"Имя мое легион" - читать интересную книгу автора (Климов Григорий Петрович)

Глава 8 Спящая красавица

Как ни старался папа Миллер сосватать свою дочь за Бориса Руднева, но из этого ничего не получалось.

Хотя у Нины, как на витрине фруктового магазина, в приятном изобилии рассыпались все соблазнительные плоды зрелой женственности, но она вела себя немножко не по сезону. То, как маленькая девочка, лезет отцу на колени, то пискливым голосом фантазирует про чистую любовь и хвастается отвергнутыми поклонниками, то ляпнет какую-нибудь непечатную остроту и, сделав невинные глаза, чистосердечно признается:

– Я страшно люблю хамить! – и покажет кончик языка. Глядя на Нину, соседи говорили:

– Ах какая очаровательная девушка! Другие задерут подол и крутят любовь, как скаженные. А эта такая скромная, такая благовоспитанная. Одно удовольствие для родителей.

Однако и в доме Миллеров тоже были свои проблемы. Если Нина никак не влюблялась, то зато на старости лет влюбился папа Миллер. Как говорится, седина в бороду, а бес в ребро.

– А получилось это так. Адам Абрамович взял себе новую секретаршу по имени Магдалина. А Нина вскоре уговорила эту Магдалину, чтобы та по вечерам позировала ей на курсах рисования в качестве натурщицы. Нина уверяла, что из Магдалины получится великолепная рубенсовская женщина.

Когда папа Миллер увидел голенькие наброски, которые делала с Магдалины его дочь красной сангиной, да еще чуть ли не в натуральную величину, у него тоже появился вкус к рубенсовским женщинам. Несмотря на свой почтенный воз раст, он по уши влюбился в Магдалину и ходил теперь сам не свой.

Почти каждый день он прибегал на радио «Свобода». Вроде к дочке. А на самом деле, чтобы посмотреть на Магдалину. Во всяком случае, так рассказывала Нина, которая даже немножко гордилась этим.

После этого в доме Миллеров произошла маленькая революция. Семейным ложем родителей служило самодельное сооружение в углу гостиной, нечто вроде двух диванов, сдвинутых вместе в форме угольника, какими пользуются каменщики. Раньше папа с мамой спали как циркуль, голова к голове. Теперь же в знак протеста они перевернулись друг к другу ногами.

Весь день Милиция Ивановна обиженно вздыхала и принимала таблетки от головной боли. А Акакий Петрович в подавленном состоянии сидел в своем продавленном зеленом кресле и принимал какие-то таблетки от меланхолии. Нина же бегала между папой и мамой, которые не разговаривали друг с другом, и не знала, что делать.

Чтобы хоть как-то разрядить напряженную атмосферу в доме, Акакий Петрович иногда приглашал в гости Бориса Руднева. Просто так, как друга дома. Иногда другу дома казалось, что папа Миллер приглашает его нарочно: чтобы разбудить спящую красавицу, которая запаздывает с пробуждением. Но спящая красавица пробуждаться не торопилась, и друг дома даже не знал толком, к кому он, собственно, ходит в гости: к дочке или к папе с мамой?

Дверь комнаты, где спала Нина, закрывалась так тщательно, словно там была мастерская фальшивомонетчиков.

– Там у меня ужасный беспорядок, – объясняла спящая красавица.

Осенью в доме Миллеров прибавились новые люди. К Милиции Ивановне из провинции приехала Агнесса Ивановна с дочерью Катей, которая была почти одного возраста с Ниной.

– Это что, мамина сестра? – спросил Борис.

– Нет, просто знакомые, – ответила Нина. Позже выяснилось, что гости из провинции – это все-таки Нинины тетка и двоюродная сестра. Казалось, что Нина то ли стесняется, то ли недолюбливает своих родственников. Благодаря искалеченным бедрам одна нога Агнессы Ивановны была значительно короче другой, и она с трудом ковыляла по комнате, опираясь на толстую палку с резиновым наконечником и постоянно цепляясь за стулья и за дырки в старом ковре на полу.

