"Последний волк" - читать интересную книгу автора (Эрлих Генрих)

Часть шестая

Волк по-прежнему бежал, повинуясь неведомой путеводной звезде, на восход. Он бежал уже третий день, не встречая людей и лишь изредка пересекая слабо укатанные дороги, бежал напрямик, часто глубоко проваливаясь в снег и раня лапы о кромку наста, бежал до тех пор, пока мышцы не начинали каменеть и, скручиваясь, кричать об усталости, тогда он забирался в первое попавшееся укрытие и засыпал. Но и во сне ему не было покоя, все мелькали перед глазами копыта лося и слышался треск раздробленного черепа. Он вскакивал и опять несся вперед, не думая о еде, лишь иногда хватая разгоряченной пастью снег. К концу третьего дня, когда тени от елей расплылись и слились в сумерки, на широкой тропе, вившейся в густом лесу и которой равно пользовались и животные, и люди, Волк попался. Резкий короткий скрежет распрямляющейся пружины, глухой удар железа о кость, пронзительный непроизвольный вскрик, перешедший в долгий утихающий стон.

Волк отполз чуть назад, чтобы не давить всей массой тела на защемленную переднюю лапу, потом сместился немного в сторону, располагаясь точно вдоль капкана, и замер в ожидании, когда опадет взметнувшаяся боль.

Теперь он все ясно понял: и то, что недавно по тропе проходили люди, трое мужчин на лыжах, и то, что капкан был поставлен неумело, если бы он был чуть внимательнее и осторожней, он заметил бы его без труда, даже, скорее, учуял, потому что капкан был протерт абы как и смазка, желтоватыми комками налипшая в местах соединения металлических частей, источала тридцатилетнюю прогорклость.

– Вот и все, – с грустью подумал Волк, – конец, глупый конец. Такой же глупый, как у Лобастика. Только чуть подлиннее. Интересно, как все повторяется. Такой же лес, такая же зима, такой же капкан. Все как рассказывал отец о его матери. Она сделала то, что положено. И в этом был смысл. По крайней мере, ей так казалось. Она надеялась встретить Стаю, она еще могла нарожать волчат, она знала, что сын загонит ей добычу. А что положено делать Последнему? Который не встретит Стаю, которому никто не нарожает детей и которому никто не загонит добычу. Все бессмысленно, – и Волк устало закрыл глаза.

Дед проснулся, как и обычно, от первого луча солнца, ударившего из-за дальней сопки. Много лет назад, когда скоротечный рак в три месяца засушил его старуху, он сделал этот своеобразный будильник: сменил старую, с частыми перекрестиями раму на новую с одним цельным стеклом, повесил на подвижных кронштейнах в углу избы, долго вымеряя разворот и наклон, большое зеркало и передвинул кровать так, чтобы первые отблески солнца попадали точно на подушку. Так он и жил по солнцу, с каждым годом все больше возвращаясь к простоте стародавней сельской жизни. После того, как он ушел на пенсию после сорока лет работы главным егерем местного заповедника, он перестал бывать и в ближайшем городе, лишь изредка навещал старых друзей, доживавших свой век на таких же, как и его, хуторах, затерявшихся в густых северных лесах. Из достижений цивилизации был у него только спутниковый телефон, привезенный и насильно подаренный внучкой – Марией, как чувствовала, что не пройдет и полгода, как в столичной квартире раздастся звонок и непривычно слабый голос прохрипит: «Приезжай, внуча, пожалуйста, что-то меня совсем скрутило». И приехала, бросив учебу и работу, и выходила, и задержалась: «Все равно в институте академический отпуск на год. Поживу я тут у тебя до осени. Хорошо здесь, покойно».

