"Три дороги" - читать интересную книгу автора (Макдональд Росс)

Глава 20

Спустившись с балкона мотеля, Паула увидела у края тротуара желтое такси. Ей показалось, что глаза водителя следили за ней. Она наблюдала за такси в зеркало заднего обзора, когда отъезжала. Таксомотор не тронулся с места, пока не потерялся из виду.

Вероятно, ее нервы опять начали шалить. Что ж, тут удивляться нечему. Напряжение от встречи с Майлсом и от того, что она ему сказала, заставили ее позабыть о страхе. Она чувствовала себя опустошенной и невесомой, как выеденное яйцо. Она истратила остатки энергии в этом последнем столкновении. И не зря.

Единственное, о чем она жалела, — что не дала ему отпор еще несколько месяцев назад. Деньги не имели для нее большого значения, но последние несколько месяцев доконали ее в моральном отношении, и она с трудом владела собой. Ею двигали мелкие вспышки оставшейся жизненной энергии, которые все еще таились в ее нервных окончаниях. Она очень ослабела и была не в состоянии провести остаток вечера в одиночестве, а потому повернула на Уилшир и поехала в направлении гостиницы доктора Клифтера.

Паула позвонила ему от администратора, и доктор подошел к воротам своего коттеджа, чтобы ее встретить. Невысокий человек со спокойной походкой, в яркой домашней одежде, похожий на переодетого чародея.

— Рад вас снова увидеть, мисс Вест.

— Мне надо с вами поговорить.

— Тогда пойдемте ко мне в гостиную.

По-английски он говорит довольно чисто, думала она отстранение, но его юмор выдает иностранца.

В гостиной он усадил ее в кресло и предложил бокал вина.

— Боюсь захмелеть. Не могли бы вы дать мне чашечку кофе?

— Я довольно хорошо варю кофе по-турецки.

— Чашечку обычного американского кофе, пожалуйста.

— О чем говорить. — Клифтер удалился на кухню, и оттуда донеслись характерные звуки — он наполнял электрокофейник. — Ждать ли мне завтра прихода лейтенанта Тейлора? — донеслось с кухни.

— Не знаю. — Паула повысила голос, и ответ прозвучал сухо и жестко. — Он ушел от меня.

— Ушел от вас? — В дверь высунулось бородатое лицо, одухотворенное, как голова Иоанна Крестителя. Ей даже показалось, что это лицо существует само по себе, без тела.

— Он попытался изловить убийцу. — Слова, предназначенные для бестелесной головы, прозвучали как-то абстрактно.

— Вот как? — Небольшое тело затопало вслед за головой в комнату.

— Он ушел от меня вчера, как только мы добрались сюда. Сегодня после обеда я его видела. Он бродил по городу в поисках этого мужчины. Я хотела отговорить его, но он зациклился на желании отыскать убийцу. Заявил, что справедливость и правосудие важнее всего остального — Сама комната казалась теперь ото всего оторванной, похожей на кубик мягкого света, парящий в пространстве среди мерцающих звезд.

— Возможно, для него справедливость действительно имеет такое важное значение, — произнес обитатель этой парящей комнаты. — Его внешняя самость необычайно сильна даже для американца, как мне представляется.

— Внешняя самость! — воскликнула Паула, захлебываясь от хохота. — Не могли бы вы хоть на пять минут забыть свой жаргон? Мы ведем речь о мужчине. Какое вы имели право рассказывать ему о его жене? Это оказало на него ужасное воздействие. Он думает, что обнаружил убийцу, и я не знаю, на что он способен.

Ее безудержный смех вдруг сменился слезами. Она закрыла лицо и разрыдалась, как ребенок. Клифтер сел и стал ждать.

Через некоторое время она подняла голову и посмотрела на него. Он беззаботно примостился в уголке дивана, одна рука на подлокотнике, нога на ногу. Его брючина поднялась выше носка и обнажила бледный и худощавый кусочек правой ноги.

— Закипело. — Он вскочил с дивана и пошел на кухню. — Вам черный?

— Пожалуйста, черный.

