"Ночное следствие" - читать интересную книгу автора (Блахий Казимеж)III. «ОН СДЕЛАЛ ЭТО В БАШНЕ…»1— Еще раз, шеф? — спрашивает доктор Куницки, его левая бровь насмешливо подрагивает. Я отстраняю стакан. Хватит. Спирт огоньком бежит в груди. Домбал тоже с трудом сдерживает усмешку, затем склоняется над трупом немца, нарочито показывая, что его совершенно не интересует мое состояние. Он перекидывается с Куницким замечаниями относительно особенности трупных пятен, пересыпает тальк из одной баночки в другую, в общем, держит себя так, как будто меня не существует вовсе. Я спрашиваю, посылали ли за Фричем. — Да. А вы не хотите еще раз допросить девушку? — Пусть идет спать. — Вы думаете, сегодня хоть кто-либо уснет? — говорит Куницки. — Наш Бакула сидит у проигрывателя. — Это хорошо. Это просто замечательно!.. А что касается истории с дверцами, то я еще раз повторяю, что их открыл ветер. Самый обыкновенный ветер. Сквозняк шел из верхнего холла. Он сначала захлопнул первые дверцы, потом отворил вторые — в конце низкого коридорчика. И больше ничего не было. Это можно проверить. Сейчас мы так и сделаем. Домбал с Куницким наклоняются над трупом. — Зачем? — отвечает через некоторое время Домбал. — И так ясно, что ветер. В таких старых развалинах всегда бывают ужасные сквозняки. Я выхожу. Слышу, как они хохочут. Пожалуй, есть над чем. Наверное, в салон, где меня ждет Герман Фрич, я вхожу с очень грозным видом. Маленький человечек, очки в железной оправе на остреньком носике. Забился в кресло у камина, но тут же вскакивает при моем появлении и, вытянув руки по швам, рапортует: «Герман Фрич». — Сядьте, Фрич. Вы говорите по-польски? — Немного говорю, но плохо, — отвечает, стоя по стойке «смирно», сторож Колбацкого замка. — В таком случае будем разговаривать по-немецки. Садитесь, Фрич. Он сидит, напряженно выпрямившись, будто ждет, что вот-вот получит выговор от вышестоящего лица. — Яволь, герр гауптман. Я скажу вам все, что вы только пожелаете узнать. И прошу прощения за свою дочь. Она очень нервная, ведь еще совсем молодая… — Да, Фрич, ваша дочь очень нервная особа. И выглядит не особенно здоровой. Зато у вас чудесный вид, Фрич. Вас ничего не беспокоит? Он отрицательно мотает головой, а лицо его приобретает недоуменно-глупое выражение. Потом он говорит, что со времени войны ничем не болел и никогда себя так хорошо не чувствовал, как сейчас. Если бы его беспокоило здоровье, то, может, он и решился бы выехать в Германию, но поскольку со здоровьем ему повезло, то он предпочитает остаться здесь, в Польше, и работать на своем старом месте. Больше он ничего от жизни не хочет. Ему посчастливилось, он живым и невредимым вернулся с войны, хотя и пришлось побывать и в излучине Дона, и на Курской дуге, и под Будапештом, и пережить поморское отступление. У него есть дочь, которая скоро окончит техникум, станет зоотехником и выйдет замуж. У него будут внуки и польская пенсия. Можно ли чего-либо еще хотеть от жизни, герр гауптман? — Вам потрясающе везет, Фрич, — отвечаю я. Сторож снимает очки в проволочной оправе и протирает стекла. Его высохшие пальцы постукивают, как бамбуковые палочки. Фрич улыбается своим мыслям, которые он только что высказал вслух, откровенно и верноподданно. Играет как по нотам в давно известном мне стиле: «Я маленький человек, никуда свой нос не сую, и заботы ваши меня не касаются…» — Фрич, как давно вы были знакомы с Арнимом фон Кольбатцем? — Герр гауптман, это как раз и есть самое странное: я совсем его не знал. Тогда как прежде я знал их всех, всех Кольбатцев. Начиная от старшего барона фон Кольбатца, который в двадцать третьем передал замок государству и погиб во время войны от бомбы в Ганновере. — А убитого, здесь убитого, вы не знали? — Нет. Не знал. Оказывается, он был сыном того самого старшего господина барона, который погиб от американской бомбы в Ганновере. Так он назвал себя и даже показал мне фотографию господина барона. Вы представляете, герр