Зейн Грей Охотник за каучуком

Иквитос словно тянул к себе всяких бродяг и давал надежное убежище всем, кому следовало укрыться от добропорядочного мира. В этот город на границе Перу искателей приключений привлекал каучук, как в Клондайк когда-то людей манило золото.

В пестрой толпе охотников за каучуком, что грузилась на «Амазонас», отправлявшейся вверх по реке. толкался испанец, на котором все задерживали взгляд. У трапа, где собралась вся эта шайка, капитан Вальдес остановил его, пытаясь не пустить. Но тот оказался человеком, свернуть с пути которого невозможно.

— Вот билет! — крикнул он. — Я пройду на судно.

В Иквитосе испанца звали просто Мануэлем. Имя его стояло первым в списке тех, кто незаконно добывал каучук; к тому же его подозревали еще и в том, что он — охотник за рабами. Правительство находилось далеко за Андами; если оно и знало кое-что о торговле рабами, то не имело власти здесь, на границе. Однако Вальдес и другие владельцы пароходов объединились и взяли закон в свои руки, ибо подобные браконьеры губили каучуковые деревья, валили их, вместо того чтобы делать надрезы; последнее считалось делом дозволенным, иные же способы добычи грозили уничтожить весь каучуковый промысел; более того, озлобляли индейцев и тем самым обращали их во врагов.

Капитан Вальдес с сомнением глядел на испанца. Мануэль был высок, его глубоко посаженные глаза сверкали из-под косматых бровей, твердо очерченный рот виднелся под редкими усами, не знавшими бритвы. Здесь, на реке, Мануэль зарабатывал и просаживал денег, больше, чем полдюжины любых других охотников за каучуком, он пил чичу и питал страсть к азартным играм, он дрался и в драке мог убить.

— Я пройду на судно, — повторил испанец, протискиваясь мимо Вальдеса.

— Ладно, еще одна поездка, Мануэль, — медленно произнес Вальдес. — Мы собираемся запретить добычу тем, кто вне закона.

— Все они вне закона. Каждый, у кого хватает мужества дойти до Пачиты, — вне закона. Ты, Вальдес, думаешь, — я работорговец?

— Среди других подозревают и тебя, — осторожно заметил Вальдес.

— Никогда я не охотился за рабами, — рявкнул Мануэль, размахивая мускулистыми руками. — У меня и нужды: не было торговать ими, Я всегда находил каучука больше, чем любой тут, на реке.

— Ловлю тебя на слове, Мануэль. Но если тебя когда-нибудь поймают с захваченными индейцами, то закуют в цепи или пустят вплавь по Амазонке.

— Я согласен на твои условия, Вальдес. Это моя последняя поездка. Я уеду далеко и вернусь богачом.

Вскоре «Амазонас» снялся с якоря. Это был двухпалубный пароход с колесом на корме — старая посудина, столь же грубая и неопрятная, как и ее человеческий груз. На верхней палубе находились кабина лоцмана, капитанское жилье и небольшая каюта первого класса, которая теперь пустовала. Двадцать четыре человека, плывшие во втором классе, занимали нижнюю палубу. Впереди она оставалась открытой, здесь спали команда и пассажиры; кто в гамаках, а кто и просто растянувшись на палубном настиле. Далее шло машинное отделение. Топили дровами, и пароход останавливался, лишь когда требовалось пополнить их запасы. Узкое, мрачное помещение длиной в двенадцать футов, по обеим стенам которого тянулись скамьи, служило столовой; помещалось оно на корме. Во время еды на грубых приспособлениях из тросов и шкивов с потолка спускали стол.

Что за зрелище являл собою этот салон в ночь отплытия! Тесное помещение, освещенное тусклой лампой, что чадила голубым дымком, казалась какой-то жуткой декорацией среди бескрайних просторов черной реки. Сгрудившиеся в салоне пассажиры пили, курили, азартно играли; Собравшись вместе, охотники говорили громко, ибо в первозданной тишине и одиночестве пустынной Амазонки они отвыкли от звука собственного голоса. Слышалась разноязыкая речь, но испанский оставался единственным доступным всем средством общения.

Ночь стояла удушливая, и в набитом людьми помещении было не продохнуть от запаха табака, пота, паров чичи. Пассажиры сидели без пальто, нечесаные, многие — сняв рубахи. Шум веселящейся братии становился все громче, всякий вливал свой голос в общий галдеж.

Неожиданно вход в салон заслонила могучая фигура. Белолицый, светловолосый, человек этот мог сойти за англичанина. Несколько групп игроков шумно звали его к себе. Настороженный, тревожный взгляд пришельца не изменился, даже когда он принялся играть. Делал это он равнодушно, изредка роняя слова, и всякий раз оставаясь в убытке. Казалось, не было конца ни его невезению, ни его деньгам. Стали подходить другие игроки. Ставки, гомон, количество выпитой чичи — все нарастало с наступлением ночи.

И вдруг, будто прилив — счастье молчаливого незнакомца переменилось. Почти после каждой партий выигрыш переходил к нему. Все мрачнее становились угрюмые лица тех; кто сидел у стола, и взгляды людей многозначительно загорелись. Наконец за спиной пришельца, которому начало везти, тускло блеснул в тощей руке нож. Не миновать убийства, если б чей-то тяжелый кулак не опрокинул этого человека и не выкинул за дверь, где тот исчез в темноте.

— Он играл честно! — воскликнул Мануэль. Во тьме глаза его ярко блестели.

В воцарившемся безмолвии стал слышен шум машинного отделения, пароходного колеса, плеск воды. Все взоры устремлены были на высокого испанца. Затем игра возобновилась и под горящим взглядом Мануэля продолжалась далеко за полночь.

Наконец он швырнул на стол золотую монету и заказал чичу на всех.

— Люди, выпьем за Мануэля, за его последний улов на реке, — провозгласил он. — Я вернусь богачом!

— Каучук или индейцы? — зло спросил похожий на куницу испанец.

— Бустос! Ложь уже в твоем вопросе, — с горячностью отвечал Мануэль. — Не делай из меня торговца рабами. Я отправляюсь за каучуком. Привезу полное каноэ.

Очень часто те, кто был вне закона, не найдя богатого каучуком леса, обращали всю свою предприимчивость на похищение детей индейцев и продавали в рабство жителям селений на берегу Амазонки.

— А где собираешься высадиться, Мануэль? — спросил один.

— В устье Палькасу. Кто пойдет со мной?

Мало кто из охотников, кроме Мануэля, бывал когда-либо выше слияния Пачиты и Укаяли, а Палькасу бежала с предгорьев Анд. О реке этой знали мало, разве только, что она течет по земле кашибос — таинственного племени каннибалов. Никто из охотников не выразил желания присоединиться к Мануэлю. Со злым презрением он посмотрел на них и обругал сворой трусов.

После той ночи Мануэль почти не обращал внимания на своих попутчиков, скупо расходовал табак, перестал пить и угрюмо замкнулся в себе. Он никогда не уходил в джунгли будучи не в форме.

«Амазонас» свернул на Укаяли и день и ночь полз вверх по реке, протянувшейся на много тысяч миль, останавливаясь, чтоб погрузить топливо или оставить в разных местах охотников за каучуком. Каждый прощался с Мануэлем весело и словно навсегда. В Ла Бока, лежавшем в устье Пачиты, где и находился конец маршрута капитана Вальдеса, на борту оставалось всего трое пассажиров из прежних двадцати четырех: Вустос, Мануэль и тот незнакомец, кто, казалось, не имел ничего общего со своими спутниками.

— Мануэль, — спросил Бустос, — ты слыхал, что такое Палькасу: жуткое полуденное солнце, роса, несущая смерть, и людоеды-кашибос. Ты никогда не вернешься.

Тут к Мануэлю обратился капитан Вальдес:

— Неужто, правда, будто ты идешь в Палькасу?

— Да, капитан.

— Скверны твои дела, Мануэль. Известно, что там полным-полно индейцев: в Пачите — чунчус, а дальше — кашибос. Мы и слыхом не слыхивали, будто там есть каучук.

— Пошел бы я один в места людоедов, будь я охотником за рабами?

— Тебе этого не удавалось, но это еще не доказательство, что у тебя не было таких намерений. Помни, Мануэль, если мы поймаем тебя с детьми индейцев, тебя ждут цепи или Амазонка.

Мануэль, тихо выругавшись, подхватил мешок и двинулся вниз по трапу. На пристани к нему обратился какой-то человек.

— Тебе еще нужен помощник?

