"Последний волк" - читать интересную книгу автора (Эрлих Генрих)

Часть третья

Мария омывала слезами бледные серые комочки, лежащие на кровавой подстилке. Она перебирала их, разрывая родовые пузыри, нежно массировала пальцами, пытаясь обнаружить жизнь, готовая вернуть их к жизни при малейшем намеке на пробивающие тонкую грудную клетку всплески сердца, но все тщетно. Тельца лишь скупо хранили угасающее тепло. Но вот последний, маленький, подал сигнал. Или ей показалось в этом месиве. Она схватила его, ласково обтирая, вырвала из кофты нитку, перевязала струящуюся бечевой пуповину, перекусила ее у стяжки и, не обращая внимания на кровь, засунула комочек к самой груди, в теплую уютную ложбинку и побежала к ветеринарному блоку. «Только бы успеть!»

Потом она яростно мяла комочек, пока он не выплюнул ошметок какой-то слизи и не задышал тяжело, но свободно, протерла его губкой, смоченной теплой водой, кипяченой и сдобренной всяческими дезинфицирующими средствами, и поместила в барокамеру, всегда стоявшую наготове на случай непредвиденных обстоятельств, обложив ватой, чтобы не простудился.

– Не повезло тебе, конечно, Волчок, сестер-братьев лишился и материнских молока-ласки, – приговаривала Мария, перемешивая в миске молоко, сырое яйцо и немного крепкого чая, – но, с другой стороны, не в лесу это произошло, а среди людей, мы тебе поможем, выкормим, вырастит у нас Волчок Волком на заглядение.

Она перелила смесь в бутылочку с соской, приложила ее к внутренней стороне руки – теплая – и дала Волчку. Тот яростно зачмокал и в несколько секунд опустошил бутылочку.

– Ему бы кормилицу или как там это у них или у вас называется, – сказал наблюдавший за кормлением Директор.

– Да уж пробовали! У нас у Антона, ну у техника, вы знаете, наверно, сука породистая ощенилась, колли. Колли – они добрые, но хозяев долго уговаривали, не хотели постороннего подкладывать. Еле уговорили, пообещали надзор за щенками и полный пансион, все сертификаты за наш счет и прививки. Согласились. А она ни в какую. Подложили – она отпихивает, не только его, но и своих, рядом с ним. Мы уж Волчка и подстилкой из-под нее терли, и молоком ее собственным смазывали – не помогает. Не признает. Так и отправили домой. Антон был очень недоволен. Вы уж как-нибудь отметьте его – старался человек.

– На таких условиях и я бы постарался, – буркнул Директор.

– Есть еще два варианта, – продолжала Мария, – у нас тут сука ощенилась рядом с зоопарком, дворняжка, симпатичная такая, может быть, с ней попробовать?

– Ну эта, понятно, за еду да кров вообще что угодно сделает, но у этой… подзаборной, весь букет болячек, от триппера до туберкулеза, ну, в смысле, аналогов собачьих. Мы не можем рисковать!

– Это, конечно, верно, но Волчка жалко. Ему бы настоящую сиську пососать.

– Сейчас уж люди-то забыли, как это делается, и ничего – живут. Так что не надо! А второй вариант?

– К тигрице можно подложить. Говорят – это проходит. Ну не с тигрицами, конечно, с кошками, но тигрица – она же…

– Она его разорвет и не заметит. Вы чего-то не понимаете, Мария. Это же эксперимент…

– …всемирного масштаба, – докончила Мария, – ладно, так выкормим. Я постараюсь.

– Молодец, Волчок, глазки открыл. Я уж три дня жду, думаю – что не так, семнадцатый день пошел, а ты все ленишься. Посмотри на мир, тебе в нем жить долго-долго. Весь этот мир – твой. Давай я вынесу тебя, – приговаривала Мария, заворачивая Волчка в одеяльце, – посмотри: небо – синее-синее и белые облачка барашками бегут, вот вырастешь, будешь за барашками бегать. А вот деревья, зеленые, а тополь уже пожух, а по весне он нежно-зеленый и сочный и роняет такой легкий белый пух, ласковый, как твоя шерстка. А вот – воробушки, слышишь, как чирикают, подрастешь, они будут тебе рассказывать сказки. Ну что, закрыл глазки, устал. Пойдем, поспи, ты сегодня увидел мир.

– Вы посмотрите, какой молодец! – возбужденно докладывала через месяц Мария заму по науке, – Сорок семь дней – семь килограмм двести двадцать грамм!

– Это – до кормления или после, – усмехаясь, поинтересовался Зам.

– После, – смешалась Мария.

– А до?

– Шесть килограмм семьсот тридцать грамм, – упавшим голосом сказала Мария, – он съел двести грамм мяса, свежего, я кусочками мелкими покрошила, молока с яичком и сахарком, две ложечки, бутылочку этого выпил, ну и потом немного водички.

– Чтоб мне так есть! – рассмеялся Зам. – Здоров мужик, а ведь совсем слабеньким был.

– А какой вымахал! Посмотрите, какой красавец! – и Мария, подхватив Волчка под грудки, стала крутить его перед Замом.

– Чужие дети растут быстро, – улыбнулся Зам.

– Какой же он чужой? – удивилась Мария.

– Свои еще быстрее, – ответил Зам и опять улыбнулся, много печальнее, – Вы молодец, Мария! Только сахару в дальнейшем не давайте и побольше движения. Успехов!

Через несколько дней Мария, с опаской, впервые внесла Волчка в вольер к Одинокому Волку.

Волк после той страшной ночи впал в какое-то оцепенение, не очень заметное служителям зоопарка, но четко уловленное обитателями. Он, как и прежде, целыми днями лежал вытянувшись посреди вольера, иногда как бы нехотя подходя к плошкам с водой и едой, но вечерами, когда зоопарк затихал под угасающим солнцем, он не начинал носиться кругами и зубоскалить с соседями, а тихо сворачивался в клубок и засыпал или делал вид, что спит. Даже его мечты о свободе сникли под гнетом безнадежности.

Мария опустила Волчка на землю метрах в двух от Одинокого Волка. Волчок сильно вытянулся в длину, но бегал еще не очень уверенно, смешно переваливаясь на коротковатых для его тела лапах и часто приземляясь на раскормленное пузо.

– Ты кто? – спросил Волчок, подкатившись к Волку.

– Я – Волк, – ответил тот, с удивлением разглядывая маленького щенка, такого по родному серого, с пропадающей черной полоской вдоль хребта и милой рыжинкой на боках.

– А я – Волчок! – звонко представился щенок и радостно осклабился.

– Волчок? – Волк долго всматривался в щенка, стараясь потушить волны надежды. – Волчок… А где твоя мама, Волчок?

– А что такое мама?

– Мама? Это та, которая тебя кормит еще до того, как ты осознаешь себя на этом свете, которая тебя учит всему – ходить, говорить, играть, охотиться, которая тебя любит просто за то, что ты есть.

– В таком случае, вот – моя мама, – громко крикнул Волчок, кивая в сторону Марии.

– Нет, Волчок, она не может быть твоей мамой. Я тебе не сказал еще одно обязательное условие для мамы – она должна тебя родить.

