"Три дороги" - читать интересную книгу автора (Макдональд Росс)

Глава 10

Брет обнаружил, что люди ему больше не нравятся. Ему не нравились мужчины среднего возраста с бурыми лицами алкоголиков, направляющиеся в бары или выходящие из них. Не нравились острогрудые девочки-подростки, щебетавшие оживленными группками и зыркавшие вокруг в поисках автографов, и взрослые женщины, похожие на упитанных птиц в ярком нелепом оперении. Ему были не по нутру пронырливые молодые мужчины без шляп, с расстегнутыми воротничками, с глазами, как прожекторы, пытавшиеся поймать свой шанс. Но больше всего он не любил самого себя.

Хотя его форменная одежда была достаточно теплой, а снижающееся солнце еще грело, все же он дрожал от какого-то непонятного озноба, стоя на углу Голливуда и улицы Вайн. Высокие здания, грохочущие улицы, быстро снующие загадочные толпы устрашали его. У него возникла постыдная тоска по своей комнате в госпитале и еще — по Пауле. Тоска по дому переросла в головную боль, которая давила на череп, как резиновые колеса. Материя, затянувшая окно магазина, от ветра вылезла наружу и втянулась внутрь наподобие эластичных стеклянных занавесей, спертый воздух разлетался в разные стороны со свистом.

Напротив остановилось незанятое такси желтого цвета, и он сделал отмашку. Такси было укрытием, куда он мог забраться. Ему надо было побеспокоиться также о том, чтобы снять комнату на ночь. Неизвестно, правда, на одну или на много ночей. Время и пространство слились в единый нереальный поток, проносившийся мимо него непонятным образом. Его завтрашний день олицетворял Лос-Анджелес, который мало кто хорошо знает, а он его вообще почти не знал.

Переходя улицу по направлению к поджидавшему такси, Брет почувствовал, что движение давит на него с обеих сторон, подобно прошлому и будущему, которые неразрывно связаны с настоящим. Но аналогия была неверной. Время двигалось по замкнутому кольцу, похожему на круг ипподрома. Он повторял себе это при каждой возможности. Он оказался в замкнутом круге, выходом из которого могла стать только смерть. Игра для отчаявшихся самоубийц.

— Куда вас отвезти? — спросил водитель.

— Вы знаете кафе «Золотой закат»?

— Заведение на улице Раунд? На этой улице есть кафе «Золотой закат».

— Думаю, это оно.

Они поехали по городу, мимо района Чирико, который застыл в бледном вечернем сиянии, а это мысленно переносило к другим аналогичным видам. Он почувствовал облегчение, когда подъехали к более старой части города, к районам трущоб и полутрущоб. Здесь ощущалось присутствие человеческого духа, может быть, потому, что в отличие от огромных полупустынных пригородов здесь вопреки своей воле жили и умирали поколения людей. Его голова еще трещала, как под давлением резиновых обручей, но напряжение вроде бы начинало ослабевать. Когда он вышел из такси на улице Раунд, к нему уже вернулись легкость и решительность.

Во всех окнах сверкали неоновые рекламы коктейлей. Надпись над дверью гласила: «Золотой закат», жареная курятина и отборные креветкиquot;. Брет прошел через открывающиеся в обе стороны двери, обитые искусственной кожей, в зал, заполненный людьми, которые понравились ему больше, чем народ возле Голливуда и улицы Вайн. Вечерняя пора только начиналась, или, может быть, еще не закончилось послеобеденное время, но все круглые стульчики у стойки бара оказались заняты. Люди в баре — возраст и доход большинства из них трудно было определить — сидели над своими бокалами почти в молитвенных позах, хотя кафе явно было более шумным заведением, чем церковь. Эти кровные братья, в чьих венах преобладал алкоголь, подумал он, молились Богу бутылки, чтобы немедленно получить на краткое время Небесное Царство на земле. И алкоголь погружал их в мечтательное настроение. Он чувствовал себя чужаком, присутствие которого требует объяснений, но никто не обратил на него внимания. Упитанный молодой человек в кабинке в глубине зала поднял голову от своей тарелки и посмотрел на него, как будто хотел поприветствовать, но быстро опустил глаза.