Это был светловолосый пассажир с «Амазонас». Мануэль, впервые вглядевшись в него, обнаружил, что сложением тот не уступал ему самому; в серых глазах стояла печаль, и во всем облике чувствовался налет отчаяния.

— Да ты ведь не за каучуком приехал? — спросил Мануэль.

— Нет.

— Зачем тогда хочешь пойти со мной? Слыхал, что за земля вдоль Палькасу?

— Да. Поэтому-то и хочу.

Мануэль странно рассмеялся.

— Сеньор, как мне звать тебя?

— Все равно.

— Ладно. Будешь просто Сеньором.

Мануэль отнес мешок в пальмовую рощу, что тянулась вдоль реки, где покачивался целый флот каноэ. Группа индейцев сидела, развалясь в тени, ожидая, не будет ли сделки, подобной той, какую собирался заключить Мануэль. Очевидно, он был им знаком, потому что индейцы охотно подвели несколько каноэ, из которых испанец и выбрал одно. Выдолбленное из целого ствола, каноэ было огромно: длиной пятьдесят футов, в ширину три и столько же по высоте борта.

— Сеньор, я отправляюсь, — объявил Мануэль, швыряя свой мешок в каноэ.

— Что ж, поедем, — отозвался Сеньор.

— Как, еще не раздумал?

— Нет.

— Я брал с собою чужаков в эти места, но они никогда не возвращались.

— Настал мой черед.

— Сеньор, там, на Пачите, ветер дует редко. Жара. Песок свистит в воздухе целый день, москиты застилают все, словно дым. Повсюду пауки, змеи, крокодилы, ядовитая роса, лихорадка — и кашибос. Если мы вообще вернемся, то привезем тонны каучука. Вопросов я не задаю. Я тоже ходил в джунгли и хранил свою тайну. Идешь, Сеньор?

Сеньор молча протянул руку, и эти двое — один вне закона, другой бродяга, такие разные по крови и судьбе, обменялись взглядом, который связывает людей в Джунглях. Затем Мануэль отдал напарнику весло футов восемнадцати длиной с широкой лопастью и, сдвинув каноэ с песка, принялся отталкиваться шестом, направляя его вдоль берега вверх по течению.

Никто, кроме молчаливых индейцев, не видел, как они отплыли, и вскоре пальмовая роща, крытые тростником хижины скрылись за изгибом зеленой реки.

От солнца над спокойной гладью Пачиты курился пар. Путешественники держались вблизи тенистого берега. Каноэ могло двигаться вперед, если работал только один человек. Став на носу, Сеньор крепко упер весло в дно и протолкнул лодку на всю длину ее, идя в корме. Когда он очутился там, спутник его перешел на нос. Так каноэ двигалось безостановочно, и они довольно быстро скользили вперед.

Постепенно узкая полоска тени от густой листвы, что нависла с берега, отступила, открыв путешественников палящим лучам солнца.

Когда клубки змей начали скатываться с веток деревьев, от воды пошел пар, и раскаленные весла уже нельзя было удержать в руке, Мануэль направил каноэ в тень свисавших с берега вьющихся растений. Настало время, когда все живое, кроме песчаных мух, пряталось от лучей полуденного солнца. Пока испанец натягивал над кормой сеть, мухи эти пролетали мимо, словно пули. Потом Мануэль знаком показал товарищу, чтобы тот вполз под навес, и здесь они постарались уснуть, коротая так время.

Во второй половине дня они продолжали двигаться, поначалу не спеша, а когда солнце склонилось к западу, все скорее. Рыбы и крокодилы вспенивали поверхность реки, бесчисленная живность скользила по ее зеленой поверхности.

На закате Мануэль подогнал каноэ к песчаному берегу, поросшему деревьями ситека. Здесь он углубился в лес и вернулся с пробами каучука. Трава в том месте, какое он выбрал для лагеря, поднялась по пояс, и Мануэль рубил ее своим мачете. Он развел; два костра, а затем завалил их влажными листьями, чтоб дым хоть немного отгонял москитов. Потом Мануэль приволок ящик угля и приготовил ужин.

В этот раз Мануэля будто прорвало — ведь обычно словоохотливость его не находила выхода, когда он оказывался один в джунглях. Но немного погодя Мануэль понял, что говорит только он, Сеньор же отмалчивается, лишь отвечая на вопросы, к тому же весьма односложно. Испанец заметил это и опять стал немногословен, как прежде.

Они закончили еду, не выбираясь из-под сетки, а потом, сидя у дымных костров, слушали плеск рыб, несшийся с реки, и несмолкаемый звон москитов.

Когда, осветив непроницаемую, словно эбонит, темень, в небе загорелись звезды, путешественники вновь погрузились в каноэ и, отталкиваясь шестом, долго плыли в туманном мраке.

— Я доходил до этих мест. А дальше все незнакомо. Белые из Лимы спускались по реке, но из тех, кто поднимался выше этого места, никто не вернулся.

Как сверкнули глаза Сеньора! Мануэль не скоро замечал в людях что-либо необычное. Но тут подумал, что Сеньор — самый странный человек из всех, с кем он путешествовал.

Сеньор оказался необычайно силен и совершенно неутомим; сущий дьявол в работе. Его не брал ни тяжкий труд, ни мухи, ни москиты, ни жара; одно лишь раздражало его — бездействие. Сеньор никогда не отставал, никогда не увиливал от своей доли работы, не пытался урвать в еде, чем особенно отличались люди, подряжавшиеся идти вместе с охотниками за каучуком. Поэтому отношение Мануэля к этому человеку менялось от слабого интереса до уважения и восторга и даже до поклонения и привязанности — чувства, которое долго дремало в его душе. В конце концов незаметное наблюдение за своим странным товарищем заняло все его мысли.

Сеньор ел немного, да и то, казалось, через силу, спал он всегда совсем мало, беспокойно ворочаясь и бормоча что-то. Порой Мануэль просыпался и видел, как спутник его ходит по каноэ взад-вперед или меряет шагами полоску песчаного берега. В тяжкие часы работы он налегал на весло, склоняясь к нему широкими плечами, мокрыми от пота. Похоже, мухи и солнечный зной терзали его больше всего. Черные метки укусов, кровавые полоски тянулись по его обгоревшему до. красна бледному лицу, которое казалось Мануэлю слегка женственным.

Когда Мануэль велел ему взять ружье и настрелять дичи, тот, не задумываясь, потянулся за ним как человек, привыкший к охоте, но затем отказался и предложил своему приятелю заняться этим самому. Он не ударил ни одну из тысяч змей, не прихлопнул ни одну из миллиона мух, ни одного из миллиарда москитов.

Если Мануэль окликал Сеньора, что часто оказывалось необходимо при управлении каноэ, тот, словно пробуждаясь, вздрагивал, оторванный от собственных раздумий. Но затем он работал, как вол, и Мануэль чувствовал даже угрызение совести, считая, что делает меньше его. Постепенно Мануэль ощутил то напряжение, в котором находился Сеньор, жар, что жег его изнутри, неистовой силе которого, казалось, нет конца.

Годами Мануэль бродил по диким местам, и люди, которых он встречал, бывали бездушны и жестоки, подчиняясь лишь звериным инстинктам, и все зло, все самое худшее в нем, поднималось в его душе. Но рядом с этим человеком, в чьих глазах стояла печаль, Мануэль чувствовал игру прежних сил, являлись смутные тени старых воспоминаний, мучительно воскрешая погибшее добро, вызывая к жизни призраки лучшего, что в нем некогда было.

Дни проходили, Пачита делалась уже и стремительней, а ее зеленая вода начала отдавать голубизной.

— Ага! — воскликнул Мануэль. — Палькасу-то голубая. Мы приближаемся к ее устью. Слушай!

Сквозь жужжание песчаных мух возник шум, подобный бесконечному, отдаленному раскату грома. Грохот несся с порогов. Мужчины налегли на весла, с трудом продвигая каноэ вперед. Они упрямо плыли против течения, оставляя за собой нескончаемый путь, петляя по изгибам реки. Дурманящий шум ширился, и вдруг, за очередным поворотом обрушился на них теперь уж настоящим громом. Палькасу впадала здесь в большую реку, огибая скалистый остров. С одной стороны бушевал поток, который пересекал Пачиту и бился об отвесный каменный берег. С другой — по длинному скату мчалась голубовато-зеленая вода, блестевшая подобно цветному стеклу.

Мануэль как можно дальше воткнул шест и с носа каноэ начал перебираться вброд на левый берег. Сеньор спрыгнул с кормы, и оба двинулись против течения. река была мелкой, но столь быстрой, что мужчины продвигались медленно, с трудом переставляя ноги в упругих струях воды. Фут за футом они наконец перевалили через порог и вытащили каноэ на скалистый берег.

