"Комедианты" - читать интересную книгу автора (Грин Грэм)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1

Когда я перебираю в памяти серые монументы, воздвигнутые в Лондоне полузабытым героям былых колониальных войн, — генералам на конях и политическим деятелям во фраках, которых и подавно никто не помнит, мне не кажется смешным скромный камень, увековечивший Джонса по ту сторону Международного шоссе, которое ему так и не удалось перейти, в далекой от его родины стране, — впрочем, я и по сей день не знаю, где была его родина. Но он жизнью заплатил за этот памятник — пусть и против своей воли, — а вот генералы обычно возвращаются домой невредимыми, и если платят за свои памятники, то лишь кровью своих солдат; что же до политиков — кого интересуют мертвые политики, кто помнит, за что они ратовали при жизни? Свобода торговли меньше интересует людей, чем война с племенем ашанти, правда, лондонские голуби не разбираются в таких тонкостях. Exegi monumentum [воздвиг я памятник... (лат.)]. И когда мое своеобразное ремесло приводит меня на север, к Монте-Кристи, я, проезжая мимо этого камня, горжусь тем, что его воздвигли не без моего участия.

Почти у каждого в жизни наступает минута, после которой нет возврата к прошлому. Она приходит незаметно. Ни я, ни Джонс не почувствовали, когда это с нами произошло, хотя именно у нас, в силу особенностей жизненного пути, как и у пилотов старой дореактивной школы, должна была бы выработаться особая наблюдательность. Во всяком случае, в то пасмурное августовское утро я не заметил, как этот миг растаял где-то в Атлантическом океане за кормой «Медеи», грузового судна пароходной компании Королевства Нидерландов, шедшего из Филадельфии через Нью-Йорк на Гаити. В то время я еще серьезно помышлял о своем будущем, даже о будущем моей пустой гостиницы и почти такой же пустой любовной истории. Как мне казалось, ничто не связывало меня ни с Джонсом, ни со Смитом, они были всего-навсего моими попутчиками, и я не подозревал о тех pompes funebres [похороны (фр.)], которые они мне сулят в заведении мистера Фернандеса. Если бы кто-нибудь мне об этом сказал, я бы просто рассмеялся, как смеюсь и теперь в хорошие минуты.

Розовый джин колыхался в стакане в такт качке, словно это был прибор, которым измеряют удары волн, когда мистер Смит решительно заявил Джонсу:

— Нет, сэр, лично я никогда не страдал от mal de mer. [морская болезнь (фр.)] Морская болезнь — следствие высокой кислотности. Мясо повышает кислотность, точно так же как и спиртное.

Он был из висконсинских Смитов, но для меня сразу же стал Кандидатом в президенты, потому что его так назвала жена в первый же час нашего плавания. Мы стояли с ней, опершись о перила, и смотрели на море. Она резко мотнула в его сторону тяжелым подбородком, словно подчеркивая, что если на пароходе и едет еще какой-нибудь кандидат в президенты, то речь идет не о нем.

— Я говорю о своем муже, о мистере Смите, он был кандидатом в президенты в 1948 году. Мистер Смит — идеалист. И, конечно, поэтому у него не было никаких шансов пройти.

О чем мы с ней тогда разговаривали и что навело ее на эту тему? Мы лениво глядели на серую гладь моря, которое простиралось на три мили вокруг нас, похожее на ленивого, но грозного зверя, который только и ждет, чтобы вырваться из клетки за линию горизонта. Возможно, я заговорил с ней о каком-нибудь знакомом, игравшем на рояле, а оттуда ее мысли перескочили на Трумэна и потом на политику — ее гораздо больше, чем мужа, увлекала политика. По-моему, она была убеждена, что добилась бы на выборах куда большего успеха, чем муж, и, глядя на ее торчащий, как руль, подбородок, я склонен был с ней согласиться. Мистер Смит, подняв воротник потертого дождевика, чтобы не надуло в его большие, наивные, волосатые уши, и перекинув через руку плед, шагал у нас за спиной, а вздыбленный ветром клок седых волос торчал над его лбом, как телевизионная антенна. Его можно было принять либо за доморощенного поэта, либо за декана заштатного колледжа, но уж никак не за политического деятеля. Я старался вспомнить, кто был соперником Трумэна на тех выборах — ей-богу же, его фамилия была Дьюи, а не Смит, — но тут порыв ветра с Атлантики унес следующую фразу моей собеседницы. Ока как будто сказала что-то об овощах — но тогда я решил, что мне это только почудилось.

С Джонсом мы встретились несколько позже при довольно щекотливых обстоятельствах: он пытался подкупить стюарда, чтобы тот поменял наши каюты. Он стоял в дверях моей каюты с чемоданом в одной руке и двумя пятидолларовыми бумажками в другой.

— Ваш пассажир еще сюда не спускался и не станет устраивать скандал. Не такой это человек. Даже если и заметит разницу.

Он говорил так, будто был со мной хорошо знаком.

— Но как же так, мистер Джонс... — возражал стюард.

Невысокий, аккуратный Джонс был в светло-сером костюме с двубортным жилетом, который нелепо выглядел здесь, где не было лифтов, снующих конторщиков и треска пишущих машинок. Это был единственный двубортный жилет на нашем стареньком грузовом пароходе, деловито пересекавшем угрюмое море. Как я потом заметил, Джонс никогда его не менял, даже в тот вечер, когда на пароходе устроили концерт; и я заподозрил, что в его чемодане просто не было другой одежды, словно, наспех укладываясь в дорогу, он по ошибке захватил не тот мундир, ведь ему явно не хотелось привлекать к себе внимание. Глядя на его черные усики и темные навыкате глаза, я скорее принял бы его за француза, какого-нибудь биржевика, и был крайне удивлен, узнав, что его фамилия Джонс.

— Майор Джонс, — укоризненно поправил он стюарда.

Я был смущен не меньше, чем он. На грузовом пароходе мало пассажиров и неудобно затевать ссору. Стюард, скрестив руки, отнекивался с видом праведника.

— Простите, сэр, но я ничего не могу поделать. Каюта заказана этим джентльменом, мистером Брауном.

Смит, Джонс и Браун на одном пароходе — невероятное совпадение! Но у меня есть хоть какое-то право на мою затасканную фамилию, а вот есть ли оно у него? Я улыбнулся, видя его в таком затруднении, но, как потом выяснилось, Джонс понимал только самые незамысловатые шутки.

Он поглядел на меня серьезно и пристально.

— Это в самом деле ваша каюта, сэр?

— По-моему, да.

— А мне сказали, что каюта свободна. — Он слегка повернулся и стал спиной к моему дорожному сундуку, который вызывающе красовался посреди каюты. Деньги исчезли, наверно, он их сунул в рукав, — я не видел, чтобы он клал руку в карман.

— Вам дали плохую каюту? — спросил я.

— Нет, но я предпочитаю те, что по правому борту.

— Как ни странно, я тоже, на этой трассе. Можно держать иллюминатор открытым. — И, словно подтверждая мои слова, судно, выйдя в открытое море, стало медленно раскачиваться.

— Пора выпить джину, — поспешно предложил Джонс, и мы вместе отправились наверх, в маленький бар, где чернокожий стюард воспользовался случаем шепнуть мне на ухо, доливая водой мой джин:

— Я — английский подданный, сэр!

Джонсу, как я заметил, он такого заявления не сделал.

Дверь в бар распахнулась, и вошел Кандидат в президенты — внушительная фигура, несмотря на детские наивные уши, — ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться о притолоку. Он осмотрел бар, а потом отступил в сторону и вытянул руку, чтобы пропустить жену, которая свободно прошла под ней. Ему, видно, хотелось удостовериться в том, что в баре приличное общество. Глаза у него были ясные, светло-голубые, а из носа и ушей как-то по-домашнему торчали седые кустики волос. Да, уж кто-кто, а он был продукт подлинный, неподдельный, не чета мистеру Джонсу! Если бы я дал себе труд о них подумать в тот момент, я бы решил, что они несовместимы, как масло и вода.

— Входите, — сказал Джонс (я как-то не мог себя заставить называть его майором), — входите, опрокинем стаканчик!

Его жаргон, как я позже убедился, был немножко старомоден, словно он черпал его из разговорника, и притом не самого последнего издания.

— Прошу меня извинить, — сказал очень вежливо мистер Смит, — но я не потребляю алкоголя.

— Я и сам его не потребляю, — ответил Джонс. — Я его пью. — И он подтвердил свои слова действием. — Моя фамилия Джонс, — добавил он. — Майор Джонс.

— Рад с вами познакомиться, майор. Моя фамилия Смит. Уильям Эбел Смит. А это — моя жена, майор Джонс. — Он посмотрел на меня вопросительно, и я понял, что сплоховал, не представившись вовремя.

— Браун, — робко произнес я: у меня было такое чувство, словно я отпустил неудачную шутку, но мои собеседники этого не заметили.

— Позвоните-ка еще разок, — попросил меня Джонс, — будьте добры. — Меня уже зачислили в друзья, и, хотя мистер Смит стоял гораздо ближе к звонку, я пересек бар и позвонил; правда, мистер Смит в в ту минуту был занят, он укутывал ноги жены пледом, хотя в баре было вполне тепло (впрочем, может быть, это у них такой семейный обычай?). И в ответ на заявление Джонса, что ничто так не помогает от морской болезни, как розовый джин, мистер Смит обнародовал свой символ веры:

— Нет, сэр, лично я никогда не страдал от mal de mer. Я всю жизнь был вегетарианцем.