– Это как? – удивился Волчок.

– Мне тяжело объяснить это, – смутился, не находя слов, Волк, – я расскажу тебе потом. Потом, когда ты подрастешь. Но мама должна быть похожей на тебя, правильнее, ты должен быть похож на маму. А ты похож, Малыш, – добавил он немного погодя и Волчок, почувствовав ласку в голосе, подошел к Волку и ткнулся ему носом в шею, разом неосознанно найдя Дом, Семью и Стаю.

Волк тоже с невыразимым блаженством обнюхал щенка, лишний раз удостоверяясь в первом впечатлении, но, следуя Законам Стаи, построжел: «Ты говоришь на языке двуногих, Малыш! Нехорошо.»

– А разве есть другой язык?

– Действительно, откуда тебе знать другой язык? – согласился Волк с грустью. – Приходи ко мне чаще, я научу тебя настоящему языку. Я многому тебя научу, Малыш.

– Мне нравится быть Малышом!

– Смешной парень! – думал Волк, провожая взглядом Марию, уносившую Волчка, которому пришел срок кормления и сна.

На следующий день, едва Мария ступила на землю вольера, Волчок соскользнул с ее рук и, выбрасывая далеко вперед передние лапы и сильно отталкиваясь задними, отчего его круп подскакивал мячиком, подкатился к дремлющему Волку, припал на передние лапы перед его мордой и несколько раз крутанул хвостом, приглашая играть. Волк приоткрыл глаза, как будто только что обнаружил присутствие щенка.

– Привет, Малыш. Ты сильно вырос за ночь, – сказал Волк, чтобы затем долгие месяцы встречать пробуждение сына этой шуткой.

Обрадованный лаской щенок запрыгал перед Волком. Конечно, это трудно еще было назвать прыжками. Он немного отползал, пятясь задом, потом отталкивался и, пролетев немного по воздуху, звучно плюхался на все лапы и круглый живот. После одного из таких прыжков он чуть было не врезался в Волка и тогда тот, просунув нос под грудь щенка, резким движением отшвырнул его от себя. Волчок несколько раз перекувыркнулся, больно ударившись о торчащий камень, и жалобно заскулил, но, встретив неодобрительный взгляд отца, превратил скулеж в радостное повизгивание и побежал обратно: «Я все понимаю – это игра такая. И мне совсем не больно.» Еще много раз в тот день Волчок кубарем катился по земле, с каждым разом все лучше группируясь и все увереннее вскакивая на лапы.

Потом игра ему наскучила и он отправился изучать свою новую Территорию.

– Места-то сколько! Бежать – не перебежать. Да один домик больше, чем моя клетка. А воды-то! Купайся – не хочу. Вот бы где жить. Хоть всю жизнь.

Когда Мария уносила щенка, Волк даже немного обрадовался. Неуемная энергия Волчка утомила его. Он отвык от суеты и непрестанного мельтешения. Они мешали ему думать. И вспоминать.

Звякнула щеколда калитки. Волк прикрыл глаза.

Привыкание протекало долго и непросто. Волчок каждое утро требовательно скреб пол у дверей своей клетки и, едва попав в вольер, начинал носиться, призывая Волка следовать за ним. Набегавшись, он жевал, не в силах раскусить, большие жесткие куски мяса из миски, стоявшей возле домика, вволю отпивался и мгновенно засыпал, привалившись к Волку.

У Волка оцепенение спадало медленно и рывками. То он вскакивал и начинал играть с Малышом, гоняя его по кругу и изредка сбивая с ног, чтобы добродушно посмеяться над катящимся по земле серым клубком, то вдруг в разгар игры останавливался, понуро отходил на свое место посреди вольера и застывал, никак не реагируя на призывы Волчка. Но щенок подрастал, вытягиваясь вверх, быстро освоил волчий язык и уже частенько ставил Волка в тупик своими вопросами. В конце концов, Волк просто привык ощущать мерное дыхание сына возле себя и вот в один из дней, когда Мария вечером обыденно направилась к Волчку, чтобы забрать его на ночь, Волк лег на ее пути, как в былые времена, вытянув вперед лапы и высоко подняв голову. Мария попробовала обойти его, но Волк лишь тихо рыкнул и Мария остановилась, смешавшись, но радостно смешавшись: «Давно пора!»

– Что, я теперь буду всегда жить здесь? – радостно спросил Волчок.

– Надеюсь, не всегда, – немного грустно ответил Волк.

– Но я хочу здесь!

– Здесь или со мной?

– Здесь с тобой!

– Какой же ты еще глупенький. Ты путаешься даже в простейших словах: жить, хочу, здесь, с тобой.

– Но я буду с тобой, всегда?

– Да, пока я жив, обещаю.

– А что такое жив?

– О чем я тебе и говорил. Ты даже не знаешь, что такое жизнь.

– Почему, знаю. Жить – это дышать, это бегать, это радоваться свету днем и дрожать от шорохов ночью, успокаиваясь от прикосновения к тебе.

– Хорошо говоришь, Малыш. Так вот, я буду с тобой, пока дышу, пока глаза мои видят свет. Ты доволен?

Да.

– Ну, бежать, бежать, бежать. Что ты опустил хвост, как будто тебя поносом прохватило и ты защищаешь разгоряченную задницу. Подними его. Вот так! Ну что ты закрутил хвост, как белка, ты же не собака. В струнку! В линию! Только чуть приподними, как вожак. И пошел, пошел. Ходят только лапы, шея, спина, хвост – все единое целое, как бы не двигаются, только лапы, раз-два, раз-два, вот так, молодец! Так ты пробежишь дневную норму и даже не запыхаешься. Пусть не очень быстро, но очень долго, оленя или сохатого перебегаешь. Только лапы, раз-два, раз-два. Давай за мной!

– Но мы же на охоте! Здесь прыжками! Вперед и вверх. Подтягивай задние лапы. Смотри еще раз. Выбрасываешь тело вперед, вперед и вверх. И тянешься в прыжке, а перед приземлением подтягиваешь задние лапы так, чтобы они приземлились сразу вслед за передними, отпечаток получается – четыре лапы рядом, видишь. И из этого положения опять – вперед и вверх, и все по новой, и все сильнее в самом конце, перед последним прыжком, и вот последний, вперед и вверх, но уже к горлу. Рывок, резанул и – не останавливать движения. Если добыча припала, подломила передние ноги, быстро развернулся – и новая атака, вперед и вверх, уже наверняка, не отпуская.

– Опять промахнулся! Ты должен коснуться передними лапами моей шеи. Я же не олень! На оленя надо прыгать выше. И не опираться на мою спину. В поле у тебя такой спины не будет. Только ты – и олень. Который, между прочим, в пять раз тебя тяжелее, и если бы не несся, одурев от страха, да еще призвал бы свою стаю, которая, спасая свои шкуры, улепетывает впереди, разделался бы с тобой в два счета. Понял: на оленя и лося – только Стаей, если идешь один, так и иди один на один, в стадо не суйся, а лучше Стаей на одного, и нападай слева – не сзади, избави Создатель! – резким ударом, не висни, резанул – и в сторону, главное – попади, иначе ты не вожак. Потом, когда ноги подломились, можешь подойти спереди и прикончить, и напиться крови, и обязательно дать Стае ее долю.