Он сидел и молча наблюдал, как она жадно глотает обжигающий кофе. Напиток помог ей отделаться от ощущения, что наступает конец света, от страшного чувства, что Земля соскочила с орбиты и летит в тартарары. У кошмаров всегда привкус виски, а реальная жизнь отдавала горечью, жарой и запахом завтрака у маменьки на кухне, возле голливудского парка в Детройте.

— Спасибо, — поблагодарила Паула, когда он налил ей вторую чашку. — Покажите мне, где у вас ванная комната. Я приведу себя в порядок.

Ее лицо стало прежним, когда она притерла расплывшуюся пудру и заново покрасила губы. Одновременно восстановилась и ее вера в доктора. Вернувшись в гостиную, она рассказала ему о встрече с матерью Брета.

Впервые со времени их знакомства она увидела удивление на лице Клифтера.

— Вы вполне уверены, что эта женщина... как ее фамилия?

— Миссис Свэнскаф.

— Вы уверены, что эта миссис Свэнскаф действительно его мать?

— Никакая женщина не смогла бы сыграть такую роль. Да и вообще, зачем ей меня обманывать?

— Не знаю. В этом деле много обстоятельств, которые мне непонятны. Явной причины вас обманывать не было, но ведь Брет был жертвой обмана в течение многих лет.

— Видимо, его отец сказал ему, что мать умерла. Я могу понять мужчину, который поступает так при определенных обстоятельствах.

— Да, но у него в памяти остался определенный образ, ложная картина смерти матери. Он рассказывал об этом с некоторыми подробностями. Он сказал, что вошел в ее комнату и увидел ее похолодевшее тело, сложенные на груди руки. Голова лежала на подушке в белой сатиновой наволочке.

— Не знаю, что означает для его рассудка ложная память. Если с рассудком произошло что-то непоправимое, то для этого должны быть какие-то серьезные причины. То, что он увидел в ту ночь, должно было его так же потрясти, как сама смерть.

— Возможно.

— Мне кажется, я ненавижу эту женщину, — сказала Паула. — Я осуждаю ее не за нарушение супружеской верности. Нельзя допускать, чтобы неосторожное прелюбодеяние отражалось на ребенке.

— Последствия такого поведения сказываются даже по прошествии двадцати пяти лет. Я должен был догадаться о том, что произошло. Я обратил внимание на нереальные моменты в его рассказе: сложенные руки, сатиновая наволочка. Нормальные женщины не спят на сатиновых наволочках, даже в Америке. И они не складывают руки на груди, как покойники, если умирают во сне. Несомненно, в детском возрасте он кого-то видел в гробу — может быть, тетку — и выдумал сцену смерти матери из имевшегося в его сознании материала, чтобы успокоить свой рассудок.

— Но зачем его рассудку нужна такая форма спокойствия?

— Может быть, здесь подойдет слово «уловка» — это точнее передает суть дела. Я не смогу сделать окончательных выводов, пока не поговорю с ним поподробнее и получше его не узнаю. Однако кое-что можно предположить. Допустим, что о смерти матери сказал ему отец. О чем может подумать ребенок? О чем он не станет думать? Он случайно зашел в ее комнату среди ночи и застал ее за каким-то занятием, которого не понимал. Он вполне мог почувствовать, что, пустив постороннего к себе в кровать, его мать нарушила свои обязанности перед сыном. Он набросился на нее с ребячьей яростью и оцарапал ее. Потом любовник пололся в зале с рогоносцем, а ребенок убежал к себе в комнату. Утром матери дома уже не было.

Возможно, тогда-то, сразу же, отец и сказал ему, что мать умерла. Смерть является таинством для ума ребенка. Даже для нас она загадка, а уж тем более для ребенка! Не почувствовал ли он в глубине своего сердца, что убил мать своими немощными кулачонками? Такая тайна, слишком чудовищная, чтобы поделиться ею с отцом, может объяснить происхождение его чувства вины. Все мы чувствуем вину, обуреваемые беспокойством и отвращением к себе, но есть такие люди, которые к этому более чувствительны, чем другие. Вашего Брета всегда угнетало чувство вины, и я думаю, что он мог бы обнаружить источник такого настроения. Если бы мы смогли восстановить в его памяти эту странную ночь, это удивительное утро, то тогда нам бы удалось освободить его разум от бремени.