Жена вставила:

— Вся наша кампания прошла под этим лозунгом.

— Кампания? — живо переспросил Джонс, словно это слово всколыхнуло душу старого вояки.

— По президентским выборам в 1948 году.

— Вы были кандидатом в президенты?

— Увы, шансов у меня было крайне мало, — произнес мистер Смит с добродушной улыбкой. — Обе могущественные партии...

— Мы просто бросили вызов, — с жаром прервала его жена. — Подняли свой стяг.

Джонс молчал. Может быть, он онемел от почтительного изумления, а может быть, как и я, старался припомнить, кто же были тогда основные соперники. Потом он повторил, словно ему приятно было произносить эти слова:

— Кандидат в президенты 1948 года. — И добавил: — Я очень польщен этим знакомством.

— У нас не было своей организации, — сказала миссис Смит. — Нам это было не по средствам. И тем не менее мы получили больше десяти тысяч голосов.

— Я и не рассчитывал на такую поддержку избирателей, — сказал кандидат в президенты.

— Мы заняли не самое последнее место. Там был еще один кандидат... он имел какое-то отношение к сельскому хозяйству. Да, голубчик?

— Я забыл, как именно называлась его партия. По-моему, он был последователем Генри Джорджа.

— Должен признаться, я всегда думал, — сказал я, — что кандидаты бывают только от демократической и республиканской партий, хотя в тот раз, кажется, был еще и социалист, правда?

— Вокруг съездов этих партий всегда поднимают такую шумиху, — сказала миссис Смит, — хотя все это, в общем, вульгарный балаган. Вы можете себе представить мистера Смита в окружении девиц с барабанами?

— В президенты может баллотироваться любой, — мягко, смиренно объяснил кандидат. — В этом величие нашей демократии. Для меня, поверьте, это было очень важным испытанием. Очень важным. Я этого никогда не забуду.


Пароход наш был очень маленький. На нем помещалось всего четырнадцать пассажиров, но далеко не все каюты на «Медее» были заняты. Сезон был неподходящий, да и остров, на который мы ехали, перестал привлекать туристов.

Среди пассажиров был очень щеголеватый негр в высоком белом воротничке, крахмальных манжетах и очках в золотой оправе, который ехал в Санто-Доминго; он ни с кем не общался, а за табльдотом отвечал вежливо, но уклончиво и односложно. Например, я спросил, какой груз, по его мнению, возьмет капитан в Трухильо, и тут же поправился:

— Простите, я хотел сказать — в Санто-Доминго.

Он, серьезно кивнув, сказал:

— Да.

Сам он никого ни о чем не спрашивал, и его сдержанность была прямым укором нашему пустому любопытству.

Ехал с нами и коммивояжер какой-то фармацевтической фирмы; я уже не помню, как он объяснял, почему не полетел самолетом. Но я был уверен, что это не настоящая причина, — у него было больное сердце, и он это скрывал. Лицо его было туго обтянуто сухой, как пергамент, кожей, а тело казалось непропорционально большим; к тому же он слишком много времени лежал у себя в каюте.

Сам я отправился морем из осторожности — иногда мне казалось, что по той же причине попал на пароход и Джонс. Прибыв в аэропорт, ты сразу разлучаешься с командой самолета и остаешься один на бетонной дорожке, а в порту на иностранном судне ты под защитой другой державы — ведь пока я на «Медее», я был на положении голландского подданного. Я заплатил за проезд до Санто-Доминго и утешал себя, что не сойду с парохода, пока не получу определенных гарантий от британского консула... или от Марты. Моя гостиница на холмах, над городом, обходилась без хозяина вот уже три месяца; в ней наверняка нет постояльцев, а я дорожил своей жизнью больше, чем пустым баром, коридором с пустыми номерами и столь же пустым, беспросветным будущим. Что же касается Смитов, то на пароход их, по-моему, привела любовь к морю, а вот почему они решили посетить республику Гаити, я узнал только позднее.

Капитаном у нас был тощий неприступный голландец, такой же до блеска надраенный, как медные части у него на судне; он только раз вышел к столу. В противоположность ему судовой казначей был весельчак, неряшливо одетый, обожавший голландский джин и гаитянский ром. На второй день плавания он пригласил нас выпить к себе в каюту. Мы набились в нее как сельди в бочку, не пришел только фармацевт, который заявил, что никогда не ложится позже девяти. Даже джентльмен из Санто-Доминго присоединился к нашей компании и, когда казначей спросил его, нравится ли ему погода, ответил: «Нет».

У казначея была шутливая манера все преувеличивать, его природная веселость не слишком пострадала даже от того, что Смиты попросили лимонного сока без сахара, а когда его не оказалось — кока-колы.

— Да это же отрава! — воскликнул казначей и стал излагать свою теорию изготовления этого напитка.

Но Смитов это ничуть не смутило, и они пили кока-колу с явным удовольствием.

— Там, куда вы едете, вам порой захочется выпить чего-нибудь покрепче, — сказам им казначей.

— Мы с мужем никогда не брали в рот крепких напитков, — заявила миссис Смит.

— Вода там сомнительная, а теперь, когда американцы ушли, кока-колы не достанешь. Вот услышите ночью на улице стрельбу и, наверно, подумаете: стаканчик бы крепкого рому...

— Никакого рома, — отрезала миссис Смит.

— Стрельбу? — осведомился мистер Смит. — А там стреляют? — Он с легкой тревогой взглянул на жену, которая съежилась под пледом (она зябла даже в этой душной каюте). — Почему там стреляют?

— Спросите мистера Брауна. Он там живет.

— Стрельбу я слышал не так часто, — сказал я. — Обычно они обделывают свои дела втихую.

— Кто это «они»? — спросил мистер Смит.

— Тонтон-макуты, — злорадно вставил казначей. — Президентские упыри. Ходят в темных очках и являются к своим жертвам только по ночам.

Мистер Смит положил руку на колено жены.

— Этот джентльмен хочет нас напугать, детка, — сказал он. — В туристском бюро нам об этом ничего не говорили.

— Он не знает, что нас не так-то легко напугать, — сказала миссис Смит, и я почему-то ей поверил.

— Вы понимаете, о чем мы говорим, мистер Фернандес? — крикнул казначей в дальний угол каюты; некоторые чудаки почему-то всегда громко говорят с людьми другой расы.

У мистера Фернандеса глаза заволоклись, словно он вот-вот заснет.

— Да, — сказал он, но мне показалось, что он с таким же успехом мог ответить и отрицательно.

Тут впервые открыл рот Джонс, сидевший на краю койки казначея со стаканом рома в руке.

— Дайте мне пятьдесят десантников, и я пройду через всю страну и без мыла.

— А вы служили в десантниках? — не без удивления спросил я.

Он ответил уклончиво:

— Да, почти. В том же роде войск.

Кандидат в президенты сообщил:

— У нас рекомендательное письмо к министру социального благоденствия.

— К министру чего? — переспросил казначей. — Благоденствия? Чего другого, а благоденствия вы там не найдете. Вы бы посмотрели, какие там крысы. Огромные, как эрдельтерьеры...

— В туристском бюро мне сказали, что там есть несколько прекрасных гостиниц.

— Одна из них принадлежит мне, — сказал я.

Вынув бумажник, я показал им три почтовые открытки. Несмотря на то, что краски были кричащие и вульгарные, картинки производили впечатление — ведь они были памятником прошлого, которое уже не вернется. На одной открытке в выложенном голубыми изразцами бассейне плавали девушки в бикини; на другой — под тростниковой крышей креольского бара играл на барабане знаменитый на все побережье Карибского моря ударник, на третьей был общий вид гостиницы — башенки, балконы и остроконечные крыши — причудливая архитектура Порт-о-Пренса прошлого века. Хоть это не изменилось.

— Нам хотелось бы что-нибудь потише, — сказал мастер Смит.

— У нас теперь куда как тихо.

— Конечно, нам было бы приятно — правда, детка? — жить у друзей. Если у вас найдется свободная комната с ванной или душем.

— У нас все комнаты с ваннами. И не бойтесь шума. Ударник сбежал в Нью-Йорк, а все девушки в бикини теперь в Майами. Вы, наверно, будете единственными моими постояльцами.

Я рассудил, что эти двое могут быть очень полезны не только из-за денег, которые они заплатят. Кандидат в президенты — лицо видное; он, несомненно, будет находиться под опекой своего посольства или хотя бы того, что от него осталось. (Когда я уезжал из Порт-о-Пренса, штат посольства сократили до поверенного в делах, секретаря и двух охранников из морской пехоты — память о военной миссии.) По-видимому, та же мысль пришла в голову Джонсу.

— Может быть, и я к вам присоединюсь, — сказал он, — если для меня ничего другого не приготовили. Если мы будем держаться вместе, у нас будет такое чувство, будто мы еще на пароходе.

— На миру, говорят, и смерть красна, — подтвердил казначей.

— Если у меня будут трое постояльцев, мне позавидуют все hoteliers [владельцы гостиниц (фр.)] в Порт-о-Пренсе.