— Вода с Анд! — воскликнул Мануэль. — Прошли годы с тех пор, как я в последний раз видал ее. Сплавлять каноэ, груженные каучуком, тут скверно.

— Что ж, веселое будет дельце пройти этот порог, — отвечал Сеньор.

— Мы теперь попадаем в страну кашибос. Придется есть рыбу — никакой стрельбы.

Берег зарос густым тростником; роща белого ситека сливалась с мрачным лесом, где высились капиронас; деревья-великаны, темно-красные стволы которых — высокие, без ветвей, — выделялись на фоне зелени; дальше, до самых пурпурных очертаний то ли гор, то ли облаков, тянулись лесистые холмы.

— Здесь есть каучук, но недостаточно, — сказал Мануэль. Охотники отдохнули, как обычно, в жаркий полдень, а потом принялись исследовать Палькасу. Перед ними расстилалась обычная для тропиков местность. Голубая вода отражала голубое небо и белые облака, вьющиеся лианы и склоненные оплетенные орхидеями и ползучими растениями деревья. На ветвях вниз головой висели зеленые попугаи, лущившие какие-то стручки; разноцветные цапли неуклюже взлетали перед каноэ.

Вереница порогов пересекала безмятежную гладь реки; их-то и предстояло преодолеть. Вскоре потоки дождя слились с упрямым течением, словно для того, чтобы воспрепятствовать дальнейшему плаванию. Запасы еды восполнялись теперь побегами пальм; стоянки нужны были, чтобы вычерпать из каноэ воду; временами дождь застилал все слепящей пеленой. Потом тучи рассеялись, выглянуло жаркое солнце. Липкая грязь покрыла скалы, идти по скользкой поверхности их стало невозможно.

Мануэль с трудом брел по воде; Сеньор, непривычный к такому способу передвижения, скользил на камнях и падал. Было трудно дышать влажным, тяжелым воздухом; от деревьев валил пар, вода курилась. Еще один крутой скат, еще стремительный поток воды, словно испытывая изобретательность путешественников, требовал от них новых усилий. Они взобрались на него и остановились передохнуть, оглядывая все, что лежало внизу.

— Что за веселое дельце ждет тебя здесь еще раз! — воскликнул Сеньор, рассмеявшись впервые; это был невеселый смех, скорее в нем прозвучало нечто близкое к зависти. Мануэль, нахмурившись, пристально глянул на него из-под косматых бровей. Уж во второй раз Сеньор говорил о возвращении. Острое чутье Мануэля подсказывало ему неуловимый смысл этих слов: для себя тот решил, что он не вернется. Именно это пришло на ум Мануэлю, и теперь ничто не могло поколебать его уверенности…

Откровенный и резкий на язык, Мануэль не стал отвечать; он задал вопрос самому себе и знал ответ: Сеньор оказался еще одним из тех, кто бросался в убежище девственных джунглей, чтобы не оставить после себя следов. Такие бродяги были старыми товарищами Мануэля. Он встречал их, уходя в море и ступая по лесной тропе; и он знал — у них были свои причины оставлять уют дома, общество людей, своих женщин. Они — как брошенные, носимые течениями корабли, которые прежде шли своим курсом; те, кто теперь скитался по лесам, когда-то могли беспрепятственно ходить по солнечным улицам городов.

— Еще одна разбитая судьба, — прошептал Мануэль. — Он хочет исчезнуть. А немного погодя, крадучись, выйдет из джунглей, чтоб стать как все — как я!

Мануэль обнаружил, что размышляет о непривычном; горечь, прозвучавшая в его собственных словах, не могла рассеять тоски, которая казалась внове ему самому.

Разбивая лагерь на уступе берега, Мануэль оставался настолько погружен в свои новые размышления, что даже забывал проклинать москитов и муравьев.

Сумерки сменились тьмой, когда мужчины закончили трапезу. Из-за многочисленных порогов плыть ночью оказалось невозможно. Мануэль задремал у дымного костра. Сеньор сидел у другого. После захода солнца в джунглях никогда не наступает полная тишина. Но этот час тем не менее был удивительно тих. Свет таял, темнело; мгновения сливались в фантастическую, тоскливую ночь. Душный воздух, мерцающий туман невидимой реки, трепещущий под темными деревьями, аромат истлевших растений обволакивали это уединенное место.

Мануэль клевал носом, плечи его обмякли. Вдруг Сеньор поднял голову, словно что-то встревожило его.

— Послушай! — шепнул он, коснувшись руки товарища. Оба молча замерли в полутьме. Сеньор отвел сеть, что была натянута над головой.

— Там! Слышишь? — Он тихо дышал. — Что за черт? Что это?

— Ничего не слышу, — отозвался Мануэль.

Сеньор выпрямился во весь рост и стоял, сжав кулаки.

— Если мне показалось… Тогда… — Он что-то пробормотал, опустив голову.

Внезапно он подался в сторону. И вновь застыл, прислушиваясь.

— Снова! Слышишь? Послушай!

В таинственной темноте звенел нежный, печальный звук, за ним последовал другой, тоном ниже, нежнее, потом еще — уже еле различимый.

— Ничего не слышу, — повторил Мануэль. На этот раз из любопытства и смутного предчувствия он солгал.

— Неужели? Ты уверен? — хрипло переспросил Сеньор. Он положил дрожащую руку на плечо Мануэля.

— Ты не слышал звука подобно… подобно… — Сеньор резко оборвал себя: — Может, показалось — порой у меня бывают фантазии.

Он раздул костер и подбросил несколько сухих палок. Ему явно хотелось побольше света. Вспыхнул слабый огонек, лишь сильнее сгустивший таинственный мрак кругом.

Летучая мышь-вампир летала по освещенному кругу. Мануэль наблюдал за своим спутником, изучая и удивляясь выражению его лица, которое, обгорев на солнце, еще чудом белело сквозь точки мушиных укусов.

Что же вообразил Сеньор, услыхав эти звуки? И вот снова нисходящая нота! Чище самого чистого колокольчика, благозвучнее самой печальной музыки, сотканная из грусти, горестно замиравшая, чтоб, задержав последний тревожный звук, водворить тишину и оставить призрачное эхо в заряженном воздухе. Только женщина, умирая в муках и радуясь своей смерти, — не от болезни или насилия, но от невыразимого горя — могла простонать так с последним биением разбитого сердца.

Сеньор схватил Мануэля за руку.

— Ты слышал его — ты слышал? Скажи!

— Ах, вот о чем ты говорил! Конечно, слышал, — отвечал Мануэль. — Это всего лишь перде-альма!

— Перде-альма? — словно эхом отозвался Сеньор.

— Птица погибшей души. Голос ее напоминает женский, верно? Мы, охотники за каучуком, любим ее песню. Индейцы думают, будто она поет, лишь когда близка смерть. Но это ничего не значит. Потому что за Пачитой что жизнь, что смерть — все равно. Вот — жизнь, а сделаешь шаг — тут смерть! Перде-альма поет редко. Долгие годы провел я на реке, прежде чем услыхал ее.

— Птица погибшей души! Птица! Я не думал, Мануэль, что такой звук издает живое существо.

Он замолчал и стал ходить взад-вперед у потухающего костра, не замечая тучи москитов, облепивших его непокрытую голову.

Мануэль размышлял о случившемся, пока сонный разум его не отказался от новых усилий. Он проснулся ночью и, не чувствуя себя отдохнувшим, понял, что спал недолго. Его разбудило тревожное бормотание спящего товарища!

— Погибшая душа — странница — никогда не вернется! Да! Да! Ах, я должен забыть! Ее лицо! Ее голос! Мог бы я забыть ее, если б убил? Навсегда изгнанный, чтоб никогда не найти, никогда…

Сеньор выкрикнул это во весь голос, потом снова тихо, невнятно пробормотал что-то, пока наконец, когда уже тьма стала редеть, не умолк.

«Женщина! — подумал Мануэль. — Женщина — вот что погнало его через моря на Палькасу. Изгнанник, изгнанник! Какие же мужчины безумцы!»

Сеньор ушел из своего мира, чтобы слиться с беспокойным потоком бредущих без дороги, не ищущих покоя бродяг, чтобы оказаться забытым, кончить в несчастье, умереть затерянным, — и все из-за женщины.

Сеньор лежал среди всех этих крадущихся во тьме тварей, среди перуанского леса, бессознательно бормоча что-то о женщине.