В проходе между стойкой бара и фанерными кабинками какой-то старец пританцовывал на неуверенных ногах фокстрот под мелодию песенки «Сентиментальная поездка», доносившейся из хриплого проигрывателя. Брет посторонился и позволил ему прошаркать дальше. Одинокий человек, цепляющийся за юношеские мечты, покрывшие глянцем умиления его выцветшие старые глаза. Брет не был уверен, что слышал раньше эту мелодию, но ее мягкий и грустный напев контрастировал с отдаленным завыванием ветра одиночества в его голове.

Он понял, что именно одиночество заставило Лоррейн прийти в это заведение. Он помнил о ней немного, но знал, что ей нравилась толпа, музыка из электропроигрывателя и влажное веселье баров. Боль, вызванная воспоминаниями о ней, была такой сильной, что он бы не удивился, если бы увидел ее в одной из кабинок нагнувшейся над своим бокалом, как видел раньше не один раз. Она сидела, подперев подбородок рукой, темные волосы свисали с висков, как неплотно сложенные крылья. В предпоследней кабинке сидела темноволосая девушка, которая могла быть Лоррейн. Но это впечатление рассеялось сразу, как только она повернулась и окинула его быстрым взглядом. Его разочаровали и оттолкнули колючие черные глаза и плотоядный рот. Но он ощутил и признательность за то, что лица умерших появляются только в воображении.

У конца стойки бара, рядом с матовым оконцем кухонной двери, он нашел свободный стульчик. Принять заказ к нему подошел крупный мужчина. Его живот под белым грязным фартуком напоминал плод беременной женщины.

— Шотландское виски с содовой водой? — переспросил он. Пока эти слова не прозвучали вслух, Брет и не подозревал, как ему хочется выпить. — В баре нет шотландского виски с начала войны. — Бармен говорил с сильным акцентом, подчеркивая свои слова движением густых черных бровей. — Хотите виски марки «Блэк энд уайт»? Будет стоит шестьдесят пять центов порция.

— Пусть будет «Блэк энд уайт».

Этот мужчина с центрально-европейским акцентом не мог быть Джеймсом П. Роллинзом. Роллинз — это английская или ирландская фамилия. Может быть, Роллинзом был бармен, стоявший на другом конце стойки, смуглый худощавый человек с бакенбардами, которые еще больше сужали его лицо.

Когда крупный мужчина принес ему сдачу, Брет оставил десятицентовую монету на стойке и кивнул в сторону смуглого молодого человека:

— Его фамилия Роллинз?

— Нет, это Род. Джимми сегодня не работает, у него выходной.

— Не знаете, где бы я его мог найти?

— Только не дома. Джимми ходит домой только спать. Просто побудьте здесь, мистер. Он все время заглядывает сюда, когда не работает. Здесь он получает выпивку со скидкой, понятно? Сам я так не поступаю. Никогда не подхожу к этому месту, если не надо идти на работу. В отличие от него у меня жена и семья. У меня трое детей, двое мальчишек. Они станут такими же большими, как их папочка. — Он выпятил живот в знак ликующего чувства отцовства.

— Прекрасно. А как выглядит Роллинз?

— Невысокий парень. Кудрявые волосы. Приплюснутый нос, он как-то сломал его. Оставайтесь здесь, я скажу вам, как только он войдет. Обычно он появляется в восемь или девять. Просто наберитесь терпения.

— Ржаное виски со льдом, Солли, — крикнул кто-то от середины стойки.

Брет шлепнул двадцатипятицентовую монету, которую держал в руке, на поверхность стойки бара. Улыбнувшись и поклонившись, Солли взял монету и положил ее в карман.

Брет посмотрел на часы. Еще не было и семи. Он решил ждать. Когда выпил первую порцию виски, то заказал вторую.

После второго бокала крепкого виски начало смягчать и рассеивать его меланхолическое настроение. Зеркало в позолоченной рамке за баром напоминало архаическую авансцену, на которой он наблюдал человеческие, трагедии. Стареющая женщина с безжалостно закрученными седыми волосами, одетая в облегающее платье, остановилась возле входной двери и стала изучающе осматривать зал усталыми близорукими глазами. Чья-нибудь мать, подумал он с карикатурной сентиментальностью, разыскивает своего непутевого мужа или заблудшего сына. Современная распутная Пенелопа, много лет не знающая любви, ищет своего потерянного Одиссея, чтобы показать ему результаты последней медицинской проверки. Невысокий мужчина в рабочей спецовке, сидевший рядом с Бретом, соскользнул со своего стульчика и кивнул женщине. Они вместе отправились в кабинку, которая оказалась ниже рамки зеркала, их отражение пропало.