— Опасно, когда тебе завидуют, — сказал казначей. — Всем вам троим было бы гораздо лучше плыть дальше с нами. Лично я остерегаюсь отходить от порта больше, чем на пятьдесят шагов. В Санто-Доминго тоже есть прекрасная гостиница. Роскошная гостиница. Могу вам показать открытки не хуже этих. — Он выдвинул ящик, и я мельком увидел дюжину пакетиков с презервативами, которые он выгодно продаст своей команде, когда они отправятся на берег к матушке Катрин или в какое-нибудь заведение подешевле. (Я был уверен, что, сбывая свой товар, он приводил устрашающую статистику заболеваний.) — Куда же я их девал? — непонятно зачем осведомился он у мистера Фернандеса, на что тот только заулыбался и ответил «да». Казначей стал шарить по столу, заваленному циркулярами, скрепками, флаконами с красными, зелеными и синими чернилами, старомодными деревянными ручками и перьями, и наконец обнаружил несколько мятых открыток с изображением точно такого же бассейна, как мой, и креольского бара, который отличался только тем, что там сидел другой ударник.

— Мой муж едет не отдыхать, — высокомерно заявила миссис Смит.

— Я возьму одну, если не возражаете, — сказал Джонс, выбрав бассейн с девицами в бикини. — Мало ли что бывает...

Эта фраза, как видно, была его самой серьезной попыткой разгадать смысл жизни.


На следующий день я сидел в шезлонге у правого, защищенного от ветра борта и томно покачивался на волнах лиловато-зеленого моря; лицо мое то освещалось солнцем, то пряталось в тени. Я пытался читать роман, но неуклюжие и слишком очевидные маневры героев в малоинтересных коридорах власти нагоняли на меня сон, и, когда книжка соскользнула с моих колен на палубу, я не стал ее поднимать. Глаза мои открылись только тогда, когда мимо прошел коммивояжер; он цеплялся обеими руками за поручни, словно карабкался вверх по лестнице. Бедняга тяжело дышал, и на лице у него было выражение отчаянной решимости, словно он знал, куда ведет лестница, знал, что добраться до верха стоит труда, и в то же время понимал, что у него не хватит на это сил. Я снова задремал, мне приснилось, что я один в темной комнате и кто-то трогает меня холодной рукой. Я проснулся и увидел, что это мистер Фернандес, застигнутый врасплох неожиданным креном судна, ухватился за меня, чтобы не упасть. Его очки поймали капризный луч солнца, и мне почудилось, будто из черного неба пролился золотой дождь.

— Да, — заулыбался он, — да! — И с извиняющимся видом, шатаясь, пошел дальше.

На второй день плавания, казалось, всех, кроме меня, одолела жажда передвижения. Следом за мистером Фернандесом появился мистер Джонс — я все не мог заставить себя звать его майором, — он уверенно шествовал посередине палубы, приноравливая шаг к движению судна.

— Штормит, — крикнул он, проходя мимо, и у меня снова появилось ощущение, что он изучал английский по книгам, в данном случае по романам Диккенса.

Но тут неожиданно вернулся мистер Фернандес, его швыряло по палубе из стороны в сторону, а за ним мучительно карабкался на свою лестницу фармацевт. Первое место он потерял, но упорно не желал выйти из состязания. Я спросил себя, когда же появится кандидат в президенты, почему он отстает от других, и в тот же миг он вышел из салона и оказался рядом со мной. Он был в одиночестве и выглядел без своей неразлучной спутницы каким-то неприкаянным.

— Ветрено, — сказал он, словно исправляя стиль мистера Джонса, и сел на соседний шезлонг.

— Надеюсь, миссис Смит здорова?

— Да, вполне, — сказал он. — Вполне. Она осталась в каюте, учит французскую грамматику. Говорит, что не может сосредоточиться, когда я рядом.

— Французскую грамматику?

— Нам сказали, что там, куда мы едем, говорят по-французски. Миссис Смит необычайно способна к языкам. Стоит ей несколько часов посидеть над грамматикой, и она овладеет языком, кроме, конечно, произношения.

— Ей раньше не приходилось иметь дело с французским?

— Для миссис Смит это не помеха. К нам как-то поступила прислугой немка. Не прошло и дня, как миссис Смит сделала ей выговор за то, что у нее в комнате беспорядок, и притом по-немецки. В другой раз у нас служила финка. Миссис Смит потратила чуть не целую неделю, чтобы достать финскую грамматику, но зато потом ее было не унять. — Он помолчал и сказал с улыбкой, которая придавала глупостям, которые он говорил, какую-то значительность: — Я женат уже тридцать пять лет, но не перестаю восхищаться этой женщиной.

— А вы часто отдыхаете в здешних местах? — спросил я не без задней мысли.

— Мы стараемся соединить отдых с выполнением нашей миссии. Мы с миссис Смит не сторонники пустых развлечений.

— Понятно. И ваша миссия на этот раз привела вас?..

— Как-то раз, — сказал он, — мы решили отдохнуть в Теннесси. Это было незабываемое время. Понимаете, мы отправились туда как борцы за свободу. И по дороге, в Нашвилле, произошел такой случай, что я даже перепугался за миссис Смит.

— Чтобы проводить так свой отдых, нужна смелость.

— Мы по-настоящему любим цветных, — сказал он; ему казалось, что этим он все объяснил.

— Боюсь, что там, куда мы едем, вы в них разочаруетесь.

— Мало ли в чем разочаровываешься, пока не посмотришь на дело поглубже.

— Цветные умеют быть такими же насильниками, как и белые в Нашвилле.

— У нас в США есть свои неполадки. И все же я полагаю, что казначей надо мной подшутил.

— Он и хотел подшутить. Но шутка не удалась. Действительность гораздо страшнее того, что он может увидеть из порта. Сомневаюсь, чтобы он далеко заходил в город.

— Значит, и вы советуете нам проехать дальше, в Санто-Доминго?

— Да.

Глаза его грустно глядели на надоедливо однообразный морской пейзаж. Мне казалось, что мои слова произвели на него впечатление.

— Хотите, я вам расскажу, что там делается? — предложил я.

И я рассказал мистеру Смиту о человеке, которого заподозрили в том, что он замешан в попытке украсть детей президента по дороге из школы. По-моему, против него не было никаких улик, но он занял первое место на каком-то международном состязании по стрельбе в Панаме, а полиция, наверно, решила, что снять президентскую охрану может только отличный стрелок. Поэтому тонтон-макуты окружили его дом — его самого там в это время не было, — облили дом бензином и подожгли, а потом расстреливали из пулеметов всех, кто пытался оттуда выбраться. Пожарной команде позволили только не дать огню перекинуться на соседние дома, и теперь на этом месте пепелище, похожее на дыру от вырванного зуба.

Мистер Смит внимательно меня слушал.

— Гитлер делал вещи похуже, — сказал он, — не так ли? А он белый. Нельзя все сваливать на цвет кожи.

— Да я и не сваливаю. Пострадавший ведь тоже был цветным.

— Если хорошенько поглядеть вокруг, повсюду не слишком весело. Миссис Смит не захочет, чтобы мы вернулись с полпути только потому, что...

— Да я вас и не уговариваю. Вы меня спросили...

— Тогда почему же — извините, что я задаю вам этот вопрос, — вы сами туда возвращаетесь?

— Потому, что там — все, что у меня есть. Моя гостиница.

— А вот все, что у нас с женой есть, — это наша миссия.

Он сидел, не отрывая глаз от моря. В это время мимо Прошел Джонс и крикнул нам через плечо:

— Пошел на пятый круг! — и проследовал дальше.

— Вот и он не боится, — сказал мистер Смит, словно извиняясь за свое бесстрашие; так оправдывается человек, который, надев слишком пестрый галстук — подарок жены, — говорит, что теперь все носят такие галстуки.

— Не думаю, чтобы им двигала смелость. Может, ему, как и мне, просто некуда больше деваться.

— Он очень предупредителен к нам обоим, — твердо произнес мистер Смит, явно желая переменить тему разговора.

Когда я узнал мистера Смита поближе, я научился различать этот его тон. Ему становилось мучительно не по себе, когда я дурно о ком-нибудь отзывался, даже о человеке, ему не знакомом, или о враге. Он сразу же начинал пятиться от такого разговора, как конь от воды. Мне иногда нравилось заманивать его, будто невзначай, к самому краю омута, а потом вдруг пришпорить и, понукая хлыстом, заставить войти в воду. Но я так и не научил его прыгать. По-моему, он скоро стал догадываться, куда я гну, но ни разу не выказал своего недовольства. Это означало бы осудить друга. И он предпочитал уклониться от спора. В этом хотя бы его характер отличался от характера жены. Позднее я узнал, какая неукротимая и прямолинейная натура у миссис Смит, — она была способна напасть на кого угодно, конечно, кроме самого кандидата в президенты. Я много раз ссорился с ней за время нашего знакомства, она подозревала, что я немножко подсмеиваюсь над ее мужем, но она не догадывалась, как я им обоим завидую. Я ни разу не встречал в Европе семейную пару, такую преданную друг другу, как они!

— Вы что-то хотели сказать насчет вашей миссии, — напомнил я мистеру Смиту.

— Разве? Вы меня извините, что я так о себе разболтался. «Миссия» — чересчур громкое слово.

— Мне это очень интересно.