Ночь выдавала мысли, глубоко сокрытые днем. У Сеньора был взгляд моряка и выражение лица солдата, он не ежился ни от изнурительной работы, ни от сводящих с ума насекомых, ни от жары, от которой вскипала кровь; он был и сильным и храбрым, но его преследовал образ женщины, и даже в причитаниях птиц джунглей он, содрогаясь, слышал голос той, кого любил. Этот звук стал эхом боли, которая не отпускала его. Тайной Сеньора была женщина.

Мануэль понял, наконец, что так необъяснимо влекло его к этому человеку. Из его собственных утраченных лет ему явилось видение. Оно снова размотало нить времени, подняв из глубин затопленной памяти то, что, подобно давно потонувшему колоколу, оживило для Мануэля заглохшую музыку прошлого.

Из серых сумерек джунглей скользнуло видение той, кого он любил много лет назад. Она напоминала ему солнечную Испанию — поросший травой холм над голубым заливом, — любовь, — дом, — ночь — его собственную тайну. Так, спустя многие годы, Мануэлю вновь явился призрак его любви и жизни. Муки, терзающие его товарища, вызвали этот призрак. У Мануэля осталось от всего былого лишь неуловимое чувство, та сладостная боль, которую он не забыл.

Казалось, жизнь больше не принесет ему страданий; та острая боль в груди, то смертельное горе не сможет впредь коснуться его. Жизнь порядком помучила Мануэля. Он считал себя невосприимчивым к ударам судьбы, сознавая, что уже перешел значительный возрастной рубеж.

Как отличалось это утро с его серыми сумерками от тех, что остались позади! Плотный туман затруднял дыхание, влажность давила, палило солнце, пение невидимых, злобных крылатых чудовищ по-прежнему жалило смертельным огнем, — все трудности пути в джунглях остались прежними, но казались несравненно легче.

Долгие годы Мануэль надрывался на этих туманных реках, порой вместе с людьми, что ненавидели его и кого он сам научился ненавидеть. В деле, полном риска, где среди нетронутой природы каждый миг поджидала опасность, людей словно сковывало единой цепью, постоянное напряжение делало их чувства определеннее. Середины не было. Человек или ненавидел своего спутника и хотел убить его, или любил и оберегал его жизнь.

Так Мануэль любил Сеньора, и сам смеялся над этим большим, чистым чудом; и некогда замеревший источник его красноречия забил вновь. Там, в поселках, чича развязывала язык, приносила дикое веселье, возбуждая яростные чувства; здесь же, в джунглях, он; угадывал чужую боль, подобную той, что терзала его прежде. Напиток этот омывал глубины его души. возрождая добрые слова, которые неуклюже слетали с его уст, за долгие годы привыкших лишь к мрачным проклятиям.

В начале этой новой близости Сеньор лишь удивленно взирал на своего переменившегося товарища и однажды спросил, нет ли у того жара, Мануэль покачал всклокоченной головой. Тогда Сеньор умолк; но он слушал, он должен был слушать и, слушая, забывал о себе.

— Сеньор, мы — охотники, — сказал Мануэль, — я ищу золото, которое не очень нужно мне, и легко найду его, а ты…

— Покоя, Мануэль, покоя, который мне бесконечно нужен, но найти которого не смогу.

Путешественники плыли теперь вверх по голубой Палькасу. Сильное течение позволяло делать лишь по пять миль в день. Но и такое расстояние могли одолеть только очень крепкие люди. Скалы, покрытые тиной, где барахтались клубки водяных змей, зловоние прогретых до дна стариц за отмелями, стремительные потоки, которые приходилось преодолевать дюйм за дюймом, безжалостная жара, вечно кружащиеся стальные тучи ядовитых мух, и даже необходимость, вычерпывать воду из каноэ — все превращало день в ад, а ночью боль затмевала время отдыха, обращая его в кошмар; но охотники — один сумрачный, другой веселый — только набирали силу, медленно двигаясь дальше.

Часто Мануэль выбирался на берег и, возвращаясь, говорил, что каучуковых деревьев тут больше, чем он видел когда-либо, но все же недостаточно, чтобы начать промысел. Следует идти выше по реке, к более богатым местам. На закате они разбивали лагерь. Сидя У дымных костров, они ловили рыбу или лежали бок о бок под навесом, и тогда Мануэль пускался в рассуждения.

Он рассказывал о своей долгой жизни в джунглях, сжигаемых солнцем, о реках и лесах, о драках и лихорадке, возвращаясь в те далекие годы, когда он, отверженный, плавал по морям, как матрос, контрабандист. Он черпал из памяти тех лет, пока не добрался до катастрофы, превратившей его в бродягу.

— Что сделало тебя человеком вне закона? — вопрошал он, разгоняя широкой ладонью рой летающих у лица насекомых. — Женщина! Что толкает большинство людей странствовать по неверным дорогам жизни? Что двигало тобой, дружище? Может, женщина? Qien sabe? 1 Я любил одну девушку. Глаза ее напоминали ночь, губы — огонь, она была прелестна как сама жизнь. Смотри, мои руки дрожат! Много лет прошло, Сеньор, — пять, может, и десять, не помню, да и что годы? Мы поженились, у нас был дом на зеленом холме, над заливом, где гулял ветер, и мы видели белые барашки волн, набегавших на песок. Затем из-за моря появился моряк из твоей страны, Сеньор. Он повидал свет, он умел увлекать женщин — и женщины изменяли своей любви. Она бродила со мной в сумерках по берегу. Ветер трепал ее волосы. Я повторил ходившие о ней слухи, бросил ей обвинение в том, что она любит какого-то человека, которого я никогда не видел. Она созналась в этом с гордостью, скажу даже — дерзко: и, пожалуй, без тени стыда. Вот этими руками, Сеньор, я поставил ее на колени, перехватил ее горло и долго-долго смотрел, как взгляд ее огромных глаз останавливался, стал страшным, губы раскрылись…

— Ты задушил ее? — вырвалось у Сеньора.

— Я был извергом, — продолжал испанец, — я ничего не чувствовал, кроме того, что она полюбила другого. Я скрылся за морями. Я помутился разумом, но потом пришла ясность, а с ней и правда. Как я узнал ее, не могу сказать — это остается тайной, но моя любимая была невиновна. И тут я словно попал в ад. Дни, охваченные огнем, бесконечные ночи под ненавистными звездами — покоя не было, — ее последний крик, словно крик перде-альмы, Сеньор, ее широко раскрытые глаза — и боль, боль, вечная боль превратили меня; как видишь, в существо из камня и железа. Что оставалось, Сеньор? Только жизнь скитальца. Перед тобой бродяга, за спиной которого столько преступлений, сколько седых волос на голове. Ах! Чего бы я только не достиг! Кем бы только не стал! Я читаю это по твоим глазам. Бог мой! Более яркой судьбы не досталось бы ни одному мужчине.

Я мог бы дать ей свободу. Угрызения совести не жгли бы меня так. Я мог бы спрятаться, как раненый олень, и умереть. Но я был слепой трус. Годы спустя люди смотрят на все иначе. Что за штука любовь? Что происходит, когда женщина становится для мужчины всей его жизнью? Преданная или неверная — она для него прекрасна. Связанная или свободная, она подвластна лишь одной таинственной силе.

— Где все это произошло? — тихо проговорил Сеньор.

— В Малаге, на Средиземном море.

Сеньор ничего не сказал больше. Он шептал что-то, казалось глубоко погрузившись в свои мысли.

Волнение товарища Мануэль не заметил. Рассказ его был преднамеренной ложью, но в нем содержалось достаточно правды, чтобы вызвать из небытия былое чувство. Мануэль думал, что разгадал тайну Сеньора: жертва, которую тот принес, и побудила его скитаться по этой забытой Богом земле.

Оставить женщину свободной и забыть ее — вот, думал испанец, причина всего. Он чувствовал: Сеньора жжет сожаление, что он не отомстил, не пролил крови. Итак, сам он солгал, сделав из себя убийцу, и Мануэль скрыл горькую истину: женщина его юности была виновна, но он не тронул ее, дал ей свободу. Сеньор поверит этой вымышленной трагедии, и, глядя на громадного неуклюжего мужчину перед собой, бродячего негодяя, которого сжигала мысль о том, кем бы он мог стать, возблагодарит Бога за то, что руки его чисты, и, может быть, в его мрачной жизни появится проблеск света.

