"Твердая Рука" - читать интересную книгу автора (Эмар Густав)

Глава XXXI. ЛЕГЕНДА

Донья Эсперанса собралась с мыслями и, переглянувшись с Огненным Глазом, обратилась к донье Марианне.

– Прежде чем приступить к моему рассказу, дитя мое, – начала она своим приятным и мелодичным голосом, – я Должна сообщить вам, что я дочь народа ацтеков и происхожу по прямой линии от прежних правителей этого народа. Рассказ, который вы сейчас услышите, отличается исторической достоверностью и был донесен до нас через века йо всей первобытной неприкосновенности. Я уверена, что эта легенда заинтересует вас, – многозначительно добавила донья Эсперанса и, повернувшись к одному из слуг, неподвижно стоявших за стульями обедающих, коротко приказала: – Кипу![74] Слуга вышел и, скоро вернувшись, подал своей госпоже сумку из надушенной кожи тапира[75], а та, открыв ее, вынула несколько длинных шнурков, сплетенных из разноцветных прядей и сплошь усеянных узелками; в узелки были вплетены то мелкие ракушки, то крупинки золота. Эти шнурки, так называемые кипу, заменяли древним индейцам письменность; с помощью кипу они вели свою летопись. Умение читать кипу требует особой науки; даже среди индейцев мало кто владеет этим искусством, не говоря уже о белых, от которых индейцы ревниво оберегают секрет этой письменности. Именно этим обстоятельством и объясняются почти непреодолимые трудности в изучении истории индейцев.

С минуту донья Эсперанса внимательно рассматривала кипу. Выбрав один шнурок и убрав остальные в сумку, она начала свой рассказ, перебирая руками шнурок примерно так, как монах, творя молитву, перебирает четки.

Из опасения исказить эту легенду, которую нам самим довелось слушать в одном папагосском атепетле, мы передаем ее во всей суровой простоте. Любая попытка украсить этот рассказ цветистой европейской фразеологией привела бы, на наш взгляд, к исчезновению прелестного ощущения его подлинности.

Некогда, еще задолго до появления белых на индейских землях, многочисленное кочевье племен чичимеков и толтеков, населявших раньше берега озер, в один засушливый год решило переселиться на юго-восток, вслед за бизонами. И они осуществили это.

У Соленого озера они разделились. Часть их осела у берегов этого озера.

Другие, более предприимчивые, приняв по неизвестным причинам новое название – «команчи», двинулись дальше. Они дошли до Рио Хила и заселили ее берега. Вскоре, однако, разделились и племена команчей. Одни из них осели здесь, другие собрались идти дальше. Уходившие назвали остающихся «большими ушами», но испанцы, встретившие эти племена ранее других, прозвали их «опатосами». Те племена, которые продолжали двигаться вперед все в том же направлении, дошли до Рио Браво-дель-Норте у самого устья Рио Пуэрко. Здесь они сами назвали себя «Неи-Ла-спе», что означает «Те, что дошли до устья». В то время у них оставалось всего два вождя. У одного вождя был единственный сын, у другого – единственная дочь. Молодые люди полюбили друг друга. Это привело в бешенство отца молодой девушки; он призвал к оружию своих сородичей, и племя приготовилось к битве. Но отец юноши, желая избежать войны, перешел со своим племенем через Рио Хила и углубился с ним на территорию, которую впоследствии белые назвали сначала Сенорой, а потом Сонорой. Здесь они вели мирное существование до тех пор, пока их землями не завладели после кровавых войн бледнолицые, которых привела сюда ненасытная жажда земель и золота.

В Соноре команчи построили много городов поблизости от открытых ими золотых россыпей и серебряных рудников и, по своему обыкновению, занялись их разработкой. Во главе одного из самых населенных и богатых городов стоял вождь, прославившийся своей мудростью в совете и храбростью в бою. Этого вождя звали Кецалмалин[76], то есть Скрученное Перо. Он принадлежал к знатному роду и по праву считал себя прямым потомком Акамапихцина[77], первого правителя Мексике, иероглиф которого он, со свойственным нашим праотцам благоговейным уважением к своим предкам, сохранил на своем тотеме. Этот иероглиф, ставший гербом команчей, бережно пронесли через века потомки Кецалмалина. Герб представлял собой изображение руки, держащей пучок тростника. Эта ныне священная для команчей эмблема, по существу, является буквальным переводом имени благородного родоначальника племени команчей.

У Скрученного Пера была дочь, стройная восемнадцатилетняя красавица; звали ее Ова. Она была так легка и воздушна, что даже степные травы не сминались под ее ногами. Это была веселая и ласковая девушка, задумчивая и целомудренная, черные глаза которой не останавливались еще ни на одном из воинов своего племени, хотя молодежь вся поголовно была влюблена в нее.

Ова носила тунику бледно-зеленого цвета, перехваченную поясом из кожи пумы с большой золотой пряжкой. Когда она плясала для своего отца, морщины сбегали с лица старика, а глаза его сияли, как два солнца.