— Назовите это нашей надеждой. Но человек вашей профессии вряд ли отнесется к ней сочувственно.

— Это имеет отношение к вегетарианству?

— Да.

— Я могу отнестись к нему сочувственно. В конце концов, мое дело угождать клиентам. И если они вегетарианцы...

— Вегетарианство — вопрос не только диеты, мистер Браун. Оно затрагивает нашу жизнь с самых разных сторон. Если бы нам удалось избавиться от излишков кислотности в человеческом организме, мы избавились бы и от страстей.

— Тогда прекратилась бы жизнь.

Он сказал с мягким укором:

— Речь идет не о любви. — И я почему-то почувствовал стыд. Цинизм — это дешевка, его можно купить в любом магазине стандартных цен, им начиняют всякий хлам.

— Ну что ж, сейчас вы едете в вегетарианскую страну, — сказал я.

— В каком смысле, мистер Браун?

— Девяносто пять процентов жителей не могут себе позволить ни мяса, ни рыбы, ни яиц.

— Но разве вы не замечали, мистер Браун, что во всех наших неурядицах виновата не беднота? Войны затевают политические деятели, капиталисты, интеллигенты, бюрократы, хозяева Уолл-стрита или коммунистические боссы, а никак не бедняки.

— А богатые и имеющие власть не бывают вегетарианцами?

— Нет. Как правило, не бывают.

И я снова устыдился своего цинизма. Когда я глядел в эти светло-голубые, не знающие страха и сомнений глаза, мне на минуту даже показалось, что он прав. Сбоку вырос стюард.

— Мне не надо супа, — сказал я.

— Обедать еще рано, сэр. Капитан покорнейше просит вас, сэр, зайти к нему.

Капитан был у себя в каюте — в помещении, таком же строгом и до блеска надраенном, как он сам; без единой личной вещи, если не считать кабинетной фотографии пожилой дамы, у которой был такой вид, будто она только что из парикмахерской, где ей высушили под феном все, даже характер.

— Присядьте, мистер Браун. Хотите сигару?

— Нет, спасибо.

— Я хочу поговорить с вами без обиняков. Я вынужден просить вашего содействия. Дело очень щекотливое.

— Да?

Тон у него был мрачный.

— Терпеть не могу сюрпризов во время плавания!

— А я-то думал, на море... всегда бури...

— Я, конечно, говорю не о море. Насчет моря — все понятно. — Он передвинул на другое место пепельницу, потом ящик с сигарами, а потом чуточку придвинул к себе фотографию женщины с невыразительным лицом и волосами, словно отлитыми из серого бетона. Может быть, ему она придавала уверенность — у меня бы она парализовала волю.

Он спросил:

— Вы знакомы с нашим пассажиром майором Джонсом? Он именует себя майором.

— Да, я с ним беседовал.

— Какое он на вас произвел впечатление?

— Затрудняюсь сказать... Я об этом как-то не думал...

— Я только что получил каблограмму из нашей конторы в Филадельфии. Просят сообщить, где и когда он сойдет на берег.

— Но вы же знаете по его билету...

— Они хотят удостовериться, что он не изменит своих намерений. Мы идем в Санто-Доминго... Вы же сами, например, объясняли мне, что оплатили проезд до Санто-Доминго только на тот случай, если в Порт-о-Пренсе... У него могут быть такие же соображения.

— О нем запрашивает полиция?

— Возможно, хотя это только мое предположение, что полиция им интересуется. Вы должны понять, что лично я ничего не имею против майора Джонса. Очень может быть, что там затеяли проверку, потому что какой-то делопроизводитель... Но я решил... Вы тоже англичанин и живете в Порт-о-Пренсе... Я со своей стороны вас предостерег, а вы со своей стороны...

Меня раздражала его безупречная корректность, его крайняя осторожность и крайняя прямолинейность. Неужели капитан ни разу в жизни не споткнулся — в юности или в пьяном виде, в отсутствие жены с парикмахерской прической? Я сказал:

— Вы так говорите, будто он — карточный шулер. Уверяю вас, он ни разу не предлагал сыграть в карты.

— Да я ничего подобного не говорю...

— Вы хотите, чтобы я смотрел в оба и держал ухо востро?

— Так точно. И все. Если за ним было бы что-нибудь серьезное, они бы, конечно, попросили, чтобы я его задержал. Может быть, он сбежал от кредиторов. Кто знает? Или что-нибудь по женской линии, — добавил он брезгливо, встретившись взглядом с непреклонной женщиной в каменной прическе.

— Капитан, при всем моем к вам уважении должен сказать, что я никогда не был осведомителем.

— Я ни о чем таком вас и не прошу, мистер Браун. Не могу же я обратиться к такому старому человеку, как мистер Смит... по поводу майора Джонса... — И снова меня поразили эти три фамилии, взаимозаменяемые, как комические маски в фарсе.

— Если я что-нибудь замечу, о чем стоило бы вам сообщить... но имейте в виду, я не собираюсь за ним следить!

Капитан сокрушенно вздохнул:

— Мало человеку и без этого хлопот в таком рейсе...

Он начал рассказывать длинную историю о том, что случилось два года назад в порту, куда мы шли. В чае ночи раздались выстрелы, и через полчаса к трапу подошли офицер и двое полицейских — они хотели обыскать судно. Капитан, естественно, этого не разрешил. Судно пароходной компании Королевства Нидерландов пользуется экстерриториальностью. Поднялся спор. Капитан полностью доверял своему вахтенному — как оказалось, зря: матрос заснул на вахте. Отправившись на поиски вахтенного штурмана, капитан заметил кровавые следы. Они привели его к одной из спасательных шлюпок, где он и обнаружил беглеца.

— И что вы с ним сделали? — спросил я.

— Ему оказал помощь судовой врач, а потом я, натурально, сдал его надлежащим властям.

— А может, он искал политического убежища?

— Не знаю, чего он искал. И откуда мне это знать? Он был совершенно неграмотный, и к тому же у него не было денег на проезд.


Когда после разговора с капитаном я снова увидел Джонса, я сразу почувствовал к нему ничем не оправданную симпатию. Если бы в эту минуту он предложил сыграть в покер, я бы, не раздумывая, согласился и с удовольствием ему проиграл, только чтобы выказать ему доверие и избавиться от дурного вкуса во рту. Я пошел по палубе вдоль правого борта, чтобы не встретиться с мистером Смитом, и меня обдало волной; не успев нырнуть к себе в каюту, я лицом к лицу столкнулся с мистером Джонсом. Меня обуревало чувство вины, словно я уже выдал все его тайны. Он остановился и предложил угостить меня пивом.

— Пожалуй, рановато... — сказал я.

— В Лондоне как раз открывают кабаки.

Я поглядел на часы — на них было без пяти одиннадцать — и покраснел, словно попросил у него документы. Пока Джонс ходил разыскивать стюарда, я взял книгу, которую он оставил в баре. Это было дешевое американское издание с голой девицей на обложке, развалившейся задом кверху на роскошной постели. Заголовок гласил: «Теперь или никогда!» На титульном листе было нацарапано карандашом: «Р.Дж.Джонс». Устанавливал ли он этой подписью свою личность или сохранял книгу? Я открыл ее наудачу. «Верить? — голос Джеффа хлестнул ее, как удар бича...» — В это время вернулся Джонс с двумя кружками светлого пива в руках. Я положил книгу и пробормотал с неуместным смущением:

— Sortes Virgilianae. [Вергилиевы прорицания (лат.); гадание по книге Вергилия «Энеида»]

— Чего-чего? — Джонс поднял кружку и, перелистав в уме свой словарь, по-видимому, отверг, как совсем устаревшее, «дай бог не последнюю» и выдал более современное: — Пошли-поехали? — Отпив глоток, он добавил:

— Видел, как вы беседовали с капитаном.

— Да?

— К этому старому черту не подступишься! Желает общаться только со сливками общества. — «Сливки общества» явно отдавали нафталином: на этот раз словарь его подвел.

— Ну, какие же я — сливки общества?

— Не обижайтесь. Для меня эти слова имеют особый смысл. Я делю весь мир на две части: на сливки общества и на его подонки. Сливки могут обойтись без подонков, а вот подонкам без сливок не прожить. Я — подонок.

— А что именно вы подразумеваете под этим словом? Наверно, и в него вы вкладываете свой особый смысл?

— У сливок общества — постоянный заработок или верный доход. Они на что-то сделали ставку, ну, как вы, например, на вашу гостиницу. А мы, подонки, добываем на жизнь где придется — в кабаках, в барах. Держим ушки на макушке и глазами не хлопаем.

— Значит, изворачиваетесь по мере сил, чтобы прожить?

— Частенько от этого и помираем.

— А что, сливкам общества изворотливости не хватает?

— Зачем им изворотливость? У них есть здравый смысл, ум, характер. А вот мы, подонки, иногда живем без оглядки, себе на горе.

— А остальные пассажиры, как, по-вашему, они подонки или сливки общества?

— Не могу определить мистера Фернандеса. Он может быть и тем, и другим. Да и аптекарь еще себя ничем не проявил. Ну, а вот мистер Смит — это уж настоящие сливки общества, первый сорт!

— У вас такой тон, будто эти самые сливки вам очень по вкусу.

— Нам всем хочется быть сливками общества, но бывают же такие минуты — признайтесь, старина! — когда вы завидуете подонкам? Временами, когда не хочется подводить баланс и заглядывать далеко вперед.