гауптман, на этой фотографии есть и мой дедушка, Франц Фрич. Господин барон соизволил сфотографироваться вместе с моим дедушкой в двадцать третьем году, когда дедушке уже было восемьдесят три года. Он сфотографировался с господином бароном за месяц до своей смерти. О! Посмотрите, вот эта фотография. Он мне ее оставил на память. — Что вы говорите, Фрич!.. Однако, меня интересует убитый, а не ваш дедушка и не старый барон. — Меня тоже. Поскольку я их всех знал с детства, а этого совсем не знал. Мои предки служили здесь более ста лет. Еще отец моего деда начал служить в Колбацком замке, когда в 1814 году, после битвы при Ватерлоо, вернулся сюда вместе с господином бароном Каспаром фон Кольбатцем. Но лучше других знал всех господ баронов мой дед. Он даже присутствовал при том, что совершил господин Харт в башне, — вы знаете, о чем я говорю, герр гауптман? Можно мне закурить? Я всегда курю после ужина. Сторож вытаскивает из кармана трубку, кисет и ждет разрешения. — Фрич, давайте вернемся к нашему покойнику. — Но я как раз и говорю, что он сделал это в башне вскоре после того, как мой дед впервые его увидел. Мой дед участвовал во франко-прусской войне, но говорил, что даже там ничего подобного не наблюдал. Вы знаете, герр гауптман, что господин барон был повешен за ноги, а сердце его пронзила пуля? — Послушайте, Фрич, о чем вы говорите? — О башне. Поляки сейчас очень интересуются башней. Один раз даже специально приезжала экскурсия из Познани. Я слышал, что собираются поставить памятник там, на дюнах. Но вас не это интересует, вам другое надо, я знаю. Милиция такими делами не занимается. Что касается покойного, этого, который умер здесь, у камина, то мне известно очень немного. Я его совсем не знал, что самое странное. — Нужно уведомить семью, Фрич. Поэтому я и спрашиваю, давно ли вы с ним знакомы? — У него не было семьи. Я уже говорил вам, что его отец погиб от американской бомбы в Ганновере. Покойный был последним из рода Кольбатцев. — Что ж, тем лучше, Фрич. — Вот именно, герр гауптман. Я сразу подумал, что будет меньше хлопот. К тому же раз и навсегда прекратятся в Колбацком замке те неприятности, которым положил начало господин капитан Харт. Если говорить о господине Иоганне фон Кольбатце, то он, по крайней мере, сам повесился в башне, а господин капитан Харт, который был немножко… того… — Сумасшедший? — Вроде. Господин барон Каспар фон Кольбатц сказал как-то, что он, наверное, уродился в тех поляков, от которых, если говорить между нами, и происходит весь род Кольбатцев. Хартман, или фрау Анна, портрет которой вы здесь видите, родом из Мерсебурга, а господин Матеуш был поляком. Только они стыдились или боялись об этом говорить. Немец есть немец… Мой дедушка, тот все помнил, не то что я. Но мой дедушка не был на Курской дуге. Мой дедушка помнил все. Даже тот день, когда явился господин капитан Харт. Ему тогда было двадцать лет. Я прерываю Фрича, так как от карусели его беспорядочных воспоминаний у меня начинает кружиться голова. — Полегоньку, Фрич, не все сразу, О каком годе идет речь? О тысяча восемьсот семидесятом? — Нет. О тысяча восемьсот шестьдесят четвертом. Как раз семнадцатого января, ночью. Вы знаете, герр гауптман, что сегодня у нас восемнадцатое января? Странно… Сейчас только вспомнил. Моему дедушке не случалось вдруг забывать. Это произошло ночью. О, вы видите ту дорогу к морю? Сейчас ее замело, но тогда, наверное, снега насыпало не так много, и мой дедушка еще издали увидел человека, который шел со стороны моря. Он удивился, поднял фонарь и крикнул: «Кто идет?» Тот и не подумал остановиться, только бросил под ноги деду свои вещи и приказал провести его во дворец. Мой дедушка рассказывал позже, что это был высокий мужчина и выглядел по-чужеземному, не по-прусски. Одет он был во все кожаное, даже в шляпу из кожи, и сразу было видно, что он моряк. Когда дед отнес вещи в замок и выглянул в окно, то увидел на море, милях в двух от