Самые знатные вожди племени мечтали взять ее в жены. Всем им грезились и во сне и наяву длинные косы Овы, с красной вплетенной в них лентой, ее запястья, словно закованные в браслеты из ракушек, испещренных крупинками золота, ее тонкая шея, щиколотки ее босых и крошечных ножек. Отец неоднократно напоминал ей о том, что пора избрать мужа, но Ова со смехом только покачивала головой: она и так чувствовала себя счастливой; крохотная птичка, дремлющая в сердце каждой девушки, еще не проснулась и не пропела ей сладкозвучной песни любви.

Но вот пришел и ее час. Молодая девушка, обычно шаловливая и веселая, перестала вдруг смеяться: она полюбила. Ова пошла к отцу. Вождь восседал в Хижине Врачевания, где происходил в это время под его началом великий совет народа. Молодая девушка подошла и преклонила перед ним колена.

– О чем ты просишь? – спросил вождь, любовно поглаживая косы дочери, шелковистые, как волокно алоэ.

– Отец, – отвечала она, – я люблю и любима.

– На кого же пал твой выбор, дочь моя? Кто этот счастливый вождь?

– Он не вождь, отец; он – самый простой, но и самый храбрый воин нашего племени.

Старый вождь нахмурился, в глазах его сверкнул гнев.

– Отец, – продолжала Ова, обнимая колени отца, – я умру, если не стану его супругой!

Старику не хотелось потерять свою дочь.

– Ты станешь супругой того, кого любишь, – сказал вождь.

– Поклянись на этом священном тотеме племени, отец!

– Клянусь на этом священном тотеме племени, что выполню свое обещание! Говори смело! Произнеси имя человека, которого ты полюбила.

– Его зовут Пернатый Змей, отец.

– Он очень беден, – прошептал старик, тяжело вздохнув.

– Моего богатства хватит на двоих, отец.

– Хорошо, дочь моя, ты станешь супругой Пернатого Змея. Ова поднялась, сияя от счастья и радости, и, низко поклонившись собранию, покинула Хижину Врачевания. Пернатый Змей был, действительно, беден, так беден, что вынужден был работать на золотых приисках. Но он был молод, был храбр и слыл самым красивым воином среди сверстников своего племени. Но до чего же не похожи были Ова и Пернатый Змей! Настоящий богатырь, рослый и мускулистый, он выглядел рядом с нежной и хрупкой Овой, как красавец бизон рядом с изящной антилопой. Может быть, из-за этого контраста и вспыхнула их любовь.

Как ни беден был Пернатый Змей, он умудрился все же преподнести своей невесте свадебные подарки: ароматные масла, приготовленные из жира серого медведя, ожерелье из зубов аллигаторов и пояса из кожи пумы.

Молодые люди были счастливы. Наступил канун свадьбы. Пернатый Змей принес и положил у ног Овы золотые пряжки и два браслета из ракушек, испещренных крупинками золота. Ова приняла с улыбкой эти подарки и, прощаясь со своим женихом, сказала:

– Прощай! Мы расстаемся сегодня, чтобы свидеться завтра, и свидимся завтра, чтобы никогда не расставаться. Но назавтра Пернатый Змей не пришел. Напрасно долгие месяцы ждала его Ова, напрасно по приказу вождя его разыскивали по всей стране; никто не видел его, никто не слыхал о нем. Пернатый Змей исчез навсегда; он жил только в сердце Овы.

Она не переставала оплакивать любимого. Чтобы утешить Девушку, ей сказали, что он ушел на войну с бледнолицыми. Ова недоверчиво покачала головой и снова стерла с лица никогда не высыхающую слезу.

Сорок раз покрывались снегом горные вершины/а тайна исчезновения Пернатого Змея все еще не была разгадана. Однажды рабочие золотых приисков, перешедших к Ове в наследство от отца, отрыв одну старую, заброшенную штольню, наткнулись на тело человека, так же чудесно сохранившееся, как египетские мумии.

Воины сбегались толпой посмотреть на эту странную мумию никому не известного человека, одетого по старинной моде.

К тому времени Ова успела уже сильно постареть. Когда погасла последняя надежда на возвращение Пернатого Змея, она, уступая просьбам отца, стала супругой одного из мужественных вождей своего племени. И вот теперь она, вместе со своим супругом, отправилась к тому месту, где было выставлено напоказ тело, найденное в старой штольне. Вдруг она вся содрогнулась, глаза ее наполнились слезами: она узнала Пернатого Змея. Он лежал такой же молодой и прекрасный, как в тот день, когда они расстались. А она, согбенная не столько под тяжестью времени, сколько под бременем своего горя, стояла перед ним старая и дряхлая. Наконец она пришла в себя и приказала водворить тело человека, похищенного духом зла накануне свадьбы, на прежнее место, в штольне, в которой оно покоилось, а сам рудник, со всем его золотом, был по ее приказу заброшен и замурован.

На камне, служившем могильной плитой ее жениху, она приказала высечь один иероглиф; вот его точный перевод: «Здесь могила без мертвеца и мертвец без могилы, а между тем это и могила, и мертвец».