— Да, такие минуты бывают.

— И тогда вы думаете: почему мы должны за все отвечать, а они живут в свое удовольствие?

— Надеюсь, вы получите хоть какое-то удовольствие там, куда вы едете. Вот где полным-полно подонков — начиная с президента и до самых низов.

— Тем для меня опаснее. Подонок подонка чует издалека. Пожалуй, придется разыгрывать сливки общества, чтобы сбить их с толку. Надо приглядеться к мистеру Смиту.

— А разве вам мало приходилось разыгрывать из себя сливки общества?

— Не так уж часто, слава тебе господи. Для меня это самая трудная роль. Вечно смеюсь невпопад. Неужели это я, Джонс, — и рассуждаю в такой компании? Иногда даже пугаюсь. Теряю почву под ногами. В чужом городе страшно потеряться. А вот когда теряешься сам... Выпейте еще пива.

— Теперь я плачу.

— Я не уверен, что правильно вас определил. Когда я вас увидел там... с капитаном: заглянул в окно, проходя мимо... вид у вас был какой-то оробелый... Скажите, а вы часом не подонок, который разыгрывает из себя сливки общества?

— Разве знаешь себя? — Вошел стюард и стал расставлять пепельницы. — Еще два пива, — заказал я.

— Вы не возражаете, если я на этот раз возьму джин? От пива меня пучит.

— Два джина.

— В карты играете? — спросил он, и я подумал, что час искупления настал. Я осторожно осведомился:

— В покер?

Он что-то уж чересчур разоткровенничался. Почему он со мной так открыто говорил о подонках и о сливках общества? Наверно, догадывается о том, что сказал капитан, и прощупывает меня, пользуясь своей откровенностью как лакмусовой бумажкой. Может быть, он решил, что мои симпатии в данном случае не будут на стороне сливок общества. А возможно, и моя фамилия — Браун — показалась ему такой же липовой, как его собственная.

— Я не играю в покер, — осадил он меня, и его карие глазки весело заблестели: «Вот я тебя и поймал!» — Я не умею блефовать: в своей компании мне трудно хитрить. Единственное, во что я люблю играть, — это рамс. — Он произнес название игры, словно это была детская забава — свидетельство его невинности. — Вы играете в рамс?

— Раз или два играл.

— Я не настаиваю. Но нам бы это скоротало часы до обеда.

— Почему же не сыграть?

— Стюард, дайте карты. — Он бегло улыбнулся мне, словно хотел сказать: «Видите, я не ношу с собой крапленую колоду».

В общем, это и правда была по-своему невинная игра. Жульничать тут было не просто. Он спросил:

— Почем играем? Десять центов сотня?

У Джонса, как он мне потом рассказывал, в игре была своя система. Сперва надо заметить, как неопытный противник держит карты, которые собирается сбросить, и сообразить, можно ли выиграть кон. По тому, как противник раскладывает карты и сколько времени обдумывает ход, Джонс угадывал, хорошие у него карты, плохие или средние, и, если, по его соображениям, карты были хорошие, он предлагал пересдать, будучи заранее уверен в отказе. Это давало противнику ощущение превосходства и безопасности, отчего он начинал зарываться или затягивал игру в надежде сорвать банк. Даже то, как его противник брал карту и сбрасывал, говорило ему очень многое.

— Психология сильнее арифметики, — как-то сказал мне Джонс, и он действительно почти всегда меня обыгрывал. Мне надо было иметь на руках готовую комбинацию, чтобы выиграть кон.

Прозвонил гонг к обеду, Джонс выиграл у меня долларов шесть. Он, собственно, и не стремился к большему, чтобы партнер не отказался играть с ним снова. Шестьдесят долларов в неделю — доход скромный, но зато, по его словам, надежный, и он окупал курево и выпивку, Конечно, иногда он срывал куш и побольше — бывало, его противник презирал детскую игру по маленькой и требовал ставки в 50 центов за очко. Как-то раз в Порт-о-Пренсе я стал свидетелем такой игры. Если бы Джонс проиграл, сомневаюсь, мог ли бы он заплатить свой долг, однако и в двадцатом веке удача иногда улыбается смелым. Его противник два кона подряд объявлял capot [без взятки (фр.)], и Джонс встал из-за стола, разбогатев на две тысячи долларов. Но даже и тут он проявил умеренность. Он предложил партнеру отыграться и потерял на этом пятьсот долларов с небольшим.

— Нельзя забывать вот что, — как-то поведал он мне. — Женщины, как правило, не будут играть с вами в покер. Их мужья этого не любят — в этой игре есть что-то распутное и опасное. Ну, а в рамс по десять центов за сотню — тут можно обойтись карманными деньгами! И поэтому число возможных партнеров значительно увеличивается.

Даже миссис Смит, которая, я уверен, отнеслась бы неодобрительно к покеру, иногда заходила поглядеть на наши карточные бои.

В тот день за обедом — не помню, как об этом зашла речь, — мы заговорили о войне. Кажется, разговор затеял фармацевт; он сообщил, что был бойцом гражданской обороны, и не мог удержаться, чтобы не рассказать обычных историй о бомбежках, таких же тягучих и нудных, как чужие сны. На лице мистера Смита застыло выражение вежливого внимания, миссис Смит вертела вилку, а фармацевт все говорил и говорил о бомбежке общежития еврейских девушек на Стор-стрит (»Мы так были заняты в ту ночь, что никто даже и не заметил, как его не стало»), пока Джонс безжалостно его не прервал:

— Да, я сам однажды потерял целый взвод.

— Как это произошло? — обрадованно спросил я, подзадоривая Джонса.

— Не знаю. Никто не вернулся, некому было рассказать.

Бедный фармацевт только рот открыл. Он едва дошел до половины рассказа, а уже потерял всех своих слушателей; бедняга напоминал морского льва, обронившего свою добычу. Мистер Фернандес взял еще кусок копченой селедки. Он один не проявлял ни малейшего интереса к рассказу Джонса. Даже мистер Смит заинтересовался и попросил:

— Расскажите поподробнее, мистер Джонс.

Я заметил, что все мы неохотно прибавляли к его имени военное звание.

— Дело было в Бирме, — сказал Джонс. — Нас сбросили в тылу у японцев для диверсии. И взвод, о котором я говорю, потерял связь с моим штабом. Командовал взводом мальчишка, он не умел воевать в джунглях. А в таких условиях всегда sauve qui peut [спасайся кто может (фр.)]. Как ни странно, у меня, помимо этого, не погибло ни одного солдата, а вот этот взвод исчез целиком, словно ветром сдуло. — Он отломил кусочек хлеба и положил в рот. — Пленные никогда не возвращались.

— Вы воевали у Уингейта? [Уингейт (1903-1944) — английский генерал, воевал во время второй мировой войны в Бирме против японцев; знаток партизанской войны] — спросил я.

— Тот же род войск, — ответил он с обычной для него уклончивостью.

— И долго вы пробыли в джунглях? — спросил казначей.

— Да, понимаете, я как-то быстро приноровился, — сказал Джонс. И скромно добавил: — В пустыне я бы, наверно, сплоховал. Обо мне, знаете ли, шла слава, будто я издалека чую воду, как туземец.

— Ну, такой дар мог бы пригодиться и в пустыне, — сказал я, и он кинул на меня через стол мрачный, укоризненный взгляд.

— Как это ужасно, — сказал мистер Смит, отодвигая тарелку с остатками котлеты — котлеты из орехов, специально для него приготовленной, — что столько мужества и знаний тратится на то, чтобы убивать своих ближних.

— Когда мой муж выставлял свою кандидатуру в президенты, он пользовался в нашем штате поддержкой людей, которые отказывались нести военную службу.

— Неужели никто из них не ел мяса? — спросил я, и на этот раз миссис Смит поглядела на меня с укоризной.

— Тут не над чем смеяться, — сказала она.

— Это законный вопрос, детка, — мягко попрекнул ее мистер Смит. — Но если вдуматься, мистер Браун, неудивительно, что вегетарианство и отказ от военной службы часто идут рядом. Вот вчера я вам рассказывал о кислотности и о том, как она влияет на наши страсти. Избавьтесь от кислотности, и, фигурально выражаясь, вашей совести станет просторнее. Ну, а у совести есть потребность расти... В один прекрасный день вы не захотите, чтобы из-за вашей прихоти убивали ни в чем не повинных животных, а потом — может быть, неожиданно для самого себя — вы с ужасом откажетесь убивать себе подобных. А за этим уже возникает расовый вопрос и проблема Кубы... Скажу, что меня поддерживали и многие теософские организации.

— И Лига бескровного спорта, — подсказала миссис Смит. — Конечно, не вся организация. Но многие ее члены голосовали за мистера Смита.

— С таким количеством сторонников... — начал я. — Удивляюсь...

— В наш век прогрессивные люди всегда будут в меньшинстве, — сказала миссис Смит. — Но мы по крайней мере выразили свой протест.

И тут, как и следовало ожидать, началась обычная томительная перепалка. Ее затеял фармацевт; он тоже оказался представителем определенных кругов, хотя и не столь возвышенных. В качестве бывшего бойца противовоздушной обороны он считал себя фронтовиком. К тому же он был обижен: ему не дали досказать о бомбежках.