берега, огни. Похоже, что там стоял корабль. Вскоре огни погасли. Моряк сказал деду: «Кнехт, доложишь своему господину, что прибыл Артур Харт из Ливерпуля. Он поймет. А если не поймет, то тем лучше для него». Мой дедушка взял его саквояж и отнес в салон, он еще цел, герр гауптман, его можно посмотреть у пана Бакулы. За это дедушка получил маленькую золотую монетку, которая сейчас у меня. Он перед смертью отдал ее мне. За день до смерти. — Послушайте, Фрич, рассказывайте-ка о Харте, — прерываю я немца, чтобы он не терял нити повествования. У меня возникает ощущение, что и Бакула и Герман недоговаривают. В их исторических экскурсах явно просматриваются белые пятна, которые они отнюдь не стремятся заполнить фактами. Колесят вокруг да около, сбиваются, делают паузы, ставят многоточия… Боятся? Фрич смотрит на потолок и начинает снова протирать очки. Прислушивается. Быстрым движением снова водружает очки на нос. — Значит, та золотая монета, которую дал мне дедушка… — Фрич, ради бога, говорите о Харте! Иначе милиция никогда не узнает, как умер господин барон Каспар фон Кольбатц. Фрич разражается блеющим смехом, его морщинистое лицо сморщивается еще больше. Он развеселился, как ребенок. — Очень хорошо сказано, герр гауптман! Милиция и в самом деле никогда не узнает, кто убил! — Фрич! — кричу я голосом фельдфебеля. — Слушаюсь, герр гауптман!.. Итак, мой дедушка побежал доложить о прибытии капитана Харта, а он остался здесь, у портретов… Мой дед хорошо запомнил, что именно здесь. Позже господин Харт всегда сидел под портретами, у камина, и думал. О чем? Мой дедушка так никогда и не узнал, о чем думал капитан Харт. Но наверное, это были страшные мысли, потому что после них господин Харт срывался с места и приказывал оседлать коня. Он носился по полям, как черное привидение, а люди крестились, если его встречали… Господин барон, как рассказывал мой дедушка, страшно удивился. Он совсем не понял, о ком идет речь, и очень рассердился, что ему помешали. Вы представляете, герр гауптман, господин барон целыми днями сидел в башне и забавлялся часами. Имение растаскивали, а ему было хоть бы что, он занимался только часами. Заводил их, слушал мелодии, которые они играли, снова заводил. Он спустился с башни разгневанный и спросил: «Кто?!» А господин Харт ответил: «Наследник Шимона!» Не сделал ни шагу навстречу, только стоял и смотрел внимательно на госпожу Анну Хартман. Мой дедушка не очень-то понял, о чем идет речь, но заметил, что господин барон Каспар, видимо, догадался, страшно побледнел и весь затрясся. Затем выгнал моего дедушку из салона. Но в полночь моего деда разбудили и велели идти наверх, в ту комнату, где стоит стол и шесть стульев… — Семь, Фрич, семь, — прерываю я его, и он с готовностью поддакивает. — У вас хорошая память, герр гауптман. Хотя мне казалось, что вы со страху не могли там все как следует рассмотреть. Извиняюсь, герр гауптман, я уверен, что вы не испугались, но только в той комнате очень неприятно. Мой дедушка тоже так считал. «Знаешь, Герман, — говорил он мне, — не люблю я ту комнату…» Может потому, что там и началась вся история? Господин барон стучал своей тростью — да, герр гауптман, именно этой, что теперь висит над камином, — и приказывал моему дедушке: «Франц, это мой дальний родственник, господин Артур Харт. Ты должен его слушаться и выполнять все его приказания. А теперь подойди сюда и подпиши эти бумаги. И помни: если кому пикнешь хоть слово, то издохнешь, как самый последний пес». Так сказал господин барон моему дедушке. Вам интересно знать, герр гауптман, что подписал мой дед? Мне тоже было очень интересно узнать, но пришлось ждать двадцать лет, пока мой дедушка не стал совсем плох. Когда он умирал, то сказал, что смерть освобождает его от данного слова. Мой дедушка Франц был суровый человек. Он получил Железный крест за Седан, единственный из всей шестой роты Верхнепоморского пехотного полка. Но теперь это уже не имеет никакого значения