Дед улыбнулся, как ребенок, уворачиваясь от солнечного зайчика. Каждое такое утро, начинавшееся с яркого солнечного лучика, добавляло Деду настроения и сил. Он с каким-то смущением вспоминал жалостливый призыв к внучке: «Надо же так растечься!» – и старался мелкими знаками внимания и заботы загладить свою кажущуюся вину. Вот и сегодня он тихо встал, запустил дизель автономной электростанции, растопил голландку, остывшую за ночь, вскипятил на электрической плите чайник, сварил овсянку и два яйца и только после этого пошел будить Марию.

После легкого завтрака они по сложившейся традиции отправились на лыжную прогулку, которая с каждым днем становилась все длиннее – по дедовским силам. Было не очень холодно и снег мерно скрипел под лыжами, легкий ветерок сдувал маленькие снежинки с елей и они искрились на солнце, медленно опадая на землю.

– Ну-ка, внуча, посмотри, что это там впереди, на тропе.

– Ой, дед, давай сюда, – закричала Мария, склонившись над попавшим в капкан Волком, чуть припорошенным снегом и провалившимся в ласковое забытье окоченения. Мария скинула варежки, потрогала нос Волка, приподняла веки, радостно воскликнула: «Живой!»

– Ну что делают, сволочи, – Дед недовольно качал головой, рассматривая капкан, – говорил я тебе, что какие-то чужие в наших краях объявились, шваль городская, а ты не верила. Давай, подсоби.

Дед вытащил из-за спины из-за пояса небольшой топорик, без которого никогда не ходил в лес – всякое в жизни бывает! – вставил между полукружьями капкана, с усилием разжал.

– Перехвати. Дожимай до земли, сейчас легче пойдет. Да осторожнее, руку не наколи.

Они освободили лапу Волка, тот от боли из-за смещения на мгновение пришел в себя, приоткрыл глаза, увидел склонившееся над ним обеспокоенное лицо Марии, напомнившее ему что-то очень далекое и полузабытое, но хорошее, и, успокоенный, опять провалился в пропасть.

– Здоров, бродяга, – ласково сказал Дед, – как же нам тебя до хаты-то дотащить? Давай, Мария, так. Беги домой, прихвати санки, ну ты знаешь, в сарае, и дуй обратно. А я здесь посторожу. Веревки не забудь, – крикнул он уже вслед удаляющейся девушке.

– Вот ведь зверюга, – говорил Дед двумя часами позже, сидя на лавке в доме и тяжело отдуваясь, – в самой силе, лет шесть-семь, наверно. В былые времена сказал бы, что волк, а сейчас не знаю, что и думать, – продолжал он, наблюдая, как Мария, пристроив Волка на толстом стеганном коврике у голландки, осторожно прощупывает его поврежденную лапу. – Ну что там? – не выдержал он.

– Похоже, перелома нет, может быть трещина и мышцы распухли, но на разрывы не похоже, так, очень сильный удар.

– Возьми в сенях пару узких дощечек, так, чтобы по всей длине лапы, захватывая сустав, да перебинтуй потуже. Оклемается!

– А он не пообморозился? – спросила Мария.

– Интересный вопрос, – протянул Дед, – никогда как-то не задумывался. Сам уши, нос, да и руки обмораживал, было дело, но со зверьем как-то всегда другие проблемы были. Хм, действительно интересно. Ты его осмотри повнимательнее, не только больную лапу, может, и вправду что не так.

– Волчок! – раздался вскоре радостный крик Марии, которая вдруг бросилась обнимать зверя, чуть не целуя его. – Дед, Дед, это он, я же тебе рассказывала. Ну тот, Последний, который еще из зоопарка пропал, года четыре назад. Вот и шрам у него на задней правой лапе, вот подойди, пощупай, так не видно, старый уже, затянулся, и шерсть вокруг наросла, я же сама и зашивала, он тогда забрался за стол в кабинете, стал выбираться, ну бутылка с раствором со стола и упала, разбилась, а он испугался, рванулся и лапку порезал. А как вырос-то, раздался! Красавец мой! Ну вылитый отец. Тот тоже был хорош, особенно когда вечерами кругами по вольеру носился, думал, никто не видит. Но я как-то увидела, потом специально иногда задерживалась, посмотреть – красиво! А этого я сама из соски выкормила, с самого первого дня, он мне теперь что сыночек. Волчок, я тебя опять выхожу, ты не волнуйся, но только уже никуда не отпущу, будешь при мне да Деде, здесь тебе хорошо будет, никто тебя не обидит, и лес рядом.