— Не понимаю этих пацифистов, — заявил он. — Они ведь не против, чтобы их защищали простые смертные, вроде нас...

— А вы нас об этом не спрашиваете, — мягко поправил его мистер Смит.

— Трудно понять, кто принципиально отказывается от военной службы, а кто просто трусит.

— Трус не пойдет за свои убеждения в тюрьму, — сказал мистер Смит.

Неожиданно его поддержал Джонс:

— Многие пацифисты мужественно несли службу в Красном Кресте. И спасли не одного из нас от верной гибели.

— Там, куда вы едете, маловато пацифистов, — сказал судовой казначей.

Но фармацевт настаивал пронзительным от обиды голосом:

— А если кто-нибудь нападет на вашу жену, что вы тогда будете делать?

Кандидат в президенты поглядел через стол на тучного фармацевта с нездоровым, бледным лицом и обратился к нему внушительно и серьезно, будто тот прервал его речь на политическом диспуте:

— Я никогда не утверждал, сэр, что с удалением избытка кислотности мы полностью избавляемся от всяких страстей. Если бы напали на миссис Смит, а у меня было бы в руках оружие, не поручусь, что я не пустил бы его в ход. Мы еще не доросли до того, чтобы следовать своим собственным принципам.

— Браво, мистер Смит! — воскликнул Джонс.

— Но я буду очень сожалеть, если поддамся своему порыву. Глубоко сожалеть.


В тот вечер, не помню зачем, я зашел перед ужином в каюту судового казначея. Он сидел за письменным столом и надувал презерватив, пока тот не стал величиной с полицейскую дубинку. Завязав конец ленточкой, он вынул его изо рта. Стол был завален громадными раздутыми фаллосами и напоминал свиную бойню.

— Завтра на судне концерт, — объяснил он, — а у нас нет воздушных шаров. Мистер Джонс посоветовал, чтобы мы пустили в ход вот эти штуки. — Я увидел, что на некоторых презервативах цветными чернилами намалеваны смешные рожи. — У нас на борту только одна дама, и я не думаю, чтобы она догадалась, из чего они...

— Вы забываете, что она — женщина прогрессивная.

— Тогда она не рассердится. Эти штуки — символ прогресса.

— Хоть мы сами и страдаем от избытка кислотности, нам не следует передавать ее по наследству нашим детям.

Он захихикал и принялся разрисовывать цветным карандашом одну из чудовищных рож. Под его пальцами надутая пленка жалобно пищала.

— Как вы думаете, в котором часу мы придем в среду?

— Капитан рассчитывает причалить под вечер.

— Надеюсь, мы сойдем на берег до того, как выключат свет. Его, наверно, еще выключают?

— Да, вы сами увидите, там лучше не стало. Наоборот, еще хуже. Теперь нельзя выехать из города без разрешения полиции. На всех дорогах из Порт-о-Пренса заставы. Боюсь, что вам не добраться до вашей гостиницы без обыска. Мы предупредили команду, что если они пойдут в город, то только на свой страх и риск. Конечно, они все равно пойдут. У матушки Катрин всегда открыто.

— А что слышно новенького о Бароне? — Так для разнообразия иногда называли президента вместо Папы-Дока: мы оказывали честь этой нелепой, убогой особе, наградив его титулом Барона Субботы — героя негритянских поверий, который бродит по кладбищам во фраке и цилиндре, дымя большой сигарой.

— Говорят, его не видно уже месяца три. Даже не подходит к дворцовым окнам поглазеть на оркестр. Кто знает, может, он давно умер. Если, конечно, он может умереть своей смертью, а не от серебряной пули. В прошлое и позапрошлое плавание нам пришлось отменить остановку в Кап-Аитьене. В городе военное положение. Он слишком близко к доминиканской границе, и нас туда не пускают. — Он набрал воздуху и стал надувать следующий презерватив. Кончик вздулся, как опухоль на черепе, и каюту наполнил больничный запах резины. — А что вас заставляет туда возвращаться?

— Не так-то просто бросить гостиницу, которая тебе принадлежит.

— Но вы ее бросили.

Я не собирался посвящать казначея в свои дела. Побуждения мои были слишком интимными и слишком серьезными, если можно назвать серьезной запутанную комедию нашей личной жизни. Он надул еще один capote anglaise [презерватив (фр.)], и я подумал: «Ей-богу, есть, наверно, какая-то сила, которая придает всему, что с нами происходит, унизительный характер». В детстве я верил в христианского бога. Жизнь под его сенью была делом нешуточным: я видел его карающую длань в каждой трагедии. Я видел его сквозь lacrimae rerum [мировая скорбь (лат.)], и она так же искажала его очертания, как шотландские туманы превращают карликов в великанов. А теперь, когда жизнь подходила к концу, верить в него — да и то не всегда — мне позволяло только чувство юмора. Жизнь — это комедия, а вовсе не трагедия, к которой меня готовили, и мне казалось, что всех нас на этом судне с греческим названием (почему голландская компания дает своим судам греческие имена?) гонит к смешной развязке какой-то властный шутник. Как часто я слышал в толпе, выходящей из театра на Бродвее или Шэфтсбери-авеню: «Ну и смеялся же я... До слез!»

— Что вы думаете о мистере Джонсе? — спросил судовой казначей.

— О майоре Джонсе? Ну, эту заботу я предоставляю вам и капитану.

Было ясно, что с ним тоже советовались. Быть может, моя фамилия Браун заставляла меня острее воспринимать комедию, которая разыгрывалась вокруг Джонса.

Я взял огромную сосиску из рыбьего пузыря и спросил:

— А вы когда-нибудь пользуетесь этими штуками по прямому назначению?

Казначей вздохнул:

— Увы, нет. Я уже не в тех годах... Чуть что, в у меня начинается crise de foie. [приступ печени (фр.)] Стоит мне поволноваться.

Казначей сделал интимное признание и в ответ ожидал от меня того же, а может быть, капитану требовалось собрать сведения и о моей персоне и казначей решил, что ему представился случай их получить.

Он спросил:

— Как такой человек, как вы, мог вообще поселиться в Порт-о-Пренсе? Каким образом вы стали hotelier? Вы совсем не похожи на hotelier. Вы похожи на... на... — но тут у него не хватило воображения.

Я засмеялся. В вопросе его не было ничего нескромного, но ответ на него я предпочитал держать про себя.


На другой день капитан оказал нам честь с нами отужинать, его примеру последовал и главный механик. Мне кажется, между капитаном и главным механиком всегда существует соперничество — ведь они несут одинаковую ответственность за судно. И пока капитан столовался отдельно, главный механик тоже нас избегал. А сегодня они оба, как равные, сидели под сомнительными воздушными шарами — один во главе стола, другой в противоположном его конце. В знак прощания подали лишнее блюдо, и все пассажиры, за исключением Смитов, пили шампанское.

Казначей вел себя в присутствии начальства необычайно сдержанно (по-моему, ему очень хотелось уйти в темноту на мостик к первому помощнику и подышать на свободе свежим морским воздухом), а капитан и главный механик тоже были слегка подавлены торжественностью обстановки и словно священнодействовали. Миссис Смит сидела по правую руку от капитана, я — по левую, но присутствие Джонса мешало нам свободно разговаривать. Меню тоже не помогало веселью — по случаю торжества голландцы дали волю своему пристрастию к жирным мясным блюдам, и тарелка миссис Смит то и дело попрекала нас своей пустотой. Впрочем, Смиты навезли с собой из Соединенных Штатов множество каких-то бутылок и банок, которые всегда обозначали их места за столом, как буйки на реке. Очевидно, они считали, что поступаются своими принципами, когда пьют такую подозрительную смесь, как кока-кола, и сегодня, попросив горячей воды, готовили свои собственные напитки.

— Я слышал, что после ужина нас ждет какое-то представление, — уныло сказал капитан.

— Нас тут немного, — пояснил казначей, — но мы с майором Джонсом решили, что надо как-то отметить прощальный вечер. Конечно, наш кухонный оркестр что-нибудь сыграет, и мистер Бэкстер обещал нам кое-что изобразить...

Мы с миссис Смит обменялись недоуменным взглядом. Какой еще мистер Бэкстер? Неужели у нас на пароходе кто-то едет зайцем?

— Я попросил мистера Фернандеса поддержать нас, и он охотно согласился, — с жаром продолжал казначей. — А на прощание мы споем «Олд Лэнг Сайн» [шотландская песня на слова Р.Бернса (в переводе С.Маршака «Застольная» — «Забыть ли прежнюю любовь в дружбу прежних дней»)] в честь наших пассажиров англосаксонского происхождения.

Нас во второй раз обнесли жареной уткой, и Смиты, чтобы составить нам компанию, положили себе на тарелки что-то из своих баночек и скляночек.

— Простите, миссис Смит, — не выдержал капитан, — что вы пьете?

— Бармин с горячей водой, — сообщила ему миссис Смит. — Муж предпочитает по вечерам истрол. А иногда — векон! Ему кажется, что бармин действует на него возбуждающе.

Капитан кинул испуганный взгляд на тарелку миссис Смит и отрезал себе кусок утки. Я спросил:

— А что вы едите, миссис Смит? — Мне хотелось, чтобы капитан почувствовал комизм положения.