– Что это у нее такое? – сочувственно спросил друг дома.

– Искривление позвоночника, – неохотно ответила Нина. – Упала. Когда была ребенком.

– А где ее муж?

– Пропал без вести… На войне…

– Но дочка у нее очень симпатичная, – похвалил друг дома, – Только что это она, когда разговаривает, так все время в сторону смотрит?

– Она просто глаза прячет, фыркнула кузина Нина, – Потому что она косоглазая.

– Нина, как тебе не стыдно! – вмешался Акакий Петрович, который дремал в своем кресле. – Да, вчера я обещал Кате мой фотоаппарат, а ты его взяла с собой. Зачем ты это делаешь?

– Да, но я сама фотографировала.

– Но ведь в аппарате нет пленки. Зачем ты врешь?

– Раз я говорю, значит, это так! – упрямо тряхнула кудрями дочь.

– Мерзавка, – тихо, словно самому себе, пробормотал отец.

Нина обиженно надула щеки. На мгновение в ее лице мелькнуло что-то неприятное. Затем она ушла в свою комнату и хлопнула дверью.

Чтобы преодолеть неловкое молчание, поскольку заговорили о фото, Борис попросил разрешения посмотреть семейный фотоальбом, который лежал на комоде.

Вот фотография. Акакия Петровича в молодости. На редкость красивый молодой человек. Хорошенький, как херувим. Даже немножко сладенький. Но глаза усталые и печальные. Словно он уже родился таким же сонным флегматиком, как сейчас, когда он сидит и клюет носом в своем кресле. Словно у него усталая кровь.

Затем шла семейная фотография Милиции Ивановны: большая купеческая семья с угрюмыми лицами. Даже в молодости Милиция Ивановна была такой же жабой, как теперь. Но видно, что властная бой-баба. И глаза как у совы. И как только эта жаба умудрилась поймать такого херувимчика?

Перелистав еще несколько страниц, Борис увидел фотографию, которая показалась ему знакомой. Мужчина в военной форме времен революции. На голове дикая копна волос, спадающих до плеч, как у батьки Махно. Уродливый, как черт, и глаза как гвозди. Уродец сидел, положив одну руку на кривую кавказскую шашку с богатой серебряной чеканкой, а другой рукой держался за огромный маузер в деревянной кобуре. На маузере ясно виднелась маленькая именная пластинка с загнутым углом, что означало Почетное золотое оружие Реввоенсовета.

– Кто это такой? – спросил Борис.

– А это был такой герой Перекопа, – сонно ответил Акакий Петрович. – Когда-то, в молодости, он ухаживал за Милицией Ивановной. Вот и попал в альбом.

– Я его тоже немножко знал, – сказал Борис, – Мы тогда жили по соседству. Около Петровского парка.

Альбом шел в хронологической последовательности, как семейная хроника. На следующей странице было несколько фотографий очень красивой молодой женщины. Сначала она в белом кружевном платье с оборочками – как кисейная барышня. Но на следующей фотографии эта кисейная барышня уже в военной форме из грубого сукна и с наганом у пояса. Лицо у нее холодное, гордое и надменное. И это лицо опять показалось Борису знакомым.

– А кто это? – спросил он.

– Это сестра героя Перекопа. Когда-то они все с Милицией Ивановной дружили. Воспоминания молодости.

– А-а-а… Так я ее тоже немножко знал. Я тогда еще совсем мальчишкой был. А она тогда ромбы носила, что-то вроде генерала в ГПУ – НКВД. Как ее звали? Орбели. Зинаида Генриховна.

– Да, она взяла эту фамилию после революции. А вы знаете ее настоящую фамилию?