На освободившийся высокий стульчик взобрался мужчина в форме младшего офицера и заказал себе ром с кока-колой. В зеркале Брет увидел, что новый сосед поглядывает на него поверх своего бокала. Брет отвел глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом, ему не хотелось разговаривать.

Но старшина все равно заговорил с ним, как-то вдруг, как принято среди военных моряков.

— Они хотели сделать из меня настоящего офицера, но ничего не получилось, и я не жалею об этом. Меня чуть не представили, но я пошел к капитану и сказал, что не хочу становиться офицером, не хочу взваливать на себя ответственность и буду чувствовать себя не в своей тарелке в офицерской кают-компании. Он было стал меня убеждать, но я настоял на своем, вот такие дела. Я продолжал питаться за старшинским столом, а там лучшая кормежка на корабле.

— На моем корабле было то же самое, — отозвался Брет.

Ему не хотелось разговаривать с широколицым мужчиной, но не было другого выхода. Офицер ни в коем случае не должен оскорблять унтер-офицеров и солдат. И хотя война закончилась, а он уже долгое время не состоял в действующей армии, Брет все еще уважал честь мундира и считал, что он в долгу за привилегии своего звания. Когда бармен принес старшине вторую порцию рома с кокой, Брет настоял на том, чтобы заплатить за соседа, и заказал себе еще порцию виски. Это была уже четвертая порция, и он начинал чувствовать действие алкоголя, что его несколько обеспокоило, но вскоре беспокойство утонуло в приятном самочувствии, которое принес хмель. В конце концов, он не выпивал очень давно и мог себе позволить почувствовать себя пьяным. На то и существует выпивка.

— Вы служили на корабле, да? — спросил старшина.

— Два года. На судне, перевозившем джипы.

— Моя фамилия Мастин. — Старшина протянул толстую руку.

— Тейлор. Рад познакомиться.

Их рукопожатие больше походило на попытку раздавить друг другу руку, и Брет сделал соответствующие выводы. Мастин считал, что он крепче любого офицера, и будет рад, если ему докажут обратное.

— Я сам проплавал на боевом корабле, — продолжал собеседник, — весь последний год войны. А до этого на обычной посудине. В настоящий момент служу на острове, и если эта служба на берегу продлится еще пару лет, то мне нечего трепыхаться. Через два года выйду в отставку. Прежде я был честолюбивым, но когда понял свой уровень, хватило смекалки держаться за то, что есть. — Он подозвал бармена и попросил повторить для обоих.

Брет посмотрел на его лицо и увидел, как под увеличительным стеклом, глубокие морщины, обветренную кожу, помутневшие от рома глаза, уставшую плоть, накопившуюся под мощной челюстью. Он заслужил свою отставку после двадцатилетней службы, подумал Брет. Поступая на военную службу совсем молодыми, старшины уже к сорока годам имеют право выходить в отставку, но двадцать лет, проведенные в этой железной среде, старят. Двадцать лет бродячей жизни по барам и лачугам, разбросанным по берегам двух океанов. Старшины-ветераны все выглядят одинаково: в теле, крепкие, хитрые и какие-то потерянные.

— Бабы спятили с ума, — заявил старшина. После многолетнего пребывания среди жеребцов военно-морского флота Брет отнесся к неожиданной смене темы разговора вполне нормально, как к естественному развитию беседы. — Вот, например, жена моего приятеля. Он тоже старшина. Объездил весь свет, от Шанхая до Франции, и думал, что разбирается в жизни.

Женился на этой девочке в Бостоне шесть лет назад, а вот сейчас она доводит его до белого каления. Когда его перевели на Тихий океан, он привез ее с собой сюда, они приобрели небольшой домик в Даго, недалеко от залива, на побережье. Это было еще до того, как мы вступили в войну. В течение длительного времени он мог каждый вечер приходить домой. Потом, когда его корабль получил задание и ушел в море, она психовала, но он все же виделся с ней каждые две или три недели. Она была ему хорошей, верной женой, к тому же религиозной, но, как он говорит, страстная до чертиков. Не то чтобы ему это не нравилось... Он был доволен своим браком.