ни для Кольбатцев, ни для милиции. Как это вы забавно сказали, герр гауптман, что милиция никогда не узнает, кто убил… Я вам скажу. В документе было написано, что господин барон Каспар фон Кольбатц заключает с господином Хартом соглашение о тайном перевозе людей и оружия. Интересно, не правда ли? И корабль, что стоял на якоре, был кораблем капитана Харта. А на его борту — поляки, которые ехали из Англии и хотели присоединиться к польскому восстанию против России. — В тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году? — спрашиваю я, чтобы еще раз уточнить детали очередной драмы из колбацкой коллекции. Фрич кивает головой. — У них был такой план: сойти на берег, переночевать в замке, а утром погрузить оружие на телеги и под видом торговцев перейти границу. От Либавы до Гданьска все дороги были перекрыты, а у нас, в западном поморье, как говорил капитан Харт, граница почти не охранялась. Он имел голову на плечах, этот капитан Харт! Мой дедушка запомнил еще, что вдруг господин капитан Харт вскочил и закричал на господина барона: «А если продашь?» На что господин барон ответил: «Кому ты это говоришь, англичанин? Прусскому барону?» Господин капитан только рассмеялся, начал ходить большими шагами по комнате и говорить, что Кольбатцы всегда слишком любили деньги. Вспомнил даже барона Иоганна, который повесился в башне. Он, должно быть, хорошо знал все семейство, этот капитан Харт. Тогда барона Каспара охватила ярость, и он тростью смахнул весь фарфор со стола, растоптал его вдребезги и вопил, как гренадер, которого ведут сквозь строй. Потом успокоился, как говорил мой дедушка, и принес из спальни документ, который вручил Харту. Мой дед помнил даже, что говорил господин барон господину Харту: «Франц, в твоем присутствии я вручаю господину Харту свое завещание». А вы должны знать, герр гауптман, что господин Каспар не имел наследников, если не считать Вольфганга, который еще до австрийской кампании сбежал из Гданьска с какими-то моряками. И если он давал такой залог, значит сделка была нешуточной. Но тут господин барон вдруг потребовал, чтобы капитан Харт тоже отдал ему что-либо в залог, в знак того, что он никому ничего не скажет о сделке. Господин Харт разгневался, стал стучать кулаком по столу и кричать: «Тебе дают двенадцать тысяч английских фунтов. Десять дают поляки, две — я. Мало?! За высадку и ночлег. Мало?!» Так он говорил. Господин барон ответил, что мало. И тогда сказал, чтобы господин Харт вручил ему королевский вексель. Что это такое, мой дед не знал, но, наверное, было что-то очень важное, так как капитан Харт схватился за пистолет, который всегда носил на поясе в кожаной кобуре. Господин барон начал смеяться и сказал, что если не получит в залог королевский вексель, то с высадкой и ночлегом ничего не выйдет, что его залог, то есть завещание, важнее, чем двадцать тысяч фунтов и королевский вексель, вместе взятые. И еще сказал господин барон Каспар, как запомнил мой дедушка: «Хартманы всегда были изменниками. Вспомни своего предка Шимона, Артур Харт!» После чего капитан Харт вытащил желтый кожаный бумажник и достал оттуда очень старую бумагу. Дедушка хорошо запомнил, что он вынул бумагу, желтую, как кожа, с большой толстой печатью и вручил ее господину барону. Дедушка снова подписался под соглашением, которое гласило, что они оба обменялись такими-то и такими-то документами и вернут их друг другу после отъезда поляков. Утром поляки сошли на берег. Их было двадцать три. Все в кожаной одежде. Вооружены до зубов. У каждого по два больших пистолета и новенькие английские многозарядные карабины. Перевезли на двух шлюпках оружие и боеприпасы в замок и легли спать. Должно быть, совсем измотались, так как когда явились жандармы, то лишь двое успели вскочить на ноги и схватиться за оружие. Дедушка рассказывал, что эти двое далеко не убежали, только в дюны, отстреливались из пистолетов минут десять, потом затихли. Наверное, у них кончились