Волк выздоравливал тяжело и долго. В былые годы он бы, наверно, и внимания большого не обратил на травму – ну болит, поболит-поболит и перестанет, первый раз что ли, а мышцы побитые, так они на ходу только быстрее разойдутся. Но сейчас он захандрил, лежал целыми днями у печки, как болонка, лишь изредка, по надобности, выходя на двор. И лес, начинающийся почти от самого дома, роскошный, девственный, не испорченный людьми, не привлекал его, даже промелькнувший как-то раз на опушке заяц лишь на мгновение задержал его взор, Волк развернулся и, понурив голову, побрел обратно в дом, поскреб когтями дверь, подождал, расслышав шаркающие шаги Деда, когда тот впустит его, и отправился прямиком на свой коврик. Каждой утро Дед с Марией, отправляясь на лыжную прогулку, звали его с собой, но он закрывал глаза, будто спит, и они оставляли его. Мария постоянно осматривала его, сгибала и разгибала поврежденную лапу, с которой давно уже сняли шину, трогала нос, зарывалась рукой в шерсть, прослушивая сердце, и недоуменно отходила: «Ничего не понимаю!» Дед спокойно наблюдал за этой суетой: «Само образуется!» – и изредка подзывал Волка к себе, клал его тяжелую голову к себе на колени и начинал не спеша перебирать пальцами шерсть у него за ухом. Волку это было приятно, от этого он начинал злиться на себя, отдергивал голову и хмуро возвращался на свое место. «Гордый», – посмеивался Дед.

Но как-то раз, в начале марта, выйдя из избы, Волк вдруг уловил неожиданно свежий запах травы, сохранившейся под снегом и обнажившейся в проталине на ярком, по-весеннему теплеющем солнце. И вот зажурчала капель у дома, и синички тут как тут слетелись на выброшенные Марией крошки, и деловитый поползень, скользя вниз головой по яблоне, начал выстукивать песню возрождающейся жизни. Волк с изумлением оглянулся вокруг, поднял голову и резко взвыл, но это был радостный весенний вой, им в былые времена самцы призывали самок и возвещали последнюю совместную охоту Стаи. Как будто пелена спала с его глаз, он задорно рванул в лес, держась накатанной лыжни, и, обежал всю округу, приветствуя всех жителей леса – и белок, начавших нескончаемый хоровод на елях, и отощавших, в поблекших пижамах барсуков, боязливо высовывавшихся из своих нор, и лосей, уныло сдирающих кору с осин, и снегирей, с веселым щебетом поклевывавших сморщенную рябину. «Я вернулся, но сегодня я сыт и потому добр! С весной вас всех! Много корма вам и хорошей добычи», – кричал он на ходу и обитатели леса свиристели, цокали, хрюкали и мычали в ответ, благодарно и дружелюбно.

В этот день он еще зашел в дом. Мария заохала: «Где тебя носило, я совсем изволновалась», – а Дед схватил обеими руками за морду и, раскачивая ее из стороны в сторону, стал приговаривать: «И кто это всю нашу лыжню порушил! Вот мы ему зададим!» – но не удивился, когда Волк, съев свой ужин, выпросив добавку и вылизав миску, отправился не на привычное место у печки, а поскребся о дверь, выскочил во двор, пометался немного, выискивая место, и в конце концов улегся под навесом над поленицей дров, на просохшей земле, с подветренной стороны.