Давай еще раз. Вот так, чуть заметное касание. Молодец. Помни, что олень в конце тоже начинает двигаться прыжками и надо соразмерить свои прыжки с его. Итак, идешь с той же скоростью рядом, с левой стороны, соразмеряешь бег, как единое целое, и вот – прыжок, вперед и вверх, удар и движение дальше, вперед.

Давай еще раз.

Давай еще раз.

Давай еще раз.

Ну ты меня загонял! Прикончи старика!

Волк и Волчок стоят напротив друг друга, почти касаясь мордами. Волк резко бьет щенка лапой по плечу и тот кубарем отлетает в сторону, но немедленно молча поднимается и опять встает в стойку. Удар справа, опять справа, слева, справа, справа, потом три раза подряд слева. Волчок пытается угадать направление удара и отскочить. Иногда это удается и лапа отца со свистом вспарывает воздух, иногда нет и удар в этом случае получается еще весомее. Но он не жалуется.

– Смотри внимательнее! Для того, чтобы ударить правой, я напрягаю левую и как бы переношу свое тело на нее. Учись улавливать это напряжение и отпрыгивай в ту же сторону. Давай еще раз.

– Пойми, что твой противник, я в данном случае, тоже следит за твоими лапами. Не считай противника глупее себя – костей не соберешь. Он тебе врежет по опорной или, того хуже, рванет, а ты ею даже пошевелить не сможешь. Стой расслабленно до последнего мгновения, пока он не обнаружит своих намерений. Потом отскок и – немедленная атака, в горло, как раз над его опорной. Но это позже. Это отдельная наука.

Через несколько дней Волку надоело безрезультатно рассекать воздух, слушая заливистый смех Волчка.

– Как я тебя! Давай еще раз, – крикнул Волчок, заняв привычную позицию.

– Ну давай, – ухмыльнулся Волк и неожиданным резким ударом носа под челюсть опрокинул щенка, только зубы лязгнули.

Волчок медленно поднялся, обескураженный.

– Давай еще? – посмеивался Волк.

– Ничего не понимаю, – сокрушенно сказал Волчок после третьего кульбита подряд.

– Тебе покажется это странным, но мы, волки, хуже всего видим то, что у нас непосредственно перед глазами. То есть видеть-то видим, но резкое движение доходит с каким-то опозданием, а много ли надо для удара. Поэтому ты, когда ожидаешь атаки, слегка поводи головой из стороны в сторону, так ты будешь лучше видеть противника.

– Но ты же учишь, что волк должен нападать первым!

– Это я могу нападать первым, да и то до поры до времени. А ты еще очень молод и противник может оказаться сильнее тебя.

– Что-то я не вижу здесь таких противников, – хвастливо сказал Волчок.

– А я и не говорю про здесь.

– Мы что, переезжаем? – возбужденно спросил Волчок.

– Надеюсь…

– Отец, вот ты разговариваешь с другими зверями, птицами, а потом передаешь мне всякие забавные истории, рассказанные ими. Я тоже хочу так, но не могу. Я бы с радостью поболтал с теми же пекари, пусть они и свиньи, ведь мы выросли почти что вместе, рядом, всего через две решетки. Им хорошо, их много, им весело, до меня доносится их задорное похрюкивание, но я ничего не понимаю.

– Ты не умеешь слушать, Малыш. Если я вижу, что какой-то пусть неизвестный мне зверь обращается ко мне, не злобится, не угрожает, а хочет просто познакомиться, поговорить о житье-бытье, я открываю навстречу ему уши и душу и вот из урчания, пыхтения, того же хрюканья, стрекота, писка вдруг начинают вычленяться слова и до меня доходит смысл сказанного, не полностью, конечно, у каждого есть какие-то свои ненужные звуки, которые он постоянно произносит, разрывая мысль, но, наверно, ему так проще говорить. Надо научиться пропускать это мимо ушей.

– Интересно! Я обязательно попробую. Но я же не смогу им ответить, не буду же я стрекотать как сорока или цокать как белка.

– И не нужно. Говори открыто и приветливо, говори, как говоришь, может быть, чуть помедленнее, поаккуратнее, не глотай половину слов, а то когда ты начинаешь что-нибудь рассказывать взахлеб, даже мне бывает тяжеловато тебя понять. И – все. Если они захотят тебя понять, они поймут. Мы ведь все говорим на одном языке, языке Природы, но Создатель дал нам разные голоса, чтобы наполнить живыми звуками леса, поля и небо.

– Зачем все это?

– Это тебе пригодится на свободе.

– Что такое свобода?

– Свобода?.. Это когда все преграды, которые тебе встречаются в жизни, воздвигнуты природой, Законом или тобой самим.

– Это очень сложно для меня. Я не понимаю.

– Я понимаю, что ты не понимаешь. Мне тяжело это объяснить тебе. Свобода внутри тебя, внутри меня. Мне трудно объяснить тебе то, что я чувствую. Это надо впитать, вобрать в себя или, что правильнее, вызвать изнутри это забытое, забитое чувство. Вот посмотри. Вокруг тебя решетка, за рвом, назовем ее преградой. Кто ее создал? Не суть, что двуногие, сейчас главное, что не ты. Если бы не было этой преграды, чтобы ты сделал?

– Пошел бы подрался с пекари, они что-то слишком расхрюкались последнее время!

– Ну а потом?

– Не знаю, сбегал бы вон к тому дальнему вольеру, я не знаю, кто там.

– Глупыш… Как объяснить тебе, рожденному в клетке, как рассказать, чтобы ты представил бескрайние просторы моей, нет, нашей Территории? Горы – край земли, из-за которых восходит солнце, и широкая река на закате, такая широкая, что на другом берегу ты не разглядишь белку на дереве, и множество ручейков и речек, которые дают тебе рыбу, когда нет другой добычи, и чистую воду, чтобы напиться после охоты. На холод, до территории медведей, целый день хорошего бега, и это летом, по траве. И на тепло тоже целый день хорошего бега, там, у границы лесов, заканчивается наша Территория, но не кончается земля, гладко убегает до самого видимого края, но и там не прерывается, а по преданию стелется еще много дней пути до самого Крайнего моря. Но я туда не ходил, и родители мои не ходили, и другие волки из нашей Стаи, пока она была, не ходили. Мы сами установили границу нашей Территории, как бы собственную преграду по границе лесов, и все обитатели леса знают ее, и признают, и уважают. А внутри своей Территории ты можешь делать, что хочешь: бежать куда угодно, охотиться, искать новые лежбища, обследовать неизведанные уголки, ведь она такая большая – всей жизни не хватит.

– А Закон? Что такое Закон?

– Закон – он для Стаи. Ведь в Стае есть старые и молодые волки, волчицы, волчата. Они собираются вместе в тяжелое время, зимой или в плохой год, когда мало добычи, чтобы вместе охотиться, помогая друг другу выжить. В Стае волк находит свою волчицу, которая будет матерью новых членов Стаи. Предки передали нам правила, как должна жить Стая, чтобы все было по справедливости, чтобы Стая росла, а не погибла из-за раздоров. Вот все эти правила и называются Законом. И все в Стае подчиняются этому Закону, даже если иногда он в чем-то им и не нравится.