Вспомнив свою молодость, Акакий Петрович немного оживился:

– Она урожденная княжна Шаховская. Столбовое дворянство, от Рюриковичей. Но старый князь Шаховской был большой чудак. Когда ему было уже под семьдесят, он женился на молоденькой еврейке с целой кучей еврейских детей. Старый князь всех этих еврейчиков усыновил. Чтобы люди потом думали, что это от него самого. С тех пор пошли князья Шаховские, но чистокровные евреи.

– А почему ж она переменила фамилию?

– Она была очень экзальтированная натура. Прямо из Смольного института благородных девиц она пошла работать в ЧК. Ну и фамилия князей Шаховских там немножко мешала.

На следующей странице Борис нашел еще одну интересную фотографию. Какая-то другая девица, одетая по моде 30-х годов. И тоже очень красивая. Она идет по парку и катит впереди себя нарядное, из кожи и никеля, кресло для инвалидов, в котором сидит горбун с умным лицом, с огромной, как у марсианина, головой и маленькими, высохшими и мертвыми ногами. А рядом шагает герой Перекопа с шашкой и маузером.

– А это кто? – спросил Борис.

– Просто так, – пожал плечами Акакий Петрович, – общие знакомые.

Борис посмотрел на фотографию еще раз. Да, действительно общие знакомые. Ведь это красавица Ольга, жена Максима. Тихий ангел, после которого и началась вся эта чертовщина с Максимом. Ведь и этот горбун тогда тоже жил где-то около Петровского парка. Ольга из жалости, чтобы составить ему компанию, иногда катала его по парку. А Борис тогда ловил в пруду головастиков и удивлялся, зачем эта красавица гуляет с горбуном, про которого говорили, что он потомок знаменитого революционера декабриста князя Оболенского.

В переулке Энтузиастов пахло осенью, дождем и прелыми листьями. Когда Борис шел домой, ему стало немножко грустно на душе. Может быть, от этих старых фотографий, которые напомнили ему его детство и отеческий дом.

Все было так хорошо, пока не случилась эта чертова история с Максимом, где главную роль играла эта злосчастная Ольга. Хотя она и выглядела как бледный ангел, но ведь уже и до Максима из-за нее было два самоубийства. Сначала студент, который выстрелил себе в рот из нагана. А потом Завалишин, дальний родственник поэта Серафима Аллилуева.

Рядом с Ольгой, как пудель, постоянно крутился этот колченогий герой Перекопа в своих идиотских красных галифе. Как будто красавице Ольге нравилась эта компания горбунов и уродов. А с другой стороны около Ольги как змея все время увивалась эта княжна Шаховская-Орбели, кисейная барышня и чекистка. Такая трогательная дружба, прямо как в романах Чарской.

Но кончилось все это плохо. Ольга умерла загадочной смертью. А Максим от горя чуть не помешался. Потом умер и их ребенок. А Максим занялся сатановедением и всякой чертовщиной. Сидит, как доктор Фауст, зарывшись в свои средневековые книжки, и бредит про ведьм и ведьмаков.

Потом началась Великая Чистка, где подмели и героя Перекопа, и его сестренку. А чернокнижник Максим, теперь уже начальник 13-го отдела НКВД, сидит и хвастается, что это он их посадил – и за какие-то темные дела. Но что это за дела – молчит, так как это государственная тайна.

Тогда пьяный Максим бормотал, что Зинка Орбели – это помесь сатаны и антихриста, полукняжна и полумарсианка. А теперь трезвый Акакий Петрович подтверждает, что она вовсе не Орбели, а княжна Шаховская. Но и не княжна Шаховская, а чистокровная еврейка. И не Зинаида Генриховна, а Гершелевна. Такая путаница, что тут и сам черт не разберется. Но так или иначе, а вся эта темная история началась с красавицы Ольги. Тихий ангел, бледная вошь, которая завела Максима по ту сторону добра и зла.

Борис расправил плечи и вдохнул полной грудью свежий осенний воздух. Потом он раскинул руки и потянулся, как сильный, здоровый зверь. Так, что затрещало в суставах.

