях, сшитых по французской революционной моде, две молодые женщины, целые и невредимые, чокались бокалами с белым шипучим вином.

Когда они приблизились, Герое заметил на сиденье свободное местечко еще для одного человека. И тут одна из девушек, блондинка, поглядела вверх и увидела его.

— Эге! — воскликнула она. — Это же Герое! Шалунишка Герое собственной персоной! Брюнетка тоже задрала голову.

— Спускайся, малыш! Мы припасли тебе местечко.

Герое улыбнулся и изобразил в воздухе реверанс. Девушки были похожи, как сестры, более того, каждая объединила в себе черты всех его знакомых женщин, брюнеток и блондинок, грубых и утонченных, аристократок и плебеек. Как только он это понял, демон разжал когти. Было чувство свободного падения, а в следующий миг он оказался на качелях между девушками. Мягкие руки, теплые губы, вьющиеся волосы и отменное шампанское — о чем еще можно мечтать?

— Пей быстрее, красавчик, скоро мы снова окажемся там.

— В огне? — спросил Герое. Качели на мгновение задержались, а затем понеслись назад.

— О, да, в огне. Какая боль! Какой ужас! — воскликнула девушка.

— Но ведь это продлится лишь мгновение, — сказала ее подруга. — Привыкнешь.

Они выпили за помин монархии и обнялись. Качели были очень широки и удобны.., почти для всего.

Через несколько в высшей степени приятных минут спутницы вцепились в Героса с испуганными криками, и их окутало бурлящее красное пламя. Они корчились и выли от боли, а потом качели понеслись назад, и мучения оборвались. Ни ожога на коже, ни даже подпалинки на одежде. Шампанское сохранило освежающую прохладу, ни капли не испарилось. Герое обмяк между живыми и ласковыми подушками. Три секунды муки против нескольких минут блаженства — такой расклад как раз по нему. Конечно, он должен страдать. Так положено. Но едва ли можно обвинить его судей и палачей в варварской свирепости.

Следующий раз они влетели в огонь, дружно горланя неприличную республиканскую песенку. Покорчились, повыли совсем чуть-чуть, и снова — смех, шампанское, упоительный полет…


Люсьен тоже мучился совсем чуть-чуть. Испытал боль, когда гильотина вонзилась в его шею. Молниеносный укол, вроде осиного жала. Вполне, надо сказать, терпимый. А затем — ощущение самого себя. Все крепнущее. Себя — но не в растущей боли, а в отчаянной борьбе. Гильотина лишила его зрения, слуха и речи, но остались другие чувства. Целую призрачную вечность лежал он, бесформенный и бесплотный, пытался вздохнуть, сглотнуть. Когда все это прошло, он попытался определить, где находится. Где-то да находится — это казалось самоочевидным. Он был слеп, глух и нем, однако убедил себя, что дышит. Дышит? Значит, случилось чудо, он спасен. Наверное, толпа ринулась ему на выручку, вынесла из-под кровавого ножа в самый последний миг.

Но вокруг, конечно, не было никого и ничего. Он поводил руками и обнаружил только пустоту. Да и рук, собственно, не было. Значит, это случилось. Он лишился тела. Осталось только его “я”. Даже в этом он не был уверен на протяжении ужасной секунды. Решительно держался за свое “я”, за все, что удавалось вспомнить. Снова он боролся, и в этой борьбе ему удалось открыть глаза. Вернее будет сказать так: он прозрел.

И увиденное нисколько не ободрило. Открылась сцена абсолютной пустоты. Ни земли, ни неба — пустыня, целиком сотканная из отсутствия вещества. И все же она казалась материальной. К примеру, если долго всматриваться, появляется иллюзорный дымный силуэт. Правда, смотреть с самого начала было не на что. Открылись иные чувства: подавленность, страх, беспомощность. Даже в самые трудные дни при жизни эти чувства не вырастали до такой степени. А хуже всего было одиночество.

Значит, ему как-то удалось пережить смерть. Удалось ли? Очень уж слабо все это походило на жизнь. Но тут пришло на ум слово “чистилище”. А есть ли он, ум?

Люсьен поймал себя на том, что непрестанно озирается, но всюду видит одно и то же. Он искал спасительную лазейку. Бежать! Вернуться! Нет ничего дороже жизни. Возвратить ее любой ценой! Как хочется назад! Должен же быть выход…

И когда страстное желание стало почти нестерпимым, пустыня начала заполняться толпами, красками и шумом, порожденными смятением его души. Он продвигался верхом в кавалькаде, а еще — смотрел на нее с обочины дороги. Он слышал пушечные раскаты над Парижем в день падения Бастилии. Он слышал… Но все это были лишь сны наяву. Каждая греза рассеивалась, стоило лишь напрячься. Нет, так ему не найти спасительную дверку.