патроны. Фрич внезапно умолкает и ленивым жестом поправляет очки. Поднимает глаза и долго, вопросительно смотрит мне прямо в лицо. Я молчу. Фрич наливает себе остывшего чая и медленно пьет, словно обдумывая каждый глоток, Затем снова смотрит мне в глаза. — Это было предательство, Фрич? — Да, это было предательство, герр гауптман. — Он снимает очки, вертит их в руках, стеклышки поблескивают, разбрызгивая золотистые искры. — Кто? — спрашиваю я тоном следователя. — Поляков было двадцать три человека, — информирует меня Фрич. — Среди них — одна женщина. Так говорил мой дедушка. Их расстреляли днем, на дюнах, и там же похоронили. Но могилу уже нельзя отыскать. Года два назад приезжала даже какая-то комиссия, наверное по историческим делам. Но ведь все было почти сто лет назад… — Кто предал, Фрич? Немец глубоко вздыхает. Слышу нехороший хрип в его легких. Старик, видимо, простужен. — Так кто предал, пан Фрич? — повторяю я с нажимом, хотя внутренне чувствую, что его рассказ так же зыбок в своей достоверности, как песок на дюнах, и его не соберешь в горсть. — Дедушка не был предателем, герр гауптман. — Тогда кто? — Я не знаю. Но только не он, поскольку через два года в Колбаче снова появился капитан Харт и моего дедушку не тронул. Даже выделил ему участок, когда начался раздел земли. — Харт уцелел? Его отпустили? — Этого мой дед никогда не узнал. Когда жандармы окружили замок и вязали поляков как телят — я прошу прощения, герр гауптман, — то господина капитана Харта нигде не нашли. И корабль уже не стоял в бухте. Капитан Харт появился только через два года, когда господин барон собрался уезжать в Париж. Он вошел как раз в эту комнату, как будто ничего и не случилось, а мой дедушка в это время вытирал пыль с кресел, с тех самых, на которых мы сейчас сидим. Мой дедушка просто остолбенел, он помнил, что даже не поклонился, только стоял и смотрел на капитана Харта, одетого во все черное. Господин Харт спросил моего деда: «Это ты, Франц?» Мой дедушка был ужасно поражен и пробормотал что-то невразумительное, но господин Харт его прервал и приказал: «Ступай, Франц, в башню и сними своего господина. И запомни, Франц, ты будешь долго жить, очень долго проживешь, если окажется, что у тебя короткая память. Ступай и отцепи своего господина. Завтра мы ему устроим роскошные похороны». И дедушка пошел в башню, и шел он, как потом мне рассказывал, очень долго. А вы знаете, герр гауптман, что отсюда до башни буквально два шага. Только пройти через комнату, низкий коридорчик — и все. Когда он вошел туда, то увидел, что господин барон Каспар фон Кольбатц висит головой вниз рядом со своими часами. И еще кое-что увидел мой дед, о чем мне сказал только перед самой смертью. У господина барона было прострелено сердце. Такая маленькая красная ранка. Он ее заметил… Это все, что можно рассказать о господине капитане Харте. Он, герр гауптман, после уж не ходил в башню. Никогда. Недоброе это место. Как и комната со стульями. Старик шмыгает носом. Похоже, он немного смущен, что позволил себе так разговориться. Но в глубине его выцветших глаз светится тусклая искорка удовлетворения. Ведь только ему, Герману Фричу, старейшему слуге рода фон Кольбатцев, известны самые интимные дела его господ. — Вот как это было, герр гауптман. А сейчас я, пожалуй, уже пойду. Поздно. Он берет свой кисет, трубку, спички, мокрый носовой платок. Проверяет, не оставил ли чего. — Спокойной ночи, герр гауптман. — Сидеть, Фрич. — Я запихиваю старика обратно в кресло. — Теперь я вам расскажу кое-что о делах в Колбацком замке, Фрич. — Я не понимаю, о чем вы говорите, герр гауптман… — Сейчас поймете, Фрич. Зачем приезжал к вам Арним фон Кольбатц из ФРГ? Ну? Только не морочьте мне голову, потому что я больше этого не позволю. Арним фон Кольбатц приехал к вам. Спрашивал о вас кухарку, ваше имя было записано у него на бумажке. Это раз. Второе: я думаю, Фрич, что он явился по вашему приглашению. Не мотайте головой, Фрич, это