– А если я не хочу подчиняться Закону? Если я хочу быть свободным?!

– Если ты нарушишь Закон – тебя убьют, если просто не захочешь подчиняться – изгонят из Стаи. Тогда ты будешь свободным одиноким волком. Это самое большое несчастье в жизни волка.

Много лун истерлось до ободка. Деревья, недолго покрасовавшись в девичих разноцветных сарафанах, застыли черными вдовами и вскоре поседели от серого городского снега. Пруды и рвы по привычке затянулись толстыми прозрачными панцирями, забыв, что в них нет жизни, которую надо защищать. Земля безуспешно пыталась укрыться легкой белой периной и всласть поспать после летней страды, но тепло, идущее от города, взявшего ее в кольцо, наполняло перину влагой, и земля коченела, мертвела. Прошла весна, одевшая землю и деревья в яркий зеленый наряд, но ненадолго – посерел он от пыльных летних будней и даже частые дожди не могли отмыть его. Вот и лето истекло жарой и солнце, притомившись, с каждым днем все раньше уходило на покой.

И в этом потоке времени как-то незаметно Волчок превратился в Молодого Волка.

Он сильно вырос, догнав отца, но не было еще в нем той мощи, которая исходила от Волка в первые дни несвободы. Не так широка была его грудь, хотя он уже почти всегда сбивал отца с ног при прямом, грудь в грудь, столкновении за счет резкого разбега и катапультирующего отталкивания при последнем прыжке. Не было той выносливости, хотя он не раз всю летнюю ночь наматывал круги по краю вольера, не сбиваясь и не сбавляя хода. Он мог проплыть столько кругов по рву, не касаясь лапами стенок, что этого с лихвой бы хватило, чтобы пересечь самую широкую реку, которую когда-либо видел Волк – ту, на закатной стороне их Территории. Он мог запрыгнуть на крышу их домика и удержаться на скате в любую погоду. Он мог на полном ходу развернуться в прыжке и уверенно приземлиться на все лапы в боевую стойку, готовый к защите или встречной атаке на преследователя. Он мог без всякой видимой подготовки молниеносно прыгнуть с места на длину туловища в любом направлении, вперед или вбок, и впоследствии противник часто осознавал, что Волк куда-то исчез, только когда в него вонзались острые клыки. Он всю зиму проспал на снегу, с подветренной стороны домика, научившись сворачиваться клубком и укутывать лапы и нос пушистым хвостом, и когда ему случалось заходить в домик, у него уже через несколько вздохов начинало теснить в груди и он вылетал на свежий воздух.

– Вот-вот, – приговаривал Одинокий Волк, – а мне и здесь дышать нечем. Вот бы в лес, так бы и полетел.

Одинокий Волк передал сыну весь свой опыт охоты, все, что он когда-либо слышал о повадках зверей, и очень опасался, что большая часть этих теоретических знаний выветрится из головы Молодого Волка при первой же настоящей погоне. Ведь и сам он дважды ошибался.

Всей охоты в жизни Молодого Волка только и было, что ловля птиц. Ему минуло пять лун, когда он впервые почувствовал вкус горячей крови и ощутил трепет живого существа, это восхитительное биение по языку зажатой в зубах добычи. Он поймал голубя. При зоопарке кормилось множество воробьев, голубей и даже ворон, которых не удавалось отвадить никакими способами – не травить же их в окружении ценнейших экспонатов – и которые уделывали все постройки и заборы как на каких-нибудь островах-гнездилищах. Они воровали остатки еды из мисок и яслей и подбирали большую часть кусков хлеба, которые посетители щедро кидали во все вольеры, даже волкам. Голуби были неповоротливы и глупы, но не настолько, чтобы устраиваться обедать прямо перед мордой дрожащего от возбуждения волчонка. Поэтому самое сложное в этой охоте было долгое ожидание в полном оцепенении рядом с миской или куском булки. Это была хорошая школа выдержки.

Охотился, точнее говоря, имитировал охоту, Молодой Волк и на зайцев, которых очень любил Волк.

– Олени, лоси – это на силу, это изредка и Стаей. А зайцы – это удовольствие. Пока распутаешь его след – много сил потратишь, не физических, нет, других, потом выковернешь его из-под куста и погонишь по опушке. Куда ему! Тут одним щелком на полном ходу и – держишь, пока не затихнет. К весне, конечно, тощают, но все равно, в аккурат на один хороший перекус хватает. Если ты, понятно, один.

Волк загонял сына в домик и начинал выписывать в вольере петли, да сдвойки, да сметки, а потом вызывал Молодого Волка и заставлял точно повторить его путь и распутать все загадки.

– Это как игра, особенно, когда не очень голоден. Не забывай о зайчишках – основная наша добыча, да и не жалей особо. Если бы волки так плодились, вся земля давно была бы нашей. Кстати, пригодится. Они весной, когда начинает снег подтаивать и на опушках появляются первые прогалинки с травой, прелой, конечно, но все равно пожевать приятно, особенно им, так вот, в это время они прямо с ума сходят. Я первый раз увидел – убежал подальше. Мало ли в лесу всяких напастей, а бешенство – самое страшное. Представь: зайцы дерутся, встают, как двуногие, на задние лапы и передними так быстро-быстро бьют друг друга. Смех да и только! Ничего не видят, ничего не слышат. Время голодное, а тут – такой подарок!

Но такие тонкости Молодой Волк знал уже и сам. Он научился говорить с обитателями зоопарка, а самое главное, как и учил его отец, научился слушать. Чего только не порассказали ему ближайшие соседи, чего только не передали от дальних. Привирали, конечно, приукрашивали, не без того, но Молодой Волк впитывал все, авось пригодится. Со временем научился он ненавязчивыми вопросами смещать разговор в нужную сторону – как устраивают логова, как гнездятся, как спасаются и как нападают, что их окружало на их Территории – и климат, и враги, и друзья, и видели ли они Крайнее Море. Он и сам в ответ, для поддержания разговора пересказывал всяческие отцовские байки из жизни волков, безопасно щекоча нервы собеседников под защитой многочисленных заборов. Отец вначале одернул его: «Не для их ушей учу!» – но неожиданно услышал в ответ: «Им это не пригодится, а мне их рассказы – очень даже, там, на свободе!»

– Как ты быстро вырос, Малыш.

Но все это происходило тихо и незаметно. В первые месяцы неугомонный темперамент Волчка еще прорывался в дневные часы, но к весне и посетители, и служители ежедневно видели лишь одну картину: посреди вольера лежал огромный Одинокий Волк, но в отличие от прежних лет его лобастая голова не была безвольно брошена на передние лапы, он держал ее высоко и гордо, изредка, пронзая окрестности немигающим взглядом, он слегка поводил ею из стороны в сторону, чуть задирая нос в крайних точках движения. А рядом лежал, увеличиваясь с каждым днем, Молодой Волк, и пропадала детская нервная дрожь, и крепла грудь, и все выше и неподвижнее вздымалась над ней лобастая голова.