Охотники плыли, порой с трудом, по Палькасу, пока наконец не вошли в устье глубокой реки, впадавшей в нее с севера. Воды ее делались сине-зелеными, отражая небо и листву. То был чудесный путь, пролегший между высоких берегов, затканных кружевом цветов, от их приторного аромата становилось не по себе. Вода в устье реки то покрывалась рябью, то плескалась и взбухала — водяные жители двигались, издавали звуки. Пронзительно кричали яркие попугаи на свисающих плетях растений; в шелесте листвы слышалась болтовня обезьян. Несметное количество пестрых птиц, летавших с берега на берег, напоминало многоцветную сеть, натянутую над водой. В густом, плотном воздухе, казалось, звучала убаюкивающая музыка.

Но вот устье раздвинулось, и они вошли в узкое продолговатое озеро с песчаным берегом на северной стороне. Грелись на солнце крокодилы, и, когда Мануэль направил туда каноэ, животные, широко раскрыв пасти, нелепые и отвратительные, потянулись к воде, ковыляя на своих коротких лапах.

— Кайманы! Никогда не видел их столько! — воскликнул Мануэль, ударяя веслом то слева, то справа. — Где кайманы, там всегда бывает каучук; думаю. это и есть нужное место, Сеньор.

Мужчины вышли на берег и стали пробираться наверх сквозь путаницу тростника. Почва тут была илистая. Мануэль запустил в нее руки, словно думал найти золото. Лес на высоком берегу оказался негустой. Мануэль сделал два открытия — первое: они очутились у восточных предгорий Анд, и второе: вокруг стояли каучуковые деревья. Мануэль, перебегая от одного к другому, радостно хлопал каждое по стволу.

— Иквитос сойдет с ума! Они увидят тысячи тонн каучука! — кричал он. — Это здесь. Посмотри на деревья — пятьдесят, шестьдесят футов высотой. Сеньор, мы разбогатеем, разбогатеем, разбогатеем!

Охотники перенесли свои запасы из лодки, чтобы укрыться от песчаных бурь, соорудили хижину, поставив ее на невысокие заостренные снизу сваи: это предохраняло от вездесущих муравьев и прочих насекомых.

Стены из пальмовых листьев они затянули сетью, удобно прикрепив ее в тесном помещении. Охотники освободили площадку вокруг своего жилища от подлеска, сделав тем самым его более удобным и — насколько то возможно в джунглях — даже уютным. Стая обезьян укрылась в верхушках пальм и подняла недовольный галдеж; попугаи и мако подхватили этот противный гомон; питон, извиваясь, скользнул дальше, и вслед ему закачались ветки кустов; в зарослях ситека скрылся муравьед.

Мануэль схватился за ружье, словно хотел подстрелить животное, но потом положил оружие на землю.

— Забыл. Мы ведь теперь в стране кашибос. Никаких следов я не видел, но нам лучше вести себя тихо. Мы можем бить только ягуаров. Они нападают на человека.

Охотники за каучуком трудились от зари до полуденной жары, отдыхали в часы, когда все раскалялось до предела, и вновь принимались за промысел во второй половине дня, продолжая работу, пока не стемнеет. Честные охотники за каучуком делали вечером на дереве надрез, а наутро собирали сок каучука. Но Мануэлю это казалось слишком долгим делом — проходили дни, тюка набиралось несколько унций.

Он хорошо умел лепить сосуды для сбора млечного сока деревьев и добычи каучука. Наносив воду с реки, замесил глину и вылепил огромные емкости, по одному для множества каучуковых деревьев; Мануэль наделал также и мелкие горшки, и желоба. Все это он высушил на солнце. Затем сделал на деревьях глубокие зарубки, чтобы легче вытекал сок. Деревья от них погибнут, но человеку, стоящему вне закона, это безразлично. Юн притащил также несколько котелков и развел пар, кипятя пальмовые орехи. Мануэль брал глиняный сосуд с длинной деревянной ручкой, опускал его в горячий млечный сок, а затем охлаждал в воде. Из сосуда, полного таким соком, он получая каучука на треть всего беса.

— Сеньор, — сказал он гордо, — я могу заготовить сотню фунтов каучука в день.

Работа заполняла время целиком: совместные усилия двух человек давали возможность добыть огромное количество каучука. Дни стремительно сливались в недели, недели в месяцы, вот уж и сезон дождей казался не за горами. Охотников ожидали ежедневные ливни, затопленный, непроходимый лес, невыносимая духота и жар, словно из открытой печи.

И Мануэль вдруг очнулся от своей неистовой погони за каучуком.

— Каноэ не выдержит ни куска больше, — сказал он. — Оно и. так перегружено. Можем отдохнуть и отправляться в Иквитос. Отлично! Пора ехать.

Странная улыбка, подобно легкой тени, тронула печальное лицо Сеньора. Вид ее встревожил Мануэля, напомнив первые дни путешествия, когда страсть погони за каучуком еще не вытеснила все прочие мысли. Удивительная перемена произошла с Сеньором. Он отдавал все силы, собирая каучук, но уже без прежнего исступления, просто втянувшись в дело. Он теперь с трудом терпел укусы насекомых. Ел он, как изголодавшийся человек, а сон его стал глубоким. Даже молчание его изменилось. Внутренний жар, тяжкое усилие мысли уступило место суровому спокойствию.

Заметив это, Мануэль стал вновь приглядываться к товарищу, и ему показалось, что теперь он стал для Сеньора тем, чем прежде для него был Сеньор. Он чувствовал это, догадывался, наконец, просто понял.

Размышляя над сильным влечением к этому человеку, Мануэль попытался понять, что же все это значило. Какая-то сила заставляла быстрее биться его сердце, эта теплая животворная сила притягивала его к Сеньору. То было нечто большее, чем тайная симпатия людей, сходных по существу, одиноких среди джунглей, легко смотревших опасности в лицо и зависящих друг от друга. Для Мануэля это была слишком тонкая материя, неразрешимая загадка для его неискушенной мысли; но тайна эта постоянно жила в укромных уголках его разума. Мысль его путалась, он бродил, похоже, в мире собственной фантазии, стараясь забыться в глубинах памяти, где призрачное настоящее смешивалось с действительностью былого, и Сеньор — загадочная личность — легко касался струн его сердца.

— Может, у меня просто лихорадка? — проговорил он.

Прошел еще день, а Мануэль все не решался; на отъезд. Это Становилось все труднее и труднее, ибо, наблюдая за Сеньором, раздумывая и сравнивая, Мануэль только укрепился в мысли, что его товарищ решил остаться один на Палькасу. Неужто этот человек пришел, только чтобы одному укрыться в джунглях, размышлять о своей душе и, терпя невзгоды, забыть все? Да, это — но и еще одно! Он жаждал конца — исчезновения!

Был полдень, Мануэль лежал рядом с Сеньором в хижине, укрывшись от испепеляющей жары. В этот час обыкновенно наступала полная тишина. Но тут листья пальм тронуло легкое дуновение ветра. Какой-то необычный звук! Он нимало не походил на приглушенное биение сердца, отдававшееся в ушах, но Мануэлю он все же напоминал его, и в нем проснулось зловещее суеверное чувство.

Он слушал. Внезапный легкий порыв — и слабое биение… биение, биение, ускоряющееся к концу. Да и ветер ли это? Как редко слышал он ветер в джунглях. Шуршат ли это пальмовые листья или бьется его собственное сердце, или сердце Сеньора? И верно, кровь гулко стучала в ушах его. Вдруг дрожь пробежала по телу, знак близившейся беды; это было выше его понимания, и вопреки собственной нерешительности поклялся завтра же двинуться назад; даже если и без странного приятеля, хоть в одиночку.

Мануэль задремал. Внезапно он проснулся, сел сонный, охваченный жаром. В хижине он был один. Вдруг чья-то рука просунулась под сетью и схватила его.

— Скорей, скорей, — раздался хриплый шепот, — Молчи, старайся не шуметь!

Сон мгновенно слетел с Мануэля; откинув сеть, он, выпрямившись, вылез наружу. Сеньор стоял рядом. В отдалении испанец услышал низкие рокочущие звуки. Из стены зеленых тростников выскользнули крохотные существа, которых он принял было за птиц. Яркие, быстрые вспышки мелькали в желтых лучах солнца. С глухим стуком и треском они сыпались вокруг него. Вся хижина словно покрылась дрожащими бабочками. То были стрелы с пестрыми перьями, которые каннибалы выдували из своих трубок.

— Кашибос! — взвыл Мануэль.

— Беги! Беги! — крикнул Сеньор. Он набросил свою куртку на Мануэля и толкнул его прочь.

— Беги к реке!

Гневный, властный голос его заставил Мануэля действовать, почти не размышляя. Но, оглядевшись, он застыл на месте, чуть не задохнувшись, и ноги его словно налились свинцом.