— Вы не сможете этого сделать, — вырвалось у Паулы. Она сидела, выпрямившись в своем кресле, и твердо держала чашку на коленях.

Клифтер близоруко всматривался в ее открытое лицо. Его белые руки проделали медленное движение и опять возвратились на прежнее место, на колени.

— Кажется, вы очень уверены в себе, — мягко отозвался он.

— А мне представляется, что вы сами чересчур самоуверенны. Вы объясняете жизнь мужчины, располагая всего несколькими фактами. Но даже и имеющиеся у вас факты вызывают сомнение.

— Все факты сомнительны. Но подумайте и о моих преимуществах. Помимо самого пациента у меня есть и реальный свидетель травматического заболевания — редкое явление в моей работе. Я согласен, что мои выводы приблизительны, они нуждаются в проверке. Но самое первое испытание для таких гипотетических объяснений заключается в самой возможности что-то объяснить и таким образом воздействовать на воображение. Я поподробнее объясню свою гипотезу. Сцена насилия в доме, за которой последовали исчезновение матери и молчание отца, — всего этого достаточно, чтобы убедить ребенка, что случилась большая несправедливость. Ребенку нетрудно предположить, что именно он поступил неправильно. В его сознании еще не очень четко определилась грань между желанием и ответственностью, между намерением и виной. Я не настаиваю на своем мнении о том, что он мог подумать, будто убил свою мать. Достаточно самой такой вероятности.

Никакой ребенок не сможет долго мириться с такой ужасающей мыслью. Рассудок защищает себя всеми возможными средствами. Память, или воображаемая память, которая хранит что-то ужасающее, должна быть так или иначе завуалирована и преодолена. Рассудок ребенка нашел укрытие в иллюзорном представлении о том, что его мать была уже мертва, когда он вошел в комнату. Сцена насилия была откинута прочь и забыта. Такая иллюзия была безобидной для всех,но не для него. Хотя она позволяла ему продолжать жить и расти, не мучаясь угрызениями совести, эта иллюзия все же заронила глубоко в его сознание семя вины. Она также создала образец поведения при шоковых ситуациях в зрелом возрасте. Это уход от реальности бытия любой ценой, даже ценой потери самой памяти. Разве такое объяснение ни о чем не говорит? Разве оно не оказывает воздействия на реальное положение вещей?

— Да, оказывает. Такое объяснение чудовищно убедительно. Но означает ли этот образец поведения, что у него нет надежды на восстановление памяти?

— Наоборот. Это значит, что ему надо сказать правду. Человек не может строить свою жизнь на иллюзиях, как бы хорошо они ни были придуманы.

— Ему надо сказать правду? — повторила Паула. Этот вопрос эхом отозвался в ее голове, охватил все ее существо и поставил под угрозу сами основы бытия.

— Я считал так с самого начала. А теперь убедился в этом.

Уход от реальности — то, что было сказано и что осталось невысказанным, — породил в глазах Паулы страх. Страх, что стрела правды пронзит Брета, что он останется безумным и будет навеки потерян для нее. Кстати, где он сейчас? Бродит по городу, оставаясь уязвимым для зла? Входит в темную аллею, где его подстерегает вооруженный бандит?

Она встала так резко и неловко, что чашка с блюдцем полетели на пол и разбились.

— Это совершенно не имеет значения. — Доктор поторопился предупредить ее извинения. Но он не поднялся, чтобы пожать протянутую на прощание руку. — Не уходите пока. Пожалуйста, присядьте снова.

— Я не знаю, где он находится. Я должна его отыскать.

— Не бойтесь. Нет никаких оснований бояться. Обстоятельства попали в его ахиллесову пяту, но он поправится.

— Вы не понимаете. Я боюсь, как бы чего не случилось нынешней ночью. Боюсь, что он попадет в беду.