Он то рылся в пустоте, то шарил, то носился по ней. Когда же прекратил эти занятия, мысли совершенно успокоились и потекли прочь. Он боялся их потерять. Боялся потерять себя. И этот страх был страшнее всех других, страшнее даже страха смерти.

А еще была злость. Ничего подобного Люсьен не ожидал увидеть “за чертой”. Все говорило о том, что к Богу взывать не имеет смысла. Но он тем не менее попытался — разумеется, без успеха. Бог либо не существовал, либо не снисходил до него. Несколько раз возникало странное ощущение, что не Бог, а сам Люсьен обладает ключом ко всем этим загадкам. Неужели такое возможно?

Он нахохлился посреди небытия, закутался в воспоминания, призвал на помощь образ прелестной Люсетты и всплакнул, или ему казалось, что всплакнул, по своему ребенку. Одиночество давило гробовой крышкой. И хотя казалось, что он способен различать в бесцветной пустоте человеческие силуэты, лица жены и друзей, было ясно: все это лишь игра воображения. Глупая и никчемная.

Неужели все, что он сейчас испытывает, дано в наказание? Его душа попала не в смехотворный католический ад, а в настоящий чертог ужаса, где ему суждено блуждать веки вечные под гнетом отчаяния и одиночества, пока они не сточат без остатка его “я”, как время стачивает горы. О, Люсетта…


Душа Люсетты, так алкавшая свободы, покинула тело едва ли не прежде, чем упало лезвие. Она слышала и ощущала удар, но — как бы с некоторого отдаления. А затем все кругом — кровавая гильотина, Париж, весь мир — метнулись вниз. Она поднялась в почти безоблачное, ярко-синее небо. Легкая, как мотылек, красивая, смеющаяся, впорхнула она в райские кущи. У нее снова были длинные волосы, а подвенечное платье не запятнано кровью.

Кругом царила несравненная красота. Точь-в-точь как в детских грезах. На перистых облаках пролегли золотые улицы, высились ослепительные жемчужные дворцы, прогуливались статные, улыбчивые, смелые люди, всевозможные зверушки безбоязненно сновали по ступенькам и карнизам, витали птицы и добрые ангелы. Крича от восторга, она бежала по улицам и на каждом перекрестке была готова увидеть Люсьена. Наверняка он пишет статью, да так увлекся, что вряд ли заметит ее появление.

Но она его не нашла.

Когда бесконечный день увенчался золотым закатом, Люсетта остановилась. По бульвару шагала высокая, стройная женщина в белом наряде, и Люсетта приблизилась к ней.

— Извините, мадам. Позвольте спросить у вас совета.

Женщина посмотрела на нее и ласково улыбнулась.

— Я ищу мужа. Он умер несколько дней назад и; думаю, попал сюда раньше меня. Женщина молчала, улыбалась.

— Мадам, мне его никак не найти.

— Вероятно, потому, что его здесь нет.

— Но ему больше негде быть, — уверенно возразила Люсетта.

— О, милочка, местам, где он может быть, не счесть числа.

Люсетта нахмурилась, сверкнула прекрасными глазами. Неужели эта особа посмела предположить…

— Где же он, по-вашему? — с вызовом спросила она. Нельзя, живя с таким пылким борцом, как Люсьен, не перенять некоторые черты его характера.

— Ищите и обрящете, — уклончиво ответила женщина и пошла дальше.

Люсетта посидела в портике, играя с парой белых кроликов. Рассказала им о Люсьене. О своем ребенке — бедняжка теперь один-одинешенек. Кролики терпеливо внимали и сушили ее слезы своим мехом. В конце концов Люсетта встала и пошла дальше, решив обыскать каждую улицу и парк, заглянуть во все комнаты и чуланы. Что и сделала.

Она взбегала по лестницам, оставляла позади мосты над сапфировыми реками с россыпями плавучих цветов и стаями уток. Заходила в высокие колокольни и взирала с крыш в розовые дали, где порхали ангелы. Она не уставала. В этом мире не существовало усталости. Но в ней росли неуверенность и тревога. То и дело она обращалась к прохожим, заговорила даже с ангелом, который неподвижно стоял на колонне в нескольких футах над нею. Никто не мог ей помочь. Люсьен? Что за Люсьен? На земле Люсетта привыкла, что ее муж — знаменитость, а здесь никто о нем не слышал, и это злило и огорчало.

Времени здесь не существовало, но все же ее поиски продлились долго. В конце концов она решила, что побывала во всех закоулках рая.

Она отыскала ворота и вышла на облака. Повернулась спиной к чертогу вечного блаженства. Какое может быть блаженство, если рядом не будет любимого?

Небо простиралось в бесконечность. Люсетта шла, искала, а позади меркло сияние небесного града. Как мираж.