И люди поражались этой неподвижности, и принимали ее за отупелость, и даже не старались вслушаться в то, что на самом деле происходило в вольере. Этими долгими днями, когда нельзя было бегать, прыгать, плавать, учиться охоте, волки разговаривали. Точнее говоря, Одинокий Волк рассказывал, а сын слушал, не рискуя прерывать. Он рассказал о своем детстве, об их Стае с матерью, об их охоте, о капкане и о своей ошибке. Он описал их Территорию, всю, какую успел изучить за несколько лет, об их лежбищах и как их найти, о наиболее удачных местах для охоты, даже о Долине Смерти, куда добровольно уходили волки, когда приходил их срок. Он рассказал о том, как попал в неволю, о всех своих ошибках, но пожалел не об этом, а о той, которую убили у него на глазах, беспощадно и бессмысленно. Он рассказал, как впервые увидел его мать, передал почти дословно все их разговоры за недолгую совместную жизнь. Он умолчал только о последнем дне, о рождении и смерти.

А еще он говорил о Стае, о Стае, которой у него никогда реально не было и которая жила только в его воображении, питаемая преданиями. Он передавал их все, и те, которые поведала ему мать, и те, которые всплывали из глубин подсознания. Он учил сына Закону.

Убивай слабую добычу. Сильная добыча даст многочисленное потомство и у тебя будет много добычи.

Не убивай лишнюю добычу. Волк должен быть слегка голоден. Зажиревшая стая передерется между собой и в конце концов набросится на тебя.

Убивай врага. Но только тогда, когда он намеренно нарушит твою территорию.

Когда против тебя чужая стая, убивай вожака. Остальные разбегутся сами.

Когда заходишь на чужую территорию, будь постоянно готов к битве.

Если не готов к битве, не заходи на чужую территорию.

Держи хвост высоко.

Если очутишься в Стае, живи по законам Стаи.

Если вожак промахнется на охоте, убей его и стань вожаком.

Помни, что ты когда-нибудь тоже промахнешься.

Будь справедлив. Если кто-то нарушит Закон Стаи, пожури его. Если он нарушит Закон во второй раз, накажи вдвойне.

Если кто-то нарушит Закон в третий раз, убей его. Тебе тоже иногда надо поспать.

У волка изначально в природе нет врагов. Он сам плодит их своим неразумным поведением.

У волка есть только один извечный враг – двуногие. Не убивай их, это принесет несчастье Стае.

Бывает, что дух волка вселяется в двуногого. Убей оборотня и освободи дух.

Бывает, что дух человека вселяется в волка, рождая собаку. Убей оборотня и освободи волка.

Будь милостив и доброжелателен с не-добычей и не-врагами. И они помогут тебе.

С любым зверем можно договориться, особенно, если ты сильнее.

Если ты решил ввязаться в битву, нападай. Без лишних разговоров – в горло.

Умей разговаривать со всем живым.

Умей слушать. В трескотне сороки больше сведений, чем в урчании медведя.

Не торжествуй, пока враг не повержен.

Не торжествуй, когда враг повержен, но не добит.

Не торжествуй, когда враг повержен и добит. Битва уже в прошлом, осталась одна смерть, а над смертью торжествовать нельзя. Эта она в итоге торжествует над нами.

Этим утром тяжелый, стелющийся по земле воздух Долины Смерти впервые, но от этого не менее явственно и определенно, накрыл Волка, сковав холодом его лапы. Последние две луны с ним творилось что-то непонятное, сердце то останавливалось, то начинало бешено биться, он лениво копался в миске с мясом, как бы выискивая кусочек помягче, но так и отходил прочь, не найдя. Даже совместные вечерние пробежки прекратились сами собой. Ему было не стыдно проигрывать сыну, но уже на втором круге в груди при каждом вздохе начинало разрываться множество мелких пузырьков, вызывая дикое жжение, пасть наполнялась противной горькой слюной и Волк останавливался: «Что-то мне сегодня не в радость, – говорил он сыну, – побегай и за меня тоже».

Этим утром Одинокий Волк понял, что срок пришел.

– Сегодня, – просто сказал он Молодому Волку.

– Наконец-то, – ответил тот и глаза его радостно заблестели.

– Рановато. Ты молод и неопытен, мне надо было еще многому тебя научить. И не так силен, как тебе кажется, – добавил Волк и подумал, – а я не смогу помочь тебе Там, на воле.

Они десятками вечеров обсуждали план побега, но Одинокий Волк решил пройтись по нему еще раз.

– Все правильно, все хорошо, ты – молодец, Малыш, – приговаривал он, слушая сына с закрытыми от непонятной усталости глазами, – а вот здесь одно маленькое изменение. Ты идешь первым и сразу. Понимаешь, сразу. Как сможешь быстро, но осторожно, внимательно, прошу тебя. К стене и – на волю. И уходи, не задерживаясь, на холод, а потом на восход, прочь из этого муравейника! Я выберусь сам и сам найду тебя. В лесу мне это будет легче. Поэтому иди в лес. Туда, где нет двуногих, где даже запаха их нет. Мне там легче будет найти тебя. И по городу нам лучше не вместе, – обрадовано нашел он еще один довод, – мы с тобой вдвоем слишком большие, слишком сильные, слишком грозные. Увидят нас, испугаются, забьются по своим щелям, крик поднимут. А нам лишний крик сегодня ни к чему. Мы сегодня тихо прошмыгнем, поодиночке. Ну иди Малыш, отдохни, побегай, и я отдохну, немного, полежу, подремлю.

Вечером в урочное время на дорожке около вольера появился Смотритель.

– Совсем другой, – обескураженно подумал Молодой Волк, – вот и строй планы! Мы же не знаем, как он что делать будет, как он будет калитку закрывать, – возбужденно крикнул от отцу.

– Так даже лучше, – подумал Волк, не отрывая глаз от ненавистной высокой фигуры со впалой грудью и покрытой редким ежиком головой. – Успокойся, Малыш, все будет хорошо, – ласково сказал он сыну. – Ты просто будь готов и, как начнется, сразу – вперед.

– Ба, старый знакомый, – Смотритель ощерил зубы, – не подох еще. Ну, недолго осталось. И недоносок здесь же, ишь разъелся на хозяйских харчах.

Смотритель открыл калитку, опустил мостик и, бросив исподлобья осторожный взгляд на волков – «Да вроде лежат, суки, не те уже» – повернулся к ним спиной, чтобы задвинуть щеколду.

Одинокий Волк молча в три прыжка преодолел разделявшее их расстояние и бросился на Смотрителя, метя в склоненную и незащищенную шею. Легкий скрежет гравия или, быть может, рывок незримой нити взаимной ненависти, связывавшей два этих существа, заставили Смотрителя чуть отклониться в сторону, ударившись плечом о столбик калитки, и Волк лишь порвал куртку униформы, неглубоко пропахав стершимися клыками плечо врага. Волк отскочил от удара назад и, не сумев сгруппироваться, соскользнул с мостков в ров. Через мгновение он был уже на берегу и, отряхиваясь, с некоторым удивлением увидел Смотрителя, который, успев подняться и пробежать по мосткам, стоял против него, сжимая невесть откуда появившуюся короткую, но увесистую дубинку.