— Сомневаюсь в этом. Сомневаюсь, что он сделает что-либо неправильное. — Казалось, его глаза за стеклами очков просветлели и уменьшились. — Конечно, люди, предрасположенные к чувству вины, часто прибегают к насилию. Обычно вину представляют себе как результат греха, но она может быть и причиной греха. Человек, который чувствует свою вину, может бессознательно совершить поступок, который является греховным даже с его собственной точки зрения. Такой поступок5 может послужить тому, чтобы дать рациональное объяснение его вине, можно сказать, оправдать ее. Многие преступники совершили бессмысленные преступления, которые легко раскрывались, чтобы понести наказание и искупить воображаемую вину.

— Нелепо говорить о нем, как о каком-то преступнике. — Она все еще стояла в середине комнаты. Напряжение и неуверенность как-то скривили ее, и она потеряла свойственную ей стройность.

— Пожалуйста, садитесь, мисс Вест. Разговор — это общение сидящих людей.

— У меня нет времени на разговоры.

— Но вы должны выслушать, что я хочу вам сказать. И выслушать очень внимательно. Я говорил, пользуясь аналогией, и не выносил моральных суждений о вашем Брете. Я не подхожу к этому случаю с предвзятыми соображениями морального плана. Иногда я спорил со Стекелем и утверждал, что аналитик должен стараться проникнуть в сознание своего пациента без всяких предвзятых соображений. Дело Тейлора подтверждает мою точку зрения.

— Каким образом? — Она присела на подлокотник кресла, поставив ноги среди осколков посуды.

— Мои предвзятые соображения привели меня к ошибке. Я полагал с самого начала, что дело Тейлора — явное возвращение к инфантильной стадии его развития, когда в его сознании зафиксировался момент смерти матери. А теперь вы мне сообщили, что его мать и не думала умирать. Это, конечно, не означает, что здесь отсутствует элемент его отношений с матерью. Это будет всегда сказываться на отношениях Тейлора с женщинами. Чуть не сказал: будет определять эти отношения. Я имею в виду его ранние впечатления о матери. Его половая жизнь будет затруднена, потому что мать, так сказать, предала его.

— Вы можете не объяснять мне это.

— Правильно. Такие вещи вы легко понимаете. Вам должно быть известно также, что, несмотря на возникший у него протест против отца, он всегда будет склонен смотреть на себя глазами отца. Он не сможет освободиться от моральных суждений, которые внушил ему отец. И та часть его мозга, которая выносит суждения, будет определять его поведение и в будущем.

— Но разве потеря памяти представляет собой бегство от самого себя? Вы назвали это уловкой...

— Знаю. Возможно, существует и более глубокое объяснение этому. Потеря памяти может представлять собой какую-то форму наказания, причиненного ему его же собственным рассудком. Своего рода смерть, высшая мера наказания.

— Он говорил об этом, — прошептала Паула. — Он говорил, что это — как смерть.

— В самом деле? — Клифтер наклонился к ней. Его тело походило на кучу острых углов, кое-как запихнутых в твидовый костюм. — Тогда, несомненно, следует изучить такую возможность. Возникает и еще один вопрос. Какая вина, подлинная или воображаемая, потребует вынесения самому себе такого наказания?

Вопрос без ответа повис в воздухе; доктор опять откинулся на спинку дивана. Паула неотрывно смотрела на него, не способная расслабиться. Теперь ей нечего было стискивать, и пальцы просто нервно двигались на коленях.

Клифтер продолжал излагать мысль своим мягким голосом:

— Я иногда задумывался над тем, что мы, ученые венской школы, обращали слишком мало внимания на проблемы моральной вины. Сам Фрейд был человеком своего столетия. Он так и не поднялся над физиологической лабораторией и над ее атмосферой материалистического детерминизма. Удивительно, не правда ли, что самый тонкий специалист в области самоанализа недооценивал моральную и религиозную жизнь и рассматривал человеческий разум с точки зрения борьбы слепых сил в ньютоновском пространстве?

— Вы ударились в какие-то абстракции, — проговорила Паула. — Сейчас у меня нет времени слушать ваши лекции.