– Ожил, давно пора, – довольно усмехнулся Дед, – весна…

Теперь он каждый день обегал свою новую территорию, каждый раз расширяя ее, и накопленный за зиму жирок перетекал в мышцы, вместе с силами пришел кураж. И вот уже он несется по полю за зайцем и его последний писк говорит Волку, что все в порядке, он такой же, как и прежде, и Волк, разодрав зайца и напившись впервые за долгое время свежей крови, принимается носиться кругами, как ошалевший от первой случки двухлеток, а после долго собирает пропитавшийся кровью снег, отпиваясь.

В этот день он загнал еще одного зайца, что было против правил – он был сыт, прихватил его зубами за шею, забросив за спину, и отправился домой. Поскребся в дверь, степенно зашел и положил зайца у ног Деда.

– Ты пошто животину зарезал? Нет, ну ты глянь, – рассмеялся Дед, обращаясь к Марии, – ведь даже шкурку не повредил!

– Это он свою долю принес, – ответила Мария, – что делать-то будем?

– Делать будем рагу из зайца, хоть и отощавший по весне зайчик, а все равно хорошо, давно себя не баловал. А все спасибо Волчку, добытчик!

Дед разделал зайца, швырнув голову Волку, которую тот, сытый, унес к себе под навес – законная доля, распялил шкуру на треноге – пригодится в хозяйстве, и принялся объяснять Марии, как готовится рагу.

Вечером, выйдя до ветру, Дед подошел к Волку: «Ну, ты шельмец, но все равно – спасибо. У меня бы рука не поднялась, а ты грех с души снял.»

Еще недели через две Волк, окончательно войдя в форму, загнал оленя. Олень был молодой и обессилевший после снежной зимы, да и стадо как-то безвольно сдало его на заклание, даже не пытаясь соразмерить свой бег с его. Волк легко отрезал, забежав вперед, отставшего оленя от стада, заставил развернуться и еще какое-то время гнал его по направлению к дому, развлечения ради, и в конце свалил, в четком прыжке перерезав шейную артерию. Он всласть напился крови и потрусил к дому. Дед с Марией возились на дворе, радуясь погожему дню. Волк осторожно прихватил зубами рукав короткого полушубка Марии и потянул в сторону леса, затем подскочил к сараю, ударил лапами по санкам и сделал короткую пробежку назад, по своим следам.

– Смотри, зовет куда-то, – сказала Мария, – может опять кто в капкан угодил, а он вспомнил.

– Нет, – ответил Дед, – он бы тогда нервничал, а он спокоен, даже весел. Ты возьми санки-то, да прогуляйся с ним на лыжах. У тебя одной это шибче получится.

Через три часа, когда Дед, изнервничавшись, уже нацепил лыжи, готовый идти на поиски, на пригорке у дома показалась Мария, согнувшаяся пополам под грузом санок с оленем.

– Ну, учудил, думала – не доволоку, – чуть позже говорила она, тяжело отдуваясь, – тяну, а сама думаю – сейчас брошу, потом думаю, нет, вот до того пригорочка добреду – и там брошу, а с пригорочка вниз – полегче. Так и доволокла.

– Даешь, Волчок! – восхищенно говорил Дед. – Браконьер, чистейшей воды браконьер! Я таких сорок лет по округе вылавливал. Скажи спасибо, что сейчас на пенсии. Но хорош! В одиночку завалил! Тебе бы нескольких таких же в Стаю, навел бы шороху на всю округу.

Уже поздно вечером, после утомительной разделки оленя Дед задумчиво сказал Марии:

– А ведь это он не долю принес. Доля подразумевает равенство. Ты вносишь, я вношу, мы равны. Нет, это он нас под свое крыло взял, слабых и неразумных, подкармливать начал, охранять будет, если не дай Бог что. Вожак, по природе своей, по духу – Вожак. А Стаи нет. Последний, говоришь? Не хотел бы я быть Последним.