– Ну, иди сюда, – почти ласково сказал Смотритель.

И тут Одинокий Волк сделал то, чего от него никак не ожидали. Он резко развернулся и бросился вдоль рва прочь от Смотрителя, крикнув на ходу: «Вперед, Малыш!»

Молодой Волк подбежал к калитке, как и предполагалось, не запертой, подцепил ее когтем, потянул на себя и прошмыгнул в образовавшуюся щель. Потом большими прыжками, стараясь держаться поближе к вольерам, домчался до глухих стилизованных под деревенские ворот на служебную территорию. И они были приоткрыты. Он пересек тесный двор, на котором стояла гигантская клетка-вольер, в которой ему довелось появиться на свет, с разбегу взлетел на невысокий сарайчик у сплошного кирпичного забора без острых металлических пик, как на всей остальной парадной ограде зоопарка, и, резко оттолкнувшись, прыгнул с крыши сарайчика на широкую спину забора. Тут он первый раз оглянулся назад.

Волк бежал по большому кругу вдоль рва, а человек – все время прямо на него, описав в итоге замысловатую кривую, но так и не догнав. У Волка было несколько метров преимущества и он вполне мог вылететь через открытую калитку из вольера, но он остановился у самых мостков и своим фирменным прыжком на 180 градусов развернулся навстречу врагу. Он стоял, натужно дыша и стараясь успокоить распирающее грудь сердце, и, не отрываясь, смотрел в глаза Смотрителю.

– Щенок сбежал, это мы переживем, недолго ему бегать, – зло сказал Смотритель, поеживаясь под немигающим взглядом, – а ты стар стал, смотри как запыхался, даже на свободу не рванул напоследок. Или может со мной посчитаться решил? – усмехнулся Смотритель, поигрывая дубинкой. – Да что ты можешь? Эту ссадину? – он коснулся рукава, пропитанного кровью, и, невольно скривившись от боли, раздосадовано крикнул, – Месячный котенок царапается сильнее. Я тебя сейчас достану.

Несмотря на угрожающий тон, Смотритель не двинулся с места, лишь слегка расставил для устойчивости ноги и пригнулся, выставив вперед руки. Он ждал, но он был человек и он пропустил начало прыжка Волка.

Одинокий Волк, отдышавшись и собрав все силы, сделал небольшой подскок и, пружинисто оттолкнувшись от земли и вытянувшись, бросил свое мощное тело вперед и вверх, к ненавистному горлу. Но от последнего усилия что-то вдруг лопнуло у него в груди и последний жар стал растекаться по телу, и последнее, что он увидел, был блеск в глазах Молодого Волка, стоящего на вершине в одном прыжке от свободы, и последней мыслью его было: «Благодарю, что в бою!», и последним конвульсивным движением он сжал челюсти на теле врага.

У Молодого Волка, со страхом и восхищением наблюдавшего эту схватку, вдруг что-то резко сжалось в груди и через мгновение по странной неподвижности отцовской головы, не рвущей врага, по подломленным задним лапам, не пытающимся разодрать его брюхо, он понял, что Одинокий Волк никогда не найдет его в лесу. Молодой Волк подавил нарождающийся вой и оглянулся напоследок назад.

Последний Волк мягко спрыгнул на землю.

В переулке казалось темно – высокие заборы зоопарка и близлежащих особняков заслоняли свет большого города – и тихо, лишь откуда-то сзади, из прошлой жизни, доносились, чем дальше, тем сильнее, встревоженные крики двуногих. На пути на холод, насколько хватало взора, не было ни одной лазейки и Волк, повинуясь безотчетному инстинкту, двинулся на восход. Вскоре, через пять кругов – он еще долго потом мерил расстояния длиной круга пробежки вдоль рва в вольере – он очутился перед широкой, страшно широкой, почти как центральный пруд в зоопарке, улицей, по которой летели, широко раскрыв горящие глаза, черепахи двуногих. Те, которые он видел раньше, убирали мусор или перетаскивали что-нибудь на своих клыках и были больше похожи на их сородичей-черепах или медлительных неповоротливых жуков, а эти напоминали волка в прыжке, только были больше и быстрее. Эти полчища неслись непрерывным потоком и бок о бок их было больше, чем когтей на его лапах. А вдоль дороги, толкаясь и переругиваясь, сновали толпы двуногих, без всякого толку, потому что одни шли в одну сторону, другие в другую, эти два потока, разделившись на множество ручейков, схлестывались и завихрялись. Над всем этим полыхали, подмигивая, неживые огни не могущих быть в природе цветов, висел зримый, пропадающий на устьях переулков густой туман из пыли, испарений и больного дыхания черепах, а внутри этого полога била басовым ключом музыка, призывно кричали то ли уличные торговцы, то ли звуковая реклама, скрежетали, предостерегающе вопили или шумно пускали газы черепахи на мерном, как шум прибоя, фоне шаркающей миллиононожки.

Потрясенный увиденным, а более резким переходом от сумрака и тихого шепота переулка к этой клокочущей суете мира двуногих, Волк отступил чуть назад, присев на задние лапы, прижал уши и ощерил зубы. Потрясение сменилось испугом, испуг ненавистью, ненависть презрением, а презрение – желанием как можно быстрее вырваться отсюда в ширь полей и ласковый кров лесов, которые, по рассказам отца, были так прекрасны и так отличны от всего окружающего. Волк распрямился, встряхнулся как после купания, сбрасывая с себя остатки недостойных его чувств, и легкой походкой побежал обратно по запутанным дорожкам переулков, стараясь держаться в тени домов и сливаясь со стенами, когда навстречу попадались редкие прохожие. Не из страха перед ними – из осторожности. Он несколько раз упирался в улицы, заполненные двуногими и их черепахами, пусть не такие широкие как самая первая, но от этого не менее непреодолимые. Вскоре он понял, что мечется на небольшой, чуть больше зоопарка, территории – она уже казалась ему маленькой! – и чтобы вырваться, ему надо форсировать реку. Он двинулся на холод и залег у стены дома в конце переулка, чуть поодаль от улицы. Он пролежал неподвижно около четырех часов, наблюдая, как опадает толпа, как гаснут глаза домов, как черепах становится меньше и они убыстряют бег, чтобы не опоздать в свои норы, как увядают неживые цветы и затихает неестественный шум. Луна уже перевалила вершину и начала скатываться в утро, когда Волк несколькими прыжками пересек улицу и потрусил дальше по очередному переулку. В эту ночь он еще не раз, смелея, пересекал улицы, горящие глаза черепах вдали уже не так тревожили его и он учился соразмерять их бег со своим, пересекая их путь. Но однажды чуть не ошибся. Черепаха, отчаянно крича и поймав его в огонь своих глаз, от чего он сразу стал огромным, хотя хотел сжаться в неприметный комок, заскрежетала всеми лапами по гладкой твердой земле, оставляя за собой кровавый след стершихся подошв, опустила морду почти к самой земле и, замедляясь, боком понеслась к краю улицы, ударившись правой лапой о невысокий камень, который за мгновение до этого Волк, не заметив, перескочил, жалобно взвизгнула и затихла. Из черепахи выскочило трое двуногих, тот, который сидел слева спереди, обежав колесницу, склонился над ее разбитой лапой и помятым панцирем, а двое других начали, потрясая кулаками, кричать что-то вслед Волку, обидное и угрожающее. А Волк, преодолевший первый испуг, бежал и смеялся: «Двуногие не только жестокие и хитрые, как говорил отец, но еще и глупые! Развели себе этих черепах, от которых и духа живого не идет, и катаются. А зачем она нужна, если маленький камешек перескочить не может! Даже их детеныши умнее, они ближе к природе, потом их портят, они в зоопарке на лошадях, пони, а то и на слоне катаются, ведь сколько ждут, чтобы маленький кружок прокатиться, понимают. И куда все девается?! А как она запищала! Лапку ушибла! Да потряси, оближи и – вперед. Всех дел-то!»