Бронзовые тени мелькали в узких просветах среди тростника. И вдруг яркие солнечные лучи высветили маленьких, обнаженных кашибос: тощих, свирепых, гибких, упругие тела которых были словно отлиты из каучука их родных джунглей.

Сеньор выдернул из бревна, приготовленного для костра, мачете Мануэля и бросился навстречу дикарям. В спине его уже торчали стрелы с пестрым оперением. Это зрелище потрясло Мануэля, и он замер на месте. Сеньор своим большим телом, словно щитом, преградил путь отравленным стрелам кашибос.

Блестя на солнце, словно рой медных пчел, каннибалы с невероятной быстротой беззвучно выдували стрелы из тростниковых трубок, заменявших им ружья, и потрясали копьями.

Сеньор бросился в их толпу, нанося удары мачете. Самые проворные каннибалы, кто был ближе к нему, упали, словно подкошенные. И вновь лезвие мачете со свистом очертило дугу, рубя груду беспорядочно мечущихся медных тел.

От ужаса Мануэль словно врос в землю, и тут он увидел первый наконечник стрелы, пронзивший тело Сеньора насквозь. Потом еще и еще! Они выходили из спины легко, словно выныривали из воды. Сеньор уронил мачете и остановился, качаясь из стороны в сторону, — стрелы словно удерживали его в равновесии. Затем ужасный крик его прервал безмолвие битвы. В нем звучала боль, ужас человеческой смерти и торжество победы. Потом Сеньор рухнул, и кашибос перепрыгивали через его тело.

Теперь звериный инстинкт выживания разорвал путы, сковавшие Мануэля. Он бросился за хижину, затем в тростник; он бежал, не помня себя. Тростник почти не мешал его стремительному движению. Вскоре он достиг берега. Каноэ исчезло. Кайманы рядами лежали у кромки воды. Мануэль выскочил так стремительно, что спугнул животных. Туго обернув голову и плечи курткой Сеньора, он нырнул и принялся грести изо всех сил.

Мануэль уже достиг середины реки, когда увидел поблескивающие стрелы перед собой. Град их со свистом бил по воде. Казалось, вокруг Мануэля пестрые бабочки. Глубоко нырнув, он плыл, пока хватило дыхания.

Вынырнув, он обнаружил в угрожающей близости крокодила. Стукнув его кулаком, Мануэль нырнул снова. Одежда мешала быстро плыть под водой. Мануэль опять поднялся на поверхность и услышал, что крокодил теперь кружится позади. Стрелы, падая в воду, обдавали лицо крупными каплями, пробивали ткань, обернутую вокруг головы, мелькали над ним, неслись над поверхностью реки.

Достигнув мелководья, Мануэль юркнул в камыши. Змеи, раскрыв белые пасти, бросились к нему. Положи берег покрывали густые заросли. Мануэль пробрался сквозь них туда, где была твердая земля, и только тут обернулся, чтоб посмотреть на преследователей.

Внизу и вверху по песчаному берегу бежала сотня или более кашибос. Охваченные яростью, они неслись со всех ног. Они походили на стаю голодных песчаных мух. Обеспокоенные кайманы метались по реке, задерживая движение каннибалов. Некоторые, самые смелые из них, вошли в воду, за ними последовали другие, чуть ниже по течению.

Мануэль продирался сквозь заросли. Зеленая стена джунглей, высившаяся перед ним, казалась непроходимой: Нырнув в зелень, он двинулся, оставляя позади проход; ломая ветки, разрывая лианы, обрывая листья. В одних местах он бежал, хотя ползучие растения мешали ему, в других раздвигал руками густые заросли или высоко прыгал, чтобы одолеть их. Порой же он чуть не полз по тропе, вытоптанной дикими свиньями.

Несмотря на все преграды, он несся так стремительно, что даже насекомые джунглей не успевали настигнуть его; тех же, которым это удавалось, сметали ветки. Вскоре он выбрался из перевитых лианами зарослей тростника в рощу, где росли ситек, каучуковые деревья и пальмы. И хотя на каждом шагу ноги Мануэля погружались в раскисшую почву, он продолжал бежать. Он слышал, как впереди убегали спугнутые животные, видел пестрые пятна вспорхнувших птиц.

День, казалось, потемнел. Мануэль поднял голову: деревья на высоте двухсот футов; сплетя кроны, заслонили солнце и небо. Тут было сумеречно от тех громадных деревьев, что растут по берегам притоков Амазонки. Взяв правее, Мануэль бежал, пока ноги не увязли совсем в вязкой почве.

Лес тут напоминал огромный, тускло освещенный зал; где непрестанно звучала жизнь. Множество пронзительно кричавших обезьян качались на лианах, напоминавших веревки, что тянулись от земли наверх, до полога зелени. Райские птички, подобно золотому потоку, плыли сквозь густой, туманный воздух. Перед Мануэлем ползали питоны, пробегали свиньи, муравьеды, пятнистые кошки и звери, которых он видел впервые.

Мануэль направился туда, где на илистой почве подлесок поднимался не выше колен. Он брел вперед и вперед сквозь сырой лабиринт густых спутанных зарослей, между рядами красных капиронас, по вытоптанным тропам диких свиней, по полянам, где звездами раскинулись великолепные орхидеи. Тошнотворный аромат, напоминавший гниющий жасмин и туберозу, мешался со зловонием мокрой горячей земли, буйной, уже гниющей растительности. В этом лесу, окутанном паром, все было чрезмерно: и жара, и влажность, и высота деревьев.

Темень сгущалась. Где-то позади Мануэль услышал кашляющий рык ягуара. Мануэль ускорил усталый шаг и вскоре почувствовал, что идет вверх; он вышел из темного леса в ситековую рощу. День угасал. Мануэль поднялся на гребень, поднимавшийся за прогалинами, где белела спекшаяся глина. Твердая земля скроет его следы от каннибалов, но избежать встречи с ягуаром юн не надеялся. Он еще мог взобраться на дерево, спасаясь от него. Но самую большую угрозу его жизни составляли маленькие крылатые дьяволы, крошечные ползучие гады,

Мануэль шагал, пока густеющая тьма не возвестила о приближении ночи. Выбрав группу пальм, у которых переплелись верхушки, он взобрался на одну, из них и пристроился среди листвы. С трудом отламывая один стебель за другим, он сгибал их и, укладывал крест-накрест. Сев верхом еще на один стебель, свесив ноги, он откинулся на этот грубый настил, который удалось смастерить. Наконец, укутав голову и лицо курткой Сеньора и спрятав руки, он решился отдохнуть.

Насквозь мокрый, в жару, он дрожал, воспаленное тело его болело. Постепенно охватившее его безумное кипение крови стихло и унялось. Воцарилась ночь, и в джунглях проснулись для кровавой охоты кровожадные коренные обитатели. Москиты летали вокруг, непрерывно гудя, подобно низкой барабанной дроби. Огромные летучие мыши со свистом носились взад-вперед, задевая пальмовые листья. Легкие шаги по затвердевшей глиняной почве, шелест ветвей и треск сучьев говорили о близости диких свиней. Все эти звуки смолкли, когда послышалась мягкая поступь ягуара. Издали раздалось голодное рычание, боевой клин, зловещий кашель леопардов.

Уже ночью, спустя какое-то время, Мануэль уснул. Когда он открыл глаза, клубы тумана собирались, громоздились, множились, как грибы в поднявшемся вихре. Сквозь мутную завесу светило солнце подобно литому кругу серебра. Мануэль, все мышцы которого сводила судорога, неуклюже спустился вниз.

Он сообразил, что бегство увело его в глубь джунглей на много миль. Похоже, на некоторое время он ускользнул от кашибос. Но положение его оставалось трагическим, и он понимал, что не будет в безопасности, пока не доберется до Палькасу. От насекомых не было спасения. Он немедленно принял твердое решение: пробраться назад к реке, найти свое каноэ или украсть его у каннибалов, а если не удастся ни то, ни другое, связать несколько бревен и довериться течению.

Наступал сезон дождей; реки станут бурными от паводка, и он сбережет время. Мануэль не боялся ни голода, ни смертельной жары, ни росы, несущей смерть, ни лихорадки во время сезона дождей, ни даже самих кашибос. Чего он страшился — так это адских мух, клещей, муравьев и москитов, всю эту орду джунглей, что питается кровью. Слишком хорошо знал он, что от их укусов можно ослепнуть, что они могут отравить кровь, свести с ума, убить прежде, чем он выйдет из джунглей.