«Эх, как хорошо и просто все кругом, – подумал он. – И как только люди сами себе портят эту жизнь. Сами себе? Или одни другим?»

Когда-то в 20-х годах на окраине Ростова, в Нахичевани, жила дружная пожилая пара скопцов, Никифор Захарович и Аграфена Демидовна. Они принадлежали к небольшой колонии секты скопцов, которые остались в Нахичевани еще от царского времени. Это были простые люди, которых соседи уважали за их трудолюбие и готовность помочь ближнему.

Никифор Захарович держал пасеку и угощал соседских детишек медом, а про Аграфену Демидовну говорили, что у нее золотые руки и что дом у них – полная чаша. В этом доме не хватало только одного – детей.

Поэтому на старости лет Никифор Захарович и Аграфена Демидовна решили взять себе приемного ребенка. Тогда, после революции и гражданской войны, в детдомах было полно всяких детей. Они просто пошли в детдом и выбрали себе там подходящего мальчишку с рыжими вихрами. По документам малыш был круглым сиротой по имени Остап Остапович Оглоедов.

Маленький Остапка прижился в доме скопцов, и они полюбили своего приемного сына. Но однажды, искупав Остапку в корыте, мать сказала отцу:

– А ты знаешь, Никифор Захарыч, наш Остапка-то того… обрезанный.

– Ну и что? С людьми всяко бывает.

– Да, но ведь в Ростове полно евреев…

– Что ты, Аграфена Демидна. Ведь он на еврея совсем не похож. Да и фамилия у него русская.

– А может, он не чистый еврей, а того… с прожидью?

– Кто это знает? – развел руками Никифор Захарович.-Пущай это Господь Бог решает.

Когда мальчик немного подрос, он совсем забыл про детдом и стал задавать всякие вопросы. Чтобы не рассказывать сказки про аиста, приемные родители сказали Остапке, что его подбросили бродячие цыгане, которые оставили его на пороге их дома. В Ростове было много цыган, которым приписывали всякие трюки, и Остапка поверил этому.

Когда Остапка пошел в школу, он даже гордился этим и говорил, что он цыган. Но потом мальчишки стали смеяться:

– Какой ты цыган, коли ты обрезанный!

Когда Остап достиг юношеского возраста, он стал подозревать, что с ним что-то не в порядке: хотя сам он вырос огромного роста, больше всех своих сверстников, но половые – органы у него остались маленькие, как у ребенка. А мальчишки, когда их водили на общие медицинские осмотры, конечно, посмеивались:

– Эй, ты, гермафродит!

В душе Остап стал стесняться сначала мальчишек, а потом и девчонок. А внешне, чтобы компенсировать этот недостаток, он стал выкидывать в школе такие замысловатые фокусы, что вскоре приобрел себе двойную славу: первого хулигана – и первого труса.

Вскоре и приемные родители заметили, что с Остапом что-то не в порядке. Парень он был довольно смышленый и сообразительный, но в школе учился плохо. Вся его сообразительность шла на какие-то хитрости. И если он что-то делал, то всегда искал какие-то окольные пути.

– Ох, чуяло мое сердце, – вздохнула Аграфена Демидов-на. – Хотя рожа у него и русская, но душа, вэй, вэй, еврейская. Потому он и рыжий.

Потом в доме старого пасечника, который всю жизнь славился своей честностью, несколько раз появлялась милиция с обысками. Когда Остапа в конце концов арестовали и посадили в труддом для малолетних правонарушителей, Никифор Захарович печально покачал головой:.

– Ну вот, значит, Господь Бог так и рассудил. Это нам за наши грехи.

– Это не наши грехи, а чужие грехи, – сказала Аграфена Демидовна. – А мы за них расплачиваемся. Потому про рыжих и говорят, что Бог шельму метит.

Так или иначе, но с тех пор потерялся след Остапов на улицах Ростова. И ничего о нем приемные родители больше не слышали. Остап опять стал сиротой.