совершенно лишнее. Мой дорогой Фрич, вы мне поведали трогательную историйку о том, что Фричи ничего общего с делами Кольбатцев не имели. Начиная еще с прошлого столетия, а конкретно — с момента, когда человек по имени Харт взял верх над бароном Каспаром фон Кольбатцем, которого, по-видимому, он застрелил в башне, а потом повесил за ноги. Врете, Фрич. Прошло ведь почти сто лет… И вдруг является какой-то Кольбатц. Не любопытно ли? Почему прямо к вам? Я знаю, что от бывшего слуги обычно не ждут приглашения. Но ситуация, как мне кажется, немножечко изменилась, не правда ли? Теперь у вас надо спросить разрешения приехать сюда, Фрич, не так ли? Вы имеете здесь прав больше, нежели какой-то там фон Кольбатц. Кроме того, я думаю, Фрич, это было срочное, чертовски срочное дело. Даже не сомневаюсь. Ведь Кольбатц был журналистом. Официально приехал в Польшу, чтобы писать очерки для газеты, а вовсе не затем, чтобы навестить Фричей, да еще за пятьсот километров от Варшавы, да еще в такой мороз. — Я не понимаю, о чем вы говорите, герр гауптман, — жалуется Фрич. — Не морочьте мне голову! Если Герман Фрич посылает дочку за водкой в Голчевицы, то наверняка знает, во имя чего это делает. И, надеюсь, вы не будете меня уверять, что в черный, пропахший нафталином костюм вы вырядились в честь моего прибытия сюда. Кроме того, скромно зарабатывающий человек не курит каждый день табак экстра-марки «Принц Альберт», а всего лишь обычный польский «Боцман». Это, видимо, не единственный подарок журналиста Арнима фон Кольбатца. Я не ошибся? — Ничего он мне не привез! — кричит Фрич. — Я готов вам поверить, что табак «Принц Альберт» вы купили в голчевицкой лавке, где, допустим, подобный табак имеется в таком же изобилии, как трава на лугу. Но, ради бога, не уверяйте меня, что вы, бывший армейский шофер, просто забыли спустить воду из машины господина Кольбатца. Фрич, вы же знаете, что значит не спустить воду в такой мороз. — Да, — шепчет старик, запихивая в карман свой кисет, — но я за машину не отвечал. — Конечно, Фрич. Не ваша машина, не ваша забота. И вместе с тем у вас были ключи от нее, правда? Я вынимаю из кармана связку ключей. Старик застывает в одной позе, потом тянется к ключам, но я не даю ему даже дотронуться до них. — Такие вещи не прячут у себя в комнате, Фрич, запомните. Такие вещи выбрасывают в море или в снег. — Я не понимаю, герр гауптман, я… — Мне тоже казалось, что вы не понимаете. Правды все равно не скажете, врать не умеете. Поэтому лучше всего не понимать. Послушайте, Фрич, давайте прекратим эту игру в жмурки. Поздно уже. Вам надо идти спать. Скажите мне только, часто ли вы вытираете пыль в этой комнате? — Здесь вообще никто не вытирает пыль. — Вы правы. Мне так и показалось. Эта трость принадлежала господину барону Каспару фон Кольбатцу? — Да, — говорит Фрич и снимает железные очки. Вытаращив глаза, следит он, как я снимаю со стены баронскую трость черного дерева, с серебряным набалдашником в форме головы грифа. — Скажите мне, Фрич, как так могло получиться, что трость запылилась только снаружи? На этой стороне есть пыль, а на той, что прилегала к стене, — нет? Видите? Здесь есть, а тут нет? — В этой комнате не стирают пыль, — повторяет он. — Не просвещайте меня, Фрич. Именно это я и хочу вам доказать. И еще кое-что. Недавно эту трость кто-то снимал со стены. Может, вчера вечером? А? Сняли с крюка, а потом забыли повесить по-прежнему. Видите? Вот здесь, где раньше прилегала к стене голова грифа, осталось светлое пятно на штукатурке. А теперь ручка повернута в другую сторону. — Не знаю… Может, пани Ласак? Она тут иногда убирает. — Вы правы, Фрич. Даже наверняка пани Ласак. Встать, Фрич. Пошли. Вы покажете мне знаменитую башню. Герман Фрич весь съеживается. Его сухие пальцы впиваются в обивку кресла, как когти испуганной птицы. Затем он срывается с места и бежит к двери. — Стойте, Фрич! Дверь заперта. — Герр гауптман… — шелестит голос немца. — Марш! |
||
|