На звездной равнине души не спят, хотя грезят часто. Сон нужен живым, он теряет смысл для тех, кто лишен существования. И все-таки Д'Антуан в некотором смысле ворочался во сне, а потом, как бывает, когда решаешь проснуться в нужный час, поднялся из пучины забвения к яви и, не выныривая, бессознательно, вяло спросил себя: “Что, уже пора?» Но, очевидно, время еще не настало. Он рыкнул (хотя это всего лишь метафора, Д'Антуан успел забыть свое прозвище) и снова погрузился в мягкие объятия забвения, свернулся калачиком, угнездился, исчез.


Демон, дежуривший у вертела с Геросом, вопросительно смотрел на свою жертву.

— Ты не находишь все это несколько однообразным?

— Если угодно, можем сменить пытку.

— Ты не понимаешь сути, — сказал демон.

— Возможно, — задумчиво произнес Герое, глядя на вилы.

Как выяснилось, он был приговорен не только к качелям огня и сладострастия. У чертей нашлись для него пытки посерьезнее. Начались они, как ни странно, лишь когда он сам подумал, что их недостает. В чем тут дело? В голосе совести? Еще удивительнее, что самые жестокие истязания почти не доставляли ему страданий. Взять хотя бы эту. Его заживо жарили на вертеле, непрестанно поворачивая с помощью острых вил, но было нелегко все время испытывать боль. Он то и дело отвлекался. Стоит о чем-нибудь подумать, и перестаешь корчиться. Забываешь, каково на вкус страдание. И ведь не скажешь, что демоны работают спустя рукава. Вертеться над огнем — мука мученическая. И все же…

— Извини, если я недостаточно внимателен, — сказал Герое. — Уверяю, твоей вины в этом нет.

— Может, тут есть твоя вина? — спросил демон.

— Несомненно.

— Может, ты просто не на своем месте? Вращение вертела прекратилось, потускнели угли.

— А где оно, мое место? Ума не приложу.

— А ты попробуй, — посоветовал демон.

Герое нахмурился — мыслимое ли дело, чтобы слуга ада любезничал с грешником?

Спали оковы, Герое сел и осмотрелся. Ад выглядел на удивление безжизненным, тусклым, как будто остывал, и это было поистине страшно. Над холодными серыми обсидиановыми скалами вяло вились жгуты дыма, в точности как над чем-то земным, вроде горелой выпечки. Больше — никакого движения. Герое повернулся к общительному черту, но и тот исчез. Потухли адские огни, грешник остался в одиночестве. Ни друга, способного посочувствовать и поддержать, ни врага, достойного твоего вызова, ни публики, перед которой можно блеснуть красотой, манерами и остроумием.

Так прошло много времени, и наконец ощущение дискомфорта, неудовлетворенности заставило его подняться на ноги. Он шел по отлогим серым склонам, не зная сам, что ищет. И вообще, зачем идти, если можно лететь?

Он полетел.


Избавление наступило внезапно. Как будто упала гора, давившая годами на плечи. Это было прекрасно. На смену спокойствию пришли растущий интерес, волнение, предвкушение новизны. И тут Люсьен понял, что он уже не Люсьен, что он уже не он и это не играет совершенно никакой роли. И от этого открытия стало намного легче.

Мгновенно все серое исчезло. Сгинула пустыня, а вместо нее… Нелегко описать радугу слепому от рождения, если вдобавок ты и сам слеп. Прибегнем опять к метафоре, этой волшебной палочке-выручалочке. Крошечный фибр физической материи, который несколько секунд назад был молодым человеком по имени Люсьен, пламенным революционером, первоклассным писателем, сокрушенной, раздавленной, мечущейся в ужасе жертвой гильотины, вдруг взял да катапультировался из им же самим возведенной тюрьмы в сад, напоенный солнцем, запахами цветов и птичьим щебетом. Нет, не в рай. Рай и в подметки не годился этому бескрайнему и прекрасному миру. Там были вершины и моря, ждущие своих покорителей, библиотеки — вместилища мудрости — манили отворенными дверьми. А самое отрадное — тут и там прогуливались, ведя задушевные беседы, или просто отдыхали другие люди. Они дружили и состояли в родстве, и их были тысячи, и даже тот, кто держался в одиночестве, вовсе не был одинок. Люсьен видел старых соперников, с которыми можно вволю попикироваться, и некогда любимых, которых можно обнять. И над всем этим витал дух радости и неутолимого любопытства. Конечно, это было не так. Совсем не так. Одно слово — метафора.