Рассвело. Город затих грудой камней. Невидимое пока солнце искрилось на высоких стеклянных башенках. Легкий ветер с заката выдул туман и принес с собой какие-то новые, чуть уловимые, но сладостные запахи. И в какой-то момент единственным звуком, который слышал Волк, было чириканье воробьев, слетевшихся на потерянную кем-то вечером булку.

– Странные они создания, двуногие, – размышлял Волк, продолжая свой устремленный бег, – ведь как сейчас хорошо вокруг, даже здесь хорошо! А они спят в своих логовищах, заткнув все щели. Ну и пусть спят! Мне же лучше.

Но город просыпался. Волк ловил в прозрачных панцирях первых пролетавших черепах удивленные взгляды двуногих, ему стало казаться, что и все дома вокруг внимательно следят за ним своими многочисленными глазами и он решил, что лучше где-нибудь отлежаться и продолжить путь вечером, когда все станет серым.

Ему повезло. Он недолго высматривал место, которое, находясь в сердцевине муравейника, тем не менее было бы отгорожено от него. Вскоре он наткнулся на скопище черных и серых огромных блоков, похожих чем-то на глаз мухи или стрекозы, они состояли из таких же мелких ячеечек со слегка видными перегородками, и все ячейки влажно и чисто светились, впитывая солнечный свет и выбрасывая его наружу своими зеркальными плоскостями. Только размер ячеек был в половину его прыжка, а дорожки, аккуратно огибающие блоки, были длиной в пять или больше кругов. Между блоками проходили улицы, было несколько площадок, засаженных под линейку подстриженными кустами, но совершенно негодными для двуногих, так как там не было излюбленных ими седалищ, на которые они немедленно водружались, едва попав в подобие леса, были и небольшие озерца, слишком правильной формы, чтобы быть естественными, с бьющими посреди них струями воды, как будто смотрители поливали траву, но брызги падали в озерца, вспенивая их гладь, и тоже казались совершенно бессмысленными.

Улицы были пусты и только по прошествии нескольких часов, когда Волк после долгих поисков облюбовал себе место среди купы кустов и погрузился в дневную лежку, на улицах и дорожках появились первые двуногие, кобели с плоскими темными ящиками в руках и суки с маленькими сумками и голыми лапами, потом большие черепахи, из которых под надзором других двуногих, одетых в нечто, отдаленно напоминающее форму смотрителей в зоопарке, появлялись третьи, они были хозяевами всех этих кобелей и сук, это было видно и по тому, как сгибались, пусть чуть заметно, спины встречавших, и по уверенной поступи, и по гордо поднятым головам. От обилия впечатлений, от длинной по приключениям и душевному напряжению пробежки Волк заснул и с небольшими перерывами, когда вблизи вдруг раздавалось подозрительное шарканье или какая-то черепаха испуганно, но коротко вскрикивала, проспал до самого вечера, когда началась уже знакомая суматоха, только в обратном порядке.

Еще не начало смеркаться и было рано двигаться в путь, но тут Волк столкнулся с неожиданностью, впрочем все для него в эти сутки было неожиданным, кроме самого побега. Из видневшихся вдали домов стали выползать двуногие с мерзкими четвероногими на длинных веревках. Отец много порассказал ему об этом гнусном собачьем племени, которое по преданию произошло от самых подлых и слабых волков. Они выскакивали из широко распахивающихся лазов в логовища двуногих и сразу задирали лапу или бесстыдно присаживались, как будто по полдня не имели такой возможности, потом начинали обнюхивать отметины, оставленные вокруг, и, определив все знакомые запахи, принимались подпрыгивать около хозяев, всем своим видом выказывая преданность, благодарность и готовность к любым играм. «Тьфу», – не выдержал Волк такого зрелища и задвинулся еще глубже в кусты.

Он услышал чьи-то легкие шаги, кряхтение, затем шарканье лап и шуршание отбрасываемой земли и вот вдруг перед ним возникло какое-то недоразумение природы, а не дальний потомок волков. Низенькая, так что вполне могла не склоняя головы пройти у Волка под брюхом и тот бы ничего не почувствовал, собачонка, покрытая длинной белой с желтым отливом шерстью, достававшей до земли по всей длине туловища, закрученный в растрепанный пук и торчащий над спиной хвост, маленькие глазки, злобно поблескивающие сквозь волнистые пряди шерсти, свисавшие много ниже морды, разжиревшая до одышки, будто час бежала за добычей. Волк лишь открыл глаза, глянул на собачонку и решил, что этого будет достаточно. Но вместо того, чтобы немедленно убраться подальше, поджав хвост, этот клубок шерсти вдруг стал издавать визгливые резкие звуки, которые вероятно считал грозным лаем, и даже стал по полшага наступать на Волка. «Кэри, Кэри, девочка моя, где ты?» – доносилось с другой стороны сквера. «Какие они тут невоспитанные», – подумал Волк, удивленно подняв бровь. Этот истошный лай, эти крики хозяйки, тяжело стремящейся на выручку своей питомице, стали действовать Волку на нервы, к тому же он опасался, что на них сбегутся другие двуногие, открыв его временное пристанище. И Волк встал, сделал два неспешных шага навстречу собачонке и молча вонзил зубы ей в загривок. Лай взлетел до визга и мгновенно опал. Струя теплой крови ударила Волку в рот, напомнив, что он уже целый день ничего не ел, а устал порядочно, и он, превозмогая отвращение – столько шерсти на такой маленький кусок мяса, разодрал собачонку на части и утолил первый голод. Шаги хозяйки собачонки сотрясали землю уже совсем близко и Волк проскользнул между кустами и побежал, как и было наказано – на холод. По дороге он остановился у озерца и, с мстительным удовлетворением вслушиваясь в далекий истерический вскрик хозяйки, напился, окрашивая чистую воду кровавыми разводами.

Первые часы он выбирал тихие переулки, но под конец, осмелев, он уже открыто бежал по улице и люди, весь день на работе и дома обсуждавшие мигом разлетевшуюся весть о его побеге, с воплями жались к стенам домов, и машины, когда его выносило на мостовую, резко тормозили, объезжали его и останавливались, оглядываясь, но первый страх проходил и все они начинали громко хлопать в ладоши, залихватски свистеть, жать в клаксоны и кричать: «Молодец, Волк! Задай им!» – и эти ободряющие крики были ему приятны, они наполняли его силой, расправляли плечи и поднимали выше его гордую красивую голову, и он, как впрочем и приветствовавшие его люди, не задумывался над тем, что он должен задать и кому это – им.