Он уже готов был двинуться в путь, как вдруг из кармана куртки Сеньора выпала маленькая кожаная записная книжка. Мануэль поднял ее. Вновь ему померещились широкие плечи, пронзенные стрелами с ярко окрашенным опереньем. У него перехватило дыхание. Ощупав книжицу, он в каком-то безотчетном побуждении открыл ее. Внутри лежала фотография. Он вгляделся в милое лицо молодой женщины, в ее темные, словно бросающие вызов глаза — то была его любимая жена…

Мануэль мечтательно улыбнулся. Как ярко он все видел! Но тут же он резко поднял голову, спрятал фотографию и недоверчиво огляделся, содрогаясь, пораженный своей догадкой. Он медленно вытащил фотографию. Вновь он увидел гордые темные глаза, прелестный рот, лицо, полное девичьего своенравия и мучительного женского обаяния, Мануэль перевел напряженный взгляд на куртку Сеньора.

— Сеньор! Так это был он — тот моряк из-за моря. которого она полюбила в Малаге! Что это все значит? Я почувствовал его тайну — я лгал — выдумывал историю с убийством, чтоб помочь ему. А он знал, что я не убил ее!

Мануэль, дрожа, вскинул руки, потрясенный открытием.

— Он узнал меня! Все время он знал, что это я! И он спас мне жизнь!

Мануэль упал навзничь и лежал, не двигаясь, закрыв руками лицо. Прошел час. Наконец он встал, ошеломленный, стараясь понять, что произошло.

Держа перед собой куртку Сеньора и фотографию, он старался проследить удивительную связь между ним и собой. Казалось, все случившееся было так же ясно, как запечатленное на фотографии лицо женщины, погубившей его, — и это потрясло его, но все же оставалось тайной — непостижимой тайной человеческой жизни.

Он освободил женщину, оставил ее, чтобы она была счастлива с человеком, которого полюбила. Неужели она предала его тоже? Некий особый смысл обретала теперь и эта выцветшая куртка, и кожаная книжица, и лицо женщины, ее улыбка; Мануэль понял, что Сеньор перенес такой же оглушающий удар, какой погубил его самого. Ведь Сеньор кричал по ночам: «О Боже, дай мне забыть!»

Повторилась та же история: человека охватило безумие… Лицо женщины излучало какой-то таинственный свет, и ему одному предназначался этот свет, эта улыбка — но все исчезло. Кровь кипела, пришло сводящее с ума желание забыть, уйти, искать покой и потерянные годы — как хорошо он знал все это!

Мануэль думал о Сеньоре, о его поразительной силе, когда тот, подобно льву, прыгнул навстречу кашибос; он вспоминал пестрые, словно бабочки, стрелы, вонзившиеся в тело товарища, и торжество его смерти! Какой могла бы стать его жизнь! В груди Мануэля словно лопнула натянутая струна, горькие слезы полились из глаз, он оплакивал Сеньора, себя самого, всех несчастных на земле. В этот миг ему вдруг приоткрылась вечность. Он увидел беспомощность человека, смутную обреченность случая, порыв, силу, обаяние, любовь — все, что составляло изменчивую жизнь.

Как мало значило теперь то, что составляло его существование: погоня за каучуком, бегство в джунгли, преследование каннибалов, мучительная жара, жажда, голод, хищники. Истинная его жизнь таилась далеко, в богато расцвеченных дворцах памяти; и он жил, лишь когда грезил, находясь в них. Он — охотник за каучуком, нечесаный и немытый, глупец, занятый азартными играми и чичей, — в другой, внутренней жизни, так и остался там, на холме, обдуваемом ветром, следя за белыми парусами в синеве моря, слушая голос женщины.

Но встреча с Сеньором, как нечто прекрасное, увенчала страшный период его существования. Их встреча и все, что произошло потом, смягчило его, ярко осветило темные глубины его души.

Теперь Мануэль чувствовал жалость к этой женщине, к Сеньору, к самому себе, ко всем, кто жил, любя и страдал. Свет этот дал ему различить сложную паутину чувств и инстинктов человека, — всего, что делало любовь преходящей для одного сердца, нерушимой — для другого; мимолетной, подобно налетевшему ветру; прекрасной, страшной и неугасимой, как солнце.

При этом свете он увидел женщину — прародительницу жизни, источник любви, основу радости, воплощение перемен — орудие природы, предназначенное для осуществления непостижимых планов… всегда пленять мужчину изяществом и красотой, чтоб завоевать его. сковать неисполнимыми, порабощающими навечно желаниями. При этом свете он увидел себя совсем другим человеком: много испытавшим, много ошибавшимся, но в конце концов преданным лучшему, что жило в нем.

Мануэль направился к реке, держась в тени, деревьев; он шел осторожно, тревожно оглядываясь. Он двигался весь день, покрыв расстояние в два раза большее, чем когда спасался бегством в глубь джунглей.

Настала ночь. Он продолжал путь при свете звезд, пока их не скрыл туман. Оставшуюся часть ночи он ходил вокруг дерева, подняв голову. Наутро солнце встало с той стороны, которую он считал западом. Мануэль заблудился.

Прежде в подобных случаях его охватывал ужас; на этот раз все казалось иным. Направившись в сторону, которую он считал верной, он быстро шел до тех пор, пока от полуденного солнца не закипела кровь. Сочные листья и сердцевина молодых пальм составляли его еду. Он освежал пересохший рот соком растений. Затем он лег, укрывшись курткой, грудой веток, и заснул. проснувшись, он с трудом пошел вперед, отмахиваясь от летающих насекомых. Он вошел в густой лес и попытался найти дорогу назад, но не мог отыскать ее. Болотная вода утоляла его жажду, а мясо змеи послужило пищей. Ягуары выгнали Мануэля из лесу. Оказалось, что он идет по кругу; и в ночь, и в последующий день, к которому прибавился еще один — все оказывалось повторением того, что произошло накануне.

Дожди не приходили. В затихшем воздухе слышался лишь стук пальмовых ветвей. Он казался Мануэлю похоронным звоном. Мануэль почти ослеп от укусов насекомых, они заживо сдирали с него кожу; сознание туманилось, и он наконец упал. Жужжащая туча насекомых, кружа, стала опускаться на него; армии муравьев расползлись по телу. Красная слизь, оставляемая клещами, каплями скатывалась на него, подобно ртути. Мануэль пополз вперед сквозь жаркий кустарник. Он поминутно терял сознание и в бреду видел адские костры. Острые языки пламени лизали его плоть, он вертелся в огне; раскаленные искры впивались в мозг. Вниз, вниз — под разгоряченную землю, сквозь горячие порывы огненного ветра! Казалось, горел подлесок джунглей, деревья вызывали образы огненных столбов, пронзительно кричавшие обезьяны напоминали чертенят, птицы походили на раскаленные угли; но над всем этим, под всем этим, и сквозь все это неслась туча бесчисленных жужжащих угольков, что кусались кроваво-красными зубами.

В то мгновенье, когда разум Мануэля уже угасал, разразился дождь; он охладил охотника, смыл с него всех насекомых, утолил жажду и облегчил боль в утративших зрение глазах. Затем тропический ливень умчался прочь, оставив джунгли насквозь пропитанными водой. Мануэль шел вдоль стремительного потока, который, как он полагал, выведет его к реке. В нем вновь возродилась сила и желание сопротивляться.

С наступлением ночи он подошел к краю зарослей; подобно угрю скользнул в траве, пробрался сквозь чащу тростника к воде. На противоположном берегу мерцали огоньки. Поначалу он принял их за огненных мух, но тени от тел, движущиеся против света, подсказали ему, что он наткнулся на стоянку кашибос.

Река была здесь неспокойной, бурной. Вода быстро поднималась. К рассвету она должна была затопить берег стремительным потоком. Вода мерцала под бледными звездами, у нависших же берегов она казалась темной, как сталь, а посередине отливала старым серебром; порой из нее выпрыгивала рыба, а крокодилы плыли, найдя попутное течение.

Мануэль без колебаний ступил в реку, погрузившись в воду по шею. Уши были вровень с водой, и охотник превратился в слух. Река, казалось, звенела, сюда долетали еще слабые звуки джунглей. Переплывать ее в эти мгновенья было безопаснее.

Мануэль доверился реке. Пройдя по мелководью, даже не всколыхнув его, он, осторожно гребя, поплыл. Рыбы выделывали перед ним замысловатые трюки: пауки и змеи касались его щек; кайманы плыли мимо, рассекая течение бугорчатыми носами, а череда пузырей, лопавшихся на поверхности, выдавала медленные движения рептилий, находившихся под водой.