Достаточно сказать, что сущность, в которую превратился в конце концов Люсьен, окунулась во все это с воплем ликования и ее встретили с радостью. А вот еще одна метафора. Представьте, что вы добровольно подверглись амнезии — абсурд, но все-таки представьте — и поверили, что вы — хранящаяся в чулане метла. Проходит время, и вы понимаете, что в существовании метлы есть свои плюсы. И если вы легко приспосабливаетесь к обстоятельствам, вам это существование начинает нравиться. Глядите: вам уже не по себе при мысли, что вы могли оказаться не метлой, а, скажем, ведерком для мусора или совком. И тут отворяется дверь чулана. То есть амнезия внезапно проходит. Теперь понимаете?

Где-то на краю сада — метафорического сада — сущность, некогда бывшая Люсьеном, повстречала другую, некогда бывшую красавцем Геросом. Они обнялись, сказали друг другу, что все будет хорошо, и помчались открывать для себя новый мир. А тем временем поблизости — рукой подать, и при этом в недосягаемой дали, — Д'Антуан опять “заворочался во сне”, что-то пробормотал и снова утонул в забвении.

Это забвение приходило очень легко. Знай о том Люсетта, она бы, наверное, позавидовала. Бессонные странствия напоминали ей испытания Психеи. Когда-то в парке Люксембургского дворца Люсьен рассказал миф об Амуре и Психее, и с тех пор образ прекрасной эллинки прямо-таки преследовал Люсетту. Это казалось злым роком, даже кознями злой богини. Иногда Люсетте мерещилось стадо златорунных овец с ужасными зубами или казалось, будто она стоит на коленях и разбирает зерна. Потом она взбиралась с кувшином на крутой неприметный холм. Дымка скрадывала небесную синь, мир стал бесцветен, почти сер. Она тоже пришла в чистилище, хоть и не подозревала об этом. Люсетта знала, что должна наполнить водой кувшин из черной Леты. Эта вода подарит забвение, а значит, уйдет мучительное осознание своего “я”.

Только выполнив эту задачу — набрав воды, — она получит шанс найти Люсьена.

Ей, в отличие от героини мифа, никто не мешал добраться до реки. Наклонясь к воде, Люсетта увидела свое отражение — совсем как при жизни, когда она видела себя в великом множестве зеркал. Даже в том, что некогда отражало лицо Марии-Антуанетты. И в эту секунду Люсетту охватила нестерпимая жалость ко всем обезглавленным юным красавицам, к их белой коже и сияющим под солнцем локонам. И к своему телу, к своей очаровательной головке, выброшенным, точно хлам. И в этот момент она все поняла.

В следующий раз, подумала она. Но что будет в следующий раз?

Кувшин скрылся в пучине. Люсетта выпрямилась, зачерпнув ладонью черной воды забвения, в последний раз с тоской подумала о своей любви и окропила уста.


Той, кто некогда была Люсеттой, бесплотность казалась не самым подходящим состоянием. Она была юной, но все-таки достаточно зрелой, чтобы понимать намеки. Допустим, сегодня бестелесность кажется приятной, многообещающей, но наступит день, пусть даже через несколько веков, когда она наскучит. А промежуточные состояния не идеальны, зато знакомы.

Юная душа продвигалась вперед, или кружила, или вовсе не двигалась, и наконец повстречала сущность, ранее бывшую Люсьеном.

Хотя они совершенно изменились, перестали быть мужчиной и женщиной, их связывали давние нежность и любовь. Но здесь помимо любви и нежности можно было найти великое множество иных уз, что и не преминули сделать наши герои. Они сошлись и всюду путешествовали вместе, соприкасаясь, как соприкасаются души… Поскольку в этом мире не существовало одиночества, размолвок и обид, не было нужды держаться друг за дружку изо всех сил, объединяться против враждебного окружения. Их окружение было милосердным, и они не отделяли себя от него.

Как видите, в нашей истории влюбленные не соединяются на алтаре под звуки скрипки. Герои уже не смертны, и нет ни скрипок, ни алтарей. Вас огорчает и раздражает, что в царстве вселенской любви нет нужды в прочных семейных узах? Помилуйте, стоит ли на это пенять? Лучше от чистого сердца пожелаем счастья нашим друзьям, хотя слово “счастье” здесь применимо лишь в метафорическом смысле.

А между тем где-то совсем рядом — рукой подать — ворочается с боку на бок и наконец просыпается Д'Антуан. Но это уже не Д'Антуан. Продолжительный сон в небытии — прекрасное лекарство, он, подобно губке, полностью стирает физическую личность. Однако душа, выныривая из забвения, конечно же, помнит, кем она была, и представляет, кем станет. Не остается незаконченных дел, будут еще и работа, и любовь, и весна. Но все это теперь как одежда, которую держишь в руках, а не субстанция твоего “я”. Подлинное “я» абсолютно свободно. Оно выскакивает на волю с восторженным хохотом и верой в себя. Впрочем, и это не более чем метафора.

К восторженному хохоту астрал давно привык, как привык наш мир к плачу, крикам боли и хрусту шейных позвонков под ножом гильотины.