Через несколько лет след Остапа нашелся на улицах Ленинграда. Он учился в литературном институте и, как бедный студент, немножко прирабатывал себе на жизнь спекуляцией. Но товар у него был такой хитроумный, что до этого не всякий додумается. Остап торговал своим задом. Вернее, и задом и передом, так как этот хитрый товар продавался с обоих концов. Нужно только знать, к кому с какого конца подойти.

Одновременно Остап был сексотом и осведомителем НКВД, где очень интересовались его клиентурой. Потом подошла Великая Чистка. Некоторые жители Ленинграда и посейчас помнят, как после убийства Кирова в Ленинграде за одну ночь почему-то переарестовали всех педерастов. Некоторую роль в этой акции играл и Остап. Сначала с помощью Остапа подмели всю его клиентуру. А потом и самого Остапа отправили по тому же адресу – в Сибирь. И замело след Остапов сибирскими снегами.

После смерти Сталина частично распустили заключенных концлагерей. Началась своего рода оттепель. В журналах появилось даже несколько сочувственных очерков из жизни заключенных. Например, повесть Анны Вальцевой «Квартира No 13», которую напечатали в журнале «Москва», No 1, и которая перекликалась со старым очерком Владимира Короленко «Дом No 13».

В связи с такой оттепелью немножко оттаял также и Остап Оглоедов, который теперь уже работал на радио «Свобода». Он стал больше рассказывать о своем прошлом, и ему тоже захотелось писать.

– Эх, если я когда-нибудь напишу мою биографию, – говорил Остап, – это будет самая интересная книга в мире.

Несмотря на такой соблазн, книгу эту он почему-то не писал и только с сожалением хмыкал носом:

– Хм, а особенно это было б интересно для милиционеров. Хотя жил Остап под фамилией Оглоедов, но в работе он предпочитал пользоваться литературными псевдонимами. Для упрощения мыслительного процеса он просто открывал телефонную книгу, подписывал свои скрипты первым попавшимся именем и объяснял:

– Я человек не гордый, за славой не гонюсь. Абы она за мной не гналась, – И он осторожно оглядывался.

Если некоторые люди боятся своей собственной тени, то Остап почему-то боялся своего имени. Если его окликали сзади, он испуганно вздрагивал.

– Знаете, это имя напоминает мне одни только неприятности, – оправдывался он. – Всякие там анкеты, допросы, шмоны. Свою биографию Остап Оглоедов начинал так:

– Когда я родился, я был совсем маленький. – Потом он уныло вздыхал: – А когда я стал большой, меня сразу упекли за колючую проволоку.

Чтобы его не заподозрили в недостатке образования, он поучительно поднимал палец кверху:

– А знаете, братцы, тюрьма – это похлеще всяких университетов!

Сослуживцам Остап говорил, что в тюремные университеты он попал случайно – за политический анекдот, которого он даже и не рассказывал. Жуликам он говорил, что сидел за жульничество, а пьяницам божился, что он в пьяном виде заснул на улице, а проснулся за решеткой.

Евреям, которых на радио «Свобода» было довольно много, Остап говорил, что у него еврейская мама или в зависимости от обстоятельств еврейская бабушка, и при этом ссылался на свой обрез. А русским Остап говорил, что он русский. Благодаря всему этому у Остапа была масса знакомых, и со всеми он был в хороших отношениях.

О своей жизни в концлагере Остап вспоминал с таким удовольствием, словно побывал в доме отдыха. Жаловался он только лишь на то, что сидеть ему пришлось в женском лагере, где он работал завхозом.

– Представляете себе, десять тысяч баб! – разводил он руками, – И всем мужика хочется. Отбою от них, проклятых, нету.

Зато Остап очень гордился, что лагерь это был не простой, а специальный, где сидели жены и родственницы бывших членов правительства, которых ликвидировали во время Великой Чистки.