Вдруг Мануэль, почувствовал, что какая-то могучая сила понесла воду вперед. Легкий речной ветер донес до него запах костра и глухой грохот отдаленных порогов. Мануэль пересек освещенное пространство и реку от одного темного берега до другого. Оглянувшись, он заметил, что черные рыла медленно сжимают вокруг него свое кольцо. Мануэль двинулся быстрее. Мерцавший свет исчез. Перед ним все погрузилось во тьму. Он ощутил, как липкие водоросли коснулись его лица; опустив ноги, он нащупал дно и осторожно выбрался на берег. Тут он опустился на землю, чтоб отдохнуть, собраться с мыслями перед последним переходом.

В глубь берега ничего не было видно даже на расстоянии вытянутой руки, поблескивающая река лишь сгущала темень. Мануэль пополз, стараясь на ощупь найти каноэ. Двигаясь вдоль ручья, он выбрался из болотной осоки и ступил на гладкую твердую землю. Тут обычно причаливали каноэ.

Мануэль напряг зрение. Во тьме все тени сливались воедино. Тихое бормотание странных голосов остановило его; он услышал говор каннибалов. И тут в нем словно проснулся яростный дух ягуара, преследующего добычу. Тихо скользя вверх по тропе, он перегнулся, желая посмотреть, что делается на берегу. Огни дрожали в темени ночи, освещая смутные круги, неясные движущиеся фигуры. Взглядом, полным ненависти, Мануэль следил за всем, что происходило тут.

Где-то внизу раздался всплеск, который привлек его внимание. Звук показался ему легким, но слишком определенным и резким, чтоб его мог вызвать какой-либо обитатель вод. И вновь тот же звук нарушил тишину, по-прежнему неестественный для его опытного слуха. То был звук весла. Неслышно, как тени, двигавшиеся вокруг него, Мануэль скользнул вперед, к воде, и прильнул к кромке берега, цепляясь за песчаный склон.

Длинное низкое каноэ, казавшееся еще чернее на фоне речной тьмы, вплыло в тень берега; проскрежетав о песок, каноэ осело, как только волна откатилась назад. Гладкая, стройная и простая по очертаниям лодка оказалась в метре от Мануэля.

Мануэль явился подобно привидению. Руки его словно клещи обхватили горло каннибала. Охотник оторвал его от земли и держал, пока тот, извиваясь, борясь в жестокой схватке, не вытянулся, содрогнувшись в последний раз.

Когда тело безжизненно обвисло, Мануэль бросил его и глянул в сторону смутно видневшейся тропы, ведущей к лагерю кашибос. Его охватило яростное желание убивать. Вновь перед глазами запестрели, словно крылья бабочек, стрелы, вонзившиеся в тело Сеньора; вновь он услыхал жуткий вопль победы. Он стряхнул с себя нахлынувшее наваждение, ступил в каноэ и выплыл на середину реки.

Поднялась луна, залив реку белым светом. Ветер донес гул полноводной Палькасу. Оказавшись на этой реке, полной порогов, Мануэль с презрением отнесся бы к погоне. Замедлившееся движение подсказало охотнику, что струя обратного течения пересекает устье. Скоро до его слуха донесся грохот реки, и он свернул в Палькасу. Заведя каноэ в первый из порогов, блестевший под луной, Мануэль ощутил, как лодка дрожит, готовая вот-вот взлететь в воздух. Удар за ударом вздымали кверху нос каноэ. Мануэль низко пригнулся к корме. Он напряг всю силу своих мускулистых рук, чтобы выровнять лодку. Водовороты словно играли с ним; пенистые волны кренили борт каноэ до уровня воды. Пороги следовали один за другим, покуда Палькасу не обратилась в грохочущий поток, разбившийся на несколько струй. Он яростно мчался на свободу. Крутые спуски, серебряные гребни волн, торчавшие камни — во всем чувствовался своевольный нрав стремительной реки. Поток то гневно, то сдержанно шумел, разбиваясь о черные валуны. Мануэль направлял каноэ то в одну, то в другую сторону, поглядывая на волны, доходившие в широких местах до кромки бортов.

Луну закрыла дымка, сгустившаяся в плотный серый туман. Сумерки укрыли реку, спускаясь все ниже и ниже, мешаясь с брызгами. Время шло, а Мануэль все греб и греб. С наступлением зари завеса тумана стала подыматься. Мануэль даже не удивился, когда перед ним открылось мутное течение широкой Палькасу. Он проплыл ее за одну ночь. Вытащив каноэ на берег, Мануэль стал вычерпывать воду, набравшуюся во время этой бешеной гонки.

Всю ночь он чувствовал какой-то груз, отягчавший нос каноэ. Мануэль осмотрел лодку и увидел, что ее дно укрыто пальмовыми листьями. Подняв их, он увидел на подстилке, плетенной из камыша, двух маленьких детишек-кашибос, съежившихся от страха.

— Кашибос! — воскликнул Мануэль. — Мальчик и девочка. Они были в лодке, когда я удушил того человека, видно, их отца. Что с ними теперь делать?

Мальчик был цвета темной меди; прямые волосы прикрывали его низкий лоб; выпяченный живот делал его безобразным. Девочка была поменьше, посветлее; тоненькая, грациозная, она прельщала дикой красотой, заставлявшей вспомнить о лесном эльфе.

— Что же мне с ними делать? — повторял Мануэль. — Не могу же убить их, не могу и оставить тут умирать с голода или на съедение ягуарам. Пожалуй, следует отвезти их в Пачиту и отдать в племя дружественных кампас.

Решив так, Мануэль сложил пальмовый лист и принялся вычерпывать воду из каноэ. На дне он нашел гроздь карликовых бананов и немного сушеной рыбы. Он приспособил листья пальмы над краями каноэ так, чтобы они защитили ребятишек от солнца, дождя и росы. А потом, столкнув каноэ, он направил его в бурный поток.

Вставало раскаленное солнце; песчаные мухи кружились над каноэ; пролился дождь; потом спустилась ночь, а вместе с ней и туча жужжащих москитов, ядовитая роса и туман.

Миновал один день, за ним другой, подобный первому. Каноэ летело со скоростью потока. Дети-кашибос перестали бояться Мануэля. Малыш что-то болтал, играя; девочка улыбалась Мануэлю, и это навело его на мысль не отдавать детей в племя кампас, а взять их к себе домой и самому позаботиться о них.

Еще три дня и три ночи плыло каноэ. К Мануэлю вернулась сила, но тревожные мысли не покидали его. Что-то случилось с ним там, в верховьях реки. Изорванная куртка Сеньора, которая не оставляла его мыслей, служила ему подушкой, и он берег ее, как сокровище.

Наутро он свернул в излучину Ла Боки и внезапно наткнулся на «Амазонас», стоявший у причала. С палубы закричали люди, послышался топот босых ног.

— Смотрите! Смотрите!

— Что это — наш изгнанник?

— Да нет!

— Он! Он! Его плечи и руки!

Лицо Мануэля, в метках укусов, распухло так, что его невозможно было узнать.

Капитан Вальдес низко перегнулся через перила:

— Мануэль, это ты?

— Да, капитан.

— Где ж твой каучук?

— Погиб, капитан, погиб. Огромный каучуковый лес, капитан… У меня были уже тонны каучука… И все погибло!

— Может быть, — насмешливо заметил Вальдес, — твой груз хорошо вознаградит твою потерю — два индейских подростка. Храбрости тебе не занимать, Мануэль; войти в Ла Боку с рабами!

— Рабами? — эхом отозвался Мануэль.

Взгляд его метался с лица Вальдеса на лица маленьких бронзовых кашибос, вновь испуганно съежившихся на носу каноэ. — Рабами! Ха-ха-ха!

— У тебя был выбор, Мануэль, — неумолимо продолжал капитан, — и теперь ты должен сдержать слово. В эту поездку я поймал нескольких охотников за рабами. Вот и Бустос в наручниках. Теперь твой черед. Мануэль, что выбираешь — цепи или реку?

— Для меня — река, — ответил Мануэль, — но только вверх, а не вниз.

— Вверх! Но вниз по Амазонке есть возможность спастись! Ты…

Охотник за каучуком повернулся, глядя вверх на широкую Пачиту. Слова замерли у Вальдеса на губах, когда он услыхал пронзительный, тоскливый крик Мануэля. Звук покатился, странный резкий зов к чему-то поверх дикой молчаливой реки.

— У него жар, — прошептал один на палубе, в наручниках.

— Сошел с ума, — отвечал другой.

Мануэль резко направил каноэ против течения. Он даже не оглянулся. А капитан, команда и узники на судне вздрогнули, услыхав насмешливое прощание Бустоса:

— Adios! Прощай, Мануэль!