— Ну уж вам ли это не знать, мистер Браун! Вы же видели, я ем это каждый вечер, в одно и то же время. Питательную кашицу из бересты, — пояснила она капитану.

Он положил нож и вилку, отодвинул от себя тарелку да так и остался сидеть, понурив голову. Сначала я подумал, что он произносит благодарственную молитву, но, по-видимому, он просто боролся с тошнотой.

— Я закушу орехолином, — сказала миссис Смит, — если у вас не найдется кефира.

Капитан хрипло откашлялся, отвел от нее глаза и оглядел стол; он содрогнулся, увидев мистера Смита, который ковырял вилкой сухие коричневые зерна, и перевел суровый взгляд на безобидного мистера Фернандеса, словно тот был за все это в ответе. Потом он объявил официальным тоном:

— Завтра во второй половине дня мы прибываем, надеюсь, к четырем часам мы уже будем на месте. Советую побыстрее пройти таможенный досмотр, в городе обычно выключают свет около половины седьмого.

— Почему? — спросила миссис Смит. — Наверно, это всем неудобно.

— Из соображений экономии, — сказал капитан и добавил: — Сегодня по радио передавали не очень веселые новости. Сообщают, что повстанцы перешли границу Доминиканской Республики. Правительство утверждает, будто в Порт-о-Пренсе спокойно, но я советую тем из вас, кто там останется, поддерживать как можно более тесную связь со своими консульствами. Я получил приказ быстро ссадить пассажиров и сразу же плыть в Санто-Доминго. Задерживаться для приемки груза я не буду.

— Кажется, детка, нас там ждут беспорядки, — сказал мистер Смит со своего конца стола и проглотил еще ложку какого-то вещества, вероятно фромента — блюда, о котором он мне рассказывал за обедом.

— Нам не впервой, — с мрачным удовлетворением ответила миссис Смит.

Вошел матрос с каким-то сообщением для капитана; когда он открыл дверь, порыв ветра закачал в кают-компании презервативы; от трения друг о друга они издавали жалобный писк. Капитан сказал:

— Прошу меня извинить. Ничего не поделаешь, долг зовет. Желаю хорошо провести вечер.

Но я заподозрил, что эта сцена была заранее подготовлена: капитан — человек необщительный, и миссис Смит действовала ему на нервы. Вслед за ним, словно боясь оставить судно на попечение капитана, поднялся и старший механик.

Когда начальство удалилось, казначей, которого стесняло его присутствие, стал потчевать нас едой и питьем. (Даже Смиты — правда, после больших колебаний — «Я ведь совсем не лакомка», — заявила миссис Смит, — положили себе по второй порции орехолина.) Подали сладкий ликер, которым, как объяснил казначей, «угощало пароходное общество», и мысль о бесплатном ликере с новой силой пробудила у всех у нас — за исключением, конечно, Смитов — жажду, даже у фармацевта, хотя он и поглядывал на свою рюмку с тревогой, словно ее зеленый цвет был сигналом бедствия. Когда мы наконец перешли в салон, на каждом кресле лежала программа.

Казначей весело закричал:

— Выше голову! — и стал негромко похлопывать ладонями по своим пухлым коленкам. Вошел оркестр под управлением кока — тощего парня с румяными от жара плиты щеками, в поварском колпаке. Оркестранты несли кастрюли, сковородки, ложки и ножи; для того чтобы изображать скрежет, была мясорубка, а шеф-повар размахивал вместо дирижерской палочки вилкой для поджаривания гренков. Первый музыкальный номер назывался «Ноктюрн», за ним следовала «Chanson d'amour» [песня любви (фр.)], которую спел сам кок приятным и не очень верным голосом: «Automne, tendresse, feuilles mortes» [осень, нежность, увядшие листья (фр.)], — я уловил лишь несколько грустных слов, потому что остальные заглушали гулкие удары ложкой по кастрюле. Мистер и миссис Смит сидели на диване, держась за руки, колени ее были покрыты пледом; коммивояжер задумчиво наклонился вперед, глядя на тощего певца; может быть, в нем говорил профессиональный интерес, и он размышлял, какое из его лекарств могло тут помочь. Что касается мистера Фернандеса, он сидел отдельно от всех и время от времени что-то записывал в книжечку. Джонс торчал за спиной казначея, иногда к нему наклонялся и что-то шептал на ухо. Он сиял от удовольствия, будто все это он придумал, и, хлопая исполнителям, словно бы аплодировал самому себе. Поглядев на меня, он подмигнул, как бы говоря: «Погодите, то ли еще будет! Вы не знаете, какой я выдумщик! Потом пойдут номера почище!»

Я собирался, когда кончится песня, уйти к себе, но поведение Джонса пробудило во мне любопытство. Коммивояжер исчез, я вспомнил, что ему давно пора спать. Джонс подозвал дирижера оркестра на совещание; к ним подошел и главный ударник, держа под мышкой большую медную сковородку. Я взглянул на программу и прочел, что следующим номером должен быть драматический монолог в исполнении мистера Дж.Бэкстера.

— Очень интересное исполнение, — сказал мистер Смит. — Как ты находишь, детка?

— Во всяком случае, они нашли более достойное применение кастрюлькам, чем жарить в них эту несчастную утку, — сказала миссис Смит; видно, страсти в ней еще не улеглись, несмотря на строгую диету.

— Он хорошо пел, правда, мистер Фернандес?

— Да, — сказал мистер Фернандес и пососал кончик карандаша.

Вошел фармацевт в стальном шлеме — оказывается, он не лег спать, а переоделся в синие джинсы и сунул в рот свисток.

— Значит, это он — мистер Бэкстер, — с облегчением сказала миссис Смит. По-моему, она терпеть не могла таинственности; ей хотелось, чтобы на всех персонажах человеческой комедии были такие же четкие этикетки, как на снадобьях мистера Бэкстера или на бутылке бармина. Фармацевт, конечно, мог позаимствовать джинсы у любого матроса, но интересно, где он добыл стальной шлем?

Он дал свисток, требуя тишины, хотя разговаривала одна миссис Смит.

— Драматический монолог «Патруль гражданской обороны», — объявил он.

К его явному неудовольствию, один из оркестрантов изобразил сигнал воздушной тревоги.

— Браво! — воскликнул Джонс.

— Вы должны были меня предупредить, — сказал Бэкстер. — А теперь я сбился.

Его снова прервал рокот отдаленной стрельбы, исполненный на сковородке.

— А что это, по-вашему, должно означать? — сердито спросил мистер Бэкстер.

— Орудия в устье Темзы.

— Вы мешаете мне произносить текст, мистер Джонс.

— Действуйте, — сказал Джонс. — Увертюра кончена. Атмосфера воссоздана. Лондон, 1940 год.

Мистер Бэкстер кинул на него грустный, обиженный взгляд и снова объявил:

— Драматический монолог «Патруль гражданской обороны», автор — боец гражданской обороны Икс. — И, прикрыв ладонью глаза, словно предохраняясь от осколков стекла, начал декламировать:

Прожектора осветили Юстон, Сент-ПанкрасИ старую, любимую Тоттенхем-роуд тоже,И показалось одинокому бойцу,Что его тень на облако похожа.Орудия били в Гайд-парке,Когда взрыв первой бомбы раздался,И боец погрозил кулаком небу,Он над славой Гитлера насмехался.Лондон будет стоять, и собор святого Павла будет стоять,И за каждую смерть, за любую утратуНемцы будут проклятия посылатьСвоему фюреру бесноватому.Бомба попала в Мейплс, Гауар-стрит разбита в дым,Пиккадилли горит, но все прекрасно!Мы поджарим хлебный паек и гренки съедим,Потому что блицкриг на Пэлл-Мэлл не удался.

Мистер Бэкстер засвистел в свой свисток, вытянулся по стойке смирно и произнес:

— Прозвучал отбой!

— И давно пора, — заметила миссис Смит.

Мистер Фернандес взволнованно воскликнул:

— Нет, нет. Ох, нет, сэр.

За исключением миссис Смит, все остальные явно считали, что любое выступление теперь может только испортить дело.

— Сейчас в самый раз выпить еще шампанского, — сказал Джонс. — Стюард!

Оркестр, за исключением дирижера, который остался по просьбе Джонса, отправился к себе в камбуз.

— Шампанским угощаю я, — заявил Джонс. — А вы заслужили свой бокал, как никто.

Мистер Бэкстер вдруг сел рядом со мной и задрожал всем телом. Рука его нервно постукивала по столу.

— Не обращайте на меня внимания, — сказал он, — со мной это всегда бывает. Сценическое волнение приходит потом. Как, по-вашему, меня хорошо принимали?

— Очень. А где вы добыли стальной шлем?

— Я всегда вожу его вместе с другими сувенирами в дорожном сундуке. Сам не знаю, почему не могу с ним расстаться. Наверно, и вы тоже... храните какие-то памятки. — Он был прав, и, хотя мои сувениры были куда портативнее стального шлема, они были так же бесполезны: фотографии, старая открытка, давняя квитанция на членский взнос в ночной клуб возле Риджент-стрит, разовый входной билет в казино Монте-Карло. У меня в бумажнике, наверно, нашлось бы с полдюжины таких сувениров. — А джинсы я одолжил у второго помощника, но, к сожалению, у них заграничный покрой.

— Дайте я вам налью. У вас еще дрожат руки.