– Сижу как в Кремле, – говорил Остап. – Справа на нарах – жена министра. Слева – сестра члена ЦК. А на верхних нарах – дочка посла. И все ко мне пристают с любовью А я ведь человек, не машина! Но там же и проститутки сидели. Те уж не церемонились. Бывало, поймают целой шайкой в лесу одного мужика – и изнасилуют. Иногда аж до смерти замучают, – И он со всеми подробностями рассказывал, как это делается.

Все мужчины, естественно, сочувствовали бедному Оста-пу. А французкая Лиза подтрунивала:

– Остапка, а я слышала, что в женские лагеря сажают только специальных мужчин.

– Брехня на постном масле, – ворчал Остап.

– Говорят, есть такие мужчины, – усмехалась Лиза, – что если его посадить в мужской лагерь, так это будет ему не наказание, а сплошное блаженство. Потому их и садят в женский лагерь!

– Вот французская дура! – огрызался Остап. – Это у вас во Франции так. Кроме того, я сидел не только в этом лагере, а во многих лагерях.

Так или иначе, после женских лагерей Остапа стал преследовать страх. От этого страха всю войну, чтобы не попасть на фронт, Остап жил по фальшивым документам, симулировал туберкулез и прятался по подвалам у добрых людей. Но так как все мужчины были на фронте, то Остап, по его рассказам, опять оказался в плену у баб. А от подвальной жизни он действительно получил туберкулез, который он сначала только симулировал.

После войны Остап купил себе новые документы. Документы эти были ворованные, и принадлежали они какому-то инженер-полковнику, командированному на демонтаж побежденной Германии. Так Остап Оглоедов стал полковником.

После войны в Германию вместе с настоящими демонтажниками, как стаи перелетных птиц, устремились стаи предприимчивого жулья. Так и полковник Оглоедов ехал в Германию, примостившись, как воробышек, на крыше вагона.

Зато в Москву Остап вернулся, как падишах: с кучей денег и вязанкой золотых часов, которые он демонтировал у немцев. А в чемодане, как символ красивой жизни, он вез черный фрак. Однако вскоре московское жулье демонтировало Остапа, как последнего фрайера, да так основательно, что от красивой жизни остался только никому не нужный фрак. После этого Остап так разочаровался в жизни, что выправил свои настоящие документы и решил заняться честным трудом.

Хотя лагеря, в которых Остап получал свое высшее образование, и назывались исправительно-трудовыми, но Остапа они не исправили и к труду не приучили. Зато от постоянного контакта с жульем он научился врать и изворачиваться так артистически, что это придавало ему даже некоторый шарм. Потому в конце концов он и приземлился на радио «Свобода» в качестве литературного негра.

Своей внешностью Остап немножко напоминал пещерного человека, помесь питекантропа с неандертальцем. Чтобы скрыть свой угловатый череп, он отпустил себе буйную грязно-рыжую гриву, которая должна была устрашать врагов и придавать ему творческий вид. Низкий лоб Остапа бороздили бутафорские морщины, которые он мастерски пускал в ход, когда требовалось создать впечатление творческого процесса. А из-под взъерошенной гривы, как замаскированные радарные установки, торчали настороженные уши.

Руки у Остапа были длинные и грязные, как лагерная землечерпалка. Хотя ногти он регулярно обгрызал, но и там тоже был чернозем. Свою антипатию к воде и мылу Остап объяснял тем, что в детстве он чуть не утонул, купаясь в корыте, и с тех пор страдает водобоязнью. Потому он на работе постоянно чесался, как гориллоид в клетке.

Под гривой у льва бьется львиное сердце. В груди гориллы бьется горилье сердце. А вот у Остапа Оглоедова под львиной гривой и в теле гориллы рядом с душой канарейки билось заячье сердце. Самым сильным побуждающим моментом в жизни Остапа был всепобеждающий страх. Если он кому-нибудь услуживал, то обычно от страха. Если кому-нибудь делал пакости, то чаще всего тоже от страха. Охваченный храбростью отчаяния, он иногда мог даже сойти за Храбреца.