После Перл-Харбора его корабль направили в южную часть Тихого океана. Она писала ему практически ежедневно. Но спустя примерно год пришло письмо, которое сбило его с катушек. Получилось так, что она была в порядке, когда регулярно видела мужа. Но когда осталась одна, все изменилось. Она сняла штаны для кого-то еще и почувствовала ужасные угрызения, ведь она верующая. Она просто не могла не сообщить ему об этом. Поэтому и написала.

Этот мой приятель, а корабль его нес тогда боевую вахту в районе Соломоновых островов, помимо волнений, связанных со службой, получил такую залепуху от своей жены и чуть не свихнулся. Может ли он простить ее, спрашивала она в своем письме, — она больше никогда так не поступит. Она не хотела этого делать и в тот раз, но напилась и поняла, что произошло, уже после, когда проснулась в кровати с тем парнем в его гостиничном номере. Пару недель он обдумывал все это, даже советовался кое с кем из своих близких дружков и наконец взял себя в руки, написал ей хорошее, приличное письмо. Он писал, что вся эта история просто убивает его, но, мол, он никогда не был среди тех, кто плачет по разлитому молоку. И коль уж она говорит, что этого больше никогда не повторится, ему ничего не остается, как проглотить горькую пилюлю и поскорее постараться забыть все. Пару месяцев спустя он получил ответ. Она написала, что он лучший муж во всем мире и всю такую ерунду, что она посвятит оставшуюся часть своей жизни тому, чтобы оправдать его доверие. Чепуха!

— Может быть, она действительно хотела так поступить, — заметил Брет. Он сочувствовал этой женщине. — Человек оступился, это еще ни о чем не говорит.

— Если он оступился один раз. Но я еще не подбил бабки в своем рассказе. Выпьем еще по одной?

— Теперь моя очередь заказывать.

Хотя история была интересной и ему хотелось дослушать до конца, необычайная раздражительность охватила все его существо. Было неприятно узнавать из третьих уст интимную повесть о грехах женщины, которую он никогда не видел; он не хотел иметь к этой проблеме никакого отношения. Но он согласился выпить еще и узнать, чем закончилась история, ставшая приложением к этой выпивке.

— Прошел еще примерно год, и мой приятель возвратился домой. Всего на пять дней. Жена моя — просто прелесть, думал он. Она старалась угодить во всем и в то же время стала еще более набожной, ходила к обедне каждый день и все такое прочее. Он решил, что ее исправила церковь или что-то еще и что он поступил правильно, решив остаться с ней. Потом он опять ушел в море на восемнадцать или двадцать месяцев, участвовал в шести или семи высадках десантов, а она продолжала писать ему каждый день и объясняться в горячей любви, убеждала, что отдала бы все на свете, только бы он оказался с ней дома в постели. Весной 1945 года он получил приказ отправиться на береговую службу и окончательно возвратился домой. Жена ждала его на пристани. Но как только он увидел ее, то понял: что-то не так. Не так — это не то слово. Она не дотерпела, пока они доедут до дома, и сказала, что опять это сделала, не смогла справиться с собой. Нервы у него были взвинчены, он почти не спал с тех пор, как корабль вышел из Перл-Харбора, и он влепил ей пощечину. Тут она ужасно разрыдалась и приползла к нему на коленях, прося простить ее за грехи. «Грехи? — переспросил он. — О Господи, сколько же раз ты согрешила?» «Пятнадцать или шестнадцать раз», — ответила она. Но клялась, что любит только его одного и если он ее не прогонит, то будет ему хорошей женой до конца своих дней после того, как он вернулся домой. Дурость заключалась в том, что он все-таки продолжал любить ее, но не мог перенести, что она отдавалась шайке паршивых дезертиров, когда он уходил в море. Теперь он смотрит на нее, как на суку, и опасается, что однажды сорвется и прибьет ее до смерти. Что же ему делать, лейтенант?

— Не знаю, — ответил Брет. — А что бы сделали вы?

Мастин отвел в сторону свои маленькие глазки.

— Давайте еще по одной.