Но он не обратил внимания на ее протест.

— Это не абстрактные рассуждения. Я — аналитик до мозга костей. Швейцарский психоаналитик Юнг занимался изучением типов людей, он отказался от методов анализа и увлекся теологией. Думаю, этим объясняется его популярность в Соединенных Штатах, где живы традиции кальвинизма. Несмотря на это, я должен признать, что такой моралистический подход позволяет изучать поведение таких людей, как Брет. Но частично их надо также рассматривать с точки зрения их собственных моральных установок. Вину таких людей нельзя принимать на веру или объяснять на общих основаниях. Тут надо докапываться до первопричин.

— Но вы объяснили чувство вины Брета. Вы сказали, что впечатления детских лет сыграли в нем решающую роль. — Паула покопалась в сумочке, вынимая сигарету, которая сломалась, когда она пыталась прикурить ее.

Клифтер принес пепельницу и остался стоять около нее.

— Напряжение и потрясения взрослой жизни в равной степени важны в таком случае, как этот. Вы высказали сомнение в правильности моего поступка, когда я рассказал ему об убийстве, но я стою на своем и считаю себя правым. Ему надо рассказать обо всем. Человеку, который всеми силами стремится к правде, нельзя выдавать ее кусочками. Я не знаю всего, что знаете вы. Но мне и не надо этого знать. А ему надо. Он барахтается во тьме внешнего мира в поисках правды, в которой отказала ему собственная память. Вы говорили, что он думает, будто обнаружил убийцу своей жены. Вы верите этому?

По бокам ее алых губ образовались две складки.

— Не знаю. Я...

— Вы уверены, что не знаете? Если вы скрываете правду, то продлеваете состояние темноты в его разуме.

— Нет! — воскликнула она. — Я оберегаю его.

— От действительности? От справедливости и правосудия? Без знания фактов он не обретет справедливости. Справедливость кроется в правде, потому что это одно и то же. Неужели вы откажете ему в справедливости?

— Я не верю в справедливость!

— Но он верит. Возможно, вы не нуждаетесь в этой вере. А он нуждается. Когда разум дал трещину, то требуется крепкая веревка, чтобы удержать его здоровую основу.

— Я не верю ни в какие веревки. — Она почувствовала ужас от этого слова и подавила в себе содрогание. — А вы, доктор Клифтер?

— Верю ли я во всеобщую справедливость? Вы это хотите спросить? Нет. Но я уважаю веру людей, которые ее придерживаются.

Она почувствовала слабость его позиции и попыталась вбить клин дальше в образовавшуюся трещину.

— Разве это научный подход? Я пришла к вам как к доктору, а вы говорите как священник. Как священник, который утратил собственную веру.

— Очень хорошо. Я согласен с таким определением.

— Хотя вы сами ни во что не верите?

— Я верю в одно: в конкретного человека. Я не такой сумасшедший, чтобы пытаться переделать людей по своему образу и подобию. Я помогаю им перестраиваться по их собственному образу и подобию.

— Даже в этом случае вы принимаете на себя большую ответственность.

— Но не большую, чем приняли на себя вы. Думаю, ваша ответственность чересчур велика для вас.

Немного помолчав, она заметила:

— Я знаю.

— Тогда возвратите его ему самому. Расскажите ему правду. Думаю, он уже догадывается о ней, но не узнает ее. В конце концов он полностью восстановит свою память. И когда это случится, перестанет вам верить.

— О себе я не думаю. Я потеряла его, что бы ни делала. — Она поднялась в порыве непоправимой печали, собираясь с силами, чтобы противостоять полному одиночеству и тьме.

Он проводил ее до двери и протянул руку.

— Может быть, вы и потеряли его. Если это так, то его собственная потеря значительно превышает вашу. Но я желаю вам обоим удачи. Вам не надо тревожиться, я никому не расскажу, о чем догадался. Включая и его, если вы этого не хотите.

— Спасибо. — На ее лице отразилось беспокойство, но оно оставалось мужественным.

Она вышла из дома, и он услышал, как быстро застучали ее каблучки по цементному полу террасы и затем смолкли.