Он вырывался из тисков города. Все больше становилось парков и темных огороженных глухими заборами пространств, все меньше широких улиц и света, только изредка светили маленькие луны на высоких изогнутых стойках. Но леса, как его описывал отец, восхитительно благоухающего и влажно-нежного, тихо-говорливого и добычливого, все не было. Всюду чувствовалось недавнее и частое присутствие двуногих: в неестественно прямых аллеях и дорожках, в обрывках газет, в дребезжании сталкивающихся металлических банок и стеклянных бутылок. Всюду чувствовался запах собак, но если на городских улицах и в скверах к нему примешивался запах лежбищ двуногих и пахучей дряни, которой моют шерсть – Волк испытал это несколько раз на своей шкуре в зоопарке, то здесь пахло собаками, живущими на воле и спящими на земле, что немного примирило Волка.

Вот и последние жилища двуногих остались за спиной и потянулось огромное поле, заваленное всем, что только могло выбросить из себя чрево огромного города: вонючие тряпки и расползшаяся от дождей бумага, разбитые панцири черепах двуногих и битое стекло, обломки досок и камней, разлагающиеся остатки пищи и трупы собак и кошек, множество покореженных, разломанных, сдавленных, треснутых предметов, назначения которых Волк не знал и даже не мог предположить. Все это годами наслаивалось, утрамбовывалось, подгнивало. Поверх этой новой земли двуногих тянулись самые настоящие дороги, укатанные черепахами, по которым они день изо дня стаскивали сюда свою добычу. Местами из-под этих пластов пробивался густой, едкий дым от тлеющего мусора, но он был заметен и не так страшен, как бесцветный газ, вырывавшийся через небольшие дыры из недр этой кучи. Волк, сунувший из любопытства нос в такую дыру, походившую на нору суслика в описаниях отца, глотнул его и надолго закашлялся, проклиная двуногих и зарекаясь от охоты до настоящего леса. Он теперь двигался очень медленно, осторожно ставя лапы, опасаясь торчащих в разные стороны кусков труб, острых щепок и разбитых бутылок. Потом наткнулся на торную тропу, наполненную запахами самых разных собак и уходившую в нужном ему направлении – на холод. Он приободрился и пошел по следу, надеясь, что он выведет его из этой мертвой земли двуногих к лесу или хотя бы к стае, пусть и презренных, но сородичей, которые может быть укажут ему дорогу дальше.

Вскоре до него донесся неясный пока шум. Волк поднял нос, определяя направление ветра, затем сместился немного в сторону, чтобы ветер дул точно от источника шума на него – все как учил отец, несколько раз вдохнул носом воздух, определяя, сколько членов в стае, и, мягко ступая, осторожно двинулся в их сторону. Он подошел совсем близко, на расстояние прыжка, но собаки не почуяли его и продолжали болтать, рассказывая о сегодняшних приключениях. Волк с презрением послушал несколько минут эти рассказы, сводившиеся к поискам еды, по большей части безрезультатным, и степенно ступил в проход между кучами, который вывел его на небольшую округлую площадку с разлегшимися по ее периметру собаками. «Правильно, восемь», – удовлетворенно отметил Волк, внимательно разглядывая их.

Все разных размеров, породистые и так, с бору по сосенке, заросшие шерстью и гладкие, все замечательно грязные и тощие до изумления, что было видно даже через свалявшуюся шерсть, от самого маленького, с длинными свисающими ниже морды широкими ушами, всего покрытого мелкими коричными колечками, с небольшим хвостом, которым он приветливо замахал сразу, как только увидел Волка, до вожака, самого крупного, грязно-бурого, с широкой массивной головой, небольшой бороздкой, рассекающий плоский лоб до самого носа и с пусть свалявшейся, но ярко выраженной гривой, напомнившей Волку львов в зоопарке. Этого Волк выделил сразу! Волны какой-то непонятной ненависти поднимались из глубин его памяти, нет, не отголоски рассказов отца, тот говорил о собаках вообще, не конкретизируя, а из более глубокой, генетической. Он ненавидел его безотчетно и оттого непреодолимо.

– Шея мощная, но короткая и грудь широкая, – оценивал будущего, в этом не было уже сомнения, соперника Волк, – и лапы крепкие, предплечья-то какие, как столбы. Такого не собьешь.

– Кавказец, к нам гость, – радостно крикнул самый маленький, доброжелательно переводя блестящие от избытка чувств карие, запрятанные в завихрениях бровей глазки с Волка на вожака.

– Вижу, – тот поднялся и немного подался в сторону пришельца, тоже пытаясь разобраться в нахлынувших на него воспоминаниях из прошлой жизни.

Тут Волк без привычного собакам ритуала знакомства, без всех этих обнюхиваний и примерочных забеганий ринулся на Кавказца и, резанув клыками по шее, отпрыгнул назад. Из глубокой раны на гриву Кавказца толчками полилась яркая кровь, расцветившая лунным отблеском площадку и загипнотизировавшая членов стаи.

– С этими все ясно, – подумал Волк, бросив быстрый взгляд по сторонам, – а с этим придется побороться.

Кавказец, пусть и истощенный, был старше и сильнее Волка, он выиграл много битв, за верховенство в стае и просто так, для разминки и поддержания формы, но сейчас он столкнулся с непривычным противником, чужаком, который не придерживался правил, более того, не знал и не хотел знать этих правил. Кавказец чувствовал, что это самая важная битва в его жизни, не потому, что это битва не на жизнь, а на смерть, такое уже бывало, а потому, что от ее исхода каким-то образом зависит исход извечного спора, спора не между конкретным Кавказцем и этим чужаком, а длящегося веками столкновения между двумя взглядами на жизнь, двумя манерами и повадками жизни, между двумя идеологиями в конце концов, между неограниченной свободой и безответственностью жизни для себя в лесу и добровольным подчинением и самоотверженным служением хозяину. Сознание важности его миссии придавало Кавказцу силы, короткие волосы на холке встали дыбом, он грозно зарычал и начал яростно рыть землю лапами, готовясь к решающему натиску, но эти потерянные секунды стоили ему победы. Жизнь вытекала из него широкой красной струей и, когда он ринулся навстречу чужаку, в его натиске не было былой мощи. Волк встретил его грудью, сшиб в сторону и, не дав возможности подняться, впился в горло.

Через минуту все было кончено. Волк напился крови, вкус которой раз от разу становился все приятней, разодрал недавнему противнику брюхо и, гурманствуя, съел печень, затем подошел к бывшему ложу Кавказца, улегся на кучу тряпок, еще хранивших тепло предшественника, и благодушно пригласил: «Угощайтесь, друзья.»

Собаки, не привыкшие, несмотря на постоянный голод, есть себе подобных, боязливо попятились в тень, лишь самый маленький подскочил к поверженному, казавшемуся огромным телу Кавказца, лизнул для приличия кровь и, виляя хвостом, подошел к Последнему Волку.

– Как нам называть вас, вожак, – спросил он.

– Зовите меня просто – Волк, – ответил тот.