Потягивая шестую — а может быть, седьмую? — порцию виски, Брет обдумывал ситуацию, в которой оказался какой-то незнакомый человек. Ему был противен Мастин и его грязная история, но он был заинтригован, потому что она перекликалась с его собственной жизнью. Находясь под сильными парами, которые заставляли учащенно биться сердце и ударяли в голову, его воображение рисовало с кинематографической ясностью канализационные трубы, которые разветвлялись, как зараженные вены, по улицам всех городов, где чудища о двух спинах в тысячах спален утоляли ненасытную страсть женского лона, этого слепого рта прелюбодеяния, пожирающего дикое мясо. Второй раз за день он почувствовал, как черный ветер гонит его к гибели, к могиле, к бесплодному чреву, которое не опасается изнасилования и не угрожает вторым рождением. Умерший человек, зародыш могилы, без будущего и без терзаний совести, беспечно смешивался с грязью и отбросами поколений, безо всякой истории и какой-либо мысли, которая могла бы нарушить вечную безмятежность тьмы, бесконечную беременность праха. Он желал себе смерти и поэтому заказал двойную порцию виски, потом еще и еще раз. Спиртное возвратило ему интерес к жизни, но обнажило его отвращение к ней.

Он повернулся к Мастину, который уже некоторое время помалкивал, и спросил его:

— Этот ваш приятель с неверной женой, сам-то он был ей верен?

На лице Мастина отразилось потрясение, как будто Брет произнес незнакомое ругательство.

— Дьявольщина, конечно нет! Он прослужил во флоте всю жизнь, и, когда они приходили в Панаму или Гонолулу, он хватал баб где попало.

— Тогда что же его беспокоит? — грубо спросил Брет.

— Вы не понимаете, лейтенант. — В порыве чувств Мастин даже подался к нему. — Вы не разобрались в ситуации. Он женился на девушке в 1940 году и думал, что она девственница. Потом, когда он уехал драться за страну, она оказалась мелкой потаскухой. Хуже дешевки, потому что делала это вообще задаром.

— Вы хотите сказать, когда он дрался за страну и без разбору хватался за каждую юбку, которую встречал на стороне...

— Какого черта! — взорвался Мастин. — Я живой человек, не так ли? Мужчина имеет право надеяться на то, что его жена сохраняет чистоту, хотя он сам этого не делает.

— Речь идет о вашей жене?

Мастин опустил глаза.

— Да. Я не хотел говорить вам об этом.

— И вы хотите получить от меня совет, что вам делать?

— Не знаю. — Голос Мастина охрип от алкоголя и раздражения. — Вы не вникли в ситуацию. Вы не были женаты, правда?

— Это вас не касается! — вскричал Брет. — Я очень хорошо представляю себе ситуацию. Вы хотите до конца жизни вымещать на жене злобу за то, чем всегда занимались сами. Идите домой и извинитесь перед ней.

Старшина скривил рот и сплюнул.

— Идите вы к дьяволу, лейтенант! Вы ничего не знаете о таких вещах.

— Я знаю больше, чем мне хотелось бы. Вы заставили меня слушать свою историю и просили дать вам совет.

— Ничего себе совет! Можете им подавиться.

— Не смейте со мной так разговаривать.

— Почему бы и нет, черт подери! — Рожа старшины налилась кровью и злобой и стала приближаться, увеличиваясь, как шар. — Вы офицер не из моей части, и я благодарю за это Господа! Если в колледжах вас учат таким вещам, то я чертовски рад, что никогда не переступал порога ни одного из них! Проклятые выпускники колледжей строят из себя офицеров в морском флоте...

В невольном порыве, который он не смог побороть, Брет открытой ладонью оттолкнул его разъяренную физиономию.

— Эй, там, прекратите сейчас же! — Бармен Солли начал перелезать через стойку бара.

Мастин тяжело шлепнулся навзничь, вскочил, напружинив плечи, и сжал кулаки, выставив их вперед.

— Иди сюда и покажи, что умеешь драться как мужчина, жалкий трус!

Эту фразу завершил удар по голове, от которого Брет закачался. Он продолжал нападать, за кулаками горело красное лицо, олицетворявшее всю неисчерпанную ненависть сержантов и рядовых к офицерам и все сладострастные приключения во всех портах.

Резкий удар левой по щеке и боковой правой — по скуле уложили Мастина на спину во второй и последний раз. Брет стоял над поверженным человеком и с удовольствием смотрел на его окровавленную физиономию. Он услышал свист в воздухе за спиной и над головой, но было слишком поздно уклоняться. Сильный удар по голове расколол зал на много мелких осколков. Должно быть, это бутылка, подумал он; колени подкосились, и он шмякнулся лицом вниз. Потом черный ветер задул лампы дневного освещения.