Соответственно этому и женился Остап тоже от страха.

– Знаете, вдвоем не так боязно, – оправдывался он, – А то сидишь один дома, а ветрище в трубище свищет. У-ух! Да и ходит трепотня, что к неженатым в Москве придираются. Прописки лишают.

Женился Остап на пожилой вдове, значительно старше его самого, и с тремя детьми от трех предшествующих мужей.

– Жениться на вдове – это самое умное, – объяснял он. – Вдовушка уже кумекает, как кашу варить. Чтоб и дешево, и сердито. И детки готовые – хлопот меньше.

Так Остап заварил себе кашу по своему вкусу. Прежде всего готовые детки не признавали нового папу. Старший сын в знак протеста моментально убежал из дома.

– Туда ему и дорога, – сказал Остап. – У него уже судимостей больше, чем у меня.

Средняя дочь, угрюмая и косоглазая школьница с торчащими вперед зубами, считалась немного ненормальной и поэтому высказывала свои чувства с откровенностью младенца.

– Что это за балбес? – спрашивала она каждый раз при виде своего нового папы. – И что этому охламону здесь нужно?

– Ничего, – говорил Остап. – Все дело в том, что она косоглазая. Потому она видит меня в перекошенном виде. Это называется параллакс. Нужно будет купить ей такие специальные очки для параллакса.

Младшую дочь звали Мишкой. Звали-то ее, собственно, Машей. Но Маша была похожа на медвежонка, вставшего на задние лапы, и в школе она клала на лопатки и била всех мальчишек, которые пытались померяться с ней силой. Поэтому мальчишки прозвали ее Мишкой. А потом ее стали звать так и дома. Зато Мишка была единственной, кто признавал своего нового папу.

– Единственный нормальный ребенок, – говорил новый папа.

Чтобы каша была погуще, иногда в доме появлялась еще и теща Варвара Цезаревна Тыркова. С Остапом она принципиально не разговаривала и делала вид, что для нее он вообще не существует. В случае крайней необходимости она обращалась к своей дочери:

– Дина, скажи этому… твоему… Оглоеду…

– Ничего, – говорил Остап, – просто у нее мания величия – и она никого, кроме себя, не видит. Она из семьи знаменитых революционеров-террористов Тырковых. Вот она и дома ведет себя как террористка.

В доме было пять кошек. Но даже и они бойкотировали бедного Остапа. При виде его кошки шипели и, задрав хвосты, прыгали в окошки. А теща-террористка бурчала:

– Дина, скажи этому Оглоеду, что наши кошки нервные. И пусть он не нервирует наших кошек.

Хотя Остап честно содержал всю эту веселую ораву, но кормили его в последнюю очередь, даже после кошек. Потом он мыл всю посуду, включая и кошачьи блюдечки.

Как найти его квартиру, Остап рекомендовал так:

– Идите по коридору и нюхайте. Из-под какой двери кошками воняет, туда и заходите. Свою жену Остап представлял так:

– Теща-террористка назвала ее Диной – в честь динамита, из которого делают бомбы. Так что, имейте в виду…

Дина была художницей с модернистическим уклоном и мазюкала абстрактные картины для иностранных туристов.

– Кошка хвостом намалюет лучше, чем эта художница, – говорил Остап.

Когда поэт Серафим Аллилуев выпивал, он утверждал, что поэтическое творчество – это разбитая душа поэта, отражающаяся в кривом зеркале его фантазии. Иногда он путал и говорил, что это кривая душа, отражающаяся в разбитом зеркале. Так или иначе, но в лице своей жены душа Остапа нашла свое зеркало.

Вся жизнь Остапа была ложью. А Дина, наоборот, занималась поисками вселенской правды и даже листала Библию. Потому, когда Остап что-нибудь фантазировал, Дина спокойно поясняла:

– То, что Остап брешет, – это еще полбеды. Вся беда в том, что он своей же брехне и верит! Это уже шизофрения, расщепление личности. Я-то эту штуку хорошо знаю.