Он засек их задолго по появления. Сначала издалека донесся тихий мерный хруст наста, потом ветер принес вонь обильно смазанных сапог, запах давно не стиранной одежды и еще чего-то, связавшегося в памяти Волка с капканом, потом на дальнем пригорке выросли они сами. Их было трое, с закинутыми за плечи ружьями, с небольшими рюкзаками. Главарь, высокий, худой, сутуловатый, осторожно повел их к дому.

Волк подскочил к двери дома, поскребся, влетел в комнату и несколько раз крутанул головой в сторону леса.

– Волк уже давно не заходил в дом, – задумчиво протянул Дед, – и никогда не был таким нервным. Что-то случилось, Мария.

Он подошел к окну и долго всматривался в приближающиеся фигуры.

– Может, запереть дверь? – предложила Мария.

– С какой стати? Если это нормальные люди, то будет глупо, а если лихие – не поможет, только хуже будет. Авось пронесет. Но как-то нехорошо на душе, – последнее, впрочем, он не произнес вслух.

Дед вышел на крыльцо, в ожидании, Мария нервно перебирала тарелки на столе, не зная, чем заняться, Волк же внешне успокоился, лег на коврик у голландки и прикрыл глаза.

– Будь здоров, добрый человек, – раздался с улицы скрипучий голос.

– И вам того же, коли не шутите, – спокойно ответил Дед.

– Что, даже в избу не пригласишь? Не по понятиям получится, – весело встрял другой голос, совсем молодой.

– Ну отчего же, заходите. Чем богаты – тем и рады.

На крыльце немного потопали, сбивая снег с сапог, потом копошились в сенях, скидывая сапоги и раздеваясь, и вот уже вслед за Дедом в избу вошел Главарь. Редкие, слегка приглаженные пятерней волосы, маленькие, настороженные глазки, быстро обшарившие комнату, и какая-то неестественность в левой руке, безвольно свисавшей вдоль тела. За ним ввалились два его спутника. Один – действительно совсем молодой, в шапке золотистых давно не стриженных кудрей, с румянцем, двумя блюдцами алевшим на щеках, в расстегнувшейся до середины груди рубашке, как будто клокотавшая в нем молодая удаль рвалась наружу – Молодой; другой – явно старше, за тридцать, с землистым грубым лицом, с двумя лучистыми перстнями, татуировкой синевшими на узловатых пальцах, зябко кутался в меховую жилетку, надетую поверх свитера, – Урка.

– Привет, молодуха, – сказал Главарь замеревшей от страха Марии и ощерил редкие желтые зубы в подобии улыбки, – принимай гостей. Что-то мне твоя фотокарточка знакома, или встречались где?

– Да мы местные, – ответила Мария, – разве что в городе. Да я и там, почитай, полгода не была.

– Местные – это хорошо, – протянул Главарь, – да вы, ребята, проходите, не стесняйтесь, – обратился он к своим, все еще настороженно переминавшимся с ноги на ногу в дверях с дробовиками в руках, – хозяева добрые, песик, как и дед, на ладан дышит, вишь, даже головы не поднял. Сейчас перекусим, а там, глядишь, еще что-нибудь каждому обломится, – ухмыльнулся он, – Вишь, какая молодуха ядреная, на всех хватит, – но смотрел при этом на Деда, изучающее.

А Дед смотрел на карабин, который Главарь, опустившийся на лавку, держал перед собой, уперев прикладом в пол. Он знал этот карабин, сам подарил его соседу, такому же егерю, на пятидесятилетие, несколько лет назад, памятная табличка в виде параллелограмма поблескивала на правой стороне приклада. «Значит, у него они уже были», – просто отметил Дед.

– Трое с ружьями – многовато, – продолжал размышлять Дед, – лет бы тридцать назад, разметал бы всех, несмотря на пукалки, да чего там, сами бы не сунулись, трусливый народец. Но надо же что-то делать!

– Может, чайку с дороги? – спросила Мария в тщетной надежде.

– Чай – не водка, много не выпьешь, – забалагурил Молодой.

– Да у нас и нет, – смутилась Мария.