– Вот, – закончила донья Эспераиса, отложив в сторону кипу, – и вся история прекрасной Овы, дочери великого вождя Скрученное Перо и жениха ее – Пернатого Змея, рудокопа. Такой она была, так она и занесена на кипу по завету самой Овы, на память грядущим поколениям.

Донья Эсперанса замолкла. В палатке воцарилась тишина.

– Ну как, сеньорита, – нарушил молчание Огненный Глаз, – понравилась вам эта легенда?

– Простая и трогательная история. Потому и трогательная, что простая, – отвечала донья Марианна. – Но в ней чувствуется какая-то недоговоренность и неясность, что значительно ослабляет интерес к ней.

По губам Огненного Глаза скользнула улыбка.

– Вы, вероятно, намекаете на отсутствие в ней географической и исторической точности? – сказал он. – Сонора – обширный край, да и намек на город, где главенствовал Скрученное Перо, недостаточно ясен. Не так ли?

– Как вам сказать, сеньор… Сама эта легенда много теряет от отсутствия точных географических данных; впрочем, для меня лично это упущение представляет мало интереса.

– Гораздо больше, чем вы думаете, сеньорита, – заметил Огненный Глаз.

Огненный Глаз хотел еще что-то добавить, но донья Эсперанса прервала его:

– Вас, вероятно, интересует, дитя мое, что сталось с бедной Овой? Несчастная умерла через несколько дней после того, как было отрыто тело ее нареченного супруга. Перед своей смертью она выразила желание покоиться рядом с тем, с кем была разлучена при жизни. Ее последняя воля была исполнена, а штольню, в которой были похоронены влюбленные, снова замуровали, и никто с тех пор до наших дней ни разу не разрывал ее.

– Вероятно, это была очень бедная золотом штольня, если испанцы, завладевшие этой страной, пренебрегли ею, – заметила донья Марианна.

– Напротив, дитя мое, там очень жильная порода. Но тайна Овы так свято хранилась теми, кто знал ее, что испанцы и не подозревали ничего о существовании этого богатства. Обе женщины были теперь одни в палатке, незаметно покинутой мужчинами.

– Как все это странно! – прошептала донья Марианна, отвечая скорее каким-то своим собственным мыслям, чем на слова доньи Эсперансы.

Ее удивляла и в то же время глубоко заинтересовала настойчивость, с какою донья Эсперанса возвращалась все время к этой легенде; неотступно преследовала мысль, что за поэтическим рассказом кроется скрытый намек, над разгадкой которого молодая девушка тщетно ломала себе голову.

– Я могу объяснить вам, – сказала донья Эсперанса, – как это случилось, что испанцам не пришлось узнать об этом руднике. Его замуровали много лет назад. При захвате города прежние жители были перебиты или изгнаны испанцами, а у немногих уцелевших не было никакого желания открывать своим угнетателям тайну заброшенной штольни. А потом испанцы сровняли тот город с землей и на пепелище его воздвигли асиенду.

– Простите за нескромный вопрос, сеньора, но как могла дойти до вас эта история, да еще во всех ее подробностях?

– Очень просто, дитя мое: Ова была одной из моих прабабок; история этого рудника – наша семейная тайна. Может быть, одна только я на всем белом свете и знаю его точное местонахождение.

– Понимаю, – задумчиво произнесла донья Марианна.

– Понимаете, но не все еще, – добродушно возразила донья Эсперанса. – Вам, например, неясно, почему мой сын, вместо того чтобы поговорить с вами о важных делах, приведших вас сюда, заставил вас выслушать эту легенду. И почему, не считаясь с гнетущей вас тревогой, я согласилась поведать ее вам. И почему, наконец, даже теперь, когда рассказ мой окончен, я продолжаю донимать вас мельчайшими подробностями о нем.

– Вы угадали мои нехорошие мысли! Простите меня, сеньора! – воскликнула молодая девушка, пряча свое лицо на груди доньи Эсперансы и заливаясь слезами.

– За что же вас прощать? Ваша тревога так понятна и так естественна. Но послушайте, дорогая, вы ведь умная девушка и, наверно, успели уже, несмотря на наше кратковременное знакомство, убедиться в искренности моего участия в вашей судьбе.

– О да, сеньора! Я верю вам; я не могу не верить вам.

– Так утешьтесь же, дитя мое, и перестаньте плакать, иначе я заплачу вместе с вами, а мне ведь надобно добавить еще несколько слов к этому бесконечному рассказу.

– Как вы добры, сеньора! – произнесла донья Марианна, улыбаясь сквозь слезы.

– И опять вы не угадали, дитя мое: все дело тут не в доброте, а в том, что я люблю вас и давно уже полюбила. Удивлены? Вполне понятно! Но довольно об этом, вернемся к наг шему рассказу.

– Я слушаю вас, сеньора.

– Я хочу сказать вам теперь, где находился город моей прабабки Овы и как он назывался… Он назывался Сибола.

– Сибола! – воскликнула донья Марианна. . – Да, дитя мое, Сибола, на месте которой один из ваших прадедов, маркиз де Мопоер, выстроил асиенду дель Торо. Теперь вы поняли меня?

Донья Марианна молча кинулась в объятия доньи Эсперансы, нежно прижавшей ее к своей груди.