— Вам в самом деле понравилось стихотворение?

— Очень живо описано.

— Тогда я открою вам то, что никому до сих пор не говорил. Я и есть тот самый боец противовоздушной обороны Икс. Я сам все это написал. После майского блица 1941 года.

— А вы вообще-то писали стихи?

— Никогда, сэр. Хотя нет, еще одно написал, о похоронах ребенка.

— А теперь, господа, — провозгласил казначей, — взгляните на ваши программы, и вы увидите, что нас сейчас ожидает оригинальный номер, обещанный нам мистером Фернандесом.

Номер и правда оказался оригинальным, потому что мистер Фернандес так же неожиданно разрыдался, как мистер Бэкстер стал дрожать. Может, он выпил слишком много шампанского? Или его взволновала декламация мистера Бэкстера? В этом я сомневался, так как он, по-видимому, не владел английским языком, если не считать «да» и «нет». Но сейчас он плакал, выпрямившись на стуле; он плакал с большим достоинством, и я подумал: «Никогда раньше не видел, как цветные плачут». Я видел, как они смеются, сердятся, боятся, но никогда не видел, чтобы их так одолевало горе, как этого человека. Мы молча глядели на него: никто из нас не мог ему помочь — мы не умели с ним общаться. Его тело содрогалось, словно в такт вибрации судовых двигателей, и я подумал, что нам в конце концов куда более подобает так въезжать в темную республику, чем с пением и музыкой. Всем нам найдется там что оплакивать.

И тогда я впервые увидел Смитов с самой лучшей их стороны. Мне было неприятно, как миссис Смит обрезала бедного Бэкстера — впрочем, все стихи о войне, вероятно, оскорбительны, — но она одна из всех нас кинулась на помощь мистеру Фернандесу, села возле него, не говоря ни слова, и взяла его руку в свою, а другой стала гладить его розовую ладонь. Она утешала его, как мать утешает своего ребенка среди чужих. Мистер Смит пошел за ней следом, сел по другую руку от мистера Фернандеса, и они втроем образовали отдельную группу. Миссис Смит тихонько прищелкивала языком, словно это и в самом деле было ее дитя, и мистер Фернандес так же внезапно перестал плакать, как и начал. Он встал, поднес старую, шершавую руку миссис Смит к губам и быстро вышел из салона.

— Господи! — воскликнул Бэкстер. — Как, по-вашему, почему...

— Странно, — сказал казначей. — В высшей степени странно.

— Жаль, испортил нам настроение, — посетовал Джонс.

Он поднял бутылку шампанского, но она была пуста, и ему пришлось поставить ее обратно. Дирижер взял свою вилку для поджаривания гренков и отправился на кухню.

— У бедняги, видно, какое-то горе, — сказала миссис Смит, других объяснений и не требовалось, и она посмотрела на свою руку, словно ожидала увидеть на коже отпечаток полных губ мистера Фернандеса.

— Да, настроение вконец испорчено, — повторил Джонс.

— Если нет возражений, — сказал мистер Смит, — я предложил бы закончить наш вечер пением «Олд Лэнг Сайн». Скоро полночь. Я бы не хотел, чтобы мистер Фернандес там, в одиночестве у себя внизу, подумал, что мы продолжаем... резвиться.

Я бы вряд ли определил этим словом то, чем мы до сих пор занимались, но в принципе я был с ним согласен. Оркестр ушел, и аккомпанировать нам было некому, но мистер Джонс сел за рояль и довольно верно подобрал эту ужасную мелодию. Мы как-то смущенно взялись за руки и запели. Без кока, Джонса и мистера Фернандеса хоровод наш был совсем невелик. Мы едва ли успели познать «дружбу прежних дней», а чаши у нас уже были пусты.


Полночь давно миновала, когда Джонс постучался ко мне в каюту. Я просматривал бумаги, чтобы уничтожить те, которые могли бы вызвать неудовольствие властей, — например, у меня хранилась переписка о продаже моей гостиницы, и там встречались опасные ссылки на политическое положение. Я был погружен в свои мысли и нервно вздрогнул, услышав его стук, словно я был уже там, в Гаити, и за дверью стоял какой-нибудь тонтон-макут.

— Я вас не разбудил? — спросил Джонс.

— Да нет, я еще не ложился.

— Мне обидно за сегодняшний вечер, он прошел не так, как мне хотелось бы. Конечно, возможности были ограниченные. Знаете, в прощальную ночь на море я испытываю всегда какое-то особое чувство — ведь, может, никогда больше не встретимся. Как в ночь под Новый год, когда хочешь получше проститься с непутевым стариком. Вы верите, что бывает счастливая смерть? Мне было не по себе, когда этот черномазый плакал. Словно он что-то увидел. Наперед. Я, конечно, человек неверующий. — Он испытующе на меня поглядел. — По-моему, и вы тоже.

У меня было впечатление, что он пришел ко мне неспроста — не только для того, чтобы выразить свое огорчение по поводу испорченного вечера, а, скорей всего, чтобы о чем-то попросить или задать какой-то вопрос. Если бы он мог мне угрожать, я бы даже заподозрил, что он пришел с этой целью. Он выставлял напоказ свою неблагонадежность, как чересчур пестрый костюм, и, казалось, кичился ею, словно говоря: берите меня таким, какой я есть... Он продолжал:

— Казначей уверяет, будто у вас и в самом деле есть гостиница...

— А вы в этом сомневались?

— Как сказать? Но вам это как-то не идет. Мы ведь не всегда правильно указываем данные у себя в паспорте, — объяснил он ласковым, рассудительным тоном.

— А что написано в вашем паспорте?

— Директор акционерного общества. И это чистая правда, в каком-то смысле, — признался он.

— Весьма неопределенно.

— Ну, а что написано в вашем?

— Коммерсант.

— Это еще неопределеннее, — с торжеством отпарировал он.

Наши отношения в то недолгое время, пока они длились, были похожи на взаимный еле-еле прикрытый допрос; мы придирались к мелким неточностям, хотя в главном делали вид, будто друг другу верим. Думаю, что те из нас, кто провел большую часть своей жизни в притворстве — все равно, перед женщиной, перед партнером, даже перед самим собой, — могут быстро вывести друг друга на чистую воду. Мы с Джонсом многое узнали друг про друга, пока не расстались, — ведь все же по мелочам говоришь правду, когда можно. Иногда это облегчает жизнь.

— Вы жили в Порт-о-Пренсе, — сказал он. — Значит, вы должны знать тамошнее начальство?

— Начальство приходит и уходит.

— Ну, хотя бы военных?

— Их там больше нет. Папа-Док не доверяет армии. Начальник штаба, как я слышал, прячется в посольстве Венесуэлы. Генерал в безопасности — убежал в Санто-Доминго. Несколько полковников скрываются в доминиканском посольстве, а три полковника и два майора — в тюрьме, если они еще живы. У вас к кому-нибудь из них рекомендательные письма?

— Не совсем, — сказал он, но вид у него был встревоженный.

— Лучше не предъявлять рекомендательных писем, пока не удостоверишься, что адресат еще жив.

— У меня записочка от генерального консула Гаити в Нью-Йорке с рекомендацией...

— Помните, что вы уже три дня в море. За это время многое могло случиться. Генеральный консул мог попросить политического убежища...

Он произнес тем же тоном, что и казначей:

— Не понимаю, что вас-то заставляет ехать обратно, если там такая обстановка.

Сказать правду было легче, чем соврать, да и час был уже поздний.

— Оказалось, что я скучаю по тем местам. Спокойное существование может надоесть не меньше, чем опасность.

— Да вот и я думал, что по горло сыт опасностями, пережитыми на войне.

— В какой вы были части?

Он осклабился: я слишком открыто показал свои карты.

— Я ведь и тогда был непоседой, — сказал он. — Переходил с места на место. Скажите, а наш посол — что он за птица?

— У нас его вообще нет. Выслали больше года назад.

— Ну, а поверенный в делах?

— Делает, что может. И когда может.

— Да, мы, видно, плывем в чудную страну.

Он подошел к иллюминатору, словно надеялся разглядеть эту страну сквозь последние двести миль морского простора, но там ничего не было видно, кроме света, падавшего из каюты; он лежал на поверхности темной воды, как желтое масло.

— Уже не тот рай для туристов, что раньше?

— Нет. Никакого рая там, в сущности, и не было.

— Но, может быть, там найдется какое-нибудь дело для человека с воображением?

— Это зависит...

— От чего?

— От того, есть ли у вас совесть.

— Совесть? — Он глядел в темноту ночи и как будто спокойно взвешивал мой вопрос. — Да как сказать... совесть обходится недешево... А как, по-вашему, отчего плакал этот негр?

— Понятия не имею.

— Странный был вечер. Надеюсь, в следующий раз все пойдет удачнее.

— В следующий раз?

— Я думал о встрече Нового года. Где бы мы в это время ни были. — Он отошел от иллюминатора. — Что ж, пора на боковую. А Смит, по-вашему, чего крутит?

— Чего же ему крутить?

— Может, вы и правы. Не обращайте внимания. Ну, я пошел. Плавание кончено. Никуда от этого не денешься. — И он добавил, взявшись за дверную ручку: — Я хотел вас всех повеселить, да не очень-то у меня это получилось. Ладно, пойду спать. Утро вечера мудренее. Так я считаю.