– Ты дурочку не строй, – жестко сказал тот, что постарше, – волоки быстро, – и надсадно закашлял.

– Принеси, там, в шкафу, в твоей комнате, – проворчал Дед.

Мария скрылась в соседней комнате. Главарь медленно поднялся, поставил карабин за лавку к стене и последовал за Марией, бросив на ходу: «Помогу хозяйке, а то ведь не донесет, сколько нам надо, да и осмотрюсь.»

– Двое – уже легче, – подумал Дед и громко сказав, – а чаек все же не помешает, – двинулся к плите, где рядом, на стене, висела двустволка, по его обычаю, заряженная.

От выстрела задребезжали стоявшие на полке чашки, несколько дробинок со звоном срикошетили от чайника и электроплиты, но основной заряд кучно вошел в правый бок Деда, развернул его, уводя вздернутую к винтовке руку, и тяжело бросил на пол.

– Ты чего, с ума сошел? – завизжал Молодой.

– Сейчас бы вместо него на полу корчился, недоумок, – прошипел Урка и, бросив винтовку, подскочил к Деду, занеся ногу для удара, – падаль!

Все, что произошло дальше, заняло несколько секунд. Волк дождался момента. Он, как всегда молча, одним прыжком, даже не привстав предварительно, долетел до стрелявшего и вонзил клыки во внутреннюю поверхность бедра опорной ноги. Клыки легко пробили одежду и крушили мышцы и сосуды, сойдясь на кости, а тело все находилось в воздухе, поворачиваясь как на оси и увлекая Урку вниз, к полу. Когда задние лапы Волка коснулись твердой поверхности, он уже полностью развернулся и, разомкнув челюсти, оказался лицом к лицу со вторым, Молодым, который от растерянности никак не мог поднять винтовку, зацепившуюся ремнем за лавку.

– Не-е-ет! – завопил он, когда окровавленная разверзнутая пасть стала надвигаться на него, застилая свет, и даже не попытался защитить шею. Крик вылился алым потоком, а Волк уже стоял посреди комнаты, крепко уперев лапы, и не мигая смотрел на Главаря, медленно, по сантиметру, приближающему к нему, поблескивая ножом в правой руке.

Главарь на глазах преображался. Чуть разгладились морщины на лице и подровнялись сгнившие зубы – и вот перед Волком предстало навеки ненавистное лицо Смотрителя, но и затем – удлинилась щетина и завитки волос на руках, вытянулись резцы, утолщились ногти, челюсти с носом, срастаясь, выдались вперед. «Оборотень! – озарило Волка. – Волкодлак!» Но страха не было в его сердце и он, поминая отца, собрался на главную битву.

– Это ты, приятель, – тихо прорычал Смотритель, – как же я сразу не разглядел. Ветошкой прикинулся. Хитер! И корешей моих положил. Но они твоих повадок не знают, – он бросил взгляд на перерезанное горло Молодого и чему-то удовлетворенно усмехнулся, – не знали, а я знаю, только вот эти знания мне дальше, к сожалению, не потребуются. Ты же Последний. Ну же, вперед. Не бойся. Это не больно.

Он ждал удара в горло или плечо и, когда передние лапы Волка еще только отрывались от пола, быстро поднял правую руку на уровень плеч, почти прижав к груди кулак с выставленным вперед ножом. Но Волк прыгнул ниже, он просто сбил Смотрителя с ног, ударив его в солнечное сплетение, и запоздалый удар ножом вниз лишь рассек воздух. Пока Смотритель, как после удара боксера-тяжеловеса, летел к стене и, ударившись о косяк, заваливался на бок, Волк отскочил назад и повторил прыжок. На этот раз он раздробил запястье правой руки и нож сам выпал из потерявших волю пальцев.

– Твоя взяла, – хрипел Смотритель, с трудом восстанавливая дыхание и с ужасом глядя на раздробленную кисть, вокруг которой быстро растекалась лужа крови. – Эй, Мария, так ведь тебя, кажется, зовут, быстро перевяжи меня. Не бойся, здесь уже все кончилось. Быстрее!