– А знаете, откуда она это знает? – оправдывался Остап. – Потому что у нее вся семья шизофреники. У них в голове перекос – параллакс.

Остап жаловался, что он устал от жизни. Зато у Дины был запас энергии, как у динамитного патрона. Это было особенно заметно, когда они выпивали где-нибудь у знакомых.

Подвыпив, Остап закатывал глаза к небу и распевал трогательные баллады про честных жуликов. А Дина пила молча и сосредоточенно. Потом, напившись до определенного градуса, она так же молча бралась за край скатерти – рывок! – и все с грохотом летело со стола на пол. А если не было скатерти, то динамитная Дина просто опрокидывала весь стол. Это служило Остапу сигналом, что концерт окончен и пора идти домой.

– Ну и жена, – вздыхал Остап. Чистый динамит! Если верить философам, утверждающим, что и Бог и дьявол обитают не где-нибудь, а в душах людей, и соответственно этому и рай и ад тоже можно найти на земле, то Остап со своей кашей из жены-вдовушки, тещи-террористки, чужих детей и нервных кошек был наглядным примером того, как можно устроить себе такой ад в повседневной жизни.

Некоторые люди сочувствовали Остапу и удивлялись:

– И как только он все это терпит?

– Он своей жены боится, – говорили другие. – Она про него что-то знает. Что-то такое, что ему лучше молчать и терпеть.

Бедному сыну 0стапа Бендера не везло даже с обувью. В магазине самые большие полуботинки были ему слишком малы. Чтобы как-то впихнуть в них свои ноги, он разрезал новые полуботинки сзади ножом. А носки у него были всегда рваные. Так и ходил он, сверкая голыми пятками, как монах из босоногого ордена.

И вместе с тем в груди Остапа изнывала душа подлинно-. го артиста. Когда требовалось блеснуть в обществе, особенно где, по мнению Остапа, были важные люди, там он преображался в английского дипломата. Тогда он вытаскивал из сундука свой заветный фрак, символ красивой жизни. Чтобы не было заметно грязного воротничка, на шею наматывалось белое кашне. А рыжую гриву венчала консервативная черная шляпа. Да не просто шляпа, а твердый котелок, поскольку Остап где-то слышал, что все солидные люди носят котелки. Чтобы замаскировать свои босоножки с голыми пятками, он спускал штаны пониже и старался не двигаться.

В случае какого-нибудь важного собрания Остап становился в своем дипломатическом наряде у дверей и, как швейцар, приветствовал всех нужных людей. Перед одними он почтительно снимал свой котелок. Перед другими изящно расшаркивался. Третьим лихо отдавал воинскую честь – это тем, кому он врал, что был полковником. Некоторым дамам он даже галантно целовал ручку.

Правда, от некоторых он потихоньку отворачивался. Это у кого он занимал деньги и не отдавал. Когда все были в сборе, Остап, сыграв свою роль, незаметно выскальзывал в двери и отправлялся домой.

Там, сбросив свой парадный костюм, сын Остапа Бендера ложился на диван и начинал жаловаться жене, как ему приходится напрягать память, чтобы не перепутать нужных людей, и какой это неблагодарный труд. Один не снял перед ним шляпу. Другой не раскланялся. Третий не ответил на его воинский салют. Многие почему-то отворачиваются, а здороваются с ним только кредиторы. В результате у него опять разболелась язва желудка, и вообще он устал от жизни.

– Вот возьму и убегу из дома, вздыхал Остап. – Как Лев Толстой.

Да, недаром Остап уверял, что если он когда-нибудь напишет свою биографию, то это будет самая увлекательная книга в мире. Но не будем увлекаться и оставим пока Остапа в покое. Иначе это будет плагиат из его будущей книги.