Тут он встретился глазами с Волком и страх волной, от враз закоченевших ступней, покатился по нему, залил липким и влажным промежность и вылился в хриплый вой: «Ты не сделаешь этого!» Волк долго глотал кровь, пока бьющий толчками фонтанчик в пасти не иссяк, потом подошел к Урке, свернувшемуся вокруг разорванной ноги и от потери крови почти не дышавшему. Тот посмотрел затуманивающимся взглядом на Волка и покорно подставил шею.

Дед умирал, прижав руку к развороченному выстрелом боку и навалившись на нее всем телом, как будто надеясь остановить кровь. Волк подошел к нему и посмотрел на него долгим грустным взглядом.

– Ты идешь в Долину Смерти, старик, – неожиданно услышал Дед угасающим, навсегда сливающимся с природой сознанием, – ты прожил славную жизнь, увидел взрослыми детей своих детей и погиб в битве. Немногим так везет.

– Ты прав, ты нашел нужные слова. Спасибо тебе, – сказал он, смотря на Марию, горестно застывшую в дверях, – за Марию спасибо.

– Прощай, старик, мне было хорошо с тобой.

Следователи появились ближе к полудню. Мария, отложив тяжелый лом, которым она долбила промерзшую землю, посмотрела на тяжело переваливающийся джип и скорбно кивнула Волку: «Тебе пора, сейчас здесь такое начнется…»

Волк еще раз прислушался, вопросительно посмотрел на Марию: «Все в порядке?» – не уловил в ее облике никакого страха, только горечь, обдумал ее совет и, коротко кинув: «Прощай!» – потрусил к лесу.

Мария долго смотрела ему вслед, прислушиваясь к усиливающемуся скрипу машины.

– Даже не обернулся! – подумала она, но без обиды.

Следователи были мужиками молодыми, хваткими и балагуристыми. Соскочив с джипа, они на минуту замерли, явно восхищенные статью Марии, а затем, едва ли не похлопывая ее пониже спины, предложили проводить к месту предполагаемого, по их словам, преступления. «Почудилось девушке! Чего не придумаешь, сидючи в этакой глуши!» – читалось на их лицах. Но они притихли, войдя в дом, сразу наткнувшись взглядом на Деда, прибранного, с горящей свечкой в сложенных на груди руках, лежащего в чистом, чуть сероватом исподнем на обеденном столе.

– Господи помилуй, – выкинул из подсознания один из следователей, постарше, и, нашарив взглядом темную икону в правом, рядом с покойником углу, перекрестился.

– Да-с, расслабились на природе, – произнес тот, что помоложе, – ну что ж, рассказывайте.

– Зашли как-то трое. Какие? Что их описывать, сами увидите, – следователи в изумлении тряхнули головами, – с оружием, вон оно в углу все свалено. Не с добром пришли, сразу было понятно, да и с оружием у нас тут, в заповеднике, так не разгуливают. Дедушку застрелили, – слезы непроизвольно потекли у нее из глаз, – ничего, я сейчас успокоюсь. Он хотел свою винтовку схватить, да видно не успел. Что со мной? Да ничего, испугалась только сильно. А с этими? Да вы сюда ступайте, – сказала им Мария, – так вам понятней будет, – и отвела их на ледник.

– Вы их что, собаками затравили? – спросил потрясенный следователь, разглядывая вынесенные из ледника и сложенные рядком трупы, и встревоженно оглянулся вокруг.

– Нет, это все Волчок. Он их зарезал.

– Кто такой?

– Волк, самый настоящий, у нас тут жил с начала зимы.

– Один против троих да с таким арсеналом, – с сомнением протянул младший из следователей.

– Гражданка, хватит нам сказки рассказывать, – строго сказал старший, – волков давно нет, только такие и остались, – кивнул он на лежащие тела.

– Зачем же вы так нехорошо о волках? – обиделась Мария.

– Смотрите, – закричал младший и ткнул пальцем в сторону леса, – ну зверь!

Волк сидел не просто на пригорке, он выбрал еще и слежавшийся высокий сугроб, он сидел на задних лапах, уперев вертикально передние, расправив плечи и гордо подняв голову, немного развернув ее от приезжих.

– Этот мог, – прошептал третий, врач, – как топором по глоткам прошелся, первый раз в моей практике.

– Эх, сейчас бы винтарь, снять его, – возбужденно воскликнул младший.

– Да как вы можете! – Мария бросилась между следователями и Волком, как будто те и вправду начали целиться. – Не из-за того, что меня спас, что люблю я его, в конце концов, он же – Последний!

– А вы откуда знаете? – поинтересовался старший.

– Я сама его выкормила, из соски.

– И где же?

– В столице, в зоопарке, – устало сказала Мария.

– Чего только не намечтают девушки, особенно в таком медвежьем углу, – подумал старший, но вслух сказал, – ладно, суду все ясно, пройдемте в дом.

Вечером, после долгих формальностей, старший протянул Марии протокол и запись ее показаний: «Надеюсь, этого хватит, постараемся не дергать вас в город.» Врач отдал Марии свидетельство о смерти Деда: «Можете хоронить. Давайте мы вас в город подбросим, там и похороните. Машина большая, ужмемся.»

– Да нет, спасибо. Я уж здесь, рядом с бабушкой и мамой.

– Как же одна?

– Ничего, я сильная.

Мария вышла их проводить и, пока младший следователь и врач разбирались в машине, старший задумчиво, тщательно подбирая слова, проговорил:

– Все не так просто. Он, – следователь мотнул головой в сторону Волка, по-прежнему изваянием возвышавшегося на том же месте, – конечно, молодец, и тебя защитил, и бандитов порезал, но он нарушил закон, нет-нет, не человеческий, природный, Божий. Ведь ты посмотри, у животных, живущих рядом с человеком, я не имею ввиду змей, рыб, ты понимаешь, так вот, на этих животных наложен запрет – никогда не убивать сознательно человека, запрет на вкус человеческой крови. И они этот закон в большинстве своем блюли, медведи, тигры, те же волки уходили от столкновения с человеком, даже когда были заведомо сильнее, даже понимая, что от человека исходит много бед. Но иногда, редко, к счастью, появлялись звери-людоеды. Раз нарушив запрет, они уже не могли остановиться. И они уже не разбирались, кто прав, кто виноват, кто хороший, кто плохой, все для них были добычей, желанной добычей. Боюсь, что и этот не остановится. Мне бы, по-хорошему, надо было всех оповестить, потом облава и – конец. Но что-то мне запали в душу твои слова о Последнем. Не могу. Рука не поднимется. Пусть живет. Эй, долго вы там копаться будете, темнеет уже, – раздраженно крикнул он.

– Ну что, прощай, Мария, – переминались следователи возле машины, – не страшно здесь одной оставаться?

– Мне теперь ничего не страшно.

– С таким-то защитником! – младший, хохотнув, кивнул в сторону Волка.

– Нет, он уйдет, я думаю, как вы уедете, так и уйдет. Не для того же он рожден, чтобы всю жизнь просидеть сторожем у бабьей юбки.

– А для чего же? – поинтересовался врач.

– Не знаю. Да и он сам, наверно, не знает.

– А сама чем заниматься будешь?

– Обратно в столицу уеду. Мне институт закончить надо. А дальше – как получится.

Машина, засветив фары, медленно отъехала от дома. Мария, проследив их выезд на дорогу, вернулась в дом, постояла немного у дверей и потом решительно задвинула засов.

Фары на мгновение вырвали из сумерек Волка. Он встал, развернулся и большими прыжками помчался в лес, прочь от дороги, прочь от дома, прочь от людей.